Кэлхаун начинает разворачиваться, когда я выхожу из-за двери спальни, и заносит руку, чтобы защититься от летящей на него сковородки. Ему удается подставить локоть; сковородка ударяется об него и соскальзывает на подбородок. Он отшатывается, а я, оступившись, лечу вперед, обрушиваясь прямо на него. Мы оба падаем на пол, и он начинает тянуться под куртку, за пистолетом. Мои мысли проносятся так быстро, что я успеваю понять, что у меня проблемы, успеваю спросить себя, почему пистолет не был у него в руке с самого начала, и успеваю сообразить, что он хотел, чтобы я ему сначала доверился, чтобы выяснить, кто я такой. Я встаю на колени в момент, когда он пытается подняться, и вижу изумление на его лице, так как он меня узнает, но это знание не уменьшает его желания меня убить.
Я с размаху бью лбом в его лоб, и мне так же больно, как ему, но, по крайней мере, рука его выпускает пистолет. В глазах у меня начинают мелькать сотни, нет, тысячи огоньков, и все одинаково белого цвета, пока сквозь них не начинают проблескивать красные огоньки. Я отшатываюсь назад, и комната как будто начинает кружиться. Я знаю, что Кэлхаун, наверное, чувствует то же самое, так же как и знаю, что не могу дать ему еще одного шанса. Я все еще сжимаю в руках сковородку и решаю ею воспользоваться.
Когда я смотрю на него, то вижу двух детективов Кэлхаунов, две двери, двоится все. Встряхиваю головой, комната продолжает кружиться, но двоиться предметы перестают. Переворачиваюсь, поднимаю руки с тяжелой сковородкой и опускаю ее ему на голову. Сковородка задевает скулу и челюсть, возможно, ломая первое и смещая второе. Он падает и больше не двигается. Совершенно измотанный, я роняю сковородку на пол.
Перекатываю его на живот, связываю сзади руки, потом ноги. Когда я пытаюсь открыть ему рот, то вижу, что сместил ему челюсть. Так как мне надо будет с ним поговорить, я зажимаю ему рот и пытаюсь вправить челюсть обратно. Ничего не происходит. Я начинаю постукивать по ней молотком, сначала легонько, потом сильнее, и после пары ударов она встает на место. Я открываю ему рот и вставляю туда яйцо, потом передумываю. Не буду рисковать, ведь яйцо может проскользнуть ему в горло, пока он без сознания, и убить его. Вместо этого я использую белье мужа, чтобы сделать кляп.
Когда Кэлхаун приходит в себя, он уже сидит на стуле, который я принес из столовой. Я использовал веревку, чтобы надежно его привязать, и, так как у стула металлические ножки, даже если ему удастся как-нибудь его опрокинуть, стул не сломается. Еще я обматываю скотчем его ноги и руки. Если он только не Гарри Гудини, он никуда отсюда не уйдет.
Присаживаюсь рядом с ним на корточки. Он созерцает меня так, будто лицо, которое он видел перед тем, как отрубился, никак не может быть тем же лицом, которое он видит сейчас. Как такое возможно, чтобы Джо, Джо-уборщик, Джо — умственно отсталый идиот, такое с ним сделал? Может ли такое быть, что человек, которого они так долго искали, работал на них все это время?
Я киваю, подтверждая, что да, это не только возможно, это более чем возможно.
Он хмыкает, то ли чтобы подтвердить свое изумление, то ли чтобы задать мне вопрос, то ли чтобы проверить, насколько прочен кляп у него во рту. Как бы там ни было, он не выдерживает этого звука. Боль в челюсти должна сводить его с ума. С его нижней губы капает кровь. Мне хочется сказать ему, что по сравнению с оторванным яичком это ничто, но я не хочу, чтобы об этом кто-нибудь знал.
— Это ведь ты ее убил, правда?
— М-м. — Он трясет головой. — Я нихово не увывал.
— Нет, убивал.
На этот раз, тряся головой, он повторяется. Почти.
— Нет. Нет, ты, вольной увлюда.
По-моему, он меня только что назвал больным ублюдком. Может, так оно и есть. Может, в этом моя проблема. Проверяю его теорию, встав и ударив его в живот.
Вы только посмотрите. Он был прав. Только я ублюдок, которому необходимо найти компромисс.
— Сейчас я выну кляп, — говорю я, еще раз наклоняясь вперед. — Ты знаешь правила. Если нет, притворись, что знаешь. Малейший звук, — я поднимаю нож к его рту, — и эта история закончится для тебя плохо. Кивни, если ты меня понял.
Я продолжаю быть полным ублюдком, потому что держу кончик лезвия прямо под его подбородком, поэтому, когда он кивает, нож слегка втыкается ему в кожу. Чем выше он поднимает голову, тем выше я поднимаю нож. Так что в конце концов он подтверждает только глазами. Ножом я перерезаю кляп. Он падает и повисает на шее, как ожерелье.
— Так лучше?
Он снова кивает. Кивает на самом деле всем телом.
— Знаешь, ты уже можешь говорить. Я вынул кляп специально для этого.
— Послушай, Джо, ты знаешь, кто я?
— Конечно, знаю.
— Теперь послушай: ты понимаешь, что это нехорошо, правда? Нехорошо связывать людей. Особенно полицейских.
— Я не идиот.
— Нет. Нет, конечно же, не идиот. Я понимаю, что жизнь — сложная штука для… ну, для особенных людей, таких как ты. Я понимаю…
Поднимаю руку.
— Послушай, Боб, давай на этом остановимся. Если я уборщик, это не означает, что я долбаный идиот, ладно? Ты должен начать осознавать, что я не тот тормоз, которого ты видел ежедневно, с тех пор, как приехал в этот город.
Он слегка наклоняет голову, по мере того как переваривает эту информацию, и постепенно начинает понимать, что я не Тормоз Джо, а Злобный Джо. Я Суперумный Джо.
— Послушай, Джо, я не хотел тебя обидеть. Просто понимаешь, ну, это вышло случайно. Ты не можешь винить меня в том, что меня обвели вокруг пальца.
— Нет, я не могу винить тебя, а вот ты можешь перестать подлизываться, Боб.
— Ты еще не пересек черту. Если ты меня отпустишь, я могу забыть обо всем, что здесь произошло. Мы сможем оба вернуться к нормальной жизни, каждый — к своей. Но если ты что-нибудь сделаешь, например, если со мной что-нибудь случится, я уже ничем не смогу тебе помочь. Ты меня понимаешь, правда? Если я умру, от меня ведь не будет никакой пользы, правда? Да? Ты явно умный парень, я уверен, что ты все понимаешь. И я уверен, что ты понимаешь, что бесполезный мертвый полицейский означает для тебя большие неприятности, Джо, а ни ты, ни я не хотим неприятностей, правда? И ни ты, ни я не хотим мертвого полицейского. Мы оба это знаем. Это будет слишком большой проблемой. Так что давай ты меня развяжешь, а? Развяжи меня, и мы сможем обсудить все твои проблемы. Можем поговорить о том, о чем захочешь.
— Ты не хочешь узнать, о чем мы будем говорить?
— Конечно, хочу, Джо, очень хочу, но сначала ты должен меня развязать, ладно? Развяжи меня и верни мне пистолет, и мы спустимся вниз или пойдем туда, куда ты захочешь, обещаю, потому что это твоя игра, и ты тут диктуешь правила, так что мы пойдем, куда ты захочешь, и обсудим все, что тебя беспокоит, и неважно, сколько это займет времени.
— Кто я такой, предположений нет? Помимо Джо-чистильщика?
— Ты просто уборщик. Джо-уборщик. И больше никто. Мне все равно, кем еще ты можешь быть, а если ты и являешься кем-то еще, это не мое дело. Просто Джо. Джо, который не совершил ни одного преступления, разве что заставил всех нас считать его умственно отсталым. Как тебе, Джо? Как насчет того, чтобы меня развязать?
Он так потеет, что я начинаю волноваться, не выскользнет ли он из веревки и не сползет ли с него скотч длинными полосками.
— Ты знаешь, кто я?
Он отрицательно качает головой.
— Нет.
— Ну же, ты знаешь. Я Потрошитель.
— Я не знаю, кто ты, и после того, как ты меня отпустишь, я даже думать об этом не буду. Договорились?
Все это, конечно, вранье. Вранье, которому обучают этих ребят, когда они становятся полицейскими. Боб пытается договориться со мной, но предложить ему нечего. Он сам это знает, но что ему еще остается делать? Он все время произносит мое имя, пытаясь установить со мной связь, пытаясь сделать так, чтобы я увидел в нем реального человека.
— Давай сразу сделаем пару допущений. Во-первых, допустим, что я говорю правду. Во-вторых, допустим, что отпускать я тебя не собираюсь. В-третьих, допустим, что ты отказываешься делать то, что я хочу. Знаешь, что тогда произойдет? Хотя бы догадываешься?
Он кивает. Полицейские не должны делать допущений. Предполагается, что они опираются на факты, а не на «авось». Тем не менее Кэлхаун побывал на некоторых местах преступлений, оставшихся после меня. И он вполне может допустить, что́ с ним может случиться, и ему не нужны никакие дополнительные доказательства. Ему достаточно мысленно заменить тело любой из женщин на свое собственное.
— Да, я знаю.
— Хорошо. Тогда давай уясним основные правила. Во-первых, ты абсолютно один. Помощи ждать неоткуда, убежать ты не можешь. Но ты не отчаивайся. Ты, наверное, уже понял, что если бы я хотел, чтобы ты умер, ты бы уже был мертв, правильно?
Боб опять кивает. Скорее всего, он это знал с того самого момента, как пришел в себя.
— Потому что, если ты пойдешь на то, что я тебе предлагаю, в чем я почти уверен, ты не только выйдешь отсюда живым, но и с хорошей прибылью за то, что ты выжил.
В этом месте он снова начинает медленно кивать — на слове «прибыль», а не на слове «живым». Вдруг все оборачивается так, что он не только выживает, но и обогащается. Для него это отличная сделка. Он уже мысленно платит толпе проституток, а ведь он еще не знает, сколько может заработать.
— Во-вторых, задаю вопросы я, а ты на них честно отвечаешь. Если это правило нарушается, то подвергаются риску оба последствия первого правила. Вопросы есть?
Боб открывает рот, но ничего не говорит. Он все понял. Отлично.
— Я предполагаю, что ты хочешь знать, сколько денег тебе заплатят и за что?
— Пожалуйста.
— Двадцать тысяч долларов, и заработать их будет довольно легко. Тебе никого не придется для этого убивать, потому что это ты оставляешь мне.
На это он снова кивает. Думает, что двадцать тысяч — это не так много, чтобы сидеть ради них связанным, но это лучше, чем быть связанным, а потом застреленным. Двадцать тысяч — это много денег за ничегонеделанье. Эта часть плана ему нравится. Я знал, что понравится.