Я сожалел тогда о том, что Великому Князю Михаилу Александровичу не было дозволено на ней жениться, хотя и находил это решение совершенно правильным.
Очень жалко, что впоследствии такое принципиальное решение, касающееся бракосочетаний Великих Князей, а в особенности тех из них, которые более или менее близки к трону - было нарушено.
Так, Великому Князю Кириллу Владимировичу было разрешено жениться тоже на своей двоюродной сестре, на сестре той самой принцессы, на которой не разрешили жениться Великому Князю Михаилу Александровичу, да еще на сестре разведенной и, кроме того, мужем которой был великий герцог Дармштадский, брат Государыни Императрицы.
Точно также было разрешено Великому Князю Николаю Николаевичу жениться на сестре жены его брата Петра Николаевича, также разведенной с принцем Лейхтенбергским, двоюродным братом Великого Князя Николая Николаевича. Может быть от того, что в 1900 году я начал читать лекции Великому Князю Михаилу Александровичу, и может быть потому, что Великий Князь отзывался обо мне чрезвычайно симпатично, явились какие-нибудь неправильные, скажу больше, бесчестные предположения относительно мотивов моего мнения о престолонаследии, которое я должен был высказать в Ялте.
Хотя я Великого Князя Михаила Александровича почитаю и сердечно люблю, но эти мои чувства к нему не могут идти в сравнение с теми чувствами, которые я питал к Николаю Александровичу и которые я поныне питаю к моему Государю Николаю II. {179}
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
УБИЙСТВО П. Н. БОГОЛЕПОВА И
Д. С. СИПЯГИНА
14 февраля 1901 года последовало покушение на министра народного просвещения Боголепова. Покушение это произошло таким образом:
Во время приема явился к Боголепову бывший студент Московского университета Карпович и выстрелил ему в шею.
Это было первое анархическое покушение; оно было как бы предвестником всех тех событий, которые мы переживали с 1901 по 1905 годы и которые, в другой форме, мы переживаем и ныне, но уже по причинам иного порядка, не потому, чтобы России не было дано того, чего она желала. В конце концов Его Величеству благоугодно было 17-го октября 1905 года дать России то, о чем лучшие ее люди мечтали, начиная с царствования Императора Александра Благословенного.
Но нынешнее положение дела происходит от других причин, а именно от того, что Столыпин по соображениям личным, не будучи в состоянии уничтожить 17 октября 1905 года, - постепенно его коверкал и коверкал в направлении политического распутства.
Боголепов был весьма порядочный, корректный и честный человек, но он держался крайне реакционных взглядов. Его реакционные меры несомненно возбудили университет, - хотя я не могу не признать, что все таки Боголепов действовал закономерно, и что его режим в 1901 году, хотя и был реакционный, но закономерный и благородный.
Вообще, когда сравнишь тот режим, который был в 1901 году с тем, который ныне водворил министр народного просвещения Кассо, то приходится дивиться тому, каким образом {180} такой режим, режим полнейшего произвола и усмотрения, мыслим после 17-го октября 1905 года.
Это удивление может быть умалено сознанием, что, в сущности говоря, Кассо - есть продукт общей распутной политики, внедренной Столыпиным, которая и породила Кассо.
Как только Боголепов был ранен, я поехал к нему и застал там его жену, весьма почтенную женщину (урожденную княжну Ливен), также его товарища Зверева (ныне члена Государственного Совета), человека мелкого, но не дурного и крайнего реакционера. Вообще Зверев человек без всяких талантов и очень слабой учености.
Я настоял на том, чтобы из Берлина немедленно был выписан знаменитый хирург Бергман.
Боголепову пуля прострелила шею.
Бергман приехал; осмотрел Боголепова, а потом был у меня и дал мне весьма успокоительные сведения. Но, к несчастью, предсказания Бергмана не сбылись и через несколько дней после отъезда Бергмана Боголепов 2-го марта 1901 года скончался.
Вместо Боголепова министром народного просвещения был назначен бывший военный министр генерал-адъютант Ванновский вероятно потому, что, с одной стороны, он по своей службе был известен за человека крайне консервативных воззрений, а с другой - потому, что ему было поручено расследование студенческих беспорядков, бывших во время министерства Горемыкина, - о чем я говорил ранее.
2-го апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел, благороднейший дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин. Он был убит в вестибюле подъезда в комитете министров. Было заседание комитета министров. Члены комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от Великого Князя Сергея Александровича из Москвы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет, в него последовало несколько выстрелов, т. е. этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал, но {181} был в сознании. Его перевезли в Максимилиановскую лечебницу, находящуюся невдалеке от помещения комитета министров, т. е. Мариинского Дворца. Когда последовали выстрелы, то все члены комитета спустились по лестнице вниз в вестибюль. Министр Ванновский, посмотрев на этого офицера, сказал: это не офицер, это человек, наряженный офицером; офицер так одеваться не может, это не военный. Когда я спустился, этого офицера раздевали в соседней комнате. Он был высокого роста, блондин. Он сознался сейчас же, что он не военный, а анархист, что фамилия его Балмашов, что он бывший студент. Я все время не отходил от Сипягина и на моих глазах, через несколько часов после покушения, он умер, что возбудило во мне искреннее, сердечное сожаление.
Как я уже имел случай говорить, это был прекраснейший и благороднейший человек. Он знал, что находится в большой опасности. Перед самой смертью, за несколько дней, я с ним вел беседу в присутствии его жены и говорил ему о том, что в некоторых случаях, по моему мнению, он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества и слои благонамеренные и, во всяком случае, умеренные, на что он мне сказал: может быть, ты прав, но иначе поступить я не могу, наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще боле строгим.
Явился вопросы кого же назначить министром внутренних дел.
Еще за несколько недель до убийства Сипягина мы обедали у князя Мещерского, редактора пресловутого "Гражданина". Сипягин был в некотором родстве с Мещерским и он имел ту неосторожность, что ввел Мещерского в фавор к Его Императорскому Величеству, после того, как Его Императорское Величество со дня вступления на престол и слышать не хотел о Мещерском, отзываясь о нем весьма резко. Так как князь Мещерский человек весьма вкрадчивый и угодливый, то, если можно так выразиться, он влез в уголок души Государя Императора.
Во время обеда у Мещерского, а за обедом были только я, Сипягин и Мещерский, Сипягин заговорил, что его положение такое трудное, что он иногда подумывает о том, чтобы просить Государя Императора, чтобы его отпустить. Тогда возбудился вопрос, кто же мог бы его заменить, причем было названо имя Плеве. Сипягин {182} сказал, что это будет величайшее несчастье, если будет назначен Плеве, так как он был прежде отрицательного мнения о Плеве и бывши министром внутренних дел и познакомившись с деятельностью Плеве, когда он служил в министерстве внутренних дел, убедился, что это такой человек, который сделавшись министром будет преследовать только свои личные цели и принесет Россия величайшие несчастия. Со всеми этими рассуждениями Сипягина вполне согласился князь Мещерский; тем не менее, как только Сипягин умер, Мещерский виделся с Плеве и написал Его Величеству письмо о том, что единственный возможный кандидат на пост министра внутренних дел есть Плеве. Действительно, через два дня после смерти Сипягина Плеве был назначен.
* Вспоминая о Сипягине, чтобы обрисовать характер Государя, приведу следующий факт. Сипягин, став главноуправляющим комиссией прошений, а затем министром внутренних дел, вел ежедневно свой краткий дневник. Когда его убили, первым вошел в его кабинет его товарищ П. Н. Дурново, но он бумаг не трогал. Затем было поручено Его Величеством дворцовому коменданту генерал-адъютанту Гессе и Дурново разобрать бумаги покойного Сипягина. Бумаги ими были разобраны, все обыкновенные министерские были переданы по назначению, а личные официальные переданы Гессе, частные же жене Сипягина.
Александра Павловна Сипягина знала, что ее муж писал дневники, причем первая тетрадь обнимала время, когда ее муж был главноуправляющим комиссией прошений, а вторая - его министерство. Она спросила Дурново, где дневники мужа. Он ответил, что их взял Гессе. Весь этот и дальнейший рассказ я знаю от А. П. Сипягиной и Шереметьева, мужа ее сестры.
Через несколько дней А. П. Сипягина ездила благодарить Государя и Государыню за внимание, причем Государь сказал А. П. Сипягиной, что Ему переданы дневники ее мужа и что разрешит ли она на некоторое время задержать их, потому что Он, Государь, интересуется их прочесть. Конечно, Сипягина согласилась.
Прошло много месяцев, а Сипягина все не получала обратно записок мужа. Тогда она обратилась к своему племяннику графу Шереметьеву, флигель-адъютанту, бывшему другу детства Государя, прося при одном из дежурств напомнить Государю о записках мужа ее. {183} Через некоторое время А. П. Сипягина представлялась Государыне и когда она собиралась удалиться, Государыня попросила ее обождать, сказав, что ее желает видеть Государь. Через несколько минут появился Государь, и, вручив ей пакет, сказал, что Он с благодарностью возвращает мемуары ее покойного мужа, прибавив, что мемуары очень интересны.
Возвратившись домой, А. П. Сипягина увидала, что ей возвращены лишь мемуары за время, когда Сипягин был главноуправляющим комиссией прошений. В виду этого она просила старика графа Шереметьева разъяснить это недоразумение.
Граф Шереметьев обратился к Гессе, который ему довольно неделикатно ответил: чего они там носятся с записками Сипягина. После такого ответа граф Шереметьев прервал разговор.
Через несколько дней Государь был в Москве, говел и затем провел там первые дни великого праздника. Во время одного царского обеда граф Шереметьев сидел рядом с Гессе и не говорил с ним. Тогда Гессе сам с ним заговорил и сказал: "Что касается мемуаров Сипягина, то могу вас уверить, что я передал Государю все, что получил".
По возвращении Государя в Петербург он позвал к себе графа Шереметьева и сказал ему, что Ему, Государю, известно, что одна тетрадь мемуаров Сипягина пропала и что, как он, Шереметьев, думает, как это могло случиться. Граф Шереметьев сказал, что он спрашивал Дурново, который удостоверил, что было две тетради мемуаров, которые он вручил Гессе, и что он уверен, что Дурново говорит правду, так как ему не было никакого интереса присваивать вторую тетрадку; да, наконец, Гессе сам не отрицает, что он получил две тетрадки.
Тогда Ею Величество заметил, что Гессе не был в ладах с Сипягиным и что, может быть, в мемуарах Сипягин что-нибудь написал о Гессе, а потому Гессе их уничтожил, чтобы Он, Государь, это не прочел. Затем граф Шереметьев мне сказал:
- А я знаю достоверно, что эту тетрадку уничтожил Сам Государь.
Тогда я с графом Шереметьевым был еще из за Сипягина в очень хороших отношениях. Мы с ним разошлись после 17 октября, когда граф Шереметьев, прочитав манифест 17 октября, приказал портреты Государя в своем дворце перевернуть, повесив изображение к стене и подсадку наружу, а один портрет отнесли на чердак. {184} Я мемуаров Сипягина не читал, но жена его мне говорила, что он писал в них все совершенно откровенно. Сипягин же был честнейший и благороднейший человек, совершенный дворянин, ультраконсерватор, он в последние полгода своего министерства откровенно и с большою горечью мне говорил, что на Государя полагаться нельзя и главное, что Государь не правдив и коварен. Это он в отчаянии говорил и своей жене. *
Вскоре после назначения Плеве уволился от должности министра народного просвещения Ванновский. Оказалось, что Ванновский такой ярый консерватор, такой военный человек до мозга костей, что не мог ужиться с Плеве, так как Плеве, как министр внутренних дел, предъявлял ему такие требования, которые Ванновский признавал невозможными; так как он видел, что Его Величество сочувствует направлению Плеве, то он и уволился от должности министра народного просвещения.
Вместо него назначен министром народного просвещения Зенгер, бывший профессор Варшавского университета, человек кристальной чистоты, но не от мира сего. Классик, до такой степени увлекавшийся классическим языком, что перевел и очень хорошо на латинский язык Евгения Онегина Пушкина. Зенгер вел министерство народного просвещения в духе порядка, но не реакционном, потому в скором времени он должен был оставить свой пост и на его место назначен был генерал Глазов, начальник военной академии. Зенгер по краткости времени ничего хорошего не мог сделать, но он сделал одну вещь непохвальную, это то, что он назначил товарищем к себе начальника института экспериментальной медицины Лукьянова, бывшего профессора в Варшаве, потому что он был его товарищем по профессуре в Варшаве, а также, может быть, и не без протекции принца и принцессы Ольденбургских.
{185}
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В. К. ПЛЕВЕ
* Плеве имел против меня личный зуб потому, что он думал, что я дважды помешал ему стать министром внутренних дел, он был злопамятен и мстителен. Мы с ним расходились и относительно государственной политики (я не говорю по убеждениям, так как таковых он не имел) по большинству вопросов. Мое убеждение, что pyccкий Государь должен опираться на народ, Плеве же считал, что Он должен опираться на дворянство.
В течение более чем десятилетнего моего управления финансами, я их привел в блистательное состояние, но очень мало мог сделать для экономического состояния народа, ибо не только не встречал сочувствия реального (а не на словах) в правящих сферах, а напротив встречал противодействие и во главе оного за кулисами стоял всегда Плеве.*
Когда он сделался министром внутренних дел, то уже в то время началось крестьянское движение. Крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харькове губернатор князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян.
Плеве, сделавшись министром внутренних дел, сейчас же отправился в Харьков и весьма поощрил действия князя Оболенского, который за такую свою храбрость затем был назначен генерал-губернатором Финляндии и был сделан генерал-адъютантом.
* Я расходился также с Плеве по поводу политики на Кавказе. До князя Голицына все правители Кавказа, начиная с светлейшего {186} князя Воронцова ставили себе задачею сперва покорение Кавказа, а затем приобщение его к Российской Империи посредством привития к нему общих начал русской государственности.
Освободительные начала, произведшие смутное движение в Империи, отразились и на Кавказе, причем или русские, живущее и приезжающие на Кавказ, или туземные молодые, люди, воспитывавшиеся в учебных заведениях в России дали толчок освободительному движению на Кавказе, связанному со смутой. Без этих русских и туземцев, воспитывавшихся в России, Кавказ, т. е. его туземные жители были бы спокойны.
Смуте отчасти содействовало все более и более развившееся взяточничество, т. е. порочность администрации. Когда умер главноначальствующий Кавказа, почтенный, умный, но слабый Шереметьев, на его место Государь назначил князя Голицына, честного, хорошего человека, но с удивительным сумбуром в голове. Голицын по собственной инициативе, или следуя общему модному паролю, явился на Кавказ с программой его русифицировать, причем и эту программу проводил со страстностью и свойственной ему сумбурностью.
Покуда Плеве не был министром внутренних дел, министры его, Голицына, сдерживали, хотя часто безуспешно. Но когда появился Плеве и пронюхал, что Государь сочувствует князю Голицыну, то сейчас же начал его поддерживать. Опять по общему правилу, каждый удар с одной стороны вызывал реакцию с другой.