«Со времени наступления взяли в плен около 30.000. В армии Колчака паника и разложение, несколько дней назад к нам перешло целиком 2 полка, сейчас получил донесение о сдаче еще 3-х полков с винтовками, пулеметами и орудиями… Настроение наших войск необыкновенно повышенное и воинственное, никакие обозы не в состоянии поспеть… Население после тяжелого урока очень радушно, важно сразу взять верный тон и линию поведения»[243].
Помимо белогвардейского террора и произвола недовольство сибирских крестьян вызывали и чисто экономические причины. В 1918 году в Сибири собрали прекрасный урожай хлеба, который с остатками урожаев прошлых лет дал в распоряжение крестьян огромные излишки зерна. В результате, даже при бешеной спекуляции цены на продовольствие в Сибири были крайне низки, наряду с острым голодом на промышленные товары. Поскольку иностранные фирмы упорно не желали возобновлять торговлю с Сибирью, сибирские крестьяне рассуждали так:
«Хлеб наш идет за бесценок, городские товары в двадцать раз дороже хлеба в сравнении с прежним. Это оттого, что у нас фронт с Россией и хлеб некуда сбывать. Надо прекратить войну с большевиками, тогда нам будет лучше»[244].
Все факторы в совокупности формировали антиколчаковские настроения крестьян, поднимали мощное партизанское движение в тылу и разваливали белую армию на фронте. Во время продвижения Красной армии по Сибири крестьяне массами записывались в коммунистическую партию. В самой партизанской Алтайской губернии к лету 1920 года насчитывалось 20.307 коммунистов, т. е. часть всего населения губернии, причем в подавляющем большинстве это были крестьяне[245]. Предсибревкома И. Н. Смирнов в докладе от 15 ноября 1919 года писал Ленину, что откровенно реакционный характер колчаковщины оттолкнул даже крепкого сибирского мужика.
«За исключением незначительной части крестьянство сплошь на стороне Советской власти. Ярким показателем может служить результат мобилизации 12 сентября, когда без всякого принудительного аппарата мы собрали 90 % призванных. Полное отсутствие дезертиров»[246].
Крестьянство очень быстро отвернулось от своих недавних освободителей, но, отвернувшись, вновь встретилось лицом к лицу с жесткой и требовательной продовольственной политикой большевиков. После разгрома основных сил контрреволюции, когда для большевиков исчезла прежняя необходимость смягчать свою крестьянскую политику ввиду белой опасности, начался ее постепенный отход от лозунгов и принципов VIII съезда РКП (б). Хорошее представление о положении на местах дают секретные сводки отдела военной цензуры РВСР, которые распространялись среди высшего руководства и из которых оно было достаточно информировано о настроениях всех слоев населения России. Характерно, что в тех регионах, откуда Советская власть не уходила, в начале 1920 года в связи с усиливающейся реквизиционной политикой усиливаются и повстанческие настроения. Об этом свидетельствуют выдержки из наиболее характерных писем, перлюстрированных военной цензурой:
Март 1920 года, Ярославль:
«Если бы вы знали, какое везде в деревнях недовольство властью. Ни один крестьянин не скажет про власть спокойно, все ругаются. Да везде, и в поездах и на рынках, только и слышишь проклятия по адресу власти»[247].
Март 1920 года, Тверская губерния:
«Когда все это кончится? Так стало жить трудно, хуже быть нельзя. От крестьян все требуют: сена, соломы, мяса, молока, картошки и на работу берут, прямо всех теснят хуже, чем были прежде господские, а что касается крестьянина, то во всем отказывают. И до каких пор будем терпеть, один господь знает»[248].
Февраль 1920 года, Тульская губерния:
«Реквизировали у нас картошку, овес, просо, гречиху, семя льняное, коноплю и другое. Так что картошку не кушаешь, чтобы хоть что-нибудь уберечь на семена. Овса не хватит на посев. Вот что сами люди делают — безголовые правители, не думают, что же будет в будущем, если будет недосев. Это значит умышленно создавать голод»[249].
Продовольственная политика государства стала подобна заклинанию, вызывающему призрак голода. В малоплодородной Новгородской губернии голодали почти всю войну, крестьяне питались мхом и щавелем. Мох подсказывал самые радикальные решения. С надеждой смотря на созревающий урожай, крестьяне угрожали, что «если Советская власть протянет руки к этому хлебу, то от него останется один пепел»[250].
Крестьянское сопротивление разверстке приводило к ответной реакции продовольственников, которые в условиях бесконтрольности прибегали к жестоким и беззаконным приемам выколачивания хлеба. Из Тульской губернии писали, что «мужики приезжают домой избитые, с переломанными ребрами, с разбитыми ногами, одного даже убили»[251].
В иных случаях крестьянское возмущение и выступления были просто манной небесной для продкомиссаров, их присных и простых солдат, хаживавших на усмирение. Описывая такую операцию в Данковском уезде Рязанской губернии десной 1919 года, один ответственный партийный товарищ негодовал, что отряд усмирителей чинил расправу над крестьянами без разбору. Били всех прикладами, стреляли из винтовок кур и прочую птицу, насаживали их на штыки и кричали: «Да здравствуют саботажники!» Мазали овец молоком и творогом. Взяли заложников и обложили всех жителей села контрибуцией в 500.000 рублей, которую назначили собрать за 4 часа, увезли весь крестьянский хлеб с мельницы[252]. Чего не сделает солдат с голодухи, особенно если во главе уездного начальства, как потом выяснилось, стояли настоящие бандиты с богатым уголовным прошлым, просто задушившие население уезда жестоким террором.
В перлюстрированных цензурой письмах можно встретить откровения и самих продовольственников. Вот что писал один продагент из Вятской губернии в марте 1920 года:
«Работать приходится в невероятно трудных условиях. Везде и всюду крестьяне прячут хлеб, зарывают его в землю. Работа в нашем районе, в Пильмезском и Сюмсинском сначала шла хорошо. Наш район по пересыпке хлеба был один из первых лишь благодаря тому, что были приняты репрессивные меры с хлебодержателями, а именно: сажали крестьян в холодные амбары, и как он только посидит, то в конце концов приводит к тому месту и указывает скрытый хлеб. Но за это арестовывали наших товарищей, начальника экспедиции и 3-х комиссаров. Теперь тоже работаем, но менее успешно. За скрытый хлеб конфисковываем весь скот бесплатно, оставляем голодный 12-фунтовый паек, а укрывателей отправляем в Малмыш в арестантские помещения на голодный паек 1/3 фунта хлеба в день. Крестьяне зовут нас внутренними врагами, и все смотрят на продовольственников как на зверей и своих врагов»[253].
Можно сказать, что аресты были самыми безобидным средством в арсенале продовольственников. Иной раз крестьяне сами просились в отсидку, случалось, когда в губисполком приезжали представители деревенской власти и умоляли посадить их. Оказывалось, что под различными угрозами на один и тот же день в один и тот же час деревня должна была взяться за выполнение трех, а иногда и четырех повинностей[254].
Продорганы совершенно не считались с осуществимостью своих требований, требовали яиц у тех, у кого не было кур, шерсти у тех, у кого не было овец, хвостов конских у безлошадных и т. п. Крестьянам приходилось покупать на стороне, чтобы сдать разверстку. Сплошь и рядом продотряды начинали свою деятельность в деревне с того, что требовали зарезать для себя ягненка, приготовить яичницу, доставить сало или масло, не обращая внимания на то, что крестьяне сами питаются хлебом из мякины, лебеды и жмыха. В большинстве случаев требовалась самогонка и лошади для катания «на лихачах», крестьяне называли продотряды «пропойцами народного доверия». Нередко за хорошее угощение с кулаков снималась разверстка и перекладывалась на бедняков. Известен случай, когда продагент привязал шестидесятилетнего старика крестьянина к оглобле телеги и погнал лошадь во всю прыть. К счастью, подоспел красноармеец и выручил старика. Продотряды зачастую напутствовались такими инструкциями: не стесняйтесь, бейте в морду, сажайте в такие подвалы, каких они не видели и при Николае. Ничто не вносило такого раздражения в деревне, как деятельность продотрядов[255].
Все вышеприведенные случаи взяты из специальной справки, затребованной вдруг Лениным из редакции газеты «Беднота» накануне X съезда РКП (б), но скверное дело в том, что с 1918 года вся его корреспонденция пестрит подобного рода сообщениями и жалобами, на которых вверху листа стоит его непременная пометка: «В архив».
Наряду с пассивным сопротивлением продовольственной политике, саботажем повинностей, повсеместно происходили бесчисленные волнения и вооруженные выступления крестьян. Тогда отмечали, что в районе Поволжья эти восстания отличались особенной жестокостью мужиков. В частном письме из Пензенской губернии от марта 1920 года сообщалось, что там во время недавнего крестьянского восстания происходили ужасные зверства. Местному комиссару по фамилии Шуваев мужики сначала отрезали нос, затем уши, а потом голову. Далее сообщается:
«Теперь все тихо и спокойно, мужиков успокоили плетками»[256].
Не всегда дело ограничивалось только плетками и даже расстрелами зачинщиков, власть не стеснялась применять против взбунтовавшихся сел даже артиллерию. Деревня бунтовала, поскольку фактически была лишена возможности легально, законно отстаивать свои политические и экономические интересы. Крестьяне сами пытались создать такие условия, в 1920 году по всей России заметно усиливается движение за организацию союзов трудового крестьянства. Как в случайной дорожной беседе подводчики-бедняки объясняли одному командировочному из политотдела губвоенкомата Чувашской области, что они к Советской власти относятся хорошо, но неправильные действия продовольственников, «связавших нас по рукам и ногам, заставляют нас организовываться, чтобы порвать эти веревки»[257].
Особую роль в инициативе крестьянских союзов играли эсеры, точнее бывшие эсеры из наиболее развитого, интеллектуального элемента деревень и уездной провинции. Как полагают, в 1917 году партия эсеров насчитывала до 1 миллиона человек. После Октября эта миллионная масса растворилась в российском крестьянстве, организация распалась, но ее члены сохранили восприимчивость к партийным установкам и приверженность делу защиты интересов трудового крестьянства. Согласно решениям DC Совета своей партии правые эсеры проводили курс на создание «третьей силы», противостоящей как контрреволюции, так и большевизму. Главную ставку в создании такой силы эсеры делали на крестьянство. В письме ЦКПСР томскому комитету от 7 февраля 1920 года говорилось:
«Это крестьянство везде восставало против контрреволюции, но нигде не мирилось и не мирится с большевизмом»[258].
В Сибири крестьянские союзы существовали легально и сыграли важную роль в борьбе против колчаковского режима. Союзы были известны и ранее, они носили ограниченный, местный характер и в 1918 году распускались решениями большевистских парткомитетов и заменялись комитетами бедноты. Некий «Блок трудового крестьянства» стоял во главе известного чапанного восстания в Поволжье. В 1920 году движение по созданию крестьянских союзов вновь приняло массовый характер. 13 июля 20-го года ЦК ПСР разослало специальное циркулярное письмо к местным организациям с рекомендациями по созданию союзов.
В феврале 1920 года делегаты из Половодовской волости Усольского уезда Пермской губернии побывали на приеме у самого Ленина и жаловались на злоупотребления местных властей. Воодушевленные приемом у председателя Совнаркома, пермские крестьяне 15 соседних волостей выработали проект устава и 21 марта представили его в Усольский исполком для утверждения. «Жизненная практика и опыт подсказали, что нам, крестьянам, необходимо организоваться в свой профессиональный союз землеробов», — писали они в очередной жалобе Ленину 1 июля 1920 года[259]. Жалоба была на то, что в ответ на их инициативу местная власть развернула репрессии — ввела продотряды, началась стрельба в деревнях, злоупотребления. Про тесты крестьян вызывали лишь объявление военного положения в Половодовской волости и усиление репрессий.
В других случаях толчком к организации крестьянства служили популярные в большевистской практике беспартийные конференции, использовавшиеся для агитации среди крестьянства и проведения советской политики в деревне. В конце 1919 года конференции дали несомненный эффект в плане сближения Советской власти с крестьянскими массами, но вскоре они стали вызывать тревогу у их коммунистических организаторов. На пленуме Смоленского губкома 23 февраля 1920 года отмечалось, что «крестьянство в массе начинает политически вырастать и стихийно требует участия и контроля в работе советских органов, к которым оно до сих пор имело мало отношения»[260]. Наблюдается стремление к организации особых крестьянских союзов, «которые стояли бы на защите экономических интересов крестьянства». В Вяземском и Гжатском уездах для организации союзов были даже выдвинуты организационные бюро. Все это происходило в тесной связи с официальной кампанией беспартийных конференций. Смоленское начальство еще не имело твердого понятия о том, как должно отнестись к этому движению, поэтому после обмена мнениями пленум постановил, что «никаких самостоятельных крестьянских организаций не допускать, и поскольку определенно выявилось нежелательное направление беспартийных конференций, разрешать таковые только в пределах волости»[261].
В некоторых губпарткомах, за отсутствием определенных указаний со стороны ЦК РКП (б), велась нерешительная дискуссия о возможности разрешения крестьянских союзов. Например, в Пермском губкоме в октябре 1920 года такая возможность допускалась некоторыми членами губкома в порядке эксперимента[262]. После открытой дискуссии 19 октября пленум губкома постановил создать комиссию для изучения вопроса и составления примерного плана организации союзов[263]. Наоборот, 7-я Саратовская губпартконференция в июне 20-го вынесла решение:
«Ни в коем случае не допускать агитации и организации революционными коммунистами т. н. крестьянских союзов и считать существование мелкобуржуазных союзов подрывом работы Советов»[264].
По причине определенной нерешительности и колеблющейся позиции некоторых большевистских парткомов, кое-где крестьянским союзам удалось ознаменовать выступлениями свое кратковременное существование. Был образован Союз хлеборобов в захолустном Вельском уезде Вологодской губернии, но его история была безотрадна. В 1918 году для вельских крестьян свершилось худшее, их уезд оказался прифронтовым и попал во власть произвола военных. В связи с этим они рано заговорили о необходимости защиты своих интересов под флагом союза хлеборобов. Предложения о создании союза звучали в 1919 году на 3-м и 4-м уездных съездах Советов и выслушивались уисполкомом и упарткомом если не сочувственно, то и не безразлично. 28 июля 19-го года президиум уисполкома издал инструкцию по организации союза хлеборобов, и, несмотря на то, что буквально через неделю инструкция была аннулирована, она сделала свое дело, и на 5-м уездном съезде Советов уже присутствовал делегат от одного из волостных отделений союза. Полномочия делегата не были признаны съездом, однако после этого случая самоорганизация крестьянства приняла стихийный, «эпидемический» характер, как отмечалось в одном из протоколов собраний коммунистов Вельска[265]. Она охватила половину волостей уезда и перекинулась в соседний Кадниковский уезд. В проекте устава Союза хлеборобов содержались пункты, явно направленные против продовольственной политики, и в целом он был не чем иным, как протестом против местных советских и партийных органов власти. Крестьяне добивались равных с пролетариатом прав представительства в Советах, участия в распределении накладываемых на уезд разверсток и т. п.
В июне 1920 года, на 6-м уездном съезде Советов, вопрос об организации Союза хлеборобов был встречен полным сочувствием большинства съезда, который вынес решение об организации Союза. Уездный съезд профессиональных союзов также большинством поддержал инициативу создания профессионального крестьянского союза. Образовалось бюро по созыву съезда Союза хлеборобов, во главе которого стал уездный агроном Леонтьевский[266].
Вельские коммунисты, встревоженные итогами уездного съезда Советов, объявили о надвигающейся опасности для пролетариата «в лице собственнических союзов хлеборобов», которые могут быть убийцей революции, полагали они. На общем собрании было решено перевести всех местных коммунистов в состояние боевой готовности, а исполкому продолжать независимо от решений 6-го съезда проводить «твердую политику диктатуры пролетариата» и дать соответствующие поручения органам ЧК[267].
8 июля делегаты съезда Союза хлеборобов съехались в Вельск, но по постановлению уже Вологодского губернского съезда Советов были распущены. Восемь человек, в том числе Леонтьевский, были арестованы за попытку самодеятельной сходки за городом и отправлены в ЧК. Через два дня 10-й уездный съезд профессиональных союзов встал на защиту Союза хлеборобов, мотивируя свою позицию необходимостью укрепления общности интересов рабочих и крестьян, и осудил непримиримое отношение к Союзу своей коммунистической фракции[268].
События в Вельске приобрели настолько выдающуюся остроту, что аппарат ЦК счел необходимым обратить внимание на этот медвежий угол и направил 5 августа специальное письмо в адрес Вельского укома за подписью секретаря ЦК, в котором указывал на падение коммунистического влияния в уезде как результат деятельности Союза хлеборобов. В деревне существуют только объединения батраков и рабочих в советских хозяйствах, — гласило письмо, — «всякие другие объединения мелкобуржуазных, кулаческих слоев должны пресекаться в корне»[269].
В письме ЦК совершенно справедливо подчеркивалось, что в уезде сложилось угрожающее положение. Власти имели сведения, что разогнанный съезд и волсоюзы подпольно продолжают свою работу. Через полгода, 15 марта 1921 года, как раз в день принятия X съездом РКП (б) резолюции о замене продразверстки продналогом, в Вельском уезде разразилось восстание. Масса крестьян из нескольких волостей с разных сторон двинулась к городу. Первые попытки остановить движение оказались безуспешными, высланные отряды были обезоружены, избиты и убиты некоторые ответственные работники. Повстанцам удалось даже захватить телеграф, но на второй день удача им изменила, они были рассеяны огнем, и к 30 марта восстание было подавлено[270].
В силу главной своей задачи — защиты интересов крестьянства, крестьянские союзы действительно несли в себе реальную угрозу репрессивной политике военного коммунизма и большевистской монополии на власть. Наиболее очевидно свое организационное и идеологическое значение союзы трудового крестьянства продемонстрировали в Тамбовской губернии, превратившись в костяк, основную опору антоновского восстания. Тамбовская губерния издавна слыла цитаделью эсеровской партии. В свое время они приложили немало усилий для сплочения тамбовского крестьянства в строго партийные крестьянские «братства», а также беспартийные, но строго классовые Союзы трудового крестьянства в волостях. Тамбовские эсеры ставили задачу передачи власти из рук коммунистической партии в руки нового временного правительства из представителей крестьянских союзов, рабочих организаций и социалистических партий, проведения во всей полноте закона о социализации земли. Согласно докладу представителя тамбовской организации ПСР на Всероссийской конференции ПСР в сентябре 1920 года, Союзы трудового крестьянства успешно развивались в Тамбовском, Кирсановском, Усманском, Борисоглебском уездах губернии. Благополучно прошла нелегальная Тамбовская уездная конференция СТК[271]. Хотя партия эсеров и не имела непосредственного отношения к организации самого восстания, следует признать, что без их подготовительной работы оно вряд ли бы сумело принять такие угрожающие масштабы и силу. Как докладывал 15 июня 1921 года в РВСР главный начальник всех военно-учебных заведений Д. Петровский, по сведениям активно участвовавших в подавлении восстания курсантских частей Союз трудового крестьянства Тамбовской губернии представляет собой сильную и сплоченную организацию. Он является фактически правительством, опирающимся на милиционно-территориальные кадры, использующим не только добровольцев, но и практикующим сложную систему жестких репрессий и мобилизаций в широком масштабе. Между селами существует прекрасно налаженная связь, причем СТК пользуется хорошо поставленным шпионажем, системой тайных знаков и летучей почты. Крестьяне утверждали, что редко кому-нибудь из обнаруживших сочувствие Советской власти удавалось избежать жестокой кары. СТК имеет переплетенную между собой политическую и военную организацию[272].
По своей структуре тамбовский губернский Союз трудового крестьянства подразделялся на три уездных СТК, а те в свою очередь на районные, волостные и сельские отделения. По мнению П. Залуцкого, изложенному в его докладе ЦК:
«С нанесением удара по СТК борьба с бандитизмом облегчается более чем на 3/4»[273].
Несомненно, что 17 пунктов программы тамбовского СТК составлены грамотной эсеровской рукой и относятся ко всем сторонам политики и общественной жизни всей страны. Основные требования сводились к политическому равенству, свободам, созыву Учредительного собрания, восстановлению торговли через кооперацию, возвращению заводов бывшим владельцам и установлению над ними рабочего контроля, кредит частному предпринимательству и мир с иностранными державами. Государству отводилась функция владельца железных дорог, горнодобывающей промышленности, а также высшего контроля над предпринимателями. Звучало чисто крестьянское требование установления твердых цен на промышленные товары при отсутствии таковых на хлеб. В качестве гаранта предусматривалось сохранение «партизанской», читай — антоновской, армии[274].
Было бы неверным утверждать, что повсеместно события начали бы разворачиваться именно по тамбовскому образцу, будь то крестьянские союзы допущены к легальному существованию. Наоборот, тамбовские события во многом явились результатом категорического отказа большевиков от изменения своей крестьянской политики и признания трудовых объединений крестьянства, способных легально отстаивать интересы земледельца перед неумеренными аппетитами государства, прикрашенных утопическими замыслами политических вождей. Осенью и зимой 1920 года, покончив с белой контрреволюцией, большевистские лидеры получили кратковременную возможность отдаться во власть грез относительно реального положения, а более относительно перспектив не столь отдаленного будущего. Калинин вслед за руководством Наркомпрода стал повторять, что признание крестьянами моральной правильности разверстки есть огромный толчок к пробуждению его политического сознания, его ответственности перед государством и всем обществом. Секретарь ЦК Преображенский в молодежной аудитории III съезда РКСМ, кажется, сам проникся юным задором и призывал комсомольцев пробуждать в крестьянине «чувство восторга к будущему коммунистическому строю»[275].
В первой половине 1920 года крестьянство вело себя относительно спокойно, ожидая практических шагов власти в важнейших вопросах деревенской жизни, и только заезжие комиссары подмечали, что крестьяне несколько искоса смотрят им в глаза. Мужик разговаривал с властью, складывая кукиш в кармане. Особоуполномоченный ВЦИК в Новгородской губернии Подвойский сокрушался:
«Почти во всех волостях, после переговоров и объяснений агитаторов, крестьяне соглашаются с ними и признают, что действительно власть Советов — народная власть. Но из выслушанных докладов видно, что эти признания совсем непрочны и вряд ли искренни»[276].
Некий военный цензор из Екатеринбурга доказывал начальству необходимость расширения сети военной цензуры, поскольку сведения, собираемые из писем, более ценны и достоверны, чем получаемые из партийных и советских учреждений, присылающих замечательные резолюции, принятые на крестьянских и рабочих собраниях. «По резолюции, принятой, скажем, в деревне Бегуново, настроение населения великолепное… а глядишь, через неделю в этой деревне вспыхнуло восстание — вот тебе и резолюция»[277]. А вот конкретный пример из письма, перехваченного цензурой: март 1920 года, Смоленск:
«Настроение крестьян по отношению к Советской власти периодическое, а именно, когда в деревне находятся отряды, то приветствуют во все горло советскую власть и обещаются горой за нее стоять. Когда отряды исчезают, и в крестьянах исчезает это хорошее настроение и обещания»[278].
Настроение крестьян сказывалось в изобретении ими всяческих ухищрений с целью надуть власть. Становились известны случаи, когда крестьяне сознательно вступали в компартию, чтобы быть поближе к власти и иметь возможность обходить ее, но эта хитрость редко удавалась, а потом крестьянину было трудно освободиться от своих новых партийных обязанностей. Иногда новоиспеченные коммунисты напивались до безобразия и сами на себя доносили, но и это не помогало.
В течение 1920 года настроение крестьянства делалось все менее и менее «периодическим», по мере того как становилось очевидным, что политика большевиков клонится к ужесточению политики продовольственной диктатуры. Точки над i были расставлены с объявлением разверстки на новый 1920/21 продовольственный год. С этого времени началось открытое противостояние крестьян и государства, наступает очередной перелом в настроении деревни, и уже не в пользу Советской власти. Осенью 20-го повсеместно на беспартийных крестьянских конференциях стали выноситься резолюции, сплошь и рядом противоречащие политике большевиков. В известном Вельском уезде на Щелотской волостной конференции 26 сентября вместо предложенной коммунистами была принята резолюция, гласившая:
1) необходимость скорейшего окончания войны;
2) проведение внутренней политики без участия партии коммунистов;