Отец Нельсона, человек с умом строгим и религиозным, глубоко уважаемый Нельсоном, писал ему: "Воля Провидения, исполненная мудрости и милосердия, ослабила поразивший тебя удар. Да будет благословенна Рука, Которая, как я твердо верю, сохранила тебя для того, чтобы ты в течение многих еще лет был орудием в исполнении добра, Ею предначертанного, и примером для своих товарищей. Конечно не от меня, мой милый Гораций, ты можешь ожидать опасной лести, но признаюсь, я иногда утираю радостные слезы, слыша, с каким уважением произносят твое имя. Пусть Господь сохранит, направит и поможет тебе в твоем стремлении ко всему полезному и благому!.. Я знаю, что военные по большей части фаталисты; конечно, это верование иногда может быть полезно, но христианин не должен дозволять ему заглушать упование на Промысел, управляющий судьбами нашего мира. Верь мне, что будущность твоя в руке Божьей, и что каждый волос на голове твоей изочтен. Что касается меня, то я не знаю истины утешительнее этой".
Какая возвышенность мыслей в этих словах, где чувствуются и умиление и покорность! Чувство долга не оставило здесь места для робких наставлений, какие могла бы извинить родительская привязанность. Благородный старец не говорит своему сыну: "Береги свою жизнь!.." Но, подняв к небу взоры, не теряет надежды, как сам он выражается в одном из следующих своих писем, что Господь защитить сына его "от стрелы летящие во дни, и от вещи во тьме преходящие"{7}. Это именно тот вдохновенный и твердый язык церкви, теперь уже ослабевший, но бывший в течение двух столетий вернейшей опорой британской государственности. Конечно, на протяжении долгой и кровавой войны англичане не были, как это иногда говорится, хорошо отлаженными машинами; они с тем же рвением, как и французы, сражались за отечество, но им нужно было укреплять, закаливать свою преданность и энергию в священном огне, и только тогда они могли торжествовать над народом, который считает презрение к смерти высшей добродетелью. Несмотря на превосходство своих корабельных экипажей и искусство артиллеристов, англичанам трудно было бы бороться с массой людей и судов, какую посылала против них Республика; но энтузиазм республиканцев встретился здесь с остатками пуританского фанатизма, который со времен Кромвеля не мог еще совершенно угаснуть. Между потомками круглоголовых сохранились еще искры затаенного, но упорного огня, который предки их противопоставляли в бою несокрушимому порыву дворян Карла Стюарта. Этот воинский дух дал им средства бороться с пылкостью французов, и таким образом в течение целой четверти столетия суждено было этим двум соперничавшим началам оспаривать друг у друга победу, и удивлять целый мир своей борьбой.
Сам Нельсон перед сражением всегда укреплял свое мужество воспоминанием о благочестивых советах своего отца, а между тем он в высшей степени обладал так называемым врожденным мужеством, рисковал жизнью, как только можно ею рисковать, и если верить его письмам и свидетельству современников, то он не знавал никогда того невольного волнения, какое чувствовал молодой Веллеслей в день своей первой битвы. Нельсон накануне славных дней, из которых редко выходил без раны, чувствовал необходимость углубиться в самого себя и твердо, религиозно взглянуть на предстоявшие случайности. Часто в журнале своем он помещал краткую молитву.
"Наша жизнь, - говорил он, - находится в руках Того, Кто лучше других знает, нужно ли ее сохранить или пресечь. В этом отношении я вполне предаюсь Его воле. Но мое имя, моя честь находятся в моих руках, и жизнь с запятнанной репутацией мне казалась бы невыносима. Смерть есть только долг, который рано или поздно все мы должны уплатить; не все ли равно, умереть сегодня, или через несколько лет?.. Но я хочу, чтобы мое поведение никогда не приводило в краску друзей моих".
Полагая, что лорд Гуд успеть догнать французский флот, шедший на помощь Кальви, Нельсон писал своей жене: "Вспомни, что храбрый может умереть только однажды, а трус умирает целую жизнь. Если ожидаемая встреча с неприятелем будет для меня гибельна, то я уверен, по крайней мере, что мое поведение даст тебе право на милость короля. Не думай, однако, что я предчувствую что-нибудь недоброе и серьезно опасаюсь с тобой более не увидеться; но если бы со мною случилось что-нибудь подобное, то да будет воля Божия!.. Мое имя никогда не будет бесчестием для тех, кто его носит. Немногое, что я имею, уже принадлежит тебе; желал бы, чтобы это было что-нибудь позначительнее но я никогда не приобретал ничего бесчестным образом, и то, что я даю тебе, ты получаешь из незапятнанных рук".
В октябре 1794 г. лорд Гуд передал на время начальство над своей эскадрой вице - адмиралу Готаму, а сам на корабле "Виктори" возвратился в Англию. Так как он часто имел причины жаловаться на небрежность, с какой Адмиралтейство снабжало его эскадру, он по прибытии в Англию имел по этому случаю довольно жаркое объяснение. В апреле 1795 г. лорд Гуд готовился уже вступить под паруса, чтобы снова принять начальство над эскадрой Средиземного моря, но перед отъездом почел долгом снова заметить Адмиралтейству о недостатке сил, сосредоточенных на этом участке. Его настойчивость произвела в совете сильное негодование, и 2 мая он неожиданно получил повеление спустить свой флаг, который с этих пор уже никогда более не поднимался. Преемником лорда Гуда был назначен адмирал сэр Джон Джервис, который и отправился в Средиземное море 11 ноября 1795 г. Таким образом, Средиземская эскадра оставалась более года под начальством вице - адмирала Готама. Вероятно, этот адмирал продолжал бы ею командовать, если бы мог продолжать исполнять обязанности, превышавшие его силы.
"Конечно, - писал Нельсон, - Готам прекраснейший человек, какого только можно встретить, но он слишком философски смотрит на вещи. Здесь нужен человек деятельный, предприимчивый, а он не выполняет этих условий. Он совершенно доволен, если месяц пройдет без всяких потерь с нашей стороны. Его ни в каком отношении нельзя сравнивать с лордом Гудом. Последний, бесспорно, замечательнейший офицер из всех мне известных. Лорд Гау обладает редким умением водить флот и им управлять, но это и все. Лорд Гуд одинаково превосходен во всех отношениях, в каких только может находиться адмирал".
До той минуты, когда Нельсон познакомился с адмиралом Джервисом, лорд Гуд был для него идеалом главнокомандующего. Поэтому он с негодованием узнал об отрешении этого адмирала. "О, жалкое Адмиралтейство!.. - писал он своему брату, - эти люди принудили лучшего офицера нашего флота оставить командование! Прежнее Адмиралтейство своим бездействием и своей беспечностью могло причинить гибель нескольким купеческим судам, а это подвергло опасности целую эскадру военных кораблей. Отсутствие лорда Гуда есть бедствие для целой нации".
Требования лорда Гуда были высказаны слишком резко, и впоследствии он сам об этом сожалел, но тем не менее, они были вполне справедливы. Эскадра, которую он передал адмиралу Готаму, действительно нуждалась во всем, и многие корабли было необходимо ввести в порт для починки. Для этой эскадры неполная победа могла быть так же гибельна, как и потерянное сражение, потому что, находясь вдали от Англии, она не имела средств заменить потерянные мачты новыми; а между тем она должна была защищать Корсику, помогать австрийцам в их операциях у Генуи, защищать английскую торговлю от множества французских корсаров, и наконец, в самом Тулоне наблюдать за сильной эскадрой и стараться ее удерживать. Сидней Смит не все сжег в этом порту. Нельсон, не очень жаловавший этого "большого говоруна", заметил, что он, кажется, опять "наделал больше шуму, чем дела". И точно, только 9 кораблей были уничтожены, вместо 17, как об этом говорили в Англии. Через пять месяцев после очищения Тулона, адмирал Мартен мог уже выйти в море с 7 кораблями и, гоня перед собой дивизию Готама, пробовал подать помощь Кальви; но в свою очередь, преследуемый флотом лорда Гуда, должен был скрыться в Жуанский залив, и там, под защитой батарей островов Св. Маргариты, несколько дней отражал неприятельские нападения.
Эта первая попытка высадки на Корсике, и деятельность, кипевшая в портах Франции, должны были показать Англии, в каком затруднительном положении будет находиться ее Средиземская эскадра, если какое-нибудь значительное подкрепление, обманув бдительность Ламаншской эскадры, выйдет из океанских портов и соединится с кораблями, собранными в Тулоне. Действительно, таков был план, составленный в конце 1794 г. Национальным Конвентом, и исполнение его имело бы в Средиземном море очень важные последствия. Несмотря на потери, понесенные в Тулоне и 13 прериаля{8}, Франция имела еще значительные силы: 35 линейных кораблей, 13 фрегатов, 16 корветов и транспортных судов стояли в Бресте, готовые сняться с якоря. 31 декабря 1794 г. этот флот, уменьшенный уже потерей одного корабля, погибшего при первой попытке выйти в море, вступил под паруса и удалился от берегов. Флотом командовал вице-адмирал Вилларе Жойез, имевший под своим начальством контр-адмиралов Буве, Ниелли, Ван-Стабля и Ренодена. Последний должен был с 6 кораблями отделиться от флота, как только минует опасность встречи с английской эскадрой, и стараться соединиться в Средиземном море с адмиралом Мартеном. К несчастью, во французских портах в то время царствовала самая страшная нищета. Там не нашлось ни леса, ни такелажа, чтобы исправить корабли, получившие повреждения в сражении 13 прериаля, и, отправляя в море такую сильную эскадру, не могли даже снабдить ее провизией. В сухарях и муке был решительный недостаток. С большим трудом могли отпустить на шесть месяцев провизии на ту часть флота, которая должна была подкрепить Тулонскую эскадру, а остальные корабли были снабжены только на две недели. Таким образом, в середине зимы, без провизии, дурно исправленные и проконопаченные, с рангоутом, укрепленным шкалами, с плохим такелажем, эти суда были отправлены в море - бороться с неизбежными бурями Бискайского залива и ожидать встречи с 33 линейными кораблями. Вскоре, по причине противных ветров, 6 кораблей, назначенные идти в Тулон, принуждены были разделить свою провизию с другими кораблями. Отойдя от берегов на 450 миль, этот флот, уже разбросанный, был настигнут таким штормом, что корабли "Нёф-Термидор", "Сципион" и "Сюперб" пошли ко дну, а "Нептун" был выброшен на берег между Бретом и Морле. Через месяц после своего ухода, остатки одной огромной эскадры возвратились в Брест, не достигнув назначенной цели.
В наше время подобная экспедиция вызвала бы удивление. Как поверить, что суда в море нуждаются в провизии, тонут от ветхости при первом свежем ветре и выходят в море с полуизломанным рангоутом и с негодным такелажем?.. Но таковы были трудности, с которыми суждено было бороться французским морякам в первые годы Республики. Нужно было иметь много твердости и энергии, чтобы в таких критических обстоятельствах не упасть духом. Этих людей должно было воодушевлять глубокая самоотверженная любовь к отечеству для того, чтобы они решались рисковать своей честью и брать на себя ответственность в таких губительных предприятиях. Впрочем в эту лихорадочную эпоху, у французов видна та же печать дерзости в управлении общественном и в способе ведения войны, в проектах гражданского устройства и в планах новых завоеваний. К несчастью, вместе с этой эпохой не вовсе угасло то влияние, которое она могла оказать на характер войны на море. В результате Республика оставила в наследство Империи флот, расстроенный беспорядками и беспечностью, несмотря на то, что любой отдельно взятый французский моряк был твердо уверен в своем собственном мужестве и почитал за честь умереть на боевом посту, но когда требовалось скоординировать усилия для достижения общего успеха, тогда обнаруживалась главная болезнь французского флота. Когда же наступала минута сражения с неприятелем более искусным и дисциплинированным, каждый моряк считал своим долгом, чтобы в руки неприятеля доставались избитый рангоут, палубы, покрытые трупами и корабль, готовый идти ко дну; всякой чувствовал гордость, видя, что сам победитель смотрит с ужасом на эту картину страшного кровопролития, но это даже не было ценой, заплаченной за победу...
VI. Сражение 14 марта 1795 года в Генуэзском заливе
Планы Конвента рушились; но несмотря на это, Тулонский флот, снаряженный с огромными усилиями, снялся с якоря 3 марта 1795 г. в числе 15 линейных кораблей. Целью его было новое покушение на Корсику и высадка на ее берега шеститысячного корпуса войск. В это время адмирал Готам находился в Ливорно, откуда эскадра его могла поддерживать операции австрийской армии, маневрировавшей по всему протяжению Генуэзского залива. Вскоре английские крейсеры донесли адмиралу о выходе в море французской эскадры, и в то же время уведомили что корабль "Бервик", вышедший из Сан-Фиоренцо, наткнулся на неприятельский авангард и взят в плен. Не медля ни минуты, адмирал Готам с остальными 14 кораблями поспешил на встречу адмиралу Мартену, опасаясь не поспеть вовремя, чтобы помешать высадке французских войск. К несчастью, адмирал Мартен, ежеминутно ожидавший появления английской эскадры, форзейли которой были у него в виду, не осмелился сделать высадку, а, захватив корабль "Бервик", отошел к берегам Прованса. 12 марта 1795 г. у входа в Генуэзский залив он увидел английскую эскадру. Ветер дул свежими порывами, от веста и зюйд-веста. Ночью французский корабль "Меркурий" потерял грот-стеньгу и отделился от флота, но успел под прикрытием одного фрегата уйти в Жуанский залив.
Таким образом, число судов в обеих эскадрах было одинаково; но французы имели только один трехдечный корабль "Санкюлотт", да и тот, получив значительные повреждения, в ночь с 13 на 14 марта, принужден был спуститься в Геную; а английский адмирал, кроме 100-пушечного корабля "Британия", на котором он сам находился, имел еще в своей эскадре три 98-пушечных корабля. Нужно заметить, однако, что эти корабли, придавая английской эскадре более грозный вид, задерживали все ее движения, и, имея плохой ход, заставляли 74-пушечные корабли убавлять парусов. От адмирала Мартена зависело - искать сражения или избегать его. Говорят, что в инструкциях Конвента ему было приказано не избегать битвы, и поэтому 12 марта, увидев в первый раз неприятельскую эскадру, он смело спустился на нее, как бы намереваясь немедленно вступить в бой. Однако отделение от флота корабля "Меркурий" и вид 4 трехдечных кораблей, находившихся в эскадре адмирала Готама, поколебали его решимость. Не зная, отступать ли ему или нападать, он провел ночь с 12 на 13 число на небольшом расстоянии от английской эскадры, которая, выстроившись под ветром, открыла свои огни, и, казалось, поджидала, а не преследовала неприятеля. С рассветом 13 числа адмирал Готам сделал сигнал эскадре своей гнать к ветру и прибавить парусов. В 8 часов утра французский корабль "Са-Ира" под командой капитана Куде, свалился со своим передовым мателотом и потерял две стеньги. Близость английского авангарда делала положение его очень опасным; фрегат "Инконстант" открыл уже по нему огонь, но в эту минуту французский фрегат "Весталь" спустился к "Са-Ира", и несмотря на огонь корабля "Агамемнон", взял его на буксир. Нельсон не хотел открыть пальбу раньше, чем подойдя к "Са-Ира" на самое близкое расстояние; но этот корабль так верно действовал из своих ретирадных орудий, что Нельсон не решился подвергнуться залпу его батареи, особенно в такую минуту, когда английские корабли не могли бы поддержать "Агамемнон" в случае потери рангоута. Управляя с большим искусством и хладнокровием, Нельсон старался держаться против раковины "Са-Ира " и, время от времени беря по ветру, давал по нему залпы, которые рвали французу паруса, и мешали исправлять повреждения. Между тем многие французские корабли повернули и, приспустясь к сражающимся, грозили отрезать "Агамемнон"; даже "Са-Ира", при помощи фрегата, его буксировавшего, успел совершить тот же маневр и шел навстречу кораблям, спешившим к нему на помощь. Нельсон принужден был покориться необходимости и повиноваться сигналам адмирала Готама, который, опасаясь потерять авангард в отдельной схватке с превосходными силами, приказывал ему возвратиться. В половине третьего часа огонь прекратился с обеих сторон. Место фрегата "Весталь", буксировавшего "Са-Ира", занял корабль "Санзёр", под командой капитана Бенуа. Обе эскадры по возможности исправили свои линии баталии, и еще ночь провели в виду одна у другой.
При восходе солнца был почти штиль. "Сан-Кюлотт", отделившийся ночью от эскадры, уже скрылся из виду; "Санзёр" и "Са-Ира" были далеко под ветром у своих кораблей, и английская эскадра, пользуясь легкой полоской от норда, с помощью которой она сделалась на ветре, поспешила к этим отставшим кораблям, надеясь овладеть ими прежде, чем остальная часть французского флота подоспеет на помощь. 74-пушечные корабли "Каптен" и "Бедфорд" первыми атаковали корабли "Санзёр" и "Са-Ира". Оба адмирала делали сигнал за сигналом, желая привести на место сражения новые силы, а между тем эти четыре корабля вели жаркую канонаду, в виду обоих флотов, остававшихся в бездействии, по причине вновь наступившего штиля. Казалось, эти четыре корабля, как бесстрашные витязи, были избраны враждующими сторонами, чтобы решить судьбу дня. Повреждения "Са-Ира" ставили французов в очень невыгодное положение, но, несмотря на это, они мужественно приняли атаку. Связанные вместе, как те юные герои, которых Фивы посылали на битву, под небом, таким же голубым, как небо Греции, на водах, столько же прозрачных, сколько воды Саламина, они являли зрелище величественное, достойное минувших веков. "Санзёр", еще совершенно целый, не имевший ни одной перебитой снасти, ни одного простреленного паруса, мог легко избежать участи быть вскоре атакованным целым флотом; но по мере приближения опасности он все ближе и ближе держался к "Са - Ира", как бы желая показать свою решимость содействовать ему и разделить его участь. Судьба, казалось, хотела вознаградить это геройское самоотвержение: через час после начала битвы корабль "Каптен", с изорванными парусами, с перебитым такелажем и с поврежденными мачтами, принужден был удалиться от места сражения и просить помощи у адмирала. "Бедфорд" пострадал менее, но также был отбуксирован своими шлюпками из-под неприятельских выстрелов. Между тем новые четыре корабля, "Иллюстриус", "Куражё", 98-пушечный "Ройяль Принсесс" под флагом адмирала Гудалла и "Агамемнон", находившийся теперь на своем месте, в линии, воспользовались найденной полоской ветра и, отделившись от эскадры, спешили занять места "Каптена" и "Бедфорда". Со своей стороны адмирал Мартен, поднявший свой флаг на фрегате, пользуясь ветерком, задувшим от норд-веста, приказал своей эскадре поворотить через фордевинд и вступить последовательно в кильватер кораблю "Дюкен", передовому в линии. Этому кораблю адмирал поручил провести французскую эскадру между английским флотом и двумя атакованными кораблями. "Дюкен" или не понял намерения своего адмирала, или, по слабости ветра, не осмелился его исполнить и, приведя к ветру, пошел вдоль линии английских кораблей, открыв по ним пальбу со стороны, противной той, на которой находились "Санзёр" и "Са-Ира"{9}. За ним последовала вся остальная часть флота, и так как капитаны Бенуа и Куде продолжали мужественно защищаться, то корабли английского авангарда некоторое время находились между двух огней и принуждены были действовать артиллерией с обоих бортов. Передовые корабли авангарда - "Иллюстриус" и "Куражё" - вскоре потеряли свои грот - и бизань-мачты; менее чем через час имели 35 человек убитых и 93 раненых. Но французский авангард не умел воспользоваться выгодой своего положения; увлекая своим примером остальную часть флота, он удалился, оставив на месте сражения неприятелей, готовых сдаться, и два корабля, которые вполне заслуживали, чтобы для их спасения флот решился рискнуть своей безопасностью. "Санзёр" и "Са-Ира" спустили свои флаги, потеряв 400 человек, большую часть рангоута и избив четыре неприятельские корабля, из которых "Иллюстриус", получивший важные повреждения, был выброшен на берег через два дня после этой битвы.
Если сравнить это геройское сопротивление с обороной корабля "Бервик", который спустил флаг, потеряв только своего капитана и имея четырех раненых, то французов нельзя упрекать в недостатке стойкости. Быть может, в английском флоте найдется немного дел, которые могли бы сравниться с обороной кораблей "Гильиом - Тель", "Ванжёр" и "Редутабль". Впрочем, к чести англичан, надо сказать, что если бы 7 марта эскадра адмирала Готама имела возможность подать помощь "Бервику", то этот корабль, конечно, не был бы оставлен на месте сражения, как были оставлены "Санзёр" и "Са-Ира". Чтобы поручиться за это, довольно вспомнить, какое сильное влияние имеют на английских судах более твердые постановления, привычка повиноваться адмиральским сигналам и страх общественного мнения, которому принесен был в жертву адмирал Бинг. Впрочем, адмирала Мартена нельзя считать виновником несчастных последствий этого дела. Он приказал выполнить единственный маневр, который мог спасти суда, находившиеся в опасности, и, вероятно, успел бы в этом, если бы флаг его был поднят не на фрегате, а на одном из кораблей. Тогда, вместо того, чтобы приказывать своим капитанам идти в дело, он мог бы вести их сам. Но предписание правительства было одобрено: перед вступлением в бой адмирал был обязан оставлять свой корабль и пересаживаться на один из фрегатов. Такое правило было установлено после того, как граф Де Грасс был взят в плен на корабле "Вилль де Пари" лордом Роднеем. Вот почему адмиралы Мартен и Вилларе Жойез, два храбрейшие офицера в целом французском флоте, пример которых мог бы увлечь всех капитанов, осуждены были в одну и ту же эпоху, один у Генуа, другой у острова Груа, оставаться немощными зрителями вялости и дурных маневров своих кораблей.
После сражения 14 марта обе эскадры были одинаково ослаблены. Английская эскадра увеличилась одним кораблем, потому что "Са-Ира" никак не могли исправить, да и "Санзёр" впоследствии, у мыса Сан-Винцента, был взят обратно адмиралом Ришери. В свою очередь, англичане потеряли "Бервик", взятый французами, и "Иллюстриус", разбившийся после понесенных им повреждений; так что это сражение нельзя было назвать бедственным для французов; но оставление двух кораблей в виду неприятеля, почти равносильного, было одним из тех происшествий, которые имеют моральное влияние на целую войну. Нельсон, с быстротой взгляда и верностью соображения свойственными человеку, предназначенному к великим делам, понял, что эскадра, решающаяся на такую жертву, должна быть эскадрой нравственно расстроенной, полупобежденной, и что, следовательно, надобно поспешить ее преследовать. С этой мыслью он поехал к адмиралу Готаму и просил его оставить поврежденные суда под прикрытием нескольких фрегатов, а с остальными 11 кораблями спешить в погоню за неприятелем. "Но он, более спокойный, - писал Нельсон к жене своей, - сказал мне: "Мы должны быть довольны; для нас это был очень хороший день!.. Что касается меня, то я не могу быть того же мнения. Если бы из одиннадцати бегущих кораблей мы взяли десять и упустили один, имея возможность взять его, я не назвал бы таки дня хорошим днем. В свою очередь, я хотел бы быть адмиралом и командовать английским флотом: я вскоре достиг бы больших результатов, или потерпел бы большие несчастья. Мой характер не может выносить полумер. Конечно, если бы 14 марта я командовал английской эскадрой, то весь неприятельский флот украсил бы собой мою победу или сам я попал бы в самое затруднительное положение".
VII. Сражение 13 июля 1795 года на высоте Гиерских островов
Несмотря на неудачу первой попытки, французское правительство не отказывалось посылать подкрепления Средиземской эскадре. 22 февраля 1795 г. контр-адмирал Реноден, известный уже по сражению корабля "Ванжёр", вышел из Бреста с 6 кораблями и 3 фрегатами и 4 апреля привел в Тулон это подкрепление, тем более необходимое, что на эскадре вице-адмирала Мартена начали выказываться самые явные признаки неповиновения. В свою очередь эскадра адмирала Готама была усилена на параллели Минорки 9 кораблями, приведенными к ней контр-адмиралом Манном. Тогда, имея под своим началом 21 английский корабль и 2 неаполитанских, адмирал Готам возвратился в бухту Сан-Фиоренцо. До его сведения еще не дошло, что адмирал Мартен опять вышел в море и крейсерует у Генуэзского залива. Мартен встретил корабль "Агамемнон", посланный адмиралом Готамом к главнокомандующему австрийской армией, и, надеясь взять его так же, как некогда взял "Бервик", гнался за ним почти до самого залива Сан-Фиоренцо, в котором находилась английская эскадра. Адмирал Готам мог сняться с якоря не прежде наступления ночи, и то при помощи легкого берегового ветра. Полагая, что французская эскадра, узнав о превосходстве неприятельских сил, поспешит удалиться к берегам Прованса, он пошел к Гиерским островам, и 12 июля узнал от нейтральных судов, что французский флот находится на близком от него расстоянии и спешит приблизиться к берегу. Ночью жестокий норд-вест причинил английским судам большие повреждения: на шести кораблях изорвало грот-марсели; и когда на другой день открылась французская эскадра, Готам хотел дать время своим кораблям оправиться, а потом уже атаковать неприятеля, и оттого упустил случай сразиться 23 кораблями с 17, что, вероятно, кончилось бы совершенным уничтожением французской эскадры. Пользуясь ошибкой противника, адмирал Мартен поспешил сблизить свои корабли, и под всеми парусами пошел к Жуанскому заливу, до которого было ближе всего. Между тем, по мере приближения французской эскадры к берегу ветер постепенно стихал, а английский авангард быстро приближался при помощи ветра, еще дувшего в открытом море. 3 английских корабля атаковали 74- пушечный корабль "Альсид", замыкавший французскую линию, и, повредив ему рангоут, в несколько минут заставили его отстать от флота. Фрегат "Альсест", под командой капитана Гюбера, увидел опасное положение корабля и хотел попытаться спасти его. Несмотря на жестокую пальбу англичан, он лег в дрейф перед "Альсидом", спустил шлюпку и послал к нему буксир. Сами англичане были поражены изумлением при виде этого маневра, и даже был момент, когда они перестали стрелять по "Альсиду". Командир "Виктори", трехдечного корабля под флагом контр - адмирала Манна, сам пошел по батареям и приказывал канонирам приостановить огонь, чтобы потом разом направить его на фрегат. Но "Альсест" спокойно выдержал этот чугунный ураган и удалился не раньше, чем шлюпка его была пущена ко дну, а на "Альсиде" начался пожар. Тогда, исправляя наскоро свои повреждения, он поспешил за флотом. Один очевидец, служивший в то время лейтенантом на корабле "Виктори", говорит, что англичане были удивлены и восхищены этим маневром, самым смелым, какой когда-либо бывал выполнен.
На корабле "Альсид" пожар открылся на фор-марсе; несколько гранат, приготовленных на случай абордажа, воспламенились, и огонь, быстро распространившись по парусам, вскоре охватил все судно. Между тем семь английских кораблей вступили в бой с французским арьергардом, несколько других приближалось к нему, а адмирал Готам, с остальной частью своей эскадры, находился еще в восьми или девяти милях позади. В это время, ветер, дувший от норд-веста, вдруг перешел к осту. Перемена эта, очень обыкновенная у берегов Прованса, давала адмиралу Мартену преимущество ветра, но вместе с тем лишала его возможности искать убежища в Жуанском заливе, батареи которого уже однажды защитили его от кораблей лорда Гуда. Французская эскадра с помощью тихого ветра приближалась к Фрежюсскому заливу, до которого ей оставалось еще три или четыре мили, как вдруг преследовавшие ее английские корабли прекратили огонь, и повернув, пошли на встречу к адмиралу Готаму. Встревоженный расстройством порядка своей эскадры и близостью берега, Готам, упустив по утру случай уничтожить французский флот, теперь прекращал погоню за ним именно в ту минуту, когда ветер заставлял неприятельские корабли искать убежища в открытом и незащищенном заливе.
Единственным преимуществом, извлеченным англичанами из этой неискусной схватки, было истребление корабля "Альсид". Через час после того, как отрылся пожар, страшный взрыв разбросал обломки несчастного судна и уничтожил половину его команды. Из 615 человек, находившихся на корабле, только 300 были подобраны английскими шлюпками; остальные погибли жертвой ужасного случая, слишком часто повторявшегося в течение этой долгой и гибельной войны.
В этой встрече англичане, может быть, впервые заметили неверность французских выстрелов. Отвечая в продолжении двух часов на огонь неприятеля, французский арьергард не нанес ему никакого вреда, кроме того, что сбил одну стеньгу у корабля "Куллоден"; да и в течение всей войны было замечено, что французы по какому-то ложному понятию старались бить больше в рангоут, нежели в корпус неприятельских кораблей. Национальный Конвент вместо того, чтобы приучать артиллеристов к верности стрельбы, занимался изобретением новых снарядов. На всех судах было предписано употреблять снаряды зажигательные, гранаты и даже каленые ядра, которые накаливали в печах, нарочно для того устроенных на палубах {10}. Казалось, что сперва англичан тревожил этот новый способ действия, и в 1795 г. сам Нельсон называл эти снаряды дьявольским изобретением; но первые же сражения, в которых они были употреблены, показали, чего можно от них ожидать, и успокоенный неприятель убедился, что эти выдумки революционного гения отзываются скорее мелочностью, нежели чертовщиной. В наше время, когда наука сделала такие быстрые успехи, можно еще раз спросить: точно ли пустые ядра оправдывают свою страшную репутацию, а при скорой и верной пальбе простые ядра не имеют ли перед ними преимущества?{11} В 1795 г. французы не столько нуждались в сильных разрушительных средствах, сколько в умении их употреблять; у них не было искусных экипажей, а также хороших офицеров. Офицеры, которые в то время командовали кораблями, очень дурно знали морскую тактику и плохо понимали эволюционные сигналы. Самые странные недоразумения, случавшиеся часто в виду неприятеля, были причиной несчастий, которых легко можно было избежать. В сражении при острове Груа, вице-адмирал Вилларе-Жойез, видя, что неприятель готовится окружить его эскадру превосходящими силами, напрасно старался приказаниями, которых не понимали, заглаживать ошибки своих капитанов, принуждавшие его против воли вступить в бой. А между тем, полный воспоминаниями войны 1778 г., он умел бы для удержания кораблей лорда Бридпорта употребить все средства, предоставляемые тактикой. "Неповиновение многих капитанов, - писал он морскому министру, - и совершенное незнание остальных, расстроили все принятые мною меры, и сердце мое сжималось, предвидя с этой минуты неизбежные несчастья". Тогда же народный представитель Летурнер-де ла Манш, посланный с особым поручением к адмиралу Мартену, говорил то же самое.
После сражения, в котором погибли "Санзёр" и "Са-Ира", он пишет следующее: "Экипажи действовали с редким мужеством, и я уверен, что эта неудача, которой причины они сами не могут понять, нисколько не уменьшит их энергии. Между офицерами заметно большое рвение, но я не могу скрыть от вас, что его не поддерживают ни опытность, ни достаточные познания, по крайней мере, по большей части".
Сражения при острове Груа и при Гиерских островах заключили, почти в одно и то же время, в Океане и в Средиземном море, кампанию 1795 г. Кампания эта причинила новую убыль в рядах французского флота, и без того уже очень ослабленного. 6 кораблей достались в руки неприятелю, 4 погибли вовремя несчастного выхода в море адмирала Вилларе. Но, в свою очередь, контр-адмирал Ришери отбил у мыса Сан-Винцента корабль "Санзёр", контр-адмирал Ниелли взял корабль "Александр", а фрегаты адмирала Мартена захватили "Бервик", и эти призы могли несколько вознаградить убыток, понесенный французами. Кроме того, важные события делали для них эту потерю не такой чувствительной: 5 апреля французы заключили мир с Пруссией; 16 мая Голландия объединилась с Францией против англичан и Испания готова была последовать ее примеру. Преимущества эти были куплены большими пожертвованиями и стоили огромных усилий. Флот в особенности пострадал в неравной борьбе: от начала войны потеряны 33 линейных корабля. Из числа этих судов неприятелю досталось 13 - от междоусобия; 7 погибло от необходимости высылать в море среди суровой зимы поспешно и дурно снаряженные экспедиции; а остальные достались англичанам на поле битвы. Между тем в течение этого периода упадка, несмотря на глубокие раны, нанесенные морской будущности французов, не было ни одного дня, столь гибельного для французского оружия, чтобы его можно было сравнить с несчастным сражением графа Де Грасса в 1782 г. в Доминикском проливе. Уже тогда английский флот был лучше выучен, но нигде не встретить у французов такого сознания своей слабости, какое несколько лет позже увидим у Вилльнёва. Под влиянием внешнего бездействия, обманчивого застоя, сменившего активность первых кампаний, должна была развиться новая морская эпоха. В течение трех лет французы не встречаются с англичанами, и только их союзники несут на себе все бремя войны. Начиная с сражения при острове Груа и до гибельной ночи при Абукире ни один французский корабль не обогатил собой английского флота. Но победы, одержанные в 1797 г. сэром Джоном Джервисом над испанцами и адмиралом Дунканом над голландцами, причинили французам более беспокойства, чем могла бы причинить потеря нескольких собственных кораблей. Эти победы ясно доказывали, какие огромные успехи сделали англичане в организации флота и в воинской дисциплине. Эти два сражения, в особенности Сан-Винцентское, можно назвать предвестниками Абукирской битвы; они начинают собою период славы, который должен был упрочить могущество Англии и заставить французов ожидать борьбы еще более неравной. И точно, когда на водах Египта Брюэй принужден был сражаться не с адмиралом Готамом, а с адмиралом Нельсоном, то корабли, ставшие смело на шпринг перед его линией, были уже не те новички, которыми безнаказанно пренебрегал адмирал Мартен - нет, это были ветераны лорда Джервиса, победители при Сан-Винценте, цвет флота, который с этого дня составлял всю гордость, всю надежду Англии.
VIII. Адмирал Джервис
Нельсон под командой лорда Гуда и адмирала Готама был свидетелем последних усилий старинной тактики. Теперь под начальством адмирала Джервиса он начинал свое образование в новой, более строгой школе, из которой тактика и дисциплина должны были выйти обновленными. День, в который адмирал Джервис поднял свой флаг на корабле "Виктори", стоявшем тогда в заливе Сан-Фиоренцо, должен остаться вечно памятным в летописях английского флота. С него начался тот путь совершенствования, на котором флот Англии открыл тайну своих постоянных побед. Сэр Джон Джервис, уже прославившийся сражением между кораблями "Фудройан" и "Пегас", был около шестидесяти лет от роду, когда его назначили главнокомандующим Средиземноморской эскадрой. Полный жизни и сил, несмотря на свои преклонные лета, он принес с собой обширные планы преобразования и твердо решился испытать в большом размере приложение тех идей, превосходство которых он успел доказать на корабле "Фудройан" в конце американской войны. Английский флот помнит еще, с каким почтительным страхом вступали на шканцы этого превосходного корабля и выдерживали строгий взгляд сурового баронета, те молодые офицеры, которые хотели поближе изучить этот образец порядка и дисциплины. "Фудройан" был взят у французов в 1758 г., и долго считался лучшим кораблем в английском флоте, так что в сражении при Уэссане, адмирал Кеппель избрал его своим задним мателотом. Впоследствии "Фудройан" способствовал эскадре адмирала Баррингтона овладеть кораблем "Пегас", и Баррингтон с восторгом говорил о деятельности и решительности, какими отличился Джервис в этом преследовании. "Какое благородное создание этот Джервис! - писал он к одному из друзей своих, - не удивительно ли, что он взял корабль одинаковой силы с его собственным, не потеряв ни одного человека?{12} Чего бы не сделала эта эскадра, если б все наши капитаны походили на него".
И точно - единственной целью Джервиса было выполнить желание Баррингтона. Возглавив эскадру Средиземного моря, он захотел, чтобы все капитаны походили на него самого, чтобы все корабли его были похожи на корабль "Фудройан".
30 ноября 1795 г. фрегат, на котором находился Джервис, бросил якорь посреди эскадры, начальство над которой адмирал Готам уже с месяц тому назад передал адмиралу Гайд-Паркеру. В это время французы имели в Тулоне 13 линейных кораблей и 6 фрегатов. Шесть кораблей, отправленные из Тулона в Брест под начальством контр-адмирала Ришери, зашли в Кадикс, а Гантом крейсеровал в Архипелаге, с одним кораблем и несколькими фрегатами. Ничто не обнаруживало намерений республиканского правительства оспаривать у англичан обладание Корсикой или высылать против них новые эскадры. Эта минута спокойствия вполне согласовалась с видами Джервиса. Едва "Виктори" поднял его флаг, как уже стало заметно присутствие нового главнокомандующего: в несколько месяцев дух эскадры совершенно изменился. Многие капитаны вздыхали о добродушном начальствовании адмирала Готама, но Нельсон, Коллингвуд, Фолей, Трубридж, Самуель Гуд, Геллоуелль, - все эти молодые моряки, сделавшиеся впоследствии украшением и славой английского флота, встрепенулись новой жизнью от прикосновения этой мощной руки. Несмотря на неудовольствия, поколебавшие впоследствии благородную и обоюдную доверенность, никто более Нельсона не отдавал справедливости счастливым усилиям адмирала Джервиса. В 1799 г. он писал к лорду Кейту: "Великому и удивительному графу Сент-Винценту обязаны мы тем пламенем, которое нас оживляет, и страстью нашей к морскому делу". Он же писал самому Джервису: "Англия никогда более не увидит соединения таких кораблей, какие вы мне передали. Вам в особенности обязаны мы победой при Абукире, и я надеюсь, что Англия этого не забудет". "Я никогда не видал, - писал он во время кампании в Балтике, - ничего подобного двадцати кораблям, служившим в Средиземном море. Удивительно, какую скудость познаний оказывают нынешние офицеры в сравнении с теми, которые выросли в этой школе". Через несколько лет, начальствуя Ламаншской эскадрой, лорд Джервис не переставал сожалеть об отборных капитанах, созданных им в лучшие дни его карьеры. 15 июня 1800 г. он писал лорду Спенсеру: "Пришлите мне некоторых из офицеров, служивших со мной в Средиземном море. Я буду считать себя счастливым, когда они займут места этих старых баб, которые, под видом юношей, только обременяют эскадру".
Принимаясь за преобразование флота, лорд Джервис обратил внимание на три предмета: на порядок, в котором содержатся суда, потому что от этого, по его мнению, зависело здоровье команды; на военное образование и на дисциплину эскадры. В эту эпоху тиф и скорбут опустошали корабельные экипажи. Употребление кислых напитков начало уже предохранять английские суда от последней болезни, но тиф еще часто бывал следствием заключения большого числа людей в малом и сыром пространстве. В то самое время, когда лорд Джервис прибыл в Средиземное море, неаполитанский корабль "Танкреди", постигнутый этой заразой, принужден был оставить эскадру и возвратиться в Неаполь, чтобы высадить там остатки своей команды. Адмирал Джервис, прослуживший в море сорок восемь лет, мог, основываясь на опыте, указать предохранительные средства против этой болезни. По его приказанию на всех кораблях в носовой части батарейной палубы были устроены просторные лазареты, отделявшиеся от батарей съемной переборкой и освежавшиеся при помощи двух широких портов. Кроме того, он приказал непременно хотя раз в неделю, выколачивать и проветривать матросские койки, тюфяки и одеяла; запретил скачивать водой жилые палубы и кубрики; и чтобы вернее заставить исполнять свои приказания, требовал, чтобы подробности этих периодических забот, также как и подробности ежедневной чистоты, вносились в корабельные журналы за подписью самих капитанов{13}.
Адмирал Джервис не удовольствовался тем, что удалил от своих судов причину заразных болезней; он не задумался подчинить своим предписаниям и те исключительные права медицины, где медики не встречали до тех пор еще взора главнокомандующего. "Я бы душевно желал, - говорил он, - чтобы между нашими медиками было поменьше докторов медицины. Эти господа, получив свои дипломы, начинают находить слишком низкими для их достоинства самые полезные заботы, самые обыкновенные обязанности их звания. Вместо того, чтобы заниматься больными, они проводят время, свистя на флейте или играя в триктрак. Что же касается журналов, то они стряпают себе чудесные, при помощи Коллена и других авторов по части медицины, и таким образом составляют себе в медицинском совете репутацию, которой вовсе не заслуживают". "Я хочу, писал он своим капитанам, - чтобы медики этой эскадры никогда не выходили на шканцы, никогда не съезжали на берег, как по службе, так и для своего удовольствия, не имея в кармане ящика с хирургическими инструментами". "Я уверен, - продолжал он, - что можно бы предупредить много важных недугов, заставляя больных носить на теле фланель. Комиссар обязан иметь на этот предмет несколько фланелевых рубах и фуфаек и, лишь только матрос начнет жаловаться на простуду, на сильный кашель, или даже на простой насморк, надо заставить его надевать фланель. Я серьезно прошу гг. капитанов вверенной мне эскадры, внушить это правило медикам, которые, часто из каприза, или по какой то непокорности, враждебной всякому полезному учреждению, пренебрегают этой важной заботой".
Обеспечив себя относительно здоровья экипажей, сэр Джон Джервис хотел сделать их грозными для неприятеля.
С самого начала американской войны он понял, что в сражении, где действуют только артиллерией, вся выгода будет на стороне того, кто имеет лучших канониров. Поэтому пушечное ученье, которым тогда менее всего прочего занимались, казалось ему наиболее важным. Он был уверен, что, крейсеруя в море, достаточно приучить экипажи к морскому делу, но он также знал, что нужны еще большие заботы, чтобы сделать их боевыми. "Необходимо нужно, говорил он своим капитанам, - чтобы люди наши умели хорошо действовать орудиями, а потому я хочу, чтобы каждый день, как под парусами, так и на якоре, на каждом судне производилось общее или частное пушечное ученье". Эта забота всегда занимала в уме его первое место. Три раза командовал он большими эскадрами, именно, в 1796, в 1800 и 1806 гг., и все три раза восстанавливал пришедшее в упадок артиллерийское ученье. Вскоре под его началом эскадра Средиземного моря приняла грозный вид: каждый исполнял свою обязанность. Капитаны знали, с каким начальником имеют дело, и не прощали своим подчиненным упущений, за которые сами они первые бы отвечали. "Звание капитана, - говорил Джервис, - не должно почитаться льготой. По моему мнению, капитан должен отвечать за все, что делается на его судне. Он отвечает мне за поведение своих офицеров и своей команды". Впрочем, ему случилось однажды арестовать разом капитана и всех офицеров корабля, которым он был недоволен; или, в другой раз, из жалованья небрежного вахтенного лейтенанта заплатить за исправление повреждений адмиральского корабля, происшедших от столкновения с другим судном. Но вообще его строгость и выговоры бывали направлены выше и, обходя младших офицеров, падали прямо на их начальников. Он писал графу Спенсеру, первому лорду Адмиралтейства: "Очень немногие способны надлежащим образом командовать линейным кораблем. Нередко капитан, отличившийся в командовании фрегатом, оказывается решительно неспособным управлять шестью или семью сотнями человек, какие теперь составляют наши экипажи".
Но эта строгость адмирала не мешала на английских кораблях ни духу соревнования, ни деятельности. Джервис был взыскателен и непреклонен, но он искренно любил тех офицеров, способности которых успевал оценить, и его предупредительность, его дружелюбное и деятельное участие в отношении к таким офицерам вознаграждали за усиленную строгость. Эти чувства занимали в его жизни гораздо более места, нежели можно было думать, судя по наружной оболочке этого положительного и сухого характера, как будто созданного для того, чтобы никогда не испытывать нежных ощущений. Когда друг его Трубридж, бывший тоже другом Нельсона, погиб на "Бленгейме", возвращаясь с мыса Доброй Надежды, он был опечален как нельзя более. "О "Бленгейм", "Бленгейм"! Что сделалось с тобою?" - говорил он часто, - "Кто отыщет мне другого Трубриджа?.." Ни один адмирал не защищал с таким жаром интересы истинных слуг отечества против домогательств людей, покровительствуемых аристократией, или так называемых honorables английского флота. "Правительство, - говорил он, - держит в запасе свои милости для того, чтобы упрочить себе в Парламенте большинство голосов. Это самое ужасное зло, потому что Парламент ненасытное чудовище, которое ничем нельзя удовлетворить. Попробуйте постараться уменьшить государственные расходы и это чудовище сделается для вас неумолимым; а для того, чтобы с ним ладить, вы принуждены оставлять в забвении людей достойных, вся вина которых в том, что они не имеют покровителей".
Политический друг Фокса, Грея и Уайтбреда, сэр Джон Джервис, будучи послан в 1790 г. в Нижнюю Палату Уайткомбскими избирателями, постоянно, до открытия войны 1793 г., подавал голос вместе с вигами. Подобно им, он восставал против этой напрасной, неполитической и плачевной войны; но когда война была объявлена, он оставил Парламент и принял в ней деятельное участие. В нем политическое убеждение никогда не могло поколебать преданности офицера. Командуя флотом, Джервис покровительствовал только тем офицерам, которые были того достойны за свою службу. Эдуард Берри, бывший потом при Абукире командиром корабля "Вангард", но тогда еще молодой лейтенант, не имевший в виду никакой будущности, говорил: "Нужно мне поплавать с сэром Джоном Джервисом; если есть во мне какие - нибудь достоинства, то он, наверно, их откроет". Такова была доверенность, привлекавшая под начало Джервиса тех офицеров, которые обращали более внимания на великодушие, с каким он употреблял свою власть, нежели на его строгость. В 1790 г., когда неудовольствия в Нутка-Зунде едва не разорвали союза между Англией и Испанией, каждому адмиралу разрешили, по разоружении снаряженного было флота, произвести в следующий чин одного мичмана. Джервис, в то время еще контр - адмирал, имел свой флаг на 98-пушечном корабле "Принц". На юте этого судна толпилось много молодых людей, принадлежавших к первым фамилиям в государстве, но Джервис вручил лейтенантский патент сыну одного бедного, заслуженного офицера. Нельсон, Трубридж, Геллоуелль в начале его командования эскадрой Средиземного моря, были ему совершенно неизвестны, но он вскоре сумел их отличить. Воздержанный на похвалы и рекомендации, он, несмотря на уважение свое к этим людям, долго ждал, прежде чем решился представить их Адмиралтейству. "Я не хочу, - говорил он, - чтобы меня сочли вралем, каковы многие мои товарищи; но пока подобные офицеры мне будут содействовать, Адмиралтейство может быть уверено в восстановлении дисциплины". По мнению лорда Джервиса дисциплина была вернейшим залогом успеха, и можно сказать, что он посвятил всю свою жизнь утверждению ее в английском флоте. Он любил повторять ответ дон Жуана де Лангара лорду Роднею: "Вся дисциплина, милорд, заключается в одном испанском слове, obediencia". И точно, по его мнению, безусловное повиновение было необходимым условием существования порядка. "Когда дисциплина проявляется в наружных формах, - говорил он, - то можно быть уверенным, что она скоро окажется и на самом деле". Поэтому он требовал, чтобы между офицерами его эскадры всегда соблюдались наружные знаки почтения и покорности. Не один приказ напоминал молодым лейтенантам, что, говоря с начальником, дoлжно непременно снимать шляпу, а не прикладывать небрежно к ней руку. Обращаясь с своими подчиненными с холодной, но безукоризненной вежливостью, он требовал от них самой полной почтительности. Строгое приказание воспрещало вход на "Виктори" офицерам, приезжавшим не в установленной форме. "Я не опасаюсь неповиновения матросов, - писал он Нельсону, - но боюсь неосмотрительных разговоров между офицерами и их привычки обсуждать полученные приказания. Вот где находится истинная опасность и кроется начало всех беспорядков". Адмирал Джервис был прав: дисциплина на флоте совершенно зависит от офицеров; пример повиновения должен подаваться, начиная с высших, и Джервис этого не забывал. Когда в 1798 г. он назначил Нельсона начальником эскадры, одержавшей потом победу при Абукире, в Кадикском флоте были два адмирала старее Нельсона: сэр Вильям Паркер и сэр Джон Орд. Их глубоко обидел выбор адмирала, лишавший их начальства над эскадрой. "Я употребил все усилия, писал Джервис Нельсону, - чтобы помешать обоим баронетам изъявить мне письменно их негодование, но, к несчастью, дурные советы завистников взяли верх над моими доводами. Жду их писем и, как только их получу, немедленно отправлю обоих в Англию". Для таких-то именно случаев, знаменитый адмирал припасал всю твердость своего характера и, поражая неповиновение в самую голову, умел упрочить себе безграничную власть на своей эскадре. Убежденный, что для военной силы нужна одна голова, одна воля, перед которой все должно преклоняться, он не допустил бы, чтобы в его глазах люди, назначенные ему содействовать, составили около себя круг оппозиции, вредной пользам службы и благу государства.
Возвратясь в Англию, адмирал Джервис, тогда уже граф Сент-Винцент, получил от вице-адмирала Орда вызов, но отказался его принять. Он решительно отвергал подобный способ разрешать служебные недоразумения, и если бы даже его за это осудило общественное мнение, то и тогда он не решился бы нанести собственными руками такой гибельный удар дисциплине. Холодный и серьезный в служебных отношениях, он иногда бывал колок и насмешлив в выговорах, хотя и старался не оскорблять достоинства тех, кто подвергался его строгости. "Честь офицера то же, что честь женщины, - говорил он, - довольно ее коснуться, чтоб запятнать". В 1800 г. он писал секретарю Адмиралтейства: "Если вы позволите мешать столько желчи в ваши чернила, то вы скоро выгоните из службы всех достойных и благородных офицеров".
Вот каков был этот человек, скончавшийся в 1823 г. 80 лет от роду. В течение своей жизни он руководил тремя большими флотами; принимал участие в трех войнах; пережил два поколения моряков; сражался под начальством Кеппеля; сам водил в сражения Нельсона и Коллингвуда и, оставив службу в конце 1807 г. приобрел бессмертную славу утверждением дисциплины в английском флоте.
Не дoлжно однако преувеличивать те трудности, какие встретил Джервис при исполнении этого дела. Говоря о дисциплине, надо всегда учитывать и то, что можно назвать общественной дисциплиной нации. В Англии, где прочность гражданских постановлений и энергия постановлений военных имеют одно основание и взаимно поддерживают друг друга, власть родителей облегчила труд правителю народа и начальнику армии. Эта власть, управляя умами с самого детства, умела внушить им и освоить с ними правила почтительности к опыту и летам, которые впоследствии так же уважаются в правителе и военачальнике, как прежде уважались в отце семейства. Таким образом, поступая на службу, англичане приносят с собой, так сказать, врожденное расположение к покорности, и это до некоторой степени объясняет, почему лорд Джервис смог довести свой флот до такого строгого порядка. Напротив, во Франции все клонится к тому, чтобы лишить старость должного уважения и благочестивой почтительности, какими она некогда бывала окружена. Даже сами законы способствовали тому, чтобы потрясти этот священный столп, и со времен революции права семейные утратили свою силу. Отец уже не возвышает голос так решительно и не занимает такого почетного места, как бывало прежде. Если мы к влиянию первоначального воспитания прибавим еще большую пылкость и живость умственных способностей, то мы не удивимся, найдя у французских офицеров несравненно большую, нежели у английских, склонность к независимости и расположение все критиковать, все обсуждать. Это несчастная страсть, против которой напрасно было бы восставать. Во все времена она составляла черту народного характера, и настоящая эпоха, конечно, ее не уничтожит. Это враг, с которым поневоле приходится жить вместе. Его могли иногда обезоруживать прямодушие или равнодушие, но никак не строгость или снисходительность. Нельзя решить, успел ли бы лорд Джервис заставить французских офицеров исполнять его волю, подобно тому, как трижды заставлял англичан ей повиноваться. В английском флоте были начальники менее строгие, чем лорд Джервис, но вместе с тем более любимые; и пока характер и воспитание французов не изменятся, адмиралы эти будут для французских адмиралов несравненно лучшими образцами, нежели суровый начальник, который требовал, чтобы капитаны его по очереди дежурили на берегу, во все время, пока флот заправляется водой или принимает провизию, и который никогда не прощал первой вины.
IX. Французы в Италии
Флот, вверенный Джервису, состоял из 25 кораблей, 24 фрегатов, 10 корветов, 7 бригов, 5 больших транспортов о 22 орудиях каждый, двух 14-пушечных тендеров, одного лазаретного судна, одного брандера, одного судна для приема пленных - а всего из 76 судов.
7 кораблей под начальством контр-адмирала Манна были отряжены к Кадиксу, чтобы там блокировать эскадру контр-адмирала Ришери. Нельсон со своим кораблем, на котором ему позволено было поднять коммодорский брейд-вымпел, с тремя фрегатами и двумя корветами возвратился в Генуэзский залив, где еще адмирал Готам поручил ему помогать австрийским генералам в их операциях. Другие отряды были назначены для конвоирования многочисленных купеческих эскадр, беспрестанно проходивших в Средиземное море. Кроме того, посланы были суда по разным союзным портам, чтобы подкрепить колеблющихся союзников; по нейтральным портам, чтобы заставить уважать нейтралитет; по портам африканского берега, чтобы напомнить многочисленным варварийским пиратам о морском величии Англии, и о почтении, которого требовало ее могущество. Принужденный удовлетворять стольким различным требованиям, сэр Джон Джервис мог оставить при себе очень небольшое число судов; однако смело можно было утверждать, что его влияние, основанное на известной всем строгости, будет ощущаться по всему протяжению обширного круга его начальствования. Рассеяв свои легкие отряды по всему Средиземному морю, Джервис в январе 1796 г. пришел с 13 кораблями блокировать Тулон.
Джервис и Нельсон различным образом понимали обязанности блокады. Джервис считал лучшим держаться так близко к неприятелю, чтобы тот не мог и пытаться выйти в море; Нельсон, напротив, всегда оставлял неприятелю море свободным, наблюдал за ним с помощью нескольких фрегатов и пускался за ним вслед, как только тот трогался из порта. В такой системе было более смелости, но зато первая лучше охраняла английскую торговлю. К тому же Джервис дал обещание австрийским генералам, что покуда он в Средиземном море, французы не выйдут из Тулона. Три корабля под начальством Трубриджа, Гуда и Геллоуелля отряжены были крейсеровать между Гиерскими островами и мысом Сисие, а остальные десять кораблей держались дальше в море, готовые лететь на помощь этому отряду, если бы ему что-нибудь угрожало. Это первое крейсерство продолжалось 190 дней.
Корабли адмирала Джервиса были совсем не лучше снабжены провизией, чем корабли Готама или лорда Гуда, но Джервис удержался сам от всяких бесполезных жалоб и умел заставить молчать своих капитанов. "Государство, говорил он им часто, - делает все, что может, чтобы поддержать эту войну, и мы должны честно помогать ему по мере сил наших".
Несмотря на суровость своих правил в отношении дисциплины, сэр Джон Джервис был действительно неумолим только к таким офицерам, которых он называл строптивыми. Они одни испытывали на себе всю тягость его железной воли. Что же касается Нельсона, то с первых дней сэр Джон Джервис, казалось, начал смотреть на него более как на сотрудника, нежели как на капитана, служащего под его начальством. Прочие капитаны смотрели на это с удивлением, смешанным с завистью. "При лорде Гуде и при Готаме, - говорили они Нельсону, - вы поступали как вам вздумается, и вы продолжаете делать то же при Джервисе. Вам, кажется, все равно, кто бы ни был главнокомандующий". Нельсон, в самом деле, сохранил и при адмирале Джервисе то временное командование, которое ему вверил Готам; и прежде чем эскадра оставила залив Сан-Фиоренцо, чтобы идти под Тулон, он уже возвратился в Генуэзский залив, чтобы наблюдать движения французской армии. Такое важное поручение совершенно соответствовало его деятельному и решительному характеру. Вопреки беспрестанным требованиям Генуэзского правительства и нерешительности адмирала Готама, он не побоялся еще до прибытия адмирала Джервиса дать обязательство генералу де Вену, стоявшему против Шёрера, на высотах приморских Альп, не допускать к войскам его противника ни одной лодки с хлебом, ни одного транспорта со снарядами. Сражение при Лоано, где австрийцы были сбиты со своей позиции и где армию их чуть было совсем не уничтожили, прервало на время это содействие. Нельсон снова за него принялся, когда Венский Двор прислал на место де Вена того, кого молодой английский коммодор называл: знаменитый генерал Больё.
Всем известна грубая ненависть Нельсона к французам; однако не раньше, чем в Неаполе, когда он испытал пагубное влияние леди Гамильтон, стали появляться из под пера его те гнусные ругательства, грубость которых так мало прилична характеру геройской борьбы двух народов. До той поры, несмотря на его нерасположение к ветреной и легкомысленной нации, как он величает французов в одном из своих писем, несмотря на его глубокое отвращение ко всякому возмущению, внушенное ему наставлениями отца, - сын борнгамторпского пастора еще не был до такой степени ослеплен ненавистью, чтобы не отдать справедливости военным доблестям воинов Республики, которые, как говорил он, полунагие кажутся готовыми победить или умереть.
"Кто бы подумал, - писал он после победы Шёрера, - что армия, набранная из молодых людей 23, 24 лет, в рядах которой есть даже дети лет 14, - что эта ободранная армия побьет превосходные войска австрийцев. Посмотреть на этих солдат, так можно подумать, что сотня их не стоит моих катерных гребцов; а между тем самые опытные офицеры соглашаются, что они и не слыхали о более совершенном поражении, как то, какое потерпели австрийцы. Сардинский король, объятый паническим страхом, едва было не попросил мира в первую минуту ужаса".
Шёрер не сумел воспользоваться своими успехами, но славная кампания 1796 г. готова была открыться сражениями при Монтенотте и при Мондови, и на этот раз армии французов должны были остановиться только на дороге к Вене. Австрийские генералы, сменившие де Вена и его штаб, вовсе не расположены были возобновить операции на узком пространстве Генуэзского поморья против пехоты, которая так ясно доказала им свое превосходство. Они стали замечать, что содействие английского флота вовсе не приносит той пользы, какой они ожидали, и потому спешили избрать более благоприятную местность, где бы им можно было выстраивать кавалерию и где бы движения армии не были так стеснены. По мнению Нельсона, Больё хотел ожидать армии Бонапарте на равнинах Ломбардии. Австрийский генерал давал обещание уничтожить там французские войска и потом быстро перенестись к Провансу, оставленному без защиты. Нельсон, однако, не переставал беспокоиться, и сообщал адмиралу Джервису свои опасения насчет открытия этой новой кампании. "Французы, писал он, - уже обобрали Фландрию и Голландию. Их собственный край разорен, и им остается ограбить только одну Италию. Будьте уверены что их усилия будут направлены туда. Италия - это золотой рудник Европы, и притом страна, которая сама не может сопротивляться. Довольно в нее проникнуть, чтобы ею овладеть". Нельсон думал, что французская армия разделится на три колонны и, сделав диверсию на Альпы, пойдет на Генуэзские владения. Но вместо того, чтобы двигаться таким образом вдоль берега, Бонапарт задумал план более смелый, чем могли подозревать Нельсон и Больё. Он хотел, миновав левое крыло австрийцев, взойти на Апеннины около Монтенотте, занятого генералом Д'Аржанто и, отрезав таким образом австрийцев от пьемонтцев, расположившихся в Чеве, по другую сторону Альп, перейти хребет, и угрожать разом Пьемонту и Ломбардии.
Между тем генерал Больё уже выработал вместе с Нельсоном план, состоявший в том, чтобы уничтожить из-под Вольтри (в нескольких милях от Генуи) корпус войск под начальством генерала Червони, который забрался туда для того, чтобы постращать Генуэзский Сенат и вынудить у него заем в 30000000 франков{14}, которого добивался Саличетти.
11 апреля 1796 г. на закате солнца, одновременно с тем, как австрийская армия тронулась к Вольтри, английский отряд вступил под паруса из Генуа, и вечером, в половине десятого, "Агамемнон" бросил якорь в пушечном полувыстреле от авангарда Больё. В то же время и так же тайно, два фрегата стали на якорь между Вольтри и Савоной, чтобы отрезать французским войскам отступление. Но движение австрийской армии, начавшееся накануне, не укрылось от Червони, и он ночью, сняв свой лагерь, незамеченный, прошел за английские суда. Нельсон был в отчаянии от этой неудачи и даже впоследствии приписывал вторжение французов в Италию именно недостатку пунктуальности австрийцев при этом случае.
"11 апреля, - писал он герцогу Кларенскому, - десять тысяч австрийцев заняли Вольтри. Французы потеряли в этой сшибке около трехсот человек убитыми, ранеными и пленными; но так как атака началась двенадцатью часами прежде, чем назначил генерал Больё, то остальные четыре тысячи благополучно ретировались. Такая неловкость имела ужасные последствия. Наши суда были так удачно расставлены, что обстреливали весь берег, и если бы план генерала был выполнен буквально, то ни одному бы французу не уйти. Ночью неприятель отступил к ущелью Монтенотте, находящемуся в восьми или девяти милях позади Савоны, и соединился с двухтысячным отрядом, защищавшим эту позицию. На рассвете генерал Д'Аржанто, не зная о прибытии этого подкрепления, атаковал ущелье с четырьмя тысячами пехоты. Его отразили и преследовали. Девятьсот пьемонтцев, пятьсот австрийцев и несколько полевых орудий остались в руках французов. Число убитых еще неизвестно, но бой бы упорный. 13 и 14 апреля французы овладели ущельем Миллезимо и деревней Дего, несмотря на храбрую защиту; 15 утром отряд австрийцев под командой полковника Вукассовича, расположенный в Сассело, немного позади правого фланга неприятеля или, по нашему, по морскому, на правой его раковине, атаковал французов в Спейнио, и обратил их в бегство. Отряд этот не только взял обратно двадцать орудий, потерянных австрийцами, но еще завладел всей артиллерией французов. К несчастью, полковник, увлеченный своим успехом, зашел слишком далеко в своем преследовании и попал на главный корпус французских войск. После упорного сопротивления, продолжавшегося не менее четырех часов, он был совершенно разбит. В довершени всего, пять батальонов, отряженные генералом Больё из Акви на помощь Вукассовичу, пришли слишком поздно и послужили только к тому, чтобы умножить трофеи французских войск. Австрийцы потеряли, говорят, около десяти тысяч убитыми, ранеными и пленными. Потери французов также были очень велики, но что касается людей, то им об этом менее заботы, чем австрийцам. Теперь генерал Больё вывел все свои войска, и расположился на равнине между Нови и Алессандрией. Я еще не теряю надежды, что если французы нападут на него в этой позиции, то он снова возьмет верх, и даст им хороший урок".