Итак, об одном превращении духа веду я речь.
Когда невидимый дух хочет спать — он спит, когда же он хочет есть — он плачет и получает грудь. О, если бы он владел в полной мере телом, которое он есть! — он бы не плакал, но ел. Когда же невидимый дух желает испражниться он делает это в пелёнки.
Истинно говорю, есть в этом невидимом духе знак видимости: желая одного, делает он другое. Ибо пришёл он в мир, а мир есть кривизна пути духа.
Проходит время, и вот, дух встречает новую кривизну и новые запреты. Разве ему разрешат теперь испражняться в пелёнки? Или есть не в урочное время?
Некогда учил я о драконе, на каждой чешуйке которого написано: “Ты должен”. Но есть и его предтеча — зверь, на каждой шерстинке коего выведено: “Тебе нельзя!” И обходя этого зверя, и обходя свои “нельзя” стороною, кривыми делает дух пути себе — так он попадает в мир.
Есть ещё старая кривизна — и, говорю вам, она кривится сама собою всё более и более, подобно реке, что на излучине подмывает берег и наращивает кривизну самой излучины.
Итак, кривыми сделались пути невидимому духу — и он, как торнадо или смерч, рождённые из невидимого воздуха, стал телом.
Истинно говорю, все наши “нельзя” и все наши “должен” лежат в теле нашем. Невыполнимый долг стал поводом к сутулости, запретный гнев — к сердечной болезни, иные же долги и запреты создали паршу, астму и нервный тик. Впрочем, правил здесь нет.
Замечаем ли мы тело, когда малы? Нет, ибо дух наш прозрачен и невидим, и пути его прямы. Ведь и стекло становится видимым лишь в силу кривизны, изломов и царапин.
Итак, дух становится видимым, когда искривляет свой путь. Но что есть кривизна?
Прямым кажется нам лезвие меча. Посмотрите на него в микроскоп — оно есть сама кривизна!
Прямой и квадратной кажется нам буква, начинающая этот абзац. Посмотрите на неё в лупу — бумага, принявшая её, ворсиста и шероховата.
Говорю вам: запреты и долги — один из микроскопов и одна из луп наших. Есть и много других.
Но глаз наш устроен так, что не может без лупы — даже в сердцевине своей он есть лупа! Поэтому, говорю вам, никому ещё не удалось отбросить от себя лупу и микроскоп, чтоб не перестать тем самым видеть.
Итак, что же сделает желающий увидеть сквозь дух благие намерения его? Сменит лупу.
Смените лупу, говорю я вам, смените лупу и лупою своей выберите сии слова: “Какое благое намерение стоит за этим поведением?” Тогда дух, виденный вами, станет для вас прозрачен.
Вот, перед вами ворчащая старуха — нет в ней сил бранить людей, и бранит она свои сны и образы. Какое благое намерение стоит за таким поведением? Их даже два: желание справедливости и желание безопасности.
Вот, перед вами бритоголовый, сеющий разруху и хаос в торговых рядах. Какое благое намерение стоит за таким поведением? Говорю вам: он хочет быть дома и знать, что его страна — его дом.
Некогда учил Заратустра о бледном преступнике, что убил он, чтобы убить, а ограбил для оправдания убийства. Ныне говорю вам: не оправдание убийству следует искать, а ту надежду, оправданием которой стремился он сделать убийство. Хотел ли он доказать себе, что не тварь дрожащая? Искал ли свободы от детских кошмаров? Или, быть может, восстанавливал ведомую ему справедливость? Не знаю.
В ком бы ещё и за каким бы поведением хотели вы найти благое намерение? А если и не хотели бы — принять самого неприятного вам не легче ли всего через поиск его благих намерений? Итак, ищите.
Лишь на один вопрос не даёт пока ответа Заратустра — не даёт, ибо прежде, чем задать сам вопрос, следует всякому сделать поиск благого намерения привычным, а обнаружение его — лёгким, как невидимый воздух”.
Так говорил Заратустра. И, сказав, записал на листах своих. И, записав, спросил себя: “Не есть ли кривизна и сама лупа?”
Однажды к хозяину жилища, в котором обитал Заратустра, пришёл некто и принёс травы. И хозяин, забив её в папиросу, стал курить её с гостем, предложив также и Заратустре.
Две затяжки сделал Заратустра и сказал слово, и слово его было таково: “Из этого предки мои вили верёвки, чтобы привязывать козлищ”.
Весьма удивившись таким словам, хозяин спросил: “Как? Разве твои предки не курили коноплю?”
“Нет, они делали из неё посконные рубахи и пеньковые верёвки. Зачем ты куришь верёвку?” — отвечал Заратустра.
“Чтобы расширить сознание”, — сказал хозяин.
Ответил Заратустра: “Один древний бог норманнов тоже хотел расширить сознание. Но не стал он курить пеньковую верёвку — он на ней повесился”. И отойдя с того места, достал свои листы и записал:
“Не о наркотиках поведу я речь, ибо “наркэ” по-гречески оцепенение, и что же сковывает цепями? — разве только яд кураре и героин. Речь моя — о галлюциногенах.
Есть ещё немало людей, полагающих, что галлюцинация это бред. О, полагающие и положившие окончательно, если вы научитесь толковать слова хотя бы другими словами! — тогда поднимется и пойдёт и полетит то, что вы полагали. Ибо не то ли означает слово “бред”, что некто бредёт и забредает и сворачивает с колеи? Врачи называют это словом “делирий”, и “лира” по латыни колея.
О латынь, мёртвая, как язык моих предков, и живая, как постельный клоп, что три года провёл бугорком под слоем краски на стене — и вылупился! Ты питаешься кровью языков. Ещё сравню тебя с коноплёй, что вырвали с корнем, высушили, сожгли и вдохнули в себя дым её и выкурили.
Кто из живущих ныне помнит, что галлюцинация — а точнее, аллюцинация — по латыни освещение, озарение и даже осенение счастьем? Впрочем, никого ещё не осенило счастьем знание латыни.
Есть и другие языки; есть среди них и такой, на котором счастье зовётся коротко и просто: “глюк”.
Но к чему так много пишу я о слове “галлюцинация” и ни слова о ней самой? К тому, что слово “галлюцинация” — само галлюцинация.
Сколь многим кажется, будто знают они, что же стоит за словами! Спроси их, что стоит за словом “галлюцинация” — ответят тебе: “То, что существует для одного и не существует для других”.
Задумайся над этими словами — и они, подобно шутке древних богов, станут истиной. Но если сегодня истина в том, что у тебя болит голова — поверишь ли ты им, объявляющим твою головную боль галлюцинацией? Впрочем, также и все ощущения тела, ибо они суть только для тебя.
Если ты отморозил палец руки твоей до бесчувствия, пусть товарищи твои положат по пальцу своему на край стола. Положи и ты свой отмороженный среди них. Отличишь ли с закрытыми глазами, на ощупь, другой рукой свой палец от чужих?
Мы привыкли думать, что другие люди что-то чувствуют. Быть может, и твой отмороженный палец что-то чувствует, но тебе он об этом не скажет.
Итак, то, что чувствует в себе отмороженный палец — его галлюцинация, не твоя. Однако, и то, что чувствуешь ты всем телом твоим — твоя галлюцинация, не его.
Но если всё наше тело — галлюцинация, то его, должно быть, нет?
Неужели и в самом деле я, как и всё живое, не тело, но лишь движение и обратная связь? Кажется, докатился Заратустра до того, что начал верить сам себе.
А то, что не есть я? То, что могу я видеть и слышать, воспринимая так, будто оно снаружи меня? Вот, хотя бы эти письмена.
Ты скажешь мне, что видишь их, я тебе — что вижу и я. Но как узнать, видим ли мы одно и то же? Ибо кто поручится, что мы пользуемся одной и той же лупой?
Не может глаз видеть сам себя. Но разве глаз устроен так, что может заглянуть в плоть другого глаза? Итак, никогда не узнаешь ты, видит ли твой глаз то, что видит другой.
Мы привыкли думать, что другие люди что-то видят. Быть может, и твой отмороженный глаз что-то видит? И отмороженное ухо твоё слышит для себя самого?
Истинно говорю вам, всё, что мы воспринимаем, есть галлюцинация, в том числе само это слово.
Даже и носящий у глаз своих очки с фирменной наклейкой, даже и он на месте наклейки галлюцинирует привычный мир — не сразу, но во всей красе его.
Однако курящие пеньковую верёвку говорят о другом — о расширении сознания говорят они.
Один человек пришёл ко мне, чтобы стать моим учеником, и заговорил о расширении сознания. “Следуй за мной и оставь сознанию расширять своё сознание”, — сказал я ему. Ибо знает Заратустра, что сознание расширить невозможно.