И тогда же к ним приходит убеждение, что они исполняют важную, хотя и грязную, неблагодарную работу по истреблению вражеского антисоветского элемента. После завершения массовых операций рядовые сотрудники органов будут повторять на разные голоса:
«Пусть дурными методами, но мы действовали правильно. Мы вели огонь по правильным целям: по кулакам, шпионам, церковникам. И не наша вина, что вредители нам сбивали прицел»[237].
Некоторые добавляли: нам мешали начальники, которые не давали «…возможности уличить врага действительными фактами его контрреволюционной шпионской деятельности»[238].
Конечно, в данном случае мы имеем дело с коллективной формой психологической защиты. Ибо согласиться с тем, что ты убивал, точнее, посылал на смерть десятки или сотни ни в чем не повинных людей — все равно, по собственной воле или по безволию, — равносильно признанию себя бессердечным и бессовестным убийцей, низким и грязным человеком. «О том, что за подложными протоколами стоит живой человек — и кроме того, его родственники, семья и дети, я не думал никогда. Я думал, что наша работа направлена на пользу Советской власти», — оправдывался на суде оперативник Пермского райотдела НКВД Ветошкин[239]. И когда участников массовых операций переместили из служебных кабинетов в следственные камеры, они, как будто сговорившись, с трудом припоминали один-два эпизода: было дело, тогда-то сфальсифицировали протокол допроса, или поставили подпись на чужом документе — и все, тут же добавляя: такая была обстановка, но нам это все не нравилось, мы такому обороту дел противились.
Можно предположить, что поведением людей, руководивших операцией в Свердловском УНКВД, управлял мотивационный комплекс, в котором доминировали две установки: ставка на карьеру и страх перед репрессиями.
И Дмитриев, и его помощники в начале 1934 г. — это чиновники средней руки в ведомстве Г. Г. Ягоды. Путь наверх им преграждали ветераны ВЧК — ОГПУ, занимавшие ключевые должности в аппарате НКВД. И вот с новым шефом — Н. И. Ежовым у этих людей появился шанс прорваться, подняться по служебной лестнице, войти в круг не только ведомственной, но и политической элиты. Они его с удовольствием использовали. Иначе не объяснить их маниакальной тяги к публичности: к выступлениям на пленумах обкома, в газетных статьях, выдвижению в депутаты. Верховный Совет в 1937–1936 гг. — это витрина новой советской демократии, собрание знатных людей сталинской эпохи. Д. М. Дмитриев становится союзным депутатом. Н. Я. Боярский готовится в депутаты республиканские. Кажется, эти люди искренне верили тому, что пишут в газетах о всенародном одобрении их кровавой работы.
Здесь они во многом ошибались. Трудящиеся в массе своей ничего не имели против расправы с начальниками, но ворчали по поводу репрессий против рабочего люда. «Боярский в своем докладе рассказывал о том, что он разоблачал контрреволюционеров, — передает секретный осведомитель разговоры, которые вели между собой участники предвыборного митинга в Губахе. — Может быть, это верно из числа руководителей, а вот он много пересадил из нашего брата — трудпоселенцев, и эти люди совершенно безвинные. Я считаю, что за Боярского агитировать не следует»[240].
Во время выборов в Верховный Совет СССР завхоз детского сада в г. Перми Мария Кокаровцева прямо заявила агитатору, что она НКВД не любит и потому голосовать не будет[241].
Следы сугубо отрицательного отношения к сотрудникам НКВД мы находим во многих документах эпохи. Партиец отказывается поступать на службу в органы:
«Оставь меня, я жить хочу»[242].
Начальник КизелГРЭС требует от своего помощника по найму и увольнению снять форму НКВД, поскольку она ему не нравится[243].
Кажется, что безоглядное поведение руководителей НКВД объясняется также и страхом. По своему прежнему положению они входили в состав номенклатуры, подвергшейся массовому погрому. По своим должностным обязанностям и Дмитриеву, и Дашевскому, и Боярскому приходилось сотрудничать с множеством людей, подвергнутых репрессиям. Будучи мастерами фабрикации дел, они вряд ли могли быть уверены в том, что какие-нибудь другие умельцы не впишут и их имена в обширные убийственные показания того же Л. Г. Миронова — руководителя экономического отдела ГУГБ НКВД, под началом которого они делали свою предшествующую карьеру. Для того чтобы спастись, нужно было с утроенной силой демонстрировать свою преданность и верность, беспощадность и бдительность, преступить все нравственные препоны и убивать, убивать, убивать. Я не мог входить в организацию правых, — тщетно оправдывался после ареста Дмитриев, «так как сам арестовывал некоторых ее членов»[244]. Такие аргументы на следователей его калибра не действовали. Прошлое настигло всю его команду. Их осудили по совокупности преступлений, но главным образом за участие в заговоре против Советской власти в составе заговорщической, террористической и шпионской организации. Массовые аресты невинных граждан хорошо вписывались в установленную схему.
Массовые операции, продолжавшиеся волнообразно в течение года, одним из своих последствий имели существенное повышение статуса территориальных органов НКВД в системе власти. Участники операции получили от своего начальства статус бойцов, ведущих сражение с многочисленным врагом[245]. От них требовались в равной степени беспощадность к заговорщикам и доверие к собственному руководству. Для того чтобы в глазах рядового оперативника превратить строительного рабочего или колхозника, шахтера или сцепщика в смертельного врага, использовались разнообразные методы: от апелляции к высшим политическим инстанциям до пропаганды ксенофобии, от фабрикации повстанческих организаций до игры на социальных инстинктах. Идея громадного, страшного, предводительствуемого Троцким и управляемого извне — из Берлина, Токио — заговора, поразившего все структуры государственного механизма, конечно же, не была изобретением уральских чекистов. Принадлежащая Сталину, о чем неоспоримо свидетельствуют и его переписка с ближайшими сотрудниками, ставшими машинистами большого террора, и маргиналии на полях докладных записок НКВД, она была в 1937-1938-х общим местом партийной политики и пропаганды. Ответственные сотрудники Свердловского управления НКВД всего лишь приспособили идею заговора к нуждам оперативной работы.
В проведении кулацкой операции руководство НКВД проявило самостоятельность и инициативу, чтобы, во-первых, расширить область применения репрессий, а, во-вторых, соединить рутинные действия по исполнению приказа № 00447 с осуществлением большой политической задачи — выкорчевывания вражеских гнезд во властном аппарате, репрессированных руководителей которого объявляли главарями кулацких повстанческих формирований. Метод амальгамы, в массовом порядке примененный в ходе кулацкой операции, повлек за собой карательные акции против рабочих, колхозников и служащих, которые по замыслу инициаторов приказа должны были остаться вне зоны репрессий. С издержками такого рода исполнители приказа не считались. Участники массовой операции, длительное время находившиеся в составе оперативных групп, привыкшие к насилию, обману, провокациям, переживали процесс моральной деградации: избивали беззащитных людей, по своему усмотрению производили незаконные аресты, выстрелами разгоняли очереди перед магазинами (как это практиковалось в Лысьве[246]), присваивали деньги и вещи арестованных, пили горькую.
Конец массовых операций совпал с восстановлением партийного контроля над деятельностью карательных органов. Районные и городские комитеты, в течение года лишенные реальной власти, тем не менее, сохранили свои номинальные прерогативы. Формально они оставались самыми авторитетными властными структурами. Нужен был только сигнал, чтобы вернуть их к активной деятельности. И он прозвучал в ноябре 1938 г. В постановлении ЦК ВКП(б) за подписью Сталина, разосланном по областным и городским комитетам, предписывалось до 1 января следующего года провести учет, проверку и утверждение работников Наркомвнудела и отправить в ЦК докладную записку, в которой «…необходимо указать все факты о недостатках в работе органов НКВД и засоренности их чуждыми и враждебными людьми»[247]. После этого пришла расплата. Активные участники массовых операций и прежде всего следователи-колуны были уволены из органов, изгонялись из партии, отдавались под суд. Сам термин «массовая операция» стал синонимом если не прямо враждебной, то крайне подозрительной акции. В репертуаре сотрудников НКВД сохранились техники: конвейер для запирающихся, избиения для упорствующих и новый показатель эффективности работы — количество арестованных за отчетный период. Жертвы операции были реабилитированы через полвека.
Станковская Г., Лейбович О.
Оценка места и роли партии в ходе массовых акций в рамках исследования «кулацкой операции» представляет значительный научный интерес. Работы, освещающие эту проблему, только начинают появляться. Как отмечают М. Юнге и Р. Биннер, «местные партийные кадры, по современным данным, приняли гораздо меньшее участие в массовых операциях, чем НКВД, и гораздо меньше были ими затронуты»[248]. А. Ю. Ватлин, исследуя историю Большого террора на территории одного района, обратил внимание на роль партийных органов в этом процессе. При этом он, отмечая крайнюю скудость источников, ограничился «отдельными фрагментами из истории взаимоотношений райкома ВКП(б) и райотдела НКВД, которые могут послужить в лучшем случае затравкой для будущих дискуссий»[249]. Таким образом, проблема влияния территориальных партийных комитетов на процесс репрессий, на характер проведения массовых операций исследована явно недостаточно.
Источниковой базой исследования стали документы архивно-следственных дел, а также протоколы и стенограммы партийных заседаний, переписка, информации, докладные записки, списки, составляемые партийными органами и др., сосредоточенные в Государственном общественно-политическом архиве Пермской области (всего — около 80 дел). Кроме того, были использованы и опубликованные источники[250].
В работе с материалами следствия автор опирался на документы, которые содержатся в электронной базе данных о репрессированных, созданной сотрудниками Государственного общественно-политического архива Пермской области. Выбор дел производился по единому критерию: отбирались дела, в которых органом, осуществляющим репрессии в 1937–1938 гг., была Особая тройка при Свердловском УНКВД.
Как известно, 2 июля 1937 г. Политбюро ВКП(б) приняло постановление «Об антисоветских элементах». В нем указывалось: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах, совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». На этом основании партийным органам поручалось «взять на учет всех возвратившихся на родину „кулаков“ и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через „тройки“, а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав „троек“, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке»[251]. Таким образом, первоначально идея проведения «кулацкой операции» была рождена в недрах партии. И только 30 июля 1934 г. на утверждение Политбюро был вынесен оперативный приказ 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов».
Прежде всего следует отметить, что до начала массовой репрессивной операции по приказу № 00447 органы НКВД разгромили руководящие партийные, советские и другие властные структуры. По словам В. Роговина, «от репрессий не спасся почти ни один партийный секретарь (райкома, горкома, обкома и ЦК нацкомпартии), ни один председатель исполкома любого уровня, ни один директор крупного завода, ни один союзный или республиканский нарком»[252].
Динамика арестов секретарей райкомов, горкомов, окружкома ВКП(б) представлена на диаграмме.
Как видим, пик арестов партийной номенклатуры приходится именно на август 1937 г. — время начала операции 00447. К концу августа 80 % арестов партийной номенклатуры уже было осуществлено. Таким образом, партийные организации к моменту реализации приказа 00447 оказались обезглавленными, в партийных комитетах царила паника и неразбериха.
Показательным в описании размаха репрессий в партийном аппарате является письмо секретаря Коми-Пермяцкого окружкома ВКП(б) в адрес секретаря ЦК ВКП(б) Андреева с просьбой о помощи в комплектовании кадров партийных и советских органов. «ЦК известно, что прошлое руководство Коми-Пермяцкого окружкома в лице Благонравова, Голика (секретарей и членов бюро ОК Щукина, Червякова, Исакова и т. д.), было вражеское […]. Разоблачены также ряд секретарей райкомов, предриков, директоров леспромхозов, управляющий лесотрестом, а также работники окрпотребсоюза, заготзерно и т. д. […] На сегодняшний день в составе бюро окружкома остались три члена, причем один член бюро учится в Москве. […] в данный момент аппарат окружкома не укомплектован. Вместо двух секретарей РК имеется один секретарь, вместо 7 человек инструкторов имеется 2 инструктора. Нет зав. школьным отделом, нет зав. ОРПО. Фактически работаем сейчас вдвоем: Зав. отделом агитации и пропаганды и я. Аналогичное состояние в окружном исполнительном комитете, где также нет ни одного зав. отделом»[253]. Местный партийный аппарат почти в полном составе был ликвидирован.
Во взаимоотношениях партийных комитетов с отделами НКВД наблюдается резкое падение авторитета бывшей партийной элиты. Формально начальник отдела НКВД находился под партийным контролем. Так, например, в 1937 г. начальник городского отдела НКВД г. Перми входил в номенклатуру горкома ВКП(б)[254]. В номенклатуре Молотовского горкома ВКП(б) за 1940 г. этой должностной единицы уже нет, она перешла в номенклатуру обкома ВКП(б). Однако фактически дело обстояло прямо противоположным образом: с начала 1937 г. каждый партийный руководитель являлся объектом неослабного контроля и манипулирования со стороны органов внутренних дел. Была узаконена практика обязательного получения партийными комитетами справок из НКВД на всех назначаемых руководящих работников. Все материалы следствия находились исключительно в руках органов НКВД, а партийным секретарям оставалось только визировать представления на аресты и подписывать приговоры. Так, в течение некоторого времени после ареста первого секретаря Ворошиловского горкома ВКП(б) Павловского подписывал протоколы заседаний пленумов и вел сами заседания начальник городского отдела НКВД Шейнкман.
Основным источником анализа стала переписка партийных органов (горкомов, райкомов ВКП(б)) и соответствующих отделов НКВД. Особенное внимание было обращено на разнообразные списки, отправляемые горкомами и райкомами в отделы НКВД.
Переписка велась по следующим направлениям: исходящие из ГК и РК: отсылка сообщений, содержащих компрометирующие сведения на членов партии, запросы о проверке на наличие компромата, ответы на запросы из НКВД по исключению из ВКП(б) — отправка выписок из протоколов с соответствующим решением, отправка списков исключенных из партии с указанием причины и даты исключения; входящая документация в городские и районные партийные комитеты из органов НКВД, запросы на документацию о членах партии, сообщения об арестованных членах ВКП(б), сведения о намечаемых [курсив мой. — А. К.] к аресту лицах, прочие сведения (сводки о движении преступности, о заболеваемости, о состоянии хлебной торговли, об авариях и др.). Кроме того, в материалах Ворошиловского горкома ВКП(б) с отделом НКВД была найдена служебная переписка между отделениями городского отдела НКВД.
Наиболее активную переписку партийные органы и отделы НКВД вели в Перми и Молотове, Ворошиловском районе, Коми-Пермяцком округе. Прослеживается четкая зависимость: чем интенсивнее аресты — тем обширнее переписка.
Однако с началом массовой операции переписка местных партийных органов с отделом НКВД по вопросам оперативной работы НКВД была прекращена. В корреспонденции отделов НКВД с соответствующими партийными органами было найдено всего несколько документов, характеризующих деятельность НКВД в борьбе с «контрреволюционными элементами»: докладная записка об оперативном ударе по контрреволюционным шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за 1935–1936 гг. и 1937 гг. (от 22.04.1937 г.)[255], докладная записка о контрреволюционных проявлениях со стороны троцкистских, фашистских, церковных, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе (от 25.04.1937 г.)[256], спецсообщение о контрреволюционных проявлениях со стороны духовенства Ворошиловского района (от 19.05.1937 г.)[257], докладная записка по делу ликвидированной контрреволюционной организации в Кочевском районе (от 21.05.1937 г.)[258].
С начала августа 1937 г. мы находим лишь требования начальника горотдела НКВД выслать выписки из протоколов соответствующих партийных организаций об исключении арестованных из партии и ответы на них[259].
При этом начальник Ворошиловского ГО НКВД Шейнкман сетует, что его «не всегда понимают»:
«Иногда я посылаю записки т. Зубареву [секретарь Ворошиловского горкома ВКП(б) — А. К.], например, о детворе пишу, на нее не реагируют, пошлешь еще какую-нибудь записку о состоянии котельного хозяйства в городе — этот вопрос важный, также не реагируют, хотя в конце записки я пишу, что нужно данный вопрос поставить на бюро горкома. На что реагируют? Когда я пишу, что такого-то арестовали, нужно его исключить из партии, на это сразу реагируют»[260].
С другой стороны, от лица партийных работников высказывается недовольство работой органов НКВД:
«У нас имеется заявлений от членов и кандидатов партии десятка полтора, которые заявляют о том, что арестован брат, арестован тесть и всевозможные родственники. Запрашивали соответствующие органы, ни звука не отвечают»[261].
Особенное внимание автора было обращено на разнообразные списки, отправляемые горкомами и райкомами в отделы НКВД. Структура списка включает следующие персональные данные: фамилия, имя, отчество; год рождения; профессия или специальность; социальное происхождение и социальное положение; время вступления в ВКП(б) и время исключения из ВКП(б); причина исключения; состоял ли в других партиях; место службы и должность к моменту исключения из ВКП(б) и передвижение по службе после исключения из ВКП(б). Первый список датируется 15-м августа, последний, отправленный в Молотовский ГО НКВД, — 31-м октября 1937 г.
Верификация списков исключенных из партии дала следующие результаты. В список от 15 августа (71 фамилия) входят исключенные из партии, но работающие в цехах и учреждениях: Молотовском торге, совхозе сельскохозяйственного треста, жилкомхозе завода, автогараже, ковочном и электрическом цехе завода[262]. Из них было арестовано восемь человек (11 %): после ареста на двух человек дело было прекращено за недоказанностью вины, тройкой был осужден только один человек («мясниковец»), двойкой — один человек (эстонец по национальности), один арестованный умер, три человека были осуждены в 1940–1942 гг. Особым совещанием. Следующий список, отправленный в августе (84 человека), состоит из исключенных из партии работников электромонтажного, механического цеха №№ 2, 3, отдела технического контроля завода, а также сельскохозяйственного техникума, горздравотдела и горкомхоза[263]. Из этого списка было арестовано семнадцать человек (20 %): на тринадцать арестованных дело было прекращено (почти все они ранее состояли в партии эсеров), два человека, поляки по национальности, двойкой были приговорены к ВМН (осуждены в 1940–1942 гг.).
В более поздних списках исключенных из партии членов и кандидатов, арестованных органами НКВД, практически нет: в списке из сорока двух человек имеется один-два арестованных (чаще всего как белогвардейцы). В списках за 25 сентября 1937 г. нет ни одного арестованного[264], за 16 октября 1937 г. — один арестованный (дело прекращено)[265], 17 октября — два арестованных (один осужден тройкой на 10 лет лишения свободы, другой освобожден за недоказанностью вины)[266]. Подобная практика отправки списков существовала и в других регионах области[267].
Как видим, списки исключенных из партии (именно в качестве списка) не использовались. Сам факт отправки подобных списков был обычной практикой как до массовой операции, так и после нее.
Кроме списков исключенных из ВКП(б), в отделы НКВД отправлялись и сведения о людях, на которых имелись какие-либо компрометирующие материалы. Так, Ворошиловским горкомом ВКП(б) в ГО НКВД был отправлен список сотрудников госбанка с перечислением фамилий имевших арестованных родственников, «чуждое» социальное происхождение (дети священников, кулаков и т. д.), а также ранее судимых[268]. Отдельно составлялись списки на членов и кандидатов ВКП(б), прежде состоявших в других партиях; находившихся на территории, занятой белыми; служивших в царской армии и в белой армии и др.[269] Проверка списков показала, что шесть из семи человек, состоявших ранее в других партиях, было арестовано, однако осудили из них только двоих, причем один приговорен 13.08.1938 г. к высшей мере наказания Военной Коллегией Верховного суда СССР, а другой 27.07.1938 г. — Особым совещанием к 10 годам исправительно-трудовых работ. Проверка списков членов и кандидатов ВКП(б), находившихся на территории белых, служивших в царской армии и у белых, дала отрицательный результат — ни один человек из этих списков не был арестован.
Отметим, что интенсивность сотрудничества партии и НКВД в разных районах Прикамья была неодинакова. Известно, что массовые репрессии мало коснулись юга региона. Так, к примеру, в Большесосновском районе не были арестованы даже секретари райкома, что в условиях тотальных репрессий выглядит совершенно неожиданным.
Красноречиво о масштабах распространения репрессий свидетельствует переписка секретаря райкома ВКП(б) Юркова и начальника РО НКВД Баранова. Дело за 1937 г. содержит всего несколько документов, один из которых был отправлен в разгар кампании против троцкистов в январе 1937 г. начальником Б.-Сосновского РО НКВД Барановым:
«Довожу до Вашего сведения, что в дер. Буграх Таракановского с/совета колхозник […] употребляет дохлый скот, и был случай […], он зажарил и съел кошку, тогда как он же… имеет средства существования и имеет в наличии большую тушу свиного мяса, а прикидывается голодающим. Прошу Вас принять меры […] для устранения подобных вылазок…»[270].
Безусловно, протоколы партийных собраний содержат высказывания о необходимости борьбы с «врагами народа», но в глубинке партийный актив больше заботили хозяйственные проблемы, нежели выискивание «чуждых элементов». Так, на общем закрытом партийном собрании в Б.-Сосновском районе один из выступающих заявил:
«Я сигнализировал о том, что в Левино есть враги, и с конским поголовьем плохо»[271].
При оценке масштаба процесса инициирования арестов партийными органами членов партии возникает вопрос: что было первичным — исключение из ВКП(б) или арест? В большинстве случаев этот вопрос решался органами НКВД: секретарю партийной организации направляли сообщение о том, что такой-то член партии намечается к аресту и необходимо разрешить вопрос о его партийности[272]. А начальник Ворошиловского ГО НКВД Шейнкман прямо заявил на заседании пленума Ворошиловского горкома ВКП(б) 4 августа 1937 г.:
«[Я] считал, удобнее, чтобы Бусыгина [председателя райисполкома. — А. К.] исключили, а потом его забрать»[273]. Иногда руководящие органы и вовсе в известность не ставились:
«Дряннов [председатель горсовета. — А. К.] обижался, что я его не предупреждаю, кого я буду арестовывать…»[274].
Несмотря на то, что операция имела крайне секретный характер, все же направления поиска «врагов» были известны. Изменение установок по осуществлению «кулацкой операции» косвенным образом отражалось и в выступлениях начальников отделов НКВД на заседаниях пленумов и бюро партийных комитетов. Если с начала 1937 г. общим направлением был поиск «врагов народа», «вредителей» и т. п., то к моменту завершения «кулацкой» операции тон выступлений меняется на противоположный.