В идеале выглядела теплушка примерно так. Двухосный вагон, в торцах которого двухъярусные нары, а в середине вагона только верхние. Напротив вагонных дверей — чугунная печка-«буржуйка» и ведро с углем. На одних нарах на каждом этаже располагались по восемь человек (при условии, что всего их было сорок). Ночью лежать приходилось только на боку, если у кого-нибудь онемел один бок, и он пытался перевернуться на другой, вся восьмерка делала то же самое.
Но это, как уже говорилось, в идеале. В случае необходимости в «телятники» вместо 40 набивали и по 60, и по 80, и по 100 человек.
Вот как описывает такую поездку отправившийся на фронт из родной Астрахани боец 58-го истребительно-противотанкового полка Геннадий Пикалов:
«В середине вагона стояла чугунная буржуйка — одна на весь пульман. Девяносто человек, посаженные в вагон, не могли разместиться на нарах. Многим пришлось расположиться на полу, поближе к печке. Нам, совсем еще юным, оторванным от дома, впервые пришлось испытать неудобство и холод. Угля дали предельно мало: скудное тепло выдувало в прямую, без единого колена трубу. Спали на голых нарах, не раздеваясь, положив под голову котомки и, тесно прижавшись друг к другу, старались согреться. Жарко горел в печке уголь. Ее окружили. Вагон гудел от шума многоголосой ребячьей толпы. Одни в жестяных банках из-под консервов, в кружках растапливали снег и грели воду для питья. Другие, проголодавшись, грызли ржаные сухари с селедкой из выданного сухого пайка.
Утро третьего дня мы встретили далеко от дома. Было морозно, солнечно и тихо. Вокруг лежала ровная степь, покрытая слепяще белым снегом. Мимо проплывали редкие полустанки с землянками с короткими трубками, из которых валил дым, отдавая с детства знакомым запахом кизяка. Вороны с голодным карканьем стаями летали над жильем. На станциях мы впервые увидели следы войны. На запасных путях стояли сожженные и покалеченные бомбами вагоны. Их было много. Разбитые водонапорные башни, поврежденные станционные постройки.
Отодвинув двери, мы со смятением смотрели на разбой фашистской авиации. Все поутихли, стали серьезнее. Каждый думал о своем, но неизбежно — об одном и том же, сводившемся к тому, что мы едем на войну, и вполне возможно — впереди всем выпадает доля испытать лихо.
В середине дня последние куски угля были разбиты и до крошки сожжены. Эшелон остановился на каком-то полустанке. Дрожа от холода, Васька Коснарев схватил ведро и побежал раздобыть хоть немного угля. Запыхавшись, он примчался к паровозу и, пересиливая шипение пара, вырывавшегося густой струей из-под колес, задрал голову и что было мочи заорал:
— Эй, на паровозе! Выгляни сюда!
— Уж не за теплом ли пришел? — громко спросил машинист.
— Ага, у нас в вагоне холодно! — как можно убедительнее ответил Васька.
— Ну, поднимай ведро повыше и держи покрепче!
Васька, ухватившись обеими руками за дужку ведра, поднял его перед собой. А машинист, исчезнув в окне, через минуту появился в дверях с резиновым шлангом в руках, из которого валила густая струя пара, и быстро вставил шланг в ведро. Из худого ведра, как вода из душа, в разные стороны вылетал пар. Сначала Васька ничего не понял, а когда догадался, что это шутка, сам же рассмеялся и, бросив ведро на снег, закричал машинисту:
— Я не за теплом пришел — за топливом!
Машинист, убрав шланг, снова появился в окне и еще громче захохотал над обескураженным пареньком. А Васька все так же с мольбой смотрел на машиниста. Тогда тот пояснил:
— Слушай, Аника-воин, если бы я и дал тебе топлива, ты все равно не смог бы его унести!
— Унесу, унесу, только дай!
— Не унесешь, — ответил машинист, — ведро твое дырявое, и сколько ни лей в него мазута, все равно вытечет».
Но, как пел Владимир Высоцкий, «это были еще цветочки». Впереди Ваську Коснарева, его товарищей и миллионы их сверстников, «пацанов войны мировой», ждали куда более суровые испытания.
Боец 312-й стрелковой дивизии славгородец Федор Слепченко рассказывал, что за почти три проведенных им на фронте года под крышей он ночевал гораздо меньше времени, чем без нее. О том же не раз приходилось слышать и от других фронтовиков, а также читать в воспоминаниях бывших рядовых солдат и младших офицеров.
«А мы с тобой, брат, из пехоты. А летом лучше, чем зимой». Под этими словами из известной песни подпишется, наверное, каждый фронтовик-окопник. Летом хорошо. Окопы и траншеи не заливает дождем, не заметает снегом, можно прожить и без блиндажей и землянок, а вот осенью или зимой.
Передний край. Вот как описывал его начавший войну под Сталинградом и сложивший на ней голову в феврале 1944 года Герой Советского Союза разведчик Владимир Дыминский:
«Стрелковые ячейки, открытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями.
Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного.
Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже пропускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывшись от огня противника. Но и в них было холодно, сыро. Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно что-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылазить не хочется. Поэтому лежишь и слушаешь чей-нибудь разговор».
Когда не было времени и возможности выкопать в боковых стенах траншей ниши, солдаты порой долбили уступы, чтобы можно было в них упереться ногами или просто ложились поперек траншеи, упираясь головой в бруствер, и в таком подвешенном состоянии находились по два-три часа. Подобное проживание и привело, наверное, к возникновению одной из наиболее популярных на передовой частушек:
«Блиндаж наш был ниже траншеи и глубже ее, поэтому после каждого дождя полон воды. Приходилось ночью спать в сыром блиндаже. Здесь я, как говорят, на своей шкуре узнал, что значит выражение «гнить в окопах», — пишет о боях в Молдавии в марте 1944 года Иван Новохацкий. — По телу, особенно по ногам, пошли болячки. Когда я обратился к нашему доктору, он сказал, что это болезнь называется окопная гниль.
В общем, мы гнили заживо, и никакие лекарства не помогали, да их попросту не было. Единственное лечение — раздевались и в траншее загорали, когда погода была солнечная. Болячки подсыхали и не так зудели, как сырые. Но все лето они давали о себе знать и потом на всю жизнь на ногах оставили свои следы».
И все же (как показывает и приведенная выше частушка) наши солдаты и офицеры умели смеяться и шутить даже сквозь слезы. Пример можно взять из книги того же Новохацкого «Записки офицера-артиллериста»:
«Мои разведчики притащили из города большое зеркало — подобрали его где-то в полуразрушенном доме. Зеркало установили в траншее, там, где она разветвляется на две ячейки наблюдения. Траншея в этом месте перекрыта, и создается впечатление, что она продолжается дальше, и кто не знает, лбом ударяется в зеркало.
Как-то на наш НП прибыл командующий артиллерией дивизии полковник Леонов. Он всегда появлялся неожиданно, без предупреждения. Вот и сейчас он вошел в нашу траншею и быстро пошел к ячейкам наблюдения. Я не успел его предупредить, как он лбом уже стукнулся о зеркало и, удивленный, остановился. Я попытался было извиниться, все-таки большое начальство, но он выругался, обозвал нас циркачами и прошел в ячейку наблюдения».
Еще хуже, чем весной-осенью приходилось на передовой и вблизи нее в зимнее время. По воспоминаниям многих фронтовиков, попавших на войну совсем еще молодыми людьми, в абсолютном большинстве своем в 18–20 лет, очень часто в сложных ситуациях выручали всех пожилые — по военным меркам — солдаты, имевшие больший жизненный опыт. Они подсказывали, как откопать окопы в снегу, устроить шалаши и т. д.
«Для штабов и шалашей доставили большие палатки с войлочным полом. Мы же ночевали у костров, — рассказывал писательнице Изольде Ивановой боец 2-й ударной армии И. Калабин о зиме 1941–42 годов под Ленинградом. — Веток наломаешь побольше, чтобы не простыть, — и к костру. Бывало, и ноги вместе с валенками обгорали. Добыть другие — топай на передний край, чтобы снять с убитого: больше взять негде».
По воспоминаниям Мансура Абдулина, зимой 194 243 годов на Донском фронте (когда замкнулось кольцо окружения вокруг 6-й армии Паулюса. — Авт.) бойцы батальона, где воевал и он сам, копали в плотном снегу норы, каждый на свой вкус и по своей комплекции. На двоих-троих тоже устраивали «ложе»: теплей было вместе.
«Слой мерзлоты над головой с успехом заменял нам бетонное укрытие, — сообщает он в своих записках. — Ноги же, укладываясь спать, мы всегда высовывали наружу на случай внезапного взрыва, чтобы можно было выбраться, если засыплет землей. Залезешь в такую нору и умирать не хочется. «Как, — думаешь, — уютно! Как хорошо!».
Но именно эта любовь к уюту, желание создать себе хоть немного приближенные к человеческим условия, приводили порой к гибели. Абдулин в своих воспоминаниях описывает два таких случая.
«Утром мы потеряли солдата Гарипова Ахмета. Еще вечером вчера его видели наши ребята с котелком горячих углей. Его нашли уснувшим под плащ-палаткой, которую он сделал балаганчиком над котелком с углями. Угорел, бедняга.
Рядом в стрелковой роте тоже ЧП. После вчерашнего боя солдаты нашли в поле рядом с окопами круглую, как люк танка, дыру. Из дыры поднимался теплый запах жженого кирпича, как от только что сложенной и в первый раз затопленной печки. Дыра при дальнейшем исследовании оказалась входом в просторный отсек, наподобие горшка пяти-шести метров в диаметре, образовавшийся в результате взрыва фугасной бомбы. Глинистый вязкий грунт раздался от взрыва в стороны, спрессовался, как кирпич, и внутренние стенки «горшка» прожарились, только узенькие трещинки в них.
Самые бойкие и нахрапистые солдаты роты решили выспаться, «как у Христа за пазухой». Спустились туда восемнадцать человек и уснули навсегда: оказалось, что из мелких, но глубоких трещин продолжалось выделение окиси азота от взрыва. Ну кто мог знать о такой опасности? Знать могли шахтеры. Я шахтер, допустим. Найди я этот «горшок» — прекрасную спальню, я забыл бы, что я шахтер, — первым бы спустился захватить себе место. И когда ума наберемся?»
Согласно военной терминологии, землянка относится к категории сооружений для обогрева и хозяйственных построек. Она никогда не сооружается на переднем крае и не предназначена для укрытия личного состава от огня противника. Землянка предназначена для отдыха личного состава в тыловых районах, где нет или разрушены иные пригодные для жилья помещения. В землянках в тыловых районах также могут размещаться различные хозяйственные службы, склады, штабы, медицинские пункты, госпитали, прачечные, бани, мастерские и т. п.
Сооружения же, расположенные непосредственно на переднем крае, по той же терминологии полагается именовать блиндажами. Однако абсолютное большинство бойцов Великой Отечественной в таких тонкостях не разбирались и называли свои жилища на «передке» и так и этак, но чаще все-таки землянками, оставляя слово «блиндаж» для немецких построек.
«Землянки, или блиндажи — мы их так и называли, строили просто, — рассказывал топограф артдивизиона 312-й стрелковой дивизии Василий Фалалеев. — Копается яма, все равно как погреб, потолок перекрывается. Бревна повдоль, потом поперек — накаты называются. Чем больше их, тем лучше и безопаснее. В стене делаешь нишу, а с другой стороны блиндажа — выходное отверстие, «трубу», вот и печка тебе.
В Смоленской области, где нашей дивизии пришлось долго воевать, больше чем на полметра яму не выкопаешь, дальше вода. Тогда землей стены поднимаешь, перекрываешь так же — и готово. На пол сосновые, еловые ветки — вот тебе и постель. Рядком ложимся, друг друга согреваем, спим. Так, считай, все три моих фронтовых года».
Здесь надо сказать, что примитивные сооружения, одно из которых описано выше, получили неожиданно уважительную оценку наших противников, представителей технически развитой, уже тогда привыкшей к комфорту Европы.
«Русские не строили блиндажей, они просто выкапывали землянки, на несколько человек каждая, на которые укладывались бревна, — пишет в своих воспоминаниях о войне офицер 252-й пехотной дивизии вермахта Армин Шейдербауер. — Это было примером поразительной способности русских к сочетанию импровизации с практичностью».
А вот пример более «цивилизованной», построенной практически по всем правилам, землянки, в создании которой принимал участие в декабре 1944 года механик-водитель тяжелого самоходного орудия ИСУ-152 Электрон Приклонский:
«Забит последний гвоздь и брошена последняя лопата мерзлого песку: небольшая, на двенадцать человек, землянка нашей батареи готова. Устраиваемся в ней быстро, но без паники.
В дальнем конце землянки — единственное оконце. Под ним — маленький квадратный столик на одной толстой ноге, которая крепко врыта в землю. Вдоль всей землянки — проход в виде углубления в земле, шириной в метр, глубиной в полметра. Слева и справа от прохода — земляные нары. На них — постель из толстого слоя хвойных лап, прикрытых плащ-палатками. Вход в землянку защищен тамбуром, дверьми служат две плащ-палатки. Печь — конечно же, незаменимая «буржуйка», установленная в земляной нише, слева от ступенек, по которым спускаешься в наше жилище. «И дом готов, и крыша есть». Хоть зимуй. (Порой печурки для землянок изготавливались из больших жестяных банок от присланной союзниками «рузвельтовской» колбасы. Трубу с пистолетный ствол — и мини-очаг готов. — Авт.)»
Любовь к большому количеству накатов была присуща на войне многим начальникам. Об одном из них, особенно «основательном», рассказал в своей книге «Наедине с прошлым» фронтовой журналист Борис Бялик. Описываемый им «отец-командир» служил в 44-й стрелковой бригаде, раз и навсегда отдал саперам приказ — на его землянке всегда, где бы она ни строилась, должно быть не менее пяти накатов — пяти рядов бревен каждое в обхват.
Иногда саперы пробовали убавить один накат, но не тут-то было! Спускаясь в новую землянку, начальник каждый раз проводил рукой по бревнам над входом: производил подсчет.