Уже в первые сутки плена, когда для него и старца Савватия сложили широкую постель из березовых плах, Овчинников не позволил поднимать себя. Превозмогая боль, он сам вскарабкался на приготовленное ложе.
- Хватит нянчиться! - заявил он, красный от смущения. - Небось уж затянуло рану. Пора костыли ладить. Пока могу и ползком.
Антонина только руками всплескивала.
- Не слушайте вы его! Ему еще позавчера вспрыскивания были. На пароходе еле допросилась перевязки. Куда ему ползать, костыли ладить? Погубит себя только!
Иван Бугров ободрял и сиделку и раненого, втолковывал нетерпеливому больному:
- Дуришь, парень! Радуйся, что швы целы и нога в лубке. Силушку береги, война впереди еще долгая.
- Располагать надо не дольше как до часа расстреляния нашего или потопления вкупе с сим ветхим ковчегом! - вмешался как-то в разговор Бугрова с Сашкой увечный старец Савватий. - Прости им, господи, ибо во злобе своей не ведают, что творят и над кем творят,
- Нет, дедушка, - успокаивал старика Бугров. - Для расстреляния нашлась бы стенка и на берегу. И утопить такую лохань середь Волги, на глазах горожан, дело непростое. Потому и толкую - не на час или два здесь располагаться надо. Может, поплавать придется, вот и надо силушку беречь.
Овчинников заметил, что заключенные на барже, не сговариваясь, молчаливо признают некоторых людей как бы за старших. К таким людям принадлежали, скажем, костромич Иван Бугров, рабочий Иван Вагин, губкомовец Павлов, сотрудница военкомата белокурая девушка Ольга. Никто не выдвигал их в начальники, и сами они совсем не выделяли себя, даже не старались распоряжаться, но именно к их словам прислушивались, сообщениям верили, советы исполняли, а поступки их становились примером.
Сашка ощущал не совсем еще понятную силу, сплачивающую этих людей. Она придавала им уверенность и спокойствие, словно они знали что-то такое, во что остальные не посвящены. Сашка про себя называл их "товарищи старшие" и определил, что среди трех сотен узников их едва ли наберется десятка полтора.
В городе все чаще ухали пушки, пулеметные очереди иногда сливались в неумолчный вой. Поблизости от баржи сочно хлюпала вода, заглатывая осколок или пулю. Сашка улавливал, как вдруг смачно чокнет пуля пониже ватерлинии, и вскоре где-то под дровами булькнет струйка... Появились и первые жертвы. При попытке достать из-за борта питьевой воды погиб чуваш Василий Чабуев. Потом удалось найти бидончик, расплести кусок каната и черпать воду уже без особенного риска... Однако не выдержал голода Шаров - попытался кричать из бортового проема: "Хлеба! Хлеба!.:" Выпросил только губановскую пулю, и вскоре в дальнем конце трюма лежало уже пятеро убитых.
Однажды вечером Сашка решил потолковать с Иваном Бугровым. Дескать, голод отнимает последние силы. Пора что-то делать.
Овчинников медленно сполз со своего ложа. Старец Савватий спал. Чернело на груде поленьев монашеское одеяние Антонины - она даже не пошевелилась, когда Сашка, волоча раненую ногу и сгибаясь в три погибели, пустился в первое свое путешествие по барже.
За штабелем на корме шло заседание партийной группы заключенных. Они только что выслушали помощника ярославского губвоенкома Полетаева. Его доставили на борт с последним паромом. Он рассказал о гибели ярославских партийных руководителей Нахимсона и Закгейма, о новых приказах, расклеенных в городе за подписью Главноначальствующего вооруженными силами северной Добровольческой армии Ярославского района полковника Перхурова.
- В Рыбинске, слыхать, то же самое, - вставил рабочий Пронин, металлист из Твериц. - Про это тоже в приказах написано. Бои, похоже, затягиваются. Люди на барже надежду теряют.
- А что, если попытаться как-то с берегом связаться? - высказалась Ольга. - Может, плотик соорудить, послать кого-либо на берег? Знают ли люди, что мы здесь? Неужели никто не добивается, чтобы нам хоть передачи от родных разрешили? Сердце у меня сжимается, как о старушке своей подумаю, ведь ей эту баржу из окошка видно: на набережной дом.
- Что ж, - в раздумье сказал помвоенкома, - может, мысль твоя правильная, подумаем. Но пока надо людей от черных мыслей отвлечь, поднять дух товарищества. Тут на носу мужчина есть в темном пиджаке, работник музея. Я прислушался, как он хорошо про наш город рассказывает. Мне думается, пусть бы погромче, для всех рассказал о земляках наших и про памятники исторические.
- Ну насчет церквух разных старик монах почище того музейщика наплел бы, - заметил Пронин сердито. - Ох, видел я, пока нас сюда из каземата вели, как такой же праведник-монах с колокольни по нашим стрелял.
- Из Спасского монастыря не одни офицеры стреляли, с монахами вместе, - подтвердил и Вагин. - Уже и поговорку кто-то пустил: "Что ни попик - то и пулеметик". Кстати, каким же ветром к нам на баржу монаха и монашку занесло?
- Это я могу объяснить, - сказал Бугров. - Старик попал за то, что офицеру казачьему заявил, не его, мол, дело стариковское в мирские распри вникать и беляков на брань благословлять. Безвредный старик. А сиделка-послушница раненых не покинула, к белякам не пристала. И скажу вам так, товарищи: сиделка, как видите, очень хорошая, заботливая, никому в помощи не отказывает. Не надо бы на каждом шагу повторять: монашка, монашка! Уж случайно ли, нет ли угодила с нами - пусть научится понимать нашего брата, не дичиться нас. Молода еще, жизнь вся у нее впереди.
- Небось приучали ее на нас как на зверье смотреть, - начал было Пронин, как вдруг из-за штабеля высунулась чья-то рука и легла на. плечо Бугрову. Все с удивлением узнали раненого Сашку Овчинникова.
- Ты что, Саша? - в недоумении спросил Бугров; - Чего тебе?
Сашка внимательно посмотрел на серевшие в сумраке лица, дольше всех задержал взгляд на Ольге. У нее был карандашик и книжка курительной бумаги: пока совсем не стемнело, Ольга делала для себя пометки. Овчинников примостился на полене рядом с Ольгой и обратился к помвоенкома Полетаеву:
- Пишете, значит? Что ж, запишите и меня.
- Куда тебя записать, товарищ? - удивился Полетаев. - У нас партийное собрание. Кончим и потолкуем с тобой. Погоди малость.
- Нечего и годить. Пишите и меня в ваше собрание. Чтобы и мне, стало быть, считаться как партейным. Пишите так: Овчинников Александр Васильевич, с 1897 года. Еще чего про меня знать надобно?
- Ты хочешь в коммунисты записаться? Так тебя понять?
- Да. Желаю вступить.
- А ты кем на воле был?
- Крестьянин я. Из села Яшмы.
- Бедняк? Середняк? Ведь крестьяне разные бывают.
- Дед бурлачил, а отец вроде середняком был. Своего хозяйства я не имею, на брата работаю.
- А брат твой?
- Овчинников Иван. Этот справный. Конным делом промышляет. Но я делов его больше знать не хочу. Учиться надумал уйти.
- Ну а в политике разбираешься? Знаешь, что по этой части с коммуниста спрос немалый?
- Разбираюсь плоховато, а научиться желаю. Насчет белых-красных вроде бы разобрался, на то мужику большого ума не надо.
- Газеты читаешь? Ленина знаешь, слыхал?
- Слыхал. Всей красной силе - голова.
- Разрешите мне! - вмешалась Ольга. - Вот, понимаешь, Овчинников, если придут сюда, на баржу, белые офицеры, они раньше всего скомандуют: коммунисты, комиссары, жиды - два шага вперед! Это может случиться ночью, через час, в любую минуту... И должен коммунист, не дрогнув, голову сложить за народ. Ты подумал об этом?
- Как раз об этом и подумал. И так решил: с вами держаться. Все сумею как подобает. Не сумлевайтесь, пишите!
- А в бога ты веруешь, Овчинников?
- Конечное дело, верую. Что же я, зверь?
- А знаешь, что коммунисту верить в бога не положено?
- Стороною слыхал, только не может того быть, чтобы Ленин запрещал человеку в бога веровать, совесть иметь. Никакой цены такой шеромыжник без совести не имеет.
- Видишь, какой ты еще несознательный товарищ? Владимир Ильич, товарищ Ленин, пишет и повторяет, что религия - опиум народа. Буржуазия отравляет дурманом ум трудящихся, чтобы сделать их покорными рабами. И только. Ясно?
- Не, неясно. Много добрых людей верует. Вон хоть Антонина. У нее отец-мать образованные были, а она верует. Человеку понятие надо иметь, что грех, а что дозволено. А без бога как понимать грех? Почему не украсть, не убить, клятвы ложной не дать? А ты - опиум! Выходит, и на присягу плюнуть можно?
- Вот что, Овчинников, - сказал помвоенкома. - Это разговор нужный, но долгий. Сейчас, понимаешь, некогда. Подумать надо, как от пуль защититься, мертвых убрать, надежду укрепить...
- И я про это думаю, планы строю. Имею еще силы немножко. Если надумаете что - и я с вами. Все исполню, что поручите.
- Да ведь ты не с нами, а с господом богом, - сказал Смоляков, металлист со станции Урочь. - Ты богу слуга, а не людям. Держись ближе к Бугрову, он тебе растолкует, чего ты еще не понял.