Тревога охватила Нестан: не заподозрит ли евнух? Но тут же вспомнила, как месяца два назад евнух свободно отпустил ее с Айшей на полбазарного дня... О иверская божья матерь, помоги бедной княгине Эристави!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
На север, запад, восток и юг выходили четыре двора посольского здания. Множество покоев и комнаток предназначалось для послов и их огромной свиты. Широкий ручей, обсаженный по обоим берегам высокими яворами, протекал через два двора, несколько беседок и устремлялся через зал к главному восьмиугольному водоему, выложенному мраморными плитами. Наверху также тянулись роскошные покои, их окна, похожие на двери, смотрели в сад через открытые галереи.
Русийское посольство, возглавляемое Василием Коробьиным и дьяком Евстафием Кувшиновым, было намного крепче своих предшественников. Фергат-хан ежедневно посещал посольство и заботливо осведомлялся: полностью ли доставлены на посольскую поварню шестнадцать овец, сто кур и двести батманов вина, плодов и кореньев. Хан уже не осмеливался требовать "целования шаховой ноги", как когда-то домогался у князя Засекина. Не стояли часами послы у шахского порога, как пришлось томиться в Гандже Михайле Никитичу Тихонову с полуденной еды до вечера. Не осмеливались шаховы люди водить за нос русийских послов, как поступили с князем Барятинским, развлекая его осмотром Исфахана, чтобы скрыть подготовку нашествия на Грузию.
Василий Коробьин и дьяк Кувшинов готовились ко второму приему их шахом Аббасом. В их спокойном, уверенном поведении при шахском дворе чувствовалась окрепшая сила Русии.
Миновало лихолетье. Боярская дума уже замышляла возвести оружейный завод в городе Туле. Из-под пепла, каким покрыли ее вражеские полчища, вновь поднималась Русия в своей страшной для врагов силе.
Настал черед подумать о казне царства. Первостепенный доход приносит торговля с Востоком, между тем право провоза товаров через Московию в Иран, Индию и Среднюю Азию принадлежит иноземцам. И тут поднялись торговые верхи гостиной и суконной сотни, потребовавшие транзитного торга. Ни купцам Голштинии, ни купцам Брабанта незачем тешиться волжским простором - под московским флагом поплывут корабли мимо берегов гилянских в глубь Персии.
Вот почему так спешно прибыли в Исфахан Коробьин и Кувшинов. Кроме торговых дел, им поручено вести разговор о грузинских царствах. От царя Теймураза сидел в Москве послом игумен Харитон. Сидел долго, выжидательно и добился-таки царского приема. Царь всея Руси соблаговолил взять под свою защиту царей Иверии, передал игумену три ответных послания и обнадежил добиться от шах-аббасова величества отказа от новых вторжений в пределы Грузии.
В ожидании второго приема Коробьин описывал шахский стольный город Исфахан. Он, не спеша, диктовал дьяку: "...рожь кизилбаши считают ни во что и не сеют ее. А для корма коней пользуют резку из рисовой соломы..."
Хозяйские наблюдения прервал приход католического монаха. Посольский толмач Семен Герасимов перевел приветствие "трудящимся во славу церкви и процветания христовых царств".
Послы сдержанно ответили, что царь-государь всея Руси печалится о всех христианских царях.
- Санта Мария! Почему же с нехристями дружбу, как полевой кафтан, крепкими нитками сшиваете? - удивился монах, слегка коверкая персидскую речь.
- Дружба торговая - не церковная.
- Но божия... Во славу девы Марии каждый купец молит творца ниспослать ему прибыльное дело, а по-мирскому сказать - помочь выгоднее обмануть ближнего, за что обещают светлейшего престола смиреннейшим слугам вклады и толстые свечи...
Коробьин и Кувшинов, выслушав озорной перевод, так и застыли от изумления. Посол подозрительно оглядел католика:
- Ты кому бьешь челом - богу али сатане?
- Повинуюсь истинному наместнику Христову. Поэтому и проник в настоящий смысл вашего, особого приезда в Иран, ибо не только о торговой дружбе будете плести разговор с шахом, но и о военном союзе против турок, а турки грузинам дружбу и военную предлагают и торговую.
- Непригоже грузинцам против единоверной Руси идти!
- Санта Мария! А пригоже оставлять в пасти "льва Ирана" единоверного царя?
- О его царском величестве Теймуразе говорить нам наказал патриарх всея Руси святейший Филарет.
- Я не о Теймуразе вспомнил, он, слава Христу, не очень понадеялся на серебряные трубы ангелов и скрылся в турецкую крепость. Я господ высоких послов о другом царе грузинцев вопрошаю: на сколько аршин протянется ваша забота о царственном брате во Христе? Будете ли плести разговор о царе Картли - Луарсабе?
Коробьин насупился, по его щекам полыхнул огонь румянца.
- А вам, католикам, какая печаль?
- Господин высокий посол, большая. Святейший папа наш милостиво решил, если вы отступитесь от единоверного царя, самому выполнить богу угодное дело: предложить светлому Луарсабу освободить его от плена персидского, но с тем, чтобы царь принял римское учение, повелел своим чадам последовать за ним по спасительному пути, ибо римская церковь пришлет в Иверию не только епископов, но и воинскую силу.
Если Коробьин в Москве понял намек Филарета: не очень настойчиво добиваться освобождения картлийского царя, то сейчас, обеспокоенный предупреждением католической миссии, сухо заявил, что прибыл он в Исфахан именно по этому важному делу. Не может патриарх всея Руси спокойно взирать на страдания христианского царя, а католикам не пристало поучать бояр государевой думы.
Монах поднялся. Он передаст отцу Тхадео беседу с благочестивыми послами и еще раз придет к ним после вторичного приема московитов шахом. Тогда папу римского осенит святое небо, и он вызволит из неволи царя-мученика, ибо сказано: на каком осле скачешь, того и погоняй.
Впрочем, это изречение Папуна, так как это был он, произнес по-грузински. Оставив толмача озадаченным, усмехающийся азнаур плотно надвинул капюшон и вышел из посольского дома.
Он похвалил себя за умелое подражание разговору делла Валле. Судьба благоприятствует дервишу и монаху. Теперь он спешил к Исмаилу, деду Керима, где тайно жил и переодевался. Надо снова превратиться в дервиша. Еще неизвестно, во скольких масхара должен он перевоплощаться, пока не выберется из благословенной пасти "льва Ирана"!
Два дня Папуна подстерегал молодого Джафар-хана у мозаичного входа мраморного дворца Караджугая. Слуги сказали дервишу, что щедрый хан отсутствует: занят погоней за дикими козлами.
Папуна колебался. Пойти прямо к Караджугаю? Но прозорливый хан даже Вардану не совсем поверил. Можно погубить многое. На кого Тэкле оставить? А бедная Нестан? Этот волчий хвост, Зураб, думает о ней меньше, чем пчела о шашлыке...
Полный раздумья, Папуна кружился у двора хана, все больше возбуждая неудовольствие слуг, не решающихся его прогнать. Назойливость дервишей вошла в поговорку, но они стоят близко к аллаху, могут проклясть, особенно этот, такой страшный. Вероятно, темный шрам на шее у него от веревки, когда шайтан тащил его к себе.
В ожидании приезда Джафар-хана Папуна бродил по знакомому ему Исфахану, приближался к дому, где жил Георгий Саакадзе... Паата! Тут они навсегда расстались. Папуна спешил прочь от этого места и вновь к нему возвращался.
Дом стоял запертый, ибо шах решил в нем истязать пойманного Саакадзе... А вот башенка, отсюда любил Паата смотреть на звезды. Вновь и вновь возвращался Папуна к великолепному дому, где выросли дети Саакадзе, где состарился душой он, Папуна Чивадзе, верный спутник великого, но беспокойного Моурави. Папуна вздохнул, вспоминая, какую борьбу пришлось вести ему с Георгием, прежде чем добился от него разрешения на поездку в Исфахан. Отпуская Папуна, Георгий посоветовал ему посетить итальянца делла Валле и обратить внимание на русийское посольство: какие дела - торговые или военные - волнуют сейчас единоверцев. Не мешает заметить: так ли бурлит исфаханский майдан, как до Марткобской битвы... Вообще почему-то неугомонный Моурави стал интересоваться не только своими, но и вражескими майданами. Что делать: когда шашка стынет на стене, руки тянутся к аршину. Папуна прислушался, тягостное молчание исходило от когда-то шумного дома Саакадзе. Даже птиц не было - их разогнали. Сад покоился под зеленым саваном... Папуна горестно махнул рукой и поспешил прочь.
На этот раз он вовремя подошел к мозаичным воротам. Молодой хан Джафар с друзьями поворачивали коней к подъездному своду. Суетились слуги и стража. Распахивались решетчатые створы. В суматохе Папуна протиснулся к хану и с криком: "Послание от аллаха", - бросил Джафару свиток, запечатанный синим воском.
Джафар изумленно обернулся, но вестник неба бесследно исчез. Молодые ханы хохотали: наверно, аллах шлет свое одобрение желанию Джафара попировать с друзьями после удачной охоты.
Но едва Джафар вскрыл печать и прочел первые строки, как стремительно бросился в покои отца...
Родители Караджугая были христиане, и потому за высокой глазурной стеной шла совсем необычная для знатных ханов дружная семейная жизнь Караджугая с его первой женой Гефезе, тремя сыновьями и двумя дочерьми, прижитыми с нею за долгие счастливые годы. Гефезе полновластно распоряжалась гаремом, евнухи боялись ее больше, чем хана. Совершенно свободная, она уходила, к кому хотела и куда хотела и брала с собой, кого желала. Была еще одна законная жена у Караджугая, взятая по настоянию шаха Аббаса. Окруженная роскошью, вторая жена не очень огорчалась равнодушием к ней супруга. Она беззаботно носилась по ханским гаремам, жадно вслушиваясь во все разговоры и сплетни гаремных красавиц. По настоянию опять-таки шаха и во избежание насмешек, Караджугай и Гефезе порешили пополнить гарем тридцатью наложницами. Караджугай щедро одаривал всех обитательниц своего гарема и сквозь пальцы смотрел на их чересчур привольную жизнь. Наложницы хотя и находились под надзором евнухов, но ухитрялись подыскивать тысячи предлогов для выезда из дворца. То их тянуло в Кайсерие купить браслеты или благовония, то индийские купцы привезли новые ткани, то наложницы шахского Давлет-ханэ в гости к себе приглашают. Но особенно часто они посещали гадалку, пользовавшуюся особым покровительством начальника феррашей. Эта ханум однажды предсказала шаху удачный исход битвы с турками, которую шах уже считал проигранной. Гадалка жила в красивом домике, утопающем в цветах и окруженном высокой изразцовой стеной. Ее нередко посещали знатные персиянки, желая узнать свою судьбу. Но на майдане шептались, что, кроме главного входа, оберегаемого двумя суровыми евнухами, имелся еще тайный, в саду, куда проскальзывали богатые молодые ханы и купцы.
Однажды Джафар сказал:
- Не считаешь ли ты, мой благородный отец, что твои хасеги слишком часто направляют свои розовые носилки к ханум-гадалке?
- Пхе! - добродушно усмехнулся Караджугай. - Когда им исполнится по сто лет, они уже все будут знать.
Караджугай спокойно играл с Гефезе в нарды, когда дверь в комнату шумно распахнулась и Джафар, задыхаясь, кинулся к отцу, но, увидев мать, почтительно приложил руку ко лбу и сердцу. Она обняла любимца, поцеловала и, смеясь, спросила: "Какая пчела нажужжала ему такое нетерпение?" Тем временем Караджугай углубился в чтение свитка. Мужественное, приятное лицо хана то хмурилось, то вспыхивало гневом. Погладив шрам на щеке, он повернулся к Гефезе.
- Аллах свидетель, тяжелый груз мыслей придавил меня, как ноша верблюда. Посоветуй, умная Гефезе.
- Слушаю и повинуюсь! - Она пододвинула хану груду подушек.
Расправив широкие рукава алтабасового халата, Караджугай удобно расположился на подушках и, скрывая волнение, стал читать описание жизни Луарсаба после отъезда из Гулаби Джафар-хана.
То и дело Гефезе прикладывала к глазам расшитый бабочками платочек. Сидя на ковре, молодой хан все ниже опускал голову, покусывая шелковистый ус. Он любил Луарсаба и ненавидел Али-Баиндура. О, какое наслаждение вонзить ханжал в сердце гиены! Но шах-ин-шах ценит свирепого лазутчика, и жизнь его неприкосновенна...
Карджугай, понижая голос, дочитывал:
- "...Благородный из благородных Караджугай-хан, тебе мои скорбные слова. Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути испытаний, ниспосланных всемогущим... Но орел всегда орел, если даже он в деревянной клетке, а змея не становится львом, если даже посадят ее в золотой ящик. Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен, пусть бог помог ему пленить другого царя, но нельзя допускать подданных забывать их место. Опасно позволить думать, что они властны над жизнью богоравных. Это может навести на вредное понятие о достоинстве царских званий... Все мы не вечны, но жизнь надо прожить так, чтобы потомки не краснели за деяния наши. Не мне подсказывать благородные поступки, - вся жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими. Да продлит бог твои деяния до почетной старости! Да сохранит твоих сыновей на поле битвы и на раскаленном всякими предательствами жизненном пути...
О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе".
Караджугай поднялся, Гефезе торопливо подала ему боевую саблю и праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.