Интересную историю по этому поводу рассказал бывший командир взвода противотанковых орудий, после войны ставший учителем математики, яровчанин Павел Чуйко:
— После боев под Курском летом 43-го на долю нашего ИПТАПа насчитали около 100 подбитых танков и самоходок, что, конечно, было зна-а-чительным преувеличением. Но дело не в этом, а в том, что за каждый подбитый танк или самоходное орудие врага от государства полагались деньги. Мы провели собрание в полку и решили — денег этих не брать, а перечислить их на закупку автомобилей для нашей части. У нас орудия были на конной тяге. В итоге и денег мы этих не увидели, и на конной тяге путешествовали чуть не до конца войны».
Помимо «боевых» существовали и другие премии. Так, с 1942 года в соответствии с Приказом Сталина № 0357 устанавливалась денежная награда бойцам, сумевшим эвакуировать выведенный из строя танк с территории противника. За танк КВ платили 5000 рублей, Т-34 «стоил» 2000, Т-60 и Т-70–500 рублей. Параллельно были введены премии за быстрый и качественный ремонт вооружения, а также сдачу уничтоженных советских и немецких танков и другой техники в металлолом.
Так, во время боев на Курском выступе командир танка техник-лейтенант Бакай уничтожил самоходную пушку, трактор-транспортер, 5 противотанковых орудий, 6 шестиствольных минометов и эвакуировал с поля боя подбитый танк. Танк самого Бакая был подбит на нейтральной полосе, в зоне огня противника. Уже днем 11 июля командир машины под обстрелом сумел вывести машину к своим, а затем вместе с экипажем восстановить ее. В тех сложных условиях для полка ввод в строй даже одной боевой машины имел важное значение. Поэтому за инициативность и смелость офицер в тот же день был поощрен денежной премией в размере 600 рублей.
Нужно отметить, что денежные премии «за результаты боевой работы» были предусмотрены не только в РККА, но и в армиях наших союзников, в частности американской, и в подтверждение этому можно привести такой пример.
Вечером 3 мая 1945 года преследующий противника 138-й стрелковый полк Красной армии встретился на окраине чешского города Грабов с патрулями американской армии. В посвященном этому событию политдонесе-нии кроме прочего говорилось:
«Американцы на память срезали у наших бойцов пуговицы, снимали с погон и пилоток звездочки и цепляли себе на гимнастерки. В свою очередь американцы сделали несколько подарков на память: наплечные знаки своей дивизии и армии, нагрудные значки за первого убитого немца. Этим значком они особенно гордятся. Награжденные им, как мы поняли, кроме обычного содержания получают еще дополнительно 10 рублей их денег ежемесячно (очевидно, долларов. — Авт.)».
Офицеры постарше обычно перечисляли большую часть своих денег в тыл родным (разумеется тем, кто не находился на оккупированной врагом территории. — Авт.). Для этого родственникам выдавались специальные денежные аттестаты, по которым они получали деньги в райвоенкоматах. Кстати, эта система сыграла позже весьма серьезную роль. Дело в том, что многие офицеры потеряли связь со своими семьями, которые эвакуировались в тыл. А вот при розыске родных очень помогли военные финансисты. Причем объем работы по розыску был настолько большим, что уже в 1941 году в финансовом управлении был создан специальный отдел, в котором трудились 22 офицера и 159 служащих. Отдел собирал и обрабатывал все запросы офицеров или их семей. Таким образом, 1 мая 1942 года в финансовом управлении образовалась огромная картотека на 700 тысяч карточек. При помощи ее за годы войны по письмам военнослужащих были установлены адреса 147 тысяч семей. Кроме того, были найдены более чем 50 тысяч семей погибших и пропавших без вести военнослужащих.
Молоденькие же девятнадцатилетние лейтенанты перечисляли свои деньги порой просто девушкам по переписке. Случалось, что некоторые ушлые девушки, разослав сразу несколько своих фотографий и жалостливых писем в действующие части, получали аттестаты от двух-трех ходящих под смертью парней.
«Проиллюстрировать» этот факт можно с помощью отрывка из повести Виктора Курочкина (на фронте артиллериста-самоходчика, дважды горевшего в боевой машине. — Авт.) «На войне как на войне».
«С волнением Саня развернул письмо москвички Лобовой К.
«Здравствуй, боевой далекий незнакомый друг Шура. Номер вашей полевой почты дала мне Лидка Муравьева, которой вы выслали денежный аттестат. Она мне сказала, что вы ей не нравитесь, и она все, порывает с вами. Я с Лидкой навсегда разругалась. Какая она дрянь! Я знаю, Шура, что вы Лидку очень любите. Она мне ваши письма показывала и насмехалась. Не переживайте, Лидка мизинца вашего не стоит. Если хотите, я с радостью буду с вами переписываться, а может быть, после войны и встретимся. Я буду вас, Шура, ждать. Аттестатов мне никаких не надо, я не Лидка Муравьева и сама неплохо зарабатываю на электроламповом заводе. Живу с мамой, папа погиб еще в сорок первом году. Если «да», то я вышлю свое фото.
Саня прочитал еще раз и поморщился. Письмо показалось ему слишком простым и тусклым. Он хотел разорвать его на клочки и развеять по ветру, но раздумал.
— Ладно, присылай. Посмотрим, что ты за штука, — сказал Саня».
Небогатые на деньги рядовые солдаты тоже порой выкраивали хоть немного из своей «зарплаты» или доставшихся по случаю нескольких рублей какую-то толику, чтобы отправить ее домой.
«Посылаю я своему сыну Степану Степановичу небольшую посылку — 5 рублей, — пишет домой в январе 1942 года уроженец Калманки (погиб летом 1943 года. — Авт.) Степан Агеев. — Пусть купит себе чего-нибудь».
На фронте деньги тоже порой имели какое-то значение: можно было купить на закрутку табаку у предприимчивого сослуживца либо потратить на каком-нибудь худосочном рынке в освобожденном городке. Имелся, в конце концов, и «Военторг», правда, из тех фронтовиков, с кем приходилось беседовать, на войне его лавок и в глаза никто не видывал.
Тем не менее во время Великой Отечественной эта организация представляла из себя достаточно серьезную структуру. Ее авангард составляли автолавки, работающие непосредственно с частями передней линии. Ассортимент автолавок и цены были строго регламентированы. Так, например, к 1944 году их ассортиментный минимум состоял из следующих наименований: открытки, конверты с бумагой, карандаши, зубной порошок и зубные щетки, кисти и лезвия для бритья, расчески, гребенки, зеркала карманные, нитки, иголки, крючки, петлицы и пуговицы, кисеты, трубки и мундштуки, погоны, звездочки и эмблемы. В целом же к 1944 году на фронте работало более 600 таких автолавок. (На весь фронт от Черного до Баренцева моря. — Авт.) В штате каждой автолавки также числился продавец-разносчик, который при необходимости мог доставлять товары непосредственно в окопы и блиндажи.
«Против собора — примкнутый дверцами к киоску автобус — лавка военторга, — пишет летом 1944 года работавший на Ленинградском фронте военный журналист Павел Лукницкий. — Торговля бельем, мелочью. Толпятся солдаты и местные жители. Дальше на фанерном щите разложена военторговская галантерея — жестяные портсигары, звездочки, картонные домино, открытки.
Случалось, деньгами удавалось рассчитаться с местными жителями, особенно когда войска Красной армии вошли в менее, чем наше отечество, разоренные войной страны Европы. Иван Новохацкий, например, так вспоминает вступление их части в Румынию:
«Вскоре банкет превратился в веселую пирушку. Через некоторое время пришел старшина Буков, докладывает, что повозки загружены продовольствием полностью и что за них насчитали 115 рублей нашими деньгами.
Выхожу на улицу и пытаюсь рассчитаться. Достаю сторублевую купюру — на ней, как известно, написано «десять червонцев» — и несколько десяток, на которых написано «один червонец». Подаю, румын с недоумением смотрит на меня, а я пытаюсь выяснить, в чем дело. Присутствующий здесь староста говорит, что надо 115 рублей, а вы даете 12 (то есть одну сотенную и две десятки). Пытаюсь объяснить, что червонец — это десятка, но на деньгах написано слово «один», и это вызывает недоумение румын. Пытаюсь найти рубль, чтобы доказать, что мы их не обманываем, но такой купюры у меня нет.
Прошу найти девушку из Кишинева, чтобы она подтвердила нашу честность в этой ситуации. Вскоре она приходит, но тоже говорит, что раз написано десять, значит, это десять рублей. Короче говоря, она не помогла, а еще больше осложнила ситуацию. Позвал всех своих солдат и попросил порыться в своих карманах, найти рубль. Вскоре кто-то приносит рубль, показываю его румынам. Они поняли, извинились, инцидент исчерпан».
Бывали, однако, во время войны и покупки, на взгляд автора, просто феноменальные, куда там военторговскому картонному домино.
Участник боев на Курской дуге бийчанин Василий Белозерцев вспоминал, как еще перед началом тяжелейших боев «мы самым настоящим образом купили себе батарею противотанковых длинноствольных 45-миллиметровых пушек, способных подкалиберным снарядом пробить любую броню немецкого танка, если вести огонь прямой наводкой. Деньги собирали всей батареей. Телеграмму послали Сталину. И получили от него благодарность и новенькие, только что с завода, пушечки — гордость дивизиона».
Фактически же многие из сослуживцев Белозерце-ва купили тогда не просто орудия, но билетик на «второй сеанс», поскольку хорошее оружие часто продлевает солдатскую жизнь. Но это случай неординарный, а обычно.
«Мы сидели около своих орудий и томились в ожидании начала артподготовки, — вспоминает Семен Соболев. — Играли в карты в очко без всякого азарта и интереса, лишь бы убить время. Кто выигрывал у всех деньги, тут же делил их снова всем поровну, и игра начиналась снова. Деньги не имели цены. Что-то стоила одна только жизнь, да и то про нее окопные остряки говорили: «Жизнь солдата, как детская рубашка — коротка и обосрана», да и висела она на тонюсенькой ниточке и в любой миг могла оборваться, а до победы было еще так далеко!».
«По карточкам давали только хлеб. На рынке же было все, — вспоминает об осени 1941 года в Уральске Юлия Жукова. — Уральцы делились с беженцами всем, что имели: кровом, теплом, скудным продовольствием, одеждой, обувью. Масло, сахар, чай, на которые тоже были карточки, практически исчезли с нашего стола. На рынке было все. Но если государственные цены на хлеб и другое продовольствие не менялись в течение всей войны, то на рынке они сразу резко подскочили и росли постоянно. Продукты стоили очень дорого. Так, килограмм сливочного масла стоил 1000 рублей, буханка черного хлеба — 200 рублей (для сравнения: моя зарплата на заводе составляла примерно 800–1000 рублей)».
Подобная картина наблюдалась в то время, пожалуй, во всех городах страны, разве что цены на продукты и вещи могли несколько разниться.
Лето 1943 года. Челябинск. В «Записках самоходчика» о своем походе на челябинский базар Электрон Приклонский пишет так:
«Получив первую лейтенантскую зарплату (550 рублей), отправился я первым делом на базар, предусмотрительно захватив и запасную пару нового нательного белья, так как понаслышке знал уже о базарных ценах. Весь мой капитал ушел на буханку белого хлеба и литровую банку топленого молока, а белье было обменено на жестяную коробку мясных, как клятвенно уверял меня небритый мужик, консервов, рыночный номинал которых совпадал с кальсонным и равнялся 300 рублям. После ужина приглашаю своего командира подкрепиться мясом, но, к моему крайнему огорчению и конфузу, в консервной жестянке оказался горох с небольшим количеством свинины для украшения».
А вот как описывает свою прогулку по блокадному Ленинграду 15 июля 1942 года военный журналист Павел Лукницкий:
«На улицах и проспектах — особенно вдоль Невского и Литейного — множество книжных ларьков. То ли это большой, грубо сколоченный ящик, или вынесенный из чьей-то квартиры уцелевший стол, то ли ручная тележка, чаще — просто тряпки, разложенные на панели. А на них — книги, книги, бесчисленное множество книг.
В книжных магазинах, вокруг книжных ларьков и киосков всегда толпятся покупатели. Книги стали очень нужны ленинградцу: они чуть ли не единственный богато представленный в магазинах товар. Продавщица киоска сидит под дождем или на солнцепеке весь день и меньше всего, вероятно, думает, что в любую минуту, неожиданно, именно сюда может упасть снаряд. Покупатели — прохожие, чаще всего военные или женщины. Выбирают долго, перелистывают книгу за книгой. Это те, кто никуда из города не собирается уезжать.
Повсюду на улицах — на ступеньках парадных входов, на выступах фундаментов, в подворотнях сидят: девочка, возле которой разложены олеография в деревянной рамке, стеклянная вазочка, две-три тарелки; женщина из домохозяек, перед ней кастрюля, в прошлом электрическая, а ныне с оторванной нижней электропроводящей частью, половичок, сотейник, сломанные стенные часы, несколько патефонных пластинок (кажется, единственное, что покупается быстро — заезжими командирами). Везде, всюду, на любой улице видишь таких продавцов жалкого своего скарба. Сколько часов они сидят и удается ли им продать хоть что-либо — никому не известно.
Кое-где на углах возле Невского попадаются даже чистильщики обуви. Старая-старая, чудом выжившая айсорка на углу Садовой и улицы Ракова, начистив сапоги командиру, прежде чем взяться за мои сапоги, говорит: «Устала, дай отдохну!». И дышит тяжело-тяжело, и щупает свои, как сухой жгут, тощие руки, и я жду. Потом чистит — дистрофически медленно. И мне стыдно, что такая тень человека через силу трудится над моими сапогами, и больше после этого сапог на улицах я уже не чищу. «Сколько?» — «Пять рублей!». Баночка гуталина стоит также пять рублей. А на следующий день, когда я прохожу мимо, здесь же вместо старухи я вижу другую айсорку — крошечную худую девочку. Работают, значит, они посменно. Старуха сказала мне, что ее муж умер от голода, а она вот живет, знает, зачем живет!..
— Товарищ военный! Папирос не нужно? — разворачивая тряпицу показывает две пачки папирос встречная женщина на Невском. «Не нужно!». И тряпица вновь укрывает пачки. В городе существует разветвленная такса «черного рынка»: литр водки — полторы тысячи рублей, сто граммов хлеба — сорок, пачка папирос — сто пятьдесят, крошечная лепешка из лебеды — три рубля. Я не заходил на толкучки — их несколько в городе, видел одну на улице Нахимсона издали: народу толчется множество».
В Ленинграде и в блокаду рождались дети, только вот большинству истощенных матерей кормить грудничков было нечем. Те же роженицы, у кого было молоко, могли его сдать, в том числе и для детей, чьи мамы погибли во время артобстрелов города. Пол-литра оценивалось в 120–170 рублей.
В 1943 году средняя заработная плата промышленных рабочих, по сравнению с 1942 годом, увеличилась на 27 %, в первую очередь в металлургии, оборонной и нефтяной индустрии. Зарплата рабочих и служащих угольной промышленности выросла в 2–2,5 раза. Однако на благосостоянии семей, учитывая цены «черного рынка», это особенно не отразилось
И все же работать было не в пример выгоднее, чем числиться в иждивенцах. Как иллюстрацию к этому утверждению можно привести разговор Павла Лукницкого летом 1943 года со сторожем пристани старушкой Анной Ивановной:
«А теперь вот живу, вещи продаю — есть хочется. Недавно костюм продала за восемь тысяч рублей, и уже нет этих денег. Картошка двести пятьдесят рублей кило стоит — тринадцать картофелин каких-нибудь!.. Или молоко.
Старухе назначена пенсия — двести пятьдесят рублей, но сейчас не получает ее, потому что служит. Зарплата — сто двадцать пять рублей, зато карточка первой категории, а не третьей».
В январе 1942 года в стране был введен военный налог с целью финансирования расходов на оборону. Этим налогом облагались граждане допенсионного возраста, в том числе и командный состав частей армии и флота, не участвовавший в боевых действиях.
Поступления от этого налога превышали все взимавшиеся до этого налоговые платежи.
Весной 1942 года были прекращены выплаты денежной компенсации за отмененные на время войны отпуска для всех категорий населения. Все эти мероприятия, вызванные тяжелым экономическим положением страны, новым бременем ложились на плечи трудящихся. В годы войны государство широко использовало такую форму привлечения дополнительных денежных средств, как подписка на военные займы и денежно-вещевые лотереи.
«Непосильным бременем для нашей семьи были налоги, — вспоминала проживавшая во время войны в селе Карпиловка Табунского района Зинаида Сапегина (в семье было 8 детей). — Налоговые агенты ходили по домам. За неимением денег в домах описывали имущество. У нас в доме брать было нечего, и поэтому агенты описали лампу со стеклом и балалайку. Но этого было недостаточно, недоимка по налогам все росла, и агенты пришли описывать наш дом. Я этот эпизод из нашей печальной жизни и сегодня хорошо помню.
Нас в доме было семь человек, мама плакала, дети испуганно жались друг к другу. Куда нам идти, если отберут дом, не знали. И вдруг мама схватила печную кочергу, стала ею размахивать, с плачем и криком гоня незваных посетителей из дома: «У меня два сына воюют, — кричала она, — я все отдала фронту, а вы детей из дома гоните! Еще раз придете, всех поубиваю!». Это был крик отчаявшейся женщины, которой нечего было уже терять. С тех пор нас не беспокоили налоговые органы.
А мамины сыны так и не вернулись с войны, погибли, защищая Родину и свою большую семью. Заплатили за все»
Юрий Ильин, заслуженный учитель РСФСР: