Эта политика, проводимая школами, не сильно выбивается из нормы. Школьные директора действуют в рамках растущего консенсуса: что физическая демонстрация нежных чувств между детьми есть «секс» и что секс между детьми всегда травматичен.
Ни сном ни духом
Когда Дайэн Даймонд пригласила патронажного работника в свой дом, увешанный и уставленный ангелочками, фигурками Будды, детскими призами, грамотами и растениями, у нее была наивная вера в профессии, помогающие людям. Эта маленькая, подвижная женщина сама имела богатый опыт попыток исцеления от психологических проблем, как традиционными методами, так и методами в стиле «нью–эйдж», и как на духу вывалила всю историю своей семьи, уснащая свою речь психологизмами. Она рассказала патронажному работнику, как, будучи беременна Джессикой, бежала от мужа, который бил ее и насиловал, душил годовалого Тони; сказала, что «свободна от наркотиков и алкоголя» вот уже пятнадцать лет; сообщила, что как–то раз, когда Джессика была маленькая, какой–то мужчина в парке совершил перед ней акт эксгибиционизма, о чем было заявлено в полицию. Дайэн поведала представителю Служб защиты детей (CPS), что была обеспокоена неустойчивостью настроения сына, тем, что он часто впадал в депрессию; опасалась, что он может быть склонен к самоубийству, и надеялась, что они помогут ему найти лечение.
Но этой историей самосовершенствования, мужества и заботы о детях она, похоже, лишь подписала себе приговор; для ее дознавателей это была история семейной патологии. Психолог написал, что Тони «был свидетелем» изнасилования его матери, хотя в тот момент ему было несколько месяцев от роду; таким образом он сам оказался «жертвой злоупотребления». Нежеланное лицезрение пениса Джессикой было добавлено к списку ее «виктимизаций». Один из «оценщиков» в CPS написал, что, возможно, Дайэн склонна к злоупотреблению веществами. А поскольку в то время Дайэн больше беспокоилась о Тони, нежели о Джессике, которая поводов для беспокойства не давала, в CPS решили, что Дайэн «преуменьшает» ее «растление», и объявили ее неспособной защищать дочь. Тони сделали подопечным суда по семейным делам и изъяли у Дайэн.
Что ускользнуло от внимания Дайэн — так это то, что на пустынной земле Сан–Диего паника по поводу «злоупотребления детьми» произрастала так же пышно, как огненно–алые суккуленты и темно–красная бугенвиллия. Начиная с 1980–х годов это графство было ареной целой вереницы очень шумных, хотя и оказавшихся ложными, обвинений в «злоупотреблениях», в том числе в «сатанистском ритуальном сексуальном использовании» детей. В 1992 году расследование, проведенное большим жюри присяжных, выявило, что детозащитные ведомства и суды по делам несовершеннолетних графства были «системой, вышедшей из–под контроля», которая в своем рвении защищать детей от «растления» отнимала у родителей сотни детей по обвинениям, оказавшимся ни на чем не основанными. Когда в систему попал случай Тони, многие из тех, кому большое жюри предъявило обвинение в уголовных преступлениях, еще работали в ведомствах, судах и полиции графства.
Не знала Дайэн и о том, что южная Калифорния была эпицентром целого общенационального движения. Репортер «Сан–Диего таймс юнион» Марк Зауэр предвидел, что истерия вот–вот грянет. В начале 1990–х годов он присутствовал на проходившей в городе Сан–Диего «конференции по сексуальному злоупотреблению», на которой психолог Тони Кавана Джонсон и социальный работник Ки Макфарлейн представили свою работу о «детях, которые растлевают». Он был поражен. «Сначала они констатируют, что никаких исследований нет, что мы, на самом деле, ничего не знаем о сексуальном поведении нормальных детей, — вспоминал он в интервью, которое дал в 1996 году. — А потом вытаскивают диаграммы в форме «пирогов» и разные графики и битый час определяют эту новую аномалию. И все конспектируют, как бешеные».
Макфарлейн набила руку на откапывании «растления» там, где его и в помине не было. В лос–анджелесском Международном детском институте, где она и тогда еще продолжала работать, Макфарлейн возглавляла команду, проводившую допросы 400 детей для печально известного суда над «Макмартином», которая «обнаружила», что 369 из них были жертвами странных ритуалов «сатанистского использования», в том числе анального изнасилования, нанесения увечий животным и похищения через секретные туннели, ни одно из которых не подтвердилось. Джонсон пустила в оборот неологизм «дети, которые растлевают», в 1988 году, работая вместе с Макфарлейн в ее институте над Программой поддержки абузивно–реактивных детей (SPARK), которая до сих пор продолжает лечить несовершеннолетних «растлителей».
Как и во время предыдущей «чумы», пророки этой утверждали, что ее масштабы огромны, но мы их не замечали, потому что не смотрели. «[Дети–растлители] вызывают в нас чувство неловкости, — писала Макфарлейн в «Когда дети растлевают», — такой неловкости, что до недавнего времени нам приходилось отрицать их существование и/или преуменьшать поведение. Мы называли их поведение «исследованием» или «любопытством», пока они не становились достаточно взрослыми для того, чтобы нам было удобно назвать его тем, чем оно является на самом деле: сексуальным злоупотреблением другими детьми. Кто они? — продолжала она. — До настоящего времени не многие стали объектами нашего внимания.» В одной статье в «Лос–Анджелес уикли» было написано, что, по утверждениям специалистов, от 80 до 90 процентов таких преступлений никогда не выявляются. Ни «специалисты», ни автор статьи не приводили никаких подтверждений этих цифр. Вскоре, однако, цифры появились, сгенерированные вечным двигателем расширяющихся определений «злоупотребления», породивших поправки к уголовным кодексам, в результате которых участились аресты и появились новые «доказательства» эпидемических масштабов явления. Хотя маловероятно, что сексуальное поведение несовершеннолетних радикальным образом развернулось в насильственную сторону в последнее десятилетие, в 1994 году Министерство юстиции США зарегистрировало десять тысяч «Других насильственных сексуальных преступлений», совершенных несовершеннолетними (в них не входит насильственное изнасилование [«forcible rape» — это выражение в английском языке используют, чтобы отличить «настоящее» изнасилование от «statutory rape» — «изнасилования по закону», т.е. от секса по согласию с лицом, не достигшим возраста согласия данной юрисдикции]), что на 65 процентов больше, чем в 1985 году.
Эта вольная гипербола — и разросшаяся полицейская активность — оказались хороши для бизнеса. В середине 1990–х годов каталоги литературы по «злоупотреблению детьми» уделяли все больше и больше страниц этому юному девианту, и значительная часть этих публикаций, как и публикаций Джонсон, издавалась на деньги авторов, то есть не проходила рецензирования коллегами–учеными в университетских издательствах и профессиональных журналах. Плодились учебные кассеты и симпозиумы, и стоили они недешево: в 1996 году одна такая аудиокассета продавалась за пятьдесят долларов; сегодня допуск на двухдневный семинар обходится в несколько сотен.
В 1984 году еще не было программ для лечения таких детей. Макфарлейновская SPARK была основана в 1985 году. Десяток лет спустя в базе данных вермонтского Фонда за более безопасное общество значились 50 программ стационарного типа и 394 программы амбулаторного типа для детей младше двенадцати лет с «сексуальными проблемами поведения» и более 800 программ для подростков. Когда я спросила одного экспонента на большой конференции по сексуальному злоупотреблению, почему его массачусетский стационар для подростков с проблемами, просуществовавший к тому времени 90 лет, незадолго до того тоже учредил у себя такую программу, он сказал, что судьи все менее и менее склонны направлять несовершеннолетних правонарушителей на общую реабилитацию, предпочитая упекать их прямо в тюрьму. Но, без сомнения, отчасти благодаря шуму, поднятому такими людьми, как Макфарлейн, суды стали с большей охотой направлять юных сексуальных преступников на программы сексуальной терапии. «Откровенно говоря, — сказал он мне, — это было коммерческое решение».
Вся эта активность основывалась на почти полном вакууме эмпирических данных о том, что дети на самом деле делают в сексуальном плане (выше я использовала слово нормативный, но, честно признаться, при скудности тех данных, которыми мы реально располагаем, в этом слове не намного больше содержания, чем в слове нормальный). Терапевты в большой степени полагались всего лишь на несколько исследований, особенно на исследование психолога Уильяма Фридриха из клиники Майо в Рочестере, штат Миннесота, который опросил около 880 матерей на Среднем Западе на предмет того, какое сексуальное поведение они наблюдали у своих детей в возрасте от двух до двенадцати лет. Пол Оками, доктор психологии, который тогда был научным сотрудником Университета южной Калифорнии и первым начал критиковать этот диагноз в профессиональной литературе, сухо заметил, что трудно найти менее надежный источник информации о детском сексе, чем рассказы матерей. За подробностями диагностирования большинство этих новых специалистов обращались к джонсоновскому контрольному перечню детских сексуальных поведений, в котором они были разделены на три категории: «естественные»; те, которые должны вызывать у наблюдателя тревогу; и те, при виде которых ребенка следует немедленно тащить к врачу. Для детей от старшего дошкольного возраста до четвертого класса школы, например, «взгляды на гениталии, ягодицы, груди взрослых» находились в колонке «Естественные и ожидаемые», однако «прикосновения/пристальные взгляды на гениталии и т.д.» были помещены в список «Проблематичные», а «исподтишка или насильно прикасается к гениталиям» было под рубрикой «Требуют профессиональной помощи». Эти определения, мало того что произвольны, были основаны на выводах, полученных из наблюдений 1980–х годов, настолько слабых и тавтологичных, что им самое место где–нибудь в «Стране чудес»: «В то время как в настоящее время не существует норм того, что есть нормальное сексуальное поведение детей, — писала Джонсон в 1988 году, — проявленные поведения … ведут к тому, что мы категоризируем их как находящиеся за пределами нормального диапазона сексуальной активности для их возрастной группы».
Тем не менее, по мере того как диагноз «проблемы сексуального поведения» набирал популярность в кругах «борцов с сексуальным злоупотреблением», открылся и путь для его более широкого признания, которое, в свою очередь, привлекло к нему внимание СМИ, источники финансирования и бизнес. Исследование, рассчитанное на пять лет, в котором предоставлялась и оценивалась терапия для сотен «сексуализированных» детей младше двенадцати лет в штатах Оклахома, Вермонт и Вашингтон, было профинансировано двумя миллионами долларов из бюджета государственного Национального центра по дурному обращению с детьми и неисполнению родительских обязанностей — самым крупным и самым продолжительным ассигнованием в его финансовых ведомостях того периода. И, как будто этого мощного финансового подкрепления было еще недостаточно для придания новой девиации законного статуса, некоторые психологи, в досаде на то, что официально нельзя было объявить ребенка, занимающегося сексом с ребенком младше него, «педофилом», пытались добиться включения диагноза «расстройство неправомерного сексуального поведения/злоупотребления» в библию психиатров — в «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM). Не дожидаясь решения DSM, Национальное исследование частотности дурного обращения с детьми и неисполнения родительских обязанностей — официальный подсчет, который правительство США ведет причинению вреда детям в их собственных семьях — в 1996 году добавило новую категорию в рубрику «другое или неизвестное сексуальное злоупотребление»: «недостаточный или ненадлежащий контроль за добровольной сексуальной активностью ребенка». Все дети, то бишь, нуждаются в защите от их собственной неправильной сексуальности. А родители, которые занимают позицию невмешательства в детские сексуальные игры, уже одной этой позицией совершают «растление».
«Сексуализация»
Вышеозначенная теория не оставляла Дайэн Даймонд и ее семье никаких шансов. Как только ее сын стал объектом интереса властей, не только он, но и она автоматически попали под подозрение в качестве «растлителей».
Джессика с самого начала проходила по делу в качестве «жертвы», хотя, вероятно, так никогда и не станет известно, какая часть их сексуальных игр с братом происходила по обоюдному согласию. Позже государственный социальный работник охарактеризовал ее как неспособную «отличать воображение от реальности». Тем не менее в мае 1994 года Джессика сказала этому социальному работнику, что ее мать легла на нее в постели. (Она также сказала, что другой социальный работник ее «хотел растлить», но этому обвинению не дали хода.) Дайэн, чья «криминальная карьера» состояла из одного неоплаченного штрафа за неисправный габаритный фонарь, объяснила, что просто нагнулась над дочерью, чтобы выключить электрическое одеяло. Тем не менее был сделан вывод, что «сексуальное злоупотребление» имело место, и Джессику отправили в патронатную семью, населенную двумя неблагополучными девушками–подростками — весьма интересный выбор для ребенка, спасаемого от «излишней сексуализации». Патронатная мать, однако, оказалась бдительной и пожаловалась социальному работнику, что во время семейных визитов Дайэн прикасалась к коленям и шеям своих детей и клала руку на талию Джессики.
На самом деле в материалах этого дела содержится подробное изложение не только жизни семьи под постоянной слежкой, но и того, что очень похоже на всемерные усилия с целью оправдать отъем детей у Дайэн. Несмотря на частые описания беспроблемных и счастливых визитов, взаимной любви и заботы матери и детей, Дайэн характеризуется в них как «самооправдывающаяся и театральная», подозрительная и сопротивляющаяся, «саботирующая» так называемый план воссоединения семьи, как ни иронично это звучит, тем, что настаивает на том, чтобы ей позволили проводить больше времени с детьми. Мысль о том, что эти «симптомы» могли быть ятрогенными, то есть вызванными самой этой попыткой государственного «лечения», даже не высказывается. Когда читаешь эти несколько тысяч страниц, трудно отделаться от впечатления, что детозащитным агентам все было заранее ясно о семье Дайэн, еще то того, как они попытались в нее влезть.
То, что им преподали на «курсах по злоупотреблению» (если у них были такие курсы; начальник службы надзора за условно–досрочно освобожденными несовершеннолетними секс–преступниками сказал, что его ведомство такие курсы не предоставляло) было главным догматом теории о «детях–растлителях»: что «не соответствующее возрасту» поведение является симптомом того, что его «виновник» — сам жертва растления. Откуда еще, по логике этой теории, семилетнему может прийти в голову засунуть мелок или пенис кому–либо во влагалище? Отсюда и термины «абузивно–реактивный» и «сексуализированный», почти универсально употребляющиеся для описания «растлевающих» детей младше двенадцати лет.
Первый изъян этой теории — в том, что так называемый цикл растления — представление о том, что растленные дети сами растлевают — и тогда многими подвергался сомнению, а теперь по существу дискредитирован. Даже сама Тони Кавана Джонсон заявила, что многие растленные дети не вырастают растлителями. На самом деле большинство — как минимум две трети — не вырастают. Вторая проблема — в утверждении, что у допубертатных детей проявления сексуального поведения сами по себе являются признаками растления. Однако невозможно определить какое–либо множество «симптомов» растления, которые не наблюдались бы у других детей той же возрастной группы. Независимо от того, пережили ли они травматичный опыт или нет, большинство детей, судя по всему, проявляют более или менее одинаковые типы сексуального поведения.
Психологи, пытающиеся выискивать симптомы растления, указывают на эти факты как на демонстрацию того, насколько трудно может быть его диагностировать. Но можно и по–другому интерпретировать эти факты: широкий диапазон сексуального поведения является для детей нормативным. Несмотря на скудность эмпирических данных мы знаем, что мастурбация распространена повсеместно с раннего возраста, более заметно среди маленьких мальчиков, чем среди маленьких девочек. Как и «игры в доктора», всовывание пальцев в естественные отверстия и тому подобное времяпрепровождение. В так называемые латентные годы, то есть в возрасте примерно от семи до одиннадцати лет, дети продолжают мастурбировать, трогать друг друга и влюбляться в одноклассников, одноклассниц и просто в соседских мальчиков и девочек. На самом деле исчезновение видимого сексуального поведения, вероятно, означает лишь то, что дети усвоили послание, исходящее от взрослых, состоящее в том, что взрослые не хотят его видеть. «По всей видимости, сексуальный интерес и, вероятно, какие–то формы активности продолжаются» в среднем детском возрасте, пишет Фридрих, «но, по мере того как дети усваивают культурные стандарты, эти интересы становятся скрытыми». Однако вместо того чтобы признать этот диапазон инициируемого детьми сексуального интереса и поведения, понятие о «сексуализированном» ребенке постулирует, что требуется некое патологическое, травматичное событие (вероятно преждевременное, недобровольное сексуальное взаимодействие со взрослым), чтобы ребенок стал вести себя сексуально или, во всяком случае, сексуально некоторым определенным образом.
Поборники теории «детей, которые растлевают», утверждают, что, даже если ребенок не подвергается растлению и сам не растет растлителем, «не соответствующие возрасту» сексуальные игры свидетельствуют о его эмоциональном неблагополучии. Конечно, иногда свидетельствуют. Но, с другой стороны, кто должен определять, что та или иная сексуальная активность является признаком неблагополучия, если ребенок не выглядит неблагополучным ни в результате этой активности, ни в каком–либо ином смысле? Тони Кавана Джонсон предлагает ключ к разгадке того неблагополучия, которое больше всего заботит ее и ее коллег — не к неблагополучию детей. Ее «диаграмма поведения» призывает родителей обращаться за профессиональной помощью, когда эротизированные игры детей «направлены на взрослых, которым неловко быть их объектами», когда ребенок «хочет оставаться обнаженным на людях, после того как родители сказали «нет»", или когда он «трогает гениталии животных».
Что плохого в этих вещах? Я задала этот вопрос профессору социальной работы Университета штата Джорджия Элли Килпатрик, которая провела углубленное исследование детских сексуальных переживаний и их последствий у женщин. «Они выводят из себя родителей», — ответила она.
Социальные работники, натасканные вынюхивать растление, зачастую выходят из себя даже сильнее, чем родители. Джуди Коул, директор клинических служб Сан–диегского центра защиты детей, сказала мне в 1996 году, что ей надоело «видеть, как родители преуменьшают и отрицают поведение своих детей», даже четырехлетних. «Они просто не понимают, что то, что делают их детки, часто является растлевающим поведением, которое неприемлемо».
«А что было бы приемлемо?» — спросила я.
«Мастурбация время от времени, если она не на людях. Кое–какая сексуализированная игра, вопросы, откуда берутся дети. Погодки часто делают «покажи–мне–свой–а–я–тебе–покажу–свою». — Тут же поспешила добавить: Не хочу сказать, что это правильно или следует поощрять. Но, вероятно, это не травматично».
«Значит, хорошим лозунгом было бы «Смотри, но не тронь»?» — осведомилась я.
Коул улыбнулась: «В оптимальном мире».
Коул не является исключением среди профессиональных детозащитников в том, что подозревает опасность в «излишнем трогании» детьми или детей. В Вирджинии, например, в одном опросе, проведенном среди психиатров и юристов, большинство респондентов ответили, что считают родителей, часто обнимающих десятилетних детей, целующих детей в губы или появляющихся в обнаженном виде перед пятилетним ребенком, кандидатами на «профессиональное вмешательство».
Ценности и данные
Взрослые ответственны за то, чтобы учить детей правильному поведению. Мы не позволяем ребенку отправляться на свадьбу или на заснеженную улицу в купальнике. Но если что–либо полагается неправильным, потому что оно может причинить вред, как определить вред — и исправить его, — не спрашивая ребенка, чувствует ли он какой–либо вред, что–либо неприятное вообще? Я попросила Барбару Боннер, которая руководила самым крупным компонентом (в Оклахома–Сити) пятилетнего исследования на средства Национального центра по дурному обращению с детьми и неисполнению родительских обязанностей, логически объяснить, почему поведение называют неправильным и вредным, если самого ребенка (или его родителей) оно не беспокоит. Попросту говоря, зачем навешивать на ребенка ярлык жертвы, если сам он себя жертвой не ощущает?
Боннер, женщина предупредительная и благонамеренная, на какое–то время задумалась. «Я не знаю, следовало ли бы использовать степень приятности или неприятности как критерий правильности или неправильности, — сказала она после долгой паузы. — Жертва должна определяться кем–то другим, не самим ребенком».
Почему? «Ну, если ребенок есть шоколад целый день, мы же его останавливаем, нравится это ему или нет».
Но ведь есть шоколад целый день — доказуемо вредно, не унималась я. От этого образуется кариес, и в нем есть кофеин, который перевозбуждает и замедляет рост детей. Вреден ли ненеприятный секс?
Боннер дружелюбно рассмеялась в ответ на аналогию с шоколадом. Наконец сказала: «Как, надеюсь, компетентные люди, и как общество, мы рекомендуем то, что считаем правильным и служащим лучшим интересам детей». «В лучших интересах ребенка» разработанные ее программой Правила сексуального поведения для шести–и семилетних включали в себя «Нехорошо трогать интимные места других людей» и «Нехорошо показывать свои интимные места другим людям» — действия, которые могут считаться совершенно уместными, нормальными и даже благотворными во многих семьях и общинах.
Боннер признала, что рекомендации ее команды не основывались на эмпирических исследованиях; было бы невозможно предсказать или измерить вред от определенных сексуальных переживаний, потому что воспроизведение их в клинических условиях создало бы очевидные этические проблемы. Но, высказала она догадку, слишком много секса слишком рано «может заставить [детей] стать слишком сексуально–стимулированными и предпочитать сексуальное поведение спорту, танцам и другим более подходящим занятиям. Во взрослом возрасте беспорядочные связи могут быть». С другой стороны, добавила она с характерной для Среднего Запада откровенностью, «могут и нормальными оказаться. Мы не знаем, на самом деле. У нас нет долговременных исходов».
На самом деле кое–какие «долговременные исходы» детского секса у нас есть. Выполненный в Калифорнийском университете в Лос–Анджелесе исчерпывающий обзор литературы и проведенное там же крупное когортное исследование семей, продолжавшееся с момента рождения у них детей до момента, когда им исполнилось восемнадцать лет, выявили, что три четверти детей занимались мастурбацией или каким–либо иным видом секса с другими детьми еще до того, как им исполнилось шесть лет. Было ли «пагубное влияние» такого опыта — «главный эффект», коррелирующий ранние сексуальные игры с детским неблагополучием или последующей дезадаптацией, по гипотезам многих психологов? «Таких корреляций не наблюдалось», — заключили авторы исследования.
Даже инцест между братом и сестрой (самое распространенное поведение, насколько могу судить, в делах о «детях–растлителях») сам по себе не травматичен. Исследование, проведенное на 526 студентах в Новой Англии, не обнаружило «никаких различий … по множеству показателей взрослого сексуального поведения и сексуальной адаптации» между теми, у кого был сексуальный опыт с братом или сестрой, теми, у кого был такой опыт с ребенком из другой семьи, и теми, у кого такого опыта вообще не было. Социолог Флойд Мартинсон, «серый кардинал» исследований детской сексуальности, собрал десятки воспоминаний о счастливом сексе по согласию между детьми младше двенадцати лет, в том числе о сексуальных играх между братьями и сестрами и между детьми с разницей в возрасте более пяти лет, то есть о двух вариантах, маркируемых в литературе о «детях–растлителях» кроваво–красными флажками (информанты Мартинсона рассказывали о вагинальном сексе, фелляции и анальном сексе, как и о более «детских» практиках разглядывания и взаимной мастурбации — прим. автора).
На самом деле практически всё, что Тони Кавана Джонсон считает должным вызывать тревогу, где–нибудь в другой стране или части света является обычным, просто не заслуживающим внимания. Клеллан Форд и Фрэнк Бич в своем классическом исследовании «Модели сексуального поведения» проанализировали данные по 191 народу мира, в том числе по американцам. «Пока взрослые члены общества позволяют им это, — обнаружили они, — незрелые мальчики и девочки занимаются практически всеми видами сексуального поведения, встречающегося у взрослых мужчин и женщин», в том числе «орально–генитальными контактами и попытками копуляции». Каннингам и Макфарлейн в своем тексте о «детях, которые растлевают», клеймят «аномалией» «воспроизведение конкретной взрослой сексуальной активности» — поведение настолько повсеместно распространенное на планете, что у антропологов есть для него вполне затертое название: «сексуально–репетиционная игра».
Но для того чтобы увидеть, что ценности различаются, не нужно исследовать племя идейцев кикапу. Голландские сексологи Тео Сандфорт и Пегги Коэн–Кеттенсис провели в Голландии опрос, аналогичный влиятельному опросу Фридриха, и получили поразительно несовпадающие результаты. Каждая пятая голландская мать видела свою дочь мастурбирующей при помощи какого–либо предмета, тогда как среди американских матерей таких было менее 1 процента; каждая пятая голландская мать сообщила, что ее маленький сын раздевал других людей, а из американских матерей такое сказали всего 4,4 процента. Сандфорт и Коэн–Кеттенсис высказали предположение, что, может быть, маленький Ханс чувствует себя раскрепощеннее, играя в комнате, в которой присутствует «мама», чем маленький Мэтью в комнате с «мамми», или что «мама» менее стесняется сообщать об этом интервьюеру. Повторное исследование, которое провел сам Фридрих в 1998 году, выявило, что «матери с более высоким уровнем образования и более либеральными взглядами на секс сообщили о большем количестве сексуального поведения» у своих детей, возможно, потому что чувствовали себя «более спокойно» по отношению к обсуждаемому предмету.
Эти исследования обнажают нечто замечательное в отношении ценностей и исследований: своего рода принцип неопределенности Гейзенберга в социальной науке, о котором говорят антропологи, согласно которому присутствие наблюдателя и его точка зрения влияют на то, как он описывает — измеряет, так сказать — изучаемое явление. Увидеть не должно означать поверить, поскольку ценности влияют на то, что показывается (дети знают, что взрослые хотят видеть, а что не хотят, и в соответствии с этим выбирают, что скрывать), и ценности влияют на то, что мы замечаем. От моральных суждений, сознательных или неосознанных, зависит не только суждение о том, что нормально, но даже «научная» оценка того, что нормативно.
«Негативная смычка секса с насилием»
«Вот уже восемь лет я говорю о сексе как о явлении на континууме», — сказала Тони Кавана Джонсон, когда я взяла у нее интервью в 1996 году в ее офисе в Пасадене, штат Калифорния. Наверное, подозревая, что я — одна из ее «очернителей», перед тем она отменила две условленные встречи со мной с целью проведения интервью, каждая из которых потребовала полудюжины телефонных звонков и нескольких факсов, а когда я прибыла–таки на назначенную в конце концов встречу, потратила первые двадцать минут из отведенного мне часа на то, чтобы допрашивать меня на предмет того, как я собираюсь представлять ее работу. Женщина, построившая крепкий бизнес на чрезвычайщине, теперь была полна решимости предстать перед публикой в образе друга умеренности. «Нормальная, здоровая сексуальность — вот что нам нужно в детях, — настаивала она (не определяя значения своих терминов). И добавила: Проблема в негативной смычке секса с насилием».
Конечно, детей следует отучать совать пальцы, куда не просят. Как и Джонсон, большинство наблюдателей, какую бы сторону баррикад в сексуальных дебатах они ни занимали (включая меня), повергает в ужас «негативная смычка», проявляемая двенадцатилетними мальчиками, которые развлекаются тем, что нападают на девочек в городских бассейнах, и старшеклассниками–футболистами, совершающими групповые изнасилования одноклассниц. Даже Верховный суд, удовлетворив в 1999 году иск девушки, обвинявшей свою школу в том, что она не защищала ее от неоднократных враждебных и нежеланных сексуальных «знаков внимания», заявил, что sexual harassment (можно перевести как «сексуальное надоедание» или даже как «сексуальные издевательства», хотя американские юристы и феминистки толкуют этот термин, как им заблагорассудится, нередко просто как выражение сексуального интереса, ухаживание и т.п., если оно происходит в «неположенном месте» или даже в любом месте, но всего лишь не по инициативе «жертвы» — прим. перев.) не следует рассматривать как нормальный ход событий в жизни подростков. Джонсон права в том, что помещает вопрос согласия в центр своих теорий.
Но где эта «смычка» секса с насилием становится «негативной», и когда она становится достаточно «ненормальной», чтобы рассматривать ее как расстройство или как преступление? В точности так же, как слово злоупотребление, слово согласие для разных людей означает разные вещи. Переговоры, обсуждение условий являются частью детских сексуальных игр. Они могут включать в себя подкуп, хитрости, противоборство, взаимные уступки и элементы неравенства сил, как и любые другие взаимоотношения между детьми. «Старше и больше», однако, не обязательно означает «сильнее». И широкий диапазон поведения, в котором различия в силах между детьми играют роль, по всей видимости, является нормативным (или, если я разочаровала вас в нормативном, очевидно безвредным). Психологи Шэрон Лэм и Мэри Коуксли провели письменный опрос трехсот психологически здоровых студенток колледжа Брин Мор (престижный частный женский колледж в пригороде г. Филадельфия — прим. перев.) об их детском сексуальном опыте. Эти молодые женщины описывали волнующие игры в порнозвезд, проституток, изнасилования и секс–рабынь, в которые они играли, когда им не исполнилось еще и десяти лет, что указывает на то, что смычка секса с насилием, или смычка секса с неравенством сил, также может быть «нормальной». Симона де Бовуар в своих «Воспоминаниях благовоспитанной девицы» описала приятное возбуждение, которое она испытала, когда инсценировала на своей младшей сестренке «умерщвление плоти», практиковавшееся католическими святыми. А сексолог Лионор Тифер высказала мысль, что принуждение, даже если его необходимо корригировать, не следует патологизировать. «Дети толкаются, дерутся и требуют, пока их не приучают жить в обществе, — говорит она. — Агрессивность нормальна для детей». При нынешней американской культуре никого не должно удивлять, что, проявляя свою агрессивность, ребенок может использовать лингва–франка сексуальности как средство выражения своих эмоций.
Вред также существует на континууме, и исходить он может из разных источников. Как мы видели в предыдущей главе, секс несовершеннолетних, с кем бы он ни происходил, часто травмирует их не сам по себе, а в результате того, что взрослые сходят с ума по его поводу. Что же касается «проблем сексуального поведения», травма от «лечения» может быть гораздо тяжелее, чем сама «болезнь».
Героическое вмешательство
Летом 1994 года, когда психолог Филип Каушалл начал осуществлять надзор над семейными визитами Даймондов, он был шокирован тем, что дети находились в патронатной семье. Он признавал наличие проблем между матерью и детьми, но не видел никаких оснований для их разлучения. В сентябре он стал рекомендовать властям вернуть детей домой.
Примерно в то время Джесси начала посещать «Daughters & Sons United» — группу поддержки жертв, в которой, как она рассказала, ее учили про «хорошую вину и плохую вину», последнюю она поняла как «когда ты на кого–то наябедничала, и тебе стыдно». «Она выходила с этих собраний сердитая и взвинченная, — вспоминает Дайэн. — И каждый раз начинала «я на тебя донесу, мама», когда у нее случались вспышки гнева».
Терапию обоих детей продолжал проводить Каушалл, но то, что происходило в его уютном кабинете, уставленном игрушками, не соответствовало требованию, предъявленному Тони, чтобы он проходил «лечение для сексуальных преступников». В октябре 1995 года, почти через два года после «преступления», суд поместил его в группу для «сексуально реактивных детей» (SRC) - под надзор социального работника Дэвида Макуэртера, автора оригинальных и важных исследований гомосексуальных пар, который впоследствии стал «царем» графства Сан–Диего по лечению несовершеннолетних правонарушителей. Каушалл поощрял детей сотрудничать; он надеялся, что это был последний обруч, через который должна была прыгнуть семья, чтобы наконец воссоединиться. Однако Макуэртер, который называл работу группы SRC «мягкой конфронтацией», написал Каушаллу, извещая его о том, что Тони «дисруптивен» (т.е. подрывает, срывает работу с ним — прим. перев.). Тони не хотел называть себя преступником, что является первым требуемым шагом к «выздоровлению», да еще и давал понять, что другим детям делать этого тоже не следует. Каушаллу и Дайэн было ясно, что Тони считал обвинение неправильным и несправедливым. «Мам, — сказал он как–то Дайэн, — там один мальчик сидит за mooning!»
Про себя Каушалл считал подход Макуэртера, скорее всего, изначально неспособным привести к успеху. «Терапия может быть необходима, — сказал мне Каушалл, чье вмешательство в дело семьи, весьма вероятно, предотвратило отдачу детей на усыновление. — Но если вы лечите кого–то от того, что конкретно называете «сексуальным преступлением», вы подрываете лечение автоматически, потому что закрепляете в сознании пациента мысль, что он сексуальный преступник, то есть формируете в нем ровно то сознание, которого в нем быть не должно».