- Ну, довольно! Теперь скажи: твой год был призван в ряды Красной Армии?
- Нет, не был.
- Зачем же ты, дурак, отказываешься от военной службы, когда тебя никуда и не спрашивают?
- Я полагал, что скоро могут призвать, а потому заблаговременно подал заявление в суд.
- Заблаговременно! Вот как посидишь тюрьме, тогда узнаешь свое "заблаговременно"!
- Да ведь, по правде сказать, вам и не угодишь, - сказал я, - то я не угодил, что стал отказываться от военной службы, когда меня и не думали спрашивать; то мои братья не угодили, отказываются, когда их заставляют сейчас идти воевать. Когда же, по-вашему, надо отказываться от ужасных дел?
- Теперь война не такая, как при царе Николае была: тогда защищали капиталистов, а теперь мы должны защищать свои права на землю, на фабрики и на управление страной. Поэтому и отказываться от завоевания этих прав преступно? Признаешь себя в этом виновным?
- Нет, не признаю.
- А почему не признаешь?
- Потому что завоевывать права - стало быть, идти убивать людей, а всякое убийство есть самое величайшее зло в мире. Я давно уже чувствую в душе, что не могу делать это ужасное дело, убивать людей. И кто бы мне ни приказывал: царь Николай, Керенский или Ленин, я все равно не могу и не буду этого делать.
- Стало быть, ты всякую власть считаешь насилием?
- Совершенно верно, - говорю я.
- И в советской власти ты не замечаешь никаких хороших стремлений?
- Хороших стремлений я замечаю очень много, но не таким путем все это достигается. Для осуществления таких великих идей устарелый прием насилия не годится. Да разве и непонятно, что хорошее, доброе дело надо и делать хорошо, а плохо делавши - разве может из этого выйти что-либо хорошее? Дорогие друзья! - продолжал я, где те ваши прекрасные лозунги, которые были написаны на знамени 1917 года: "Долой войну! Долой смертную казнь и всякое насилие! Да здравствует равенство и братство!"? Ведь теперь этих прекрасных лозунгов и в помине нет, они давно запачканы кровью. Людей же, которые хотят осуществить эти великие идеи на деле, считают какими-то врагами; их преследуют, сажают в тюрьмы и даже расстреливают.
- А ты знаешь, дурья твоя башка, что не вечно ведь будет продолжаться война, а лишь только до тех пор, пока сотрем с лица земли всех буржуев и паразитов, тогда наступит царство социализма, и войны уже не будет.
- Да, но представьте, - продолжал я, - что я в какое-то отдаленное будущее не могу верить, как не верю попам в их будущий рай, так не верю и в ваш будущий рай. Я живу только настоящим, сегодня. Я даже не знаю, что может случиться со мной завтра; как же я могу сегодня делать что-либо ужасное для блага завтрашнего? Если я хочу хорошего для завтрашнего, еще не существующего, то я должен сегодня делать только хорошее. Так что, если мы хотим людям, и теперешним, и будущим, хорошего, то самое лучшее, что мы можем сделать, это вот сейчас делать все самое лучшее, доброе. Мы живем только теперь, только в эту минуту можем располагать своими поступками, из которых будет вытекать или хорошее, или плохое.
Видимо, не понравилось следователям это мое объяснение.
- Ну, довольно басни рассказывать, давай перейдем к делу! Скажи, ты агитировал против советской власти?
- Нет!
- Как же нет, когда спорна ты отказался от военной службы, а после тебя - и твои братья?
- Это без агитации. Они сами пришли к сознанию никому не делать зла.
- Но ведь ты организовал библиотеку в своем доме, ведь это тоже агитация, потому что книги ты давал и другим читать! Сколько ты имеешь книг?
- Да, действительно, библиотеку я организовал и другим читать давал, и имеется в библиотеке свыше тысячи томов. Организовал же я ее не с какой-либо дурной или корыстной целью, а для просвещения людей. Я полагал, что этим я иду навстречу Комиссариату народного просвещения, который задался целью создать частую сеть библиотек по всей России для просвещения темных масс. У нас в деревне безграмотность. Сам я получил начальное образование, и вот теперь своим трудом добавил и добавляю образования и просвещения. Из этих соображений я и организовал библиотеку, для своего просвещения и других людей.
- Так не признаешь себя виновным в агитации?
- Нет!
- А почему не выполнил наряд по хлебу?
- Потому, - отвечаю я, - что это требовалось для армии, а я ни служить, ни помогать ей своим трудом не могу и не буду.
- А правда ли, что к вам приезжали за хлебом сельские власти с армейцем и вы не хотели давать?
- Правда, приезжали, взяли шесть пудов ржи, и мы не протестовали.
- А почему не выполнял наряд подводами, и когда посылали устраивать склады-погреба для картофеля, ты не хотел?
- Все потому же, что это связано с войной, - говорю. - Подводы крестьянские требуются большею частью для солдат, чтобы отнимать продукты у крестьян. Погреба строить не пошел из тех же соображений. Я не могу помогать этому.
- Что ж, и виноватым себя не признаешь?
- Нет!
Все эти вопросы задавались мне двумя сидящими за столом, остальные же только слушали. Некоторые вопросы задавались в мягком тоне, а некоторые в очень грубом. Когда я хотел больше развить свою мысль, Парфенов (следователь) кричал на меня: "Замолчать!", что и приходилось делать; когда же я молчал и не отвечал на заданный мне вопрос, он кричал, чтобы я отвечал. Когда кончили спрашивать, то стали копаться в документах, отобранных у меня при обыске. Наткнулись на мандат, выданный мне как уполномоченному по Смоленской губернии от Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп.
- Какой черт выдал тебе этот мандат, такому дураку? Какой из тебя уполномоченный. Посмотри на себя, ведь ты совершенный дурак! Защищать он других будет! Он и за себя-то толком сказать не может. Молол-молол такую непонятную чертовщину, что тошно стало. Черт дурной, скажи: признаешь ты себя виновным в агитации против советской власти?
- Нет, не признаю!
- Как не признаешь, когда признался, что имеешь библиотеку, а это уже доказывает агитацию! Признавайся: если бы ты не был смутьян, не было бы столько отказывающихся от войны!
- Что с ним толковать, - сказал другой, - пиши в протоколе: "Признаю себя виновным в агитации против советской власти", а он потом подпишет.
Я молчал. Написали протокол.
- Ну, слушай протокол, - сказал Парфенов и стал читать.
Я внимательно слушал, но не дослушал до конца, так как далее было написано: "Признаю себя виновным в агитации против советской власти". После этих слов я не стал больше слушать, я не мог согласиться с таким обвинением.
Прочитав протокол, его положили на стол передо мной, сказав: "Подписывай!" Я отказался от подписи. Взволновал их мой отказ. Шуруев, сидевший во время допроса за столом, встал.
- Почему не подписываешь?! - закричал он на меня.
- Потому что не считаю себя виновным в агитации.
- Так и не будешь подписывать? - кричали на меня со всех сторон.
- Нет, не подпишу.
- Подписывай, чертова голова, иначе плохо будет!
- Нет, не буду. Перепишите протокол, с которым я мог бы согласиться, тогда подпишу.
Еще больше их это взорвало.