После национализации банков, промышленных предприятий и введения продовольственной диктатуры декрет от 21 ноября, по сути, завершил в основе законодательное оформление военно-коммунистического здания, несмотря на то, что вплоть до 1921 года это здание продолжало достраиваться и доводиться до казарменного совершенства. Для 1918 года еще рано говорить о системе военного коммунизма, пока это была только политика военного коммунизма, сумма государственных заявок на всеобъемлющую монополию, не подкрепленных реальным механизмом производства и распределения продуктов. Посему это бумажное здание отбрасывало тень разного рода уступок, которая до времени имела более материальных свойств, нежели ее предмет.
Повсеместной тенью военно-коммунистической политики были прежде всего всевозможные сенные и Сухаревские площади — пресловутые толкучки, где с молчаливого согласия властей происходил нелегальный вольный товарооборот. Существуют различные подсчеты доли вольного рынка в снабжении городского населения в период гражданской войны, и даже самые скромные из них говорят, что доля эта была никак не меньше 50 %. Но есть все основания полагать, что она была гораздо весомей, особенно в провинциальных городах. На деле продовольственная политика в 1918–1919 годах являлась скорее не политикой государственного снабжения, а политикой ограничения свободной торговли, «возрождающей капитализм», которая в самые критические моменты обострения социальной напряженности ослаблялась разного рода отступлениями. Таким отступлением осенью 18 года стало так называемое «полуторапудничество» в Москве и Петрограде.
После того как Каменев стал во главе Московского Совета, его «рыхлый» большевизм получил хорошую питательную среду в настроениях москвичей. 25 августа Президиум Моссовета принял постановление о свободном провозе полутора пудов хлеба на члена семьи, что дало возможность горожанам продержаться три месяца на однофунтовом пайке в день. Когда же эти запасы подошли к концу, поднимается и новая волна против проддиктатуры.
В лице председателя Моссовета Наркомпрод получил влиятельного и хлесткого критика. 8 декабря на заседании исполкома Совета Каменев произнес пламенную речь, в которой обвинил продовольственников в полном провале дела. Он предложил известить Совнарком о том, что надежды на получение продовольствия нет. «Ничего нет, и ничего не будет»[144]. Выступление Каменева ознаменовало начало нового массированного наступления на политику продовольственной диктатуры. 10 декабря Совнарком под давлением принял решение о предоставлении рабочим организациям и другим профессиональным объединениям права закупки и провоза ненормированных (т. е. немонополизированных) продуктов, к слову, права, которое у них формально никто и не отнимал. Заградотрядам и губпродкомам предписывалось не чинить никаких препятствий провозу ненормированных продуктов.
Вскоре коммунистическая фракция ВЦИК, которая после удаления из Советов левых эсеров приняла на себя под руководством Каменева роль мягкой оппозиции правительству, образовала специальную комиссию, подготовившую проект декрета о фактическом восстановлении свободной торговли до 1 октября 1919 года. Но этот проект встретил жесткое сопротивление Наркомпрода, не получил одобрения Ленина и не был реализован.
В Совнаркоме в это время были увлечены другой идеей, более умеренной и более соответствовавшей принципиальным партийным установкам. После того как провалилась политика подворного учета и нормирования потребления, продовольственники начали искать иные пути проведения своей диктатуры в отношениях с крестьянством. Такой путь был найден и законодательно оформлен известным декретом Совнаркома от 11 января 1919 года о разверстке зерновых хлебов и фуража.
Поскольку государство расписалось в своем бессилии установить достоверное количество хлебных запасов, единственное, что ему оставалось сделать, это объявить точную цифру своих потребностей в хлебе, которая потом соответственно должна была развёрстываться по губерниям и уездам. Большевики отступили к опыту царского министра Риттиха. Вопреки сложившемуся мнению, раз-! верстка явилась не ужесточением продовольственной диктатуры, 1 а ее формальным ослаблением. Она содержала очень важный элемент, а именно: изначальную заданность, определенность государственных требований, что при всем остальном ее несовершенстве было весьма существенным в отношениях с крестьянством. В этом смысле разверстка 1919 года явилась непосредственной переходной ступенью к процентному натуральному налогу 1921 года.
Вместе с тем разверстка, будучи шагом прогрессивным по сравнению с нормированием и подворным учетом, исходила не из возможностей крестьянских хозяйств, а из весьма растяжимого понятия «государственной потребности», которое составило для государственных аппетитов почву столь же плодородную, как и монополия образца 1918 года. В результате в 1920–1921 продовольственном году в своих исконных владениях Европейской России продовольственники отбирали по разверстке не только «излишки», но и самое необходимое для крестьянства.
Помимо декрета о разверстке, следствием декабрьско-январского противостояния по вопросам продовольственной политики стал ряд удивительных событий, о которых в недавнем прошлом не могло быть и речи. 21 января Совнаркомом был принят декрет, составленный на основе резолюции ВЦИК, в котором наряду с подтверждением государственной монополии на хлеб, сахар, чай, соль декларировалось разрешение временной свободной торговли на все остальные продукты питания, разрешалось широкое привлечение к заготовкам кооперации и использование премиальной системы. Вскоре Наркомпрод подписал с кооперативной организацией «Козерно» договор, в силу которого союз принял на себя заготовку и переработку хлеба в тринадцати хлебородных губерниях. Аналогичный договор был заключен и с Центросоюзом. Что это означало? Это значило то, что штыки Наркомпрода сдавали свой пост в производящих губерниях кооперативному рублю!
Далее состоялись договора с различными кооперативами на заготовку других продуктов: картофеля, овощей, рыбы, льняного семени и т. д. Новые веяния в экономической политике перенеслись из сферы сельского хозяйства в промышленность. ВСНХ разрабатывал проект выдачи концессии иностранному капиталу на постройку Великого северного железнодорожного пути Обь — Котлас — Сорока — Званка — Петроград. 4 февраля Совнарком признал с принципиальной точки зрения предоставление концессий допустимым, план пути приемлемым, концессию желательной, а ее осуществление необходимым.
Размах привлечения кооперации, оживление торговых отношений с деревней были столь впечатляющи по сравнению с предыдущим периодом вооруженных походов и репрессий против частноторгового аппарата, что уже начали писать:
«Даже самодовлеющие интересы того централизованного военно-бюрократического организма, который вырос за последние полтора года на месте старой России, настойчиво требуют, во имя самосохранения и защиты, быстрого подъема производительных сил государства и более или менее нормальной организации его хозяйства»[145].
На страницах небольшевистской печати появился термин «новый период экономической политики» — НПЭП и зазвучала радость по поводу краха всей политики насаждения коммунизма.
Не только шаги в области экономики, но и другое свидетельствовало о глубинном брожении в большевизме, выплескивавшемся в попытки серьезного пересмотра всей советской государственной политики. Принимая приглашение американского президента Вильсона к переговорам на Принцевых островах, советское правительство в ноте Чичерина от 4 февраля проявило большую уступчивость и решимость идти на компромиссы с империалистическими державами. Выражалась готовность признать старые российские финансовые обязательства, предоставить концессии иностранному капиталу, обсудить вопрос о территориальных претензиях и границах. Свежий ветер новой политики сквозил через частокол дипломатических оговорок ноты.
Борьба за пересмотр основ экономической политики происходила на фоне впечатляющих военных успехов Советской власти. На всех направлениях Красная армия одерживала убедительные победы: отброшен Колчак, взят Киев, разваливался донской фронт Краснова. Началось объединение России под красным флагом. Большевики встречали весну 1919 года с установками, полными противоречий, оставалось только угадывать, в какую сторону начнет распутываться этот клубок, в котором террор и война, продовольственные отряды и клятвы в верности государственной монополии тесно переплелись со стремлением к миру, союзу с трудовым крестьянством, кооперативным рынком и концессиями.
18–23 марта в Москве проходил VIII съезд РКП(б). Обстановка на нем была далеко не спокойной. Делегаты много дискутировали по содержанию новой партийной программы, намечавшей задачи партии на переходный период от капитализма к социализму, и другим важным вопросам. У иных в сознании трудно совмещалась реальность последних полутора лет с идеями и благородными лозунгами революции. Оформившаяся внутри партии группировка «демократического централизма» призывала к искоренению бюрократизма и отрыва от масс. Сам Ленин выступил с выдающейся речью, он официально провозгласил, что партия берет курс на союз со средним крестьянством. Однако курс этот, запечатленный в съездовских документах, остался таким же противоречивым и не до конца последовательным, как и все сделанное ранее. Участники съезда выражали свое недоумение в записках, которые посылали Ленину, провозгласившему: «Не сметь командовать!» крестьянином. Они писали: «Как совместить шаги навстречу среднему крестьянству с практическими шагами Советской власти?», «Как согласовать лозунг добрососедских отношений с мелкобуржуазными элементами и нашу продовольственную политику, которая отражается, конечно, не только на кулацких спинах, но главным образом при нашей теперешней территории на среднем крестьянстве?»[146] Ответов на эти вопросы в материалах съезда не было. Где-то в бумагах аграрной секции съезда затерялась переданная туда резолюция совещания представителей профсоюзов, призывавшая Совнарком совсем отказаться от реквизиционной политики в деревне и развивать нормальные экономические отношения, стимулирующие крестьянство.
В марте вновь были повышены твердые цены на хлеб, но политика продовольственной диктатуры с ее отрядами и реквизициями разбивала в беспорядочную мозаику мероприятия нового периода экономической политики. Как тогда говорили по поводу крестьянской политики большевиков, правая рука не ведает, что творит левая.
И все же решения VIII съезда РКП (б) получили сильный резонанс в провинции и среди крестьянства. По решению Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б) была проведена широкая кампания по ознакомлению крестьян с новым курсом партии. Крестьяне доставали газеты с речью Ленина за многократную цену и внимательно изучали ее. Уполномоченные ЦК, вернувшиеся из глубинки, теперь жаловались, что если начинаешь что-либо говорить крестьянину, то он достает газету с речью и показывает:
«Вот Ленин говорит — учись у нас, а ты пришел учить»[147].
Поступали сведения о совершенно нежелательных результатах курса VIII съезда для самой партии. В Советы стали попадать и властвовать зажиточные крестьяне, под их давлением в селах распадались коммунистические ячейки. В Тамбовской губернии начались убийства и изгнание коммунистов из деревень, поджоги их домов, притеснение бедноты.
Не удивительно, что лозунги съезда вызвали непонимание и откровенное неприятие у многих партийных работников. Троцкий сообщал в ЦК партии, что на встрече с симбирскими коммунистами один ответственный товарищ публично заявил, «что середняк-де нам враг и что политика в отношении к нему должна сводиться к подачкам, подкупу и прочее…»[148].
Неприятие нового курса проявлялось не только среди местных работников, но и в кругу ведущих теоретиков партии. Бухарин на заседании уполномоченных ЦК, ездивших в мае — июне 1919 года для обследования дел на местах, высказывался предельно откровенно:
«Если говорить о социальной базе; то совершенно ясно, что мы должны показать кулак мужику и держать курс на мировую революцию. На меня самое отрадное впечатление произвел один шахтер, председатель исполкома, который мажет середняка вазелином и спереди и сзади, когда он, сжимая кулаки, говорил мне по секрету со злобой: „Когда же мы ему морду набьем?“ Бухарин заявил заседанию: „Что касается середняка, то тут мы сбились с политики. Вместо обмана мужика мужик обманывает нас“»[149].
Е. А. Преображенский, вернувшийся из Орловской губернии, полностью поддержал своего будущего соавтора по «Азбуке коммунизма». Он отметил, что крестьяне очень довольны резолюцией VIII съезда и часто ее используют, и «если бы мы вовремя не сказали: легче на поворотах, если бы мы не посадили кулачка в тюрьму, не разъяснили бы, что резолюция 8-го съезда это резолюция съезда коммунистов и поэтому будет проводиться не кулаками, положение было бы гораздо хуже»[150].
Партийные теоретики уже всеми колесами стояли на тех рельсах, которые вскоре приведут их к перлам, подобным известному бухаринскому изречению о том, что пролетарское принуждение, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи.
Пока теоретики примеривались набить морду середняку и ждали мировую революцию, плоды подобной теории и практики пожинала контрреволюция и собиралась с силами. На востоке страны Колчаку удалось собрать почти полумиллионную армию, в марте он повел новое наступление и приблизился к Волге. Войска Деникина на юге также добились значительных успехов. К весне они захватили Северный Кавказ, Кубань, часть Донской области и Донбасса — регионы, которые сразу дали южной контрреволюции существенное подкрепление в живой силе. Казачество, в отношении которого в соответствии с известной резолюцией ЦК РКП (б) от 24 января 1919 года проводилась политика беспощадного массового террора, превратилась в надежного союзника Добровольческой армии.
Красная армия, набранная в основном из крестьян, у которых еще не вполне зажили спины от шомполов карательных отрядов периода крестьянских возмущений лета — осени 1918 года, переживала развал и отступала, несмотря на превосходящую численность и вооружение. Леса Совдепии были наводнены дезертирами, уклоняющимися от мобилизации в армию большевиков. По данным Высшей военной инспекции летом 1919 года насчитывалось около одного миллиона дезертиров и уклонившихся от воинского призыва. В этот период наиболее отчетливо отношение крестьянства к большевистской власти проявлялось именно в вопросе о военных мобилизациях. Как тогда подсчитывали: призывают 500 человек, являются 200, остаются 30 или 40. Цель явившихся на мобилизацию — обмундировался, отъелся, можно и домой.
Н. В. Крыленко, в ту пору в качестве уполномоченного ЦК и ВЦИК занимавшийся проведением мобилизации во Владимирской губернии, сообщал:
«Моя губерния будет самая последняя по числу мобилизованных волостной мобилизацией — 142 человека. Но зато ни один из них не убежал. Я видел седых стариков, которые записывались добровольцами, когда я их спросил почему, то объяснилось очень просто, это были члены комбедов, которых с кольями гнали из деревни»[151].
Он говорил это на совещании в ЦК партии в июне 1919 года, где после кампании по мобилизации собрались уполномоченные ЦК и ВЦИК по всем губерниям, подвели итоги и откровенно поделились впечатлениями о положении на местах. Первым выступил редактор «Известий» Ю. М. Стеклов, работавший в Вятской губернии. Его же выступление оказалось самым пессимистичным:
«Основываясь на опыте Вятской губернии, я утверждаю, что если не во всей России, то в чисто крестьянских и малопролетарских губерниях Советская власть вообще и коммунистическая партия в частности не имеет социальной базы. Вы не найдете там широких слоев населения, которые преданы нам, разделяют нашу программу и готовы за нас выступить. Я не говорю о кулаках или остатках буржуазии, которой там почти не осталось. Я говорю о широких массах рабочих, кустарей и главным образом крестьян. Среднюю массу и бедняков мы умудрились от себя отпугнуть, и сколько бы мы ни старались убедить крестьян, что только благодаря Советской власти они получили раскрепощение и политическое и экономическое, это не действует. Положение получается трагическое. Волостная мобилизация провалилась. Добровольческая мобилизация провалилась. Мы встретили отказы целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека. С крестьянами дело обстояло отвратительно. Я не скажу, чтобы там были сознательные контрреволюционные силы. Этого нет. Есть только ничтожные группки контрреволюционеров, остальная масса населения настроена безразлично, к нашей партии настроение враждебное. Во многих местах ожидают Колчака. Правда, когда он подходит, настроение меняется в нашу пользу, но ненадолго. Причин этому много. Центральная причина и общероссийская — это то, что мы крестьянину фактически ничего не дали, кроме отрицательного. Как некогда город был эксплуататором для деревни и ничего не давал, к сожалению в Советской России повторяется то же самое… Мобилизации и реквизиции производятся ежедневно, забирается все. Никогда, даже в злейшие времена царского режима не было такого бесправия на Руси, которое господствует в коммунистической России, такого забитого положения масс не было… Террор господствует, мы держимся только террором»[152].
Затем слово взял Н. Осинский. Он попытался развеять тяжелое впечатление от выступления Стеклова:
«Что ни губерния, то норов, и пессимистическое настроение Стеклова объясняется тем, что он был в прифронтовой губернии. В Пензенской губернии не слышно о реквизициях, потому что там нет армии. Затем относительно террора, то там это воспоминание давно минувших дней и крестьяне о нем забыли в значительной степени»[153].
Если даже и забыли, то сам Осинский им об этом напомнил. Не далее как 14 июня он лично телеграфировал в ЦК о неутешительных итогах волостной мобилизации, о том, что из 3930 призванных в наличии только 1120 человек. Не только среди крестьян, но и в профсоюзах мобилизация проходила скандально. Дезертиры и уклоняющиеся оказывали вооруженное сопротивление.
«Агитационные меры уже несвоевременны, нужны облавы, расстрелы в уездах, ибо четыре расстрела в Пензе уже потеряли влияние и отсутствие дальнейших принимается как ослабление вожжей… Предлагаю санкционировать кампанию решительной борьбы с дезертирством путем облав и расстрелов в уездах по четыре-пять человек злостных дезертиров под строгим контролем губернии»[154].
Боеспособность мобилизованных таким образом красноармейцев была крайне низкой. Это отмечали все, как командиры и комиссары Красной армии, так и противник. Нередко мобилизованные настаивали выдать им удостоверение в том, что они мобилизованные, а не добровольцы. В настроениях принудительно мобилизованного крестьянства заключалась основная причина того, «почему мы, располагая силами, численно превосходящими деникинские вдвое, оказываемся биты», — как писал Ленину Преображенский[155].
Ликвидация в результате революции крупных помещичьих и кулацких хозяйств была проведена при активном участии крестьянства, однако разрушение капиталистического, наиболее культурного уровня сельского хозяйства, нивелирование крестьянства имело и тот результат, что в деревне наступило царство осередняченного патриархального крестьянина с отсталым хозяйством, неразвитыми потребностями, к тому же подрезанными многолетней войной и политикой военного коммунизма. Патриархальное крестьянство натурализовывало свое хозяйство и не видело особого смысла в городе и его промышленности, тем более в самом государстве с его обременительными мобилизациями, разверстками и прочими повинностями.
Крестьянство исповедовало свою философию, имело свои цели и интересы, отличные от коммунистических программ большевиков и реставрационных устремлений белого движения. Большевики, призывавшие крестьян в Красную армию, получали записки:
«Долой Колчака, долой советскую власть»[156].
В противоположном лагере, за линией фронта тоже было неспокойно. Красноармейцы получали от белых послания:
«Товарищи красноармейцы, перебейте своих комиссаров, а мы убьем своих офицеров и вместе создадим настоящую советскую власть»[157].
Даже во времена наиболее решительных побед Красной армии в ней продолжало сохраняться примиренческое настроение. Как писал член донского комитета РКП (б) Сырцов 20 ноября 1919 года в докладе Политбюро ЦК по вопросу о предложениях мира со стороны Донского войскового правительства:
«Состояние армий Юго-Восточного и Южного фронтов таково, что слово „мир“ и хотя бы весьма отдаленная в смысле практического осуществления перспектива мира может окончательно разложить армии и подвигнет такие ее элементы, как мобилизованное крестьянство Тамбовской, Саратовской, Пензенской и др. губерний, либо на массовый, стихийный, ничем не могущий быть сдержанным уход с фронта, либо отдаст нашу армию процессу братания с казачьими и ударными добровольческими частями противника»[158].
Свежи были воспоминания о том, как в 8-й армии во время мамонтовского рейда два или три полка снялись с позиций и послали делегатов в другие части, пытаясь их тоже увлечь за собой, уверяя, что мир с казаками уже заключен. В соседней 9-й армии часты были случаи перехода на сторону казаков под лозунгами:
«Мир с казаками, казаки нам не враги»[159].
Несмотря на то, что настроения крестьянской массы играли в гражданской войне решающую роль, само по себе отдельно взятое крестьянство не представляло самостоятельной силы. Маркс справедливо считал, что парцелльное крестьянство в связи со своими особенностями не может быть самостоятельной политической силой. Его политические интересы должен представлять другой класс. Попытки крестьянства в течение гражданской войны создать нечто свое, особенное, неизбежно носили местный, ограниченный характер, как, например, движение Махно. Там же, где это движение пыталось выйти из рамок мужицкой вольницы и принять некоторые организационные формы, напоминающие государственные, как это было в «антоновщине», то оно моментально возбуждало недовольство крестьян и досрочно обрекалось на поражение.
Крестьянство не могло выступить в качестве организационной общественной силы, посему оно было обречено делать выбор между двумя враждующими сторонами. История гражданской войны свидетельствует, что после тесного знакомства с буржуазно-помещичьей контрреволюцией крестьяне делали совершенно однозначный выбор в пользу советского государства. Ф. И. Дан, один из лидеров меньшевизма, в конце 1920 года заметил:
«В нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую возможность возвращения старого помещика и старого царя»[160].
Осенью девятнадцатого, после непрерывной полосы неудач, в продовольственной политике большевиков наконец появляется просвет. В дни, когда белые армии на юге развивают максимальный военный успех, когда в Москву стягиваются со всей республики коммунистические отряды особого назначения и в ЦК РКП (б) ведется лихорадочная подготовка к переходу на нелегальное положение, продразверстка приносит свои первые ощутимые плоды. Причем в некоторых местах власть оказывается совершенно не подготовленной к такому обороту дел.