Затем, когда я вернулся в Петербург, он мне писал несколько раз, но я опять-таки ему на его письма не отвечал. Затем Циона я совсем потерял из вида; он совсем выцвел и теперь про него совсем уже не слышно.
Этот Цион, - как я уже говорил, - был из евреев; женился он в Одессе на еврейке. Впоследствии он с своей женой развелся, и самый процесс его развода был очень скандальный. Конечно, сделал он это уже тогда, когда протратил то незначительное состояние, которое было у его жены.
В Париж, после того, как Цион совершил заем, он, благодаря полученной взятке, несколько оперился. Одно время в {255}Париже, он заставил о себе даже говорить, нажил на бирже как-то деньги и, бросив свою жену, сошелся с одной красивой актрисой (я забыл ее фамилию; актриса эта была на Петербургской сцене). И вот Цион жил с этой актрисой и тоже самое, когда она постарела и когда у нее не осталось никаких средств, он тоже, кажется, разделался с ней не особенно корректно.
Рассказываю я это для того, чтобы показать - какая личность Цион.
Нужно вообще сказать, что если в левых партиях и есть негодяи, то во всяком случае негодяи эти большею частью все-таки действуют принципиально, из убеждений, но не из-за корысти, не из-за подлости; но, кажется, во всем свете, во всяком случае в России, большая часть правых деятелей негодяи, которые делаются правыми и действуют будто бы ради высоких консервативных принципов, а на самом деле преследуют при этом исключительно свою личную пользу. Так что я мог бы в этом отношении сказать такую формулу: негодяи из левых, совершая гадкие дела, совершают их все-таки, большей частью, из-за принципа, из-за идеи, а негодяи из правых совершают гадкие дела всегда из корысти и из подлости, что мы видим и теперь в России.
Большинство из правых, прославившихся со времен 1905 года, со времени революции, как например: Дубровин, Коновницын, Восторгов и сотни подобных лиц, все это такие негодяи, которые под видом защиты консервативных принципов, под видом защиты Самодержавия Государя и русских начал, исключительно преследуют свои личные выгоды, и в своих действиях не стесняются ничем, идут даже на убийства и на всякие подлости.
В 1893 году с Вышнеградским случился удар, мне было очень жаль Вышнеградского, так как я с ним довольно долго служил, как на Юго-западных железных дорогах, так и впоследствии, в качестве одного из ближайших его сотрудников. Когда я сделался министром путей сообщения, то у меня с Вышнеградским сохранились самые лучшие отношения, хотя по существу мы с ним и не были вполне единомышленниками.
Так, я все время стремился скоре осуществить великий сибирский путь, согласно указанию, данному мне Императором; Вышнеградский {256} же, не имея возможности явно пойти против этого, тем не менее, все время замедлял меня в моих действиях по осуществлению сибирского пути, не давая мне надлежащих средств.
Вообще, между мною и Вышнеградским была некоторая разница в характерах. Вышнеградский был более, чем я, деталист; пожалуй, он более изучал детали всякого дела, нежели я, но у него не было никакого полета мысли, никакого полета воображения, а без полета воображения и полета мысли, даже в самых матерьяльных экономических делах, коль скоро это дела большого масштаба, дела, имеющие государственное значение - творить (большие вещи) невозможно.
Вышнеградский по свойству своего ума был довольно мелочен и осторожен, я же был гораздо более широкий и гораздо более смелый, - это просто свойство натуры.
Я помню, когда мы с Вышнеградским служили еще на юго-западных железных дорогах, как-то раз мы с ним заговорили о математике. Вышнеградский, как известно, был профессором практической механики Технологического Института, а, следовательно, был дипломированным математиком; я тоже был кандидатом математического факультета, значит, тоже в этом деле немножко понимал. Все, что я считал в математике имеющим значение, а именно, так сказать, философию математики, идеи математики - Вышнеградский считал не имеющим никакого значения; он придавал значение только реальным результатам математики, т. е. выводам, имеющим практическое значение и более или менее непосредственное применеение.
Он был более, если можно так выразиться, цыфровик, нежели математик, а я был более математик, нежели цыфровик. Вышнеградский, например, увлекался всевозможными арифметическими исчисленьями, когда приходилось делать займы, то он все исчисления, все цыфровые выкладки делал сам. Каждое вычисление, которое ему делали в кредитной канцелярии, он непременно сам проверял, и находил в этом большое наслаждение.
Когда я был министром финансов, то мне также приходилось делать займы и финансовые операции, но в гораздо большем масштабе, нежели это делал Вышнеградский, уже по одному тому, что я гораздо дольше Вышнеградского был министром финансов и тем не менее, при переговорах с банкирами, или при составлении контрактов, я ни разу не взял в руки карандаша, чтобы сделать какое-нибудь исчисление, или поверку цифр, после того, как это было {257} сделано банкиром вместе с чинами кредитной канцелярии и после того, как эти все цифры были проверены директором кредитной канцелярии.
Как-то раз, говоря с Вышнеградским вообще о математике, я, между прочим, восхищался некоторыми идеями Огюста Конта. Вышнеградский сразу мне объявил, что Огюст Конт ни что иное, как осел, и что он никакого понятия о математике не имел, а всякий человек, не знающий математики, не может быть хорошим философом.
Но, расходясь в некоторых взглядах с Вышнеградским, я, тем не менее, будучи министром путей сообщения, был с ним в хороших отношениях, а поэтому, когда с Вышнеградским случился удар, то это меня весьма огорчило.
По обычаю, который издавна существовал, всеподданнейшие доклады у Государя Императора и министра путей сообщения, и министра финансов всегда были в один и тот же день по пятницам. Доклады эти начинались около 11 часов утра. Сначала был доклад министра финансов, а потом по окончании доклада министра финансов, был доклад министра путей сообщения. Таким образом эти два доклада обыкновенно занимали время Государя до завтрака.
Когда с Вышнеградским сделался удар, то я поехал к нему, но мне сказали, что его нельзя видеть, но что доктора говорят, что удар у него сравнительно легкий. Удар этот случился с Вышнеградским в Государственном Совете во время заседания департамента; он начал говорить, почувствовал, что в голове мутится, встал и, шатаясь, ушел. В таком состоянии его довели до экипажа, и он приехал домой.
Это было в четверг, и я был убежден, что на другой день в пятницу Вышнеградский не поедет с докладом к Государю.
Приезжаю на вокзал, чтобы ехать в Гатчину, смотрю, а там около вагона, приготовленного для отъезжающих министров, стоит и курьер министерства финансов.
Я спросил: - Кто же едет? - Мне отвечали, что едет Вышнеградский. Это меня очень удивило.
Когда я ехал с Вышнеградским из Петербурга в Гатчину, то разговаривая с ним, я заметил, что в разговоре он путается.
{268} Я спросил его, для чего он поехал? Разве у него есть экстренные дела?
Вышнеградский начал мне говорить, что он считает безусловно необходимым ехать к Государю на доклад, что это долг каждого министра, что министр не может отказываться от поездки к Государю для доклада, точно также, как военный человек не может отказаться идти на войну.
Ехавший с Вышнеградским доктор Лобойко (племянник его жены) сказал мне, что лучше с Вышнеградским не говорить и оставить его в покое.
Вышнеградский всю дорогу в отделении просматривал всеподданнейшие доклады, так сказать подучивал их.
Я видел, что он находится в очень нервном состоянии, и что может с ним случиться второй удар. Между тем, Государь не был предупрежден о болезни Вышнеградского и, таким образом, если бы Вышнеградский первый вошел в кабинет к Государю, то Государь очень был бы удивлен, что он путает и, очень вероятно. что какое-нибудь замечание Государя могло произвести на Вышнеградского впечатление, вследствие чего мог последовать второй удар.
В виду этого, когда мы приехали в Гатчину, я постарался приехать с вокзала во дворец ранее Вышнеградского; приехав, я сейчас же сказал камердинеру Государя, чтобы он доложил Императору, что я прошу его меня принять на несколько минут ранее министра финансов Вышнеградского.
Когда я вошел в кабинет к Государю, Александр III был очень удивлен и спросил меня: "что случилось?"
Я рассказал Государю, что случилось в Вышнеградским; сказал, что семейство Вышнеградского удерживало его от поездки для доклада, но что он не согласился, что теперь он приехал в Гатчину, но все время, пока мы с ним ехали, он в разговор путал; говорил, что он не может не ехать, что это все равно, что солдату отказаться идти в бой. Что я об этом предупреждаю Государя, так как, с одной стороны, его может поразить вид Вышнеградского, а с другой стороны, если бы Государь сказал что-нибудь, что показалось бы Вышнеградскому обидным, то с ним мог бы случиться второй удар, и он мог бы скончаться.
Государь очень благодарил меня, что я его предупредил. И так как сейчас должно было наступить время доклада Вышнеградского, то я, чтобы не встретиться с ним, вышел другим ходом, чтобы его это не обеспокоило.
{259} Затем, когда после доклада Вышнеградского, наступила моя очередь докладывать - Государь сказал мне, что говорил Вышнеградский довольно складно, докладывал долго и много, но видно было, что он нервен и встревожен. - Но я, сказал Император, все время молчал, ни одного слова не говорил, чтобы его еще больше не нервировать, чтобы он был покоен.
Он сделал доклад и ушел, причем, когда он уходил, то немножко шатался.
Затем я доложил Государю все мои дела. Прежде часто мы с Вышнеградским вместе уезжали из Гатчины, но на этот раз он уехал раньше меня.
Через некоторое время Вышнеградскому был дан отпуск, в предположении, что он может быть поправится; управление же министерством финансов было поручено на общем основании его товарищу Тернеру.
Этот Тернер сделал почти всю свою карьеру в министерств финансов; он был вице-директором таможенного департамента, затем членом совета министерства финансов, а потом - товарищем министра финансов при Вышнеградском.
Тернер был такой, человек, которого нельзя было не уважать; это был человек высоких принципов, человек образованный. Замечательно, что несмотря на то, что он носил фамилию "Тернер" (отец его был лютеранин, наверное не знаю, но чуть ли и он сам не родился лютеранином, а только потом сделался православным) - он был ярым православным; писал различные богословские трактаты. Хотя к этим богословским трактатам, как Тертий Иванович Филиппов (считавший себя богословом), так и Константин Петрович Победоносцев относились крайне критически. Вообще он был крайне богомолен, даже был ханжой. Тернер очень много читал, но был человеком крайне ограниченным. И именно не по моральным своим свойствам, а по свойствам своей ограниченности он несколько менял свои убеждения, если его непосредственный начальник, которому он доверял, держался других взглядов, нежели те, которых ранее придерживался Тернер.
Мне собственно фамилия Тернер сделалась известной, благодаря одному четверостишию, когда я еще был в провинции. Я этого четверостишия не помню, но суть его заключалась в том, что Тернер находит, что у нас, у Россиян, нет достаточно ума, что вообще русские люди недостаточно умны, а для того, чтобы увеличить этот ум {260} необходимо побольше пить кофе, а для того, чтобы побольше пили кофе, нужно, чтобы на кофе не было таможенной пошлины.
Это стихотворение было сочинено именно по поводу таможенной пошлины.
В то время, в 70-х-80-х годах, все были ужасные фритредеры; все стояли за свободу торговли и считали, что этот закон о свободе торговли так же непреложен, как закон мироздания (это, так называемая, система фритредерства), систему же таможенного протекционизма считали гибелью для государства, и сторонники фритредерства утверждали, что только лица, непонимающие законов развития государственной жизни, могут проповедывать такие теории, как теория таможенного протекционизма.
При обсуждении в каком-то заседании комиссии вопроса о таможенной пошлине на кофе, когда решали вопрос о том: какая должна быть пошлина на кофе, Тернер сказал очень большую речь о том, что не только не следует увеличивать на кофе таможенную пошлину, но вообще следует пропускать кофе без всякой пошлины, и в доказательство этого положения, он сказал, что лица, которые не употребляют кофе - глупеют, что кофе есть главное и чуть ли не единственное средство для развитии и поддержания правильности нашей мозговой системы, а потому и ума.
Тернер любил очень много писать, но все, что он писал, было бесцветно. Тем не менее, как я уже говорил, это был редкий человек, это был человек замечательно порядочный, честный и благородный; все относились к Тернеру с большим уважением. Но в наследство он получил тупой немецкий ум.
Летом в Петербург после отпуска вернулся Вышнеградский (отпуск ему был дан на несколько месяцев), вернулся он далеко не оправившимся, хотя ему и было несколько лучше.
Для пользы его самого и его семейства - Вышнеградский должен был выйти в отставку и занять более спокойный пост (хотя сам он этого не сознавал). Через 2-3 года, когда уже он состоял членом Государственного Совета, с ним снова повторился удар, который был уже смертельным.
Как я уже сказал выше, Вышнеградский и сознавал, насколько он тяжело болен, и хотел оставаться министром; у него была такого рода идея, чтобы все, что касается торговли и промышленности и таможенного департамента, передать в министерство путей сообщения (т. е. в мое ведение); образовать из министерства путей сообщения - {261} министерство торговли и промышленности, а чистое министерство финансов оставить за Тернером (Который должен был находиться под общим руководством Вышнеградского.). Об этой идее я слыхал от Вышнеградского. Представлял ли он что-нибудь по этому предмету Государю или не представлял - наверное я не знаю, хотя на днях я читал выдержки из записок Тернера (который также уже умер); из этих выдержек я увидел, что Вышнеградский представил в этом смысле записку Государю, но Государь на это не согласился. Да и ясно, что Государь не мог на это согласиться, так как он понимал, что все указания и распоряжения могут исходить только от самодержавного Государя и никаких особых гувернеров над министрами он не допускал помимо самого себя. Поэтому на такую комбинацию, чтобы министр торговли был лицом самостоятельным, а министр финансов - полусамостоятельным, чтобы он находился отчасти под руководством особого лица, которым и должен был быть Вышнеградский - на такую комбинацию, конечно, Император Александр III согласиться не мог.
Факт тот, что, как-то при доклад, Государь Император спросил меня: соглашусь ли я принять пост министра финансов, оставив пост министра путей сообщения.
Я, конечно, ответил Государю, что я соглашусь сделать все, что он прикажет и что тут моего согласия или несогласия быть не может.
Государь Император поблагодарил меня за это.
Затем прошло несколько недель, Государь уехал, и мое назначение не состоялось. Только через несколько недель, 30-го августа 1892 г. я получил указ о назначении меня министром финансов.
Еще ранее, чем Государь уехал, он меня спросил: если я буду назначен министром финансов, то кого бы я мог указать на пост министра путей сообщения?