«Разуверившись в этих партиях, трудящиеся редко отдавали им предпочтение»[62].
В книге же факты у Гимпельсона начинают говорить по-другому: в крупных городах, промышленных центрах эти партии продолжали иметь значительное количество голосов в Советах (следуют цифры), но, «опираясь на государственный аппарат, большевики систематически подавляли своих социалистических оппонентов»[63]. Кроме этого, своей книгой автор совершенно запутывает читателя относительно характера меньшевиков и эсеров — кто они, эти хамелеоны: «антисоциалистическая оппозиция» или «социалистические оппоненты»? Но оставим досадные неловкости, в конце концов все подлежит развитию, в том числе и научные взгляды.
Обращаясь к экономическим проблемам по истории военного коммунизма, приходится признать, что здесь самая примечательная работа за последнее время принадлежит американскому исследователю Л. Ли — «Хлеб и власть в России, 1914–1921»[64]. Избранная точка зрения позволяет автору проникнуть в суть социально-экономических противоречий периода. Анализируется двойственный характер продовольственной политики большевиков, выделяются формы продовольственной диктатуры. Используемое в книге понятие «retreat to rasverstka» (отступление к разверстке) свидетельствует о том, что для западных исследователей продразверстка вышла из образа некоего ужасного коммунистического жупела и они начинают тонко понимать нюансы продовольственной политики военного коммунизма.
Отечественных же исследователей наша либерально-революционная современность будоражила заявками по части изучения состояния рынка в условиях жесткого государственного регулирования экономики при военном коммунизме. Вопросы кооперации, кооперативного рынка затрагиваются в упомянутой монографии Гимпельсона и статье С. В. Веселова, в которых прорисовывается картина поэтапного огосударствления кооперации и превращения ее в механизм государственной распределительной системы. Эпизоды кооперативной политики большевиков, нашедшие отражение в статье Веселова, лишний раз подчеркивают правильность той точки зрения, что военно-коммунистические мероприятия, не всегда успешные, соввласть стала предпринимать в первые же недели своего существования[65].
В статье Л. И. Суворовой о рыночной экономике в период военного коммунизма[66] сделана попытка разграничить сферы частного (легального) и черного (нелегального) рынков. Однако, эта попытка ровным счетом ни к чему не привела. Кстати, такой же бесплодной она была и для своего времени, поскольку, как признает и сам автор, частный рынок фактически трансформировался в черный и «разграничить сферы деятельности частного и „черного“ рынков достаточно сложно»[67]. Да, прибавим, и не нужно, как не нужно это было советским чиновникам в ту пору. В их терминологии отсутствовало подобное тонкое разделение легального и нелегального рынков, он попросту носил название «вольного рынка». Публикация Суворовой пестрит пробелами в фактической информации. К примеру, утверждается, что декретивное ограничение государством сферы рынка привело к тому, что исчезли рынок капитала, рынок средств производства и т. п. «Товарный рынок приобрел чисто потребительский характер», то есть охватывал только продовольствие и ширпотреб[68].
По этому поводу невозможно использовать все многочисленные аргументы в доказательство того, насколько глубоко заблуждается автор статьи. Приведем лишь слова наркома юстиции Крыленко, возглавлявшего в 1920 году специальную комиссию ВЦИК по борьбе со спекуляцией. Выступая на одном из пленумов ВЦИК, он говорил, что Сухаревка — это не примитивная форма торговли, как считают некоторые товарищи. «Это есть не что иное, как возродившаяся вновь частно-капиталистическая торговля со всеми ее основными признаками, т. е. с крупным массовым предложением, с крупным оптовым спросом и с большой, великолепно развитой агентурой, как по сбыту, так и по заготовке… Товары, предлагаемые на Сухаревке, — мануфактура, машины, станки, электрические принадлежности, бумага, ткань… Если мы посмотрим, что нелегальная агентура или легальная агентура существует в бесконечном количестве кооперативных организаций и упродкомов, то мы поймем, что здесь все формы, на которых раньше существовал капиталистический товарооборот»[69]. Чекистские источники могли бы предоставить богатую информацию относительного того, что во время гражданской войны на советской территории жил полнокровной жизнью рынок земельных угодий, строений, предприятий, ценных бумаг и прочего. К примеру, в июне 1919 года, в период военных успехов контрреволюции, ВЧК отмечала, что уже около месяца в Москве и Петрограде идет усиленная покупка всего национализированного. Владельцы национализированных домов продают их под расписку и получают за это наличными крупные суммы.
«То же самое наблюдается со всеми имениями, фабриками и т. п.»[70].
Неточны сведения Суворовой относительно того, что Ленин считал эмиссию мерой вынужденной и временной, что «правительство пыталось остановить инфляцию путем прекращения денежной эмиссии»[71]. Пытаться-то оно пыталось, но конечная цель финансовой политики Совнаркому представлялась иной, нежели укрепление денежной системы. «Наша цель как-нибудь удержать нашу денежную систему от абсолютного обесценивания не только в центре, но и на окраинах, пока не наступит момент, когда можно будет без них (денег) обойтись», — говорил наркомфин Крестинский в июне 1920 года.
«После ряда разговоров с Владимиром Ильичем я пришел к убеждению, что не нужно делать экспериментов, а есть выход один: в аннулировании денежной системы вообще»[72].
В более узком, специфическом плане проблемы рынка в период военного коммунизма рассматривает А. Ю. Давыдов[73]. В его статье традиционно подчеркивается огромная роль мешочничества в снабжении продовольствием населения городов и потребляющих регионов Советской России. В отношении самой военно-коммунистической политики автор категоричен. Он считает, что попытки замены торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов вели к тому, что с мешочничеством сражались с ожесточением и упорством «даже тогда, когда бессмысленность этой борьбы становилась очевидной»[74].
В череде публикаций по тематике военного коммунизма особняком стоит объемистая монография ростовского историка Н. С. Присяжного «Экономическая чума: Военный коммунизм в России (Историко-экономический анализ. 1918–1921 гг.)». По представлению самого автора: «В основу исследования положен историко-экономический анализ военного коммунизма на примере деятельности системы ЧУСО» (Чрезвычайного уполномоченного СТО по снабжению Красной армии и флота — Чусоснабарм)[75]. Впечатляет значительный объем впервые возделанного архивного материала, положенного в основу книги, где, по существу, фундаментально разработана оригинальная тема — история становления и функционирования органов чрезвычайного снабжения, которая до сего времени попадала в поле зрения историков периода лишь эпизодически и незначительно. Работы, подобные книге Присяжного, способны надолго сохранять свое научное значение, хотя бы в силу редкого по объему использованного фактического материала.
Однако трудно согласиться с сознательным отказом автора от поиска принципиальных обобщений по вопросам истории военного коммунизма[76]. Это ослабляет его позиции. Он, конечно, увлечен новым материалом, открывшимся в процессе исследования, но Нельзя сводить всю проблематику военного коммунизма и его экономики только к чрезвычайным органам снабжения, которые являлись лишь частью системы. Военный коммунизм был «военным» не потому, что осуществлялся в армии и смежных структурах, а потому, что возник и прогрессировал в условиях войны по всему спектру социально-v экономических отношений в обществе.
Социальные аспекты истории российского военного коммунизма, к сожалению, продолжают пока почти целиком находиться в компетенции зарубежных исследователей. Заметно, что они перемещаются из узкой сферы высокой государственной политики и становятся «ближе к человеку». Запад, как всегда, практически выполняет выпестованные у нас человеколюбивые лозунги, в то время как Россия неизменно берется за реализацию инородного экстремизма. В последнее время за рубежом появились интересные работы, посвященные как комплексному изучению социальной динамики революционного периода, так и конкретным общественным слоям и группам[77]. Особое, конечно, внимание западных исследователей привлекает русское крестьянство в связи с его самобытностью, численностью и сыгранной им ролью в революции. О. Файджес в книге «Крестьянская Россия, гражданская война: Поволжье в революции, 1917–1921» анализирует развитие ситуации в поволжской деревне, которая, как известно, в течение войны послужила базой для противоборствующих сил и режимов, а все в итоге завершилось для нее беспрецедентным по масштабам голодом[78]. Оригинальным представляется подход Б. Патенауда, который продолжает тему идеальных корней специфики российской истории в статье, название которой можно вольно перевести как
«Крестьянин в русской душе: утопическая сущность военного коммунизма»[79].
Но, как видно, самих русских загадки собственной души пока занимают гораздо меньше по сравнению с более осязаемыми основаниями отечественной истории. В понимании сути политики и системы военного коммунизма не меньшее значение, чем вопросы, касающиеся ее происхождения, имеет проблема отказа от политики военного коммунизма и переход к НЭПу. Вокруг нее в свое время кипели нешуточные страсти, ломались копья и рубились головы осмеливавшимся увязывать переход к новой экономической политике с чем-либо иным, кроме дальновидного решения Ленина и партии, принятого непосредственно после окончания гражданской войны с буржуазно-помещичьей контрреволюцией. В 1989 году В. 3. Дробижев осторожно обращал внимание на то, что «подавляющее большинство исследователей не дают ответа на вопрос о природе и особенностях „механизма“ перехода от политики „военного коммунизма“ к НЭПу. Как правило, источник перестройки экономической политики историки находят в факторах внешнего по отношению к самой экономической политике порядка, а не в уровне соответствия или несоответствия механизма хозяйствования задачам и условиям экономического строительства»[80].
Историки и не давали ответа, поскольку в тогдашнем руководстве КПСС одним из наиболее расхожих аргументов в идеологическом обосновании перестройки фигурировал тезис о добровольной и предусмотрительной инициативе ленинского ЦК по введению в стране НЭПа. В конце 80-х годов многим историкам была памятна статья Е. Бугаева «Странная позиция», опубликованная в 1984 году в «Коммунисте» по поводу публикации Е. А. Амбарцумова «Анализ В. И. Лениным причин кризиса 1921 года и путей выхода из него» в журнале «Вопросы истории»[81]. Амбарцумов предпринял попытку указать источник кризиса в политике большевистского руководства — «в непригодности старых методов, прежней концепции развития, в неумении быстро перестроиться применительно к новой обстановке»[82]. «Коммунист» выразил негодование: главное в кризисе 1921 года — заговор контрреволюции, «при чем здесь политические кризисы при социализме»![83]
Надо ли говорить, какое значение в то время имела критика в главном, теоретическом издании ЦК КПСС, когда было твердо указано, что вопрос о причинах и обстоятельствах перехода к НЭПу «давно и всесторонне рассмотрен и решен теорией и общественной практикой»[84]. Однако, как сейчас видно, насчет и теории, и особенно общественной практики сказано было явно преждевременно. После некоторого застоя в разработке темы стали опять пробиваться новые тенденции. Вопросам предпосылок и условий перехода к НЭПу с точки зрения борьбы партийных «низов» против аппаратно-бюрократической прослойки в РКП(б), окостеневшей во время военного коммунизма, была посвящена коллективная статья Г. А. Бордюгова, Е. А. Котеленец, А. М. Подщеколдина и Н. С. Симонова
«От какого „единства“ мы отказываемся?»[85].
В числе прочих появилась и наша статья «С чего начинался НЭП», которая преследовала цель подчеркнуть, что переход к новой экономической политике стал возможен только в результате широкого общественно-политического давления на большевистское руководство, причем со стороны не только крестьянства и рабочих, но и определенной части партии и госаппарата. Были затронуты проходившие в течение 1920 года в партийно-государственной среде дискуссии о необходимости изменения крестьянской политики партии и выделена позиция Ленина, которая свидетельствовала о том, что именно он на протяжении долгого времени являлся главным противником НЭПа и только в начале 1921 года резко изменил свою позицию. Эта точка зрения получила развитие в других публикациях автора[86].
В начале 90-х годов, в связи с переломом в общественно-политической жизни страны, ученые приобрели возможность без оговорок и реверансов писать о том, что весной 1921 года потребовался глубокий социально-политический и экономический кризис, угроза потери власти, чтобы большевистское руководство осознало неизбежность поворота в политике[87]. С другой стороны, печально, что этот далеко не оригинальный вывод остается как бы в ряду последних достижений отечественной исторической мысли по периоду военного коммунизма в России. Для западных исследователей это давно пройденный этап, и внимание к нему в настоящее время пробуждается лишь в связи с потребностью детализации некоторых аспектов перехода к НЭПу.
В частности, Р. Гиммер задался целью уточнить взгляды Сталина на переход от военного коммунизма к новой экономической политике[88], но избрал чересчур прямолинейный подход к его личности — ему кажутся недобросовестными публичные заявления Сталина, содержащие безусловное одобрение перемен в политике партии в начале 1921 года. Автор слишком упрощенно приближает сталинскую революцию сверху 30-х годов к его позиции в период военного коммунизма и полагает, что в годы войны Сталин являлся ревностным проводником принципов военного коммунизма, а НЭП всегда был ему не по душе.
На самом же деле в течение всей гражданской войны Сталин находился в лагере непримиримых противников продовольственной диктатуры. Он отнюдь не был дилетантом в области отношений с крестьянством после партийных поручений по хлебозаготовкам в Поволжье в 1918 году и на Украине в 1919 году, но, как обычно, оставался немногословен и лишь иногда разражался настоящей грубой бранью в адрес наркома Цюрупы, его аппарата и всей продовольственной диктатуры Наркомпрода в целом. Это в свое время отчетливо зафиксировалось — начиная с детского восприятия Сталина сыном Цюрупы[89] и заканчивая протоколом пленума ЦК в апреле 1919 года[90].
Случай со Сталиным касается не только его одного. Любопытно, как, например, тот же Бухарин из знаменосца военного коммунизма через несколько лет воплотился в свое знаменитое «Обогащайтесь!», а Сталин, напротив, из НЭПовца времен гражданской войны — во вдохновителя «революции сверху». Таких ярких примеров мы могли бы начесть предостаточно, чтобы иметь право поставить вопрос о существовании закона некоей парадоксальной трансформации идей и личностей в эпоху революции.
Отечественным историкам в свою очередь свойствен своеобразный «синдром», который получил отчетливое выражение в книге Присяжного. Он заключается в принципиальном нежелании прикасаться к вопросам теории. Наблюдается откровенный или бессознательный уход историков от общетеоретических и идеологических вопросов, что объясняется понятным нежеланием вставать под хоругви или косвенно играть на руку современным политическим течениям. Происходит переключение внимания в сторону углубления и детализации известных аспектов истории периода, расширение их фактологической базы, и это своеобразное «схимничество» приносит плоды. Например, появились интересные публикации по знаменательным событиям заключительного этапа военного коммунизма и кризиса начала 1921 года — так называемой антоновщине и Кронштадтскому мятежу. Публикации вовлекают в научный оборот архивный материал, который либо существенно подкрепляет сделанные раньше выводы и предположения, либо открывает неизвестные грани истории этих явлений.
Выделилась группа исследователей, активно разрабатывающих вообще «тамбовскую» тематику (С. А. Есиков, В. В. Канищев, Л. Г. Протасов). В ее распоряжении — богатые местные архивы. На их основе изданы работы, существенно расширяющие новый взгляд на историю антоновского восстания, а также развивающие тему в плане изучения последствий и отзвуков антоновщины в период НЭПа[91]. Весьма интересна публикация, посвященная организации и деятельности Союза трудового крестьянства в Тамбовской губернии в 1920–1921 годах, которая впервые предметно исследовала его происхождение и роль. Исследования тамбовских и московских историков фундаментально закреплены в сборнике документов
«Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг.»[92].
Заметной работой в этом ряду стала серия документов, опубликованная в журнале «Вопросы истории» под заголовком «Кронштадтская трагедия 1921 года»[93]. Она включает в себя материалы из президентского архива и архива госбезопасности, которые раскрывают затушевываемые ранее детали подготовки к штурму крепости, настроения в штурмовавших частях Красной армии, а также репрессий в отношении побежденных мятежников.
Обособленно от господствующего направления в исследованиях Кронштадского мятежа стоит любопытная публикация Ю. А. Щетинова «За кулисами Кронштадтского восстания 1921 г.»[94], в центре внимания которой — порядком забытая тема о роли антибольшевистских политических сил в подготовке и развитии мятежа. Приводя эмигрантские источники, автор доказывает, что еще рано «списывать» эту роль в архив лишь как пропагандистское оружие коммунистического режима. Высказывается также предположение о том, что версия о поголовном участии в восстании населения острова — это дело чекистских рук, которым было необходимо обосновать проводимые репрессии и устранить их свидетелей[95].
Статья Щетинова — больше, чем статья о мятеже, здесь чувствуется знамение какого-то нового этапа в историографии, наступающего «на пятки» уходящему этапу «белых пятен», «разоблачительства» и исторических альтернатив. Автор указывает на слабость мятежников, на противоречия в их среде и наперекор всем любителям фантазировать о том, что бы было если бы мятежники победили, доказывает, что они не имели будущего и их поражение закономерно.
Описав за последние годы какой-то романтически-легкомысленный круг, исследователи вновь возвращаются к постижению закономерностей общественного развития. В целом же следует признать, что либеральные потрясения последних лет оказались не столь страшны для историографии, сложившейся в советское время. Думается, что коммунизм «военный» получит свое окончательное толкование в зависимости от того, какую нишу в истории, истории России в частности, займет коммунизм «как таковой», который еще не сказал своего последнего слова. Историческая мысль замерла в ожидании, ожидании как новых фундаментальных открытий в обществоведении, так и нового этапа в самом общественном развитии.
Все на свете можно сделать лучше или хуже…
Как подчеркивалось, по проблемам военного коммунизма в России среди исследователей издавна существует множество разногласий, выразившихся в самых противоречивых оценках на страницах политических изданий и исторической литературы. Это было и остается связанным прежде всего с особой принципиальностью вопросов данного периода, из толкования которых неизбежно вытекает и интерпретация советской истории России в целом. Во главе всего комплекса проблем стоит дилемма: Что первичнее? Или военный коммунизм явился неизбежным следствием развязанной гражданской войны, или же, напротив, гражданская война оказалась результатом первых шагов политики военного коммунизма? От выбора точки зрения зависит очень многое, в том числе и определение хронологических рамок периода военного коммунизма. Если благодаря знаменательному X съезду РКП (б), состоявшемуся в марте 1921 года, дискуссий по финальному рубежу эпохи военного коммунизма почти не наблюдается, то по начальной вехе периода существует большое разнообразие мнений. Идеологически это обусловлено тем, как исследователь склонен решать поставленный выше вопрос о причинно-следственной связи, и далее от того, какой признак политики и системы военного коммунизма ставится во главу угла, берется за основу хронологии.
По понятным причинам представители советской историографии изначально стремились выписать военному коммунизму более позднее свидетельство о рождении. Некоторые вели отсчет с начала 1920 года, т. е. с появления планов хозяйственного строительства на основе принуждения и милитаризации труда. Другие склонны напрямую связывать хронологию военного коммунизма с введением в январе 1919 года знаменитой продовольственной разверстки. Третьи указывают на 28 июня 1918 года — момент принятия декрета Совнаркома о национализации крупной промышленности. Постепенно наиболее популярной у советских историков датой утвердился май 1918 года, время провозглашения политики продовольственной диктатуры. Есть и иные точки зрения, менее известные.
Однако все это многообразие взглядов послушно укладывается в общую схему военного коммунизма как следствия начавшейся интервенции и гражданской войны. Сторонники противоположной позиции решительно перешагивают за рубеж 1918 года и непосредственно связывают начало политики военного коммунизма с приходом партии большевиков к власти. Несмотря на принципиальные различия, спор этот можно считать в значительной степени принадлежащим прошлому. Обе точки зрения, по сути, произошли из одного корня — из признания Октябрьской революции и Советской власти качественно новым явлением в истории России, в истории всего человечества. Различие лишь в постановке плюса или минуса к этому общему мнению. Сторонники Октября считали его началом новой эры в развитии человечества, переходом из «царства необходимости в царство свободы». Противники — нарушением всех естественных норм общежития, началом образования тоталитарной системы, построенной на репрессиях, физическом и духовном терроре.
Уходящие в прошлое политические и идеологические страсти уступают место более взвешенному взгляду на события в России в начале XX века. С увеличивающейся исторической дистанции революционные события принимают более «скромный», более частный характер, как события, которые находятся в русле российской исторической традиции и очередной раз подчеркивают присущую ей импульсивность, катастрофичность развития. В основе своей режим государственного абсолютизма советского типа мало чем отличается от режима абсолютной монархии в России, описанной, скажем, французским аристократом де Кюстином в XIX веке. Время само уже воздвигло памятник над общей могилой «белых» и «красных», позволив исторической науке в значительной степени освободиться от политических пристрастий, господствовавших в российском обществе в начале XX столетия. Как сейчас, на исходе XX века, понятно — советский период нашей истории — это не «коммунистический эксперимент», здесь в наиболее обнаженной форме предстала авторитарная традиция русского общества. Об эксперименте можно говорить лишь в том смысле, что влиятельные общественные силы (бюрократия) попытались, вместо кратковременной эксплуатации системы государственного абсолютизма с целью укрепления расшатанного Российского государства, представить ее в качестве «столбовой дороги» всего человеческого общества.
В вопросе о начале политики военного коммунизма выделяется утверждение историка-меньшевика Н. Н. Суханова, который считал, что военный коммунизм был провозглашен сразу после Февральской революции с объявлением государственной хлебной монополии[96]. Включенное в уже известный перечень дат, оно ясно указывает на существование некоего глубинного однородного процесса, имевшего место как до, так и после Октябрьской революции, и подтверждает мысль Ф. Энгельса о том, что «hard and fast lines (абсолютно резкие разграничительные линии) несовместимы с теорией развития»[97].
Одряхлевшее романовское самодержавие рухнуло в феврале 1917 года по одной и самой общей причине, заключавшейся в том, что ни до первой мировой войны, ни тем более во время войны оно не сумело справиться с инерцией огромного российского организма, сплотить и направить социально-экономический потенциал общества на преодоление внутренних противоречий и отражение натиска внешнего врага.
Глобальные проблемы зачастую начинают распутываться с самых банальных частностей. Февральские события начались женским криком: «Хлеба! Хлеба!» Временные продовольственные перебои и оказались той апельсиновой коркой, на которой поскользнулся царский режим. Вступая в империалистическую войну, российское общество и правительство рассчитывали, что с продовольствием затруднений не будет. Страна лидировала среди мировых экспортеров зерна, и прекращение экспорта на время войны сулило хлебное изобилие и дешевизну продовольствия. Однако подобные расчеты оказались далеко не верны, уже в конце 1914 года заготовка продовольствия для армии столкнулась с серьезными затруднениями. Первоначально эти затруднения имели чисто спекулятивное происхождение. Помещики, другие крупные держатели хлеба, придерживая запасы, искусственно взвинчивали цены и получали большие прибыли, но по мере втягивания России в войну трудности со снабжением принимали все более основательный характер.
В силу общественного разделения труда, стоимость сельскохозяйственной продукции непосредственным образом зависела от уровня развития и структуры отечественной промышленности. В цене пуда хлеба, вывезенного на рынок, фокусировалась вся система социально-экономических связей страны. Несмотря на то, что в 1915–1916 годах доля промышленности в общей валовой продукции России достигла наивысшего уровня, промышленность была главным образом ориентирована на военные нужды, техническая оснащенность сельского труда резко ухудшилась. При сокращении выпуска техники и инвентаря и закономерном росте цен на них соответственно возросла трудоемкость и себестоимость сельскохозяйственной продукции. Длительная война самым губительным образом отразилась на балансе народного хозяйства, где значительная его часть, вынужденная работать на потребности фронта, была выключена из процесса общественного воспроизводства, в то же время оставаясь крупным потребителем сырья, продовольствия и изделий легкой промышленности. Поэтому цены на потребительские товары, продовольствие и сырье, подхлестываемые сознательной спекуляцией, транспортными затруднениями и т. п. бедами военного времени быстро поползли вверх.
Дисбаланс экономики и связанные с ним негативные явления были присущи всем странам, втянутым в империалистическую войну. Правительства воюющих держав пытались кредитными эмиссиями направить экономический обмен по нужным каналам, однако увеличение денежной массы грозило в кратчайший срок развалить всю финансово-денежную систему государств, поэтому основным инструментом борьбы с экономическим развалом стало государственное принудительное регулирование хозяйственных отношений.
В России это регулирование в первую очередь коснулось сельского хозяйства. Уже 17 февраля 1915 года вышел указ, предоставлявший право командующим военных округов запрещать вывоз продовольственных продуктов из производящих местностей, утверждать обязательные цены на эти продукты и применять реквизицию в отношении тех, кто упорствовал в их сдаче для нужд армии. Но означенные меры в конечном счете лишь привели к росту спекуляции и дороговизны, поэтому в течение 1915–1916 годов последовал еще ряд конкретных мероприятий по ограничению рынка, организации планового снабжения и ужесточения контроля над ценообразованием сельскохозяйственной продукции, которые также не принесли желаемых результатов. Эти годы представляли собой целую эпопею топтания помещичье-буржуазного правительства перед необходимостью радикального урезания прав помещиков-хлебовладельцев на распоряжение своим товаром. Наконец, последним, наиболее решительным шагом царского правительства в этом направлении стало назначение осенью 1916 года на пост министра земледелия ставленника промышленных кругов А. А. Риттиха, который ввел обязательную поставку хлеба в казну согласно погубернской, поуездной и волостной разверстке. Но с начала 1917 года усиление кризисных явлений и революционного брожения стало опережать запоздалое вступление разверстки в силу. Пресловутая апельсиновая корка уже лежала под ногой монархии.
Временное правительство ознаменовало начало своей деятельности по борьбе с продовольственным кризисом изданием 25 марта 1917 года постановления о государственной торговой монополии на хлеб. По выражению Суханова, хлебная монополия была обязана своим появлением на свет руководителю экономического отдела меньшевистско-эсеровского исполкома Петроградского Совета В. Г. Громану, который «взял за горло кадета Шингарева (министра земледелия) и выдавил из него хлебную монополию»[98]. Закон о хлебной монополии обязывал владельцев предоставлять все имеющееся количество хлеба в распоряжение государства, за вычетом запаса, необходимого для собственных и хозяйственных нужд. Однако и этот энергичный шаг по ограничению прав частных собственников не дал ощутимых результатов, поскольку сохранившийся в нетронутом виде рынок промышленных товаров заставлял владельцев хлеба всеми способами саботировать государственные заготовки по твердым ценам. Ситуация требовала последовательного подчинения государственному регулированию и рынка промышленных товаров. Но на этот раз подошла пора топтания на месте буржуазному Временному правительству.
Безусловно, само правительство ясно понимало необходимость строгого регулирования всех сторон экономической жизни государства «с подчинением всех частных классовых и групповых интересов, каковы бы они ни были, кем бы они ни диктовались, интересам государства», как заявлял сам Керенский[99]. Но когда 16 мая исполком Петросовета проголосовал за резолюцию, выработанную под руководством того же Громана, которая содержала программу «регулирующего участия государства» почти для всех отраслей промышленности в распределении сырья, готовой продукции, фиксации цен и т. п., то она не была принята Временным правительством, главным образом вследствие нажима промышленных кругов, стремившихся сохранить свои прибыли в неприкосновенности. Российский буржуа и до и во время войны не на шутку вел борьбу с самодержавием за право наравне участвовать в государственной политике и общественном устройстве. Но он забыл, что в огромной своей части является лишь наростом на налоговом прессе государства на средние и беднейшие слои населения, и почти сразу увял в 1917 году, когда после поломки этого пресса, получив полную возможность проявить свои «творческие силы», продемонстрировал лишь образцы собственной ограниченности и эгоизма.
Несмотря на регулярные перетряски, Временное правительство оказалось в принципе слишком подверженным влиянию буржуазии, чтобы суметь возвысить национальный интерес над интересами отдельных классов и групп и повести активную политику государственного регулирования. Поэтому для проведения очередного этапа объективно назревших мероприятий история приготовляла новую политическую силу, не связанную, по выражению ее лидера Ленина, «уважением» к «священной частной собственности». В короткий срок, к осени, массовое недовольство в решающих центрах политической жизни страны превратило партию большевиков из малочисленной и гонимой организации в силу, пользовавшуюся значительным влиянием среди рабочего населения и солдат. Со времен II съезда РСДРП большевики неприкрыто перемещались с платформы диктатуры пролетариата над буржуазным меньшинством на платформу диктатуры нечаевского толка. Они не ставили знак равенства между социальной силой и численностью класса, численностью своих сторонников. В 1917 году их преимущество над демократически настроенными меньшевиками и эсерами выразилось прежде всего в том, что большевики давно определили, что в сложных общественных ситуациях решающая роль принадлежит активному меньшинству, способному в критический момент парализовать и подчинить волю и силу инертного большинства.
Сами большевики давно внимательно наблюдали за теми изменениями, которые происходили в социально-политической организации воюющих держав. Наиболее последовательно и жестко политика государственной централизации и регулирования экономики в период войны и еще несколько лет после войны проводилась в Германии. Там и ранее хозяйство было в значительной степени охвачено картелями, синдикатами и трестами, но после начала боевых действий английская блокада сразу же превратила Германию в изолированное, самоснабжающееся государство, что резко повысило требования к уровню организации ее национальной экономики. Германское правительство еще 25 января 1915 года приняло закон о хлебной монополии. В течение войны Германия ввела у себя «принудительное хозяйство» почти во всех отраслях производства, контролировало обмен, устанавливало твердые цены, отбирало весь продукт и нормировало распределение не только промышленного сырья, но и непосредственное потребление людей путем карточек и пайков. Были введены трудовая повинность и учет товаров, свободная торговля на большинство изделий была отменена. Таким образом государство глубоко вторглось в сферу капиталистических интересов, ограничило частную собственность и заменило рынок централизованным обменом между отраслями экономики.
Буржуазно-юнкерское государство железной рукой выполняло стратегические установки марксизма по реорганизации общественных отношений. Это дало повод некоторым немецким социал-демократам назвать такую систему «военным социализмом». Ленин в 1917 году охарактеризовал ее как «военно-государственный монополистический капитализм или, говоря проще и яснее, военная каторга для рабочих»[100]. Вместе с тем он утверждал, что государственно-монополистический капитализм полностью обеспечивает материальную подготовку социализма и между государственно-монополистическим капитализмом и социализмом «никаких промежуточных ступеней нет»[101]. Для перехода к социализму, по Ленину, требовалось только подставить вместо помещичье-капиталистического государства государство революционно-демократическое[102].
Получалась непостижимая вещь: оказывается, для перехода к социализму на «военной каторге для рабочих» требовалась только смена правительств! Впрочем, подобные теоретические парадоксы самому Ленину и большинству его партийцев были незаметны и несущественны в наступившей лихорадке борьбы за власть в сентябре — октябре 1917 года. Одним из первых, кто со стороны обратил внимание на эту теоретическую казуистику, был давний идеологический соперник Ленина А. А. Богданов. Почти сразу после октябрьского переворота он указывал, что Ленин, «став во главе правительства, провозглашает „социалистическую“ революцию и пытается на деле провести военно-коммунистическую»[103].
Не касаясь частностей, в общем и целом можно сказать, что для большевизма, для Ленина была характерна уверенность в своей теоретической непогрешимости, которая была присуща всем прозелитам, стремящимся к активному преобразованию мира. Еще в XVIII веке как Робеспьер, так и Екатерина II были абсолютно уверены в том, что вся истина целиком уже открыта и дело заключается лишь в том, чтобы приложить плоды эпохи Просвещения к действительности. С подобными представлениями императрица на заре своего царствования усердно писала свои «наказы», с подобной уверенностью Робеспьер впервые взошел на трибуну Конвента. Революционным марксистам XX столетия суждено было в очередной раз и вновь в далеко не безобидной форме продемонстрировать человеческую претензию на владение законами общественного развития. Несомненно, что Ленин все же спутал счастье человечества — коммунизм с военной каторгой, точно так же как и Робеспьер отождествил свободу и равенство с гильотиной.
Когда весной 1918 года группа немецкой буржуазии пробовала завязать торговые отношения с Советской Россией, они попросили представителей Совнаркома поподробнее рассказать о принципах советской экономической политики и после получения соответствующей информации сказали: