В противоположность крикливой левокоммунистической группировке, в лице Рыкова и его команды ленинское большинство ЦК партии получило сильную и компетентную оппозицию, отрицавшую компромиссы с буржуазией, но вместе с тем склонную учитывать интересы и особенности крестьянства. Однако чисто экономические расчеты для Ленина не имели решающего значения. Продовольственная политика была тесно увязана с социально-политическими задачами борьбы с капитализмом, основной базой которого теперь были признаны зажиточные крестьяне.
План вооруженного похода и разжигания гражданской войны в деревне вызвал ожесточенное сопротивление и со стороны эсеро-меныневистских представителей в Советах. Они предупреждали, что попытка решить продовольственный вопрос путем гражданской войны окончится таким же крахом, каким окончилась уже испробованная война в городе для промышленности. Нужна не война, а организация, говорили они и предлагали опереться на представительные крестьянские Советы, на восстановление демократического строя и в конце концов завершали все своим Карфагеном — требовали созыва Учредительного собрания. Во всей небольшевистской прессе вспоминали недавнее и оказавшееся малоэффективным продовольственное диктаторство Троцкого. Однако, обрушив на читателя поток доводов по экономической нецелесообразности и политической опасности новой затеи большевиков, оппозиционная печать тоскливо поникала головой, признавая, что хлебная монополия и продовольственная диктатура для большевиков уже не средство, а самоцель. «Ведь хлебная монополия — одно из звеньев „социализации торговли и промышленности“, отказ от нее знаменовал бы банкротство немедленного социализма». «Бесспорно, это главный мотив для поддержки монополии в центре», — заключала «Свобода России».
В мае 1918 года лозунг учета и контроля уступил место более откровенному лозунгу централизации — централизации банковского дела, управления промышленностью, продовольственного дела и, наконец, политической власти. Вооруженный поход в деревню и разжигание гражданской войны были лишь первой целью. Вторым направлением удара законодательства о продовольственной диктатуре были сами Советы. В этот период обострились противоречия между центральной властью и губернскими Советами. В марте — мае 1918 года Советы Саратовской, Самарской, Симбирской, Астраханской, Вятской, Казанской, Тамбовской и других губерний, где подавляющее большинство делегатов представляло интересы крестьянства, при поддержке делегатов от рабочих приняли постановление об отмене старых твердых цен на хлеб и восстановили свободную торговлю, Это был бунт против экономической политики большевиков. Ответ Москвы выразился в известном декрете от 13 мая о введении продовольственной диктатуры и особенно декрете ВЦИК и СНК от 27 мая о реорганизации Наркомпрода и местных продовольственных органов. Последним устанавливалось подчинение всех губернских и уездных продовольственных органов не местным Советам, а непосредственно наркому продовольствия, который получал право отменять постановления Совдепов и входить во ВЦИК с предложением о предании их суду.
Тем самым был сделан первый шаг по упразднению советской власти на местах и концентрации властных функций в центре. Вскоре по пути, проложенному Наркомпродом, двинулись ВСНХ, военное и другие ведомства, установившие свою вертикальную систему управления, ограничив роль органов Советской власти до минимума.
Оппоненты большевиков назвали декрет 27 мая «банкротством идеи Советов». При обсуждении его проекта во ВЦИКе Абрамович произнес пророческие слова о тех, кто отправился в великий поход за свободой и справедливостью, но пришел к изначальной точке:
«Вам (большевикам) приходится возвращаться к старой, испытанной бюрократизации, вам приходится передавать всю страну в руки центральной бюрократии, т. е., другими словами, вы доказываете этим новым проектом только то, что Россия сейчас не способна управляться методом обыкновенной человеческой демократии, что она не способна управляться путем вашей советской демократии и что, следовательно, она и может управляться только как встарь, бюрократическим аппаратом»[123].
После майского поворота политики сосуществование большевиков и левых эсеров в органах государственной власти стало обоюдонетерпимым. Большевики, фактически оставившие идею власти Советов, последовательно шли по пути государственного централизма, им не нужны были малонадежные попутчики, им был нужен дисциплинированный исполнительный аппарат, подчиненный железной воле центра. Пора заигрывания с крестьянством, путем привлечения эсеров в правительство, также закончилась, крестьянству была открыто объявлена война. В свою очередь левым эсерам после провозглашения вооруженного похода на деревню также не оставалось места для очередного компромисса с большевиками. С обоих сторон началась активная подготовка к разрыву отношений, который и произошел в форме известного мятежа левых эсеров б—7 июля, во время V Всероссийского съезда Советов.
V съезд Советов был отмечен еще одним знаменательным событием. По иронии судьбы именно в тот момент, когда вопрос о Советской власти был объективно уже закрыт, принимается первая советская конституция, в которой декларировалось, что вся власть в центре и на местах принадлежит Советам.
В конституции 1918 года отразились противоречия, которые переживала власть с различными слоями общества. Значительная категория граждан, отнесенная к эксплуататорам и слугам старого режима, вообще была лишена избирательных прав. Ограничения падали и на крестьянство, 5 голосов крестьян приравнивались к 1 голосу рабочего. Тайные выборы не предусматривались. На практике это обеспечивало неограниченные возможности давления на избирателей.
На VIII съезде РКП(б) Зиновьев признал:
«По нашей конституции избирательных прав лишены только очень немногие элементы. Но на деле мы лишили их несравненно большее количество избирателей»[124].
Как видно, например, из инструкции за 1919 год по выборам в Советы Саратовской губернии, выборы организовывались так, что избирательные комиссии, составленные из лиц, «кои всей своей общественной деятельностью явно показали, что они стоят на платформе Советской власти», имели полную возможность проводить свою волю. Составлялись списки лишенных права голоса, аресту и суду подлежали «все замеченные в злостной агитации против Советской власти». Законным для открытия избирательного собрания признавалось число явившихся, равное половине всех избирателей, «однако в случаях особо уважительных собрание может быть признано законным и при меньшем числе по особому постановлению избирательной комиссии»[125] и т. д. и т. п. Понятно, что ни о каких свободных выборах в таких условиях не могло быть и речи.
Но и рабочий класс находился не в лучших условиях, чем крестьянство. По инструкции Президиума Моссовета от 23 января 1919 года, выборы в Совет должны были проводиться только на фабриках, заводах и через профсоюзы. Причем правом представительства пользовались только те союзы, которые входили в руководимый большевиками Московский совет профсоюзов и который должен был дать отзыв «о пролетарском составе профсоюза», т. е., другими словами, разрешить участвовать в выборах. Остальным политическим партиям социалистического направления заранее отводилось 50 делегатских мандатов[126].
В результате подобных корректировок конституции советы постепенно приобретали чисто декоративную функцию в структуре «Советского» государства, но, несмотря на это, большевики не решались окончательно ликвидировать Советы, понимая, что они служат неплохим прикрытием и средством для смягчения авторитарного характера власти. Так, на заседании Политбюро ЦК РКП(б) 9 декабря 1919 года большинством голосов было отклонено предложение об упразднении Советов в уездах и некоторых губернских городах[127].
В процессе централизации государственного управления со второй половины 1918 года система реальной власти начала активно формироваться по жесткой партийной вертикали. ЦК большевиков ставил задачу создания партийно-организационного аппарата, «могущего быстро проводить в жизнь мероприятия центра»[128]. С осени 1918 года повсеместно на территории Советской России в уездах и волостях начался процесс внедрения большевистских партийных организаций и ячеек, о которых там до сего момента не имели понятия.
Сохраняя органы Советской власти, руководство большевиков много работало над регулированием их взаимоотношений с растущими парткомами, конструировалось определенное разделение функций партийной и Советской власти на местах. Неоднократными, настойчивыми циркулярами ЦК парткомам возбранялось открыто вторгаться в область чисто советской административной работы, осуществлять мелочную опеку советских учреждений. Как подчеркивалось в одном циркуляре:
«В распоряжении партии всегда имеется могучее средство своим указанием исправить недочеты в деятельности любого товарища»[129].
Указывая на ошибки партийной работы, письмо за подписью секретаря ЦК от 4 апреля 1919 года в г. Боровичи разъясняло: парткомам не следует вмешиваться непосредственно в процесс реквизиции хлеба и т. п. Для этого существуют определенные советские органы.
«Партии же принадлежит общее руководство политической деятельностью Советов. Партия есть передовой отряд пролетариата, его идейный руководитель, показывающий общий путь деятельности. Советы же есть административный орган осуществления рабоче-крестьянской диктатуры, которые и проводят эту диктатуру с помощью различных своих отделов»[130].
В плане разделения партийной и Советской власти, как правило, выдерживалась такая схема: партийные комитеты известными мерами обеспечивали в Советах и их исполкомах коммунистическое большинство. Оно создавало свою фракцию, которая по уставу была обязана подчиняться указаниям местного партийного комитета, который в свою очередь принимал указания, идущие от ЦК РКП(б). В отдельных случаях, когда в Совете не удавалось добиться коммунистического большинства, как, например, в Туле, где, несмотря на все усилия, в 1918–1920 годах в горсовете преобладали меньшевики, там под определенными предлогами ЦК РКП(б) просто формировал чрезвычайный коллегиальный орган — ревком, руководивший всеми делами в губернии. Понятно, что подобная система могла держаться только на репрессиях ЧК и разного рода отрядов особого назначения. Власть приобрела террористический характер, коренным образом отличавшийся не только от первооснов коммунистической идеологии, но и от октябрьских лозунгов революционной демократии.
Немаловажно, как руководство и теоретики большевизма сами себе объясняли подобное противоречие. В весьма критическом документе от 1920 года, приписываемом члену платформы «демократического централизма» в РКП(б) Н. Осинскому, утверждается, что для государственной власти рабочего класса мыслимы две формы устройства. Первая — похожая на ограниченное конституционными рамками «единодержавие» и вторая — демократия «новая по форме и по содержанию».
«В настоящее время государственная власть российского рабочего класса переживает форму, близкую к пролетарскому единодержавию, — признает Осинский, — с этой политической формой неизбежно связано развитие бюрократической вертикальной централизации»[131].
Осинский оправдывает временное существование «единодержавия» внешними условиями: давлением международного империализма, борьбой с контрреволюцией и существованием мелкобуржуазной стихии. Он не в состоянии сделать вывод о существовании глубинных внутренних причин, заложенных в объективных условиях исторического развития России и, что самое главное, многократно помноженных на характер и идеологию господствующей партии большевиков.
Характерное раздвоение сознания — с одной стороны, пытаться оправдывать существование бюрократического «единовластия» внешними условиями и, с другой стороны, сознавать, что оно категорически противоречит основным идеалам коммунизма и целям революции, — эта двойственность стала присуща всем поколениям советского руководства и вначале служила оправданием и причиной перерождения власти, далее самим способом существования и в конце концов источником деградации, кризиса и развала советской коммунистической системы.
Это разделение было на виду у всех внимательных свидетелей перерождения ленинской партии. Известный социалист, украинский писатель В. К. Винниченко с сожалением констатировал, что у большевиков недостало сил быть чистоплотными этически и до конца последовательными, твердыми и цельными. Как страшно ругают других за лицемерие и обман, а сами пользуются этими средствами в невероятных размерах.
«Поскольку жизнь требует от них большого напряжения, то нехватку силы, таящейся в честности, они восполняют ложью и макиавеллизмом»[132].
Майско-июньское законодательство 1918 года и перенос центра тяжести классовой борьбы из города в деревню явилось логическим следствием и развитием политики предшествующего этапа революции, которое наиболее решительно продвинуло общество по пути военного коммунизма. Провозгласив продовольственную диктатуру, государство было обязано привести в соответствие с ней остальные отрасли народного хозяйства. 28 июня был принят декрет о национализации всей крупной и части средней промышленности[133]. Не менее закономерным явилось и другое важнейшее событие периода. В конце мая вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса, который стал сигналом и опорой для объединения всех антибольшевистских сил на востоке России и положил начало регулярной гражданской войне с образованием фронтов и вовлечением в военные действия широких масс населения. Чехословацкий мятеж, как весеннее зерно, нашел подготовленную почву среди русского населения. Поволжье уже начинало бурлить разрозненными выступлениями против большевиков. В мае было подавлено восстание частей Красной армии в Саратове. 21 мая командующий Оренбургским фронтом совместно с исполкомом городского Совета Самары разогнал исполком местного губернского Совета, который почти целиком состоял из крестьянских депутатов, враждебно настроенных к большевикам. Но созданный вместо губисполкома временный ревком оказался слишком уж «временным», просуществовав до 8 июня, когда отряды Чечека после незначительного боя овладели городом.
Чехословацкое выступление было сочувственно встречено и активно поддержано большинством крестьянства и особенно рабочими Поволжья и Урала. Мятеж иностранных частей растворился в русской контрреволюции. Председатель Высшей военной инспекции Н. И. Подвойский весьма секретно докладывал в ЦК партии и Совнарком о том, что рабочие массами вливаются в состав контрреволюционных сил под лозунгом борьбы за Учредительное собрание.
«Этот лозунг пользуется здесь огромной популярностью. Нигде за все время революции ни один лозунг не охватил так глубоко массы, как это имеет место в областях, являющихся ареной чехословацкой трагедии. Даже рабочие, сохранившие свой заработок, попадают под его влияние, не говоря уже о безработных, железнодорожниках и крестьянах»[134].
Наряду с организацией обороны на Восточном фронте, летом 1918 года советское правительство проводило кампанию по отправке в провинцию продовольственных отрядов и организации комитетов деревенской бедноты. Комбеды должны были стать опорной базой, надежными островками поддержки политики большевиков во враждебной деревне. По декрету от 11 июня они становились единственной реальной властью на уровне волости, села или деревни и имели широкие полномочия и нередко свои вооруженные отряды. Безусловно трудно даже для части такой страны, как Россия, дать обобщенную характеристику каких-либо процессов. Специфика расстояний, неповторимых местных условий всегда накладывала на них большое своеобразие. Однако можно утверждать, что весьма характерна одна из служебных информационных сводок Наркомпрода Пензенской губернии, которая так подводит итоги комбедовской кампании:
«Комитеты бедноты всюду, положительно везде, оставили уже совсем безотрадные воспоминания о таких их делах, которые иначе как уголовными преступлениями назвать нельзя»[135].
Состав «бедноты», организованной в комитеты был крайне пестрым. Зачастую в них попадали пришлые элементы из потребляющих губерний, рабочие, которые, сколачиваясь в продотряды, спешили покинуть голодающие города и обустроиться в деревне. А. М. Устинов, видный деятель прокрестъянской партии революционных коммунистов, так описывал деятельность комбедов на местах:
«Они становятся в деревне источником величайшей неразберихи, и от них идет там дым коромыслом. В комитеты входит голытьба, деклассированные, бесхозяйственные элементы деревни, всякие „перекати-поле“… Эта теплая компания, ничего за душой не имеющая, кроме сознания полноты власти, отправляется походом на хозяйственные элементы деревни, на всех тех, у кого хоть что-нибудь есть. При этом не щадятся и трудовые хозяйства: расхищаются скот, мертвый инвентарь всех видов, самые ничтожные запасы продуктов — растаскивается и проматывается все и вся, идет не созидание ценностей, а их уничтожение»[136].
Центральная власть предпринимала попытки провести в жизнь декрет 13 мая о продовольственной диктатуре. В развитие этого декрета постановлением Наркомпрода крестьянскому населению устанавливались нормы душевого потребления — 12 пудов зерна, 1 пуд крупы на год и т. д. Весь хлеб сверх указанных норм получал название «излишки» и подлежал отчуждению.
Помимо множества острейших политических проблем, явившихся неизбежным следствием такого порядка, сразу же возникла проблема учета излишков. К каждому крестьянскому амбару требовалось подобрать ключ, чтобы точно знать количество имеющегося хлеба. В качестве такой отмычки вводилась система подворного учета. Но крестьянин не спешил в исповедальню к продкомиссару, а комбеды, которые были в основном озабочены собственными имущественными делами, оказались неважной опорой власти. Более того, они нередко препятствовали вывозу за пределы своей волости уже отобранного зерна, намереваясь употребить его исключительно для себя. Свидетели и участники этой кампании констатировали повсеместный провал попыток подворного учета.
Можно было приводить в газетах сколько угодно бумажных резолюций сельских сходов, собраний бедноты о поддержке и одобрении советской продполитики, но вот самая главная резолюция, вынесенная крестьянством летом восемнадцатого года по продовольственному вопросу и отношению к власти: за июнь и первую половину июля продовольственные отряды собрали только 2.045.215 пудов хлеба (как самый минимум требовалось в сто раз больше). В течение июля эта цифра увеличилась примерно вдвое, но от этого не стала менее ничтожной. Со сбором нового урожая и первыми успехами Красной армии заготовка несколько оживилась, по приблизительным данным с июня по декабрь 1918 года было всего заготовлено около 60 млн. пудов, которые удалось получить несоразмерной ценой поголовного возмущения и волны крестьянских восстаний. Этим нельзя было накормить ни город, ни армию, в создании которой возникла большая потребность для большевиков. Вооруженный поход в деревню потерпел полный крах. И для того чтобы понять это, лично Ленину потребовалось не много времени.
Уже в начале августа Ленин начинает достаточно решительно пересматривать крестьянскую политику, ищет способы «нейтрализовать в гражданской войне наибольшее возможное число крестьян»[137]. В этот период в ряде выступлений и обращений он подчеркивает, что «с средним крестьянством социалистическое правительство обязано проводить политику соглашения»[138]. 17 августа появляется «строжайший» циркуляр за подписью Ленина и Цюрупы всем губсовдепам и продкомам, в котором в завуалированной форме указывалось на хаос, внесенный комбедами в жизнь деревни, и подчеркивалось, что Советская власть всегда «стремилась и стремится к удовлетворению нужд среднего крестьянства, наряду с нуждами городских рабочих и деревенской бедноты»[139]. Фактически именно в августе 18-го начинается перемена курса большевиков на так называемый союз со средним крестьянством, нашедший свое официальное выражение в марте 1919 года в резолюции VIII съезда РКП (б). Но еще в декабре 1918 года под давлением коммунистической фракции, руководимой Каменевым, на VI Всероссийском съезде Советов было решено упразднить комбеды, «сыгравшие свою историческую роль», как было сказано в приличной для их похорон форме.
Начиная с Октября и до осени восемнадцатого года большевики с упрямством, достойным лучшего применения, последовательно создавали базу для широкого контрреволюционного блока. Возникновение протяженного антисоветского фронта, отделение от Москвы востока и юга страны и образование там региональных антибольшевистских правительств стало итогом разрушительного, деструктивного периода революции. Противники пытались поразить Совдепию и нанося удары в сердце. Летом в Петрограде были убиты Володарский и Урицкий, 30 августа был тяжело ранен Ленин. В ответ на покушения 2/сентября ВЦИК постановил:
«На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов»[140].
Повсеместно стали захватываться и расстреливаться заложники из «классово чуждых» элементов.
Весенние планы компромисса с буржуазией были погребены начавшимся вооруженным походом в деревню и ответной борьбой крестьянства совместно с враждебно настроенными к большевикам рабочими. Буржуазия, не имевшая оснований доверять Ленину, тем охотнее пошла на компромисс не с ним, а с возмущенными рабочими и крестьянством. Буржуазная контрреволюция сомкнулась с рабоче-крестьянской, что было гораздо опаснее, чем ее изолированные, слабосильные попытки сопротивления в первые месяцы власти большевиков. Поэтому Ленин круто меняет ориентацию и решает разбить наметившийся блок, ударив по буржуазии и пойдя на уступки крестьянству Объявление красного террора явилось результатом общего поворота ленинской политики, начавшегося в августе 1918 года. Еще до покушений, 6 августа, в серии декретов и постановлений, направленных на смягчение политики в отношении крестьянства, обращение Совнаркома «На борьбу за хлеб» провозгласило:
«Ответом на предательство и измену „своей“ буржуазии должно послужить усиление беспощадного массового террора против контрреволюционной части ее»[141].
Первые числа августа, т. е. начало нового заготовительного сезона, были отмечены целой серией декретов и постановлений, призванных внести в государственную продполитику элементы соглашения с крестьянством. В частности, были утроены твердые цены на хлеб, но поскольку обесценившиеся дензнаки уже мало интересовали крестьянство, 5 августа издается декрет об обязательном товарообмене в хлебных губерниях, по которому продорганы обязывались компенсировать часть сдаваемого крестьянами хлеба промышленными товарами.
Лучшую иллюстрацию сути военно-коммунистической политики большевиков надо искать не в таких хорошо знакомых символах, как национализация промышленности или продовольственная диктатура, а в скромных поползновениях к организации товарообмена с деревней в 1918 и 1919 годах. Они и выходили скромными (несмотря на то, что задумывались широко), поскольку в них были сведены воедино два взаимоисключающих принципа — принуждения и экономической выгоды. Эти «товарообманы», причем неясно, кто здесь обманывался больше — крестьяне или сама власть, являлись концентрированным противоречием идеи и необходимости. Именно в них рельефнее всего проступали последствия вторжения революционного идеализма в течение жизни и где он наиболее быстро дискредитировал себя.
Осенью 1918 года, как и весной, экономический обмен между городом и деревней вновь наступил на грабли идеологических установок новой власти. Выразилось это в том, что крестьянин, сдав хлеб и получив зачетную квитанцию, сам не имел права получить по ней промтовары. Он был обязан сдать ее в волостной комбед или совдеп, каковые и должны были получить товар, а затем распределить его в соответствии со своим классовым «чутьем» и инструкциями власти.
«Состоятельные крестьяне, — вспоминал М. И. Фрумкин, командовавший этим обменом в масштабах всей советской территории, — во многих местах рвали квитанции или производительно использовали их на цигарки, приговаривая, „если нам товары не достаются, то пусть и эти лодыри (беднота) ничего не получают“»[142].
Подобной постановкой дела, отказом от нормального обмена между отраслями народного хозяйства, большевики исключали возможность его государственного регулирования и продолжали скатываться на путь чисто реквизиционной политики, усугублявшей разруху в экономике.
Сохраняя установку на принципиальный отказ от чисто экономического обмена с деревней, Совнарком еще в июле попытался решить проблему нехватки продовольствия введением классового пайка, т. е. фактически выбросив из сферы государственного снабжения непролетарские и неслужащие элементы городских обывателей. Но опять-таки эта мера носила скорее политический характер, крестьянство по-прежнему саботировало государственные заготовки и по-прежнему основная масса хлеба проникала в города через нелегальные торговые каналы. Статистика свидетельствует, что доля вольного рынка в ежедневном потреблении хлеба жителями Москвы в июле — сентябре 1918 года равнялась 91 %, а в октябре — декабре — 71 %[143]. Следовательно своим существованием Москва была почти всецело обязана преследуемому заградительными отрядами мешочнику.
Для правительства проблема заключалась не просто в том, чтобы накормить город и армию. Та власть и та сила, которую государству могла дать концентрация запасов хлеба, рассыпалась и растекалась в миллионах мешков легальных и нелегальных коммивояжеров. Собственные интересы требовали от государства последовательных шагов. И они были предприняты. Как весенний «товарообман» послужил ступенькой к продовольственной диктатуре, так и его августовская интерпретация стала прелюдией к очередному фундаментальному мероприятию военно-коммунистической политики.