«пили чай, приносили им вина 1/2 литра, по свадебному обычаю, дома были все, в том числе и дьякон Кукшинов»[497].
Вскоре после этого Тамара перестала ходить в клуб, забросила агитбригаду, стала чаще бывать в церкви. Нашим кумушкам это льстило и провоцировало их на необдуманные демонстративные действия.
11 апреля 1936 г., на Святую Пасху, когда церковь была забита народом, они заставили будущую дьяконицу публично исповедоваться и причаститься у священника Колмогорова, что, по мнению попа Пастухова (которого в данном случае можно считать экспертом), противоречило церковной практике[498]. На следствии в этот эпизод буквально вцепятся — как же, контрреволюционная группа церковников в действии: заставили активистку-общественницу принародно отречься от комсомола, продемонстрировали влияние церкви на молодежь. Одержали, так сказать, символическую победу, совершили первую идеологическую диверсию, «скомпрометировав Тамару в глазах общественности».
По-видимому, успокоившись, активистки ослабили давление на Кукшинова, и дьякон «задурил» — раздумал жениться «и месяца два не ходил к Механошиным под влиянием порочащих слухов, которые распускала о Тамаре сожительница дьякона Осинникова»[499]. Дело растянулось до осени — традиционного времени деревенских свадеб. По поселку пошла новая волна слухов, и, чтобы покончить с ними, в октябре молодых повели к венцу. Тамаре отдали принадлежащую церкви шелковую шаль «как подарок в знак солидарности в связи с выходом взамуж за дьякона»[500], которую, впрочем, после свадьбы забрали обратно (когда следствие будет доказывать версию о том, что вся свадьба — не более чем инсценировка, это «отбирание шали» станет одним из аргументов). Любопытство публики было подогрето настолько, что соседку Кукшинова Феклу Старцеву замучили расспросами: «Когда же? А платье у Томки какое?». Та не выдержала и повесила на заборе возле поселковой почты самодельное объявление:
«Сегодня венчается дьякон при полном свете, при участии хора певчих. Платье невесты из шелка по 40 р. метр»[501].
Но как ни старались потом оперуполномоченные НКВД, представить это как агитацию контрреволюционной группы церковников не удалось.
Перед венчанием для невесты по старинному обычаю истопили баню. Когда этот эпизод впоследствии всплыл в показаниях попа Пастухова, шаловливое перо ведшего допрос капитана госбезопасности Костина прибавило скабрезную подробность: мытье в бане носило, мол, унизительный для Тамары характер, поскольку сопровождалось «подглядыванием церковников». Но на этом эротические фантазии капитана Костина не закончились. Для того чтобы показать исключительно фиктивный, пропагандистский характер свадьбы, он двумя строками ниже недрогнувшей рукой поместил следующий пассаж:
«Дьякон Кукшинов, занимавшийся онанизмом, не способен к нормальной половой жизни, и вся эта процедура с его женитьбой была направлена на то, чтобы дискредитировать комсомол и общественность и показать влияние церкви»[502].
Это была полная чепуха, так как к началу следствия у Тамары живот на нос лез — она прижила от дьякона сына Юрия.
Народу в церкви в тот день, 25 октября, собралось столько, что яблоку было некуда упасть. Пировали три дня. Гуляли широко, все упились, в том числе и попы. «Провокация» и впрямь получилась шикарная, на свадьбе было замечено четыре комсомольца. Из заводского клуба принесли гармошку, на которой играл клубный баянист Полушин[503].
Тут бы и истории конец, дескать, «и я там был, мед-пиво пил»… но не тут-то было. Жизнь у молодых не заладилась. Невестку, как водится, невзлюбила свекровь. Тиранила, заставляла сыну в ноги кланяться. В покаянном письме, направленном впоследствии в редакцию «Уральской кочегарки». Тамара будет и вовсе страсти рассказывать: мать Кукшинова неоднократно подкладывала ей в постель иголки![504] Сам дьякон беспробудно пил, стал пропадать ночи напролет — старая любовь не ржавеет — у Осинниковой. На почве пьянства и комплекса вины стал чудить. Тамара рассказывала:
«ревновал меня без малейшего повода, устраивал инсценировки самоубийства. Как, например, разведет уксусную эссенцию в мое отсутствие, а при мне льет ее в стакан и пьет, затем инсценирует отравление. Уходил из квартиры во двор, надевал петлю на шею, пытался заколоть себя вилкой, зарезать ножом, как например, в первых числах января мес. 1937 г. взяв нож, хотел перерезать себе горло, но в этот момент в квартиру зашла моя мать и пыталась у него нож отобрать, но он ударил ее кулаком по голове и побежал топиться, а когда я пошла за ним, то он ударил меня кулаком в спину и убежал в квартиру моей сестры Антониды»[505].
Такая супружеская жизнь не могла продлиться долго. Но что именно произошло в феврале 1937 г. с нашими героями, выяснить точно не удается. Анонимный автор заметки «Преступление в поселке Александровск» утверждал, что коварный дьякон бросил беременную жену. Тамара в своих показаниях, данных уже в ноябре 1959 г., скажет, что она сама ушла от Кукшинова, уличив его в супружеской измене[506]. Как бы то ни было, они развелись, а неделю спустя вся эта история попала в газеты — сначала в районную, потом в областную. Скандал получился громким, «общественность» требовала примерного наказания виновных. И «компетентные товарищи» приступили к расследованию.
После того как временно исполняющий должность начальника 1 отделения УГБ сержант госбезопасности Тюрин завел следственное дело № 6276, бытовая драма стала быстро превращаться в высокую трагедию. Начало следствия удивительно точно совпадает с рассылкой упоминавшегося ранее секретного письма секретаря обкома Кабакова. То, что история «приобрела звучание», подтверждает и факт прибытия в г. Кизел помощника начальника 4 отделения УНКВД по Свердловской области капитана госбезопасности Костина — на «усиление».
Капитан, похоже, изначально знал, что искать. Факт демонстративной «черной свадьбы» и наличия в ней умысла, предварительного сговора в подтверждении не нуждался — он подтверждался приобщенными к делу свидетельскими показаниями Тамары Механошиной и священника Пастухова от 19 апреля. Из них же можно было выудить и банальную уголовщину (вроде принуждения к браку), и «бытовое разложение». Но о контрреволюционной организации упоминалось только в показаниях Тамары, да и то как-то вскользь. Между тем, в секретном письме Кабакова утверждалось, что организации церковников есть и действуют. Первый допрос попа Колмогорова, произведенный сержантом Тюриным 23 апреля в присутствии прокурора г. Кизел, не привел в этом отношении ни к чему. Костин немедленно приступил к делу, и буквально сразу же ему улыбнулась удача.
Дьякон Кукшинов оказался сговорчив и речист. На первых же допросах 24 и 25 апреля (на второй попросился сам, в деле хранится его собственноручно написанное заявление[507]) он сразу дал показания и о существовании в Александровске контрреволюционной организации, и назвал ее персональный состав (он сам, священники Колмогоров и Пастухов, церковная староста Лыхина и церковный казначей Анна Механошина). Помимо этого, он признал, что его женитьба изначально замысливалась как провокация, часть плана по распространению влияния церкви на молодежь. Кроме того, контрреволюционная деятельность группы проявлялась в систематических антисоветских высказываниях. Все члены группы регулярно пьянствовали за счет церковной кассы, а Колмогоров еще и пионеров обижал[508].
Последовавшие за этим 26 апреля допросы производились разными людьми. С Пастуховым работал Костин. Перед священником вопрос сразу был поставлен ребром: признает ли он факт участия в контрреволюционной организации церковников? Пастухов своего участия не признал, но подтвердил факт существования таковой организации в поселке Александровск. Сообщил подробности об антисоветской агитации: как-то раз в январе 1937 г. на квартире Колмогорова ему довелось стать свидетелем беседы попа и дьякона Кукшинова о событиях в Испании. Говорили они о том, что фашистские мятежники побеждают, а газеты, мол, все врут о том, что побеждают коммунисты[509]. Этот сюжет с обсуждением испанских событий станет поистине бродячим — его можно обнаружить почти в каждом втором деле. А всякий бродячий сюжет принадлежит мифологии.
Второй характерный ход, столь же распространенный, — обсуждение законодательства о выборах:
«Кроме того, в апреле месяце с. г. приезжающий в Александровск благочинный Попов мне сказал, что религиозные общины, где имеется значительное количество верующих, и где имеется сильный актив церковников, имеют якобы право выдвигать свои списки кандидатов в состав Советов»[510].
Вот мы, значит, своей группой и обсуждали, как бы нам в Советы проникнуть. Скорее всего, это тоже «сказка», придуманная следствием. Напоследок капитан Костин сдобрил эти показания вуайеризмом и онанизмом и, судя по всему, отбыл. Более в допросах он не участвовал.
Лыхину и Анну Механошину допрашивал помощник облпрокурора Пруссак. Судя по всему, он плохо ориентировался в ситуации, поскольку в протоколе допроса именовал Кукшинова «Кувшиновым», а Колмогорова «Холмогоровым». Старушки честно рассказали ему о сватовстве, со вкусом — о пьянстве духовных особ, но обе решительно заявили о том, что ни о какой контрреволюционной организации не знают и в ней не состоят.
После этого сержант Тюрин и оперуполномоченный 4 отделения Кизеловского горотдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Трясцин допрашивали свидетелей: церковный актив, уборщицу Александровской церкви, соседей, какую-то трудпоселенку, и все они единодушно подтверждали версию следствия. После чего 29 апреля обвиняемых передопросили. Пастухов и Кукшинов подтвердили свои признательные показания и «вспомнили» новые детали. Колмогоров, Лыхина и Анна Механошина по-прежнему ни в чем не признавались. 30 апреля были проведены очные ставки, но они не дали ничего нового.
Обвинительное заключение было составлено Тюриным 9 мая 1937 г. Арестованные обвинялись в преступлениях, предусмотренных ст. 58–10, ч. 2, и 58–11 УК РСФСР. Дело решили направить через 8-й отдел УГБ УНКВД по Свердловской области в Спецколлегию Свердловского областного суда для рассмотрения в судебном порядке[511].
10 мая обвиняемые ознакомились с содержанием дела.
Пропутешествовав по инстанциям более двух месяцев, 15 июля дело попало на стол помощника областного прокурора Митрофанова, который вынес определение о том, что следствие проведено с соблюдением всех норм социалистической законности. Но эта двухмесячная затяжка станет для обвиняемых фатальной. Не дождавшись рассмотрения в суде, дело о «черной свадьбе», согласно приказу № 00447, попадет на рассмотрение тройки при УНКВД Свердловской области.
9 августа тройка приговорила всех пятерых к высшей мере наказания — расстрелу.
19 августа приговор был приведен в исполнение.
Капитан Костин был арестован в том же 1937 г. за участие в заговоре правых.
Михаил Александрович Тюрин был осужден в 1939 г. на 6 лет ИТЛ за фальсификацию следственных дел.
Тамара Механошина вместе с сыном жила и здравствовала все в том же Александровске еще в начале 60-х гг. О своем кратковременном замужестве вспоминала спокойно. Когда ей дали прочитать показания тридцатилетней давности, Тамара Ивановна сказала, что в целом их подтверждает. Вот только насчет контрреволюционной организации она ничего не говорила. Это следователь не с ее слов записал, а со своих[512].
Всякое архивно-следственное дело напоминает детективный роман. Хотя бы тем, что на последних страницах все загадки непременно разрешаются, и сгорающий от любопытства читатель узнает, наконец, кто преступник. Ведь именно туда в свое время подшивались полупрозрачные, тоненькие кальки дел о реабилитации и другие, столь же интересные документы. Например, выписки из протоколов допросов сотрудников НКВД, производившихся в 1939 г. и позже. Дело № 16248 — не исключение. Если листать его с конца, можно сразу же познакомиться с тем, как импровизированно, в порыве вдохновения начальником УНКВД Свердловской области Д. М. Дмитриевым был придуман Уральский повстанческий штаб, чем занималась в Коми-Пермяцком округе оперативная группа Н. Я. Боярского, как именно сотрудники ОКРО НКВД Беланов, Кулипанов, Игошев и Порфирьев добивались признательных показаний и т. п.
Но нас (как было сказано ранее) интересует другой вопрос, прямого ответа на который не найти даже там. По какому принципу в вилку между стратегической задачей (проведение образцово-показательного процесса над «правыми») и тактическими средствами ее реализации («конвейер», сговор, шантаж, произвольное номинирование) попадал конкретный — «вот этот» — человек? И для того, чтобы обнаружить этот принцип индивидуации, мы попытаемся воссоздать процесс конструирования дела, в котором обычные сельские жители — мужчины и женщины были «сбиты» в существовавшие лишь на бумаге повстанческие роты и звенья, а также выяснить, какую роль в этом «марше бумажных солдатиков» отводили духовенству.
А начнем нашу историю с того, как солнечным утром 14 июля 1937 г. на проселочной дороге в 12 километрах от села Демино путешествующий по казенной надобности член ВКП(б) счетовод Василий Семенович Фирсов повстречал едущего в телеге председателя Выринского колхоза Харина. Помимо Харина в телеге сидел изрядно пьяный (несмотря на раннее время) священник. Дальнейшее нам известно из удивительно безграмотно и бессвязно написанного доноса, направленного Фирсовым в органы НКВД[513]. На вопрос «Куда поехали?» взялся отвечать поп и заявил, что ездил в Кировский край, «отпевал всех коммунистов». В том ли дело, что (по свидетельству самого Фирсова) вопрос был задан наполовину по-русски, наполовину на коми, либо во всем виноваты винные пары, но поп вместо ответа на вопрос «куда?» стал отвечать на вопрос «откуда?», и лучше бы он вообще промолчал. Коммунист Фирсов взъярился и затеял перепалку. Слово за слово, и «он на меня с большого матюка и говорит: Сталин-то что говорит и 135 статья Конституции? Я говорю, что вам дано свободно что-ли творить контрреволюцию и искажать конституцию, все равно мы вам не позволим и не выберут тебя в Советы. Он говорит: Нет, вас коммунистов не выберут, а меня выберут»[514] [сохранена орфография и пунктуация оригинала. — А. К.].
Вот этот-то выпивоха и матерщинник и есть наш герой — бродячий поп (иногда подобных типов называли «поп-передвижка») Тудвасев Владимир Григорьевич. О нем нам известно, что с 1919 г. Тудвасев работал священником церкви в селе Бормотово вплоть до ее закрытия в 1928 г. (так указано в характеристике, данной на него Верховским сельсоветом уже после ареста[515]), по другим свидетельствам — в 1930 г. Оставшись без места, поп перебрался в Кузьвинский сельсовет, но там не задержался и в 1933 г. вернулся в деревню Русаково, где и прожил до ареста. Но «прожил» в данном случае не вполне подходящее слово, т. к. Тудвасев на месте не сидел. В поисках заработка он неустанно ходил по всему Коми-Пермяцкому округу, добираясь иногда даже до Кировской области. Основным его занятием было отправление треб на дому, но священник не брезговал и физическим трудом:
«занимался сапожным делом — шил обувь по просьбам местных жителей, а также изготовлял железные трубы из материала заказчика»[516].
Иногда даже подрабатывал в колхозе, и, по отзывам односельчан, «мы, колхозники, жили лучше него». Для того чтобы оценить это «лучше», заметим, что колхозники в Коми-Пермяцком округе в 30-е гг. никогда досыта не едали, а в неурожайном 1936 году там случился настоящий голод.
О личных качествах «бродячего попа» можно судить только косвенно и с чужих слов. «Более в близких отношениях Тудвасев находился с местным жителем Русаковым П. Г. (погиб на фронте), вместе с которым обычно занимался распитием спиртных напитков, особенно самогона. Со слов Русакова мне известно, что Тудвасев был плохим попом в том смысле, что он ругал по-матерному попов, проклинал веру, что чаще всего разговоры вел не о вере, а о том, как бы побольше подзаработать денег»[517]. Был грех, любил батюшка выпить, а во хмелю становился сварлив. Доставалось всем, но особенно часто Тудвасев недобрым словом поминал колхозы. По его мнению, они непременно должны будут развалиться. Им была даже разработана доморощенная историософская схема:
«В доказательство своей контрреволюционной агитации привел пример о том, что была коммуна, из коммуны превратился колхоз, а из колхоза превратятся единоличники»[518].
Это, в свою очередь, не ускользнуло от внимания органов НКВД Коми-Пермяцкого округа, и в 1936 г. Тудвасева арестовали по подозрению в ведении антисоветской агитации (ст. 58–10 УК РСФСР). И хотя в тот раз его освободили «за недоказанностью», в ходе подготовки кулацкой операции прошлогодний арест автоматически превращался в «черную метку». Но в Кировской области бродячий поп тоже примелькался. Возвращаясь домой в июле 1937 г., Тудвасев еще не знал, что по еще не остывшим следам его недавнего пребывания в Зюздинском районе идут оперуполномоченные НКВД. Местному райотделу тоже требовалось произвести аресты сообразно отпущенным лимитам.
В результате получилось вот что: нашего героя включили и утвердили в списки «по изъятию АСЭ и К-P элемента» сразу два подразделения НКВД: сначала Зюздинский РО НКВД Кировской области, затем Коми-Пермяцкий ОКРО НКВД. 30 июля на имя начальника Коми-Пермяцкого ОКРО НКВД лейтенанта госбезопасности Беланова поступил срочный запрос из села Афанасьево от младшего лейтенанта госбезопасности Шабалова на попа Тудвасева, который «…неоднократно в данном 1937 г. приходил в наш р-н, проводил нелегальным образом религиозные обряды, имея связь с церковниками нашего района, одновременно проводил активную контрреволюционную деятельность. Тудвасев намечен нами к аресту и привлечению к уголовной ответственности»[519]. Беланов прямо поперек бланка запроса наложил резолюцию: выяснить, что у нас есть на этого попа. Ничего не оказалось. В деле нет ни агентурных сведений, ни свидетельских показаний о Тудвасеве, происходящих из Коми-Пермяцкого округа, которые предшествовали бы его аресту.
В такой ситуации, возможно, следовало бы уступить священника кировским коллегам — у них-то на него материал имелся, и они со всей определенностью определили его во вторую категорию[520]. Получил бы Тудвасев 10 лет ИТЛ, да и дело с концом. Как выяснится впоследствии, для него это было бы лучшим исходом. Но Беланов, по-видимому, решил, что «такая корова нужна самому», и тоже включил его в операцию. Арестуем, а там посмотрим. Фигура мобильного, вирулентного священника-агитатора сулила некоторые (пускай еще не вполне ясные) перспективы, поскольку установка Дмитриева на раскрытие контрреволюционной повстанческой организации в Свердловской области была доведена до каждого руководителя подразделения НКВД.
Тудвасева арестовали 6 августа на территории Коми-Пермяцкого автономного округа и неделю вообще не допрашивали. За это время 10 и 11 августа помощник оперуполномоченного ОКРО НКВД сержант госбезопасности Порфирьев успел допросить двух свидетелей, подтвердивших факты контрреволюционной пропаганды, и запросить из Кировской области собранный там материал. 12 августа очередь дошла и до арестованного священника. В своих показаниях бродячий поп не отрицал факта антисоветской агитации на Визяйской тракторной базе («Был я тогда в нетрезвом виде»[521]), на дороге из Кировской области — тоже (но что там было — не помнит по той же причине). В ведении пораженческой и антиколхозной пропаганды Тудвасев не признался[522], он ясно указал, что связи ни с кем не имел. После этого никаких следственных действий до 11 сентября в отношении него не проводилось.
Тем временем поступили материалы из Кировской области. Из них следовало, что хотя Тудвасева вряд ли примут в бойскауты, ничего серьезного ему вменить в вину нельзя. Крестил детей по домам колхозников[523], вел религиозную пропаганду, стращал 12-летнюю девочку-пионерку Чераневу Настю:
«Кто в бога не верует, у того черти волосы выдерут, так у тебя выдерут черти волосы»[524].
Выходило так, что все это по-прежнему тянуло на не более чем вторую категорию. А между тем, стоит помнить, что к этому времени уже были арестованы сотни «кулаков», из которых вполне возможно было соорудить широко разветвленную сеть повстанческих организаций. И тут-то снующий взад-вперед бродячий поп мог бы сыграть исключительно важную роль организатора, вербовщика, координатора. Но это было бы еще только полдела: его самого нужно связать с вышестоящими уровнями повстанческой иерархии. А эта связь все не просматривалась…
Ничего не добившись от Тудвасева в этом пункте, оперативники ОКРО НКВД начинают движение в обход, и мы вынуждены двигаться вместе с ними, оставив на время нашего героя.
6 августа Коми-Пермяцким окружным отделом НКВД были арестованы священник церкви села Пешнигорт Кудымкарского района Шелепин Николай Дмитриевич и бывший священник, а ныне ссыльный, работающий сторожем стройконторы в деревне Заболотная Пономарев Константин Дмитриевич, а 8 августа — Рукавишников Эммануил Сергеевич, священник Верх-Иньвенской церкви. Все трое отбывали в округе ссылку: Шелепин и Рукавишников — в прошлом, Пономарев — на момент ареста. Двое из них (Рукавишников и Пономарев) были осуждены по ст. 58–10 УК РСФСР, и уже поэтому их арест с началом кулацкой операции был предрешен. А вот на что они могли сгодиться, будучи уже арестованными, зависело только от умения оперативников. И Рукавишников, и Пономарев до ссылки служили в церквах, расположенных неподалеку от областного центра, могли контактировать (а может, и в самом деле встречались) с руководством епархии, и, следовательно, могли быть включены в структуру контрреволюционной повстанческой организации. Однако каждый из священников имел особенности, делающие их не вполне подходящими кандидатурами на роль центрального связующего звена между Уральским повстанческим штабом и местными первичными ячейками.
Вот, например, Рукавишников был обновленцем, а в Коми-Пермяцком округе преобладали священники староцерковной, тихоновской ориентации. В принципе, такие тонкости сотрудников НКВД нимало не смущали, и мы увидим, как они их обойдут. Хуже было другое: Эммануил Сергеевич оказался малообщительным человеком и (в том числе и в силу указанного выше обстоятельства) не обзавелся знакомствами в среде местных церковников. В своих подлинных, т. е. действительно написанных от руки, показаниях от 15 августа он утверждал: «…в пределах Коми-Пермяцкого округа из служителей культа мне знакомых не было, хотя я знал священников пешнигортской церкви и самковской церкви, Немчинова и второго, фамилию не знаю, где между нами связи не было». И добавил, что уже давно утратил связь с руководством епархии, не получая оттуда ни письменных, ни устных указаний[525]. Фигура Пономарева и вовсе выглядит маргинальной. После высылки в Коми-Пермяцкий округ он даже не служил в церкви, имел ограниченный круг знакомых, связей со Свердловском не поддерживал.
Иное дело — Шелепин. Прежде всего он был благочинным, и сам не отрицал контактов с епископом Пермским Глебом Покровским и епископом Свердловским Петром Савельевым. Он лично знал всех священников своего благочиния («тихоновцев» и не только) и неоднократно встречался с ними. В своих показаниях от 17 августа, аутентичность которых не вызывает сомнений, Шелепин в числе знакомых служителей культа в Коми-Пермяцком АО назвал Тудвасева, Рукавишникова, Тиунова, Немчинова, Лобовикова, Пономарева, Швецова, Грамолина, Нечаева. Кроме того, примечательно, что Шелепин родился и вырос в Белоруссии, под Полоцком, а значит, вполне мог иметь связи в Польше.