Зал замер.
Его ассистент вышла на авансцену и объявила, что Мессинг чувствует себя плохо, но через десять — пятнадцать минут представление продолжится. Последняя часть выступления затянулась, так как Мессинг часто прерывался, чтобы вытереть лицо платком. На следующий день нам удалось выяснить у ассистента, что случилось. Оказалось, Мессинг «увидел», что юношу убили как раз в тот момент, когда он восхищался фотографией.
Мать юноши остановилась не в нашей гостинице, но мы видели ее каждый день в кафетерии, где были зарегистрированы наши продовольственные карточки. Мы с ужасом смотрели на ее лицо, но оно было таким же спокойным, как всегда; ее сын часто писал ей, и она показывала его короткие теплые письма. На какое-то время мы успокоились, посчитав, что Мессинг ошибся. В конце концов, все люди ошибаются.
Прошло три недели, и мы забыли об этом инциденте. Но спустя двадцать четыре дня женщина не пришла в столовую. На следующий день мы узнали, что она получила похоронку на сына, в ней был указан день и час смерти, и именно в это время Мессингу явилось видение.
Я старалась никогда не пропускать представления Мессинга. Однажды я замешкалась после выступления. Зал уже опустел, и я последняя вышла на холодную улицу. Был сильный снегопад, и дальше двух шагов ничего не было видно. У входа в нерешительности стоял Мессинг.
— Мерзкая погода, — проворчал он на немецком. — Как в аду.
— Хуже, — ответила я. — Хорошо хоть тепло.
— Вы говорите по-немецки? — Он обернулся и посмотрел на меня изучающе. — Это хорошо. Вы остановились в гостинице. Я видел вас в холле.
Я кивнула, пораженная его памятью.
— Вот моя рука и пойдемте, — продолжил он по-немецки. — Теперь мне хоть есть с кем поговорить на немецком. Русский для меня гораздо труднее.
— Но где ваш ассистент? — спросила я.
— Иногда она уходит после антракта.
Потом я часто, встречала его у входа, и мы вместе
возвращались в гостиницу «Семь этажей».
— Говорите тише, — предупреждал он меня. — Во время войны опасно говорить по-немецки на улице. Однажды меня приняли за шпиона.
В то время были тяжелые и тревожные для меня дни. Я перестала получать известия от своего мужа с момента блокады Ленинграда. Ходили слухи, что он был убит в бомбежку. Я долго все держала в себе, но наконец решила довериться Мессингу. Я не хотела говорить с ним о своих тревогах на ходу, но у меня не хватало смелости просить аудиенции: знала, что ему запрещена частная практика. Наконец решилась попросить ассистента замолвить за меня слово.
— Он согласен, но только в виде исключения, — сказала ассистент. — Приходите в его номер в три часа.
Попытаюсь воспроизвести свой разговор с Мессингом слово в слово.
— Это вы? Садитесь. Но помните, что мне запрещено принимать посетителей. Поэтому 15 минут, и ни секундой больше, — сказал он.
Я покорно села, не зная, с чего начать.
— Для начала, — помог он мне, — напишите на бумаге любое число. — Он передал мне карандаш и бумагу.
Я написала цифру «18».
— Теперь сложите бумагу и положите ее в свой ботинок. Вот так. Дайте мне вашу руку.
Я покорно выполнила то, что он просил. Через секунду Вольф Мессинг написал 18 на обрывке газеты и победно посмотрел на меня. Я пожала плечами: мы просто теряли время.
— Ха! — сказал неожиданно Мессинг. — «Я пришла не за тем, чтобы он показывал мне свои фокусы; мы попросту теряем время». Я правильно угадал?
Я непроизвольно улыбнулась.
— Вы хотите спросить о судьбе своего мужа.
— Что еще желает знать женщина во время войны? — спросила я немного раздраженно. — Не все же родились Мессингами.
— Но чтобы ответить на ваш вопрос, необходимо быть Мессингом, — сказал он хитро и затем рассмеялся. Он вел себя как озорной ребенок, и это начинало раздражать меня еще больше. Внезапно его лицо стало серьезным.
— Вот что я вам скажу. Для начала я хочу пройтись по вашей квартире там, в Ленинграде, — он сжал крепко мою руку. — Пойдем в коридор. Вот он. Идите медленно, налево дверь в чью-то комнату, коридор, направо — ваша комната, входите. Нет, пианино стоит не рядом с дверью, а у окна; стекло разбито, крышка открыта, на струнах снег. Ну, что же вы остановились? Идите дальше. Вторая комната почти пуста: нет ни стола, ни стульев, ни полок — книги лежат в куче на полу посередине комнаты. Хорошо, достаточно. — Он отпустил мою руку. — А теперь слушайте внимательно! Пишите! — Его лицо постепенно становилось бледным и напряженным. — Ваш муж жив. Он болен, очень болен. Вы увидите его. Он приедет… приедет сюда пятого июля в десять часов утра. — Мессинг замолчал и закрыл глаза. Я боялась шелохнуться.
— Теперь уходите сейчас же! — сказал он тихо. — У меня выступление сегодня вечером. Мне надо отдохнуть, а я тут занимаюсь вами!
Он посмотрел на меня сердито.
— Я устал, уходите! — закричал он, вытирая капли пота со лба.
Наконец настало пятое июля. Я уже знала, что мой муж был сильно истощен от голода и лежал в госпитале. Не могло быть и речи о его приезде на Урал в ближайшем будущем. Но у меня из головы не выходили слова Мессинга, и мы с друзьями с нетерпением ждали этого дня. Я даже приготовилась к встрече: достала водку за карточки на масло, часть хлебных карточек поменяла на мятную карамель, а три метра ткани, выданной мне литературным фондом, выменяла на картошку и лук.
Пятого июля осталась одна в комнате. Я боялась спуститься в столовую или даже принести кипятка для чая. Проходили часы: 10, 11, 12, 16, 17, 18. Каждые несколько минут в дверь просовывалась чья-нибудь голова.
— Не приехал?
— Нет еще.
Я сидела голодная, злая, рыдала и чувствовала себя дурой. В семь часов в дверь постучали. На пороге стоял мой муж. За плечами у него был туго набитый вещмешок, еще он прижимал к груди две буханки хлеба.
— Боже мой! Я ждала тебя весь день! — закричала я, бросаясь к нему.
— Откуда ты узнала, что я приеду? — удивился муж. — Это случилось неожиданно. Я только что выписался из госпиталя, и тут мне позвонили.
— Расскажешь позже, — перебила я. — Ты едва стоишь на ногах.
Я взяла хлеб у него из рук и помогла снять мешок. Если бы я не ждала его, я вряд ли узнала бы в этом постаревшем человеке с редкими седыми волосами, запавшими висками, небритым лицом своего мужа. А ему было всего 42 года. Когда мы расставались, он был красивым, элегантным, хорошо сложенным мужчиной. У меня заныло сердце.
— Я ждала тебя сегодня утром, — сказала я. — Но главное, что ты все-таки приехал.
— Я приехал утром, в десять часов, — ответил он.
— Что? — воскликнула я с ужасом. — Где же ты был все это время?
— Видишь ли, на станции выдавали хлеб всем пассажирам, и я простоял в очереди восемь часов. В конце концов, я не мог отказаться от хлеба.
— Бог мой! У меня достаточно хлеба!
Мне хотелось зарыдать, но я сдержалась. Передо мной был человек, который пережил блокаду Ленинграда.
Когда я вернулась в свою квартиру в Ленинграде, то увидела пианино с открытой крышкой у разбитого окна. Снег растаял, и внутри стояла вода. На полу другой комнаты свалены книги. Мебели не было — соседи сожгли ее холодной зимой 1942 года. Я была рада, что это помогло им выжить».