- Да говори кто? - нетерпеливо спросил Петр Николаевич, чувствуя, как затомилось что-то в груди.
- Твой Тулеген-бабай... А с ним Микешка... Каких-то лошадей привели.
- Не хватало еще этих гостечков! - буркнула Стешка.
- Ставь самовар! - жестко и властно приказал свекор и, накинув на плечи полушубок, вышел в сени.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
...Самовар закипел быстро. Тулеген-бабай заговорил только после третьей пиалы. Микешка, выпив пару чашек, вылез из-за стола и присел с Гаврюшкой у порога. Дым выпускали в приоткрытую дверь и тихо говорили о предстоящей службе.
Степанида, убаюкав девочку, разливала чай.
Петр Николаевич и Тулеген разговаривали по-казахски. Понимал их только Микешка.
- Вот, Петька, привел я две кобылы. Самые лучшие кобылки, весной по жеребенку притащат. Во всей орде не будет таких жеребят, - вытирая сморщенное лицо чистым полотенцем, тянул Тулеген-бабай.
- Куда ты их ведешь? - спросил Петр. - На базар, что ли?
- Какой там базар! - переходя на русский язык, продолжал старик. Сюда привел...
- А сюда зачем?
- Это уж ты думай, что с ними будешь делать... Наливай-ка, девка, ишо чашка... От спасиб тебе. Больна уж чай хароший! - покрякивал Тулеген.
- Ты что, бабай, шутить приехал?
- Какой шутка, Петька? Правду говорю. Тебе кобылки привел... Бери, друг, бери. Сена у тебя много?
- Я тебя не понимаю, старик. Что ты хочешь? - спросил Петр Николаевич, начиная сердиться. - Купить я не могу, денег у меня нет...
- Не надо денег. Так бери... Если ты не возьмешь, так Беркутбаевы возьмут. Мирза уже давно глаза пускает... А я их лучше зарежу, собакам махан брошу, а им не дам.
- Ты говори, что случилось? - Петр Николаевич давно понял, что старик приехал неспроста и не хочет все сразу выложить.
- Пока ничего не случилось. Я старый человек, борода уж совсем белая, помирать скоро буду, зачем такой большой косяк? Мне совсем мало надо, Петька...
- Я, друг мой, тоже ничего не хочу, - мрачно проговорил Петр.
- Плохо ты, Петька, сказал... Зачем так говоришь - ничего не надо? У тебя сын есть, сноха есть, маленький девка есть. Нельзя тебе так говорить, - покачал головой Тулеген.
- У тебя, наверное, за пазухой птица есть, бабай, а может, камень... Ударил бы сразу, - пытливо посматривая ему в лицо, сказал Петр Николаевич.
- Камня нету, Петька, - вздохнул Тулеген. - Бумага есть...
- Какая бумага? - насторожился Петр Николаевич.
- Арабскими буквами написана... Ты читать не можешь. Мы только сами можем читать по-арабски, - с гордостью заявил старик и полез за пазуху.
- Кто писал такую бумагу?
Тулеген-бабай вытащил конверт. Покосившись на Стешу, стал доставать письмо.
- Кто писал? Говори. - Петр Николаевич, будто ожидая удара, наклонил чубатую голову.
- Да известно кто... - тихо сказала Стеша. - Чего тут томить-то...
- Степанида! - Петр поднял голову.
- Что, папаша?
- Ежели хочешь сидеть, так сиди... А то в горницу ступай, - твердо проговорил он.
Стеша, торопливо вытирая чайное блюдце, осталась на месте. Налила полную пиалу и поставила перед гостем.
- Спасибо, сноха. Кодар и тебе поклон посылает... Для всех тут есть, - сказал Тулеген.
- Что еще пишет? - расстегивая воротник синей сатиновой рубахи, спросил Петр.
- Пару кобылок велел Куленшаку отдать, одну вон Микешке-бала.
- Микешке? - спросил Петр, чувствуя, как стынет у него во всем теле кровь: не даров ждал, а вестей о родной дочери.
- Маринка велела, - ответил старик. Бережно разглаживая письмо, растягивая каждое слово, продолжал: - Двое кобылок тебе, Петька...
- Мне не надо...
Петр Николаевич разогнул спину, прислонился к стене и начал крутить цигарку. Степанида видела, как у него тряслись руки и дрожал на поджатой губе правый ус. Он сидел от снохи слева и тяжело дышал. От порога поднялся Гаврюшка и сел рядом с Тулегеном на лавку. Микешка остался сидеть у двери. Они слышали почти весь разговор.
- Ну а ты что, сын, скажешь? - спросил у Гаврилы Тулеген.
- Отец - хозяин, бабай, - неопределенно ответил Гаврюшка.
Сцена была напряженная и мучительная.
- Мне можно сказать, дядя Петр? - вдруг спросил Микешка.
- Ну? - мрачно выдавил Петр Николаевич.
- А скажу я вот что, - взволнованно начал Микешка. - Ить дело-то сделано, ничем его, дядя Петр, не поправишь...
- Говори, говори, я слушаю, - накручивая на палец черный ус, сказал Петр Николаевич.
- Вы уж извиняйте, я, может, не так скажу... Меня вы, дядя Петр, знаете. Я у вас, можно сказать, мальчонкой на печке вместе с Маринкой рос. Все дразнили меня Некрещеным, так и в реестр записали. Мать-то мою казаки прокляли, а я вот вырос. Вы да Куленшак меня выкормили. Живу! Детишков ожидаю... А вот вдруг приди мать, я ведь ей в ножки поклонюсь, с отцом вместе, какой бы он ни был, ей-богу!
- Ну развел турусы на колесах, - перебил его Петр.