Перед отъездом из складов, оставленных в Софии турками, я набрал в дорогу для больных разной провизии, как-то: консервированного мяса, масла, рису и проч.
Из Софии мы поехали по Филиппопольской дороге, но затем свернули направо и на другой день позднею ночью добрались до деревни Чушурли, где находилось человек до ста больных и раненых.
Мы прибыли на этот раз очень кстати; хотя здесь и находились два врача армейского полка, но у них не было ни медикаментов, ни перевязочных средств; кроме того, больные уже вторые сутки находились почти без пищи. Весь день, 31 декабря, наши врачи и студенты ходили по домам, где находились больные, перевязывали их или оказывали другую помощь, а я раздавал привезенную нами провизию, водку, чай и белье. Я душевно был доволен этим днем и сознавал, что работал с пользою. Наверно, также и другие провели этот день с тем душевным удовольствием, какое человек испытывает тогда, когда он именно приносит пользу другим; а потому, поздно вечером, когда все больные были удовлетворены, мы уселись на земляном полу, кругом маленького столика, дружно встретить Новый год.
Чай, закуски и разведенный спирт у нас были, но нам хотелось достать вина. Мы послали двух казаков, дав им денег, чтобы они купили где-нибудь вина, но они объездили две деревни и нигде не нашли ни ока. Каждый из нас в этот вечер вспоминал родину и каждый рассказывал, как когда-то встречал этот день. Поздно ночью мы улеглись, предварительно приказав казацкому уряднику, чтобы на утро он достал соответственное число подвод для перевозки раненых в Софию.
Часов в девять утра подводы были уже готовы. Братушки, несмотря на то, что им платилось по три франка в день за каждую подводу, ехали вообще неохотно: они боялись всегда, что русские, так же как и турки, не заплатят денег. Усадив больных и раненых и дав им на дорогу провизии, чаю и сахару, мы отправили их в Софию под присмотром студента Гласко, одного санитара и казака. По отправке раненых мы, взяв с собою проводника, с казаками поехали в Самоков.
Самоков накануне только был очищен от турок, и в нем тогда находился Владикавказский казачий полк. Жители Самокова — народ воинственный: все они ходили с оружием, заткнутым за широкими кушаками. Здесь мы приняты были тоже ласково, но все-таки того радушия, какое нам было оказываемо в Софии, мы не встретили: хозяин дома, где мы остановились, был не прочь поживиться на наш счет. Но здесь нашим докторам и студентам оказан был хороший прием от митрополита и братии монастыря. Мне, за неимением времени, не удалось побывать в монастыре, но я познакомился с иеромонахом[149] Василием Челоковым[150], почтенным старцем, когда-то воспитывавшимся в Троицко-Сергиевской духовной академии. Челоков был литератор-этнограф; он издал на болгарском языке большой «Сборник» песен, народных поверий и обрядов и «Описание села Пюнюгуриши». Кроме того, он был собирателем древних монет и показывал нам свою коллекцию, состоявшую более нежели из семи сот золотых и серебряных монет. Он подарил мне, с своею подписью, по экземпляру своих сочинении и несколько серебряных монет.
На другой день мы вместе с Владикавказским полком отправились далее. Не очень поздно мы приехали в большое турецкое селение Боние. Турки из этого селения почти все бежали. Оно наполовину было сожжено, и по улицам валялись трупы турок. Переночевав в Боние, мы поехали к Татар-Базарджику. По дороге, в какой-то пустой деревне, в погребе, казаки нашли бочку хорошего вина и, недолго думая, выбили из бочки дно и, кто чем мог, выпили всю бочку.
Вечером мы добрались до железнодорожной станции Бело. Здесь находится немецкая колония железнодорожных служащих. Колония эта довольно порядочная, и немцы живут хорошо; они приняли наше начальство с большою предупредительностью. Вечером все офицеры полка и наши доктора были приглашены к какому-то начальнику, или старшине, и угостились на славу.
На следующий день мы были в Татар-Базарджике. Здесь повсюду были видны еще свежие следы разрушения: сожженный мост через Марицу был кое-как настлан; турецкий квартал был пуст и полуразрушен; дюканы, или лавки, также были все пусты и разломаны; на улицах, в некоторых местах, валялись убитые турки, обломки телег и разный скарб. Здесь мы также нашли несколько полуголодных больных и раненых. Сделав все нужное для них, 6 января мы с владикавказцами отправились в Филиппополь.
Дорога от Татар-Базарджика до Филиппополя представляла поражающее зрелище. Человеческие трупы, падшие волы, кони и овцы, разбитые телеги, брошенные разные вещи валялись по всей дороге: все свидетельствовало о поспешном бегстве турок.
В Филиппополе мы встретили нашего уполномоченного, остававшегося после нас еще в Софии, и другой наш отряд, шедший через Балканы на Бабу-гору и Панючурищи. Тут в доме одного богатого грека нам отвели прекрасную квартиру. Так как на меня была возложена хозяйственная часть, то я на другой же день в сопровождении кучера-болгарина, тамошнего уроженца, пошел по городу за разными покупками. Красота города меня поражала, а рассказы моего проводника о разных достопримечательностях очень заинтересовали, и мне захотелось осмотреть его, особенно — мечети. И вот я, выбрав свободное время, пошел с болгарином по городу. Обойдя кой-какие места и осмотрев мечети, я зашел в одну, где увидал разрушенное книгохранилище. Как букинист, заинтересовавшись книгами, никогда мною не виданными, я начал с любопытством их рассматривать, и у меня, что называется, глаза разгорелись. Я набрал более двух десятков томов, которые мне казались изящнее и древнее. Я хотел съездить еще раз на повозке и забрать все остальные, но послушался доброго совета студента Конопасевича[151], который мне сказал, что служителю Красного Креста неприлично так делать. Ходя за покупками, я иногда заходил в книжные и другие лавки в Филиппопале и покупал болгарские книги, оружие и другие вещи местного производства, а также выменивал разные монеты, казавшиеся мне редкими.
В Филиппополе находились два госпиталя. Наш отряд большую часть времени проводил в этих госпиталях, я же ходил туда только раздавать вино и водку. Вместе с нашим отрядом там работали и сестры милосердия; особенною неутомимостью и попечением о больных отличалась княгиня Голицына: эта уже пожилая женщина, несмотря на свое высокое положение и на то, что в госпиталях возможно было заразиться, почти безотлучно находилась при больных с двумя другими сестрами. Но все-таки между массою работы мы иногда имели случай и погулять; к нам заходил кое-кто из военных, и мы делали маленькие пирушки.
Один раз был у нас Черевин[152], которому доктор Гаусман делал перевязку. Генерал остался у нас пообедать, — а за обедом, конечно, было и не без вина. — и потому все были более, что называется, чем навеселе. После обеда зашел разговор о русской патриотической литературе, и доктор Гаусман, прочтя какое-то свое стихотворение, между прочим, указал почему-то и на меня, как на поэта (вероятно, я когда-нибудь хвастался и читал ему свои стихи).
— И русский поэт? — спросил генерал.
— Да, конечно же, русский, — ответил за меня Гаусман.
— Ну так дай же я тебя поцелую, — и с этом словом генерал обнял меня и поцеловал.
Моя поездка в Россию с телом полковника Стрезова Шипка Подъем на гору Систово Журжево Возвращение в Петербург Вторичное отправление в Турцию Сан-Стефано Намерение обокрасть уполномоченного Красного Креста В Софии • Солдатские сапоги • В Адрианополе • Назначение заведующим складом • Разгульная жизнь в Адрианополе • Болезнь • Назначение агентом для устройства питательных пунктов • Увольнение от службы в Красном Кресте • Приезд в Петербург • Отказ градоначальника в разрешении открыть книжную торговлю • Пьянство • Снова в Вяземском доме • Старая любовь • Трезвая жизнь • Торговля книгами на ларе • Пьянство и этап на родину
Накануне 1 февраля уполномоченный предложил мне сопровождать в Россию полковницу Терезу Эрнестовну фон Стрезову с телом ее мужа[153], полковника л. — гв. Преображенского полка, умершего от ран. Мне не очень хотелось расставаться с товарищами и возвращаться одному на родину; но я считал и это службою и потому согласился.
Петлин дал полковнице две повозки из тех, которые нам достались в Софии. На одной из них поставили обложенный свинцом гроб с телом полковника, а в другой поместилась полковница со мною. Сопровождавшие полковницу два денщика попеременно сидели на козлах. В день отъезда уполномоченный выдал мне за наступающий месяц жалованье и порционные деньги. Отправляясь на родину, я не преминул взять с собою все купленные мною и даром доставшиеся книги и вещи.
Не успели мы отъехать и десяти верст от Филиппопаля, как увидали ехавших навстречу нам двух всадников: один из них, с красным крестом на рукаве, был русский, а другой — болгарин. В первом из них полковница узнала спешившего к ней из России в Филиппопаль своего брата, барона Николая Эрнестовича Таубе[154]. Трогательная сцена, происшедшая при встрече брата с сестрою при таких грустных обстоятельствах, вызвала слезы и на моих глазах. Конечно, барон воротился с нами, и потому наш кортеж увеличился.
В Россию мы поехали на Систово и выбрали ближайшую дорогу через Шипку. От Филиппопаля до Казаилыка дорога была довольно хорошая.
Первую ночь мы ночевали в какой-то деревне, где барон, за израсходованием своих сигар, попробовал местного табаку и нашел его превосходным; второй же наш ночлег был в совершенно разоренном небольшом городке — Калофере: а затем, до Казанлыка, мы проехали прекрасною и ровною местностью, так называемою Долиною Роз, и на четвертый день были у Шипки.
Довольно большая деревня или, вернее сказать, село Шипка находится у самого подножия гор; но оно в то время было необитаемо и в нем, что называется, не было камня на камне. Невдалеке от него, с левой стороны дороги, находился турецкий редут, а близ него была выстроена караулка, в которой в то время помещался комендант Шипки, какой-то капитан. Около караулки навалены были два громадных костра турецких ружей, из которых я взял себе парочку. Вот и все, что я увидал в то время под Шипкою.
Здесь нам нужно было остановиться, потому что подъем на гору для нашего поезда был невозможен. Мы сначала попробовали было запрячь своих лошадей в повозку, на которой находился гроб; но, поднявшись сажен пятьдесят, лошади по крутизне горы не могли тащить повозку, и мы принуждены были выпрячь их, а гроб оставить на горе. Приходилось оставить всякие надежды на этот способ перехода и искать помощи. Мы простояли здесь двое суток, и наконец денщик с казаками пригнали нам пять пар волов с болгарами. Болгары сначала было отнекивались, но, поощренные хорошею наградою полковницы, сделали все нужные приспособления — впрягли волов, и гроб тихо и плавно потянулся в гору: полковница и барон остались под Шипкой, и мы должны были ждать их на другой день.
Подъем наш начался в 11 часов утра, и только к 10 часам вечера мы успели добраться до вершины. Там, на горе св. Николая, находилось множество землянок, в которых держались защитники Шипки, но на этот раз землянки были пусты, и только в одной из них находился сторожевой солдат. У этого солдата мы с денщиком полковника переночевали и стали ожидать полковницу с братом.
На другое угро, напившись чаю, я пошел посмотреть окрестность. Взобравшись на самый высокий пригорок, я увидал с южной стороны развалины Шипки, Казанлык и Долину Роз; а с восточной — глубочайший овраг, за которым на противоположной горе находились турецкие редуты. Вид восхитительный, но я не художник и не писатель, а потому и не могу описать его как следует.
Часов в одиннадцать утра к нам поднялись полковница с братом и другим денщиком. Не помню уже теперь, была ли поднята на гору другая повозка, или в Габрове уполномоченный Красного Креста, князь Накашидзе[155], дал нам свою; помню только, что мы до Габрова шли все пешком и прибыли туда поздно ночью. Я удивлялся выносливости полковницы и жалел ее. Когда мы от Габрова спустились в долину, то там была уже совершенная весна и на полях виднелись цветы.
За Габровым следующие остановки мы делали в Дранове и Тырнове; но за кратковременностью пребывания в них я не мог хорошо их разглядеть, — да что и видел, того не помню. Но для меня осталась памятной дорога от Тырнова к Систову, идущая чуть не на десяток верст ущельем, между гор, на которых с обеих сторон едва заметно выделялись православные монастыри.
Числа около пятнадцатого февраля мы прибыли в Систово. Полковница числилась также сестрою милосердия и в Систове занимала небольшой дом, в котором, когда мы туда прибыли, находилось человек пять или шесть больных офицеров. Прибыв в Систово, полковница не знала, на что решиться, — где схоронить мужа[156], в Петербурге или в Вене, где у нее тоже были похоронены родственники. В это время в Систове находился возвращавшийся из Орхании в Россию весь персонал нашего этапного лазарета. Тереза Эрнестовна предложила мне возвратиться в Россию с моими товарищами, на что я охотно и согласился. Она написала Петлину очень лестное для меня письмо, в котором с большою похвалою отзывалась о моих услугах и расторопности, выказанных во время сопровождения ее в пути. Распростясь с полковницею и бароном, я в тот же день перебрался на квартиру, где находились мои товарищи, и утром мы были уже на пароходе.
Доехав на пароходе до Журжева, мы пересели в вагоны Журжево-Бухарестской железной дороги и через неделю прежним путем возвратились в Петербург.
Дня через два по нашем прибытии вернулся в Петербург и Петлин. Я передал ему письмо Стрезовой, и он мне сказал, что ему лестно получать такие отзывы о рекомендованных лицах, и обещался быть еще мне полезным. Петлин сдержал свое слово и отрекомендовал меня отправлявшемуся в то время в Турцию главно-уполномоченному Красного Креста, тайному советнику С.Ф. Панютину[157]. Кроме того, он всем нам выхлопотал награду в размере месячного жалованья.
Степан Федорович Панютин, к которому я явился по рекомендации Петлина, послал меня в склад Красного Креста, находившийся в здании 8-го флотского экипажа, у церкви Благовещения, к баронессе Раден[158], от которой я должен был узнать, когда будет готов транспорт вещей и медикаментов, предназначавшийся к отправке в Сан-Стефано. Транспорт этот должен был принять уполномоченный Красного Креста А.К. Фойгт[159], а моя обязанность была сопровождать его. При вторичном отъезде в Турцию мне выдали заграничный паспорт, семьдесят пять рублей подъемных и бесплатный билет по железным дорогам до Одессы.
Я во второй раз простился с Петербургом и простился без сожаления, потому что та, от которой я надеялся получить взаимность, хотя и относилась ко мне по-прежнему дружественно, но была, как говорится, занята…
Транспорт был отправлен в двух вагонах с товарным поездом большой скорости: а я ехал в пассажирском поезде и ожидал его в каждом городе, где кончалась ветвь дороги. Так мне приходилось по два и по три дня проживать в Москве, в Курске и в Киеве; затем я останавливался в Жмеринке и в Раздельной и не ранее, как недели через две, прибыл в Одессу. Останавливаясь в больших городах, я проводил время не в том, чтобы посмотреть, что в них есть замечательного, а проводит его безобразно — по трактирам и притонам разврата. Во время проезда я из упомянутых городов посылал уполномоченному телеграммы о благополучном следовании транспорта, а в Раздельной мы с ним свиделись. Получив от него нужные приказания, я в последний раз остался ожидать транспорт и через день был в Одессе.
В Одессе мне пришлось в ожидании уполномоченного и парохода прожить целую неделю, и этот город, с своими широкими улицами, с приморским бульваром и хотя дорогими, но большими и чистыми гостиницами, мне очень понравился. Здесь я встретил нескольких прежних своих товарищей из отряда Петлина, остававшихся в Турции по болезни, и с ними настолько запутался, что прожил все, какие были у меня, деньги.
Погрузив транспорт на пароход российского общества пароходства и торговли, мы с уполномоченным отправились в Константинополь. Был сильный ветер: громадный пароход качало из стороны в сторону и всю палубу захлестывало водою. Я не мог ни лежать на своей подвесной койке, ни сидеть, а сильная морская болезнь не дозволяла ни пить, ни есть. Только когда мы прибыли в Босфор, я мог выйти на палубу и полюбоваться на его роскошные берега, по обеим сторонам которых виднелись живописные восточные постройки.
В Константинополе я прожил два дня, но не видал там ничего, кроме пристани и прилегающей к ней местности, потому что транспорт наш пришлось погрузить в открытые вагоны, и я опасался, чтобы из него что-нибудь не пропало, а в нем были вещи довольно ценные. От Константинополя до Сан-Стефано одна станция, и железная дорога идет, до половины пути, предместьем столицы.
Прибыв в Сан-Стефано и сдав транспорт в склад Красного Креста, я уже думал, что мне придется возвратиться в Россию; но Фойгт, назначенный уполномоченным в Софию и знавший, что я там был и немного знаком с болгарским языком, пригласил меня с ним в качестве артельщика, на том же жалованье и содержании, какое я получал в летучем отряде, на что я, конечно, согласился.
Сан-Стефано, очень небольшое местечко, находится на самом берегу Мраморного моря. Оно населено по большей части греками, и в нем есть православная церковь. Исключая нескольких красивых домов в восточном стиле, я там не видел ничего замечательного; но мне очень памятно бывшее тогда в нем землетрясение. Это было вечером. Мы все сидели в отведенной нам квартире. Я писал письмо в Петербург, намереваясь отправить его с возвращавшимся в Россию курьером, который тоже привозил транспорт вещей для находящегося в Сан-Стефано склада Красного Креста. Вдруг раздался глухой подземный удар; дом немного зашатался, и мы хотя и не испугались, но поняли, в чем дело. Прошло еще минуты три, и удар снова повторился гораздо сильнее; на этот раз мы все выскочили на улицу. Колебание продолжалось с полминуты и было настолько сильно, что пол под ногами качался, как легкий плот на воде во время сильного ветра. Минут пять или десять мы простояли на улице и затем, войдя в квартиру, увидали стоявший на столе подсвечник опрокинувшимся, а лежавшие тут же бумаги горевшими. Ближе к морю колебания земли были еще сильнее: так, в гостинице, стоявшей на берегу, колебание было настолько сильно, что опрокинуло мебель и разбило много посуды и стекол.
В Сан-Стефано мы пробыли дня четыре и затем отправились к месту назначения Эта дорога для меня была еще нова, и я с любопытством присматривался к живописным, хотя, по большей части, и пустынным местностям.
В Адрианополе я чуть не совершил такого тяжкого преступления, которое погубило бы меня безвозвратно, и при воспоминании об этом мне и сейчас делается жутко. Дело в том, что уполномоченный сначала хотел сделать меня своим личным слугою, т. е. хотел, чтобы я чистил ему сапоги и платье и убирал все за ним. Я наотрез отказался от подобных работ, сказав ему, что ездил раньше и теперь еду служить только делу, больным и раненым, но ни в каком случае не буду личным слугою ни ему, ни кому-либо другому. Уполномоченный пригрозил отправить меня в Россию, но я и тут не захотел уступить и, отуманенный вином, вознамерился его обокрасть. Я знал, что в его саквояже находилась тысяча полуимпериалов, выданных ему главно-уполномоченным на расходы; вот этот-то саквояж я и хотел подрезать. Я уже достал хороший нож, примерился, как сделать разрез, и рассчитал скрыться с деньгами в Филиппополе у знакомых болгар… Но я почувствовал, что очень пьян; захотел немного отдохнуть и повалился тут же около денег… Поздно ночью я был разбужен уполномоченным; утром наши отношения несколько смягчились; он уже не требовал услуг, и мы поехали далее в дорогу.
В Филиппополь, или, как называют его болгары, Пловдив, мы прибыли накануне Пасхи, и уполномоченный для такого праздника не захотел ехать, а решил встретить его здесь. Ему была отведена хорошая квартира, а я нанял себе грязный нумер в гостинице. Я пьянствовал и великую заутреню просидел в своем нумере; но я слышал, как болгары и греки радовались в этот великий день, и эту радость они выражали более всего пальбою из ружей. На следующий день мы отправились в Татар-Базарджик.
Приехав сюда довольно поздно, мы оставили на станции железной дороги наши вещи и два мешка серебряных рублей под присмотром находившегося тут солдата, а сами в сопровождении другого солдата пошли к коменданту города, который должен был дать нам квартиру. Часа два мы месили грязь по Татар-Базарджику, но наконец добрались до цели. В Татар-Базарджике железная дорога кончается, и нам для проезда в Софию нужно было приискать лошадей; я встретил знакомого болгарина, служившего прежде в нашем отряде кучером, который скоро нам и устроил все дело.
Дорога от Татар- Базарджика к Софии делится на три части. Сначала идет повально ровная и низкая долина с обработанными полями, засеянная, по большей части, пшеницею и рисом, за нею тянется крутой и длинный переход через так называемые Малые Балканы; а за ним уже до Софии опять идет ровная местность. Хотя болгаре и считают это расстояние в двенадцать часов переезда, но мы ехали почти целых два дня.
В Софии был только один военный госпиталь, но в нем лежало около полуторы тысячи больных. Здесь, кроме военного персонала — врачей и фельдшера, находилось еще шестнадцать сестер милосердия. Обязанности уполномоченного состояли в том, что он должен доставлять больным то, что они не могли иметь от казны. Так, мы доставляли в госпитали или, вернее, старшей сестре милосердия чай, сахар, вино, водку, кур, белье, принадлежности для перевязок и проч., а также, по просьбе докторов, доставляли и некоторые медикаменты, как-то: хинин и т. п. По приезде в Софию у нас ничего этого не было, и я должен был все закупить у местных торговцев; но в скором времени Фойгт получил телеграмму от главно-уполномоченного, в которой приказано было прислать кого-нибудь за некоторыми продуктами, медикаментами и бельем в Филиппополь к уполномоченному г. Балашеву. Я уже говорил раньше, что командировки доставляли мне удовольствие; на этот раз я охотно взял возложенное на меня поручение и на двух госпитальных подводах привез целый склад.
У меня развалились сапоги; новых русских сапог купить было негде, а местная обувь была дорога и непрочна. Но у комиссара госпиталя находилось много сапог, присланных из России для солдат, из которых он мне и обещал дать пару Придя в склад, я увидел несколько сот пар сапог, но из всей этой массы на мою маленькую ногу не лезла ни одна пара.
— Ведь это, — говорю я, — все детские сапоги.
— Да, — отвечал комиссар, — все такие маленькие; оттого они здесь и пропадают без пользы. За них этим подлецам подрядчикам только даром деньги отдали.
Вообще работы у нас в Софии было очень немного; уполномоченный проводил время с офицерами, докторами и сестрами, а я, сделав нужные покупки и отправив их старшей сестре, иногда вел беседу с иеромонахом Челоковым, который в то время находился в Софии, или засиживался с болгарами в каких-нибудь дюканах (лавках) и грязных гостиницах.