Вот, используя факт связи Шаврина с Трубиным, «назначают» членов Уральского повстанческого штаба:
«Со слов Трубина мне известно, что в Уральский повстанческий штаб входили: бывший председатель Облисполкома Головнин, бывший 2-й секретарь обкома ВКП(б) Пшеницин [так в документе; правильно: Пшеницын. — А. К.], от эсеров — Агапов и от церковников митрополит Холмогорцев Петр»[132]. Далее — движение в сторону:
«Трубин мне говорил, что в контрреволюционной организации состоит председатель Областного совета Осоавиахима Васильев, который должен будет снабдить повстанческие отряды необходимым количеством оружия и боеприпасов»[133].
Далее фокус смещается с руководителей областного уровня на руководство Перми, причем беззастенчиво эксплуатируется все та же конструкция — «Трубин мне сказал, что…»:
«В январе 1937 года Трубин рассказал мне, что во главе Пермского повстанческого округа стоит 2-й секретарь Горкома ВКП(б) Дьячков, а по городу Перми руководителем повстанческих организаций среди церковников и кулаков является протоирей Никольской церкви Беклемышев Савва Николаевич…Со слов Трубина мне известно, что руководителем повстанческого округа Дьячковым в контрреволюционную организацию завербован Председатель Городского совета Осоавиахима Дубровин, который, в свою очередь, вовлек в организацию Начальника боевой подготовки Осоавиахима бывшего офицера царской армии Анисимова Анания Александровича. Эти лица, как говорил Трубин, должны снабдить повстанческие организации необходимым количеством оружия и боеприпасов. Кроме этого, Трубин рассказал мне, что секретарь Кагановического Райкома ВКП(б) Балтгалв также состоит в этой контрреволюционной организации и является ответственным лицом за снабжение повстанческих ячеек оружием»[134].
Вот Шаврина вынуждают в его показаниях уйти в сторону, упомянуть о представителях другой конфессии:
«Со слов Трубина мне было известно, что в городе Перми и в селе Кояново Пермского района существует крупная контрреволюционная организация, которая в своей контрреволюционной деятельности организационно связана с Уральским повстанческим штабом. Эта организация, руководимая на месте муллой Халитовым Афлятуном, муллой Тайсиным Мулазян, и активным мусульманином Рахимовым Гарифуллой, создана и непосредственно руководится Центральным духовным управлением в Уфе»[135].
До этого момента личные связи Феодосия Шаврина в среде духовенства Перми, Пермского района и области почти не использовались. Наступает их черед, в центре внимания поочередно оказывается круг знакомых, знакомых его знакомых и вовсе непонятно как попавших в поле зрения людей[136]. Большинство из них Шаврин не только не знал более или менее близко, но, скорее всего, вообще ни разу в жизни в глаза не видел. Но мог видеть.
Шаврин дает показания о существовании контрреволюционной организации в с. Бизяр, якобы созданной его знакомыми священниками Михаилом Коровиным и Алексеем Лебедевым. Савва Беклемышев, оказывается, сообщил ему об организации в Артинском районе, созданной священником Германом Симакиным. Повстанческая организация, готовая выступить и совершать террористические акты, создана в с. Курашим попами Иваном Скрябиным и Владимиром Сапожниковым. Священник Иван Славин (кстати, выведенный митрополитом Трубиным «за штат» при посредничестве Шаврина и в отместку накатавший на них развернутый донос сразу после ареста) завербовал священника Юго-Камской церкви Оханского района и запальщика строительства КамГЭС — Валентина Кашина. Относительно последнего было указано:
«В мае месяце 1937 года Славин информировал меня, что Кашин уже приобрел несколько килограмм аммонала, капсюлей и шнура, которые по просьбе Беклемышева мы должны были передать участнику организации Коровину М. И. для совершения диверсионных актов на 98 заводе»[137].
Движение «по горизонтали» продолжалось: последовало перечисление организаций и их руководителей в Очерском, Верхне-Городском, Верещагинском районах. А напоследок Шаврин «вспомнил», что
«…однажды в разговоре Беклемышев сообщил мне, что руководитель контрреволюционной организации в 9-м строительном батальоне Пермского гарнизона Гуляев Г. Н. поддерживает организационные связи по контрреволюционной работе с участником троцкистской организации — командиром этого батальона Рудзским, через которого предполагалось для повстанческих целей приобрести необходимое количество оружия и боеприпасов»[138].
Круг обреченных, описанный «показаниями» Феодосия Шаврина, огромен и далеко выходит за рамки арестованных по делу ОТД. Нам достоверно известно, что некоторые лица, упомянутые им, будут «подбираться» вплоть до декабря 1937 г.[139]
Наша история близится к завершению. Последняя волна арестов прошла в период с 27 июля по 2 августа. 7 августа был арестован К. Д. Щеголев, мастер по ремонту паровозов со станции КамГЭС (диверсант-вредитель, ясное дело). С 12 по 17 августа проводились очные ставки, не имевшие совершенно никакого смысла. Михаил Коровин, например, на всех очных ставках честно заявлял, что впервые видит этих людей, а «шпион и диверсант» Пономарев настаивал на том, что лично получал от Коровина инструкции по сбору секретной информации. Последние протоколы, как нам уже известно, сочинялись непосредственно в ночь накануне отправки арестованных в Свердловск.
25 августа 1937 г. тройка при УНКВД по Свердловской области приговорит всех обвиняемых к высшей мере наказания. А 1 сентября приговор приведут в исполнение.
В заключение хотелось бы остановиться на одном характерном эпизоде. 28 июля был арестован дьякон Михаил Баннов. Допрашивал его Ветошкин, тот самый, которого Мозжерин учил протоколы писать. Допрашивал дважды, в деле имеются протоколы от 28 июля и 10 августа. В последнем, августовском Баннов, соглашается со всеми предъявленными ему обвинениями. Но вот незадача, в деле имеется следующий документ:
«Мы, нижеподписавшиеся, составили 8/IX 1937 г. в г. Перми в лазаретном мужском отделении психобольницы настоящий акт о нижеследующем. 5/VII 1937 г. в психобольницу поступил Баннов Михаил Иванович (в судебное отделение) в состоянии резкого двигательного и речевого возбуждения, причем на теле имелись многочисленные царапины и кровоподтеки. За все время нахождения его в психобольнице сознание было спутано, двигательное возбуждение продолжалось, систематически отказывался от пищи. Умер 5/IX 1937 г. при явлениях нарастающей слабости сердечной деятельности вследствие флегмоны правой ноги и последующего сепсиса. Врачи Вергейм, Третьякова»[140].
Так что последний протокол Баннов Ветошкину подписывал, выходит, находясь в помраченном сознании. Научил Федор Павлович уму-разуму.
Казанков А.
Исследовать функции территориальных органов наркомата внутренних дел в массовых операциях 1937–1938 гг. трудно по целому ряду основательных причин. Во-первых, не представляется возможным провести разграничительную линию между деятельностью райотделов и оперативных групп с одной стороны и осуществлением самой операции на местах — с другой. Если в столице проведение операции контролировала высшая партийная инстанция (она определяла цели, устанавливала лимиты, принимала доклады и санкционировала кадровые перестановки), а в области в состав Особой тройки входил секретарь обкома, то в городах, рабочих поселках и селах Прикамья главным, а в некоторых случаях единственным оператором была следственная группа, составленная из сотрудников НКВД. Во-вторых, о деятельности этих групп можно судить только по вторичным источникам, частично опубликованным, но в большинстве своем архивным. Напечатаны главным образом доклады, рапорты и телеграммы начальника управления НКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриева наркому Н. И. Ежову, которые, по верному замечанию внимательного их читателя И. В. Сталина, фактически бывшего тогда той самой «высшей партийной инстанцией», напоминали фельетоны особого толка. «Странное письмо, — написал Сталин на полях обширной записки о раскрытии военно-фашистского заговора. — А кто из поименованных лиц арестован? Арестованы ли, скажем, Епифанов, Стихно, Булгаков и др.? Записка Дмитриева производит впечатление газетной статьи»[141].
Архивные документы — это в большинстве своем выписки из следственных дел активных участников операции, репрессированных в 1939–1941 гг., в т. ч. того же Дмитриева, или справки по этим делам, помещенные в реабилитационные акты жертв большого террора.
В Государственном общественно-политическом архиве Пермской области обнаружены, кроме того, и протоколы судебного процесса сотрудников бывшего Пермского горотдела НКВД[142]. К источникам такого рода принято относиться с большой долей осмотрительности. Ответственные исполнители операции, ее полномочные организаторы были людьми обреченными. Спустя двадцать лет Н. С. Хрущев без обиняков утверждал:
«Все, кто входил в эти тройки, расстреляны»[143].
Следователи, выполнявшие новое партийное поручение, являлись специалистами, поднаторевшими в фальсификациях, продолжавшими и впредь упражняться в этом почтенном занятии[144]. Здесь имеет, однако, значение характер показаний. В протоколах допросов, датированных 1939–1941 гг., явственно звучит иная нота, нежели в таких же документах времен большого террора. Подследственные пытаются оправдаться, смягчить свою вину, переложить ответственность на третьих лиц или на обстоятельства; они — за редким исключением — вовсе не спешат объявить себя заговорщиками, шпионами, вредителями. И если все-таки следователи побоями вымогают у них признания об антисоветском заговоре, то эти показания разительно расходятся с их объяснениями, касающимися участия в операции. В этом отношении показателен казус Д. М. Дмитриева. В опубликованном протоколе допроса от 23 октября 1938 г. он дает обширные показания о своей роли в заговоре внутри НКВД, но категорически отвергает обвинения в какой бы то ни было контрреволюционной деятельности в должности начальника Свердловского управления НКВД:
«Обвинение меня в указанном центре — сплошной вымысел»[145].
Свою работу «по выкорчевыванию контрреволюционных элементов» все подследственные оценивают как выполнение важной миссии. Маловероятно, чтобы именно эти показания были продиктованы им следователями. Выраженное стремление оправдаться указывает на подлинность их нечаянных признаний, обмолвок, невольных проговорок.
В реабилитационные дела вшиты копии свидетельских показаний, взятых в 1955–1956 гг. у бывших сотрудников НКВД. О своем участии в операции они говорят мало и неохотно, ссылаясь на плохую память и давность событий, но в то же время подробно, со знанием дела рассказывают об инструкциях, директивах, начальственных приказах, подчеркивая постоянно, что они не вполне понимали, что от них требовалось. Если учесть психологическую самозащиту, выстраиваемую этими людьми, то из их показаний можно извлечь массу деталей, в основном о подготовке операции.
Наконец, следующим по значению источником являются протоколы партийных собраний, характеристики, выписки из решений бюро, переписка с районными и городскими комитетами. Об оперативной работе в этих документах сведений нет, но в них представлена политическая риторика эпохи, система оценочных суждений, передается общая атмосфера, воцарившаяся в местных отделах НКВД.
Все эти источники вторичны и фрагментарны, и потому полученное на основании них изображение событий изобилует лакунами. Так, нам не удалось полностью выявить состав и месторасположение оперативных групп, действовавших на территории Прикамья. Вполне возможно, что в Свердловской области они были мобильными, т. е. перемещались из города в город, предводительствуемые важными чинами — Дашевским, Боярским, Гайдой, Ерманом и выдвинувшимися в ходе самой операции ударниками производства — Годенко, Морозовым и др. Только открытие ведомственных архивов позволит внести необходимые уточнения и исправления в полученную картину, пока же приходится довольствоваться доступными материалами.
Что касается первого упомянутого здесь обстоятельства, т. е. неоспоримой монополии карательных органов на проведении кулацкой операции, то оно проявляется в характере исследования. Писать о роли территориальных органов НКВД в ней значит вновь писать о самой операции, несколько сместив угол зрения в сторону изучения социального поведения, мотивации, психологии ее непосредственных исполнителей.
Кулацкая операция, как в деловых бумагах тогда называли серию мероприятий, предусмотренных упомянутым в заголовке приказом наркома внутренних дел от 30 июля 1937 г., если не принимать во внимание ее политическую составляющую, была сугубо внутриведомственным делом НКВД. Непреложным является факт, что всю организационную и практическую сторону этого грандиозного дела взяли на себя сотрудники наркомата внутренних дел. В соответствии с решением пленума ЦК ВКП(б) от 3 марта 1937 г. на них возлагалась задача «…довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца, с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности»[146].
За подписью Н. И. Ежова на места была отправлена соответствующая директива, переводившая политическую резолюцию на ведомственный язык и несколько иначе, более расширительно указавшая направление главного удара:
«Работа наших органов должна быть перестроена таким образом, чтобы мы не только могли вовремя выявить и предупредить удары вражеской агентуры, но и быть способными к активному наступлению против всех врагов советского строя, на всех участках борьбы с контрреволюцией»[147].
В марте 1937 г. в главном управлении государственной безопасности НКВД СССР был разработан проект приказа «О задачах третьих отделов управлений государственной безопасности по борьбе с диверсией в народном хозяйстве». В нем были перечислены категории населения, подозрительные по части сотрудничества (реального и потенциального) с иностранной разведкой, в том числе харбинцы, лица, обучавшиеся за границей, бывшие военнопленные, перебежчики из сопредельных стран, бывшие члены ВКП(б), члены партий эсеров и меньшевиков, бывшие белые и бывшие кулаки[148].
Фактически речь шла об оперативной подготовке массовых операций. Аппарат НКВД начал работать на опережение. Политическое решение было оформлено позднее, в начале лета 1937 г.
«Можно предположить, что идея об очередном проведении массовых арестов среди тех слоев населения, которые традиционно считались враждебными, возникла у Сталина накануне июньского (1937) пленума ЦК»[149].
Все массовые операции 1937–1938 гг. в исторической традиции связаны с именем Н. И. Ежова. Вряд ли, однако, этот косноязычный партийный письмоводитель, безвольный, злобный, жалкий человек, смутно различавший лица и обстоятельства, был способен предложить, организовать, контролировать и управлять таким грандиозным предприятием. Иное дело, что он, скорее всего,
«и в самом деле верил в существование многочисленных врагов народа»[150].
По вполне обоснованному мнению историков советской контрразведки, Ежов
«…был даже не „идеальный исполнитель“, а „идеальный проводник“ директив без какой-либо потери их „заряда“, каким является серебряный провод по отношению к электрическому току. „Идеальный исполнитель“ будет найден Сталиным в лице М. П. Фриновского»[151].
Вся операция была задумана и осуществлена по замкнутому производственному циклу. Она представляла собой цепочку последовательных действий, полностью закрытых от внешнего контроля. Местные органы НКВД определяли лиц, подлежащих изъятию, затем запрашивали санкцию в областном управлении. Получив таковую, производили аресты. Если собственных ресурсов не хватало, местные органы изыскивали, как правило, внутренние резервы. К массовым арестам привлекались
«…работники милиции, пожарной охраны и военнослужащие строевых частей НКВД»[152].
Изредка — партийные активисты.
В сжатые сроки по упрощенной процедуре осуществляли следственные действия. К ним подключали также курсантов школ НКВД — на правах стажеров — и строевых командиров. Параллельно готовили альбомные справки (краткие резюме, характеризующие состав преступления) для ведомственной инстанции — «особой тройки областного УНКВД», которая выносила приговоры, в большинстве своем расстрельные. Сотрудники НКВД приводили их в исполнение. Лица, приговоренные к десятилетним срокам заключения, этапировались в лагеря, принадлежащие тому же самому ведомству. Областные инстанции составляли отчет для наркомата и запрашивали новые инструкции. Цикл завершался. Цепочка была разомкнута только в одном звене. Областное управление НКВД вместе с обкомом ВКП(б) запрашивало у ЦК партии новые лимиты на дальнейшее проведение операции и до октября 1938 г., как правило, получало их.
Операция производилась в обстановке строжайшей секретности. Переписку свели до минимума.
Все было обставлено сугубо конспиративно, по-чекистски. Предпочтение отдавалось устным приказам и разъяснениям. «Были также распоряжения от обл. УНКВД, в лице Дашевского по телефону о том, чтобы снять целиком кулацкий поселок, где, главным образом, проживали кубанские, терские казаки», — показывал впоследствии С. И. Шейнкман — начальник Ворошиловского РО НКВД[153]. Когда все операции завершились, в том же райотделе НКВД не могли обнаружить ни одного документа, их регламентирующего[154].
Командиры оперативных штабов и следственных групп болезненно реагировали на просьбы сотрудников, желающих ознакомиться с какими-либо письменными инструкциями. Такое поведение оценивалось как сомнительное. Если человек не верит на слово своим руководителям, значит, и сам доверия не заслуживает. «Когда Привалов потребовал предъявить приказы, на основании которых пишутся провокационные протоколы, Шейнкман провел совещание, предупреждал, что это неверие, зачитав ряд директив Дмитриева», — напомнил в феврале 1939 г. своим товарищам по партии прежние практики сотрудник Соликамского райотдела Пулов[155].
«Я выполнял приказания и распоряжения (устные, так как письменных приказов центра и области на протяжении 1937 и 1938 гг. я не видел, и никто их нам не показывал…» — позднее оправдывал свои поступки М. И. Аристов, сотрудник пермского ГО НКВД[156].
Для служебных надобностей использовался особый словарь. Жертв операции редко «арестовывали»; чаще всего «снимали» или «изымали»; на допросах «уговаривали» или «беседовали»; на тройку «выставляли». Иногда вместо «тройки» говорили «альбом»[157]. Да и сама тройка при УНКВД приговоров не выносила. Она «заслушивала» и «постановляла». И только в итоговой части эвфемизмов не допускалось: «Такого-то расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать». Самого строгого наказания заслуживали лица, оскорбившие органы. В сентябре 1937 г. тройка при УНКВД Свердловской области постановила расстрелять Николая Васильевича Педанича, арестованного Пермским горотделом НКВД, за то, что, будучи сыном кулака и уроженцем г. Полтавы, он «среди рабочих систематически дискредитировал вождей партии и Советского Правительства, заявив: „Вот один нарком расстрелял тысячи и за это получил орден“»[158].