О фигуре также говорят, что имеет она площадь — говорящие это будто бы вымостили её брусчаткой.
Был некто поляк, и он имел в доме своём коврик квадратной формы. И случилось так, что в середине своей оказался коврик попорчен молью.
И взял поляк коврик и провёл на нём четыре линии от края до края его вдоль сторон, и меж этих линий в середине их получился малый квадрат, сами же они описали крест, и за углами этого креста остались четыре больших квадрата, и вот — весь коврик. И средний квадрат имел площадь: одна двадцать пятая; сторона же его — одна пятая стороны коврика. И вырезал поляк сей малый квадрат и выбросил.
И моль, что обитала в доме сего мужа, оказалась непроста. Ибо каждый из больших квадратов и каждый из лучей креста попортила она в серединах их.
И взял поляк коврик и провёл на нём ещё линии, и стало восемь крестов, сросшихся лучами их, и в серединах их малые квадраты, четыре на больших квадратах, что были прежде, и четыре на лучах прежнего креста. И каждый квадрат площадью в двадцать пять раз меньше выброшенного, а стороною в пять, вместе же площадь сих новых восемь шестьсот двадцать пятых. И вырезал поляк сии малые квадраты и выбросил.
И стало выброшенного всего тридцать три шестьсот двадцать пятых.
Но что подсчёты, когда портила моль коврик ещё и ещё! И всякие новые и более мелкие квадраты и лучи новых крестов становились попорчены в серединах их.
И площадь вновь вырезанного становилась всё меньше, всё же вырезанное, как можно сосчитать, приближалось площадью к одной семнадцатой.
Сей муж поляк располагал, должно быть, временем неисчислимым — ибо вот, прошла вечность. И стало вырезов бесчисленно много, и не стало квадрата и луча креста, что имел бы целой середину свою, и вот площадь вырезов: одна семнадцатая. Шестнадцать же семнадцатых занимал коврик — впрочем, поручится ли кто, что это уже не кружево?
И судя по площади его, что она есть и велика, сей польский коврик — фигура. И граница ему — бесчисленные линии.
Но где же граница его? Ибо вот, взяли точку внутри сего коврика и стали обводить её кругами всё меньшими и меньшими. Но внутри всякого круга были дыры в местах, попорченных молью и вырезанных поляком. И была часть всякого круга внутри коврика, часть же — снаружи, в той наружной области, что как бы описана кружевом.
Итак, не всякая ли точка сего коврика лежит на границе его? И не линия ли он сам? Однако имеет площадь.
И ты, сущий как торнадо и смерч, думаешь ли ты, что твоё вещество и салат устроились одним лишь кругом и спиралью? Ты описан вокруг кишок твоих, и то, что в них, не есть ты. Но и всякая меньшая часть плоти твоей описана вокруг сосудов, ещё же меньшая — вокруг межклеточных щелей, и есть ещё и ещё меньшие.
Итак, бесчисленным множеством кругов и спиралей устроилось вещество твоё и салат твой. Что же ты есть, как не польский коврик? И всякая точка твоя лежит на границе.
И ты, имеющий вес, помни: ты весь есть граница, и граница, которая ты есть, лежит между тобой и не-тобой, и смешались за вывеской твоей ты и не-ты.
Как?! Даже и зная это, ты всё ещё не принял самого неприятного?! Торопись же! Ибо вот, смешались за вывеской твоей ты и твоё неприятное.
Торопись! Ибо даже и в магазинах знают об этом кружеве и польском коврике. Не об этом ли твердят вывески во всяком отделе их и наклейки на всякой витрине их и ценники на всяком товаре их? Даже и внутри магазина продолжают они отделять внешнее от внутреннего.
Более того скажу я: даже и алмазы в небе, даже и они слагают собою польский коврик.
И вот что ещё прибавит к сему Заратустра. Попорчен ли был коврик молью? Не то же ли самое будет назвать порчей и всякое движение резцом, что совершает скульптор? Воистину, не порчей занималась сия моль, но вычитанием”.
Так говорил Заратустра. И сказав, отложил в памяти своей. Когда же был в работе его выходной день, записал он всё, что помнил, на своих листах. И записав, спросил себя:
“Не оттого ли появились буквы, что некие фигуры в серединах их были попорчены молью?”
Однажды хозяин жилища озадачил Заратустру вопросом: “Знаешь ли ты, как бросить курить?”
“Скажи мне лучше: зачем?” — отвечал Заратустра, ибо сам курил, и ему это нравилось.
“Как это — зачем? — удивился хозяин жилища, — ведь курить вредно”.
Заратустра ответил: “Воистину, достаточно внушить людям, имеющим привычку, что она дурна, и дурнота её, равно как и способы от неё избавиться, станет излюбленным предметом их беседы. Поэтому — рассказывай. Заратустра любит слушать”.
“Что ж, расскажу, — отозвался хозяин, — Ныне узнал я — и сейчас склонен верить этому, — что никто не бросает курить иначе как через государством поставленного врача либо свою крепчайшую волю”.
“Как легко менять то, что склонны мы называть верой, если не имеешь нужды следовать ей”, — сказал Заратустра в сердце своём, вслух же спросил: “Неужели государство наделяет силой?”
Хозяин ответил: “Заратустра и сам знает, чем наделяет государство, и знает также, что важно другое — от чего оно отделяет”.
“Знаю, — сказал Заратустра, — и знаю также третье: мы говорим о том, как бросить курить”.
“Помню, — откликнулся хозяин, — и жду, когда поведёт Заратустра речь о крепчайшей воле”.
“Воля? — отвечал Заратустра, — Некогда учил я о ней. Но воля глупа и ничего не может — она лишь хочет. И если некогда учил я, как хотеть, то ныне учу, как мочь. Смотри: я не слишком хочу бросить курить, ты лишь взял меня на слабо. Истинно говорю: ты взял меня на мою слабость, и слабость моя есть бросаться на всякое “невозможно”. И вот тебе моё слово: я брошу курить безо всякой воли и безо всяких врачей — лишь то, во что я верю и чему учу, привлеку я к этому”.
И стало делом Заратустры бросить курить. И первым, сделанным им для этого, стало сказать себе так:
“Долго курил Заратустра, и долго ему это нравилось. Малую часть этого срока говорит он сверх того: курить полезно! Ныне скажу ещё и сверх этого.
Курение — вредная привычка, говорите вы? Не привычка, а несколько привычек, так отвечаю я; несколько — и все полезные!
Несколько полезных привычек суть имеющие одно имя и один предмет. Имя им: курение; предмет их: сигарета. Но разве, будучи одни, курим мы так же, как в компании? Разве, желая убить пустое время, курим так же, как желая разбить на части переполненное? Впрочем, так у Заратустры; у иного — иначе, и говорит Заратустра лишь для себя и своих нескольких полезных привычек, предмет которых есть сигарета”.
И сказав так, стал ждать Заратустра момента, когда был бы он уединён и бодр духом, ибо ни ночь, ни обычный день для того, что он задумал, не подходили. И дождался, и дождавшись, лёг на ложе своё и стал успокаивать себя и тело своё. И успокоил так, что руки и ноги отказали ему будто бы совсем и перестали его слушаться, как бывает иногда спьяну или спросонья. И желая проверить сие, попытался поднять руку, и вот: не вышло. И сказал внутри себя так:
“Я обращаюсь к тому внутри меня, что побуждает меня следовать полезным привычкам, имя которым: курение. Я обращаюсь и прошу ответить через пальцы руки моей: готовы ли вы со мной общаться?”
И подождав малое время, заметил Заратустра, что один из пальцев руки его дрогнул. И благодарил он то, с чем общался, за этот знак, и сказал внутри себя так:
“Зная, что это был ваш знак, я не знаю, согласие ли он выражает. Итак, пусть он повторится, если это был знак согласия и ответ да”.
И подождав малое время, заметил Заратустра, что тот же палец его дрогнул. И благодарил он то, с чем общался, за этот знак, и сказал внутри себя так:
“Зная, что это знак согласия, не знаю, каков знак отказа. Итак, прошу дать для сравнения ответ нет”.
И подождав малое время, заметил Заратустра, что другой его палец дрогнул. И благодарил он то, с чем общался, за язык, ныне знаемый им, и повёл внутри себя такую речь:
“Некогда учил я о благом намерении, что оно есть даже у преступления. Не тем ли более у таких полезных привычек, что являете мне вы? Но я не знаю даже и числа вашего, посему вот мой вопрос: есть ли среди вас нечто, готовое иметь со мною дела от лица всех вас, курящих?”
И дождался ответа, и был ему ответ: нет. И задавал ещё вопросы, и выведал ими число отвечающих. И вот число им: восемь. И повёл перед восьмью такую речь:
“Так как учил я о благом намерении, готовы ли также и вы сообщить мне о своих?”
И получил Заратустра через пальцы свои восемь ответов, и часть их была: да. И благодарил он ответивших да за согласие, а ответивших нет за заботу о нём, ибо разум даже и Заратустры может ли выдержать всё и не помутиться? И попросил он ответивших согласием дать ему знать их благие намерения, и были ему видения и голоса и корчи в теле и мысли, пришедшие как бы к нему в голову. И получив всё сие, не стал Заратустра заниматься толкованием, сказав себе:
“Разве я толкователь? Пусть иной раз и так, но не теперь”.
И сказав себе, повёл внутри себя такую речь:
“Воистину есть внутри Заратустры достаточно хаоса и мусора, ошибок и случайностей и всего того, из чего строит он себя. Есть также и то, что строит во мне меня, когда я об этом не знаю, и строит также то, что вне меня — хотя бы и эти строки, что пишет время от времени моя рука. Это строящее зову я творческой частью. Почему частью? Потому что не весь Заратустра творец; будь так, всякий мой вдох и выдох выдумывал бы я заново.