И вот какие надгробные слова сказал я ему: “Стань унитазным бачком и паровозным котлом. Стань им — и ты воскреснешь. Иначе пусть твоя закрытость будет тебе пухом”.
И вот какие надгробные слова пишет Заратустра своим мёртвым читателям:
Станьте, о, станьте сливными бачками! Станьте паровыми котлами! Замените слово “всегда” на слово “если-то” а слово “если-то” на слово: “Бди!” Замените слово “ошибка” на слово “проба” и слово “ругает” на слово ”сообщает”. Развесьте свои шары! Иначе — пусть ваш внутренний мир будет вам пухом”.
Так писал Заратустра.
“Я написал об ошибках, о хаосе, об отбросах и мусоре, о том, что письмена мои шиты белыми нитками, и о том, что истины нет. О чём же ещё более неприятном может написать Заратустра?
О, в мире так много неприятного! А для иных и сам мир — сплошная неприятность. Куда приятнее язык: ведь все мы на нём говорим!
Сколь многие, скорбя о гибнущем мире, уповают на живой язык, носители и радетели которого они суть! Говорю вам, радетели, вы совершенно правы — язык жив. И как всё живое, не тело он, но лишь движение и обратная связь.
Говорю вам, радетели, вы правы — язык жив. И чем же в вашем живом языке обозначить движение и действие? И чем — обратную связь?
Теперь ответы на эти вопросы изучают в начальной школе. Оттого даже школьник найдёт слово “неприятность” мёртвым, “неприятное” оживающим, а “не принимает” живым. И слово “не принимает” связано с другими двумя вопросами: “кто не принимает?” и “кого или что не принимает?”
Говорю вам, читающие эти слова: что вы не принимаете, то для вас и неприятность. Но что вы не принимаете, в том вы ограничены.
Не ограничен ли не приемлющий богатства в деньгах? А не приемлющий бедности — самими деньгами?
Не ограничен ли не приемлющий хлеба в пище? А не приемлющий лицедеев — в зрелищах?
Итак, что мы не приемлем, в том мы ограничены, и то для нас неприятность. Кто из нас ныне возьмёт на себя смелость признать себя ограниченным, едва случается с ним неприятность? Истинно говорю вам: немногим достанет смелости даже признать себя трусом, что страшится признать свою ограниченность.
Много неприятностей познал Заратустра и во многом себя ограничивал. Но знание, не вошедшее в кровь — не более чем слухи. И познав неприятность, я удивлялся тому, как принял её и преступил новый рубеж.
Кому из вас неприятны ворчащие старухи? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра — и старуха.
Кому из вас неприятны пьяные гопники? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра — и гопник.
Кому из вас неприятны распутные женщины? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра — и распутница.
А сколь многим неприятны те, кого толпа относит к меньшинствам! Истинно говорю — целой толпе! И Заратустра бросил вызов толпе и стаду.
Прежде всего стал Заратустра национальным меньшинством. О, сколь трудно, родившись и принадлежа к большой и к великой нации, видеть и слышать и чуять мир как нацмен! Ибо есть нации, что видят и описывают мир в трёх цветах и оттенках, и есть нации, что указуют на время лишь наречиями, и есть нации, которые не различают среди существ мужской и женский роды. Что же говорить о нации, пишущей все вещи с большой буквы, и о нации, чьи сыны и дочери пишут с большой буквы только себя! Есть даже и такой из больших народов, что названия всех вещей и существ и действий может произвести от названий половых органов — и к этой нации принадлежал Заратустра, и ко всем прочим из названных и неназванных.
Каждая нация неприятна какой-нибудь другой. Народы дают имена своих соседей крысам и тараканам, а самим соседям дают имена ещё более странные. И к каждой из наций принадлежал Заратустра. Так принял он неприемлемое.
Однако, есть, кроме национальных, и другие меньшинства. Нет для иной из толп более противного, чем принадлежность кого-либо к этим изгоям. И к каждому из них научился относить себя Заратустра.
Но, говорю вам, есть ещё такие меньшинства, о которых никто не догадался. Ибо шизофреников и психов и маньяков что мешает назвать интеллектуальными меньшинствами? Также и дебилов, и даунов? Истинно говорю вам: дауном и дебилом был Заратустра, больше того — круглым идиотом. Но не блаженны ли нищие духом?
А моральные меньшинства? Воистину, тех чудаков, чья первая буква неуместна на этих листах, следует отнести к моральному меньшинству. И таким был Заратустра, и таким моральным уродом.
Надо же так низко пасть! — скажут иные. Но Земля кругла, и пасть её для падших низко — путь к её сердцу.
И настало время, когда преступил Заратустра ещё один рубеж — он смог стать одним из толпы. Кому из вас неприятен человек из толпы? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра слился с толпой и сам стал толпой и стадом.
Но и избегать ограниченности не есть ли своего рода ограниченность? И стремиться стать всеохватной волной и мудрой змеёй не есть ли неприятие гордого орла и отдельной от мира частицы? Итак, ныне стал Заратустра и весьма ограниченным типом тоже. Так постигло меня искусство быть собой.
И теперь Заратустра узок и упрям, и не знает он, и не хочет он знать, какой именно тип человека неприятен тебе, читающий, и как ты, представляя его самого и окружающий его фон и мир, и как ты, слыша издаваемые им звуки и чувствуя его запахи, морщишься от неприятия.
Ибо стать им и принять его — твоя задача и твоё дело, а не моё”.
Так писал Заратустра.
Однажды к хозяину жилища, в котором обитал Заратустра, пришли гости. И был накрыт стол, и гости пили и веселились, и веселье, как водится в этой стране и в этом народе, было хмельным и недобрым. И Заратустра сидел за столом с гостями и хозяином.
И когда в хмельном этом веселье повздорили два гостя, и были схвачены и едва не пущены в ход нож и битая бутылка, встал Заратустра и возвысился над столом. И встав, остановил волей течение времени.
И хозяин жилища, пребывая в мире Заратустры, спросил его:
“Зачем ты не вмешался в самом начале? Или Заратустра думает, что отобрав у недвижных оружие, он остудит и их пыл?”
“Спроси лучше, зачем я не остановил также и твоё время”, — отвечал Заратустра.
“Заратустра, должно быть, хочет показать мне изнанку и дно человека? О, ты жесток”, — говорил хозяин.
“Напротив, я покажу тебе, где за изнанкой и дном находится благое намерение”, — отвечал Заратустра.
“Благое намерение! Что мне до него — ведь ими вымощена дорога в ад”, — говорил хозяин.
“Да, ты прав — когда их топчут”, — отвечал Заратустра.
Немало изумившись такому ответу, хозяин попросил: “Расскажи об этом поподробнее”.
“Что ж, — отвечал Заратустра, — вот только изменю течение времени”.
И он вернул время вспять и убрал со стола рыбу камбалу и сказал хозяину: “Смотри! Сегодня ссоры не будет, но это лишь отсрочка. Не от повода подраться надо бы избавить этих двух, но он незнания, как обойтись без драки”.
И видя, что хозяин жилища продолжает его слушать, сказал так:
“Некогда о трёх превращениях духа вёл я речь — о, как это было давно! Ныне знает Заратустра человека, что сразу родился ребёнком — и не единственного. К чему бы ещё этим людям становиться верблюдами и львами? Ведь и дракон лежит не на всяком пути!
Глядя на родившихся детьми, всякий увидит их благие намерения — если только у них существуют намерения!
Но вот, есть некий дух, имеющий на своём пути дракона и ставший стариком. Даже и верблюдом не стал ещё этот дух. Многие зовут его нечистым — я же предпочитаю ребёнком родившийся и пребывающий дух звать невидимым.
Намерения скрыты в духе — да, скрыты, если он способен скрывать. А воистину лишь видимое способно скрывать!
Невидимый дух часто живёт отшельником. Как-то, набредя на хижину отшельника в тайге, журналист попросил того поведать публике о секрете долголетия. “Когда я хочу есть, я ем, когда я хочу спать, я сплю”, — вот что ответил отшельник.
Воистину, то был невидимый дух! Ибо вот, публика смотрит на эти его слова и не видит их, и умирая от нервов, вина и болезней, не видит этих слов.
Но что же и кто же сделает всякого из публики прозрачным, чтобы и видимый дух не скрывал своих намерений?