- Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь...
- Ну-ну, не клянись, твое слово как пушок с одуванчика, легковесное. А в общем, заруби себе на носу. Если другом-товарищем в лес идешь, милости просим. А коль со злодейством каким, тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь. Рыльце-то в пушку, я про Самура помню.
Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за соседом - когда уходит утром, надолго ли, когда возвращается вечером, где ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных ушах и никем больше не был услышан. Тогда порядок. Мясо он засолит на месте или - еще лучше - закопает в один из снежников, оставшихся в глубоком ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадет.
В свежий и ветреный день Молчанов чем свет вышел из дома. Циба уже караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку прицеплен, ну и карабин, как всегда, поперек груди, чтобы руки поудобней положить. Полная экипировка. Это в далекий путь. Счастливой дороги, сосед!
Не веря в свою удачу, Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до кладки через реку и убедился, что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда от Камышков километров семь, если считать обратно - все пятнадцать, значит, к вечеру он ни за что не вернется, и у Цибы есть полная возможность осуществить сегодня задуманное. Со своим дружком - шофером из станицы Дубомостской - он уже договорился: тот отвезет полтуши в столовую, где у него приятель повар, а полтуши они поделят между собой.
Не прошло и часа, как Циба снарядился. Он тоже взял рюкзак, укрыл голову старенькой кепочкой и деловым шагом прошелся по всем Камышкам, с готовностью объясняя встречным, что пошел вверх по реке, где обнаружил много ландыша и лечебного корня. Он и впрямь пошел по дороге на верховой поселок мимо старой, ныне заброшенной узкоколейки, свернул на нее и поднялся по горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному. В общем, запутал след.
К берлоге подкрался уже на вечерней заре. Самое время. Ветер утих, в лесу сделалось тихо-тихо и немного таинственно, острее запахло смолой, тополевыми почками, распаренным мхом. Молодые листья, еще прозрачные на свет, упрямо тянулись к небу, радуясь его голубизне, влажному воздуху и обилию света. Черешки их, наполненные соками земли, упруго и напряженно поддерживали волшебные пластиночки, в глубине которых совершалась сейчас самая великая тайна природы: из света, воды и солей составлялось живое органическое вещество - основа всей жизни на земле.
Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили перышки, прилаживали к почти готовым гнездам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес веселые "уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун".
Пониже веселого зяблика, в густой лещине, сидел еще один азартный певец - серенький королек, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен - похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все еще оставался запас непропетых веселых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском свое: "Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а...", а потом, поднатужившись, брал октавой выше: "Юр-лы, ур-лы, ра-ора!.." Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.
Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.
Охотник подкрался к берлоге, обошел ее и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал легкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потер глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдет.
Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам ее, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.
Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку ее затылок и, отчего-то разозлившись, спустил курок. Тишина разлетелась в куски, как хрупкое стекло. Гром прокатился по лесу, упал в ущелье к самому ручью и, слабея, помчался к поселку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и плотнее прижались к ветвям. Ухнул удивленный филин - и все опять стихло. Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось.
Циба стрелял сверху. Пуля глубоко царапнула затылочную кость и вонзилась в позвоночник. Свет померк в глазах медведицы, она свалилась без сознания, но лишь на короткое мгновение. Едва почувствовала мать, как бросились под живот и прижались там насмерть перепуганные медвежата, она воспрянула, черная тень смерти отступила перед силой материнской любви.
Медведица страшно и больно закричала и выбросила перед собой передние лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля.
Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее ее сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести.
Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Еще немного, еще... Грозный рев, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумертвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались темными носами в бесчувственные лапы матери.
Циба вскочил, оступился, выронил ружье. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Желтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружье и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного ее взгляда, едва нашел в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил ее за ремень и что есть силы помчался по настороженному, таинственному лесу.
3
Егор Иванович не пошел по торной тропе, ведущей к домикам наблюдателей в долине правого притока. Что ему людская дорога, по сторонам которой мертвая зона для диких животных!
Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперек склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идешь, как книгу читаешь.
Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и поврежденных веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжелыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжелый удар или треск разлома. Каждому - свое.
После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошел до поселка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.
Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.
В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил веселую поляну, поросшую кустами лещины, березки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лежки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушел одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошел в зелено-желтую заросль.
Там лежал олененок.
Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами.
- Ух ты, какой разодетый! - вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин.
Шкура олененка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки - ну точь-в-точь освещенный солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клена, и потемневшие овалы букового листа, и темная прель хвои, и веселая зелень травы. Ляжет - и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдает его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже черные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.
Олененок посмотрел на человека и оживился. Нетвердо встал и, покачиваясь, пошел к леснику. Идет, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает ее, недовольно оборачивается. Подошел - и торк в колени носом. Еще и еще раз. Молоко ищет.
- Ошибся, милёнок, - сказал Егор Иванович и погладил олененка по тоненькой, доверчивой шейке. - Ты лежи смирно мать вернется, вот тогда и напьешься.
Он пошел было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал - и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Олененок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щелкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лег, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать?
Молчанов залез на валежину и пошел. А когда спрыгнул, найденыш уже стоял около него и ждал.
- Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, - сказал лесник и решительно зашагал прочь.
Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понес, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.
Вот почему он и вернулся с полдороги. Куда бросишь найденыша? Сбежала легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадет малыш.
Едва завечерело и стихло в горах, а Молчанов уже переходил через висячий мостик над рекой на виду своего поселка. Олененок дремал на руках, просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока.
Звук выстрела слабо донесся до Молчанова из ущелья Желобного. Он остановился. Балуются чуть ли не дома!
Когда вошел во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула.
- Перво-наперво покорми малыша, - распорядился хозяин. - Смотри, весь рукав мне извалял, молока просит. А потом придумаем, что с ним делать.
Елена Кузьминична взяла найденыша и пошла в кухню.
Олененок быстро освоился с соской. Он выпил почти литр сразу. Животик у него надулся. Довольный, сытый, мгновенно уснул и ножки откинул. Малыш еще ничего не знал о жизни. Кто кормит - тот и мать. Где не обижают - там и родня. Где тепло - там и дом.
Молчанов не разделся и не отдохнул. Только скинул рюкзак и ушел. Куда не сказал. Вышел за поселок, сел на пенек у лесовозной дороги и стал ждать.
Первый же хлыстовоз притормозил возле него. Шофер перевесился в дверцу и сказал:
- На Желобном стреляли, ты не слышал? Километра полтора-два от последней лесосеки.
- Слышал. Спасибо, - ответил он и приподнял форменную фуражку. Уточнение сделано.
Еще посидел. Из леса вышли трое мальчишек. Увидели лесника - и к нему:
- Стрельнули в лесу, дядя Егор. На той стороне.
- Слышал, хлопцы. Спасибо. Опенков еще нету?