Печатается по фотокопии рукописи, сверенной с текстом газеты
Н. А. МОРОЗОВ
Карл Маркс и "Народная воля" в начале 80-х годов
Прошло 50 лет со дня смерти гениального основоположника современной научной политической экономии и шестьдесят шесть лет с того времени, как вышел в свет его "Капитал", начавший новую эру в науке о человеческом труде. И Маркс же вместе с Энгельсом впервые объяснил при помощи диалектического материализма весь ход исторических событий.
Многие будут вспоминать о нем теперь, а вместе с ними хочется вспомнить о нем и мне, хотя наше личное знакомство было лишь мимолетным.
Это было за два года до его смерти, уже 52 года назад. Первая свежесть воспоминаний не могла не поблекнуть за это время, и я, вероятно, не решился бы написать нижеследующих строк, если б мою память не освежили такие обстоятельства.
Года полтора тому назад я перелистывал "Литературу партии "Народной воли"", изданную нашим Обществом политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Там были перепечатаны все номера "Народной воли" от ее начала 1 октября 1879 г. еще при моей редакции и до последнего ее двенадцатого номера, появившегося в октябре 1885 г., когда я уже сидел в Петропавловской крепости.
В одном из промежуточных и более коротких номеров этого органа, называвшихся "Листками "Народной воли"", мне бросилось в глаза объявление, посланное мною же в июле 1880 года из Женевы, куда я временно уехал в самом конце февраля 1880 года, главным образом для того, чтобы отвезти туда мою первую жену Ольгу Любатович, готовившуюся стать матерью, так как ей нельзя было оставаться на это время в России, потому что ее везде разыскивали жандармы, чтоб заточить в тюрьму или казнить. И с этим обстоятельством я соединил задачу организовать в Женеве серьезный научно-революционный толстый журнал.
51
Приведу теперь только что упомянутое мною объявление, напечатанное на стр. 82 * "Литературы "Народной воли"".
"В последнее время в Женеве приступлено к изданию "Русской Социально-Революционной Библиотеки" при сотрудничестве Л. Гартмана, М. Драгоманова, П. Лаврова, Н. Морозова, И. Павловского и др.
Появилась уже первая книжка издания: "18 Марта 1871 года", соч. П. Лаврова" 365.
Названные здесь "сотрудники" были на самом деле официальными редакторами, хотя в месте печатания, в Женеве, были только я и Драгоманов и на мне лежали все организационные дела. А перелистывая далее "Литературу "Народной воли"", я вдруг увидел в тексте ее 8-9 номера, вышедшего 5 февраля 1882 года, еще такой документ, написанный Марксом и Энгельсом:
"Предисловие, написанное Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом к предпринятому "Русской социально-революционной библиотекой" переводу "Манифеста Коммунистической партии"" .
"Первое русское издание "Манифеста Коммунистической партии" появилось в начале 60-х годов в переводе Бакунина 369 (издание "Колокола"). В то время Запад мог смотреть на русское издание "Манифеста" только как на литературный курьез; в настоящее же время такой взгляд невозможен"...
"То было время, когда Россия представляла последний надежный оплот общеевропейской реакции. Совсем другое теперь"...
"Во время революции 48-49 годов"... "Царь был провозглашен шефом европейской реакции. В настоящее же время он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения в Европе"...
Лондон, 21 (9) января 1882 г.
Карл Маркс, Ф. Энгельс
* В журнале ошибочно: 178. Ред.
52
Я здесь привел лишь отрывки из помещенного в "Листке "Народной воли"" предисловия Маркса и Энгельса, потому что оно слишком длинно для напечатания целиком, да и говорит в остальном лишь о предметах частного интереса, уже ушедших в область истории, а мне нужны только те места, которые характеризуют общее отношение Маркса и Энгельса к деятельности "Народной воли" для того, чтобы сделать краткий абрис отношения к нему самих народовольцев.
Не раз при разговорах с некоторыми современными историками народовольческого движения я говорил им, что было бы напрасно считать однородною идеологию всех народовольцев и в особенности судить о ней по "Программе Исполнительного комитета" 371, составленной Львом Тихомировым, хотя под нею и напечатано в примечании:
"Заявляем полную свою солидарность с этой программой. - Ред.".
Уже сама необходимость написать такое примечание показывает, что этой солидарности автору пришлость достигнуть не без труда.
Дело в том, что мы принимали людей в свою организацию не по деталям их идеологии, а по энергии и готовности жертвовать своей жизнью в борьбе с общим врагом, и доказательством этого служит то, что наши главные деятели: Александр Михайлов, Кибальчич, Желябов, Перовская и другие не написали в "Народной воле" ни одной строки, и общий и принципиальный разговор, в котором главным образом спорили лишь Тихомиров да я, а все другие старались только нас согласовать, был лишь один раз, по поводу этой самой "Программы Исполнительного комитета".
Потом же, после получения Тихомировым согласия на ее напечатание, никто не вспоминал более о ней.
Но это еще не значит, что у нас тогда совсем не интересовались теоретическими вопросами социологического характера, - ими интересовались, но к ним относились так же спокойно, как, например, к вопросам о происхождении солнечной системы или жизни на небесных светилах. Большинство одинаково сочувствовало Бакунину, Лаврову, Михайловскому, Лассалю, Марксу и Энгельсу. А из немногих теоретиков одни,
53
как Тихомиров, считали как бы долгом верности своему прошлому симпатизировать более народничеству, другие же, как я, допускали и эволюцию в своих теоретических представлениях. На меня еще до возникновения "Народной воли" огромное влияние произвело чтение "Капитала" Маркса.
И до тех пор я много читал по политической экономии - и Адама Смита, и Рикардо, и Джона Стюарта Милля, - но ясно чувствовал, что все они ходят вокруг чего-то основного, но не в состоянии его сформулировать. И вот наглядное выражение Маркса, что "товар есть откристаллизировавшийся полезный труд", объединило для меня все формы продуктов в их трудовой ценности, которую до Маркса смешивали с рыночного ценою, тогда как она производит на деле лишь приливы и отливы на уровне трудовой ценности в зависимости от колебаний спроса и предложения на данный продукт. Я понял, что только с этого момента политическая экономия стала действительной наукой, и вывел из основных положений Маркса дальнейшие последствия, в результате которых появилась первая программная трещина между мною и Тихомировым.
Отсюда очевидно, как захотелось мне, во время пребывания за границей в 1880 году, привлечь и Маркса к сотрудничеству с нами в только что основанной при моем участии "Социально-революционной библиотеке".
В конце концов я поехал в Лондон, побывав по дороге и у Лаврова, который очень сочувственно отнесся к моему замыслу, но познакомил меня с Марксом не он, а мой товарищ по "Народной воле" Гартман, который часто бывал у Маркса.
На второй же день после моего приезда он отправился со мной к Марксу по лондонскому метрополитену, ходившему еще на локомотивах. Приехав в предместье, то по крышам домов, то в тоннелях, мы увидели наконец хорошенький беленький коттедж, где Маркс жил в те дни со своей дочкой Элеонорой. Я помню хорошо первое впечатление этой поездки. Mister Marx in? (Дома мистер Маркс?) - спросил Гартман молоденькую домашнюю работницу, когда она отворила выходящую на улицу дверь, после того, как мы три раза ударили в нее висящим молоточком, заменяющим в Англии звонок.
54
Она ответила Гартману, как знакомому, что Маркс еще находится в Британском музее, но дочка его дома. Почти тотчас же после нашего входа в приемную вышла и она, хорошенькая и стройная девушка немецкого типа, напоминавшая мне романтическую Гретхен.
Мы начали разговор по-английски, но она, заметив, что я, затруднившись сказать какое-то английское слово, употребил вместо него французское, сейчас же перешла на французский язык, на котором уже и продолжались все наши разговоры.
И вот здесь мои воспоминания начинают двоиться: то мне кажется, что мы и с Марксом виделись в тот же день, то, наоборот, представляется, что Элеонора, просидев с нами с полчаса, сказала, что он возвратится поздно, и мы виделись на следующий день.
Но я хорошо помню, что мое первое впечатление от Маркса было определено фразой: как он похож на свои портреты!
После того как мы поздоровались и уселись вокруг небольшого стола с диваном у стены, я, смеясь, сказал ему это.
Он тоже засмеялся и ответил, что это ему часто говорят и что как-то курьезно чувствовать себя человеком, на которого не портрет его похож, а он сам похож на свой портрет.
Оказалось, что он меня уже ждал с большим интересом, потому что Гартман, которому я предварительно написал о своем приезде и о замысле побывать у Маркса, уже несколько дней назад предупредил его об этом. Маркс мне сказал, что очень будет рад дать мне даже не одну статью для "Социально-революционной библиотеки" и снабдит выбранную нами его статью небольшим предисловием, как только мы пришлем ему корректуру ее перевода. Узнав, что я могу остаться в Лондоне лишь три-четыре дня, он пригласил меня побывать у него еще раз до отъезда и обещал приготовить мне несколько своих и Энгельса книжек.
Маркс был в то время действительно совсем таким, каким он представлен на его портретах, которые принадлежат тому времени. Он показался мне скорее среднего роста, но довольно широкого сложения, был очень приветлив с нами обоими, но сразу чувствовалось во всех его движениях и словах, что он вполне понимает свое выдающееся значение.
55
Никакой мрачности или замкнутости, о которой я от кого-то слыхал, я в нем совершенно не заметил.
В то время в Лондоне был такой туман, что во всех домах горели лампы, в том числе и у Маркса, и я даже ясно помню, что у него светилась лампа с зеленым абажуром, но и при этом освещении я хорошо рассмотрел и его, и его кабинет, в котором три стены были уставлены книгами, а на четвертой были какие-то портреты.
Кроме его и Элеоноры, никто к нам не выходил, и у меня составилось впечатление, что в то время в его домике не было других членов семьи Маркса. Элеонора же все время выбегала к нам и, сидя на кушетке несколько в стороне, принимала участие в разговоре, причем нам приносили по чашке чая с бисквитами, и разговор продолжался главным образом о наших народовольческих делах.
Маркс чрезвычайно интересовался ими и говорил, что наша борьба с самодержавием представляется ему и всем европейцам чем-то совершенно сказочным, возможным только в фантастических романах.
Просидев с полчаса, мы с Гартманом не хотели его задерживать и отправились домой.