- Например? - быстро спросил Саша, загораясь от этой неожиданной возможности поспорить.
Но отец не стал растолковывать свои слова. Он был уверен, что спор на эту тему невозможен хотя бы потому, что высказаны бесспорные истины.
- Давай спать, Александр, - сказал он. - Укладывайся.
- Ну вот... - обиженно вздохнул Саша. - Растравил, а теперь спать.
Но канючить не стал. Подбил себе под спину побольше пахучих пихтовых веток, залез в старенький спальный мешок и уставился на мерцающие угли костра.
Огонь прогорел, пламя уже не баловалось, но жар в костре еще не остыл, его раскаленное добела чрево дышало теплом, и Саша стал думать, почему дрова горят так по-разному. Елка и сосна вспыхивают, словно только и ждали, когда спичку поднесут. Треск, шум, показуха сплошная, а прогорят - и нет ничего, один белый пепел. Пихта и кедрач горят тихо, спокойно, без искр, будто желают они даже смертью своей доставить удовольствие живому миру. После них остаются упорно тлеющие мягкие угли. Дуб сгорает трудно, подобно каменному углю, но жар его не остывает чуть ли не до утра. А вот осина и граб, пустые при жизни, и сгорают как-то безалаберно: пальцы согреть не успеешь, а костра уже нет... Тоже, значит, характеры. Иль дело только в свойствах физических? Конечно, логичнее объяснить все прочностью древесины, структурой, калорийностью. Правильно объяснить, в соответствии с законами физики и химии. Но скучно. Куда как приятней думать, что есть разница в характере дерева: одни живут так себе и для себя, другие живут серьезно и приносят тем, кто рядом с ними, много добра и пользы. Даже в костре, после смерти. Интересно, из каких деревьев сделался уголь? Если придерживаться этой точки зрения, то курной уголь, конечно, из ольхи, а вот антрацит - непременно из дуба. Потому и сгорают по-разному.
Он еще порядочно фантазировал в полусне, мысли становились расплывчатыми и смутными, тепло костра ласкало лицо, глаза сами по себе закрывались, и скоро Саша начал мирно посапывать.
Куда скорее, чем отец.
Егор Иванович дождался, пока сын уснул, и уже не сводил с него любопытного, ласкающего взгляда. Подрос, возмужал Александр Егорович. Непохож он лицом на него, весь в мать, но характером, статью, умом - в Молчановых. Не разбрасывается мыслями, не тараторит. Кажется, Борис Васильевич сделал то доброе дело, на которое и рассчитывал Егор Иванович, посылая Сашу в Желтую Поляну: развил в мальчишке святую и сдержанную любовь к природе, бесстрашие перед лицом ее грозных проявлений.
С этой приятной мыслью он и уснул.
3
В то лето Саша с отцом обошли несколько трудных хребтов на северных склонах гор, часто пересекали туристские тропы, сиживали на приютах рядом с шумными ватагами молодежи, со всего света пришедшей на Кавказ. Было с ними весело и легко, рассказывали ребята много смешного, интересного. Но еще интереснее оказалось в глухих уголках заповедника, куда забирались Молчановы, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.
Никогда еще Саше не приходилось видеть такие стада туров, как в этот раз. Сотенными табунами бродили они на лугах поблизости от родных скал, среди которых укрывались при первой же опасности. Старые туры паслись отдельно, турихи ходили с козлятами, как воспитательницы в детском саду. Только дети у них уж очень непослушные, их парами не построишь и в кружок не усадишь, малыши на месте не стоят ни минуты, убегают, дерутся. Встанут на задние ножки и, как борцы, сходятся, а потом лбами тук-тук, словно молотком по сухому дереву. И так сотни раз за день. Чешутся у них лбы, что ли? А уж прыгают, как резиновые мячики, через ущелья, через камни, друг через друга. Перепрыгнет какой-нибудь акробат со скалы на скалу и прилипнет - все четыре ноги на одной точке, - замрет, словно изваяние. Вот умеют равновесие держать! И землю чувствуют безошибочно.
- А у них, скажу тебе, копытца только по краям твердые, вся подошва мягонькая, будто резиновая, - пояснил Молчанов-старший. - Не поскользнется.
Ближе к опушкам березняка и бука держались олени. И у них тоже разделение - рогачи и крупный молодняк в одном стаде, ланки с телятами - в другом. Не сходятся, так, посматривают друг на друга издалека. И до того олени красивые, изящные, что любоваться ими можно бесконечно. Сашу особенно поражала осанка самцов: голова откинута, громадные рога несет с царственной гордостью, вышагивает грудью вперед, тонкие ноги ставит уверенно, смело, как хозяин. Весь будто перед киносъемкой: нате, смотрите, какой я есть!
Молчанов толковал:
- Ведь они, рога-то, у матерого оленя килограммов на шесть потянут. Тяжело носить этакое украшение. А еще надо, чтобы на тропе лесной не задеть за ветки. Головой, грудью кусты раздвигает, ветки по рогам только скользят, свободно идет через густую чащобу. - И добавил раздумчиво: - Все в мире продуманно, ничего пустого нет. Старый мир, давно устроенный. Жизнью проверенный множество раз. Как что-нибудь не так - и нет твари, пропала. Отбор. Прямо по Дарвину. Вот был умный человек, а?..
По вечерам, когда скорая на расправу южная ночь окутывала горы, разводили они где-нибудь в укромном месте костер, ужинали, а потом отец вынимал из рюкзака книжку и читал перед сном, а Саша всматривался в густую черноту ночи и задумывался.
Ему вдруг начинало казаться, что живут они не в двадцатом цивилизованном веке, а на заре человечества - ну, в каком-нибудь самом что ни на есть каменном веке: где-то за скалами неподалеку прячется саблезубый тигр, и мчатся прочь от опасности табуны исполинских оленей, а из пещер выходят на охоту гигантские, как быки, черные медведи. И казалось ему, что они с отцом лежат, закутавшись в шкуры, положив рядом с собой верное копье с остро заточенным наконечником и лук из крепкой ветки падуба. И чуток их сон, потому что опасность рядом. От этих мыслей становится и приятно и жутко, легкий шорох заставлял думать, что за ближним кустом неслышными шагами бродит кровожадный тигр и только огонь мешает ему броситься на людей.
Ранним утром, когда особенно прозрачен воздух, подымался Саша, ежась от влажного холода, вслед за отцом на какой-нибудь каменный останец повыше, окидывал взглядом долину и тихо ахал, пораженный.
Солнце красноватым светом только-только успело обрызгать вершины гор, а внизу на склонах западин и в каменных цирках еще лежали белые облака и дремали, не в силах покинуть свое удобное ночное ложе. Темнота уползала в узкие ущелья, пряталась за скалами, но лучи доставали ее и там, рассекали туман среди лесных полянок, прожигали застоявшиеся облака и делали мир светлей и прекрасней. Далеко-далеко во все стороны стояли черные леса. И когда на них падало солнце, чернота испуганно бледнела, на глазах превращалась в изумрудную зелень и начинала ответно искриться каждой капелькой росы, каждым мокрым листом.
Хорошо!
Лесник осматривал горы и луга в бинокль и, увидев что-нибудь интересное, говорил, передавая бинокль сыну:
- Глянь-ка...
Саша находил направление и хмыкал, когда в поле зрения появлялся одинокий медведь, который, видно, не знал, куда девать поутру свою силушку: переворачивал камни и смотрел, как летят они по крутой щеке горы, высекая искры и пыль, уволакивая за собой шлейф битого гравия и более мелких камней.
- А чего он? - спрашивал Саша, не отрываясь от бинокля.
- Выползней ищет, - объяснял Егор Иванович. - Знаешь таких червяков, что под камнями?
- Я думал, балуется.
- Велик уже, не подросток. Те, случается, и поиграют для потехи.
С высоты спускались они в леса и шли по сумрачным дебрям, без конца огибая заросли рододендрона. Видел Саша, как скрывалась потревоженная на лежке парочка коричневатых козочек с маленькими рогами между широко расставленных ушей и, в одно мгновение перелетев через кусты можжевельника, скрывалась вдали. Подымали они с лежки кабанов, и те, загребая копытами влажную траву и листья, прытко бежали от неясного и потому опасного шума взрослые впереди, а сзади, цепочкой, шустрые черно-желтые поросята, разлинованные вдоль спины, испуганные и недовольные нарушенным покоем.
Земля лежала перепаханная кабаньими носами.
- Голодают... - вздыхал Егор Иванович и останавливался. - Груша не созрела, каштан и орех прошлогодний подобрали, на одних корешках, можно сказать, да на личинках живут. Вот придет сентябрь, возьмут свое, такие гладкие сделаются - одно загляденье. Иначе не перезимовать им.
В лесу всегда стоял устойчивый запах сырого листа, земли, прели. Но иногда вдруг попадались участки, где господствовал какой-то особенно острый запах молочной кислоты и муравьиного спирта. Много дней Саша принюхивался, все искал, от чего так пахнет. Он срывал листья и цветы, нюхал ветки и кору на пеньках, но у них был не тот запах, а свой. Маленькая тайна дразнила его и не давала покоя. А спрашивать отца не хотелось. Тот, конечно, знает, но все равно посоветует доискаться самому.
Однажды после хлесткого дождя, застигшего их в чистом буковом лесу, таинственный запах сделался особенно сильным. Пахло от мокрой земли. Саша опустился на колени и стал присматриваться.
- Ты чего ищешь? - спросил отец, оборачиваясь.
- Так, - сказал Саша, стыдясь признаться.
- За так на карачках не лазают. Белого червяка ищи.
- Их тут пропасть.
- Возьми на ладонь, понюхай.
Вершковой длины чисто-белый тонкий червячок с двумя рядами темных ножек извивался на земле. Ливень залил его узкий лаз в земле, и он выполз на свет белый, на непривычный, раздражающий простор. Червяк извивался, мучался. Саша взял его, поднес к лицу. Так и есть: он! Маленький, но какой же вонючий!
- Угадал! - крикнул Саша.
- Кивсяк его имя, вонючим кивсяком зовут. В горном лесу везде попадается. Непременный спутник бука и граба.
Разгадка маленькой тайны обрадовала Сашу. Он сказал весело:
- Целую неделю искал, откуда пахнет. Думал, цветы такие. А оно видишь что...
4
Прежде чем вернуться из последнего обхода домой, отец и сын пожили с неделю в лесной избушке Молчанова у подножия горы Темплеухи, заросшей чистым каштанником.
Сейчас даже Егор Иванович не мог бы сказать, кто и когда поставил эту рубленую, потемневшую от времени хатку с маленьким навесом перед входной дверью, с драночной крышей, покрытой зеленым мхом, и со щелистыми, из протесанных плах полами. Было этому жилищу не меньше пятидесяти лет, похоже, проживал в нем какой-нибудь одинокий черкес или русский отшельник. Егор Иванович поставил вокруг дома оградку из жердей, раскорчевал кусок леса и теперь сажает на огородике картошку и редиску с луком. Есть у него пяток деревьев дикой черешни, две груши и даже несколько персиков, с которых он так и не попробовал плодов: охочие до сладкого дрозды ухитрялись склевывать их прежде хозяина, потому что жили они рядышком и все время, тогда как лесник только изредка захаживал.
С позапрошлого года появился в хате еще один постоянный жилец: Егор Иванович принес из туристского приюта рыжего котенка, бог весть как попавшего туда. Он вырос в большого кота, прозвали его Рыжим, уж очень яркая сделалась на нем шерсть - густая, чистая и в каких-то нарядных полосочках. Кот неделями оставался в одиночестве, сам себя кормил, пропадая в лесу, но не дичал - наоборот, очень скучал без людей; поэтому стоило хозяину появиться на тропе еще в полкилометре, а то и дальше от дома, как, откуда ни возьмись, прибегал Рыжий и с отчаянным мяуканьем бросался ему под ноги. Кот и Самура не боялся. Когда тот однажды хотел было придавить Рыжего лапой, последовала такая дикая сцена с выгибанием спины, поднятием шерсти и окаянным шипением, что Самур счел за благо послушаться совета хозяина и оставил Рыжего в покое. С той поры Самур делал вид, что не замечает Рыжего, и серьезных стычек больше не было. Когда кот бросался к хозяину, Шестипалый благоразумно отворачивался. И правильно делал.
Саша делил свою любовь между Самуром и Рыжим, втайне отдавая предпочтение собаке. А они оба любили молодого Молчанова самозабвенно. Стоило только Саше выйти за ограду, как оба увязывались за юношей и не отставали, как бы далеко ни забрался он. Но рядом, а тем более гуськом идти они, конечно, не могли по той причине, что ни овчар, ни кот не хотел оставаться последним. Поэтому, когда Саша шел по тропе, Рыжий прыгал между кустов, появляясь лишь на мгновение, вроде бы нечаянно терся мягким боком о брюки молодого хозяина и вновь мчался вперед и в сторону. Самур же степенно шагал сразу за Сашей и делал вид, что выкрутасы Рыжего его нисколько не интересуют.