Большевики произвели попытку с помощью террора превратить Крым в камень чистой рабоче-крестьянской воды, но она не достигла цели; в течение 1921 года Крым еще неоднократно лихорадило от разного рода «приложений» к массовому террору. В начале 21-го года Крымчека по поручению обкома партии провела операцию по высылке всех меньшевиков с полуострова. 2 января обком вынес решение «поручить Крымчека для чрезвычайной сессии ревтриба создать процесс меньшевиков, скомпрометировавших себя при Врангеле»[504]. 22 июня президиум обкома рассмотрел вопрос и принял постановление «о выселении из Крыма буржуазии в связи с экономическим и политическим положением Крыма»[505]. Высылались сдавшиеся зеленые, с которыми летом было заключено устное соглашение о прекращении преследований в обмен на прекращение партизанской борьбы.
Все это были отзвуки той акции красного террора, которая многими наблюдателями из большевистского лагеря была признана как крупная ошибка. Сохранились свидетельства о том, что вопрос о терроре не мог быть даже поставлен на обсуждение в местных партийных организациях. Упомянутому коммунисту в феодосийском парткоме прямо ответили, что комитет бессилен что-либо сделать. В Симферополе заместитель председателя Крымревкома Гавен заявил, что видит ненужность и даже вред террора, член ревкома и обкома Д. И. Ульянов также разделял эту точку зрения. Ходатаю было указано, что единственная возможность повлиять на ситуацию в Крыму заключается в поездке для доклада в Москву[506].
Здесь естественно выступает вопрос, которым неоднократно задавались современники и историки крымской трагедии: кто в первую очередь несет ответственность за террор? Кто принимал принципиальное решение о его проведении? Звучали и звучат обвинения в адрес Бела Куна и Землячки, поднимаются и выше, до указания на Троцкого: мол, тот заявлял, что не приедет в Крым до тех пор, пока там остается хоть один контрреволюционер. Эти предположения лишь скользят по поверхности, не затрагивая существа проблемы.
Непосредственными организаторами красного террора в Крыму были: член коллегии ВЧК, начальник особых отделов Юго-Западного и Южного фронтов В. Н. Манцев и ударная группа особого отдела Южфронта во главе с Е. Г. Евдокимовым, а также особые отделы 6-й, затем 4-й армий и Крыма. Особые отделы (военные отделы ЧК) в своей деятельности непосредственно подчинялись приказам из центрального аппарата ВЧК. Машина чекистского террора могла быть приведена в действие отнюдь не решениями крымских властей и даже не Троцким, а только с Лубянки. В свою очередь хорошо известно, что коллегия ВЧК и ее аппарат работали под непосредственным контролем и руководством ЦК РКП (б) и все крупные вопросы, касающиеся чекистских органов выносились на решение высших партийных инстанций — Пленума, Политбюро и Оргбюро ЦК. Террор в Крыму и являлся вопросом именно такого ранга, который не мог быть решен ВЧК самостоятельно, без санкции ЦК. Исследователей сбивает то, что в известных партийных документах нет никакого упоминания о подобном решении. Не стоит и трудиться, переворачивая горы архивной документации ЦК большевиков за 1920 год. Его там нет и быть не может. Полезнее посмотреть протокол заседания Политбюро ЦК еще от 8 ноября 1919 года, на котором рассматривалось заявление Сталина о том, что «некоторые сведения о заседаниях ЦК доходят до врагов». Заявление вызвало обеспокоенность высочайшего синклита, и было постановлено:
«Решений по наиболее серьезным вопросам не заносить в официальный протокол»[507].
Скорее всего, и это решение о терроре в Крыму осталось записанным только в памяти секретаря ЦК Крестинского.
Теперь, если учесть, что никакой важный вопрос на Пленуме и Политбюро ЦК не мог быть решен против воли председателя, чьи обязанности бессменно исполнял председатель Совнаркома, то становится ясно, что в конечном счете все нити в организации грандиозного эксперимента по социальной хирургии в Крыму ведут лично к Ленину. И здесь вновь вспоминается фраза Молотова, который в ответ на вопрос собеседника: «Кто был более суровым, Ленин или Сталин?» — без колебаний ответил:
«Конечно, Ленин»[508].
В свое время большевики, упоенные неограниченной властью и ослепленные своей доктриной, позволяли себе высказываться более откровенно, нежели их позднейшие апологеты. Сейчас понятно, что известная фраза о принуждении во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, как методе выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи, — это не революционная поэзия чрезмерно увлекающегося Бухарина, а самая что ни на есть правда. Здесь в обнаженном виде предстала та практическая установка, которой руководствовались научные утописты от марксизма в стремлении преобразовать мир и подарить человечеству счастье.
Истории известны примеры, когда власть, попадая в затруднительные условия и будучи увлеченной какой-нибудь идеологической крайностью, предпринимала попытки либо полностью запретить рыночные экономические отношения, либо, наоборот, предоставляла полнейшую свободу торговому предпринимательству. И как свидетельствует опыт, и в том и в другом случае немедленно возникало то, что при любом строе и в свете любой идеологии называлось и называется спекулятивным рынком. Большевистская власть, в соответствии с исповедуемой ею теорией, полагала в качестве незыблемого принципа своей политики задачу искоренения свободных экономических отношений и замену их плановым, централизованным ведением общественного хозяйства. Как казалось, эта задача диктовалась естественным ходом событий, объективной потребностью в усилении государственного регулирования, возникшей в результате войн и разрухи. Свободная торговля поднимала цены на продовольствие и товары до чудовищных высот, доступных только имущим классам, торговый капитал в погоне за максимальной прибылью выпрыгнул далеко за рамки общенациональных интересов и тем самым приговорил себя на замену централизованной системой снабжения.
Уже через несколько месяцев после начала войны, в апреле 1915 года, далекая от марксизма газета русских националистов «Московские ведомости» стала выступать за энергичные меры в отношении спекулянтов. На ее страницах появилась критика городских управ, которые никак не решались поднять вопрос о реквизиции товаров, «хотя им хорошо известно, что нынешняя дороговизна, если не всецело, то в значительной степени, обуславливается спекулятивной деятельностью банков, которые искусственно задерживают появление товаров на рынке»[509]. Горячка наживы захватывала все более широкие слои населения. Из Воронежской губернии писали, что там, в хлебородном краю, после трех порядочных урожаев сряду также ощущается продовольственный кризис[510]. Появились промышленники-крестьяне, которые не допускали пшеницу к городам, скупали ее на месте и контрабандно доставляли через все кордоны городским спекулянтам, зарабатывая рубль прибыли на рубль капитала. В обществе стала ходячей стереотипная фраза: «Деревня завалена деньгами». Газета обвиняла чиновников и общественных уполномоченных в небескорыстном пособничестве торговцам и банкирам и в публикации накануне Февраля почти символически подводила итоговую черту усилиям свободного предпринимательства по «укреплению» тыла во время великой войны:
«Образовалось какое-то своеобразное общество взаимного грабежа»[511].
Февральская революция усугубила хозяйственный развал страны. В этом обоюдную роль сыграли как промышленники, так и сами рабочие, усилившие свою борьбу за лучшие условия труда и увеличение заработной платы. Весьма популярное и казавшееся бесспорным требование 8-часового рабочего дня, разумеется при сохранении зарплаты на том же уровне, вело к удорожанию всех товаров и перевозок. Иначе говоря, закон о 8-часовом рабочем дне был подарком рабочим не только за счет предпринимателей, но и всего остального общества. Промышленники, ввиду неопределенного положения на рынке, спешно ликвидировали дела, капитал извлекался из всех тех предприятий, которые не имели возможности совершать его оборот в 2–3 месяца. Буржуазия скупала ценности, валюту, другие активы и переводила их за границу. В условиях политической нестабильности не могло быть и речи о каком-либо развитии производства.
В течение 1917 года десятками закрывались или сокращали свою выработку мелкие и крупные промышленные предприятия, повсеместно росли масштабы безработицы. В деревне стала чувствоваться острая нехватка товаров, началась спекуляция изделиями промышленного производства. В этих условиях государственная монополия и твердые цены на продукты сельского хозяйства стали абсолютно неприемлемы для крестьянства. И, следовательно, под оболочкой хлебной монополии, на развалинах крупной хлебной торговли вырос спекулятивный вольный рынок — мешочничество и лоскутничество. Десятки и сотни тысяч людей везли продовольственные продукты в голодающие города и регионы, сбывали их там имущим потребителям, закупали у крупных спекулянтов городской товар и везли его в деревню, чтобы сбыть крестьянину. Мелкая спекуляция наносила народному хозяйству гораздо больший ущерб, чем сотня крупных спекулятивных дельцов, работавших на виду и руководствовавшихся длительным хозяйственным расчетом. Давно замечено, что отмирание общественного явления происходит в форме его наивысшего, гипертрофированного развития. Российский рынок приближался к своему краху через захлестнувшие его волны спекуляции. Господство аграрной и промышленной буржуазии в 1917 году привело к неизбежности установления всеобъемлющей государственной хлебной и промышленной монополии, каковая и явилась в лице военно-коммунистической политики большевиков.
Однако в течение первого года своей власти правительство Ленина не имело достаточных экономических и политических возможностей подкрепить свои идеологические установки по части замены свободного обмена организованным государственным снабжением населения необходимыми ему продуктами и изделиями. Свободный рынок продолжал господствовать, в отношениях между городом и деревней. Вытеснение свободного рынка могло осуществляться лишь по мере укрепления большевистской власти в деревне и соразмерно успехам ее продовольственной политики. Одной из первых вех в этом направлении явилось введение классового пайка вскоре после начала кампании вооруженного похода в деревню.
27 июля 1918 года коллегия Наркомпрода поставила в качестве первоочередной задачи введение классового пайка. С точки зрения теории классовой борьбы это был гениальный выход. Цюрупа приписывал появление идеи классового пайка Ленину, который еще при наркомпроде Шлихтере сказал: «Хлеба у нас нет, посадите буржуазию на восьмушку, а если не будет и этого, то совсем не давайте, а пролетариату дайте хлеб».
«Это было блестящей идеей, — считал Цюрупа, — благодаря этому мы продержались»[512].
Первым блестящую идею по собственному почину начал проводить Петроград — в июне 1918 года, а в июле присоединилась и Москва. Население было поделено на четыре категории: 1 категория — особенно тяжелый физический труд, 2 — обыкновенный физический труд, больные, дети, 3 — служащие, представители свободных профессий, члены семей рабочих и служащих, 4 — владельцы различных предприятий, торговцы, не занимающиеся личным трудом, и прочие. К сентябрю выдача продуктов была официально установлена в следующих пропорциях— 4:3:2:1 (Москва) и 8:4:2:1 (Петроград). Но как утверждали образованные мемуаристы, «евшие» в то время по низшим категориям, некоторый паек практически получали только две первые категории, третья — изредка, четвертая — никогда (5) и была вынуждена или искать иные источники пропитания, или угасать от «умеренности».
Это могли бы засвидетельствовать все непролетарские писатели, художники, представители других творческих профессий и интеллигенции. В Петрограде наибольший процент смертности от голода был зафиксирован среди мелких лавочников, приказчиков, потерявших работу. Однако некоторые назойливые исследователи уже тогда обращали внимание на то, что классовый паек имел скорее политическое значение. На 2 августа 1918 года в Петрограде по 1-й категории получало 43,4 % населения, по 2-й — 43,3 %, по 3-й — 12,2 %, по 4-й — 1,1 %[513]. Так что того «буржуя», за счет которого хотели накормить пролетария, не оказалось. Улучшить питание 99 человек за счет 1 человека оказалось достаточно проблематичным.
В те времена ходил довольно глупый, но характерный анекдот: Законоучитель спрашивает в гимназии: «Итак, Спаситель насытил тремя хлебами пять тысяч человек. Скажите, как назвать сие?» Ученик бойко: «Карточная система». В дальнейшем, в период военного коммунизма и НЭПа, карточно-распределительная система неоднократно изменялась и совершенствовалась, ее история намного длиннее, чем библейский пересказ чудес Спасителя. Существенная корректировка системы произошла в апреле 1919 года, когда пленум ЦК РКП (б) принял принципиальное решение о введении единого трудового классового пайка, которое уравнивало в правах советских служащих с рабочими.
В крупных городах центра и северо-запада России неизменным спутником классовой распределительной системы был голод среди значительной части обывательского населения. По сведениям Зиновьева, которые он привел на заседании ЦК 13 апреля, смертность от голода в Петрограде составляла 1/з от общей смертности[514]. В самые трудные зимние дни 1919 года Президиум Моссовета 9 декабря вынес специальное постановление о скорейшем удалении трупов умерших из жилых помещений[515].
Военно-коммунистическая политика централизации экономики обязывала государство принять на себя все бремя функций свободного рынка и приступить к плановому формированию цен на промышленную продукцию и продовольствие. В условиях жесткой борьбы со спекуляцией государственные цены не могли быть иными, кроме как твердыми, и степень их «твердости» напрямую зависела от экономической и полицейской силы государства. Последовательное проведение твердых цен на промышленную продукцию явилось бы очень сильным ударом по спекулятивному рынку, но подвох заключался в том, что это мероприятие не менее чувствительно ударило бы и по зарплате рабочих промышленных предприятий, которым свободные цены на продовольствие стали бы совершенно не по карману. Поэтому все опять-таки упиралось в главную, определяющую социально-экономическую проблему военного коммунизма — отношения большевистской власти с крестьянством.
В августе 1918 года, одновременно с повышением твердых цен на хлеб нового урожая Советским правительством была проведена попытка привести в стабильное соответствие цены на всю сферу товаров сельского хозяйства и промышленности. Надо отдать должное, работа была проведена тщательно и, можно сказать, виртуозно. Все было учтено. Не было учтено только отсутствие хлеба по твердым ценам. По известным причинам крестьяне продолжали саботировать государственные заготовки продовольствия. В итоге, в феврале 1919 года виртуозное соответствие августа было окончательно сломано повышением цен на изделия промышленности, которая была вынуждена приспосабливать зарплату рабочих к ценам на вольном рынке. Отсюда началась уже безудержная эмиссия, инфляция и разрушение денежной системы. Антирыночная идеология и классовая политика большевизма возымели обратный результат, укрепляя позиции спекулятивного рынка.
В статье «О свободной торговле хлебом», написанной в августе 1919 года, Ленин приводит цифру 105 миллионов пудов хлеба, как итог закончившейся продовольственной кампании 1918/1919 года[516]. В его глазах это представлялось как несомненный успех советской продовольственной политики по сравнению с предыдущим годом. «Точные исследования о питании городского рабочего доказали, что он только половину (приблизительно) продуктов получает от государства, от Компрода, другую же на „вольном“, „свободном“ рынке, т. е. от спекулянтов»[517]. В своих выводах Ленин опирался на таблицу о потреблении хлеба и других продуктов в 1918–1919 годах в 21 губернии Советской России, представленной ему из ЦСУ[518]. Однако цифры, приведенные в таблице, красноречиво свидетельствуют, что самые беспокойные подопечные Наркомпрода, рабочие Москвы, Петрограда и Иваново-Вознесенска — трех «красных», как тогда говорили, губерний в 1919 году получали по карточкам в среднем не более 29 % всех потребляемых продуктов. То есть намного меньше, чем половину. Таким образом, председатель Совнаркома поддался излишнему оптимизму, и прогресс в государственном снабжении основных потребителей по сравнению с летом 1918 года оказался очень невелик. Из этого следовало то, что, несмотря на широковещательные заявления и шумную борьбу с вольным рынком, у власти не было иного выхода, кроме как мириться с его существованием.
Относительно чего сохранились признания некоторых большевистских лидеров, сделанные ими в камерных партийных и советских аудиториях. Известный литературный классик А. И. Куприн, переживший годы гражданской войны в Гатчине, под голодным Петроградом, восклицал: «Памятник Мешочнику, спасшему в гражданскую войну многие тысячи жизней городского и сельского населения. Памятник ему!»
Более того, скоро опомнившись, правительство большевиков начало восстанавливать на пепелище декрета от 21 ноября 1918 года о государственном снабжении населения уничтоженную было легальную торговлю. Так, постановлением Президиума Моссовета от 30 апреля 1919 года была разрешена свободная мелочная торговля ненормированными (немонополизированными) продуктами, а также торговля всеми изделиями кустарного производства, заграничными товарами и т. п.[519]. Фактически же в ассортимент открывшихся мелких лавчонок сразу же пролезли и нормированные продукты, не подлежащие свободной купле-продаже[520].
В кустарном производстве заработки были намного выше, чем на государственных предприятиях. Рабочие в кустарной промышленности получали по 15–20.000 рублей (приблизительно в 10 раз больше, чем по государственным тарифам 1919 года) и бежали туда с государственных предприятий. Частные предприниматели обходили положение декрета от 26 апреля 1919 года, в котором им разрешалось иметь не более 10 работников. По сведениям комиссии ВЦИК по борьбе со спекуляцией, в 1920 году имелись кустарные предприятия, работавшие исключительно на вольный рынок и насчитывавшие до 2000 рабочих[521].
Легальная торговля ненормированными продуктами и изделиями кустарного производства с некоторыми коррективами властей продержалась весь период военного коммунизма, вплоть до своего полного освобождения НЭПом[522].
В годы гражданской войны Советская Россия была буквально поражена саранчой мешочничества. Мешочники, в основном молодые, здоровые люди, были главными конкурентами Наркомпрода в деревне. Они в значительной степени снабжали вольный рынок, придавая неповторимый колорит эпохе военного коммунизма. На вокзалах Совдепии была страшная скученность, антисанитария, воровство. «Не спи, товарищ, спать нельзя!» — делился своими впечатлениями один кооператор о своей поездке зимой 1919 года. Зима была временем снежных заносов, нарушения всяческого порядка движения. На вокзалах люди сходили с ума. Как описывает кооператор, один немолодой мужчина, потеряв рассудок, бросался на всех с кулаками, кусался и вопил:
«Я сошел с ума, я сошел с ума…»[523].
Тучи людей с мешками, забившие теплушки и облепившие крыши вагонов, сражения за места на вокзалах и при посадке — это движется армия мешочников, везущая свой драгоценный груз через кордоны заградительных отрядов.
На каждой крупной узловой станции располагались заградительные отряды продовольственной армии Наркомпрода. Они вели упорную борьбу с индивидуальным и организованным мешочничеством, которая нередко выливалась в самые ожесточенные сражения. Злополучная для мешочников станция Тихорецкая в Кубано-Черноморской области была свидетельницей самых упорных боев со стрельбой из пулеметов и метанием ручных гранат. Такие столкновения обычно заканчивались разоружением мешочников, но иногда заградотрядовцам приходилось идти на компромисс, пропускать часть продуктов на север, во избежание напрасной гибели людей. В годы гражданской войны мешочничество было хоть и прибыльной, но весьма опасной профессией. Опасности грозили предприимчивым коммивояжерам не только со стороны советских кордонов, но и кого бы то ни было, кто имел в руках винтовку, а за поясом запас гранат. Так, в августе 1918 года, во время боев за Казань, чехи и белогвардейцы затопили два парохода на Волге (против фабрики Поляри), битком набитые мешочниками[524].
За отсутствием продовольствия, а иногда и просто достаточного количества денежных знаков, предприятия и профессиональные союзы практиковали выдачу в качестве зарплаты рабочим изделий их собственного производства, которые немедленно препровождались на тот же спекулятивный рынок. Только во второй половине 1920 года ВЦСПС начал активно бороться с практикой подобной натурализации заработной платы. Несмотря на то, что политика военного коммунизма была направлена на искоренение свободной торговли, которая, по справедливому замечанию большевистских теоретиков, «ежечасно» порождала мелкую буржуазию и возрождала капитализм, на деле получалось то, что спекулятивная торговая лихорадка охватывала все новые слои населения, ранее не знавшие этого ремесла. Национализация торговли означает, что вся нация торгует, говорили остряки.
Да, мешочничество являлось существенным источником вольного рынка, но далеко не основным. 28 марта 1920 года московская газета «Коммунистический труд» статьей Мясникова (возможно, секретаря МК РКП (б) А Ф. Мясникова) вопрошала: «Откуда хлеб на Сухаревке?» И отвечала: «Ежедневно часть выпеченного хлеба, измеряемая сотнями пудов, утекает на Сухаревку». И в заключение делала вывод: «Разврат и разложение — вот что царствует в нашем хлебопечении».
«Разврат и разложение» царствовали не только в хлебопечении. 22 июня 1920 года на пленуме Моссовета председатель контрольного совета Пельше риторически спрашивал:
«Как появляются продукты на Сухаревке? В то время, когда мы ничего не имеем, там есть все виды продуктов как питания, так и ширпотреба. Вы знаете, что рыбу никоим образом, никаким мешочникам провезти нельзя… Ясно, что рыбой и другими продуктами снабжают Сухаревку магазины и склады различных учреждений, в том числе и МПО»[525].
Еще в октябре 1919 года ревизия госконтроля московских холодильников сделала вывод, что неограниченное снабжение Сухаревки производится «исключительно и только холодильниками города Москвы»[526]. Но ревизоры тщетно настаивали на немедленной передаче всей коллегии Наркомпрода суду революционного трибунала, в таком случае надо было судить в придачу и весь ВСНХ.
Поскольку главкам и организациям ВСНХ было выгодней реализовывать свои товары по ценам вольного рынка, а не отдавать за бесценок для распределения через потребительскую кооперацию, постольку борьба со злом спекуляции носила безнадежный характер. Созданная в первой половине 1920 года специальная комиссия ВЦИК по борьбе со спекуляцией вскрыла совершенно чудовищные масштабы этого явления.
Как докладывал 18 июня 20-го года на комфракции ВЦИК ее председатель, наркомюст Крыленко, спекуляция представляла собой второй источник снабжения не только для населения, но и для национализированных предприятий. Сухаревка не есть примитивная форма торговли, как считают некоторые, подчеркивал Крыленко:
«Это есть не что иное, как вновь возродившаяся частнокапиталистическая торговля с крупным массовым предложением и крупным оптовым спросом, с большой, великолепно развитой агентурой как по сбыту, так и по заготовке»[527].
Настоящая Сухаревка — это были не старушки, продающие последнее имущество на хлеб, и не безработные интеллигенты, торгующие с лотка довоенными серными спичками. Товары, предлагавшиеся на вольном рынке: мануфактура, машины, станки, электротехника, бумага и прочее — все это было изделиями производства национализированных советских предприятий. Оказывается, несмотря на всю идеологическую подоплеку и новый социалистический статус промышленных предприятий, их вовсе не устраивала система тотального централизованного распределения продукции, навязывавшаяся им политикой военного коммунизма. Не устраивала она и само руководство советских наркоматов. Когда в 1920 году особая комиссия выработала проект декрета о том, что закупать на вольном рынке могут только распределительные организации типа Центросоюза, но никак не государственные учреждения, то Наркомпуть, Наркомвоен и, в особенности, ВСНХ стали на дыбы. В Малый совнарком, где обсуждался этот проект, был внесен встречный вариант декрета, который, наоборот, предусматривал расширение прав государственных учреждений по операциям на вольном рынке. Национализированные предприятия, точно так же, как и частные, проявили свою кровную заинтересованность в существовании вольного рынка. Подобная ситуация была характерна не только для Москвы. Харьковские чекисты осенью 1920 года установили, что почти все продукты на местный вольный рынок попадают из советских учреждений, а «крупная спекуляция идет организованным путем между учреждениями УССР и РСФСР»[528].
Наряду с борьбой отдельных предприятий за расширение самостоятельности в реализации своей продукции, сам Президиум ВСНХ вел борьбу против монополии Наркомата финансов в сфере контроля над кредитно-бюджетными операциями. Все идеологические и политические установки отодвигались на второй план, когда речь шла об экономических интересах. Это справедливо не только по отношению к отдельным предприятиям и ведомствам, «Сухаревскими» приемами пользовалось и само государство. Крестьяне жаловались, что агенты Наркомпрода торгуют солью по огромным, спекулятивным ценам. Значение соли было велико, как тогда заметил Бухарин, в условиях обесценения денег именно соль превращалась во всеобщий эквивалент в частных торговых операциях.
Вообще торговые пути военно-коммунистического государства были неисповедимы. Например, канцелярские принадлежности для Совнаркома закупались даже не на Сухаревке, а за линией фронта, на деникинской территории. Отношения Совдепии с регионами, находившемся под контролем белых, далеко не исчерпывались военными операциями. Кооперативные организации и продовольственные органы продолжали нелегальным путем пересылать дензнаки за линию фронта для заготовки продовольствия. Но поскольку и деньги и товары нередко разграблялись белыми, подобные предприятия были прекращены приказом наркома Цюрупы от 14 августа 1919 года[529].
Изучая теневую экономику военного коммунизма, нельзя отыскать практически ни одной отрасли национального хозяйства, не вовлеченной в сферу оживленной купли-продажи. Это касается в том числе и объектов национализированной недвижимости — земли, домов, предприятий. Самым компетентным статистиком в этой области являлось конечно же не ЦСУ, а чека со своей тайной агентурой. Секретные службы большевиков внимательно отслеживали конъюнктуру вольного рынка, выясняя состав потенциальной клиентуры лубянских подземелий. Спекулятивную среду чекисты условно делили на три группы: кустари, мелкие торговцы и оптовики.
«У всех них одинаковое отношение к советской власти, — говорилось в справке ВЧК в ЦК РКП (б) от 2 июня 1919 года, — нажить деньги, свергнуть Советскую власть и зажить спокойно. Но аппетит приходит во время еды. Чем больше они наживают, тем больше им еще хочется, а отсюда: пусть Совет: екая власть продержится еще месяц»[530].
Особый интерес на Лубянке вызывала, конечно, группа оптовиков. Дельцов, обладающих крупными партиями монополизированных товаров, любовно изучали по четырем категориям:
1) Уполномоченные продорганов и кооперации, как в центре, так и на местах. (Получая товар, они или частично, или целиком пускают его на вольный рынок.)
2) Лица со связями в госучреждениях, которые, добывая товары по нарядам, питают ими вольный рынок.
3) Большинство владельцев мастерских воензага.