Екатерина Романовна и сама была немного драматургом. В Эрмитажном театре шла ее комедия «Генсеков, или Человек бесхарактерный». В «Российском феатре» она тоже принимала самое горячее участие, нередко собственноручно составляя «реестр пиес» для очередного номера. (Можно найти такой «реестр», список крыловских комедий, в фонде Дашковой в академическом архиве36).
Дашкова издает за счет Академии в пользу детей покойного драматурга Княжнина, члена Российской академии, трагедию «Вадим Новгородский», главный герой которой – республиканец, представитель новгородского народного веча. Разгневанная Екатерина обрушивается на Дашкову.
« – Что я вам сделала, что вы распространяете произведения, опасные для меня и моей власти?
– Я, ваше величество? Нет, вы не можете этого думать.
– Знаете ли, – возразила императрица, – что это произведение будет сожжено палачом?..
– Мне это безразлично, ваше величество, так как мне не придется краснеть по этому случаю...» Так воспроизведен разговор Дашковой и императрицы в «Записках».
А вот как описывает Екатерина Романовна события этих дней в подробном письме брату, по горячим следам. В письме нет гордых слов: «Мне не придется краснеть по атому поводу». Вместо них: «Вы поступите, как Вам заблагорассудится, мадам. – На этом закончился ваш разговор. Она села за игру. Я тоже...» Дашкова полагала, что инцидент исчерпан. Она ошибалась, «...В воскресенье я, как обычно, поутру поехала во дворец. Скоро из спальни вышел Самойлов и, прошед нарочно мимо меня в бриллиантовую комнату, вполголоса мне сказал:.
– Будьте умеренны, снисходительны. – Казалось, что он боялся, чтоб кто приметил, что он промолвил со мною. Признаюсь, что мне и жалко, и смешно было... Я подошла к ней (Екатерине, – Л.Л.) со словами:
– Я очень огорчена, что недоглядела. Прошу простить меня. – И не дав ей времени принять строгий вид, поцеловала руку, а она меня – в щеку. Она отослала парикмахера-француза и сказала:
– Сознайтесь все же, что это неприятно.
– Сознаюсь, потому и огорчена.
– Ведь мне хотят помешать делать добро, которое я делаю, насколько могу – и для отдельных людей, и для всего народа; и здесь, что ли, желают творить те же ужасы, что и во Франции?..
Императрица не скрывала тех ассоциаций, которые вызвала у нее «промашка» Дашковой – со дня казни Людовика XVI до беседы, столь детально описанной Екатериной Романовной в письме брату Александру (ноябрь 1793 г.), миновало не более десяти месяцев...
На вопрос о Фрадпии Дашкова отвечала, что, надеется, в России подобных безумцев нет.
«Однако есть, как видите», – возразила Екатерина. Разговор приобретал все более серьезный характер.
« – Если государь – это зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия.
– Ваше величество уже оказывали мне честь высказывать эти мысли, столь трогательные в устах государя, и я отвечала вам, что не в ваше правление могут думать так.
– Что касается меня, я могу снести все, что будут обо мне говорить, и если преступление занимать то место, которое я занимаю (я ведь признаю, что не имела на пего права – ни по рождению, ни прочих), так вот, если это преступление, то вы делите его со мной.
Я пристально посмотрела на нее; у меня хватило такта не развивать дальше это признание и это сближение. Она продолжала:
– Это ведь уже вторая публикация такого рода, сочинение, подобное этому, уже существует, и одно другого не лучше.
– За 11 лет, что я в Академии, впервые проскочило нечто подобное. То сочинение – тоже трагедия?
– Нет, путешествие. Жду теперь третьего.
– Мне кажется, я знаю, что вы имеете в виду, мадам. За год до появления этой книги автор напечатал жизнеописание одного из своих друзей, молодого человека, который пил, ел, спал и умер, как все прочие, не совершив ничего заслуживавшего упоминания. Однажды в Российской академии Державин, говоря о том, как плохо знают некоторые сочинители русский язык, спросил меня, читала ли я... книгу Радищева об одном из его друзей. Я сказала, что не читала...
Державин дал мне книгу. Прочитав ее, я убедилась, что автор хотел подражать Стерну, автору «Сентиментального путешествия», что он читал Клопштока и других немецких писателей, но не разобрался в них, что он запутался в метафизике и что он кончит тем, что сойдет с ума. Я предсказала то же самое и Зуеву, и, если бы у него не было жены, которая за ним ходит, пришлось бы запереть его в сумасшедший дом.
– Кто это Зуев?
– Это академик, – сказала я. Потом мы говорили о Гершеле и его телескопе. Потом появились великие княжны, потом начался молебен, я осталась обедать...»37
Судя по этому письму (оно написано вперемежку по-французски и по-русски; Дашкова всегда писала так, когда волновалась), Екатерине Романовне казалось, что в тот день победа была за ней: государыня изволила вспомнить ее участие в своем воцарении, да и разговор вроде бы удалось перевести с Радищева и Княжнина на другие, менее острые темы. Дашкова не предполагала, что то был один из последних разговоров между нею и «самодержицей всея Руси».
Можно ли верить Дашковой, когда она утверждает, что не усмотрела никакой антимонархической направленности в трагедии Княжнина и что действительно считала это произведение гораздо менее опасным для государей, чем некоторые французские трагедии, которые играют в Эрмитаже, как, если верить «Запискам», брезгливо бросила она полицмейстеру, пришедшему изъять все экземпляра «Вадима Новгородского» ив книжного магазина Академии? (Драма вышла и отдельным изданием в была включена в очередной том сборника «Российского феатра».)
Примерно так же начала было она говорить на следующее утро с генерал-прокурором. Да тот намекнул: государыня помнит, что Академия причастна и к «брошюре» Радищева. Так что «Вадим Новгородский» – второе опасное произведение...
Дашкова пыталась оправдаться, ссылаясь на финал трагедии: она заканчивается торжеством добродетельного монарха. Но, должно быть, эти оправдания никого убедить не могли: человек она была прямой, лукавить не умела. Она знала, что эту трагедию делала трагедией именно победа «добродетельного монарха»: свободолюбивый герой пьесы, убежденный поборник народовластия, предпочел смерть жизни под монархическим игом.
Вероятно, она не призналась бы в этом самой себе, но в пафосных тираноборческих монологах героев Княжнина звучали какие-то отголоски ее собственных разочарований...
В «Розыскном деле о трагедии Княжнина "Вадим"» имеется секретное письмо генерал-прокурора сената А. Самойлова московскому главнокомандующему А. Прозоровскому с предписанием изъять у книготорговца купца Ивана Глазунова имеющиеся у него 400 экземпляров трагедии. («...Благоволите, Ваше сиятельство, исполнить все оное с осторожностью и без огласки по данной Вам власти, не вмешивая высочайшего повеления...»38).
Публикуя отрывок из этого «Розыскного дела», редактор «Русского архива» П.И. Бартенев делает интереснейшее примечание. Ссылаясь на свидетельство сына Княжнина, Бартенев утверждает, что Дашкова напечатала «Вадима», вполне понимая его опасное содержание, так сказать, в пику Екатерине.
«Со своей стороны заметим, что в то время, когда отсекли голову Людовику XVI, когда властвовал Робеспьер и яростно волновалась Польша, со стороны императрицы Екатерины II... было настоятельным долгом благоразумия зорко следить за наставлением словесности; тем более что в этом случае замешана была кв. Дашкова, за действиями которой Екатерина должна была постоянно присматривать, зная по опыту ее пылкий и решительный характер. Сын Княжнина... прямо говорит, что княгиня напечатала «Вадима» из-за какого-то неудовольствия с государыней. Следовательно, тут примешались личные счеты Екатерины с неумеренным президентом Академии...»39
«Не читала», «недоглядела», «проскочило», «да что тут такого!» – все это были отговорки. Дашкова всегда донимала, что делает, хоть и не всегда отдавала себе отчет в последствиях.
Дашковой все тяжелей в «туманной столице». Она «чувствует себя совершенно одинокой в этой среде», которая становится ей «с каждым днем противней».
В 1794 г. ей дают разрешение на двухгодичный отпуск. Официальной отставки Дашкова не получила, но фактически это была отставка.
14 августа 1794 года Дашкова последний раз присутствует на Академической конференции. Сообщает, что, чувствуя потребность в отдыхе «для поправления своего здоровья и своих собственных дел», попросила об отпуске.
«Прощаясь с академиками и адъюнктами, она «поцеловала каждого из них», как о том и записано в протоколе.
Члены конференции в полном составе проводили княгиню до самой ее кареты и напутствовали ее пожеланиями о благополучном возвращении к ним. Ни они, ни княгиня не могли предполагать, что они прощались навсегда»40.
Она едет в Таврический дворец для прощания. Императрица рассталась с Дашковой с уязвившей ту холодностью.
П.В. Завадовский писал А.Р. Воронцову в деревню: «Княгиня, твоя сестра, собирается к маю месяцу, чтоб оставить столицу. Отнюдь ею не дорожат, потому и разумно располагается...»41
Если от Серпухова доехать направо и, удержавшись от соблазна повернуть на Тарусу, столь притягательную нерасторжимостью своей связи с именами Марины Цветаевой и Константина Паустовского, продолжить путь прямо, к городу молодой науки Протвину, а за Протвином переправиться через Протву, то можно попасть в Троицкое.
Любой житель поселка вызовется быть проводником по дашковским местам: имя Дашковой здесь хорошо известно. Вам покажут церковь, где похоронена Екатерина Романовна, обелиск на четырех мраморных шарах, один из тех, которые принято было в те годы ставить в помещичьих усадьбах в честь Екатерины II, в художественном отношении малопримечательный, сохранившиеся белокаменные ворота... Должно быть, дом был расположен очень живописно: река здесь делает петлю, она вероятно, почти опоясывала усадьбу, стоявшую на крутом высоком берегу. Парк спускается вниз несколькими ярусами. Вам покажут и насыпной холм, сделанный по приказу Дашковой. Пока холм не зарос лесом, с него должно быть, хорошо просматривалась дорога. Дашкова будто любила подолгу сиживать здесь.
Может быть, втайне она еще ждала курьера из Петербурга, повеления вернуться в Академию... Никто за ней не ехал.
«По такие натуры не складывают рук в 50 лет с чем-нибудь и в полном обладании сил, – справедливо утверждает Герцен, – Дашкова делается отличной хозяйкой строит домы, чертит планы и разбивает парки. В ее саду не было ни одного дерева, ни одного куста, который бы она не посадила или которому бы она не отвела места. Она отстроила четыре дома и с гордостью говорит, что мужики ее одни из богатейших в околодке»42.
В 1796 г. Екатерина II умерла. Новый император Павел I не замедлил доказать, что помнит отношение Дашковой к его отцу, Петру III. Дашкова получает указ об отставке от всех должностей и повеление жить в деревне, где в вспоминать события 1762 г. А через несколько дней Екатерина Романовна была разбужена в три часа ночи новым приказом Павла, присланным с нарочным: немедленно покинуть подмосковную деревню и ехать с семьей в Новгородскую губернию, где и ждать дальнейших распоряжений.
В зимнюю стужу, с трудом достав проводника, знающего, куда ей надлежит ехать, Дашкова отправилась в ссылку, окруженная царскими шпионами. Временный московский губернатор Архаров доносил Павлу, что послал вслед за Дашковой «испытанной верности и расторопности штата полицейского титулярного советника Иевлева для примечания и малейших ее движений».
Она селится в захолустье, в маленькой деревеньке сына, в крестьянской избе, затерянной в северной части Новгородской губернии; мимо окон гонят ссыльных из Петербурга в Сибирь...