«Наверное, с неделю мы были вынуждены тащить на руках нашего раненого товарища — Эгона. Для этих целей мы раздобыли, уж не помню где, лодку-плоскодонку и использовали ее как сани, куда положили Эгона. Но в пути он умер, и нам предстояло вырыть для него могилу в окаменевшей от холода земле. Вместо гроба мы решили завернуть его в кусок брезента, за что нас ждал хороший нагоняй, потом кое-как закидали тело комьями земли и сверху чуть присыпали снегом. Оглядев место погребения, мы подумали, что голодному зверю ничего не стоит добраться до покойника и вдоволь попировать.
Однако наш проныра фельдфебель не мог не заметить пропажу брезента и принялся распекать нас. Сначала мы попытались убедить его, что, дескать, виноваты все, но все же, наказали именно того, кому принадлежала идея использовать в качестве гроба казенный брезент. Наш офицер приказал нам во что бы то ни стало вернуть брезент, так что мы вынуждены были раскопать свежую могилу и вновь развернуть тело. Все, кому выпала эта адова работенка, были вне себя, считая исполнение этого приказа святотатством, глумлением над покойным Эгоном. Неужели нашему фатерлянду было жаль куска брезента для его павшего защитника?».
Эудженио Корти (итальянский лазарет на станции Чертково, январь 1943 года):
«Недалеко от входа русские пленные выкопали несколько глубоких траншей (эти пленные тоже выглядели очень жалко: в изношенных одеждах, с посиневшими от холода лицами). В траншеи укладывали труппы умерших в лазарете в близлежащих домах. Каждый день в этих братских могилах появлялся слой мертвых тел. Я несколько раз приходил сюда. Иногда возле ямы друзья умершего вбивали деревянный крест, наспех сколоченный из попавшихся под руку досок. На кресте, чаще всего карандашом, было написано имя покоящегося в траншее, подразделение, где он служил, и звание. Нередко на таком самодельном памятнике можно было прочитать фразу, в тех условиях казавшуюся, мягко говоря, странной: «Caduto per la Patria» (пал за Родину). Иногда неглубоко вколоченные кресты падали в яму и лежали там вперемешку с телами.
Саваном для умерших служило снежное покрывало». Гельмут Вельц, командир саперно-штурмового батальона. Похороны немецких солдат в руинах окруженного советскими войсками Сталинграда:
«Подходит священник, и вот уже слышатся его слова. Он торопится: каждую минуту может начаться воздушный налет. Наскоро бормочит слова из Ветхого и Нового Заветов, из молитвенника, из книги церковных песнопений. Он читает проповедь о долге доброго камрада и о геройской смерти священной жертвы во имя фюрера, народа и рейха!
«Во имя фюрера, народа и рейха!» Это повторяется многократно, как будто мы уже в том сомневаемся. Но патер явно действует по шаблону. Хочет он того или нет, для него это стало делом привычным и повседневным: сегодня в 14.00 ему надо служить на кладбище! А раз он здесь, все идет так же, как вчера, как позавчера, как будет идти завтра, послезавтра, всегда. Каждый день одно и то же. Меняется только число тех, кого кладут в могилы и кто всего этого уже не знает. Иногда их восемьдесят в день, иногда сто, а иногда и всего тридцать. А ждущих своей очереди за забором меньше не становится. Все едино. Помни, человек, что ты лишь прах и снова обратишься в прах. Аминь. И даже в этот самый момент гибнут те, кого положат в мерзлую землю завтра. Во имя фюрера, народа и рейха! Аминь.
Совсем рядом, в двадцати шагах от нас, могильщики копают новые ямы. Собачья работа — долбить промерзшую землю на два метра в глубину. Они плюют на руки, и вот уже десять могил готовы, надо поторапливаться. Скоро появится новая повозка с мертвецами, а куда их девать? Надо иметь могилы про запас, и так не успеваем, вот уже пятьдесят трупов лежат непогребенными.
Когда священник не замечает, в одну могилу кладут по парочке, а то и больше мертвецов. Лучше выкопать одну могилу поглубже, чем еще несколько. Экономия труда. А на березовом кресте над могилой напишем: «Здесь покоится Фриц Мюллер». Те, кто под ним лежит, все равно жаловаться не станут. А родные из Берлина так и так на могилку не придут. Берись за дело! И в следующую ямку троечку. Патер не заметит. Он видит только, что все, как надо, в струнку: ряды могил и ряды березовых крестов. Он берет молитвенник в руки, опускает очи долу и молится, потом вздымает глаза к небу и говорит о геройской смерти. Произносит здравицу в честь Германии».
Самоходчик Электрон Приклонский вспоминает, что уже летом 1943 года во время наступления нашей армии он и его товарищи у шоссе Белгород-Харьков видели такую картину — большое немецкое кладбище со свежезасыпанными длинными могилами. Могилы были обозначены березовыми кольями (по числу убитых), выстроившимися в строгие шеренги.
«Колья в каждой шеренге соединены между собой общей жердью — перекладиной, образуя множество прямых католических крестов.
Старые фронтовики говорят, что это усовершенствование изобрели практичные немцы из похоронных команд, чтобы облегчить свой нелегкий труд по изготовлению огромного количества крестов, на которые здесь, на Восточном фронте, спрос в последнее время особенно велик и неизменно продолжает расти. Что ж, ради такого дела мы готовы пожертвовать энным количеством наших березовых рощ. Не обеднеем: берез и осин у нас много».
2 апреля 1942 года в свет вышла инструкция службы тыла Красной армии, в которой предусматривалась ликвидация вражеских кладбищ в освобожденных РККА населенных пунктах. Однако во многих селах и городах жители делали это сами без посторонней помощи и не дожидаясь никаких инструкций.
Юрий Стрехнин пишет в своих воспоминаниях, как в 43-м в одном из освобожденных от нацистов курских сел они увидели капитально устроенное немецкое кладбище: две пересекающиеся аллеи, образующие крест, в конце одной из аллей в голове креста — высоченная бетонная стела, на ней крупными буквами выбита надпись: «Они пали за отечество, народ и фюрера».
«Жители рассказали нашим бойцам, что на это кладбище приезжали немки, чьи мужья похоронены здесь. Теперь больше никогда не приедут. От жителей мы узнали, что как только село было освобождено, они выкорчевали все кресты, а могилы сровняли с землей. Вот только бетонную глыбу не смогли убрать, пока что стоит, мозолит глаза, но ее непременно уберут, чтобы и памяти никакой о захватчиках не осталось».
Порой отступающие немецкие войска сами снимали кресты на кладбищах своих камерадов, как произошло это, например, на кладбище 132-й пехотной дивизии вермахта в деревне Сологубовке (Ленинградский фронт), в которой служил Готтлиб Бидерман.
«Это кладбище служило для дивизии местом погребения в течение двух сражений на Ладожском озере, а рядом с ним располагался дивизионный медпункт. На кладбище в тени хорошо сохранившейся греческой ортодоксальной церкви был воздвигнут большой березовый крест, — пишет он в своей книге «В смертельном бою». — Несколько месяцев спустя германская армия покинула этот район, и на солдатских могилах не было оставлено ни одного креста. Часто, чтобы не снабжать советскую разведку информацией в отношении воинских соединений, воевавших в этих краях, а также чтобы скрыть от врага имена и количество павших воинов, с военных кладбищ при отходе удалялись любые признаки захоронений и метки.
После войны советское правительство приложило дополнительные усилия, чтобы уничтожить всякие оставшиеся отметки или монументы, которые захватчики могли воздвигнуть в честь своих погибших, — сетует бывший фашистский офицер. — Сейчас те, кто пал на обширных просторах на Востоке, лежат в безымянных могилах».
Сокрушается о судьбе могил пытавшихся поработить Россию людей и автор книги «Генералы третьего рейха» (созданной при вспомогательной роли Джина Мюллера), наш союзник в той войне, известный американский историк Сэмюэл У. Митчем.
Вот как он пишет об этом в главе, посвященной жизнедеятельности крупного фашистского палача (до начала Второй мировой войны занимавшего должность начальника первого немецкого концлагеря Дахау, а затем главного инспектора концлагерей и командира охранных подразделений СС. — Авт.), командира панцергренадерской дивизии СС «Мертвая голова» Теодора Эйке, погибшего 26 февраля 1943 года в боях за Харьков:
«Гиммлер велел временно перенести останки Эйке на Хегенвальдское кладбище в Житомире, чтобы не дать им попасть в руки Советов. И все же, когда Красная армия весной 1944 года освободила Украину, останки шефа «Мертвой головы» эсэсовцам забрать с собой не удалось. В обычае Советов было сравнивать с землей захоронения при помощи бульдозеров или каким-либо другим образом осквернять могилы немецких солдат, и можно почти с уверенностью сказать, что с могилой Эйке произошло то же самое».
Барнаулец Дмитрий Каланчин:
«Осенью 43-го недалеко от деревни, где мы тогда жили, в перестрелке с нашими разведчиками были убиты трое отставших от своих немцев. Могилой им стала старая силосная яма. Так безвестными они и остались. Ну, того не жалко. Злоба у нас на них немалая была. Что творили-то»
Из письма матери и бабушки на Восточный фронт сыну и внуку обер-лейтенанту Рихарду Ланге. Гермиц, 30 июня 1941 года:
«Кинотеатры теперь переполнены с раннего утра до самой ночи. Каждый немец хочет насладиться зрелищем побед в России и увидеть поставленного на колени врага. Даже я, добрая и уже немолодая женщина, истовая и примерная католичка, получала огромное удовлетворение при виде взятых в плен и тысячами бредущих по дорогам этих преступных типов, и особенно при виде их бесчисленных трупов. Эту хронику я смотрела по 3–4 раза. О, эти страшные, преступные, тупые лица, по всей видимости — жиды. А потом еще женщины с ружьями и жалкие изголодавшиеся дети, больные и зараженные паразитами. Имеют ли эти твари и их преступное государство право на жизнь»
Эти «твари» пошли на страшные жертвы и сумели отстоять и свое право на жизнь, и право на свободу и независимость их государства. И по вполне понятным причинам хотели, чтобы и следа на их земле не осталось от той «цивилизованной» нечисти, которая пришла на нее жечь, грабить и убивать. Кто из нас, потомков, возьмется их за это судить.
Окопный сленг — солдатский язык Великой отечественной — был афористичным, точным, истинно народным и частично сохранился даже до наших дней.
Официальные названия оружия и боевой техники солдаты, как правило, не использовали, применяя для этого собственные наименования, чаще всего ласковые или шутливые, грубоватые, но тоже, как правило, произносимые с любовью и уважением.
Отдельные виды вооружения имели сразу несколько наименований, и одну из лидирующих позиций занимал здесь самолет По-2. Наиболее известное его имя «кукурузник» сохранилось до наших дней, однако кроме этого его именовали «огородником», «совой» (за ночные полеты на бомбардировки), а на Волховском фронте называли почему-то «Никита-приписник». Позже, по воспоминаниям фронтового журналиста Бориса Бялика, когда он превратил свою слабость (малую скорость) в силу и стал легким ночным бомбардировщиком, его с дружеским юмором прозвали «королем воздуха», или сокращенно КВ.
Кстати сказать, наземный собрат «короля воздуха» — советский тяжелый танк «КВ» (Клим Ворошилов) гитлеровцы весьма уважали и называли «черным мамонтом». Свой вклад в копилку имен По-2 внесли и немцы. Они называли его «лесник», «рус-фанер» (поскольку он имел деревянный фюзеляж), а также «зингер». «Древние русские бипланы мы называли «зингеры», — вспоминал после войны один из солдат вермахта. — Потому что считали, что их моторы звучали как старые швейные машинки».
Ну, древний, не древний, а за сбитый По-2 в немецкой армии полагался незамедлительный отпуск на родину, что говорит само за себя.
Уважительно именовали враги и наш знаменитый штурмовик Ил-2 — «черная смерть», или менее громко — «руссише штукас» (по аналогии с немецким пикировщиком Ю-87 — «штука»). Советские пехотинцы действительно любимый ими самолет (ведь именно «Илы» непосредственно поддерживали с воздуха наши войска и часто несли при этом большие потери и от огня с земли, и от вражеских истребителей. — Авт.) именовали шутливо-любовно «горбыль» или «горбатый» — за конфигурацию корпуса.
Немецкие пикирующие бомбардировщики Ю-87 наши солдаты называли либо «лаптежниками» (за неубирающиеся во время полета шасси), либо «музыкантами» — на этих самолетах была установлена специальная сирена, которая при пикировании машины издавала душераздирающий вой.
Доставлявший немало неприятностей нашим наземным войскам бронированный самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189» наши солдаты называли «фриц в оглоблях», а чаще — «рама» (имея двойной фюзеляж, с земли он очень походил на это столярное изделие). Ошибочно «рамой» называли и другой самолет-разведчик-корректировщик «Хеншель-126», имевший, кстати, и собственное имя — «костыль».
Для своего же оружия наши солдаты имена придумывали, разумеется, получше. К примеру, тяжелые самоходные орудия получили солидное имя «зверобои».
«Когда под Курском впервые появились немецкие «тигры» и «фердинанды», — вспоминал участник боев в Сталинграде и на «Огненной дуге» барнаулец Николай Аверкин, — их в лоб не могли пробить никакие наши орудия. Беды от них было много, насколько помню, только в конце войны в тяжелых боях у озера Балатон появились наши самоходные орудия, снаряды которых весом в 32 килограмма не просто прошивали «тигры», а башни с них срывали. Называли их наши бойцы «зверобоями». Имеющие меньший калибр самоходки именовались не так значительно. САУ (самоходно-артиллерийская установка) — «саушка», СУ (самоходная установка) — попросту и любовно — «сучка». (Насколько известно автору, такое название самоходок сохранилось в армейском сленге и до наших дней. По крайней мере именно так называл свою самоходку участник штурма Грозного бывший заряжающий яровчанин Евгений Бузлаев). Самая же маленькая СУ-76 частенько именовалась «клизьмой».
Специфическими терминами был насыщен и язык переговоров по проводной связи, где их употребляли для соблюдения секретности (вся эта терминология, разумеется, очень быстро стала понятна и немцам. — Авт.). К примеру, танки именовались «коробочками», минометы — «самоварами», орудия — «девочками». Снаряды и мины называли «огурцами», солдат более чем символично — «спичками». «Чиркнула» война, и нет человека.
«Сообщая о раненых и убитых по телефону, говорили: «романов» — 46, «ульян» — 13, -вспоминает Борис Бялик, — или еще прозаичнее: «раненых — 46, по первой — 13».
Фронтовой сленг распространялся, естественно, не только на все, что было связано с войной, но и с жизнью вокруг нее. В этом отношении примечательно, к примеру, слово «рама», которым именовали не только немецкий самолет-разведчик, но и, скажем так, доступных женщин. Командир минерно-саперного взвода на войне сибирячка Апполина Лицкевич-Байрак вспоминала:
«Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: «Воздух! Рама!» Я подняла голову и ищу в небе «раму». Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та «рама»? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: «Хлопцы, наших бьют!». Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили сапера.
Мой взвод, недолго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: «Взвод, стать в строй!». Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Подошел к моему взводу капитан, спросил: «Что тут произошло?» Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел вперед мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое «рама», какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство».
Говоря о противнике, наши бойцы практически никогда не говорили «фашисты», «враги» и т. д., называли его просто — «он» или «немец». Например, «и немец попер». Наших же солдат немцы неизменно именовали «иванами». «иван что-то задумал» и т. д. В просторечии же, так сказать, в бытовом плане фашистов и их сателлитов именовали по-разному. Кроме традиционного «фрицы», немцев называли и по-другому. В оккупированных ими западных областях страны — «швабами» (пришло из Европы. — Авт.). А, к примеру, в Краснодаре — «жестянщиками», за то, что они, отправляя на родину сливочное масло из России, очень ловко научились запрессовывать его в жестяные банки. Румыны звались «мамалыжиками» (мамалыга — кукуруза. — Авт.), итальянцы — «макаронниками», и т. д.
Не обошлись без прозвищ и наши союзники — англичане и американцы. Так, присылаемые из Англии по ленд-лизовским поставкам летние, насквозь продуваемые зимним ветром шинели так и именовали — «союзными» или «африканскими», а поставляемые американцами продукты — «вторым фронтом».
Красноармейцы как-то не очень верили, что их «братья по оружию» намерены вступить в битву с общим врагом в ее разгар, а потому, протягивая один другому банку со штатовской тушенкой, частенько говорили: «Ну-ка, открой второй фронт!.».
Уже во время похода нашей армии по Европе, на пути к Берлину, появилось выражение «пятый океан», которым, по воспоминаниям уроженца Алтайского края офицера-артиллериста Ивана Новохацкого, фронтовики окрестили Румынию, Венгрию и Чехословакию, имея в виду «море вина». В Польше же было куда более популярным слово «бимбер». Так назывался самогон, настоянный, как правило, на карбиде кальция для усиления обжигающего эффекта.
До наших дней дожило немного слов, рожденных в годы Великой Отечественной». Катюша — реактивная артиллерийская установка, сидор — солдатский вещмешок, кукурузник — самолет По-2, и т. д. Они появились на свет в очень тяжелые времена, и само их рождение говорит о том, что нашим дедам и прадедам было присуще не вешать нос и не сдаваться в самые трудные минуты.
А еще говорили так:
«Мыльный пузырь» — банно-прачечный отряд.
«Махра» — пехота.