“Сказать ли тебе теперь что-нибудь всерьёз?”
“Лучше напиши”, — ответил владелец жилища.
И Заратустра написал так:
О порядке писал я на прошлых листах — теперь пишу об истине.
Однажды бог сказал людям: “Я есмь истина” — так записано в книге о нём. Истина этого бога — не “что”, но “кто”.
Слышал я также о богах, чьи вопросы к истине были “когда” и “где”. Знал я и людей, говоривших о ней “как” и “каким образом”.
Был некогда человек, почитаемый всеми мудрецом, который сказал: “Платон мне друг, но истина дороже”. И вот вопрос его к истине: “Почём?”. Не трёх ли Платонов просит он за истину? Или ещё двух богов впридачу?
Впрочем, и тут легко продешевить — ведь истина, как думал он, оценивая, всего одна.
Многие думают так и по сей день. И вот их вопрос к истине: “сколько?”.
Говорю вам, счетоводы, считающие до одного, проверьте, не залипли ли костяшки на ваших счётах. Ибо счёт ваш ведётся не костями только, но и кровью, а кровь — липкая субстанция.
В самом деле, если высказывание “истина всего одна” само есть истина, то тем самым уже та единственная, и такая ли, на которой стоит залипать костяшкам? — нет, и даже то, что к ней надо стремиться, уже не истина. Если же говорит оно о другой истине, то само уже истиной быть не может — иначе их было бы две, та и эта.
Неужели найдётся ещё выбирающий одну бессмысленную истину, говорящую лишь о себе самой?
И написав так, показываю я ещё один вопрос к истине: “зачем?”. Впрочем, и не только к ней.
Вот, есть нечто, что один полагает истиной. Другой же ход т вокруг неё и выискивает её слабые места. “Разве это истина?” — говорит он первому, — “Посмотри, ты же ошибаешься”.
Истину ли ищет второй? Нет, он ищет чужие ошибки. Зачем? Чтобы возвыситься.
Впрочем, и первому не мешает спросить самого себя: “Зачем бы моей истине мог понадобиться этот человек?”
Но первый занят: он занят тем, что полагает нечто истиной. И надевает он её каждому на голову, и у принявших её на свою голову лица становятся одинаковыми, а глаза стеклянными. Так истина становится противогазом.
Истину ли ищет первый? Нет, он ищет чужие головы. Зачем? Чтобы возвыситься.
Впрочем, и то, что пишу я о намерениях этих двух людей, никак не истина.
Но зачем бы, в самом деле, мог понадобиться истине второй из этих людей? Чтобы проверить её на точность. А первый? Чтобы проверить её на всеохватность.
Воистину, не так давно закончились времена, когда жалел Заратустра о том, что не сочетаются эти качества в полной мере. Но они закончились. И теперь я всякий раз спрашиваю себя: “зачем?” — и выбираю должную пропорцию точности и всеохватности.
Так, путешествуя между гордой частицей и мудрой волной, рождает Заратустра своё знание. Не это ли означают собой и мои животные, орёл и змея?!
И теперь, после заданных к ней вопросов, что есть истина, как не ответ? И, как ответ, зависит она от выбора языка.
Изучая ответные движения, всё более и более тонкие миры познавал Заратустра. И вот однажды заглянул он в микроскоп.
Диковинное животное предстало взору Заратустры. Любые формы принимало оно и бесконечно гибким было оно. И в этом танце форм не знало существо, движет ли оно ложноножками или истинноножками, ибо главное в танце — движение.
И если ты хочешь, чтобы твой язык был танцующим, не знай об истине и лжи. Ибо главное в танце — движение. Тогда лучшие из фигур опишет язык твой, танцуя.
Впрочем, некоторые полагают ещё, что язык описывает реальность. Что ж, может быть, он и говорит о том, КАК она устроена. В этом случае он её не только описывает, но и ОБКАКИВАЕТ”.
Написав эти слова, рассмеялся Заратустра, довольный такой шутке и такому танцу языка. И продолжил писать так:
“Шутка мимолётна. Шутка зависит от языка, а язык меняется.
Два будущих ждут всякую шутку, когда в достаточной мере изменится язык.
Одно из будущих — стать никому не понятной. Когда звучат шутки даже и прошлого века — клянусь, и я не всегда их понимаю. А сколь часто можно прочесть в толкованиях к написанному на мёртвых языках: “Непереводимая игра слов”!
И вот второе из будущих. Хорошо раскрученная шутка становится истиной. Впрочем, затем и ложью.
Одно будущее не исключает другого. На смерть готовы идти люди за шутки древних богов, веря в них и не понимая их ни как шутки, ни как истины.
Но не самую ли забавную из шуток сыграли с человеком боги, умолчав ему о том, что истины не бывает?”
Так писал Заратустра.
Прочтя то, что успел написать Заратустра, некто сказал:
“В твоей рукописи есть слишком тонкие места. Вот, например, про смерч — ты уверен, что это порядок? Или вот, где истину уподобляешь ты противогазу. Это слишком тонкие места”.
“И что же?” — спросил Заратустра.
“Что, что, разве непонятно? Где тонко, там и рвётся”, — ответил некто.
“Что ж, я напишу и об этом”, — сказал Заратустра. И написал он так:
“Сегодня повстречался я с человеком, жаждущим надёжности. Не из желающих возвыситься этот человек — нет, я даже вижу, как хочет он блага другим. И Заратустре хочет он своего блага.
Так ищет он воздвигнуть Заратустре толстую стену и щит от всяких неприятностей. Но ещё не знает он, что это кровь к крови.
Однако почему же сам Заратустра не воздвиг себе стену и щит, и почему остались в нём тонкие места?
Потому что где тонко, там и рвётся.
Где тонко, там и рвётся — так говорил некто, стоя в аптеке в очереди за презервативами. “Да-да, но добавьте: и гнётся!” — поддержал сзади старческий голос.
Где тонко, там и рвётся — так выдохнул скрипач, порвав первую струну. “Скорее, застревает”, — возразил органист, оставив попытки извлечь звуки из флейты-пикколо.
Где тонко, там и рвётся — так решил балалаечник, порвав струны на скрипке. “И если бы только там!” — воскликнул он, едва лопнула струна на бас-гитаре, что пытался он перестроить под балалайку.
Воистину, нет такого тонкого, что было бы предназначено для испытания на прочность.
Вот тонкое лезвие меча, а вот и толстая оглобля. О воины! Или вы до сих пор предпочитаете сражаться по-крестьянски?