Моя квартирка по размеру больше похожа на шкаф, по сравнению с тем домом, в котором я только что побывал. Иногда мне и этого достаточно. А иногда нет. Не могу жаловаться. Кто будет меня слушать?
Первым делом, придя домой, я открываю портфель и вываливаю папку на стол к остальным папкам, которые я собрал за последние месяцы. Предыдущие я брал просто на память, но папка Даниэлы до сих пор меня не интересовала, потому что в этом не было никакого смысла. Зачем хранить память об убийстве, которое совершил другой человек? Надо бы еще прихватить копии документов о двух вчерашних убийствах. А документы о сегодняшнем убийстве появятся не раньше, чем через пару дней.
Перед тем как лечь спать, я несколько минут наблюдаю за Шалуном и Иеговой, задавая себе вопрос, о чем они думают сейчас. Ставлю свой внутренний будильник на семь тридцать и, уже залезая под простыни, вдруг замечаю — автоответчик. Лампочка мигает. Замечательно. Я в пижамных трусах, у меня нет никакого желания слышать кого бы то ни было, но потом я соображаю, что это, скорее всего, мама. Если я не узнаю, чего она от меня хочет, то она будет домогаться меня вечно.
Шесть сообщений. Все от нее. Если я не появлюсь у нее сегодня, моя жизнь станет сущим адом. В прошлый раз, когда я не пришел на запланированный ужин, она целую неделю плакала в трубку, вынуждая меня признать, что я никудышный сын.
Вылезаю из автобуса за несколько кварталов до маминого дома, захожу в круглосуточный супермаркет и быстренько закупаюсь. Мужчина за прилавком такой усталый, что обсчитывает меня, давая мне сдачу, но сегодня такой удачный день, что я ему на это не указываю. С прыгающим от волнения сердцем подхожу к маминому дому. Стою на тротуаре, делаю глубокий вдох. У воздуха привкус соли. Есть ли способ как-то избежать этой каторги? Нет, разве что ее положат в больницу. Стучу в дверь. Проходят минуты две, но я знаю, что она еще не спит, так как в окнах горит свет. Во второй раз я не стучу. Она откроет, когда будет готова.
Через несколько минут слышу приближающиеся шаги. Я выпрямляюсь, так как не хочу, чтобы она сделала мне замечание по поводу моей сутулости, и натягиваю улыбку. Дверь вздрагивает, петли скрипят, и в проеме появляется маленькая щелка.
— Ты знаешь, сколько времени, Джо? Я уже начала волноваться. Я собиралась звонить в полицию. Я чуть не позвонила в больницу. Тебе никакого дела нет до моего разбитого сердца.
— Прости, мам.
Дверная цепочка не позволяет двери открыться шире. Моя мать, благослови ее Господь, поставила цепочку на дверь, когда местные хулиганы украли ее деньги. Но замок она установила так, что цепочка ходит не из стороны в сторону, а вверх-вниз, так что любому, кто захочет сюда вломиться, надо будет только просунуть палец в щель и приподнять цепочку. Она закрывает дверь, снимает цепочку и опять открывает ее. Я захожу внутрь и беру себя в руки, так как знаю, что меня ожидает.
Она хватает меня за ухо.
— Пусть это будет тебе уроком, Джо.
— Прости, мам.
— Ты совсем меня не навещаешь. Тебя уже неделю не было.
— Мам, я был здесь вчера вечером.
— Ты был здесь в прошлый понедельник.
— Да, а сегодня вторник.
— Нет, сегодня понедельник. И был ты здесь в прошлый понедельник.
— Мам, сегодня вторник.
Она снова хватает меня за ухо.
— Не груби маме.
— Я не грублю, мам.
Она снова поднимает руку, и я быстро прощу прощения.
— Я приготовила котлеты, Джо. Котлеты. Твои любимые.
— Тебе необязательно мне об этом все время напоминать.
— В каком смысле?
— Проехали.
Я открываю пакет с продуктами, которые принес, и вытаскиваю букет цветов. Протягиваю ей. На этот раз никаких шипов.
— Они прекрасны, Джо, — говорит она, и лицо ее светится от радости.
Она ведет меня на кухню. Я кладу портфель на стол, открываю его и рассматриваю ножи. И пистолет тоже рассматриваю. Она ставит цветы в вазу, но воды в нее не наливает. Возможно, она хочет, чтобы они умерли. Вчерашней розы уже нет. Может быть, она думала, что той розе уже неделя.
— Мам, я еще кое-чего тебе принес.
Она смотрит на меня.
— Правда?
Я вытаскиваю коробку шоколадных конфет и протягиваю ей.
— Ты что, хочешь меня отравить, Джо? Пытаешься добавить сахара в мой холестерин?
Господи.
— Я просто хотел тебя порадовать.
— Ну, так радуй меня, не покупая мне шоколада.
— Но в кока-коле тоже полно сахара, мам.
— Ты чего, умничаешь?
— Нет, конечно, мам.
Она швыряет в меня коробку, которая углом попадает прямо мне в лоб. Несколько секунд у меня перед глазами мелькают звездочки. Я потираю голову: небольшая вмятина, но крови нет.
— Твой ужин остыл, Джо. Я уже поужинала.
Я кладу конфеты обратно в портфель, пока она накрывает ужин. Она не предлагает мне его подогреть, а попросить я боюсь. Направляюсь к микроволновке, чтобы сделать это самостоятельно.
— Твой ужин остыл, Джо, потому что ты сам позволил ему остыть. Ты что, думаешь, я разрешу тебе использовать мое электричество, чтобы его подогреть?
Мы идем в гостиную и садимся напротив телевизора. По телевизору идет какое-то шоу — я его видел раньше, но не помню, как называется. Они все одинаковые. Толпа белых парней и девчонок живет в центре города, они смеются над всеми нелепостями, которые с ними происходят, а нелепости происходят с ними постоянно. Кажется, я видел эту серию, но не могу определить, повтор ли это, так как сюжет всегда одинаков.
Пока я ем, мама со мной не разговаривает. Это очень странно, так как обычно заткнуть ее невозможно. Ей всегда есть на что пожаловаться. Чаще всего она жалуется на цены. Ее раздражение буквально висит в комнате; я к нему так привык, что воспринимаю его как часть мебели. Как только я засовываю в рот последний кусок холодной котлеты, она щелкает пультом, выключая телевизор, и поворачивается ко мне. Рот ее искривляется, зубы обнажаются, и я вижу, как зарождается начало новой фразы.
— Если бы твой отец знал, как ты со мной поступаешь, Джо, он бы в гробу перевернулся.
— Его кремировали, мам.
Она встает, и я отодвигаюсь от нее.
— А еще, я могу за тобой убраться.
— Давай лучше я.
— Да ладно, не беспокойся.
Она берет мою тарелку, и я иду за ней на кухню.
— Хочешь, я приготовлю тебе чего-нибудь попить, мам?
— Зачем, чтобы я всю ночь бегала в туалет и обратно?
Я открываю холодильник.
— Здесь есть что-нибудь, чего бы тебе хотелось?
— Я уже ужинала, Джо.
Мне надо ее как-нибудь развлечь, поэтому я поворачиваю разговор на интересную ей тему.
— Я только что был в супермаркете, мам, и видел там апельсиновый сок со скидкой.
Она поворачивается ко мне, елозя мочалкой по моей тарелке, и кожа вокруг ее рта приходит в движение, растягиваясь в лучезарную в улыбку.
— Правда? Какой именно?
— Как раз тот, который ты пьешь.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Трехлитровый?
— Ага.
— За сколько?
Я не могу просто сказать «три доллара». Я должен быть точным.
— За два девяносто девять.
Я вижу, как она мысленно подсчитывает, но не прерываю этого процесса своим ответом.
— Это скидка в два доллара сорок четыре цента. Неплохая экономия. А ты видел мой последний паззл?
На самом деле скидка получается в два доллара сорок шесть центов, но я ее не поправляю.
— Нет еще.
— Пойди посмотри, он там, рядом с телевизором.
Смотрю на паззл. Я действительно его рассматриваю, так как знаю, что она меня будет потом про него расспрашивать. Дом. Деревья. Цветы. Небо. По-моему, паззлы — все равно что эти комедии по телевизору — все абсолютно одинаковые. Направляюсь обратно на кухню. Она вытирает мою тарелку.
— Ну, и что ты думаешь?
— Красивый.
— Тебе понравился домик?
— Да.
— А как тебе цветы?
— Разноцветные.
— Какие тебе больше всего понравились?
— Красные. Те, что в углу.
— В правом или в левом углу?
— Мам, ты собрала только левый угол.
Удовлетворенная тем, что я говорю правду, она убирает посуду. Вернувшись в гостиную, мы садимся и продолжаем разговаривать. О чем, понятия не имею. Все, о чем я могу думать в настоящий момент, это о том, как бы было здорово, если бы она потеряла голос.
— Я пойду налью себе чего-нибудь попить, мам. Ты точно ничего не хочешь?
— Если это наконец тебя заткнет, давай. Завари мне кофе, и покрепче.
Иду обратно на кухню. Ставлю чайник. Насыпаю кофе в две кружки. Беру мешочек с крысиным ядом, который тоже был со скидкой, но не с такой хорошей, как апельсиновый сок, который я не купил. Засыпаю приличную горсть в кофе. Маме нужен крепкий кофе, потому что ее вкусовые рецепторы притупились. Когда чайник вскипает, я размешиваю получившуюся смесь до тех пор, пока все полностью не растворяется.
Иду обратно в гостиную, телевизор опять включен, но она все равно опять начинает со мной говорить. Я протягиваю ей кружку. Она делает звук погромче, чтобы продолжать слышать то, что они говорят, не прерывая разговора со мной. Белые мужики делают что-то невероятно смешное. Я задумываюсь, насколько то же самое выглядело бы смешным, если бы они жили в такой квартире, как моя. Мама сгибается и начинает отхлебывать от своего кофе, держа чашку так, будто она обороняется, ожидая, что в любой момент кто-нибудь выхватит ее из рук. Когда она заканчивает, я предлагаю помыть ее чашку. Она отказывается, делает все сама, а потом начинает жаловаться. Так как жалуется она постоянно, я разыгрываю заранее продуманный спектакль. Смотрю на часы, делаю гримасу, удивляясь, что уже так поздно, и говорю, что мне действительно пора идти.
Мне приходится пройти через весь ритуал поцелуев у входной двери. Она благодарит меня за цветы и берет с меня обещание, что я буду оставаться на связи, как будто я еду в другую страну, а не на другой конец города. Я ей обещаю что буду, а она на меня смотрит так, будто я собираюсь игнорировать ее всю оставшуюся жизнь.
Это ее обвиняющий взгляд, и он мне хорошо знаком. И все равно я чувствую себя виноватым. Я и до этого чувствовал себя виноватым. Виноватым в том, что она одинока. Виноватым в том, что я никчемный сын. И мне было грустно оттого, что однажды с ней, не дай Бог, может что-нибудь случиться.
Машу ей рукой с тротуара, но она уже ушла. Где бы я был теперь, если бы не мама? Не знаю и не хочу знать.
Подъезжает автобус, но водитель уже другой, не тот старичок, которого я видел накануне. Тот, наверное, уже умер. Теперь водит какой-то парень лет двадцати с лишним. Он говорит «дружище», улыбается мне и, коль скоро я единственный человек в автобусе, решает, что просто обязан завязать со мной разговор. Я смотрю в окно, киваю и отвечаю «угу», когда он того ожидает.
Я уже проехал три четверти дороги до дома, когда увидел его. Он просто лежал на обочине и еще шевелился. По-моему.
— Останови автобус, — говорю я, вставая.
— Но вы же сказали…
— Просто остановись, ладно?
— Ну, ты тут начальник, дружище.
Он останавливает автобус, и если бы я действительно был его дружищем, он отдал бы мне четверть того, что я заплатил за проезд. Свист закрывающихся дверей, урчание мотора, скрип тяжелого железа, и автобус оставляет меня позади. Я бегом пересекаю дорогу и склоняюсь над ним. Он почти белый, с парой рыжих полосок. Рот его слегка приоткрыт. Он не двигается. Может, я ошибся, когда заметил его в первый раз. Когда я кладу руку ему на бок, то чувствую, что он еще теплый. Глаза его открыты и смотрят на меня. Он пытается мяукнуть, но не может. Одна нога торчит под тем же странным углом, что рука Кэнди.
Интересная шутка — судьба. Две ночи назад не мне было вопрошать в этом безумном, шиворот-навыворот вывернутом мире, почему животные иногда становятся нашими пешками. Их используют каждый божий день. Каждый день на них ставят эксперименты, чтобы наши лекарства или шампуни были качественнее, чтобы наши карандаши для глаз подходили под цвет глаз и чтобы одежда наша была теплее. Других животных убивают, чтобы съесть. А теперь у меня есть возможность искупить свою вину за то, что я сделал с бедным Пушистиком.
Я беру кота на руки аккуратно, чтобы не дотронуться до сломанной ноги. Он громко мяукает и пытается вырываться, но у него недостаточно сил, чтобы это сделать. На боку у него длинная рваная царапина. Шкура спутана. Он издает странные звуки. Вместо того чтобы прижать его к себе, я вынимаю из портфеля пакет, оставшийся после покупок в супермаркете, и кладу его внутрь. Иду домой.
Меньше чем через полкилометра мне на пути попадается телефонная будка. Нахожу телефонный номер круглосуточной ветеринарной больницы и говорю, что еду к ним. Потом вызываю такси. Оно подъезжает через пять минут. Водитель — иностранец и говорит по-английски приблизительно с тем же успехом, что и кот. Я вырвал страницу из телефонной книги и теперь протягиваю ее водителю. Он читает адрес и едет. Кот больше не мяукает, но он еще жив. Перед тем как войти в ветеринарную клинику, вынимаю его из мешка.
Женщина, приблизительно моего возраста, ждет за стойкой. У нее длинные рыжие волосы, завязанные в хвостик. На ней мало косметики, да она в ней и не нуждается — она красива от природы, у нее мягкий карий цвет глаз и пухлые губы. На ней белый медицинский халат, наполовину расстегнутый, как будто она прямо сейчас собирается сняться в порнофильме. Под халатом синяя майка. Из-под майки выпирает потрясающая грудь. Она улыбается мне меньше секунды, а затем переключает свое внимание на кота.
— Вы тот мужчина, который только что звонил?
— Да.
— Вы что, его переехали? — мягко спрашивает она, даже не пытаясь придать своему голосу обвиняющие нотки.
— Я его нашел, — говорю я. — Поэтому мне пришлось вызвать такси, чтобы добраться сюда.
Без дальнейших комментариев она берет у меня кота и уходит. Я остаюсь один на один со своими размышлениями и думаю о том, с чего это мне понадобилось оправдываться. Быстро окидываю взглядом клинику. Ничего особенного. Две стены отведены под поводки, ошейники, порошки от блох, миски, клетки и еду. Еще на одной стене я вижу сотни брошюрок и буклетов, которые меня не интересуют, так как ни одна из них не посвящена тому, как избежать наказания после убийства. Присаживаюсь. Я уже должен был быть в постели. Я уже должен был спать. Смотрю на витрину с мешками наполнителей для кошачьих туалетов. Вижу, что здесь они стоят раза в два дороже, чем в супермаркете.
Терпеливо жду. Пять минут постепенно переходят в десять, потом в двадцать. Я беру брошюрку, посвященную борьбе с блохами. На обложке — фантазия художника о том, как выглядела бы увеличенная блоха, если бы она носила солнечные очки и устраивала бы вечеринки в шкуре у кошки. На следующей странице фотография настоящей блохи, увеличенной в сотни раз. По-моему, художник нарисовал ее совершенно неправильно. Я уже пролистал половину брошюрки, как рыженькая входит опять. Встаю.
— С котом все будет в порядке, — говорит она, улыбаясь.
— Слава богу, — говорю я. Я так устал, что практически не вкладываю смысла в то, что говорю.
— Вы знаете, кто его хозяин?
— Нет.
— Он нам понадобится через несколько дней.
— Конечно-конечно, так будет лучше.
Я благодарен ей за помощь.
— Гм, а что будет, если вы не найдете хозяина? Его ведь не усыпят, верно?
Она пожимает плечами, будто не знает ответа, но, по-моему, все она прекрасно знает. Я называю ей свое имя и говорю телефонный номер, оплачиваю лечение и уход, которые потребуются кошке. Она не пытается меня остановить, но подмечает мое великодушие. Говорит, что я очень добрый человек. Я не вижу смысла спорить с правдой. Она говорит, что позвонит, чтобы уведомить, как кот себя чувствует.
Я спрашиваю, может ли она вызвать мне такси, но она отвечает, что уже едет домой, и предлагает меня подвезти.
Я смотрю на часы. Неплохо было бы с ней прокатиться, но куда, спрашивается, я потом дену труп?
— Не хочу вас затруднять. Лучше вызову такси.
Таксист оказывается толстым мужчиной, его живот лежит на руле. Он высаживает меня у дома. Рыбок своих я игнорирую, предпочитая упасть на кровать и тут же заснуть.