Язвы эти главным образом коренились в общем начальствовании. Конечно, забайкальская армия была заражена из России, но затем настало время, когда Россия начала успокаиваться, а армия все больше и больше волноваться и я месяца через два после 17-го октября письменно докладывал Государю, что теперь идет обратная революционная волна не с запада на восток, а с востока на запад {131} и уже действовавшая армия заражается не из России, а скорее, что Россия может заражаться некоторыми элементами, возвращающимися вместе с действующей армией.
Еще до 17-го октября явились тревожные сведения относительно состояния умов манджурской армии, которые дали повод министру земледелия Шванебаху внести в комитет министров представление об особо льготной раздаче казенных земель Сибири нижним чинам действующей армии, кои пожелают не возвращаться в европейскую Россию. Кому пришла эта оригинальная мысль, самому Шванебаху, прельстившему ею Государя, или он взял на себя ее проведение потому, что проведение ее было желательно Его Величеству, я не знаю, но представление Шванебаха слушалось в комитете министров в заседании под моим председательством уже по возвращении моем из Америки, следовательно по заключении Портсмутского мира, но до 17 октября.
Конечно, комитет министров отклонил от себя это оригинальное представление, рекомендовав обратиться, так как это дело законодательного характера, в Государственный Совет. При слушании этого дела в комитете тем не менее г. министру земледелия пришлось наслушаться по поводу существа этого проекта много горьких, относительно его представления, истин. Это было одною из причин, которая, вероятно, дала повод Шванебаху после 17 октября, когда я был назначен председателем совета министров, подать помимо меня Его Величеству прошение об увольнении от должности министра земледелия.
В первые недели после 17 октября, как только Портсмутский мирный договор был ратифицирован, вся манджурская армия пожелала скоре возвратиться домой и то, что сделалось на Восточно-китайской дороге с отправкою войск, производило на меня, судя по доходящим сведениям, впечатление, подобное тому, какое получается на наших русских дорогах, когда иногда дачная нагулявшаяся публика, возвращаясь на ночь домой, берет чуть ли не с боя место в поезде. Всё беспорядочно спешили домой, а забастовка на железных дорогах вообще и специально на великой Сибирской дороге прерывала и замедляла железнодорожное движение. Это еще больше обостряло смуту в действующей армии.
Забастовка вообще на железных дорогах имела последствием замедление месяца на 11/2 - 2 обыденного осеннего сбора новобранцев, а, следовательно, пополнение всех воинских {132} частей, забастовки же и беспорядки на всем сибирском пути от Волги до Владивостока совершенно обеспорядочили действующую армию и возвращение ее через это замедлилось на несколько месяцев. Таким образом оголенное от войск состояние европейской России продлилось на несколько месяцев дольше сравнительно с тем положением, которое получилось бы, если бы не было железнодорожной забастовки вообще и, в особенности, если бы не было забастовки и беспорядков на сибирских путях. Одно время сибирские железные дороги находились в руках не правительства, а каких-то самозванных сообществ и банд, во всяком случае они не подчинялись правительственной власти. Они распоряжались движением, хотели- возили, хотели нет. Так как революционеры скоро сообразили, что войска действующей армии революционируют только, покуда не доплетутся до России, а, добравшись до нее, те воинские чины, которые отбыли воинскую службу, возвращаясь к своим занятиям, делаются спокойными, а самые войсковые части, прийдя в свои штаб-квартиры, являются оплотом порядка, то были направлены вследствие этого все усилия к продлению забастовок на сибирских дорогах.
Казалось бы, что в действующей армии должна существовать железная дисциплина, что начальство в своих действиях не стеснено, а потому может и должно поддержать порядок, присущий армии, находящейся в военном положении в чужой стране. Между тем дисциплина там расшаталась еще более нежели в России и главнокомандующий действительно обратился в "папеньку", как его называли в войсках.
Тамошнее настроение войск многих даже заставляло опасаться их возвращения в европейскую Россию, боялись, что войска вернутся и совершат военную революцию. Я же был уверен, что, вернувшись на родину, они явятся элементом порядка и, в случае нужды, водворят порядок, так как они пожелают видеть Россию крепкою и сильною, дабы она вновь, если окажется нужным, могла на поле брани восстановить свой исторический престиж.
Через несколько дней после 17 октября как-то я получаю телеграмму от главнокомандующего Линевича приблизительно такого содержания: "В действующую армию прибыло из России 14 (хорошо, именно, помню эту цифру - четырнадцать) анархистов-революционеров для того, чтобы производить возмущение в армии". Это была единственная телеграмма, которую я в свою жизнь получил от Линевича, точно так, как я никогда в жизни не получал от него ни до Портсмута, ни после Портсмута никакой бумаги официального {133} или частного характера. Сказанную телеграмму я представил Его Величеству и получил ее обратно с резолюцией: "Надеюсь, что они будут повешены". Я сообщил об этом военному министру. Телеграмму же с резолюцией Государя я вернул Его Величеству после оставления мною поста председателя совета вместе с другими бумагами.
Железнодорожное сообщение по сибирской и восточно-китайской железным дорогам часто прекращалось или производилось с перерывами, войсковые части на пути производили беспорядки, а затем забастовки в телеграфе еще больше мешали составить себе понятие о размере хаоса в действующей армии, а время шло, войска не возвращались и отсутствие войск в России существенно осложняло как внутреннее, так и международное положение России. Я многократно об этом говорил Великому Князю Николаю Николаевичу, военному министру и начальнику генерального штаба, генералу Палицыну. Они совершенно справедливо ссылались на начальство действующей армии и на необходимость сменить генерала Линевича.
При таком положении вещей необходимо было принять решительные меры. Вследствие сего, я решился принять на себя инициативу в этом деле. Я написал Государю, что так продолжать опасно. Опасно оставлять России без войск и опасно оставлять войска в Забайкальи, где они постепенно деморализуются. Я предложил такую меру: выбрать двух решительных и надежных генералов, дать им каждому по отряду хороших войск и снарядить два поезда, один из Харбина по направлению в Россию, а другой из России по направлению к Харбину, и предложить этим начальникам, во что бы то ни стало, водворить порядок по сибирской дороге и открыть на ней правильное движение, причем я предполагал начальником отряда по направлению из Харбина назначить бывшего главнокомандующего генерала Куропаткина, имея в виду этим назначением дать ему возможность выказать свою распорядительность.
Государь сейчас же ко мне прислал начальника генерального штаба Палицына, дабы я с ним уговорился и привел эту меру в исполнение. Палицын мне сказал, что Его Величество выбор Куропаткина не одобряет, так как на него не надеется. Палицын предложил мне начальником отряда назначить генерала Ренненкампфа, а начальником отряда из европейской России назначить генерала Меллер-Закомельского.
{134} Я этих генералов до того времени не видел, но слыхал о них, как о людях решительных. Все с Палицыным было условлено. Явился вопрос, как распорядиться относительно поезда из Харбина, так как там железнодорожный телеграф был в руках забастовщиков. Решили дать телеграмму через Лондон и Пекин. Таким образом поезда были организованы и отправлены.
Генерал Меллер-Закомельский перед выездом виделся со мною. На вопрос его, какую я ему дам инструкцию, я ответил: во что бы то ни стало открыть движение по дороге и восстановить правильную эвакуацию действующей армии в европейскую Россию. Такая же инструкция по телеграфу дана генералу Ренненкампфу. Оба эти отряда двинулись, съехались в Чите, исполнили заданную им задачу, но дело не обошлось без жертв. Дорогою оба генерала с десяток лиц расстреляли, некоторых арестовали, а генерал Меллер-Закомельский нескольких служащих (телеграфистов) за ослушание выдрал.
Движение скоро было восстановлено, началась правильная и быстрая эвакуация войск из Манджурии в Европейскую Россию, и к тому времени, когда я подал прошение об отставке, значительная часть армии уже была в России. Дранье же генерала Меллер-Закомельского, вероятно, наверху очень понравилось, и когда я ушел из премьерства, его назначили временным генерал-губернатором в прибалтийские губернии вместо генерала Соллогуба, весьма почтенного и культурного человека, отличного военного, назначенного на пост при мне и по моему указанию. Теперь (18 ноября 1911 г.) он в отставке и состоит членом правления восточно-китайской дороги.
Для характеристики, какое было тогда время, привожу следующий факт. Мой зять Нарышкин с женою и моим внуком Львом Кирилловичем Нарышкиным, которому тогда было не более года, служил в миссии в Брюсселе. Когда Ренненкампф доехал до Читы и несколько вожаков революционеров были осуждены к смертной казни, то моя жена в тот же день получила от русских эмигрантов в Брюсселе депешу, что, если сказанные революционеры будут в Чите казнены, то сейчас же моя дочь и внук будут ими убиты. Жена пришла ко мне в слезах с этой телеграммой и я ей сказал, что, если бы они не стращали, то, может быть, я бы о них ходатайствовал, но теперь этого сделать не могу. Революционеры были казнены.
(дополнение, ldn-knigi:
http://www.kariera.orc.ru/05-01/Lovek066.html
ТАТЬЯНА БЛАЖНОВА
Любовь карьериста
Граф Полусахалинский и его половина
Он был плох для всех (современники его не переваривали). Хорош же только для любезного отечества и женщин, которых любил. Вот, собственно, и вся система ценностей графа Сергея Юльевича Витте.
Столько, сколько Сергей Юльевич Витте, для России, может быть, сделали еще двое: Петр I и Екатерина II.
Лет пятнадцать пробыл он в правительстве. И за это время (его усилиями!) вдвое удлинилась цепь железных дорог, втрое возросла промышленность, в полный порядок пришли финансы (ввел золотой рубль). Витте придумал винную госмонополию (она давала казне до 28% дохода), проложил Транссибирскую магистраль, придумал Северный морской путь (уже был и ледокол "Ермак", который планировалось "перебросить" с Финского залива на Север). Замыслил переселение безземельных крестьян из Центральной России в Сибирь (должны были селиться вдоль новой дороги). Основал коммерческие училища (кадры решают все). После позорной русско-японской войны заключил на диво благоприятный для России мирный договор. Уже в конце своего поприща занял на Западе денег (никому другому бы не дали) и предотвратил, как ныне сказали бы, дефолт. То был самый большой заем за всю историю России (долги по нему мы платим до сих пор). И даже был автором проекта царского манифеста 17 октября, сулящего свободы и даже конституцию.
Сегодня о блистательных завоеваниях Сергея Юльевича не напоминает ничто. Остались воспоминания. Причем, в буквальном смысле слова - трехтомник мемуаров Витте, выпущенный его женой, Матильдой Ивановной Витте.
С ее предисловием.
С ее правкой.
Почти все, что касалось семьи и личных отношений, она из скандальных воспоминаний выкинула твердой рукой. И нет сомнений, что именно так поступил бы и сам Витте.
О его личной жизни известно мало. Кроме, пожалуй, одного. Имел чудовищный нрав (современники его ненавидели, и чувство это было взаимным!) и святую уверенность, что он знает ответы на все вопросы. "Так могут думать только идиоты!", "Ваше мнение меня вообще не интересует!" - мог сказать он коллегам. После смерти первой жены Витте писал: "Не подлежит никакому сомнению, что смерть ее была последствием лечения нарзаном." (Сомнения и Витте - вещи вообще несовместные. Сергей Юльевич не то что за врачей все знал, но и за царей и министров.) Так вот, несмотря на все это, Сергей Юльевич был очень счастливым человеком.
Вспоминая, он забывался
А с мемуарами Сергея Юльевича был связан грандиозный скандал. О том, что Витте их пишет (не мог же он не объясниться с будущими поколениями, не донести до них свою точку зрения на людей и события), знали все. Догадывались и о том, что именно напишет Витте. И поэтому, как только он внезапно умер, кабинет его немедленно был опечатан, а все бумаги вывезены. В дом к вдове явился от государя генерал-адъютант и прямо спросил про мемуары.
"Я отвечала, - рассказывала потом Матильда Ивановна Витте, - что, к сожалению, лишена возможности представить их для чтения государю, так как они хранятся за границей".
И вот на их вилле в Биаррице - в отсутствие хозяев! - чиновник русского посольства в Париже учиняет тщательный обыск. Нет бумаг!
Все-таки недооценил Николай II нелюбимого им Витте и его супругу. Которую не то что не любили - просто не принимали, ни при дворе, ни в "лучших домах". Впрочем, об этом позже.
Мемуары мужа Матильда Ивановна хранила под чужим именем в банковском сейфе городка Байон. В 1921-м воспоминания в Германии. И уже через два года - в большевистской России. Коммунисты были уверены, что мемуары есть "осиновый кол, воткнутый в могилу царского режима".
А то! Бывший помощник Витте, ставший к моменту выхода мемуаров эмигрантом, назвал их "посмертной местью": "С такой бомбой в гробу, с местью загробной, со злобой, неутоленной всеми земными скорпионами, с заранее обдуманным намерением всадить нож в горло ближнего, оставив лезвие его здесь, а рукой перетащив туда, - так утонченно адски не покидали арену своих злодеяний ни Борджиа, ни Макиавелли, ни Нерон, ни Распутин".
Сергея Юльевича ненавидели, как ненавидят только успешных карьеристов. Из титулярных советников - да одним махом в статские! Из директоров департамента министерства через три года - да в министры путей сообщения! В сорок четыре он стал тайным советником и министром финансов. Передвижение в председатели Кабинета министров потом покажется Витте карьерным проигрышем.
Александр III прощал ему все. Николай II - с трудом переваривал. Впрочем, как почти всех министров, доставшихся ему в наследство от отца. Тем более что Сергей Юльевич был не особо церемонен с государем и больше поучал того, чем внимал. Отправив его в отставку с поста премьер-министра, Николай сказал: "Уф!"
При этом типичный выскочка: провинциал с неправильным южным говором, ходит вразвалку, ни войти, ни встать, ни сесть как надо не умеет, на купца похож. Человек не светлый: про своего благодетеля И.А. Вышнеградского (тот везде тащил Витте за собой, и когда был предправления "Юго-Западных железных дорог", и став министром финансов) говорил, что старик из ума выжил - уж очень хотелось на его место. Савву Мамонтова разорил в одно касание. Все заслуги себе приписывал. Столыпина, как говорили, ненавидел за то, что тот занял место, исторически принадлежавшее Витт. Когда случилось покушение (погибли 29 человек и покалечена была дочь Столыпина), Сергей Юльевич сказал, что это "счастливый случай". Говорили, что крал - хотя уличен не был. И убеждения у него были какие-то невероятные: славянофил-монархист отстаивал рыночную экономику! Никому не угодил, всех обозлил.
Кроме женщин, которых любил.
"Он был выше того, чтобы вмешаться в злободневную суету пересудов". - Да-да, это тихий, скорбный голос его вдовы. В предисловии к воспоминаниям мужа она писала: "Кроме того, цензурные условия старого режима, которые для первого министра царя были строже, чем для обыкновенного гражданина, и в такой же мере желание щадить чувства многих современников совершенно исключали возможность полного и откровенного выражения мыслей графом Витт. Отсюда - решение доверить суд над своей деятельностью следующему поколению, отсюда - печатаемые ныне мемуары".
Слепота преданной женщины? Проницательность любящего сердца? Бесстыдство, позаимствованное у покойного мужа? Или, может, просто красивый "пиаровский", как бы мы сказали, ход?
Так или иначе, жена Витте сумела оказаться ему под стать, взяла на себя посредничество между мужем и грядущими поколениями.
Брак - лучший повод для развода
Он был женат дважды: удачно и очень удачно. И оба раза на разведенных женщинах. Для романа - лучше варианта не придумаешь. Для брака - особенно в те времена - самое неподходящее. Разводы тогда были еще в новинку, сурово обществом порицались. Известно, что Александр III всячески препятствовал разводам среди своих родственников и их попыткам на разведенных жениться и даже ссылал за это.
Уже первое чувство подвигло Сергея Витте на жертвы. Он кончал физико-математический факультет Новороссийского университета в Одессе, шел первым на курсе. Чтобы получить золотую медаль, надо было написать диссертацию по астрономии. Но, как потом вспоминал Витте, "я тогда влюбился в актрису Соколову, а потому не желал больше писать диссертаций".
Ему было уже лет тридцать, когда встретил Н. А. Спиридонову (урожденная Иваненко). Дочь черниговского предводителя дворянства успела побывать замужем, родила дочь и вот жила отдельно от мужа в Одессе. Сергей Юльевич сразу же начал ее с мужем разводить. Поженились уже после того, как перебрались в Петербург - по высочайшему повелению Витте с должности управляющего дорогами акционерного общества "Юго-Западные железные дороги" перевели в министерство путей сообщения. Причем Сергей Юльевич сопротивлялся: казенная зарплата получалась много меньше, чем у работника частной компании: "Если бы я был еще один, но у меня молодая жена, а потому я не хочу переезжать в Петербург и потом нуждаться." Царь пообещал доплачивать чуть ли не из личных средств.
Семьей, однако, Витте не особо занимался. Как потом писал его сослуживец, "работал он не менее двенадцати часов в сутки. Семейные дела его мало отвлекали". Получив первую орденскую ленту, Сергей Юльевич послал супруге телеграмму. И она отвечала телеграммой. "Причем телеграмма эта меня очень удивила, - писал Витте, - потому что в ней она почти предсказала все то, что со мной после случилось до настоящего момента моей жизни".
Ситуация, однако, повернулась неожиданно - супруга скоропостижно умерла. В воспоминаниях Витте есть три версии этого печального события: что "от разрыва сердца", что от нефрита, как государь. И заключительный вердикт: "Не подлежит никакому сомнению, что смерть ее была последствием лечения нарзаном." Дался ему этот безобидный нарзан!
Утрату он пережил мужественно. Забрал падчерицу ("дочь моей первой жены" - так неизменно ее именовал), нанял ей "очень хорошую не то гувернантку, не то dame de compagnie". Собственно, только это недолгое время они и жили вместе - год или немного больше. Потом он опять женился, а она вышла замуж.