64898.fb2 «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937-1938 гг. - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 8

«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937-1938 гг. - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 8

В случае оперативных надобностей, когда это по каким-то не очень ясным резонам требовалось, сотрудники НКВД использовали и посторонних: должностных лиц — для составления проскрипционных списков, партийных активистов — для арестов, работников прокуратуры — для выписывания ордеров. Для изъятия активного антисоветского элемента в прокурорских санкциях не нуждались. Но все это были подручные, а не равноправные партнеры или тем паче патроны либо контролеры.

На местные партийные инстанции перестали обращать внимание. Маем 1937 г. датируются последние обнаруженные нами докладные записки об оперативных акциях НКВД, адресованные начальником Ворошиловского отдела секретарю горкома. 22 апреля капитан госбезопасности Моряков информирует партсекретаря Павловского о «нанесенном оперативном ударе по к/p шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время 1935/36 и 1937 г.». Через несколько дней он отправит по тому же адресу новую записку:

«О контрреволюционных проявлениях со стороны троцкистских, фашистских, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе»[159].

Затем сообщит о настроениях трудящихся в дни первомайских торжеств:

«В колоннах не чувствовалось оживления и песен. […] Отдельные цеха Березниковского химкомбината явились на демонстрацию с малочисленным составом людей. […] К моменту митинга люди из колонны разошлись, портреты вождей были разбросаны на тротуарах. […] Необходимо отметить значительную активность и участие в демонстрации трудпоселенцев. В Усолье из 5000 участников демонстрации до 900 человек было трудпоселенцев. […] Политическое настроение рабочих в связи с праздником в основном здоровое. В течение всего дня и ночи на улицах г.г. Березников и Соликамска не было отмечено никаких эксцессов, открытых а/с проявлений и высказываний»[160].

И все. Больше вплоть до 1939 г. районные и городские отделы НКВД, а тем более специально созданные оперативные группы городскому (районному) партийному руководству никакой информации не поставляют, кроме справок «о наличии компрометирующих материалов на членов и кандидатов ВКП(б)» и списков арестованных партийцев. Иногда — очень редко — начальники районных отделов прибегают к отжившей этикетной форме: просят санкционировать арест того или иного хозяйственника, входящего в районную номенклатуру, так как НКВД установлено, что такой-то «…является участником эсеровской организации»[161]. Зато они охотно выступают на пленумах районных комитетов: критикуют, наставляют, призывают к бдительности, разоблачают и угрожают. Что касается березниковских корреспондентов, то они встретятся только на очной ставке, где арестованный 3 июня 1937 г. М. А. Павловский тщетно будет убеждать А. П. Морякова сознаться в подготовке им вооруженного восстания против Советской власти. «Мне запираться не в чем, и все, что сказал Павловский — ложь», — ответит бывший начальник горотдела НКВД[162].

Одновременно сотрудники НКВД получили временную защиту от партийной критики. Так, уже в мае 1937 г. главный механик завода № 172 имени Молотова С. А. Кушаковский был удален с городской конференции, а затем исключен из ВКП(б) «за антипартийное выступление на городской конференции», а именно за критику методов работы начальника горотдела НКВД Колчина[163].

Во время массовой операции коренным образом изменилась направленность информационного обмена: вместо рапортов партийному начальству из районных и городских отделов внутренних дел сплошным потоком идут сообщения из райкомов об исключенных партийцах, скрывавших свое истинное лицо, в том числе и кулацкое происхождение. Об этом же информируют органы и промышленные предприятия, пересылающие им длинные списки уволенных в связи с дурным социальным происхождением или прежней службой в белых армиях. Вот только коэффициент полезного действия таковых обращений кажется низким. Райотделы НКВД слабо реагировали на партийные сигналы. Складывается впечатление, что отделы НКВД, оперативные штабы и группы просто не обращали внимания на докучливых помощников, отрывающих их от исполнения особо важного задания. Сотрудники НКВД даже с собственной «…агентурой работать перестали»[164]. Тут стало не до отдельных доброхотов или целых партийных учреждений[165].

Хотя последние и старались вовсю:

«Горком только и спрашивал: как у вас дела с выкорчевыванием, сколько поступило заявлений от членов партии и т. п.»[166].

Учреждения, бывшие в течение десятилетий остовом власти, — городские и районные партийные комитеты — в массовом сознании приобрели зловещие черты вражеских гнезд, в которых заклятые враги народа, окруженные подхалимами, из года в год вынашивали зловещие планы, готовили диверсии, занимались шпионажем и вредительством. Столь же пораженными выглядели областные и районные советы, дирекции предприятий и даже союзные наркоматы. «Свердловский обком превратился из штаба революционного в штаб контрреволюционный, — разъяснял рядовым сотрудникам НКВД ответственный докладчик, — отсюда видно, что секретарь обкома Кабаков оказался враг народа, он посылал свои вредительские кадры по всей Свердловской области. Кабаков послал в пермскую партийную организацию эсера, врага народа Голышева и Золотарева — и других. Они расставили здесь свои кадры и творили гнусные дела на ответственных государственных и партийных постах»[167].

После всех этих разоблачений для сотрудников НКВД партийные комитеты перестали быть авторитетными учреждениями. Они утратили свои контрольные функции и над парторганизациями, действовавшими или бездействовавшими в системе органов наркомвнудела.

«Вот возьмите, первичная партийная организация Чусовского горотдела НКВД имеет в своем составе около 40 чел. Об этой организации сложилось представление, что она „тайна гарема“, […] что там люди авторитетные. Придет представитель горкома и считает, что туда вообще опасно заходить, как бы не засесть», — критиковал робких партийцев делегат городской конференции от НКВД Баранов[168]. Члены президиума не реагировали. В Ворошиловском райотделе с сентября 1937 г. по июль 1938 г. вообще «…никаких собраний партийных не было»[169].

В течение полутора-двух лет на местах имел место властный вакуум. На смену прежним руководителям приходили выдвиженцы, лишенные какого бы то ни было авторитета; люди, случайно выдернутые из задних рядов прежнего партийного актива. Часто они предъявляли партийной публике в качестве главной заслуги тот факт, что «бывшее вражеское бюро РК» держало их, что называется, в черном теле, не подпуская к ответственным постам.

«Они не считали меня за человека, а обзывали, как им вздумается, — вспоминал прежние обиды секретарь Косинского райкома, — например: в 1934 году враг народа Благонравов [первый секретарь Коми-пермяцкого окружкома ВКП(б). — О. Л.] — назвал меня на радиоперекличке собачьим дерьмом, — и, несмотря на жалобы в обком, никаких мер принято не было»[170].

В июле 1937 г. на собрании в одном из технических подразделений Пермского горотдела НКВД говорили, мол,

«для нас членов партии пока не известно, кто же является секретарем горкома и райкома партии в Перми. Вскрыто так много врагов народа — как в промышленности, так и в партийных и хозяйственных организациях»[171].

И сразу же напрашивается параллель с первой — главной, кулацкой операцией, проводимой органами ГПУ по партийным директивам в 1929–1933 гг. в ходе массовой коллективизации. Та же мишень — кулаки. Та же цель — ликвидация кулачества. В первом случае как класса. Во втором — как банды антисоветских элементов. Те же чрезвычайные репрессивные меры, противоречащие действующему советскому законодательству. Общая идейная оболочка: резкое обострение классовой борьбы, оправдывающее возвращение к террористическим практикам гражданской войны.

Сходство двух операций замечали и их участники. Один из следователей Пермского отдела УНКВД так объяснял впоследствии трибуналу применение им «особых методов»:

«Я считал сначала незаконными эти действия, но потом думал, что это мероприятия временного характера, и что это делается, как делалось в период 1929–1930 гг. во время ликвидации кулачества как класса»[172].

Подобие не означает тождество. Раскулачивание было публичной политической кампанией, осуществляемой под руководством партийных комитетов. Центральная и местная пресса день за днем размещала на своих страницах сводки с нового фронта классовой борьбы. Сельский актив был полноправным участником событий. Органы ОГПУ играли в них сугубо служебную роль. В 1937–1938 гг. кулацкая операция была организована как ведомственная, тщательно засекреченная акция Наркомвнудела. Ею занимались специальные оперативные группы, не отчитывающиеся за свою деятельность перед местными партийными инстанциями. Более того, кулацкая операция сопровождалась беспощадной чисткой партийных, советских и хозяйственных учреждений в городе и в деревне. По расчетам, произведенным М. А. Ивановой,

«в 1937–1938 годах [в Прикамье. — О. Л.] был почти полностью обновлен состав районного кадрового звена. Это видно на примере районных органов управления сельским хозяйством. По данным 19 районов, к началу 1939 вновь назначенными были все заведующие земельными отделами, уполномоченные комитета заготовок, управляющие конторами „Заготзерно“, сменилось 47 директоров МТС и МТМ, вместе с их заместителями, 14 директоров совхозов. Суммарно по этим районам было заменено 168 руководителей, а лиц, работавших до 1936 года, осталось только 7»[173].

Органы НКВД, взявшие на себя всю ответственность за проведение кулацкой операции на местах, резко усилили свое влияние во всех властных аппаратах — хозяйственных, партийных и советских. На какое-то время территориальные отделы НКВД взяли в свои руки ключевые властные полномочия, тем самым нарушив сложившуюся в прежние годы партийную систему управления. Символическим актом, выражавшим новое соотношение сил, можно считать избрание начальника РО НКВД И. Н. Поваляева первым секретарем Кунгурского райкома ВКП(б) в мае 1938 г. — по совместительству[174].

Территориальные органы НКВД во властной структуре в дотеррористическую эпоху

Руководящие работники НКВД на местах и ранее входили в партийные комитеты, как правило, в состав бюро. Они были связаны не только служебными, но и тесными личными отношениями с секретарями райкома, директорами крупных предприятий, с советскими работниками: ходили друг к другу в гости, встречались семьями, принимали участие в совместных попойках за закрытыми дверями, выспренно называемых банкетами, пользовались услугами всевозможных директорских фондов, получали продуктовые посылки к праздникам, пособия на лечение и т. д.[175] Более того, будучи членом коллективного партийного руководства, начальник райотдела НКВД разделял ответственность за решения, принятые на бюро райкома, как правило, по инициативе первого секретаря.

Территориальные органы НКВД обслуживали партийные учреждения. Они собирали информацию о всякого рода авариях, сбоях в производстве, провалах в снабжении, должностных преступлениях, хозяйственных неурядицах и, что, самое важное, о настроениях населения. Составлялись большие доклады с подробным экономическим анализом состояния дел на крупных предприятиях и краткие справки на ту же тему. Одни из них — самые пухлые — отсылались в наркомат. «Все усилия были направлены к тому, чтобы послать побольше докладных записок, и чтобы эти записки были как можно объемистей», — писал своему следователю Г. М. Файнберг, служивший в 1934–1935 гг. начальником III отделения в экономическом отделе Свердловского УНКВД[176]. Другие справки, более сжатые, направлялись в местные партийные органы[177].

Районные отделы НКВД собирали жалобы и предложения, поступавшие от рядовых коммунистов и беспартийных граждан. Установившийся политический режим был таков, что исключал, или, скажем мягче, всячески затруднял критику местных партийных вождей, а вкупе с ними и больших хозяйственников. Члена ВКП(б), осмелившегося критиковать горком, могли обвинить в дискредитации и заклеймить троцкистом. «Когда в 1935 г. на партсобрании […] тов. Кривоногов критиковал горком ВКП(б), называя политику последнего страусом, я лично вместо развертывания большевистской самокритики сказал, что иногда троцкисты пытаются дискредитировать руководящих партработников», — с двухгодичным опозданием вскрывал свои прошлые политические ошибки начальник Чусовского ГорНКВД Шумков[178].

Для гражданина, в партии не состоявшего, критиковать власти означало подвергнуться риску быть привлеченным к уголовной ответственности за антисоветскую агитацию. Обращение в органы было одним из способов восстановления справедливости — наряду с письмами в центральные органы печати и лично товарищу Сталину, — только более надежным. За них, как правило, не наказывали. И была надежда, что в конце концов товарищи разберутся. Тем самым районные отделения НКВД исполняли важную функцию: они обеспечивали обратную связь между властью и населением, снижая таким образом социальную напряженность.

Ответственные сотрудники НКВД были достаточно профессиональны для того, чтобы различить сфабрикованное дело, на их языке называемое «липой», от действительных событий. Предшественник Дмитриева на посту начальника областного управления НКВД Решетов останавливал оперативные действия, подозрительные по части провокации. «Так, в 1934 г. УНКВД по Свердловской области была ликвидирована разработка „Подрывники“. Следствием по делу было установлено, что на Урале существует к/p троцкистская организация, построенная по принципу цепочки. […] Однако, когда было доложено Решетову о скрытой организации, он заявил, что считает это пустым делом. Дело областного троцкистского центра было замазано», — показывал на допросе один из его ближайших сотрудников Весновский[179]. Он очень осторожно реагировал на инициативы подчиненных, требовавших арестов[180].

Впрочем, точно так же поступал и рядовой работник пермского горотдела НКВД Шелыганов, который уже в разгар кулацкой операции выбросил из дела «…выписку одного чл. повстанческой организации…, ибо это было неправдоподобно»[181].

Опытные сотрудники хорошо знали, что не каждое слово, вырвавшееся у замордованного голодом колхозника, в строку пишется. Сейчас трудно сказать, просто ли они ленились заводить новые дела, искать и обрабатывать свидетелей, вести долгие допросы, собирать справки по сельсоветам или на самом деле не видели ничего крамольного в матерной брани в адрес кремлевских вождей, но до начала массовых операций обвинения в антисоветской агитации рабочих и колхозников встречаются редко. Вовсе не потому, что те молчали либо дружно одобряли меры Советского правительства. Просто на их ворчание не обращали внимания:

«Сейчас все так говорят, и если мы будем арестовывать за такие высказывания, тогда мы всех поарестуем»[182].

Такая снисходительность частично объяснима всеобщим убеждением, бытовавшим в местных органах НКВД, что власти ничего не угрожает («базы контрреволюции нет, мы всех ликвидировали»[183]), частично же — неспешными ритмами повседневной жизни, присущими малым городам и поселкам: Перми, Молотово, Соликамску, Березникам, Кизелу. О сонной атмосфере в Свердловском управлении НКВД повествует Г. М. Файнберг:

«В отделениях годами велись агентурные дела, первые тома которых объедали мыши, а в последние вшивались новые записки. […] Я не ошибусь, если скажу, что примерно такое же положение было и в других оперативных отделах»[184].

Районные начальники также не отличались особым рвением. Тот же Файнберг признавался, что да, приходилось выпивать с работниками аппарата, но не часто и не со всеми[185].

Рядовые сотрудники, несмотря на грозные приказы, не спешили отказываться от прежних приятельских или родственных связей, рвать отношения с людьми, попавшими в немилость к власти. И если им приходилось арестовывать старых знакомых, то они старались при этом их не обижать. Давали свидания с родственниками, разрешали передачи, сами подкармливали, то есть делали все, чтобы не испортить отношения ни с ними, ни с родственниками, ни с общими приятелями. На парткоме органов НКВД в Перми в апреле 1937 г. обсуждалось персональное дело Микова, который дружил с Курочкиным, слывшим кадровым троцкистом (из партии исключался и в тюрьме сидел). Ми-ков соглашался — да, было дело: «После исключения из партии я бывал с ним, выпивал», в тюрьме навещал. Арестованному за тот же троцкизм дипломированному врачу Левину давал внеочередные свидания с семьей, приносил из дома фотографии. Явно в них врагов не видел[186].

Подследственных, как правило, прежде не избивали. В декабре 1933 г. сотрудник ОГПУ Половинкин, запустивший в арестованного папье-маше, подвергся жесткому перекрестному допросу, а затем и всеобщему осуждению:

«Своим поведением позорит органы ОГПУ […], дискредитирует себя как коммунист и чекист».

В общем, если еще раз подобный случай повторится, то из партии его следует выгнать[187], постановило партсобрание.

И вот таких людей — не очень грамотных и не особо дисциплинированных, привыкших к спокойной, размеренной жизни — необходимо было превратить в лютых и безжалостных охотников, готовых по приказу своих командиров пачками арестовывать своих родственников, свойственников, соседей, сослуживцев и просто земляков; всеми способами добиваться от них признаний и со спокойной совестью отправлять на расстрел только потому, что в прежней жизни они были или кулаками, или солдатами Колчака, или красными партизанами, или военнопленными мировой войны.

Для того чтобы сотрудники НКВД взялись за такую работу, их надо было, говоря языком эпохи, «хорошенько встряхнуть», или, выражаясь точнее — подвергнуть культурному шоку.

Источники культурного шока

Прежде всего — это падение прежних местных вождей, их мгновенное превращение из любимых и обожаемых руководителей в омерзительных врагов народа. Впрочем, будучи неплохо осведомленными о теневой стороне их повседневного быта, ответственные сотрудники НКВД могли и не разделять казенного восхищения их большевистской скромностью, принципиальностью и близостью к рабочему классу. Но когда в апреле-мае 1937 г. фактически все городские «тузы» Перми были арестованы, это не могло не смутить чиновников в мундирах с синими кантами. Следы растерянности можно обнаружить даже в отредактированных и сокращенных протоколах партийных собраний[188].

Внезапно выяснилось, что враг скрывается и в партийной среде. «Практика нашей борьбы со шпионско-диверсионными и троцкистскими элементами за отчетный промежуток характерна тем, что во вскрываемых и ликвидированных к/p формированиях, в значительном большинстве случаев руководящая роль принадлежала врагам с партийным билетом», — докладывал начальник Ворошиловского горотдела А. П. Моряков своему партийному патрону А. М. Павловскому[189].

Скажем сразу, постулат о руководящей роли членов ВКП(б) во всех контрреволюционных формированиях будет реализован в ходе кулацкой операции. Из лиц, принадлежащих к социальным группировкам, намеченным для ликвидации по приказу 00447, на Урале «сконструируют» повстанческую организацию под руководством региональных партийных и советских начальников. В протоколы допросов руководящих работников союзного и областного звена впечатывались показания о повстанческом штабе во главе с секретариатом обкома ВКП(б):

«Кабаков мне говорил, что в областной повстанческий штаб входят: от правых, второй секретарь Свердловского обкома партии Пшеницин, в прошлом партизан, хорошо знающий военное дело, и работник свердловского горкома партии — Кормилов; от троцкистов — Головин, бывший председатель Областного исполкома, имеющий широкие связи среди бывших уральских партизан;от военных — Василенко, заместитель командующего УралВО, и руководитель Областной организации Осоавиахима — Васильев; от церковников — свердловский митрополит Холмогорцев»[190].

В пермский окружной повстанческий штаб записали: секретаря горкома Голышева — «от правых», секретаря горкома Дьячкова — «от троцкистов», командира 82 стрелковой дивизии Полянского — «от военных», пермского епископа Глеба — «от церковников», директора пивзавода Бахарева — «от эсеров» и некоторых других[191].

Однако самое сильное, как нам кажется, потрясение вызвали сообщения об арестах в НКВД. На апрельском партийном собрании в Перми этой животрепещущей темы коснулся один из ораторов:

«В наших органах есть случаи отдачи под суд некоторых сотрудников, которые потеряли бдительность, связались с врагами народа. Об этом нам дает сигнал и решение ЦИК об отстранении от работы бывшего наркомвнудела Ягода и отдаче его под суд. Я призываю к жестокой критике, ибо без нее мы не сможем быть сильны в борьбе с врагами»[192].

Под напором информации о многочисленных арестах в составе руководящих органов НКВД стушевались и прежде всесильные начальники. Л. Г. Лососу — начальнику Пермского горотдела — на том же партийном собрании указали, что он

«…тоже беспечно относился к работе и не видел контрреволюционера Дьячкова, орудовавшего в горкоме», более того, запретил «коллективное слушание доклада т. Сталина по радио в ноябре 1936 г. — это вопиющее безобразие, антипартийный поступок»[193].

Через неделю партком ВКП(б) органов НКВД, установив