Как правило, питание у тех, кому довелось работать в рейхе не в шахте или у станка, а в частных владениях, особенно у крестьян, было получше, однако благодаря «корректности» новых господ случались здесь вещи порой чудовищные.
Жительницу Новоалтайска Клавдию Плотникову в Германию угнали с родной Курщины, ей тогда было семнадцать. В Эссене расчищала завалы после бомбежек, в Вуппертале занималась тем же самым, потом попала в лагерь в Кельне. Работать заставляли много, и в том числе у домохозяев.
«Был один художник, у которого 25 человек делали уборку в доме, — вспоминала Плотникова. — Он их испытывал на честность: разложит по квартире куски хлеба, колбасы и ждет, что из этого выйдет. Люди пухли от голода, а этому гаду, видите-ли, угодно было выявлять нашу честность. Что ж, из двадцати пяти осталось пятеро, остальных повесили».
Кроме женщин и девушек, в пересыльные и концентрационные лагеря Германии и оккупированных ею западных стран попало немало советских детей.
Житель Ключевского района Валентин Обухов во время войны был еще мальчишкой в небольшом крымском поселке Камыш-Бурун (40 км от Керчи). В октябре 1943 года его, 13-летнего паренька, вместе с семьей и другими жителями поселка отправили в концентрационный лагерь на территории Франции, под городом Саарбрюкен.
«Питались пустой похлебкой с брюквой и маленьким кусочком хлеба, — вспоминал спустя годы Валентин Данилович, — и работали, работали до изнеможения».
Владимиру Булычеву (ныне тоже жителю Ключевского района) в 1943 году было суждено попасть из родного села Озерское в Калужской области в концентрационный лагерь № 231 города Людвингсфельда (Германия). В то время ему было 12 лет.
«Кормили нас скудно, обращались, как со скотом. Мы все там были живым скотом, которого не стоило кормить. Помню, постоянно держалась в голове одна мысль: неужели наступит такое время, когда я наемся картошки».
Бывшие остовцы вспоминают, как на улицах немецких городов дети бросали в них камни, а одурманенные внушенной им идеей расового превосходства взрослые относились к «восточникам», как к скоту. К тому же недорогому.
«Вчера днем к нам прибежала Анна Лиза Ростерт, — писали из дома обер-ефрейтору Рудольфу Ламмермайеру. — Она была сильно озлоблена. У них в свинарнике повесилась русская девка. Наши работницы-польки говорили, что фрау Ростерт все била, ругала русскую. Покончила та с собой, вероятно, в минуту отчаянья. Мы утешали фрау Ростерт, можно ведь за недорогую цену приобрести новую русскую работницу».
Немного в то время было в Германии других немцев. И все-таки они были.
Л.Е. Борисова, жительница села Фитнев Луг (Ленинградская область):
«Шла уже весна 45-го. Лагерь на окраине Берлина, ежедневные бомбежки, бараки с двухъярусными нарами. В огромных деревянных колодках ходили на завод, где делали цементные рамы. Кормили очень плохо. Спасались тем, что собирали бурьян и ели.
Немцы гоняли всех на работу — железную дорогу под их вагоны переделывать. У них колея на 10 см уже, а составы от самого Берлина шли. Работа тяжелая, все вручную. Поначалу нам хоть с конвоиром повезло — пожилой немец оказался добрым человеком. Видит, что мы едва идем, всегда скажет: «Сядьте, отдохните». Перерыв на обед объявит, а у иных с собой ничего нет. Свой кусок отдаст. Хороший был, дай бог ему здоровья, если живой еще. Потом конвоира сменили, и новый — эстонский полицай — был презлющий. Чуть что не так — палкой колотит, пропади он пропадом. После работы паек выдавали: кусочек хлеба с опилками. Иногда повидла ложку добавят. Пока до дома идешь, все и сощиплешь».
Л.Ф. Дубровская, в конце войны, будучи совсем девочкой, находилась в лагере для перемещенных лиц в Интельштадте под Мюнхеном:
«Детям разрешалось выходить из лагеря, и мы ходили по бауэрам побираться. Немецкие женщины всегда подавали. Оглянутся — нет ли кого поблизости — и заведут в дом. Дадут и бродмарки, и пфеннинги, чтобы мы могли выкупить хлеб. Одна только, помнится, сказала: «Сталин накормит!».
Пришли американцы. Выдали нам значки, отличающие от местных, и разрешили брать в магазинах, кому что нужно.
Нас уговаривали ехать в Америку, но согласились только несколько украинцев и поляков. Большинство не могли дождаться, когда поедем домой.
В июне 1945 года мы возвращались на Родину. Американцы посадили нас в вагоны, дали с собой пакеты с провизией, столовые приборы. Мама скопила мешок сухарей, которыми часто угощали негры.
Едем через Германию, а на обочине стоят немки с детьми и так же, как мы когда-то, просят подаяние. Мама набирала полный фартук сухарей и выносила им на остановках. Я, помнится, еще сказала: «Зачем ты все раздаешь?» Мама заругалась: «А ты забыла, как сама голодала и люди тебе подавали?».
И, конечно, в самую тяжелую минуту не раз и не два выручали погибающего человека его земляки. Попавшая в неволю вместе с плененными в Мясном Бору красноармейцами учительница Ксения Ушакова вспоминала, как ее, мать троих детей, принимали в пересыльном лагере для гражданских лиц за мальчика-подростка — до того она исхудала.
«Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично, — рассказывала она после войны. — Это вызвало чувство такой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками, и я так кашляла, что мои соседки плохо спали ночью. И вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке меду. Хоть он и искусственный, но что-то в нем есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседи увидели прежнюю женщину-подростка, опухоли не стало».
Как говорится, без комментариев.
Эти слова принадлежат бывшему рядовому 22-й отдельной стрелковой бригады (входившей в состав 2-й ударной армии генерала Власова) Г.А. Стеценко, попавшему в немецкий плен в 1942 году в Мясном Бору. Перенесший муки и унижения человек писал спустя годы: «Разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучались и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели — те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучались и гибли».
«Из докладной записки заместителя заведующего Главным политическим отделом рейхминистерства по делам оккупированных восточных областей О. Бройтигама начальнику штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршалу Кейтелю (март 1942 г.)
К 11 июля 1941 г., через три недели после начала войны, у нас насчитывалось 360 тысяч русских военнопленных, к середине декабря их было почти 3,2 миллиона.
Та масса военнопленных, которая была захвачена после первых двух крупных сражений войсками группы армий «Центр» (под Белостоком и Минском, начало июля 1941 г., -323 тысячи человек; под Смоленском-Рославлем, начало августа, — 348 тысяч), не создала особых организационных трудностей, как и более 600 тысяч, взятых под Вязьмой-Брянском.
Эти солдаты, оказывая фанатичное сопротивление, отошли в леса и болота, оставшись без продовольствия, питались корой и корнями деревьев, были в таком состоянии, что их положение военнопленных разрешалось естественным образом: чем больше их погибало, тем лучше было для нас.
Во время конвоирования на марше окончательно обессилевших пристреливали, оставляя трупы на дороге. Попытки гражданского населения оказать им помощь или передать еду жестко пресекались, при этом расстреливали и военнопленного, и сочувствующего».
Яровчанину Спиридону Бояринову и жителю Павловска Ефиму Чурилову довелось попасть в фашистский плен позже — в 1942 году под Сталинградом, но отношение к ним было точно таким же, как и к их собратьям по несчастью в 1941 году.
«Патроны вышли, куда денешься, — вспоминал Спиридон Афанасьевич. — Собрали нас в большую колону, погнали куда-то. Не кормили вовсе, а главное — не поили. Охранники «наши» из хохлов, что к фашистам переметнулись.
Подошли к какому-то колодцу, рядом корыта для овец. Стали воду в эти корыта наливать. Славяне-то посдержаннее, в очередь начали выстраиваться, а кавказцы, азиаты не выдержали — и толпой к тем корытам. Шум, гам. И там их эти вот «наши» без стрельбы прикладами насмерть укладывали. Вокруг того колодца не один десяток трупов остался»
Ефим Никанорович Чурилов:
«Нас гнали в сторону Полтавы несколько дней и все это время не кормили вовсе. Ели только то, что бросали в колонну, когда мы проходили через деревни, украинские женщины: куски хлеба да картофелины. Так и те, было, с земли не поднимешь. Задержишься — пристрелят».
По уверением многих переписчиков истории Великой Отечественной, попавших в плен советских солдат и офицеров плохо кормили — или не кормили вовсе — потому, что Сталин в свое время не подписал Женевской конвенции о военнопленных, а Гитлер плюс к этому не ожидал, что захватит в плен такое количество бойцов Ворошиловско-Тимошенковской армии, и ему попросту нечем было их кормить. Вот и мерли они как мухи. То бишь со всех сторон в гибели от голода миллионов наших соотечественников виноваты мы сами, то есть сталинский режим.
Что касается первого пункта, то нужно, во-первых, отметить, что ту самую Женевскую конвенцию о военнопленных Советский Союз в лице наркома по иностранным делам СССР Максима Литвинова подписал еще за 10 лет до начала Великой Отечественной, а точнее — 25 августа 1931 года, и документ этот хранится в Центральном государственном архиве нашей странны (ЦГАОР СССР, фонд 9501, опись 5, ед. хран. 7, лист дела 22). Но даже если считать, что этой конвенции мы не подписывали, что мешало «цивилизованным», спасающим европейские ценности завоевателям России относиться к поверженным противникам по-человечески, по законам христианской морали? Ведь даже на пряжках ремней их солдат было недвусмысленно отчеканено «Гот мит унс» (С нами Бог)».
Почему Берлинские «цивилизаторы» и законники» никак не реагировали на официальные заявления Советского правительства о нарушении международных норм в отношении его граждан, в частности на ноту Народного комиссариата иностранных дел СССР от 25 ноября 1941 года «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных»? Отрывок из нее хочется здесь привести:
«Пленных красноармейцев морят голодом, по неделям оставляя без пищи или выдавая ничтожные порции гнилого хлеба или гнилой картошки. Не давая советским военнопленным пищи, гитлеровцы заставляют их рыться в помойках и разыскивать там остатки пищи, выброшенные германскими солдатами, или, как это имело место в ряде лагерей, в том числе и в лагере в местечке Корма Белорусской ССР, бросают советским военнопленным за колючую проволоку трупы дохлых лошадей. В Витебском лагере в Белоруссии пленные красноармейцы 4 месяца почти не получали пищи. Когда группа пленных красноармейцев подала немецкому командованию письменное заявление с просьбой выдать им пищу для поддержания жизни, немецкий офицер спросил, кто писал это заявление, и 5 человек красноармейцев, подтвердивших, что это заявление писали они, тут же были расстреляны. Аналогичные факты вопиющего произвола и зверств наблюдаются и в других лагерях (Шитьковский, Демьянский и др.)».
Стремясь к массовому истреблению советских военнопленных, германские власти и германское правительство установили в лагерях для советских военнопленных зверский режим. Германским верховным командованием и министерством продовольствия и земледелия издано постановление, которым для советских военнопленных установлено питание худшее, чем для военнопленных других стран, как в отношении качества, так и в отношении количества подлежащих выдаче продуктов. Установленные этим постановлением нормы питания обрекают советских военнопленных на мучительную голодную смерть. Бесчеловечно жестоко проводя в жизнь свой позорный и явно беззаконный режим содержания советских военнопленных, германское правительство, однако, всячески старается скрыть от общественного мнения, изданные по этому вопросу германским правительством постановления. Так, на соответствующий запрос Советского правительства шведское правительство сообщило, что опубликованные в европейской и американской печати сведения о вышеупомянутом постановлении германского правительства соответствуют действительности.
Лагерный режим, установленный для советских военнопленных, является грубейшим и возмутительным нарушением самых элементарных требований, предъявляемых в отношении содержания военнопленных международным правом и, в частности, Гаагской конвенцией 1907 года, признанной как Советским Союзом, так и Германией. Германское правительство грубо нарушает требование Гаагской конвенции, обязывающей воюющие страны обеспечивать военнопленных такой же пищей, как и свои собственные войска (ст. 7 приложения к 4 Гаагской конвенции 1907 года)».
Несколько ранее, а именно 8 октября 1941 года, начальником Верховного командования вооруженных сил Германии был подписан приказ, в котором говорилось:
«Советский Союз не присоединился к соглашению от 27.VII.1929 г. относительно обращения с военнопленными. Вследствие этого нам не угрожает предоставление соответствующего снабжения советским военнопленным как по качеству, так и по количеству.
Учитывая общее положение со снабжением, следует установить нормы питания для военнопленных безусловно необходимые на основании прежнего опыта и по медицинскому заключению достаточные».
«Достаточные» по «медицинскому» заключению нормы выглядели так.
Для военнопленных, занятых на тяжелых работах, суточная норма выдачи продуктов составляла: хлеба — 321 г, мяса — 29, жиров — 9, сахара — 32 г, для остальных (большинства): хлеба — 214 г, мяса — ни грамма, жиров — 16, сахара — 22 г.
По медицинским нормам работники физического (нетяжелого труда) в возрасте 18–40 лет должны получать в сутки 3400 ккал. Советские военнопленные, занятые тяжелым физическим трудом, получали (точнее, должны были получать) в 3,8 раза меньше потребного. Мужчины, не занятые физическим трудом, в возрасте 18–40 лет должны получать в сутки 2800 ккал. Согласно вышеуказанному приказу, пленные могли рассчитывать только на 660 ккал. То есть в 4,2 меньше от потребного.
«Утром на так называемый завтрак нам выдавали граммов по сто суррогатного хлеба, который моментально проваливался в пустую утробу, в обед — черпак баланды, на ужин — ничего. Зато воду можно было пить от пуза — сколько хочешь, — вспоминал попавший в плен уже летом 1942 года лейтенант Дмитрий Небольсин. — Люди таяли на глазах. Вскоре и у нас, «свежих», худоба начала пробиваться наружу, резче обозначались надбровные дуги, подбородки, сгорбились спины. Жестокий голод лишал людей всякого рассудка — резали и крошили мелко-мелко ремни, крошку смачивали водой, жевали и глотали. Я видел, как узбеки пили глину, разведенную водой, а потом, на второй день катались по земле, корчились от адских болей в животах, вызванных тяжелейшими запорами, и умирали в нестерпимых муках. Каждый день колымага, запряженная лошадьми, въезжала лагерь и увозила трупы пленных».
Впрочем, действительно имелась и наша «вина» в том, что многим бойцам Красной армии суждено было умереть спустя короткое время после попадания в плен. Вот как сформулировал ее в своем докладе Гитлеру после боев под Вязьмой осенью 1941 года начальник штаба вермахта генерал Йодль: «Захваченные в плен русские армии фантастически сопротивлялись и восемь-десять дней находились без продовольствия. Выжить удалось лишь тем, кто ел кору деревьев и коренья, которые они добывали в лесу. Они попали в наши руки в таком состоянии, что вряд ли выживут».
А чтобы это «вряд ли выживут» сработало еще вернее, в созданном еще 10 июля 1941 года командованием 4-й немецкой армии концентрационном лагере в Минске, где содержалось 100 тысяч военнопленных и 40 тысяч гражданских лиц, комендант по делам военнопленных полковник Маршал (группа армий «Центр») утвердил следующий суточный рацион: 20 г пшена и 100 г хлеба или 100 г пшена без хлеба. Для тех, кто еще мог быть использован на работах, — до 50 г пшена и 200 г хлеба, что составляло от 300 до минимум 700 калорий. То есть ниже половины уровня, абсолютно необходимого для поддержания человеческой жизни.