Более подробная информация содержится в рукописном документе, подписанном двумя гражданами. Из доноса мы узнаем, что Куляшова в 1919 г. выдавала коммунистов, отступала с белыми, а в настоящее время ведет среди женщин работу за срыв различных компаний[402].
Еще больше подробностей в трех характеристиках сельсовета. Происхождение Куляшовой определяется как кулацкое, уточняется, что выдавала сторонников советской власти она вместе с мужем и что в 1924 г. лишалась избирательных прав «как активный участник колчаковщины». В 1930 г. она — организатор протеста против закрытия ашапской церкви[403]. В этом же году снова лишается избирательных прав (не ясно, в связи с церковными событиями или из-за чего-то другого). Кроме того, Куляшова объясняет односельчанам, что вступать в колхоз грешно, выступает «против всех проводимых кампаний», а еще подрабатывает знахарством и торговлей спиртным[404].
И, наконец, завершает картину выписка из закрытого заседания президиума РИК от 15 апреля 1933 г., в которой содержится постановление о высылке кулака Куляшовой из Ординского района[405]. Не ясно, было ли выполнено это решение, нам известно лишь, что в 1936–1937 гг. она жила в том же селе, что и раньше. И еще один любопытный факт: при аресте у нее, лишенной избирательных прав крестьянки-единоличницы, изымают паспорт!
Несколько допрошенных в качестве свидетелей односельчан подтвердили компрометирующую информацию и дополнили ее сведениями о нелояльных по отношению к власти высказываниях.
На двух допросах (16 и 31 августа 1937 г.) Куляшова отвергла обвинения в систематической контрреволюционной агитации, созналась лишь в том, что иногда допускала критические высказывания, а также в том, что в 1930 г. призывала не вступать в колхозы. Отвергла она и обвинения в противодействии закрытию церкви, заявив, что арестовывалась по подозрению в этом в 1930 г., но была отпущена. Что касается сюжета с выявлением и расстрелом коммунистов, то здесь она признала участие своего мужа, который умер в 1924 г., но не свое. По ее словам, муж был членом следственной комиссии в 1919 г. и по его инициативе были расстреляны два человека.
Куляшова не убедила следователя. В «Обвинительном заключении», утвержденном 4 сентября 1937 г., отразился весь набор компромата из доносов, характеристик и прочих источников. Что-то было даже усилено. Участие в следственной комиссии расценивалась, например, как шпионская деятельность. К пункту 10 статьи 58, по которому изначально выдвигалось обвинение, добавили пункт 13 (контрреволюционная деятельность).
9 сентября тройкой УНКВД Куляшова была приговорена к расстрелу с конфискацией имущества, а 14 сентября 1937 г. приговор был приведен в исполнение.
С точки зрения приказа № 00447, дело выглядело достаточно гладко. Была выявлена «кулачка», сотрудничавшая с белыми, противодействующая власти. Под обвинение подобран довольно обширный материал. Однако сегодня при знакомстве с делом возникают вопросы. Главный — почему при таком количестве компрометирующих сведений Куляшову не арестовали раньше? Ответ на этот вопрос мы сформулировали выше: набранного компромата было недостаточно.
Что мы видим в деле Куляшовой? Церковная и белогвардейская линии долгое время никого не интересуют и уже поэтому сомнительны. Кулацкое хозяйство в дореволюционном прошлом. Остаются нелояльные разговоры, критика действий власти и нежелание участвовать в ее мероприятиях. Слишком мало для серьезного уголовного преследования, не говоря уже о ВМН.
Нужны были совершенно особые политические и юридические условия для того, чтобы начали брать людей, подобных Куляшовой, людей подозрительных, которые когда-то вроде в чем-то участвовали, но чья вина не могла быть должным образом обоснована. С этой точки зрения ситуация Куляшовой типична, подобные случаи встречаются и в других делах людей, арестованных по приказу № 00447.
Перейдем к полным фальсификациям. Среди арестованных встречаются люди, объяснить арест которых практически невозможно. Вот дело, по которому проходила группа жителей Ворошиловского района, состоящая из четырех колхозников и одного чернорабочего[406]. В «Обвинительном заключении» говорится, что «следствием в достаточной степени установлена их причастность к контрреволюционной повстанческой организации, существовавшей в Ворошиловском районе»[407]. Это все. Присущие подобным документам подробности вроде антисоветских разговоров отсутствуют. По анкетам, которые заполнялись на арестованных, все они — кулаки, а трое служили у белых, но доверия эти сведения не вызывают. Поиск оснований для ареста не дает положительных результатов. В деле нет ни агентурных донесений, ни протоколов допросов свидетелей (!), ни доносов, ни выписок из допросов лиц, проходящих по другим делам. Обвинение строится лишь на показаниях арестованных. Их допросы представляют собой 4–5 листов машинописного текста с признаниями в принадлежности к повстанческой организации. Все допросы выстроены по одной и той же схеме:
«Вопрос: Вы обвиняетесь в том, что до ареста являлись активным участником контрреволюционной повстанческой организации в деревне Гунино.
Подтверждаете Вы это?
Ответ: Да, я это подтверждаю. Я действительно являлся активным участником контрреволюционной повстанческой организации в деревне Гунино»[408].
Некоторый свет на причины ареста этих людей проливают упоминавшиеся выше показания кузнеца Ф. А. Маховикова 1959 г. Если незнакомец, о котором говорил кузнец, действительно был сотрудником ГБ, то, скорее всего, поводом для ареста послужил список «зажиточных» и облагавшихся твердым заданием. Однако в показаниях 1959 г. описывается другой вариант ареста. Когда арестованного Маховикова привели в правление колхоза, туда же явился «нетрезвый старик». Он заявил сотруднику НКВД:
«Вот вы невиновных людей арестовываете, а у нашего кладовщика Норина Сергея в кладовой гниет зерно»[409].
Тут же было собрано правление колхоза, приглашен С. Норин. Колхозники проверили пшеницу и сочли ее годной. Норина, тем не менее, арестовали и в числе прочих провели по рассматриваемому делу. Тема порченого зерна на допросе не затрагивалась[410].
Приведенный пример показывает, что проблема выполнения плана по арестам решалась любыми способами. Вероятно, к ноябрю 1937 г. был исчерпан или почти исчерпан запас оперативных материалов, что подталкивало сотрудников районных отделов НКВД к более грубым методам работы.
Помимо перечисленных категорий арестованных мы можем выделить еще одну — это сельские жители, причиной ареста которых являлись экономические преступления (бесхозяйственность, растраты), хулиганство, «неправильные» связи и т. п., выявленные незадолго до начала массовых репрессий. В обычных условиях их дела разбирались бы милицией или контрольными советскими органами, но в 1937 г. им давалась политическая оценка.
Показательно в этом смысле дело Гуляевых, по которому проходило пять колхозников Юрлинского района. Группу[411] «обслуживали» два секретных агента, сведения от которых стали одним из оснований для начала следствия. Основная масса компрометирующего материала в этом деле посвящена трем из них. Вроде бы эти трое участвовали в 1918 г. в восстании (село Полва). Сами они на допросах эти обвинения отрицали. Все трое были идентифицированы как кулаки, вели антисоветские разговоры и т. п. Все указывает на то, что они принадлежат к той же категории арестованных, что и Куляшова, о которой шла речь выше. Нам в данном случае больше интересны другие два участника «контрреволюционной группировки»: К. А. Анферов и А. П. Гуляев.
Ни тому, ни другому участие в полвинском восстании в вину не вменялось. У Анферова, правда, повстанцами были брат и два дяди, а у Гуляева отец. Анферов, если верить характеристике сельсовета, был кулаком до коллективизации, а Гуляев и вовсе был лишь сыном кулака. В 1930 г. оба вступили в колхоз, при этом никаких сведений об их раскулачивании или высылке в документах мы не обнаружили. Мало того, Гуляев некоторое время был членом ВЛКСМ (выбыл механически из-за неуплаты взносов и непосещения собраний).
Весь компромат на них относится к 1936–1937 гг. Анферов в характеристике сельсовета обвинялся в воровстве фуража, разложении трудовой дисциплины, а также в том, что «доводил лошадей до самой низкой упитанности»[412]. Все это интерпретировалось как вредительство. На Гуляева материалов было и того меньше. Ему приписывались критические разговоры, подлинность которых под вопросом, главное же — «связи» с врагами, которые разваливают колхоз, и «неправильный» отец. Последнее было даже отражено в приговоре тройки:
«Сын кулака, волостного старосты, расстрелянного красными в 1918 г. за участие в кулацком восстании»[413].
Как видим, оба колхозника не обладали богатой антисоветской биографией. Их грехи с трудом умещаются в рамки приказа № 00447. Родственные связи, на которые упирало следствие, вообще к приказу отношения не имели. Чекисты вышли из положения очень просто — «доказали», что все пятеро являлись членами «первичной к-р. повстанческой ячейки». В конце сентября 1937 г. К. А. Анферов был расстрелян, а А. П. Гуляев получил 10 лет ИТЛ.
В 1936–1937 гг. кунгурский райотдел НКВД вел агентурную разработку под кодовым названием «Суслики». Информацию по этой разработке поставляли несколько секретных сотрудников, больше же всего старался некто «Марилов». В августе 1937 г. лица, находившиеся в разработке, были арестованы. Почти все они были жителями деревни Беркутово. Главным свидетелем по делу выступил их односельчанин, бывший красногвардеец, инвалид второй группы Т. С. Морилов. Основанием для ареста, помимо оперативных данных, послужили два доноса, написанные в июне того же года. Автором одного из доносов был все тот же бывший красногвардеец.
Морилов дал подробные показания на большинство из десяти арестованных, которые — с его слов — во время Гражданской войны были активными белогвардейцами. Картина, нарисованная Мориловым, была дополнена другими свидетелями, и на свет появилась очередная «к-p вредительская группа кулаков». Все арестованные получили по 10 лет лагерей.
В 1958 г. в период реабилитации был допрошен один из пострадавших по этому делу, а также несколько свидетелей. Все они рассказали несколько интересных подробностей о Т. С. Морилове.
В Беркутово Морилов приехал лишь в начале 1930-х гг. Поэтому источник его информации о белом прошлом местных жителей совсем не ясен. Он был очень беспокойным соседом. Любил выпить, причем за чужой счет. Пьяный бегал по деревне, кричал: «Посажу всех, если не поставите поллитра». Затевал драки. В колхозе почти не работал, хотя почему-то получал трудодни. По деревне ходили слухи, что он пишет доносы.
Однажды к Морилову с обыском нагрянула милиция (опустим причины обыска, они здесь не так важны). У бывшего красногвардейца были обнаружены документы, указывающие на то, что он служил в белой армии. Во-первых, удостоверение о праве «вылавливать партизан и советских работников», во-вторых, «благодарность за троих расстрелянных партизан от командования армии Колчака»[414].
В начале 1937 г. бывшего охотника за партизанами судили[415]. На суде выяснились другие биографические подробности. До приезда в Беркутово Морилов жил в нынешней Кировской области, состоял в партии. В 1931 г. его из ВКП(б) исключили за сокрытие фактов биографии. Выяснилось, что до революции он был стражником. После этого Морилов перерезал себе горло, однако его спасли.
Суд приговорил Морилова к 2 годам лишения свободы, но он «почему-то» наказание не отбывал. Вскоре после ареста «группы кулаков», Морилов «за плохую работу» был исключен из колхоза, уехал в Свердловск, где и умер.
Материалы дела, о котором мы пишем, показывают, что Т. С. Морилов и агент «Марилов», скорее всего, одно и то же лицо. Нам не известно, когда и при каких обстоятельствах началось его сотрудничество с НКВД. Важно, как нам кажется, обратить внимание на другое. Современные концепции и методы исторического анализа предполагают внимательное отношение к выявленным в процессе исследования казусам. «Всякий документ, даже самый аномальный, может быть помещен в некоторую серию. Более того: будучи адекватно проанализирован, он может пролить свет на более широкую серию документов», — утверждает известный итальянский историк Карло Гинзбург[416]. Что мы можем увидеть, проанализировав случай с Мориловым под таким углом зрения?
По всем признакам Морилов — потенциальная жертва приказа № 00447, — он не просто служил в белой армии, он был карателем. Однако этот факт никого не заинтересовал, и Морилов остался на свободе. И дело, на наш взгляд, вовсе не в том, что он был сексотом, — это для ГБ не являлось препятствием для ареста. Дело в том, что с его помощью можно было создавать групповые дела, а, следовательно, быстрее выполнять план. О групповых делах и пойдет речь в следующем разделе, но прежде еще одно замечание. На разобранном выше примере мы видим, что агент мог играть в конструировании дела сразу несколько ролей. Во-первых, свою роль источника, во-вторых, роль автора доносов и, в-третьих, открытую роль основного свидетеля. Подобные открытия заставляют более критично относиться к свидетельским показаниям как к источнику информации[417].
Приказ № 00447 в Свердловской области был серьезно скорректирован местным руководителем НКВД Д. М. Дмитриевым. От подчиненных требовалось не просто найти и покарать врагов, но еще и выявить разветвленную повстанческую организацию.
Не все райотделы сразу смогли включиться в игру. Практиковались аресты одиночек без попыток расширить круг подозреваемых (например, дело Куляшовой). Кто-то пытался найти реальные факты — хотя бы в доносах — существования таких организаций. 2 августа 1937 г. на имя начальника Добрянского РО НКВД поступила докладная от подчиненного. В нем со ссылкой на парторга Чиркова[418] излагался компромат на бывшего председателя Таборского сельсовета А. Е. Ворошнина и ряд лиц, намеченных для ареста. В конце докладной сотрудник сообщает:
«…об организации банды, с кем он хотит действовать Чирков сказал что он не знает и никому об этом не говорил что Ворошнин организует какую то банду»[419].
То ли энкавэдэшники искренне хотели найти «банду», то ли Чирков не понял, что от него хотят. Так или иначе, необходимого свидетельства они не получили. Следователь, правда, предпринял еще одну попытку. На допросе уже арестованному Ворошнину был задан вопрос — получал ли он задания от Головина[420]. Ворошнин ответил отрицательно, и эта тема больше не поднималась.
Аресты по делу Ворошнина шли с 5 августа по 6 сентября 1937 г. За это время добрянские чекисты, видимо, поняли, чего от них ждут наверху, и сконструировали «контрреволюционную повстанческую группу церковников» из 10 человек. Все было сделано почти как надо.
Почему «почти»? В деле не была указана связь с общеуральской повстанческой организацией. Группа получилась локальной.
Создание именно локальных контрреволюционных групп характерно для начального периода репрессий. Мы обнаружили их при анализе дел, проведенных в Добрянском, Верещагинском, Чердынском, Еловском, Ординском, Осинском и Кунгурском районах. Исключение составляли лишь районы Коми-Пермяцкого округа.
Как создавались локальные группы? Сотрудники НКВД старались выявить связи арестованного или намеченного к аресту. Соответствующие вопросы задавались и свидетелям и обвиняемым. Секретарь Таборского сельсовета Г. Д. Тарасов, например, на вопрос о его «близких связях» заявил, что по работе и совместной выпивке связан с председателем сельсовета А. Е. Ворошниным. Тема совместного употребления спиртного вообще часто встречается в протоколах допросов.
Другие варианты контактов, о которых часто идет речь в делах, — это родственные связи и принадлежность к церковному активу.
Высшим достижением сотрудников прикамских отделов НКВД было превращение связанных между собой граждан в «повстанческие ячейки» и «взводы» большой общеуральской организации. Наибольших успехов в этом направлении достигли работники ГБ Коми-Пермяцкого округа. Они подключали к общеуральской организации как локальные группы, так и отдельных граждан.
Добивались этого несколькими путями. Во-первых, в распоряжении ОКРО НКВД находился список Ветошева[421] и «памятная книжка» Вилесова[422]. По версии следствия, в этих документах под видом «стахановцев» и «ударников» содержались списки членов повстанческой организации[423]. Списки облегчали работу следователей. Достаточно было обнаружить человека, например, в «памятной книжке», и необходимость в других документах отпадала.
Второй путь, вспомогательный: выписки из допросов уже арестованных и признавшихся людей. Здесь тоже фигурируют списки, правда, не такие бездонные, как у Ветошева и Вилесова. Не брезгают использовать и «мертвые души». Выстраивалась цепочка признательных показаний, причем в начале этой цепочки ставилось несуществующее лицо. По крайней мере, в 50-х гг. установить личности признававшихся и место нахождения подлинников допросов сотрудники КГБ не могли[424].
Подведем итоги. Приказ № 00447 указывал на деревню как главное место, где обитают враги советской власти. Несмотря на это, в Прикамье главный удар «кулацкой операции» был нанесен совсем не по сельской местности. Лишь четверть репрессированных в этом регионе граждан являлась деревенскими жителями. При этом самой пострадавшей подгруппой были колхозники, а с точки зрения национальной принадлежности — русские, коми-пермяки (22,3 % репрессированных!), татары и башкиры.
Согласно идеологии приказа № 00447 прежде всего арестовывать следовало «бывших». Однако их поведение далеко не всегда давало повод для ареста и тем более жестокого наказания. К тому же этих «бывших» не хватало для выполнения плана арестов. Первая проблема снималась относительно легко: материалы следствия подгонялись под обвинение, невзирая на нестыковки. Вторую решить было невозможно, и работники ГБ начали арестовывать людей, принадлежавших к категориям, не указанным в приказе, т. е. рядовых колхозников вместе с начальством — с председателями, бригадирами, членами правлений и т. п. Судя по показаниям свидетелей 1950-х гг., среди них нередко встречались люди, лояльные к власти, ценные работники.
Известный американский историк Шейла Фицпатрик в своей работе «Сталинские крестьяне» описывает региональные судебные процессы 1937 г. над районным начальством. Особенность этих процессов заключалась, помимо прочего, в том, что простые колхозники на них могли свободно критиковать бывшее руководство, припоминая им все обиды последних лет. Ни до, ни после этого «сталинские крестьяне» подобной свободы не имели. Для обозначения этой уникальной ситуации Ш. Фицпатрик использовала образ карнавала — праздника, на котором на время люди играют не свойственные им роли, когда многое позволяется[425].
На наш взгляд, перечень социальных персонажей, участвующих в этом «празднике», можно расширить. В 1937–1938 гг. участниками кровавого карнавала становились и следователи НКВД. Они вдруг оказались в особой ситуации, когда совсем не обязательными стали следственные процедуры и выполнение закона. Стало возможным арестовать «бывшего» за то, что он «бывший», или подозрительного или вообще случайно подвернувшегося человека. Для статистики.