Ванновский признал виновной в большей степени полицию. Тогда последовали некоторые взыскания, хотя только с второстепенных чинов полиции. По моему же мнению, надлежало бы тогда выразить неодобрение не второстепенным чинам полиции, а начальству: градоначальнику и даже министру внутренних дел Горемыкину, который в том заседании комиссии, о котором я говорил, защищал полицию и находил, что полиция безусловно так именно и должна всегда действовать.
Как я уже говорил, Муравьев ухал из Крыма ранее меня и, по-видимому, находился под тем впечатлением, что я скрываю о том, что мне известно о предстоящем уходе Горемыкина и что во всяком случае я хлопочу о Сипягине.
Я вернулся в Петербург из Крыма довольно поздно, а именно около 20-го октября; Сипягин приехал из деревни 19 октября и 19-го же октября был вечером у моей жены. Я был занят и увидел Сипягина лишь тогда, когда он уходил от моей жены.
Я спросил Сипягина: не знает ли он чего-нибудь о Горемыкине, что Муравьев меня убеждал в том, что будто бы, как только вернется Государь, (а Государь в то время еще был в Дармштадте) немедленно последует увольнение Горемыкина. На что мне Сипягин ответил, что он решительно ничего об этом не знает.
20-го октября, т.е. на следующий день утром, я прочел указ об увольнении Горемыкина с поста министра внутренних дел и о назначении вместо него Сипягина.
Утром же у меня был Сипягин и сказал мне, что он предо мною извиняется, что вчера на мой вопрос он мне сказал неправду, но что ему нельзя было иначе поступить, так как Государь Император, решив еще перед своим {150} отъездом за границу вопрос об увольнении Горемыкина, предложил ему, Сипягину, эту должность и он ее принял, но при этом Государь взял с него слово, что он никому об этом не скажет, до тех пор, пока не последует приказ, а потому он не мог мне сказать об этом вчера вечером, когда я задал ему этот вопрос, и что он даже все время был в деревне, чтобы как-нибудь не проговориться. Государь разрешил Сипягину сказать об этом только его жене.
После этого Муравьев, который был крайне недоволен этим назначением, так как считал уже себя министром внутренних дел, вследствие того, что его рекомендовал и за него стоял Великий Князь Сергей Александрович, вполне убедился в том, что я знал о назначении Сипягина, кроме того, он был уверен, что Государь, именно благодаря моему влиянию, назначил Сипягина.
Вследствие этого, с тех пор Муравьев начал относиться ко мне, как к министру финансов, крайне враждебно.
Таким образом Муравьев, с которым я был в самых лучших отношениях, переменился ко мне из за того предположения, что будто бы я содействовал назначению министром внутренних дел не его, а Сипягина.
Плеве, когда был назначен министром внутренних дел Горемыкин, был также убежден в том, что не он назначен министром внутренних дел, а Горемыкин, тоже под моим влиянием и назначен именно потому, что я был против назначения Плеве.
Таким образом я нажил себе двух недоброжелателей, весьма сильных Плеве и Муравьева, которые были вполне убеждены, что это благодаря мне: первый - в 1895 году, а второй в 1899 году не получили назначения министрами внутренних дел, хотя из моего предыдущего изложения видно, что оба эти предположения, как Плеве, так и Муравьева - были совершенно не верны.
Говоря о Горемыкине, как министре внутренних дел, я должен попутно сказать несколько слов о Рачковском.
Рачковский еще при Императоре Александре III был назначен заведующим тайной полицией в Париже.
Когда мы сблизились с Францией и Император Александр III вошел в соглашение с французской республикой, то параллельно {151} с этим фактом значительно увеличилась и роль Рачковского в Париже. Во-первых, потому, что французы начали относиться совсем иначе к тем нашим революционерам, которые производили террористические акты в России и находили себе приют во Франции. Во-вторых, потому что Рачковский несомненно был чрезвычайно умный человек и умел организовать дело полицейского надзора. Несомненно, как полицейский агент, Рачковский был одним из самых умных и талантливых полицейских, с которыми мне приходилось встречаться. После него все эти Герасимовы, Комиссаровы, не говоря уже о таких негодяях, как Азеф и Гартинг - все это мелочь и мелочь не только по таланту, но и мелочь в смысл порядочности, ибо Рачковский, во всяком случае, гораздо порядочнее, чем все эти господа.
Значению Рачковского содействовало и то, что он был в Париже при послах: Моренгейме и затем Урусове, людях совершенно бесцветных и не могущих иметь никакого значения. Так что Рачковский во многих случаях вследствие своих дарований мог оказывать большее влияние к сближению с Францией, нежели послы. Влияние это он оказывал или непосредственно через министра внутренних дел и дворцовых комендантов, или же при посредстве самих же этих послов.
Насколько Рачковский имел значение, можно видеть из того, что, как я помню, президент французской республики Лубэ говорил мне, что он так доверяет полицейскому таланту и таланту организации Рачковского, что, когда ему пришлось ехать в Лион, где, - как ему заранее угрожали, - на него будет сделано нападение, то он доверил охрану своей личности Рачковскому и его агентам, веря больше в полицейские способности Рачковского, нежели поставленной около президента французской охране.
Когда в 1899 году Государь Император уехал в конце августа за границу, то, - как я говорил, - в скором же времени я предпринял путешествие по России; вскоре также уехал и Горемыкин в качестве министра внутренних дел.
С Горемыкиным поехали: инженер Балинский, сын известного психиатра Балинского, затем полулитератор, полуагент тайной полиции М. М. Лященко, который кончил свою карьеру в сумасшедшем доме, сын кавалерийского генерала и, наконец, в Париже к Горемыкину пристал Рачковский. {152} Таким образом дальнейшее путешествие они совершали вместе, причем Горемыкин тогда еще был министром внутренних дел.
Они все вместе поехали в Англию; путешествовали по Англии и входили там в какие-то соглашения с различными промышленными фирмами, между прочим, и в соглашение, касающееся сооружения на эстакадах круговой железной дороги вокруг Петербурга.
В то время агентом министерства финансов в Париже был известный Татищев. Я говорю "известный" по причинам, которые я объясню далее.
Вот этот Татищев мне, как министру финансов, рапортовал, что вот, мол, поехал Горемыкин с такой своей свитой; совершал путешествие по Англии и входил в такие-то соглашения, весьма неприличные, с промышленными фирмами, что он, Татищев, не смеет думать, что об этом знает сам Горемыкин, но несомненный факт (чему он представил доказательства), что вся его свита брала от этих промышленников различные промессы.
Но из описания этого дела Татищевым было ясно, что если сам И. Л. Горемыкин во всех этих промессах и не участвовал, то во всяком случае, ему о них было безусловно известно.
Нужно сказать, что Горемыкин относился весьма симпатично к Рачковскому, как к своему агенту в Париже, и между ними были самые лучшие отношения. Так что, когда впоследствии Горемыкин сделался Председателем Совета Министров, то он сейчас же снова приблизил к себе Рачковского; Рачковский даже поселился у Председателя Совета Министров в доме министерства внутренних дел на Фонтанке.
Это донесение Татищева я положил в архив министерства финансов.
В то время моим секретарем (а может быть, я хорошо не помню, и директором канцелярии) был Путилов, который впоследствии был управляющим дворянским и крестьянским банками, затем ушел с этого места вместе со мною, когда я покинул пост Председателя Совета Министров. Ныне он находится Председателем правления Русско-Азиатского банка.
Я сказал - известный Татищев потому, что Татищев служил прежде в министерстве иностранных дел и был блестящим дипломатом; он был католик и, в сущности говоря, правил посольством в Вене в то время, когда послом там был Новиков. {153} Когда вспыхнула Турецкая война, то Татищев был большим противником наших близких и дружеских отношений с Германией. Вообще он был против нашего сближения с Германией. Поэтому, как уверял сам Татищев, - и что весьма вероятно, - под влиянием Бисмарка он должен был покинуть пост секретаря венского посольства: тогда он поступил в добровольцы и пошел на войну. На войне он заслужил Георгиевский крест и затем вернулся в Poccию.
Нужно сказать, что, с одной стороны, хотя и очень вероятно, что действительно указания Татищева на интриги Бисмарка были правильны, но, с другой стороны, - Татищев вел себя не вполне соответственно своему положению в Вене, так как он жил с известной в то время опереточной певицей, на которой потом и женился. Вообще он вел себя в этом отношении не так, как было бы желательно для столь видного дипломата. Его даже обвиняли в продаже иностранцам документов и этому обвинению верили как Император Александр III, так и Императрица.
Все эта передряги выбили его совсем из колеи и тогда я, зная Татищева, как человека крайне талантливого и способного, предложил ему место агента министерства финансов в Лондоне, которое он и занимал все время до вступления на пост министра внутренних дел Плеве. Когда Плеве занял этот пост, Татищев поступил в министерство внутренних дел.
Кроме того Татищев известен своими различными литературными трудами, статьями в "Новом Времени" и довольно капитальным трудом "История Царствования Императора Александра II".
В то время, когда Горемыкин совершал свое путешествие по Европе, последовало, как я уже говорил, 20-го октября его увольнение и назначение вместо него Сипягина.
По впечатлению, которое произвело это увольнение на жену Горемыкина, которая в это время находилась в Петербурге, можно было заключить и даже быть в том уверенным, что все это было совершенною неожиданностью для Горемыкина, хотя, с другой стороны, впоследствии Горемыкин мне говорил, что будто бы он об этом был предупрежден Государем; - но я этому не верю и думаю, что со стороны Горемыкина такого рода указание являлось необходимостью - faire bonne mine a mauvais jeu. {154} После вступления в министерство внутренних дел Сипягина, по-видимому, Горемыкин со своими сотрудниками по путешествию за границей вели против меня какие-то интриги, так как, как то раз Сипягин обратился ко мне с вопросом: Знаю ли я М. М. Лященко.
Я ему ответил, что знаю, и знаю, что этот господин таков, что от него нужно держаться подальше, потому что это величайший негодяй. Он говорит сейчас одно и сейчас же отказывается от сказанного; делает одно и потом божится, что он никогда этого не делал.
Впрочем, я должен отметить, что потом, когда он в скором времени сделался сумасшедшим - я отчасти мог объяснить себе поведение этого господина.
Я между прочим рассказал Сипягину всю историю путешествия Горемыкина с г. Балинским, с М. М. Лященко и с Рачковским.
Тогда Сипягин просил меня дать ему на некоторое время то донесение, которое я получил по поводу поездки Горемыкина в Англию. Я дал Сипягину это донесение. Затем, как то он меня спросил: "нужно ли мне это донесение и можно ли его задержать на несколько недель?"
Я ответил, что мне это донесение не нужно, что оно находилось в архиве министерства финансов и я им ни в каком отношении не пользовался.
Через несколько дней после этого события Сипягин был убит Балмашевым, о чем я буду говорить далее.
Тогда у меня явилась мысль между прочим о том, чтобы получить обратно этот документ.
Документы, оставшиеся после смерти Сипягина, были разобраны особой комиссией, во главе которой стоял, кажется, князь Святополк-Мирский товарищ Сипягина, или Дурново, также один из товарищей Сипягина. Я обратился к этим лицам с вопросом, не нашли ли они там такого документа?
Они мне сказали, что нашли этот документ, но, не зная откуда он появился у Сипягина, передали его директору департамента полиции Зволянскому. Но затем документ этот я от Зволянского получить не мог под тем предлогом, что документ этот был уничтожен.
Между тем, должен сказать, что Зволянский был интимный друг Горемыкина, потому что оба они, и Горемыкин и Зволянский, были ярые поклонники жены генерала Петрова, который одно время {155} был директором департамента полиции и начальником жандармов. По причинам трудно объяснимым они на этом поприще не только не рассорились, но близость к госпоже Петровой совершенно их между собою связала.
Я очень впоследствии жалел о том, что документ этот пропал, ибо, если бы он находился в моем распоряжении, то, конечно, я бы положил предел всем тем интригам, которые делал Горемыкин в совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности, а в особенности после 1905 года, а также перед 17 октября и после 17-го октября.
"ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ"
....."Наиболее существенные отклонения повторяющихся рассказов приведены в подстрочных примечаниях в виде вариантов.
Для критического подхода к воспоминаниям графа Витте чрезвычайно существенны отличия стенографических записей от собственноручных заметок. Поэтому последние выделены в тексте звездочками (*....*).
Из приводимых вариантов читатель может убедиться, сколь значительно изменялись оценки лиц и событий в более "откровенных" записях...."
(см. I том - начало; ldn-knigi)
( дополнение; ldn-knigi, вся статья полностью - см. ldn-knigi
С. Ю . Витте (исторический портрет)