уплативших свои взносы. О русских членах Интернационала вообще не упоминалось, поскольку из вашей великой страны членские взносы не поступали. Так как некоторые делегаты из Италии и Испании не знали никакого языка, кроме своего собственного, меня назначили переводчиком на испанский и итальянский языки и я немало потрудился, переводя весь доклад, а также все замечания и вопросы с мест, на которые Маркс и Энгельс подробно отвечали.
Маркс говорил не очень гладко, он не был особенно эффектным оратором. Энгельс обращался к аудитории в разговорном тоне, в его выступлениях было много сарказма и юмора, "в стиле буршей", как мы, немцы, обычно определяем беседу студентов. Маркс, когда говорил, иногда ронял монокль и, не спеша, водворял его на место, на правый глаз. Хотя ему в то время было пятьдесят пять лет, он был еще очень крепок физически, в густых волосах и бороде только пробивалась седина. У него был смуглый цвет лица, ничто в его внешности не выдавало его еврейского происхождения. Еще в университете товарищи дали ему прозвище "Мавр". Американские юнцы, вероятно, окрестили бы его "негром". Его жена и дети всегда называли его "Мавром", видя в нем скорее веселого товарища, чем сурового и властного главу семьи.
После того как доклад Совета был зачитан и переведен, его передали комиссии по организационным вопросам. Затем были зачитаны и частично обсуждены доклады из разных стран, причем многие делегаты сделали только устные сообщения. Как видите, моя должность переводчика далеко не была синекурой, мне все время приходилось быть "на посту", а, кроме того, я ведь был председателем специальной комиссии, которой поручено было доложить конгрессу свои выводы относительно обвинений в подрывной деятельности, выдвинутых Генеральным Советом против Бакунина и Гильома.
В состав этой комиссии, работавшей по вечерам после заседаний, входили делегаты Люкен, Вальтер, Спленгар, Вишар и я. Нам передали огромное количество писем, печатных документов, отчетов и т. п., и мы пять дней до поздней ночи разбирались во всем этом материале, прежде чем прийти к определенному решению.
146
О том, что произошло однажды вечером во время заседания нашей комиссии, когда один из членов Альянса грозил застрелить меня, я рассказывал в своем письме к Бартону * и нет необходимости повторять это здесь. Добавлю только, что человек, который грозил мне револьвером, носил обычно в виде пояса красный шелковый флаг, который он, очевидно, собирался развернуть в тот момент, когда во всем мире будет провозглашена Социальная Революция. [...]
ЭПИЗОД
После окончания первого дня заседаний Гаагского конгресса я попросил делегатов задержаться на несколько минут в зале, так как должен сделать объявление личного характера. Затем я громко произнес: "Заявляю, что считаю Рудольфа Шрамма негодяем и вором, так как он, будучи прусским консулом в Милане, не только не сумел защитить меня от оскорблений со стороны итальянской полиции, но и помог ей обокрасть меня! Что может он сказать по этому поводу? Он находится здесь, в Гааге, и пытался заручиться поддержкой Карла Маркса для того, чтобы добиться избрания в германский парламент". Репортеры местной и иностранной прессы извратили эти мои слова, сообщив, будто конгресс приговорил бедного господина Шрамма к смерти! А на следующее утреннее заседание явился возбужденный г-н Шрамм и потребовал, чтобы человек, назвавший его вором, либо публично принес ему извинение, либо дрался с ним на дуэли. Я уже писал товарищу Бартону о том, что случилось позднее: о моей встрече со Шраммом и о том, как он ретировался, когда я отказался драться с ним, так как осуждаю дуэль как нелепый пережиток средневековья, хотя, будучи студентом, участвовал в нескольких так называемых "поединках", в которых оружием нам служили длинные, тонкие и острые клинки. Я был несколько раз ранен в голову, шрамы видны до сих пор.
На этом дело закончилось, и мы вновь занялись нашей текущей работой.
* См. настоящее издание, ч. 2, с. 135-139. Ред.
147
ИСКЛЮЧЕНИЕ
В то время как комиссия по делу Бакунина до полного изнеможения занималась утомительной работой - читала письма, документы, доклады и выдержки из книг, остальные члены конгресса отдыхали - сидели по своим отелям или ходили в театры, на концерты, в парки и на взморье 444. Насколько мне известно, никаких тайных собраний не устраивалось. Все велось открыто: Маркс и Энгельс составили свои планы еще задолго до приезда в Гаагу. Они переписывались с членами Интернационала во всем мире, особенно интенсивно с Ф. А. Зорге и другими в США, и, таким образом, по вопросу о перенесении Генерального Совета из Лондона в Нью-Йорк уже договорились до того, как провели голосование. Так же было твердое намерение избавиться от Бакунина, уже ставшего для Интернационала источником постоянных неприятностей. Его так называемыи Альянс кишел "агентами-провокаторами", шпионами и маньяками. В этом я убедился на собственном опыте, когда работал и занимался агитационными и организационными вопросами в Италии. Повсюду я наталкивался на препятствия и противодействие изнутри. Некоторые из этих субъектов пытались помешать мне, убеждая одураченных ими людей в том, что я "straniero" (иностранец), "tedesco" (немец), с которым порядочные итальянцы не должны иметь ничего общего. Некоторые из них регулярно совершали поездки в Швейцарию, в Лугано, отчитывались там перед Бакуниным и возвращались, получив от него новые инструкции. Один из этих субъектов, Джузеппе Винченцо Тестини, легкомысленный мальчишка, даже подсмеивался над их великим русским божеством, рассказывая мне, между прочим, что Бакунин сказал о своей белокурой молодой жене: "И дураком же я был, что связался с этим созданием!" Не характерно ли это для хвастуна, всю жизнь бывшего великим путаником и в России, и в Саксонии, и во Франции, где он провозгласил "отмену государства" в Лионе в 1870 г. 445, когда наши братья боролись в рядах Коммуны, сам он целый день курил сигары и пил шампанское в здании муниципалитета, а потом позорно бежал, узнав, что правительственные войска очистили город от револю
148
ционеров и приближаются, чтобы захватить вождя разрушителей буржуазного "мира и порядка". И как раз этот парнишка Тестини и выдал меня, когда я сидел в кафе "Ньокки", сыщикам, заглянувшим в окно. На следующее утро я был арестован и заключен в тюрьму в Вероне, откуда спустя три месяца они выслали меня, прикованного к старому бродяге, в Ала, австрийскую пограничную станцию, с угрозой, что меня заключат пожизненно в Domicil coatto * на острове Сардиния, если я когда-либо вернусь в Италию. Бедный глупый Тестини вскоре после этого поплатился за свое предательство тем, что полиция арестовала его самого и выслала на остров Сардинию.
В последний день конгресса наша комиссия, закончив свою утомительную работу, доложила, что Бакунин действительно виновен в том, что попытался разрушить Интернационал посредством организации своего анархистского Альянса социалистической демократии - название, кстати сказать, совсем неправильное, потому что в этой лживой организации, явно стремившейся к расколу и гибели Интернационала, не было ни на грош ни демократии, ни социализма. Доклад комиссии был принят подавляющим большинством делегатов, и Бакунин и Гильом были исключены. Документы, находившиеся в руках комиссии, были переданы Марксу и Энгельсу, и они сделали из них обширную сводку, выпущенную впоследствии книгой, введение которой гласит:
"Международное Товарищество Рабочих, поставив себе целью сплотить воедино разрозненные силы мирового пролетариата, и стать, таким образом, живым выразителем общности интересов, объединяющей рабочих, неизбежно должно было открыть доступ социалистам всех оттенков. Его основатели и представители рабочих организаций Старого и Нового Света, утвердившие на международных конгрессах Общий Устав Товарищества, упустили из виду, что сама широта его программы позволит деклассированным элементам проникнуть в него и создать внутри него тайные организации, усилия которых будут направлены не против
* - казематах. Ред.
149
буржуазии и существующих правительств, а против самого Интернационала. Так и произошло с Альянсом социалистической демократии".
ПОСЛЕ ТОГО КАК ЗАНАВЕС ОПУСТИЛСЯ
Под пение "Марсельезы" мы объявили конгресс закрытым sine die (что фактически и дословно означало "бессрочно", но также и "безвозвратно"); и с прежде великой организацией так и случилось в действительности, когда она была перенесена с европейской почвы в так называемый Новый Свет, где закончила свое существование.
Из Гааги большинство из нас отправилось в Амстердам, где местные члены Интернационала сняли зал, чтобы устроить в нем открытое пропагандистское собрание. Зал был невелик, в нем не было ни стульев, ни скамей; тем немногим, кто пришел на собрание, пришлось слушать ораторов stante pede * [...] Впрочем, посторонней публики собралось мало. Первым и главным оратором был Маркс. Содержания его речи я не помню446. Я пробыл на собрании недолго и пошел с французскими товарищами посмотреть на старый, изрезанный каналами Амстердам и на множество девушек в белых чепчиках, толпившихся на улицах.
Позвольте упомянуть также о большом банкете, устроенном в Схевенингене, шикарном морском курорте близ Гааги, где мы пировали, пили, ели, пели песни, - за все платил Генеральный Совет. Банкет состоялся после чудесного купания в море, которое стало бы для меня последним, если бы Энгельс не спас меня, как я уже рассказал в письме Бартону. Многие из тех, кто отправился из Кале и Дувра на курсировавшем по этой линии пароходе, страдали от морской болезни, но Энгельс и некоторые другие, включая меня, провели ночь на палубе, попивая эль и портер (пополам), рассказывая всякие истории и строя фантастические планы на будущее.
По приезде в Лондон я провел несколько дней с Марксом и Энгельсом, ночуя то у одного из них, то у другого, и совершил несколько прогулок по Лондону, побывал в здании парламента, в Тауэре, в соборе
* - стоя. Ред.
150
св. Павла; но самое большое впечатление произвел на меня стул в читальном зале Британского музея, где годами сидел Маркс, читая и делая подготовительные выписки для своего бессмертного "Капитала". Показала мне этот стул Элеонора, младшая дочь Маркса [...]
ИЗ РУКОПИСИ "ВОСПОМИНАНИЯ АГИТАТОРА"
Бруклин, 18 января 188[3] *
Одним из самых ярких моментов в моей жизни социального пария было участие в заседаниях конгресса Интернационала в Гааге (в Голландии в 1872 г.)78, где я представлял секции Дюссельдорфа и Штутгарта. Я прибыл в Гаагу, когда конгресс уже приступил к работе. Заседания проходили в общественном зале для танцев на Ломбард-страат. Войдя в зал, я увидел ряд столов, расположенных в виде подковы, за которыми разместилось самое интересное общество, какое мне когда-либо в жизни приходилось видеть. Многих из делегатов я знал лично, ряд из них помнил по портретам, некоторых узнал по описаниям, остальных же по типичным национальным признакам, которые выдавали в них представителей Испании, Италии, Франции, Англии и Америки. Первым, кто приветствовал меня, был Генрих Шёй, один из благородных молодых людей, положивших начало движению в Вене, и один из немногих, который сохранил твердость стали и последовательность математика, отстаивая политическое действие профессиональных союзов, организованных на социалистической основе. Я спросил его о полковнике Иоганне Филиппе Беккере, для которого у меня было несколько писем, и Шёй, неправильно поняв меня, представил меня невысокого роста мужчине пресыщенного вида, с туповатым взглядом, рыжим париком на лысой голове, беспокойному и нервному, как обезьяна. Я стоял ошеломленный. Это не мог быть Иоганн Филипп Бек-кер, герой боев баденской революции, организатор Интернационала во всех немецкоязычных странах Европы. И я сказал маленькому человеку, что не думаю,
* Угол страницы поврежден. Ред.
151
чтобы он был И. Ф. Беккером. "Разумеется, нет, - ответил тот слабым, квакающим голосом. - Я Бернхард Беккер!" Бернхард Беккер - отвратительная личность - преемник Фердинанда Лассаля на посту лидера движения в Германии, которое он впоследствии предал. Есть люди, у которых дурные мысли и отсутствие искренности как бы написаны на лице, но мало кто умеет читать характеры их. После некоторого обмена банальностями я огляделся и по другую сторону стола увидел Иоганна Филиппа Беккера как раз таким, каким мне его описывали: великан, с длинной черной бородой, высоким лбом, широкими плечами; левый глаз как у Бена Батлера! Я подошел и вручил ему письма.
Затем я увидел Энгельса. Он сидел слева от председательствующего, курил, писал и с увлечением слушал ораторов. Когда я представился ему, он поднял голову от своих бумаг и, схватив мои руки, радостно сообщил: "Все идет хорошо, у нас подавляющее большинство".
Как известно, это была решающая битва между Марксом и Бакуниным. Вопрос стоял так: быть ли Интернационалу хорошо дисциплинированной армией, способной вести борьбу против организованного врага, или же он должен был расколоться на сотню тысяч частиц, причем каждый отдельный член воображал бы себя генералом, а Бакунин - великим, непогрешимым диктатором, который стоит во главе, водит их всех за нос, льстит их тщеславию и тем самым превращает их в слепо повинующееся ему орудие.
Лицо Энгельса было мне знакомо по фотографиям, но в действительности он оказался более худым, чем на портретах. Это был высокий, худощавый человек с резко очерченными чертами лица, с длинными рыжеватыми усами, небольшими синими глазами и очень красным носом. Его движения и речь были быстры и четки; у окружающих создавалось убеждение, что этот человек точно знает, чего он хочет и каковы будут результаты его слов и действий. Из разговора с ним каждый извлекал для себя много нового и поучительного. Его мозг сокровищница научных знаний; Энгельс разговаривал более чем на дюжине языков, которые изучил с той целью, чтобы руководить движением в столь многочисленных странах Старого Света.
152
Напротив Энгельса сидел Поль Лафарг - зять Маркса, который вел борьбу против бакунистского тайного общества в Испании. Представляя меня Лафаргу, Энгельс воскликнул: "Вот они оба тут, наши борцы в Испании и Италии!"
Маркс сидел позади Энгельса. Я узнал его тотчас же по большой густой шапке волос. Его лицо было смугло, волосы и борода седые. Одет он был в черный костюм из тонкого сукна. Когда он хотел рассмотреть кого-нибудь или что-нибудь особенно внимательно, он вставлял в свой правый глаз монокль. Энгельс подвел меня к нему, и Маркс встретил меня очень приветливо и попросил после окончания заседания рассказать ему о положении дел в Испании и Италии.
Следующим делегатом, привлекшим мое внимание, был молодой человек с еврейскими чертами лица и южнонемецким акцентом. Он переводил речи немецких ораторов на французский язык. Энгельс сообщил мне, что это - Лео Франкель, министр просвещения Парижской коммуны. Франкель был венгр. Это был человек большого ума и обширных знаний. Его жизнь, полная мученических страданий и преследований во Франции и в Венгрии, хорошо известна всем старым участникам движения.
Интересной личностью был Мораго, испанец и фанатичный последователь Бакунина; его жгучие, темные глаза, страстная речь, неистовая жестикуляция производили дьявольское впечатление.
Там был и другой испанец, Марселау, человек, который заметно отличался от других своих соотечественников; манеры его были спокойными, аргументация более обдуманна; говорил он мало, а наблюдал непрерывно. Он бегло говорил по-французски и по-английски, что весьма редко среди испанцев.
У Алерини из Барселоны вместо пояса был большой красный шарф, репортеры говорили, что это флаг Коммуны. Один из самых заклятых врагов Маркса, он держался как боксер-профессионал и забияка.
Гильом, поборник Юрской федерации, был иезуитским генералом бакунинских сил. Впалые щеки, заостренный нос, сверкающие глаза, лицемерный фанатизм таков тот, кто являлся душой заговора с целью разрушения Международного Товарищества. Есть чело
153
век, очень напоминающий Гильома по манере и по тактике, прямо в нашей среде здесь, в Нью-Йорке, - Мориц Бахман, но это только тень той способности ко злу, которую воплощал в себе Гильом.
Ранвье, Дюпон, Серрайе, Жоаннар и Ле Муссю - все члены Парижской коммуны - производили впечатление людей умных, вдумчивых и логично мыслящих. Английские делегаты не привлекали особенного внимания, но видно было, что они уже много лет участвовали в движении. Эккариус, неутомимый агитатор и немецкий портной, был в их числе; в последующие годы он оказался тем, что мы называем дельцом-социалистом, и изменил движению.
После первого заседания Маркс сказал мне в отеле, где мы остановились, что Рудольф Шрамм, бывший прусский консул в Милане, находится в Гааге. Это человек, которого я считал ответственным за насилие, совершенное надо мной итальянскими властями в Милане. Когда они арестовали меня, я написал письмо германскому консулу и, увидев имя Рудольфа Шрамма в адресной книге, адресовал письмо ему. Но не последовало никакого ответа на письмо, в котором я требовал, чтобы германский консул защитил меня, так как я был в то время тем, кого называют "германский подданный". На следующем заседании конгресса, перед самым перерывом, я публично попросил Рудольфа Шрамма встретиться со мной, так как хотел получить от него удовлетворение. На следующее утро репортеры, не понявшие меня, так же как они не понимали или извращали все, что говорилось и делалось делегатами, опубликовали сообщение, что Шрамм приговорен конгрессом Интернационала к смерти. Поэтому Шрамм был предупрежден властями и в сопровождении двух сыщиков и двух полицейских в форме явился на конгресс, чтобы выяснить причину смертного приговора. Все засмеялись, когда Шрамм, старый повеса, разодетый как денди, с седыми волосами, уложенными в локоны, сильно надушенный, с розами в петлице, возмущенно изложил свою просьбу, чтобы его обвинитель предстал перед ним. Маркс указал ему на меня. Он выпрямился и, презрительно взглянув на меня, сказал: "Я думал, что оскорбил меня кто-нибудь вроде Луи Блана, Фридриха Энгельса или Карла Маркса, но такой мальчишка. Ба!..