- И как ты думаешь поступить? - подняла Аликс глаза на Николая. - Не правда ли, германцы протягивают тебе руку для мира?! Примешь ли ты ее?
Николай задумался. Он машинально теребил правый ус, потом погладил по тому месту головы, куда когда-то была нанесена рана японской саблей.
- Дорогая, у меня начинает бродить мысль о мире, но... - царь снова погладил правый ус, - думаю, что еще рано начинать быстрые шаги к нему...
- Но, Ники! - мгновенно возразила царица. - Если мы не выйдем с почетом из войны, то ты и Россия будете опозорены и возможна революция, которую возглавит эта мерзкая Дума и все болтуны, которые за ней стоят... Но я боюсь, что в случае победы Англия не даст России воспользоваться плодами того мира, в котором она будет, как всегда, всеми руководить... Если же ты заключишь мир сейчас и получишь проливы, часть Галиции, контрибуцию или еще что-нибудь финансовое - это будет твоя победа! Англия и Франция, пока они заняты войной, не смогут отобрать плоды этой победы. Дума будет вынуждена заткнуть глотки своим мужицким ораторам, которые без конца подрывают власть...
Николай внимательно слушал рассуждения императрицы, и некоторое подобие интереса горело в его обычно безучастных глазах.
- В Европе нас тоже поймут правильно... - убеждала царица. - Вспомни, что писал тебе король Швеции Густав всего месяц тому назад... Его тоже волнуют ужасы этой страшной войны, и мысли заняты изысканием средств, могущих положить ей конец... В любой момент, когда ты захочешь и найдешь это удобным, дядя Густав готов всемерно служить в этом деле...
- Аликс, это невозможно так сразу!.. - решил высказаться Николай. Если мы не подготовим прежде почву, меня клевреты Англии заколют кинжалом, как закололи моего пращура Павла Первого!.. Его ужасная судьба всегда встает перед моими глазами, когда я думаю о единоборстве с Альбионом...
Я не питаю никакого зла к Вильгельму и Францу-Иосифу... - продолжал свои неожиданные откровения Николай. - Больше того, я с удовольствием принимал датского государственного советника Андерсена... Ты помнишь, я рассказывал тебе, что Андерсен по поручению своего короля Христиана сначала побывал с тайной миссией в Берлине и был принят Вильгельмом и канцлером Бетманн-Гольвегом. Оба говорили ему, что лучшая дорога к миру пролегает через мое сердце...
- Вот видишь, дорогой! Вильгельм тоже хочет мира с нами! Он без конца пускает пробные шары... - горячилась государыня, и некрасивые красные пятна появились у нее на лице и шее.
- Но не может же русский царь так сразу пойти на сепаратный мир... возмутился Николай.
- Ники, никто и не собирается так сразу заключить сепаратный мир... успокоила его Аликс. - Датский и шведский короли предлагают посредничество, Вильгельм его ищет, мы можем подготовить условия, например, разогнать назойливую Думу, убрать Сазонова, для которого нет ничего выше интересов Франции и Англии...
Николай молча размышлял над словами супруги. Государыня продолжала натиск. Она даже изменила позу и из спокойной, величественной и ленивой львицы, разлегшейся на диване, превратилась в разгневанную обличительницу с фанатичным блеском в глазах.
- Первый, кто будет всячески мешать твоему триумфу, - главнокомандующий Николай и его черногорские галки! Они вступят в какой угодно заговор с этой взбесившейся "общественностью", родившей ублюдочный Земгор!.. Надо убрать Николая из Ставки вместе с его лизоблюдом Янушкевичем, пока дядюшка не потребовал себе корону Галиции, а может быть, и шапку Мономаха...
- Что ты, Аликс! - пробовал слабо возражать царь. - У Николаши и в мыслях этого нет!..
- Как нет?! - вскинулась Александра Федоровна. - Вся Ставка, весь Петербург, вся Россия только и говорят, только и пишут, только и восхищаются его победами, не твоими!.. Во всей прифронтовой полосе - а она дошла почти до Петербурга и Москвы - хозяин не ты и не твои министры, а великий князь!.. А разве ты не знаешь, что в своих приказах по армии он стал писать таким стилем, на который имеет право один российский император?!
- Аликс, мы уклонились от существа дела! - деловито остановил императрицу Николай. - Я не возражаю против поисков дороги к миру... Пусть даже сепаратному... Но умоляю тебя ни словом не обмолвиться о нашем намерении! Об этом нельзя даже писать мне в письмах в Ставку, они могут быть перлюстрированы...
- Как?! - возмутилась императрица. - Ты допускаешь, что мои письма к тебе читают чьи-то хамские глаза? Это... кощунство!.. это... богопротивно!.. - задохнулась она в гневе.
- Я не могу ничего с этим поделать! - вздохнул царь. - В военное время цензура на фронте может открывать любые конверты...
- Ники! Ты должен это запретить! - потребовала царица.
- Но я не могу, цензура подчинена Николаше... - пытался оправдаться царь. Его робость только подлила масла в огонь.
- Вот видишь, насколько я права! - резко заявила Александра Федоровна. - Этот лошадник и пьяница, оказывается, читает наши письма! - Она заломила руки, на ее глазах показались слезы.
- Аликс, я этого не говорил! - перебил Николай. - Оставим эту тему и будем впредь в переписке осторожны! Вполне достаточно, что мы с тобой знаем о предмете, который необходимо довести до желаемого конца... На всякий случай, Аликс, - продолжал он спокойнее, - о письмах Маши я скажу Сухомлинову или, может быть, Мосолову, чтобы они подыскали подходящего человека, которого мы направим через Стокгольм и с помощью короля Густава в Берлин: там он пощупает почву, на которой следует делать шаги к миру... Ты можешь осторожно написать о нашем стремлении к миру твоему брату Эрни, который, безусловно, сообщит об этом Вильгельму... Будь только осторожна в высшей степени, придумай повод - хотя бы вопрос о гуманном отношении к нашим пленным в Германии...
51. Петроград, февраль 1915 года
Весь четверг Манус нервно готовился к обеду у Кшесинской. Чего только он не предпринимал, чтобы добиться приглашения в ее дом - посылал корзины орхидей после бенефиса, безделушки от прославленного ювелира Фаберже - на рождество... И все безрезультатно. Наконец, когда его секретарь разыскал у антиквара парные статуэтки Камарго, старинный Севр, принадлежавшие Наполеону III, Игнатий Порфирьевич преподнес их после очередного спектакля Матильде Феликсовне. В ответ на следующее утро он получил надушенный сиреневый конвертик с выпуклыми инициалами "М.К." в углу, а внутри - о радость! приглашение на обед в ближайшую пятницу.
Манус знал, что Кшесинская принимает многих по пятницам от 3.30 до 6, но самые близкие и нужные останутся на обед - в 8. Игнатий Порфирьевич очень хотел попасть в число нужных, оставляемых на обед. Он совершенно не надеялся стать в этом доме своим. Ему было важно завязать связи с великим князем Сергеем Михайловичем, начальником Главного артиллерийского управления и шефом артиллерии, дабы, пользуясь его поддержкой, устраивать выгодные дела по поставкам на армию. Сорокашестилетний дядя царя оставался тогда признанным любовником и покровителем Кшесинской. Он жил месяцами в ее доме, имея на втором этаже трехкомнатный апартамент. Первый этаж собственного дворца, в котором великий князь до войны устраивал приемы, - он уступил санитарному ведомству принца Ольденбургского. Там теперь трудились великосветские дамы, готовя бинты для армии.
Чтобы как-нибудь проникнуть в дом Кшесинской, Манус сначала стал пациентом ее личного доктора и переплатил ему массу денег, хотя не нуждался ни в каком лечении. Он кое-что сумел-таки узнать у разговорчивого эскулапа, который совсем не хотел терять щедрого пациента.
Доктор рассказал Манусу, что с помощью лучших профессоров Матильда выработала для себя строгий режим, целью коего было сохранить как можно дольше здоровье, молодую упругость мускулов, свежесть кожи. Доктор приходил к подъезду особняка на Каменноостровском проспекте всегда ровно в восемь утра, зная наперед, что его пациентка, что бы ни было накануне, встанет получасом ранее.
К приходу доктора она уже приняла ванну, взвесилась, ей сделали массаж. Матильда не любит тратить время попусту. Она даже на прическу отводит всего пять минут в день, но делает ее камеристка, которая была лучшей парикмахершей на Рю де ла Пе в Париже.
- Разумеется, - говорил Манусу доктор, - если у мадам появилось хоть четверть фунта лишнего веса, я немедленно отправляю ее прогуляться на вилле эдак часика два, не менее...
Затем доктор невзначай сообщил сумму гонорара, который он ежемесячно находит на столике маркетри в будуаре мадам... Манусу стало неудобно платить ему за услуги меньше, чем какая-то там куртизанка, как мысленно называл он Матильду прежде, не будучи знаком с ее твердым характером. Теперь же, понятно, он более реально представлял себе силу воли прима-балерины, сделавшей такую блестящую карьеру не только на сцене, но и в императорской семье. Манус понял, что имеет дело с незаурядной, яркой и сильной личностью, скрытой в маленькой стройной женщине с большими темными глазами и чуть припухлым чувственным ртом.
Именно потому, что Кшесинская была деловита и сильна характером, Манус очень боялся скомпрометировать себя какой-нибудь мелочью и получить отказ от дома. Была бы задета не столько его гордость, сколько коммерческие интересы и потеряны все произведенные уже вложения в доктора, подарки, цветы...
В шесть с половиной часов Игнатий Порфирьевич вышел из своего дома на Таврической к авто, имея в виду заехать к себе в контору Сибирского торгового банка на Невский, чтобы взять из сейфа деньги на послеобеденную карточную игру у Кшесинской. Для начала он решил проиграть ей и великому князю сотню тысяч - и теперь нуждался в наличности.
Манус все думал об умной, постигшей тайну успеха, хитрой маленькой Матильде, которая всегда улыбается, по словам доктора, даже слугам. "Всегда улыбка! - это ее девиз. - И всегда говорить только хорошее о людях... В том числе - о соперницах и врагах".
Великие князья у Матильды словно у себя дома - непринужденны и милы, обожают ее, целуют ручки, а она им категорически приказывает, капризничает, и все ее фантазии неуклонно исполняются...
"М-да! - думал Манус. - Ссориться с ней опасно, особенно как вспомнишь, что ссора с Матильдой стоила карьеры двум министрам..."
Между тем авто Мануса, выехав с Университетской набережной, попало в затор из трамваев, извозчиков, таксомоторов у Ростральной колонны. Сквозь вечерний сумрак в тусклом свете фонарей Манус увидел фундаментальное здание Биржи. Столь родное и близкое ему по духу, оно настроило мысли банкира на привычный лад, который, однако, незаметно возвысился до патетики в предвкушении вечера с великими князьями.
"Вот одно из семи чудес современного мира - биржа! - размышлял Игнатий Порфирьевич. - Она ежедневно творит миллионы и миллионеров. В любой стране мира из ста миллионеров девяносто девять сделали свое состояние на бирже и акциях, котирующихся на ней. Разве не чудо, что она как по волшебству выкачивает деньги из карманов тех, кто работает, кто создает действительные ценности! Под магнетическим наркозом она отнимает заработанное тяжким трудом и превращает пот и кровь, слезы и муки в золото и акции.
Мужик вырастил и собрал с трудом урожай, а вся прибыль от его труда оказалась в Петрограде, в акциях железных дорог, экспортных хлебных фирм, элеваторов... Рабочий сварил сталь для рельса, по которому повезут хлеб, а сам голоден. Прибыль от его труда увеличила цену акций новороссийского общества "Юзовка" в Донбассе или общества "Русский Провиданс"... Даже где-то в джунглях негр под палящим солнцем срубает сахарный тростник, а на нью-йоркской бирже поднимаются акции сахарных заводов, пароходных обществ...
У биржи своя логика. Для нее чем хуже, тем лучше. Вот опять пришли нерадостные вести с войны, - биржа упорно идет вверх. Будут вести еще печальнее - это будет означать, что война затягивается. Значит, франк, фунт, рубль, марка еще больше обесценится, а биржа будет крепче. Появится много новых миллионеров, чьи деньги выросли из воздуха, а фундаментом были кровь, горе, разлука и смерть..."
Мануса даже передернуло от собственных мыслей.
Размышляя, Манус не заметил, как оказался у ворот двухэтажного особняка с кокетливой башенкой. Он позвонил в тяжелую дубовую дверь, окованную железом и просвечивающую зеркальным стеклом.
Манус сбросил тяжелую шубу на бобрах в невидимые руки умелого лакея и поднялся на несколько ступенек по беломраморной лестнице с толстым ковром. Вместо перил здесь были четыре львиные пасти, держащие шелковый канат... Более дюжины гостей уютно и непринужденно расположились в белой мраморной зале на диванах и в креслах вокруг Матильды и великого князя Сергея. Кшесинская поднялась, приветствуя нового гостя.
В ее доме не докладывают о входящих. Француз-камердинер, он же мажордом, и второй лакей знают в лицо весь петербургский свет и осведомлены, кто именно приглашен сегодня на обед. Невидимый гостям буфетчик знает, кто какую марку вина предпочитает. Бутылка стоит уже наготове, помимо припасенных для обеда полагающихся к каждому блюду вин.
- Вот, наконец, и вы, милый Игнатий Порфирьевич! - делает Матильда несколько шагов навстречу.
Целуя ее душистую руку по неопытности несколько дольше, чем принято в обществе, Манус глазами следит за великим князем. Он неловко выпускает руку Матильды, когда видит Сергея Михайловича, направляющегося к ним.
- Серж, я думала, что монсеньор Манус уже не придет сегодня к нам, шутливо представляет великому князю Игнатия Порфирьевича Кшесинская.
- Что вы! Что вы! Разве можно к вам не приехать!.. - оправдывается Манус. - Вы несравненная волшебница, Матильда Феликсовна!..
Пожимая князю руку, Манус снова делает это чуть дольше, чем следует, кланяется чуть ниже, чем принято, и искательно заглядывает в глаза, что уж совсем выдает его плебейское происхождение. Улыбка Матильды остается чуть дольше на устах, дабы ободрить и поддержать гостя. Рядом с хозяйкой все места уже заняты, одно свободно подле великого князя, и Манус не очень ловко плюхается на него. По-видимому, это место и было предназначено ему.
Манус сначала не знает, что сказать князю Сергею Михайловичу. Все-таки великий князь, дядя самого царя, а как мил и любезен! Подумать только! Он держится совсем как обыкновенный человек, но на самом деле он выше закона! Если, например, он убил бы кого-нибудь, то ни один суд империи не принял бы дела к производству...