И подождав малое время, заметил Заратустра некое подрагивание в ногах. И благодарил творческую часть за знак и просил придумать для восьми множество новых способов, коими воплотят они благие намерения их. И обратился к восьми, и обратившись, сказал внутри себя так:
“Вот, вам дадено будет новое и лучшее. Но не всё вам подходит, и вы суть избирающие. Ныне прошу вас дать известный нам знак согласия, когда каждое из восьми изберёт себе по три новых и лучших способа вести своё дело и нести своё благо. Итак, избирайте”.
И подождав некое время, получил Заратустра восемь знаков согласия. И благодарил восемь за выбор и спросил внутри себя:
“Готовы ли вы также и отвечать за то, что будете пользоваться вашими приобретениями?”
И подождав малое время, получил восемь ответов, и часть их была: да. И благодарил он ответивших да за ответ и ответственность, а ответивших нет за готовность пробовать, ибо не означает ли ответственность знакомства, и не наибольшая ли смелость есть браться за незнакомое?
И вот, обратившись внутрь себя, сказал Заратустра внутри себя так:
“Благо и радость получившим новое и лучшее, но есть и другие, что остались при известном. Итак, есть ли нечто во мне, недовольное такими новостями?”
И подождав малое время, получил знак, и получив, говорил с подавшим этот знак, и говоря, устроил также и ему новую и лучшую жизнь. И вот, все довольны.
И сказал Заратустра в сердце своём:
“Вот, привычка курить, быть может, осталась, но пользы от неё не имеет более никто и ничто, сущее во мне. Есть ли во мне нечто, готовое останавливать эту привычку, если захочет она продолжить сама себя?”
И подождав малое время, получил знак. И по знаку сему понял Заратустра: он больше не курит.
И вот, прошли дни и недели, и сказал Заратустра в сердце своём:
“Вот, Заратустра больше не курит. Воистину, сделал я для этого лишь то, во что верю сам. И есть нечто, во что я верю, но не всегда об этом знаю. Следует написать также и об этом”.
Так делал Заратустра.
“Величайшее множество раз говорил и писал Заратустра: мир есть кривизна пути духа. И скажу, и напишу ещё, и добавлю, что сам дух есть кривизна пути мира.
Но воистину не мира опасаются люди и не духа — они опасаются кривизны. И услышавшие о мире, что он есть кривизна пути духа, восклицают: ах! Зачем дух сам себе не сделал пути прямыми? Но так как не сделал этого, удалимся от мира и пребудем с духом, делая пути его неисповедимыми — хотя бы и только для себя.
Услышавшие же о духе, что он есть кривизна пути мира, они, сожалея, говорят: дух есть кривой, то бишь лукавый, и он ещё кривится сам собою подобно реке, что на излучине подмывает берег и наращивает кривизну самой излучины. И так как дух есть излучина мира, не хотим духа, но желаем пива и колбасы, ибо пиво безгрешно, а колбаса пряма.
Но есть люди — о, даже целые народы! — думающие, будто чёрт не есть лукавый, но прямой; оттого делают они входы в дома свои кривыми, чтобы не пускать чёрта далее порога. Не оттого ли чтут они как мир, так и дух, не стыдясь ни того, ни другого?
Впрочем не о мире хочу я сказать и не о духе — даже и не о кривизне. Речь моя о поступках и о поведении.
Некогда учил Заратустра, что всякое поведение имеет благое намерение. Но не есть ли эти слова, хотя бы и отчасти, попытка оправдаться за поведение — такая, будто оно нуждается в оправдании? Ныне учу вас: всякое поведение само по себе есть благо — и наивысшее благо из всех доступных ведущему себя так.
Разным образом ведут себя люди — да и не станет ли весь мир не более чем ротой солдат, если они поведут себя одинаково?! И есть ведущие себя странно, и есть — страшно, и есть — постыдно, и есть — опасно; есть даже и те, что ведут себя антиобщественно или бесчеловечно — чаще всего всё это значит: против того, кто так заявляет.
Неужели всякий из них ведёт себя наилучшим из доступных ему способов? Да! И ещё раз — да!
Но это не только неважно, но и не имеет смысла — пока не станет осмысленным выражение “вести себя”.
Ибо если, говоря о ведущем себя, согласимся, что он же есть ведомый собой, то не проще ли сказать: идёт? Вот, к примеру: он идёт постыдно; или вот ещё: он идёт антиобщественно.
Если же, напротив, признаем, что вести себя означает вести кого-то другого, то не означает ли это, что всякий человек есть два человека? Тогда отчего бы не сказать: я веду его постыдно? Или же: он ведёт меня странно?
Пожалуй, у многих из нас эти двое могут договориться наилучшим из мыслимых образов — таким, что и о том, и о другом заявляем мы: это я. Но даже и при таком договоре — куда ведём мы себя? Откуда?
Впрочем, и ответив на этот вопрос, мы можем ожидать, что некто внутри сущий скажет обоим из нас: где вас двое, там я между вами третий. Ведёт ли один из вас другого туда, куда хотелось бы попасть также и мне?
Что ж, всякий раз, когда я веду себя, есть некто, ведущий меня, есть некто, ведомый первым — и множество попутчиков?
И если “вести себя” означало для Заратустры “бросать курить” — не с попутчиками ли общался Заратустра? Да и не сам Заратустра, но ведущий его, что зовётся волей, и ведомый, что знает, как её осуществить.
А когда “вести себя” означало для Заратустры “курить” — общался ли с кем-нибудь третьим ведущий его? Или, быть может, ведомый его? Разве что в те годы, когда ещё полагал Заратустра по глупости, будто курить постыдно или вредно — в те самые годы общался ведущий его с тем внутри него, кто так полагал. И вот, получилось, что в две стороны вёл себя Заратустра: одна из них — курить, другая — стыдиться либо опасаться.
И вот тогда-то полагал некто внутри Заратустры, что курить плохо. Позже появился также некто, полагающий, будто плохо стыдиться. Ещё и такой был внутри Заратустры, что полагал, будто плохо быть глупым — тем глупым, что по глупости стыдился или опасался курения.
Так чуть было не рассыпался Заратустра на тысячу маленьких и несгибаемых, как не имеющие Памяти гвозди, Заратустр. Так же и всякая общность рассыпается на тысячи отдельных людей.
Ныне учу вас, о несгибаемые: вера в то, что любое поведение есть лучшее из доступного, вера эта есть плавильный горн, и в горне этом всякий из гвоздей становится мягким и жидким. Ибо всякий гвоздь ведёт себя туда, куда направлен остриём, но не острее ли всякого острия текучесть и способность протекать сквозь щели? Не тоньше ли всякого тонкого текучее?
Однако пока не обретена тобою вера в то, что любое поведение есть лучшее из доступного, наилучшее твоё — быть гвоздём и иметь остриё. Ибо и не иметь такой веры есть наилучшее из доступного — пока не подступишь к ней вплотную.
Верящему же в плохое поведение и в то, что можно вести себя плохо, скажу я так: и твоя вера есть лучшее, во что можешь ты верить, и тем она хороша. Разве я торговец, что продам тебе лучшую веру, или проповедник, что обращу тебя к ней? Воистину, верь в своё и будь собой — ничего не нужно от тебя Заратустре.
Вот только есть где-нибудь в мире человек, которому завидует даже и Заратустра. Это тот, о ком не скажешь уже: он ведёт себя, но лишь: он идёт”.
Так писал Заратустра.
“Воля есть вес и смысл, под действием которого устраивается вещество и салат мира кругом и спиралью — а подчас и кружевом. Но воля есть не всегда.
Когда человек ходит перед богом — есть ли у него воля и стремление к богу? Однако нашёлся некто, который, как это говорят, поотстал. И он шёл за богом и думал: вот, поймаю бога и съем, и буду всегда с ним. И думал: скормлю также другим, говоря: сие есть тело добра и зла.
Но бог прогуливается и оставляет добро и зло позади. И кто же теперь перед ним? Но есть некое подобие резинки от эспандера, что натягивается меж человеком и богом и делается тоньше, а узор на нём содержит всё то же число деталей. Имя ему — воля.
И тянет человека воля его, и эта тяга и потуга устраивает вещество и салат мира кругом и спиралью — а подчас и кружевом.
Сперва воля к богу рождает добродетель. Затем исчезает добродетель — тогда воля к ней рождает гуманизм. Когда исчезает гуманизм — воля к нему рождает справедливость. Воля же к утраченной справедливости рождает приличие и ритуал… постойте, это уже написано, и отнюдь не Заратустрой!
Что же тут добавить? — разве что напомнить: те, кто отпал и дважды и трижды отрёкся от бога, создали церковь его. И это — лучшее из доступного!
Всякое кружево и польский коврик есть лучшее из доступного — воистину, даже и Заратустре недоступны коряга и глыба изначального. Оттого люблю я кружева. А ведь есть и такие ритуалы, из которых впору шить кружевное бельё! Но чаще встречал я кружева в деревенских домах.
Кружево плетут мастера — воистину поляк, погоняющий моль на коврике, есть один из них. Оттого кружево столь диковинно, оттого столь совершенно, оттого оно окончательно и обжалованию не подлежит.
Кружево не плетётся творцами, ибо творчество есть отказ от мастерства. Ошибку и пробу делает творец своим ремеслом — отнюдь не совершенство. Скажу больше: творчество есть отказ и от искусства.
Бог не ошибался, говорите вы? Ошибался — ведь он творил мир! Ибо бог не есть искусник, но творец. Впрочем, ваше мнение есть лучшее из доступного: вы ошиблись, значит, сотворили нечто — пусть даже и из бога.
Ещё скажу: сама ошибка есть лучшее из доступного. Но кружево и польский коврик некогда родились из ошибок. О, это было давно! Ныне они окончательны и обжалованию не подлежат.
Было время, когда пришла в мир ошибка назвать нечто злом. И из этой ошибки мастера сплели своё кружево и оплели им будто бы весь мир. О, широко раскинуло оно тогда свои тенёта и щупальца! Кажется, даже воротнички и манжеты в то время были из этого кружева, даже салфетки и скатерти!