Джо Р. Лансдейл. Повести и рассказы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Джо Р. Лансдейл. Повести и рассказы

Составители: BertranD, mickle_69

Автор обложки: mickle_69

Авторские сборники

Примечание:

Из сборника «Маленькая зелёная книжечка историй о монстрах» удалён рассказ «Ночь, когда они не пошли на ужастик» т. к он уже присутствует в сборнике «Руками гнева».

Из сборника «Бог Лезвий» удалены «Вступление и роман «Пронзающие ночь».

Из сборника «Дорога мертвеца» удалены эссе «Преподобный опять на коне» и роман «Умереть на Диком Западе».

Руками гнева

Сергей Чередов, перевод, 2021

Мария Акимова, перевод, 2021

Григорий Шокин, перевод, 2021.

Сергей Карпов, перевод, 2021

Ирина Савельева, перевод, 2021

Валерия Евдокимова, иллюстрация, 2021

Ольга Зимина, иллюстрация, 2021

Joe R. Lansdale, "By Bizarre Hands", 1989

Рыбная ночь

Посвящается Биллу Пронзини

Это был обжигающе жаркий полдень с безоблачным небом и безжалостным солнцем.

Воздух дрожал, точно студенистая эктоплазма. Ветра совсем не было.

Сквозь духоту, кашляя и изрыгая белый дым, тащился потрепанный черный «плимут». Дважды прохрипев, он громко чихнул и заглох на обочине.

Из автомобиля выбрался водитель и подошел к капоту. Это был мужчина с сухими каштановыми волосами и тяжелыми складками жира на бедрах. Мужчина, в жизни которого уже наступила суровая зима. Его рубашка была расстегнута до пупка, рукава закатаны выше локтей. Волосы на груди и руках были седыми.

Со стороны пассажирского сиденья вылез молодой человек и тоже обошел машину. Желтые пятна пота усеивали его белую рубашку. Развязанный полосатый галстук болтался на шее, будто сдохшая во сне ручная змея.

— Ну, что? — спросил молодой человек.

Старик ничего не ответил. Он открыл капот. С пронзительным звуком парового органа из радиатора вырвались белые клубы и растаяли в голубом небе.

— Чтоб тебя, — сказал старик и пнул бампер «плимута», словно врага в челюсть. Удовлетворения это не принесло, только на краю коричневого крыла осталась неприятная царапина да лодыжка чертовски разболелась.

— Ну, что? — повторил молодой человек.

— Что «ну, что»? Сам как думаешь? Мертвый, как и торговля консервными ножами на этой неделе. Даже мертвее. Радиатор весь в дырах.

— Может, мимо кто-нибудь проедет и поможет нам.

— Ну, конечно.

— По крайней мере подвезет.

— Держись за эту мысль, студент.

— Кто-нибудь обязательно появится, — сказал молодой человек.

— Возможно. А может, и нет. Кто еще станет сокращать дорогу? Главное шоссе — вот где все. А не на этом никчемном огрызке, — и он свирепо зыркнул на молодого человека.

— Я не заставлял тебя сворачивать, — отрезал тот. — Дорога просто была на карте. Я тебе о ней сказал, и все. Ты сам ее выбрал и решил свернуть. Я не виноват. К тому же кто мог ждать, что машина сдохнет?

— Я же велел тебе проверить воду в радиаторе, так? Еще в Эль-Пасо.

— Я проверял. Тогда вода в нем была. Говорю же, я не виноват. Это ты всю Аризону исколесил на этом драндулете.

— Да-да, — сказал старик, будто не особо хотел об этом слышать. Он развернулся и взглянул на шоссе.

Ни легковушек, ни грузовиков. Лишь волны жары и мили пустого бетона, докуда хватало взгляда.

Они сели на раскаленную землю и привалились спинами к машине. Так хоть какая-то тень была, пусть и небольшая. Они потягивали из бутыли тепловатую воду и почти не разговаривали, пока не село солнце. К тому времени оба немного смягчились. Жара покинула пески, и в пустыне поселился холод. Там, где тепло заставляло парочку раздражаться, прохлада вынудила жаться друг к другу.

Старик застегнул рубашку и раскатал рукава, а молодой человек откопал на заднем сиденье свитер. Натянув его на себя, он снова сел и неожиданно сказал:

— Мне очень жаль.

— Ты не виноват. Никто не виноват. Иногда я просто начинаю орать, срывая злость за продажи консервных ножей на всем, кроме консервных ножей и себя. Дни коммивояжеров прошли, сынок.

— А я думал, что заполучу непыльную работу на лето, — сказал молодой человек.

Старик рассмеялся:

— Вот уж не сомневаюсь. Умеют они уболтать, верно?

— А то!

— Пусть все это выглядит легкими деньгами, но легких денег не бывает, парень. В этом мире нет ничего простого. Если кто тут и зарабатывает, так это компания. Мы только устаем, стареем и протираем ботинки до дыр. Будь у меня хоть капля здравого смысла, я давно уволился бы. Все, что у тебя есть — лето…

— Может, и не так долго.

— Ну, это все, что я знаю. Просто город за городом, мотель за мотелем, дом за домом. Глядишь на людей сквозь проволочную сетку, а они мотают головами. Даже тараканы в грязных мотелях начинают походить на маленьких приятелей, с которыми ты уже виделся, будто они тоже коммивояжеры и им приходится снимать номера.

Молодой человек усмехнулся:

— Возможно, в этом что-то есть.

Какое-то время они сидели молча, словно спаянные тишиной. Ночь окончательно объяла пустыню. Осталась лишь огромная золотистая луна и миллиарды звезд, чье белесое сияние одолевало расстояние в вечность.

Поднялся ветер. Песок двигался, находил себе новые места и замирал. Его неторопливые легкие волны напоминали полуночное море. О чем и сказал молодой человек, который однажды пересек на корабле Атлантику.

— Море? — переспросил старик. — Да-да, так и есть. Я о том же подумал. Одна из причин моего раздражения. Отчасти из-за этого я и психанул днем. Не только из-за жары. Тут мои воспоминания, — он кивнул на пустыню, — и они снова меня посетили.

Молодой человек скорчил гримасу:

— Я не понимаю.

— Ты и не должен… Ты не должен… Решишь еще, что я свихнулся.

— Я уже думаю, что ты свихнулся. Так что рассказывай.

Старик улыбнулся:

— Ладно, только не смейся.

— Не буду.

На миг между ними повисло молчание. Наконец старик произнес:

— Это рыбная ночь, парень. Сегодня полнолуние, а это та самая часть пустыни, если память мне не изменяет и ощущение верное. В смысле, разве тебе не кажется, что эта ночь сделана из мягкой ткани и отличается от других ночей, будто находишься внутри огромного темного мешка, стенки которого обсыпаны блестками, а наверху, в развязанной горловине, прожектор изображает луну?

— Я ничего не понял.

Старик вздохнул:

— Но она же ощущается по-другому. Верно? Ты ведь тоже это чувствуешь?

— Наверное. Я думал, это просто из-за здешнего воздуха. Никогда раньше не ночевал в пустыне. Тут, наверное, все иначе.

— Да, иначе. Понимаешь, это та самая дорога, на которой я застрял двадцать лет назад. Я сначала даже не понял этого, по крайней мере мозгами. Но в глубине души, должно быть, все время знал, что, выбрав эту дорогу, искушаю судьбу, предлагаю ей, как говорят футболисты, устроить повторный показ.

— Я все еще не понял насчет рыбной ночи. Что значит, ты был здесь раньше?

— Не именно в этом месте, а где-то здесь. Тогда дорога была еще короче, чем сейчас. По ней почти никто не путешествовал, кроме навахо. Моя машина заглохла, как и сегодня, и вместо того чтобы ждать, я пошел пешком. А пока шел, появились рыбы. Плыли во всей красе среди звездного света. Много их было. Всех цветов радуги. Маленькие, большие, жирные, тощие. Плыли прямо ко мне… прямо сквозь меня! Рыбы, насколько хватало глаз. И высоко наверху, и у самой земли.

Погоди, парень. Не смотри на меня так. Послушай, ты же студент и кое-что понимаешь в таких вещах. Смысл в том, что было здесь до нас, до того, как мы выползли из моря и изменились настолько, что стали называть себя людьми. Разве когда-то мы не были лишь скользкими тварями, родными братьями тех, кто плавает?

— Наверное, но…

— Миллионы и миллионы лет назад эта пустыня была морским дном. Может, даже колыбелью человечества. Кто знает? Я читал об этом в кое-каких научных книжках. И вот о чем думаю: если призраки людей могут бродить по дому, почему призраки давно умерших существ не могут появляться там, где они когда-то жили, и плавать в призрачном море?

— Рыбы, обладающие душой?

— Не придирайся, парень. Слушай, индейцы, с которыми я разговаривал на севере, рассказывали мне о штуке, которую они зовут маниту́. Это дух. Они верят, что у всего есть душа. У камней, деревьев, чего угодно. Даже если камень превратится в пыль, а дерево — в доски, маниту все равно останется рядом.

— Тогда почему эти рыбы не видны все время?

— А почему мы не можем постоянно видеть призраков? Почему некоторые из нас никогда их не видят? Время неподходящее, вот почему. Это редчайший случай, и думаю, похоже на затейливый замо́к с часовым механизмом, вроде тех, что используют в банках. Там замо́к щелкает, открывается, и вот вам денежки. Тут он открывается, и у нас — рыбы давно ушедшего мира.

— Ну, тут есть о чем подумать, — выдавил молодой человек.

Старик ухмыльнулся:

— Я не осуждаю тебя за то, о чем ты подумал. Но двадцать лет назад со мной так все и случилось. Никогда этого не забуду. Целый час я смотрел на рыб, пока они не исчезли. Сразу после этого появился индеец навахо на старом пикапе, и я попросил подбросить меня в город. Рассказал ему о том, что увидел. А он только глядел на меня и хмыкал. Но я был уверен, что он понимает, о чем я говорю. Он тоже это видел, и, наверное, не впервые.

Я слышал, что навахо по каким-то причинам не едят рыбу, и держу пари, что именно из-за рыб в пустыне. Может, они считаются священными. А почему нет? Это как предстать перед Творцом; будто ты снова забираешься в утробу матери и плескаешься там, еще не родившийся и беззаботный.

— Даже не знаю. Это все как-то…

— Подозрительно попахивает? — старик рассмеялся. — Так и есть, так и есть. И вот тот навахо отвез меня в город. На следующий день я починил машину и отправился дальше. И никогда больше не сворачивал на эту объездную дорогу. До сегодняшнего дня. Думаю, за этим стояло нечто большее, чем простая случайность. Меня вело подсознание. Та ночь напугала меня, парень, и я не боюсь в этом сознаться. Но она была чудесной, и выбросить ее из головы я так и не смог.

Молодой человек не знал, что сказать.

Старик посмотрел на него и улыбнулся:

— Я не осуждаю тебя. Ни капли. Возможно, я сумасшедший.

Они еще немного посидели в ночной пустыне, старик вынул вставные зубы и вылил на них немного теплой воды, чтобы очистить от остатков кофе и сигарет.

— Надеюсь, вода нам не понадобится, — сказал молодой человек.

— Ты прав. Глупо с моей стороны! Мы немного поспим, а перед рассветом отправимся в путь. До следующего города не так уж далеко. От силы десять миль. — Он вставил челюсть обратно. — С нами все будет в порядке.

Молодой человек кивнул.

Рыбы не появлялись. Это обсуждать не стали. Забрались в машину: молодой человек — на переднее сиденье, старик — на заднее. Накрылись всей запасной одеждой, чтобы вытерпеть холодные прикосновения ночи.

Около полуночи старик внезапно проснулся, закинул руки за голову и принялся разглядывать морозное небо пустыни в окне напротив.

Мимо проплыла рыба.

Длинная, тощая, всех цветов радуги. она взмахнула хвостом, словно прощаясь, а затем исчезла.

Старик сел. Снаружи повсюду были рыбы — всевозможных размеров, расцветок и форм.

— Эй, парень, проснись!

Молодой человек застонал.

— Проснись!

Тот лежал на животе, уткнувшись лицом в руки, а теперь перевернулся.

— Что такое? Пора идти?

— Рыбы.

— Ты опять об этом.

— Гляди!

Молодой человек сел. У него отвисла челюсть. Глаза выпучились. Вокруг машины, в темных вихрях все быстрее и быстрее проплывали самые разные рыбы.

— Но я же… Как?

— А я тебе говорил. Я тебе говорил.

Старик потянулся к ручке двери, но, прежде чем успел за нее дернуть, сквозь заднее стекло лениво вплыла рыба, покружила по машине раз-другой, прошла сквозь грудь старика, взмыла вверх и вылетела через крышу.

Старик хихикнул и рывком распахнул дверь. Принялся подпрыгивать на обочине. Вскидывал руки и шлепал по призрачным рыбам.

— Будто мыльные пузыри, — сказал он. — Нет, словно дым!

Молодой человек, по-прежнему разинув рот, открыл дверцу и вышел. Даже далеко в вышине он различал рыб. Странных, совсем не похожих на тех, которых встречал на картинках или представлял себе. Они порхали и кружились, словно вспышки света.

Подняв глаза, он увидел, что к луне приближается огромное темное облако. Единственное на небе. Оно внезапно вернуло его в реальность, и молодой человек возблагодарил за это небеса. Обычные вещи по-прежнему случались. Не весь мир сошел с ума.

Через мгновение старик перестал скакать среди рыб и оперся на машину, прижав ладонь к вздымающейся груди.

— Чувствуешь, парень? Чувствуешь море? Разве это не похоже на биение сердца матери, пока ты сам плаваешь в ее утробе?

Молодому человеку пришлось признать, что он почувствовал этот внутренний ритм — ток жизни, пульсирующее сердце моря.

— Но откуда? — спросил он. — Почему?

— Замо́к с часовым механизмом, парень. Замки открылись, и рыбы оказалась на свободе. Рыбы из тех времен, когда человек еще не был человеком. Когда цивилизация еще не начала давить на нас. Это правда, я знаю. И эта правда все время была во мне. Она во всех нас.

— Напоминает путешествие во времени, — сказал молодой человек. — Они проделали весь этот путь из прошлого в будущее.

— Да-да, именно так… А если они могут попасть в наш мир, то почему мы не можем попасть в их? Высвободить дух, что скрывается внутри нас, и настроиться на их время?

— Погоди-ка…

— Господи, так вот в чем дело! Они невинны, парень. Невинны! Чисты и свободны от оков цивилизации. Вот оно! Они невинны, а мы нет. Мы задавлены технологиями. Этой одеждой. Этой машиной.

Старик принялся раздеваться.

— Эй! — сказал молодой человек. — Ты замерзнешь.

— Если ты чист, если ты абсолютно чист, — бормотал старик, — то это… да, это ключ.

— Ты с ума сошел.

— Я не буду смотреть на машину, — крикнул старик и побежал по песку. Остатки одежды волочились следом. Он скакал по пустыне, точно заяц. — Боже, боже, ничего не происходит, ничего, — простонал он. — Это не мой мир. Я из того мира. Я хочу свободно плавать в глубинах моря, подальше от консервных ножей, машин и…

Молодой человек окликнул старика по имени. Но тот, казалось, ничего не слышал.

— Я хочу убраться отсюда! — закричал старик. Внезапно он снова принялся скакать, восклицая: — Зубы! Все дело в зубах. Дантист, наука, тьфу! — Он сунул руку в рот, выдернул вставные зубы и перебросил их через плечо.

Едва зубы упали, старик приподнялся над землей. Он начал грести. Плыть все выше и выше, двигаясь среди рыб, словно бледно-розовый тюлень.

Молодой человек разглядел в лунном свете изогнутые челюсти старика, в которых еще сохранялись остатки воздуха будущего. Старик поднимался все выше и выше, все выше и выше, упрямо плыл в давно забытых водах ушедших времен.

Молодой человек тоже начал снимать одежду. Может, ему удастся поймать старика, стащить его вниз и заставить одеться. Что-нибудь сделать… Боже, хоть что-нибудь! А если он сам не сумеет вернуться? И еще у него пломбы в зубах, металлический стержень в позвоночнике после аварии на мотоцикле. Нет, в отличие от старика, он был привязан к этому миру. И ничего не мог поделать.

Луну укрыла огромная тень, соткав полосу извивающейся тьмы, которая заставила молодого человека забыть о пуговицах на рубашке и взглянуть наверх.

По невидимому морю плыла черная торпеда — акула, прародительница всех акул, семя, породившее человеческий ужас перед бездной.

Она схватила старика и поплыла вверх, навстречу золотистому сиянию луны. Старик свисал из пасти твари, будто изодранная крыса в зубах домашней кошки. Вокруг него расцветали кровавые пятна, которые зловеще завивались в невидимых волнах.

Молодой человек задрожал.

— О боже, — произнес он.

Затем появилось то самое плотное темное облако и закрыло луну.

На миг стало темно.

А когда облако улетело и снова стало светло, небо опустело.

Ни рыб.

Ни акулы.

Ни старика.

Только ночь, луна и звезды.

Яма

Посвящается Эду Горману

Шесть месяцев назад его поймали. Сегодня Гарри отправится в яму вместе с Большим Джорджем — когда бультерьеры закончат друг друга потрошить. Сразу после этого спустятся они с Джорджем, настанет их очередь. Проигравший останется внизу и будет скормлен псам, которых специально для этого держали голодными.

Когда псы поедят, голову проигравшего насадят на кол. Яму окружала дюжина кольев. На каждом была голова или череп — в зависимости от того, сколько она торчит под открытым небом, доступная амбициозным муравьям-верхолазам и голодным птицам. И, конечно, от того, сколько бультерьеры содрали мяса до того, как ее насадили.

Двенадцать кольев. Двенадцать голов.

Сегодня будут новый кол и новая голова.

Гарри оглядел собравшихся. Всего шестьдесят или около того. То еще зрелище. Как безумные создания прямиком из Льюиса Кэрролла. Только без длинных кроличьих ушей и дурацких цилиндров. Обычные деревенщины из захолустья, не лучше него самого. С одной большой разницей — они чокнутые, как пляшущие мыши. А может, это он свихнулся, а не они. Иногда казалось, что он попал в альтернативную вселенную, где старые законы природы и разделение на добро и зло не действуют. Прямо как Алиса, упавшая через кроличью нору в Страну чудес.

Толпа вокруг ямы бормотала и переговаривалась, но теперь замолчала. На свет неоновых ламп вышел человек в черном костюме и шляпе. Его правую руку обвила огромная гремучая змея, растянулась от плеча до запястья. У левого запястья — змея поменьше, медянка. В правой руке человек держал библию. Звали его Проповедником.

Проповедник накинул чудовищную гремучку на шею и оставил висеть. Она болталась, словно обколотая. Время от времени мелькал ее язык. У Гарри от нее бежали мурашки по коже — он ненавидел змей. Они будто всегда лыбились. Над чем тут ржать, тем более постоянно?

Проповедник открыл Библию и прочитал:

— Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам. Проповедник помолчал и воздел взгляд к небу.

— Короче, Бог, — сказал он, — мы хотим возблагодарить тебя за неплохой урожай картошки, хотя бывало и лучше, и хотим возблагодарить тебя за терьеров, хоть кормить и растить их нам пришлось самим, и хотим возблагодарить тебя за то, что шлешь чужаков — спасибо тебе за Гарри Джо Стинтона и Большого Джорджа, ниггера.

Проповедник помолчал и оглядел собравшихся. Поднял руку с медянкой высоко над головой. Медленно опустил и показал кулаком со змеей на Джорджа. — Трижды этот ниггер спускался в яму и трижды выходил с победой. Пару раз против белых, раз — против другого ниггера. Кое-кто из нас уже думает, что он жульничает.

Сегодня мы привели тебе другого белого, из твоего избранного народа, — хоть так и не скажешь, раз ты позволяешь выигрывать этому ниггеру, — и мы надеемся на хороший бой, чтоб в конце ниггера убили. Надеемся, ты будешь всем доволен. Мы поклоняемся тебе и змеям, как оно и положено. Аминь.

Большой Джордж посмотрел на Гарри.

— Готовься, придурок. Покрошу тебя, как пряничного человечка.

Гарри ничего не сказал. Он никак не мог понять Джорджа. Он ведь такой же пленник. Его унижали, заставляли поднимать огромные валуны, тягать телеги и бегать каждый день миля за милей. И все ради того, чтоб подготовить для этого — спуститься в яму и забить друг друга до смерти на потеху ненормальным.

А Джорджу приходилось еще хуже. Будучи черным, он редко слышал от этих психов что-то кроме «ниггер». Более того, никто не делал секрета из того, что все желали Джорджу проигрыша, а Гарри — победы. Мысль о черном чемпионе ела поедом их беломазые сердца.

И все же у Большого Джорджа появилась извращенная гордость от того, что он — самый долгоживущий боец.

— У меня это получается как надо, — однажды сказал Джордж. — Снаружи я не больше чем ниггер — неграмотный ниггер, работаю на розовых полях, стригу большие газоны для богатых белых. Здесь я тоже ниггер, но уже НИГГЕР, суровый ниггер, и, как бы меня ни звали эти селюки, они это знают, и знают, что я в своем деле лучший. Я тут король. И пусть они меня за это ненавидят, держат в камере, заставляют бегать и тягать всякое, но зато видят: в яме я могу то, чего не могут они. Видят и боятся. Мне это нравится.

Глянув на Джорджа, Гарри увидел, что здоровяк не нервничает. Или, по крайней мере, этого не показывает. Казалось, он готовится к отпуску. Ничего особенного — спустится в яму и голыми руками забьет человека насмерть. Подумаешь! Работа такая. И работа качественная — ради странного уважения, которое всяко лучше того, чего он натерпелся снаружи.

Снаружи. Странно, как часто они с Большим Джорджем произносили это слово. Снаружи. Будто они заперты в мелком космосе-пузыре на краю известного мира; в космосе, невидимом извне, в призрачном месте с новой математикой и туманными законами разума и физики.

Может, Гарри в аду. Погиб на шоссе и угодил в преисподнюю. Вполне возможно, его воспоминания о том, как он сюда попал, — ложный сон, навеянный демоническими силами. То, как он свернул не туда в заказнике Биг-Тикет и как у него сломался грузовик в окрестностях Морганстауна, — иллюзия, а то, как он вышел на Мейн-стрит Морганстауна, население 66 человек, — это он пересек реку Стикс и высадился прямиком посреди ада для старых добрых хороших мальчиков.

Боже, неужели это было полгода назад?

Он ехал к матери в Вудвиль и решил срезать через Тикет. Или так думал. Но скоро понял, что неправильно прочел карту. Отмеченный короткий путь оказался не тем, по которому он поехал. Перепутал дорогу. Эта не была отмечена. А потом он доехал до Морганстауна, и пикап сломался. Его заставили полгода горбатиться бок о бок с Джорджем, чемпионом бойцовской ямы, и вот настал момент, к которому его готовили.

Теперь выводили терьеров. Одного, чемпиона, звали Старый Хрыч. Он уже дряхлел. И выиграл много боев в яме. Сегодня, выиграет он или проиграет, — его последнее сражение. Второй пес, Зубастый, был моложе и менее опытен, зато сильнее и жаждал крови.

В яму опустили пандус. Вниз сошли Проповедник и два мужика — хозяева псов, с Хрычом и Зубастым. Когда они ступили на дно, их осветил десяток ярких прожекторов. Они словно брели по колено в свете.

Трибуны над ямой начали заполняться. Люди бормотали и делились попкорном, делали ставки — мелкий толстяк в котелке быстро записывал в блокнот, когда их выкрикивали. Пандус убрали.

В яме хозяева взяли своих псов за загривок и сняли ошейники. Отвернули псов к стенкам ямы, чтобы те друг друга не видели. Терьеры стояли в двух метрах друг от друга, задом.

— Псу живому лучше, нежели льву мертвому, — сказал Проповедник.

Гарри не понял, к чему это.

— Приготовьтесь, — сказал Проповедник. — Господа, стравите псов.

Те дали пощечины собакам и развернули их друг к другу. Они тут же начали скакать и биться в хватке хозяев.

— Господа, спускайте псов.

Псы не лаяли. Это Гарри почему-то запомнилось лучше всего. Даже не рычали. Просто были быстрыми безмолвными моторчиками.

Первый бросок прошел мимо, они клацнули зубами в пустоте. Но во второй раз врезались лоб в лоб с силой пуль 45-го калибра. Хрыча сшибло на спину, и Зубастый метнулся к его глотке. Но опытный пес задрал голову и ухватил Зубастого за нос. Зубы Хрыча сомкнулись в мясе Зубастого.

С трибун выкрикивали ставки.

Коротышка в котелке яростно строчил.

Зубастый, претендент, волок Хрыча, чемпиона, по яме, пытаясь стряхнуть старого пса с носа. Наконец, люто тряся головой и лишившись куска морды, преуспел.

Хрыч перекатился на лапы и скакнул на Зубастого. Тот убрал голову прямо из-под его челюстей. Зубы старого пса щелкнули, как медвежий капкан, слюна прыснула мелкими брызгами.

Зубастый цапнул Хрыча за правое ухо. Ухватил крепко и тормошил Хрыча, как использованный гондон, который сейчас завяжут и выкинут. Чемпиону начисто отхватили ухо.

Гарри поплохело. Казалось, сейчас вырвет. Он заметил, что Большой Джордж смотрит на него.

— Думаешь, это хреново, мазафака, — сказал Джордж, — а это еще пикник. Ты погоди, когда в этой яме до тебя доберусь я.

— А у тебя явно перепады настроения, да? — сказал Гарри.

— Ничего личного, — резко сказал Джордж и вновь сосредоточился на собачьем бое.

«Ничего личного», — подумал Гарри. Боже, что может быть более личное? Буквально вчера, тренируясь и бегая вместе за пикапом, где сидели психи с пушками, он чувствовал близость с Джорджем. За эти полгода они поделились многими личными историями, и он знал, что Джорджу нравится. Но когда доходило до ямы, Джордж становился другим человеком, концепция дружбы испарялась. Вчера Гарри пытался поговорить об этом, но Джордж сказал примерно то же самое: «Ничего личного, друг мой Гарри, но когда мы спустимся в яму, не жди от меня ничего, кроме боли, потому что ее я выдам с лишком, этого добра у меня хватает».

В яме закричал Хрыч. По-другому не скажешь. Зубастый завалил его на спину и вцепился в брюхо. Хрыч пытался согнуться и ухватить Зубастого за голову, но уставшие челюсти соскальзывали с мокрой шерсти на загривке. Из живота Хрыча начала хлестать кровь.

— Так его, малой, — заорал кто-то с трибун. — жопу ему порви, сынок.

Гарри заметил, что все мужчины, женщины и дети придвинулись на своих местах, не желая ничего упустить. Их лица были полны похоти — как у любовников перед жестоким оргазмом. На несколько мгновений они сами оказались в яме, сами были псами. Опосредованный адреналин без боли.

У Хрыча затрепыхались лапы.

— Убей! Убей! — начала скандировать толпа.

Хрыч перестал дергаться. Зубастый глубже зарылся в кишки старого пса. Проповедник велел его забрать. Хозяин Зубастого оторвал челюсти пса от кишок Хрыча. Морда выглядела так, будто он макнулся в красные чернила.

— Этот сукин сын еще жив, — сказал хозяин Зубастого про Хрыча.

Хозяин Хрыча подошел к псу и сказал: «Ах ты, уебок!» Достал из кармана куртки «Сатердей Найт Спешл» и два раза выстрелил псу в голову. Хрыч даже не дернулся. Просто тут же опорожнил кишки.

Зубастый подошел, обнюхал труп Хрыча и, задрав лапу, поссал на голову дохлого пса. Струя мочи была ярко-красной.

Опустили пандус. Мертвого пса вытащили и кинули за трибуны. Зубастый поднялся по пандусу рядом с хозяином. Мелкий пес вышагивал, будто его только что короновали в хозяева бытия. Владелец Хрыча шел последним. Счастливым его трудно было назвать. Проповедник остался в яме. К нему спустился по пандусу здоровяк по имени шериф Джимми. У него были большой пистолет на бедре и игрушечный значок на груди. Значок — как те, что в пластиковых упаковках с пистолетом на пистонах и свистком. Но это был знак его власти, а его слово было железом.

Человек рядом с Гарри подтолкнул его стволом дробовика. Бок о бок с Джорджем они спустились по пандусу в яму. Человек с дробовиком поднялся. На трибунах снова начали делать ставки, мелкий толстяк в котелке засуетился.

Гремучка Проповедника все еще безмятежно лежала у него на шее, а маленькую медянку он убрал в карман. Время от времени та высовывала голову и смотрела по сторонам.

Гарри поднял глаза. Головы и черепа на кольях — хоть и безглазые, а из-за сильного освещения не более чем круглые силуэты на палках, — будто смотрели вниз и наслаждались ситуацией не хуже зрителей на трибунах.

Проповедник снова достал Библию и прочел строки:

— …пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя…

Гарри понятия не имел, к чему и это, и змеи. С ямой он никакой связи не видел. Казалось, у этих людей в мозгах вертелись не такие шестеренки, как у людей снаружи.

Реальность охватила Гарри, как тяжелое шерстяное пальто. Сейчас он убьет или умрет, прямо здесь, в этой яме, пропахшей псиной, и он ничего не может поделать.

Он думал, может, жизнь там пробежит перед глазами или еще что. Но — нет. Может, подумать о чем-нибудь прекрасном — последняя хорошая мысль о прошлом. Сперва вызвал в голове образ жены. Не помогло. Хотя когда-то она была красивой и умной, такой он ее больше не помнил. На ум пришел другой образ: обрюзгшая ленивая баба с постоянной болью в спине и жирными каштановыми волосами, затянутыми в вечный клубок. Ни улыбки на лице, ни доброго слова для него. Ему всегда казалось, будто она ожидала, что он ее должен развлекать и что он не справлялся. Не вспомнился ни один миг сексуального экстаза. После рождения дочери она перестала трахаться, будто это перевод сил. Зачем тратить энергию на секс, если можно тратить ее на жалобы?

Он перешел к мысленному досье на дочь. Увидел уродливую девчонку двенадцати лет с носом-картошкой. Никакого характера. По сравнению с ней мать — не мать, а Мисс Дружелюбие. Его Картошка все время сидела и тосковала по тощим смазливым блондинам в телевизоре. Мало того что они таращились на Гарри из ящика, так еще были расклеены по стенам и прятались в журналах, которые она разбрасывала по дому.

И это последние мысли человека, готового заглянуть в глаза смерти?

У него ничего не было.

И работу свою он ебал. А вот жену — нет.

Гарри хватался за соломинки. Была Мельва — симпатичная чирлидерша из средней школы. Мозг размером с сушеную горошину, но, боже ты мой всемогущий, как умела обходиться со стручком. И запах у нее всегда был такой странный, словно банановый. Особенно сильный у щелки — у щелки такой большой, что там и лысый орел угнездился бы.

Но и мысли о ней большого удовольствия не принесли. Ее размазал алкаш на грузовике «Мэк», когда она припарковалась на обочине темной дороги с парнишкой Пулверов.

Хренов Пулвер! Он хотя бы сдох в экстазе. Даже не понял, от чего. Когда ему раскатал зад «Мэк», он, небось, на долю секунды подумал, что это лучший оргазм в его жизни.

На хрен Мельву! Что она вообще разглядела в Пулвере? Тощий, тупой и рожа как гороховая котлета.

Боже, Гарри проиграл по всем фронтам, разочарован на каждом шагу. Ни хороших мыслей, ни прекрасных видений перед моментом истины. Лишь тьма, жизнь из унылых распланированных телодвижений, постоянных и скучных, как говно старикана на диете из отрубей. Миг казалось, что он расплачется.

Шериф Джимми достал револьвер. В отличие от значка, он был не игрушечный.

— По углам, парни.

Джордж обернулся и прошел к своей стороне ямы, снял рубашку и прислонился к стене. Его тело блестело под прожекторами, как мокрая лакрица.

Через миг Гарри заставил ноги шевелиться. Встал напротив Джорджа и тоже снял рубашку. Чувствовал, как под кожей перекатываются месяцы тяжелой работы. Разум вдруг опустел. Даже бога нет, в которого он верил бы. Помолиться некому. Ничего не осталось, кроме неизбежного.

Шериф Джимми вышел на середину ямы и крикнул толпе заткнуться.

Воцарилось молчание.

— В этом углу, — сказал он, махнул револьвером на Гарри, — у нас Гарри Джо Стинтон, семьянин и со всех сторон человек хороший, для чужака. Метр восемьдесят семь и весит сто семь килограмм, плюс-минус, а то мои домашние весы шалят.

Люди захлопали.

— Здесь, — сказал шериф Джимми, махнув револьвером на Джорджа, — метр девяносто три и сто десять килограмм, у нас ниггер, нынешний чемпион этого самого спорта.

Никто не хлопал. Кто-то громко издал звук, похожий на пердеж, — смачный, который длится, длится и длится.

Джордж не смутился. Он был похож на статую. Он знал, кто он и что. Чемпион Ямы.

— Сперва, — сказал шериф Джимми, — выходите, ребята, и покажите руки.

Гарри и Джордж вышли в середину ямы, подняв ладони и широко расставив пальцы, чтобы зрители видели, что они пусты.

— Развернитесь, шагайте к своим углам и не оборачивайтесь, — сказал шериф Джимми.

Джордж и Гарри сделали, как было сказано. Шериф Джимми последовал за Гарри и положил ему руку на плечо.

— Я на тебя четырех хряков поставил, — сказал он. — И так тебе скажу: отпиздишь ниггера — и я сделаю тебе одолжение. Эльвира, которая работает в кафе, уже согласная. Победишь — и получишь ее. Как тебе?

Гарри слишком ошалел от безумия происходящего, чтобы отвечать. Шериф Джимми предлагал ему бабу за победу, будто это стимул сильнее, чем выйти из ямы живым. С этой шайкой никогда не знаешь, чего ждать. Ничего не стояло на месте.

— Она умеет делать с пятнадцатисантиметровым хреном больше, чем обезьяна — со стометровой лианой, парень. Когда придется тяжко, ты об этом помни. Ладно?

Гарри не ответил. Просто смотрел в стену.

— В жизни далеко не уедешь, если будешь таким угрюмым, — сказал шериф Джимми. — А теперь пойди и разрыхли его черную жопу как следует.

Шериф Джимми схватил Гарри за плечи и развернул, дав сильную пощечину, как псу. С Джорджем так же поступил Проповедник. Теперь Джордж и Гарри стояли лицом друг к другу. Гарри казалось, Джордж похож на эбеновую горгулью, сбежавшую прямиком из ада. Его лысая, как пуля, голова блестела в резком освещении, а тело казалось грубым и твердым словно камень.

Гарри и Джордж подняли руки в классической боксерской стойке и начали кружить.

Сверху кто-то закричал:

— Не бей ниггера в башку, руку сломаешь. В губы меть, у них губы мягкие.

В воздухе висел густой запах пота, собачьей крови и говна старого Хрыча. У похоти толпы будто тоже был свой аромат. Гарри даже показалось, что он чует змей Проповедника. Однажды, еще мальчишкой, он рыбачил на ручье и почувствовал такой же запах, и между его ног проползла и шлепнулась в воду водяная змея. В этой яме словно было все, чего он боялся в жизни. Мысль о том, что его глубоко захоронят. Иррациональные люди, для которых не существует логики. Гниющие черепа на кольях вокруг ямы. Живые черепа на придвинувшихся телах, требовавшие крови. Змеи. Вонь смерти — крови и говна. И страх любого белого человека, расист он или нет: большой черный мужик с ненавистью в глазах, которой хватило бы на целую жизнь.

Круг сомкнулся. Теперь они почти могли друг до друга дотянуться.

Внезапно у Джорджа задрожала губа. Глаза выпучились из орбит и уставились куда-то направо, за Гарри.

— З-з-з… змея! — закричал Джордж.

«Боже, — подумал Гарри, — сбежала одна из змей Проповедника». Он дернул головой в ту сторону.

Джордж сшиб его на задницу и врезал ногой в грудь. Гарри засеменил по земле на четвереньках, а Джордж следовал за ним и пинал по ребрам. Гарри показалось, он слышал внутри хруст — может, сломанное ребро. Наконец он вскочил на ноги и побежал вдоль стенки ямы. Твою мать, попался на самый старый и дурацкий трюк в мире. Драка за жизнь — и такое.

— Ну молодец, тупой еблан! — раздался голос с трибун. — Эй, ниггер, давай теперь «у тебя шнурок развязался», чего уж там.

— Кончай драпать, — заорал кто-то еще. — Дерись.

— Беги-беги, — сказал Джордж. — Если поймаю — врежу так, что ебаные зубы через жопу вылетят…

У Гарри все плыло перед глазами. Голова была как йо-йо в трюке «вокруг света». Кровь сбегала по лбу, капала с кончика носа и собиралась на верхней губе. Джордж снова приблизился.

«Я сдохну в этой яме, — подумал Гарри. — Я сдохну просто потому, что у меня сломался пикап за городом, и никто не знает, где я. Вот почему я сдохну. Вот так просто».

На Гарри посыпался попкорн, по спине ударил брошенный стаканчик со льдом.

— Если б хотел посмотреть на ебаные гонки, — окликнул голос, — я б на ипподром сходил, на хуй. — Десятку на ниггера, — сказал другой голос.

— Пять баксов, если ниггер убьет его за пять минут.

Пока Гарри пятился мимо Проповедника, любитель змей наклонился и рявкнул:

— Мудак, я на тебя чирик поставил.

Проповедник снова держал большую гремучку. Он держал змею чуть ниже головы и так разнервничался из-за того, как шел бой, что бессознательно сжимал змею, будто в тисках. Гремучка корчилась, извивалась и дрыгалась, а Проповедник словно не замечал этого. Раздвоенный язык змеи висел снаружи и реально трепыхался — хлестал, как тонкая резиновая полоска, отставшая на колесе едущей машины. Медянка в кармане Проповедника все еще выглядывала, будто вместе с Проповедником поставила на исход боя. Когда Гарри протанцевал мимо, гремучка раскрыла пасть так широко, что вывернула челюсть. Казалось, она пытается позвать на помощь.

Гарри и Джордж опять сошлись в центре ямы. Кулаки, как черные бой-бабы, колотили по голове Гарри. Яма была будто омут, стены грозили сдавить и засосать в небытие.

Двинув коленом со всех сил, Гарри попал Джорджу прямо в пах. Джордж крякнул и отшатнулся, согнувшись пополам.

Зрители как с ума сошли.

Гарри обрушил сложенные руки на шею Джорджа, уронив его на колени. Воспользовался возможностью и выбил здоровяку зуб носком ботинка.

Он хотел пнуть еще раз, но Джордж схватил Гарри за пах, сдавливая яйца в джинсах.

— Взял тебя за яйца, — проревел Джордж.

Гарри взвыл и начал бешено колотить Джорджа по макушке обоими кулаками. С ужасом осознал, что Джордж тянет его к себе. Ей-богу, Джордж собирался укусить его за яйца.

Вскинув колено, он попал Джорджу в нос и вырвался из хватки. Освободившись, заскакал с подвыванием по яме, как индеец в танце дождя.

Проскакал и подвывал мимо Проповедника. Гремучка перестала дергаться, она безвольно болталась в сжатом кулаке. Глаза у нее вылезли, как задранные спины личинок. Пасть закрылась, и из нее вяло свесился раздвоенный язык.

Медянка все еще наблюдала за представлением из безопасности кармана Проповедника, ее язык время от времени стрекал воздух, чтобы попробовать его на вкус. У маленькой змейки словно не было никаких забот.

Джордж снова был на ногах, и Гарри видел, что ему уже лучше. Настолько лучше, что Гарри стало хуже.

Проповедник вдруг резко осознал, что его гремучка затихла.

— Нет, боже, нет! — вскрикнул он. Растянул большую змею в руках. — Детка, детка, — баюкал он, — дыши, Сапфир, дыши, моя хорошая. — Проповедник свирепо тряхнул змею, пытаясь вернуть к жизни, но та не двигалась.

Боль в паху Гарри унялась, он снова мог мыслить. Джордж пер на него, и смысла убегать не было: догонит. А когда догонит, будет еще хуже, потому что Гарри устанет от бега. Некуда деваться. Брачные танцы кончены, остались только жестокие сношения.

Черный кулак превратил мясо и хрящ в носу Гарри в тлеющий пластилин. Гарри опустил голову и поймал еще удар, в подбородок. Звезды, которых он не мог разглядеть над собой из-за света, он теперь видел под собой — кружащимися на дне ямы.

В голову снова пришла та же мысль — он сдохнет прямо здесь, без единой хорошей мысли напоследок. Но, может, одна все-таки была. Он представил жену — какая она толстая, угрюмая и не дает. Джордж стал ею, а она — Джорджем, и Гарри сделал то, о чем давно мечтал, — врезал ей по зубам. Не раз, а два, три. Разбил ей нос и мял ребра. И, ей-богу, она могла дать сдачи. Он почувствовал, как что-то хрустнуло в середине груди, как провалилась внутрь левая скула. Но Гарри не перестал дубасить. Он уворачивался, бил и размазывал ее одутловатое лицо, пока оно не стало черным лицом Джорджа, а черное лицо Джорджа не стало опять ее лицом. Теперь Гарри представлял ее в постели, голой, на спине, избитой. И сам он был голый, и оседлал ее, и удары кулаками стали сексуальным натиском хуя, и он ее дрючил, пока…

Джордж закричал. Упал на колени. Его правый глаз повис на жилах: один из прямых хуков Гарри справа пришелся Джорджу по скуле с такой силой, что та треснула и выдавила глаз из орбиты.

По костяшкам Гарри бежала кровь. Отчасти — Джорджа, в основном — его. Костяшки проглядывали через разорванную плоть, но не болели. Боль осталась позади.

Джордж, покачиваясь, поднялся на ноги. Они встали лицом к лицу и не двигались. Толпа затихла. Единственным звуком в яме было хриплое дыхание бойцов — и Проповедника, который растянул на земле Сапфир, лежащую на спине, и пытался вдохнуть воздух в пасть. Время от времени он поднимал ей голову и слезно умолял: «Дыши, Сапфир, дыши, моя хорошая».

Каждый раз, когда Проповедник выдыхал в змею, ее белое брюшко раздувалось и опадало, как шарик с дыркой, который не держит воздух.

Джордж и Гарри сошлись. Медленно. Закинули руки друг другу на плечи и оперлись, дышали воздухом друг друга.

Наверху молчание зрителей прервал какой-то шутник, крикнув:

— Заводите музыку, ублюдки хотят потанцевать.

— Ничего личного, — сказал Джордж.

— Какой там, — сказал Гарри.

Они смогли расцепиться, нехотя, как два любовника, только что достигшие величайшего оргазма в жизни.

Джордж слегка согнулся и поднял руки. Глаз, болтавшийся на щеке, выглядел как некое существо с щупальцами, пытавшееся заползти в глазницу. Гарри знал, что ему надо работать над этим глазом.

Проповедник закричал. Гарри позволил себе искоса бросить взгляд. Сапфир очнулась и теперь болталась на лице Проповедника. Прокусила ему верхнюю губу и повисла там на клыках. Проповедник говорил что-то о силе наступать на змей и ковылял по яме. Наконец он ударился спиной в стенку, сполз на жопу и так и остался сидеть, вытянув перед собой ноги, пока Сапфир болталась на губе, как злокачественная опухоль. Постепенно, набирая силу, змея начала трепыхаться.

Гарри и Джордж снова встретились в центре ямы. Их омыло второе дыхание, и они были готовы. Гарри чувствовал великолепную боль. Он больше не боялся. Оба улыбались, обнажив оставшиеся зубы. И начали бить друг друга.

Гарри целил в глаз. Два раза почувствовал его под кулаками — что-то вроде виноградины, смягчавшей и смачивавшей костяшки. Все тело Гарри будто горело в двойном огне, экстаза и боли.

Джордж и Гарри рухнули друг на друга, вцепились, вальсировали по яме.

— Ты молодец, — сказал Джордж, — сделай это быстро.

Ноги черного подогнулись, и он упал на колени, склонив голову. Гарри взял его голову в руки и со всей мощи впечатал колено в лицо. Джордж обмяк. Гарри схватил его за подбородок и затылок и свирепо вывернул. Шея хрустнула — Джордж упал навзничь, мертвый.

Медянка, что высовывалась из кармана Проповедника, воспользовалась моментом, чтобы уползти в трещину в стене ямы.

Из ниоткуда пришла слабость. Гарри упал на колени. Коснулся пальцами размозженного лица Джорджа.

Внезапно его подхватили руки. Опустили пандус. Зрители ликовали. Проповедник — Сапфир уже отцепилась от его губы — пришел помочь шерифу Джимми. Вдвоем они подняли Гарри.

Гарри посмотрел на Проповедника. Губа у него позеленела, голова была похожа на вспухший на солнце арбуз, и все же он казался здоровым. Сапфир снова обернулась вокруг шеи. Они помирились. Змея казалась уставшей. Гарри ее больше не боялся. Коснулся ее головки. Она не пыталась укусить. Он почувствовал, как легчайший змеиный язык гладит окровавленную руку.

Его подняли по пандусу, толпа взяла тело на руки и подняла высоко над головами. Теперь он видел луну и звезды. По какой-то странной причине они казались незнакомыми. Даже сущность неба казалось иной.

Он обернулся и посмотрел вниз. В яму сгоняли бультерьеров. Они бежали по пандусу, будто крысы. Он слышал, как внизу псы начали есть и драться за лучшие кусочки. Но собак было так много, и все такие голодные, что продлилось все не больше нескольких минут. Чуть погодя они поднялись по пандусу, следом за ними — шериф Джимми, защелкивающий большой складной нож, и Проповедник, державший в вытянутых руках голову Джорджа. Глаз у него не было. От лица мало что осталось — терьеры не тронули только скользкую плешь.

Из толпы показался кол, голову насадили на заостренный конец, а кол воткнули в глубокую дырку в земле. Он, как длинная шея, сперва покачал трофей, потом застыл. В дырку напинали земли, и Джордж присоединился к остальным — всем этим красивым, чудесным головам и черепам.

Гарри уносили. Завтра он получит Эльвиру, которая умела делать с пятнадцатисантиметровым членом больше, чем мартышка — со стометровой лианой, затем он подлечится, и появится новый чужак, и они будут вместе тренироваться, и спарятся в крови и поту в глубине ямы.

Толпа двигалась к лесной тропе в сторону города. В воздухе стоял сладкий аромат сосен. Пока его уносили, Гарри обернулся, чтобы увидеть яму, как ее пасть закрывается в тени, пока тушат огни. Сразу перед тем, как погас последний, Гарри увидел головы на кольях и прямо по центру — блестящую лысину своего хорошего друга Джорджа.

Утиная охота

Посвящается Мэрилуиз Данн

Трое охотников и три собаки. У охотников — блестящие ружья, теплая одежда и куча патронов. Покрытые большими темными пятнами псы — холеные, лоснящиеся и готовые к погоне. Уткам не скрыться.

Охотники — это Клайд Бэрроу, Джеймс Кловер и юный Фредди Кловер, которому всего пятнадцать. Он очень обрадовался, когда его позвали с собой. Однако Фредди не очень хочется увидеть утку, уже не говоря о том, чтобы ее подстрелить. Прежде ему довелось убить лишь воробья из пневматического ружья, и от этого его стошнило. Но тогда Фредди было девять. Теперь он готов стать мужчиной. Так ему сказал отец.

На этой охоте Фредди почувствовал, что стал частью тайной организации. Той, где пахло табачным дымом и виски; где матерились и разговаривали о том, насколько хороши некоторые женщины, о дальности и скорости стрельбы из винтовок и дробовиков, о лезвиях охотничьих ножей, о лучших шапках и наушниках для зимней охоты.

В Мад-Крик охота делала мужчину мужчиной.

С тех пор как Фредди исполнилось девять, он с большим интересом наблюдал, как мальчишек, которым стукнуло пятнадцать, приглашали в Охотничий клуб для беседы с мужчинами. Следующим шагом являлась охота, и когда такой мальчишка возвращался, он уже не был юнцом. Разговаривал значительно, ходил уверенно, на его подбородке топорщилась щетина, и он, не сомневаясь, что над ним не станут смеяться, ругался, курил и разглядывал женские задницы, будто все это было обычным делом.

Фредди тоже хотел стать мужчиной. У него были прыщи, безволосый лобок (в школе Фредди всегда быстро мылся в душе, чтобы избежать насмешек по поводу размеров его достоинства и не слишком густой поросли), тощие ноги и маленькие водянистые серые глаза, похожие на уродливые планеты, которые вращались в белом космосе.

По правде говоря, Фредди предпочитал оружию книги.

Но настал день, когда ему исполнилось пятнадцать. Отец вернулся из клуба; дым и запах виски пристали к нему, точно голодный клещ, лицо слегка потемнело от щетины и выглядело усталым после ночного покера.

Он поднялся в комнату Фредди, подошел к кровати, где тот читал «Тора», выхватил комикс из рук сына и швырнул через комнату.

— Вытаскивай нос из книги, — сказал отец. — Пора вступать в клуб.

Фредди пришел туда, послушал, как мужчины говорят об утках, ружьях и о том, как пахнут дым и кровь на прохладном утреннем ветру. Ему объяснили, что убийство — мерило мужчины. Показали головы на стене. Сказали, чтобы он шел с отцом домой и возвращался завтра рано утром, готовый к своей первой охоте.

Отец отвез Фредди в центр и купил ему фланелевую рубашку (черно-красную), толстую куртку (на флисовой подкладке), шапку (с наушниками) и сапоги (непромокаемые). Затем вернулся с Фредди домой, снял с полки дробовик, дал сыну коробку патронов, проводил на стрельбище и заставил практиковаться, рассказывая ему об охоте и войне, о том, что люди и утки умирают одинаково.

На следующее утро, еще до восхода солнца, Фредди с отцом позавтракали. Мать Фредди с ними не ела. Тот не стал спрашивать почему. Они встретились в клубе с Клайдом и поехали на его джипе по грунтовым дорогам, глинистым проездам и тропинкам, сквозь пролески и колючие кустарники, пока не добрались до зарослей тростника и камышей, которые были густыми и высокими, как японский бамбук.

Они выбрались из машины и отправились дальше пешком. А пока шли, раздвигая тростники и камыши, земля под ногами сделалась топкой. Собаки убежали вперед.

Когда солнце поднялось выше, охотники вышли на небольшую поляну среди камышей, за которыми Фредди разглядел до боли в сердце голубое и сияющее озеро. Над ним, снижаясь, пролетала утка. Фредди наблюдал, как она исчезает из виду.

— Ну что, парень? — спросил у него отец.

— Красиво, — ответил Фредди.

— Красиво, черт подери. Ты готов?

— Да, сэр.

Собаки были далеко впереди, охотники направились следом и наконец остановились в десяти футах от озера. Фредди уже собирался спрятаться, как это сделали остальные, когда из зарослей тростника взметнулась стая уток. Фредди, борясь с тошнотворным ощущением в животе, повел стволом ружья, зная, что должен сделать, чтобы стать мужчиной.

Пальцы отца сомкнулись на стволе и опустили его вниз.

— Не сейчас.

— А? — отозвался Фредди.

— Для этого не утки нужны, — сказал Клайд.

Фредди наблюдал, как Клайд с отцом повернули головы направо, куда, поджав переднюю лапу, указывали носами собаки — к зарослям подлеска. Клайд и отец торопливо приказали собакам стоять, затем повели Фредди через извилистый лабиринт шиповника на поляну, где их уже ждали все члены Охотничьего клуба.

Посреди поляны стояла гигантская утка-приманка. Она выглядела древней и была покрыта вырезанными символами. Фредди не мог сказать, из глины она сделана, из железа или дерева. Спина утки была выдолблена, что делало ее похожей на соусницу, а в центре углубления торчал шест с привязанным к нему тощим человеком. Его голову покрывал красный ил, а из волос торчали утиные перья, напоминая какой-то смешной головной убор. К лицу широкими эластичными жгутами был примотан нелепый деревянный клюв. К заднице прилеплена метелка из перьев. На шее висела табличка с надписью «УТКА».

От страха глаза мужчины были широко распахнуты, он пытался что-то сказать или закричать, но не мог выдавить ничего, кроме мычания, так сильно был затянут клюв.

Фредди почувствовал на своем плече отцовскую руку.

— Сделай это, — сказал тот. — Он никто для всех, кого мы знаем. Будь мужчиной.

— Сделай это! Сделай это! Сделай это! — раздались крики Охотничьего клуба.

Фредди почувствовал, как холодный воздух в горле превратился в твердый комок. Его тощие ноги затряслись. Он посмотрел на отца и на Охотничий клуб. Все эти люди выглядели крепкими, суровыми и мужественными.

— Хочешь на всю жизнь остаться младенцем? — спросил отец.

От этого у Фредди закололо в костях. Он вытер глаза тыльной стороной рукава и направил ствол в утиную голову бродяги.

— Сделай это! — неслись крики. — Сделай это! Сделай это! Сделай это!

Он нажал на спусковой крючок. Охотничий клуб разразился радостными возгласами, и внезапно с ясного холодного неба налетел северный ветер, а вместе с ним — стая уток. Птицы набросились на огромного идола и бродягу. Некоторые окунали клювы в кровь мертвеца.

Когда утки полностью облепили и приманку, и бродягу, все члены Охотничьего клуба вскинули ружья и открыли огонь.

Воздух наполнился дымом, дробью, кровью и перьями.

Когда перестрелка стихла и утки умолкли, члены клуба вышли вперед и, склонившись над приманкой, сделали то, что полагалось сделать. Наконец, ухмыляясь окровавленными губами, они подняли головы. Грубовато вытерли рты рукавами и принялись набивать утками охотничьи сумки, пока те не раздулись.

Вокруг по-прежнему оставалось множество утиных тушек.

Отец дал Фреду сигарету. Клайд ее зажег.

— Отлично стреляешь, сынок, — сказал отец и решительно хлопнул Фреда по спине.

— Ага, — ответил тот, почесывая промежность, — попал сукину сыну прямо между глаз, просто картинка.

Все рассмеялись.

Небо посветлело, и северный ветер, который шуршал в тростниках и хлестал по перьям, в один миг взметнулся и умчался прочь. Когда мужчины уходили, разговаривая значительно, шагая уверенно, с покрытыми щетиной подбородками, они пообещали тем же вечером подарить Фреду женщину.

Руками гнева

Посвящается Скотту Каппу

Когда странствующий проповедник услышал о вдове Кейс и ее умственно отсталой дочери, он отправился к ним на своем черном «додже», надеясь добраться туда до ночи Хеллоуина.

Проповедник Джадд, как он себя называл, хотя на самом деле его звали Билли Фред Уильямс, был помешан на умственно отсталых девочках, поскольку его родная сестра принадлежала к числу таких «простых умов», а их мать всегда говорила: «Очень жаль, но она, наверное, горит в аду, словно забытый в духовке противень с печеньем, и только потому, что у нее не хватало мозгов в голове».

Проповедник, много размышлявший о таких вещах, не мог отказаться от идеи крестить подобные создания и давать им некоторые представления о Боге. Он жаждал делать это любой ценой, хотя должен был признать, что не горел желанием поступать тем же образом с полоумными мальчиками, мужчинами или женщинами. Но поскольку его сестра была одной из них, он определенно помешался на девочках.

И на Хеллоуине, поскольку в ту ночь Господь забрал его сестру в ад, а ведь он мог привести ее к славе, если бы она хоть немного изучала Библию или ощущала Бога. Но в ней и капли подобного не было — отчасти по его вине, поскольку он-то знал о Боге и неплохо пел некоторые гимны. Однако он никогда не обращался к сестре со словами благословения или евангельской музыкой. Ни единого раза. Мама тоже, а папы рядом не было.

Старик сбежал с кривозубой прачкой, которая ходила из дома в дом, забирала белье и приносила его обратно на следующий день. Забирая белье в стирку, она прихватила и папу, да так и не вернула ни того ни другого. И если этого недостаточно, среди грязных вещей была вся их приличная одежда, включая две пары хороших брюк и несколько рубашек в тонкую полоску, какие негры носят на похоронах. У него остались лишь старые, выцветшие рабочие штаны, которые он надевал, чтобы отнести помои свиньям, пока эти твари не убили и не сожрали бабулю, и от них пришлось избавиться, поскольку никому не хочется есть то, что сожрало кого-то из знакомых. Мало того что отец сбежал с прачкой, у которой зубы были как у бобра, а сестра была пускающей слюни дурочкой, так теперь ему приходилось ходить в школу в уродливых старых штанах, и у остальных детей появилось целых три повода его дразнить, чем они не упускали случая воспользоваться. Ладно, четыре повода. Он и сам был немного уродлив.

Это становилось невыносимо.

Проповедник Джадд помнил ночи, когда просыпался рядом с сестрой, которая с широко открытыми глазами елозила на спине в постели. Ее лицо заливал лунный свет. Она ковырялась в носу и съедала то, что там находила, а он смотрел на нее, опершись на локоть, и пытался понять, почему она такая.

В конце концов он перестал об этом думать и решил, что ей следует повеселиться, да и ему тоже. На Хеллоуин он раздобыл кусок мыла, чтобы измазать окна, и несколько камней, чтобы выбить стекла, а из старых простыней, в которых вырезал дырки для глаз и рта, сшил себе и сестре костюмы призраков.

Ей шел пятнадцатый год, а она никогда в жизни не выпрашивала сладости. Он хотел, чтобы на этот раз она тоже пошла. Они отправились обходить дома вместе. позже, когда закончили, он проводил сестру домой, а еще позднее ее нашли на заднем дворе в костюме привидения, только простыня сделалась красной, потому что голова сестры была чем-то разбита. Она истекала кровью, точно подвешенная за ноги свинья. Кто-то вывернул мешочек с конфетами, который все еще сжимала ее пухлая рука, и забрал все полученные от соседей сладости.

Появился шериф, приподнял простыню и увидел, что девочка голая; оглядел ее и сказал, что она, похоже, изнасилована и что ее убили руки гнева.

Выражения «руки гнева» проповедник Джадд так и не понял, но ему нравилось, как оно звучало. Он никогда не забывал об этих словах, рассказывая о своей бедной сестре, которая лежала под простыней голая, с выбитыми мозгами и вывернутой наизнанку сумкой для сладостей, и не упускал случая закончить историю фразой шерифа, что она умерла от рук гнева.

В этом была своего рода завершенность.

Он припарковал «додж» у обочины, вышел из машины и направился к вдове Кейс, потягивая «Морозный рутбир[1]». Хоть стоял конец октября, южное солнце было горячим, как задница Сатаны, а рутбир — вовсе не морозным.

На проповеднике Джадде был черный костюм, белая рубашка, черные мокасины, носки в черно-белую клетку и черная шляпа с короткими полями, которая придавала ему, как он полагал, вид странствующего проповедника.

Вдова Кейс набирала в колодце воду, а неподалеку, размахивая палкой, бегала вокруг муравейника та самая умственно отсталая девочка. Проповедник Джадд подумал, что она удивительно похожа на его сестру.

Он подошел, снял шляпу, прижал ее к груди, будто хотел удержать сердце на месте, и широко улыбнулся вдове полным золотых коронок ртом.

Вдова Кейс положила одну руку на костлявое бедро, другой удерживала ведро с водой на краю колодца. «Она напоминает побритого хорька, — подумал проповедник, — хотя лодыжки у нее небритые и точь-в-точь как у хорька». Волосы там были густые и достаточно черные, чтобы издали их можно было принять за тонкие чулки.

— Думаю, ты далеко забрался, — сказала вдова. — Выглядишь, как свидетель Иеговы или кто-то в этом роде. Или как один из тех, кто бегает со змеями в зубах и скачет под негритянскую музыку.

— Нет, мэм, я не скачу, а когда в последний раз видел змею, переехал ее машиной.

— Ты здесь, чтобы собрать денег для миссионеров, которые раздадут их голодающим африканским ниггерам? Если да, забудь об этом. Я здешним ниггерам не подаю, и уж точно не подам голодным иностранным, которые даже не говорят по-английски. — Я ни для кого не собираю денег. Даже для себя.

— Ну, я тебя тут раньше не видела и не отличу от «белого риса»[2]. Насколько понимаю, ты можешь оказаться одним из этих серийных убийц.

— Нет, мэм, я не убийца и не здешний. Я из Восточного Техаса.

Она бросила на него тяжелый взгляд:

— Там полно ниггеров.

— От них уже все прогнило. Нельзя клеща сбить, чтобы не попасть в башку чернокожему. Это одна из причин, почему я путешествую здесь — так можно поговорить о Боге с белыми людьми. Разговаривать с ниггерами — это как, — он поднял палец, — разговаривать с тем, кому обломали рога, только он умнее и не так дерзок, поскольку не ожидает получить какие-нибудь гражданские права или шанс потолкаться в школе с нашей молодежью. Он знает свое место, и это уже кое-что, а для ниггеров подобное ничего не значит.

— Аминь.

Проповедник Джадд чувствовал себя теперь довольно уверенно, видя, что вдова начала есть из его рук. Он надел шляпу и посмотрел на девочку. Та теперь стояла, опершись на локти, опустив голову и задрав зад. Слишком короткое платье, из которого она уже выросла, задралось. Ее панталоны были запачканы грязью, на них мелкой карамелью налип гравий. Проповедник подумал, что у девчонки достаточно сильные ноги, чтобы обхватить шею аллигатора и задушить его насмерть.

— Синдирелле, — сказала вдова, заметив, что он наблюдает за девочкой, — не придется беспокоиться о том, чтобы ходить в школу с черномазыми. Она не воспринимает ниггеров. Она вообще ничего не воспринимает. Мертвый кролик соображает лучше. А она только играет весь день, ест жуков и тому подобное да слюни пускает. Если ты еще не заметил, она очень глупенькая.

— Да, мэм, я заметил. Такой же была моя сестра. Ее убили в ночь Хеллоуина, изнасиловали, умертвили и украли собранные конфеты. Как сказал шериф, это сделали руки гнева.

— Не шутишь?

Проповедник Джадд поднял руку:

— Не шучу. Думаю, она отправилась в ад, поскольку в ней не было гласа Божьего. Отсталая или нет, она не заслужила жариться целую вечность. Задумайтесь об этом. Должно быть, там, внизу, очень жарко, она варится в собственном поту, а ведь ничего не сделала, и это, по большей части, моя вина — я не рассказал ей об Иисусе и Господе, его отце.

Вдова Кейс обдумала его слова:

— Даже конфеты забрали, да?

— Целиком и полностью. Изнасилование, убийство и кража конфет — один роковой удар. Вот почему мне претит видеть юную девицу, вроде вашей, которая, возможно, не несет в себе слова Божьего… Неужели она не обучена?

— Она даже к туалету не приучена. Ее и в уличном не пристроишь, если ей приспичит, и в дырку она не сумеет попасть. Только измажет все. Ты ничему ее не научишь. Большую часть времени она имени своего не узнает, — и, словно в доказательство, вдова Кейс окликнула дочь: — Синдирелла.

Девочка, задрав зад, пыталась заглянуть в муравейник, чуть покачиваясь на коленях.

— Вот видишь, — всплеснула руками вдова. — Она хуже младенца, а мне не так-то легко возиться с ней, ведь у меня нет мужика, который выполнял бы тяжелую работу.

— Понимаю… Кстати, зовите меня проповедник Джадд… И могу ли я помочь вам отнести ведро в дом? — Ну что ж, — вдова Кейс стала еще больше похожа на хорька, — буду очень признательна.

Он взял ведро, и они направились к дому. Синдирелла шла следом и довольно скоро закружила вокруг проповедника, точно приближающаяся к добыче акула. С каждым разом круги становились все меньше. Девочка бежала, выгнув спину и почти касаясь земли костяшками пальцев. Из ее рта текли слюни.

Глядя на нее, проповедник Джадд ощутил во всем теле какое-то теплое чувство. Синдирелла определенно напоминала его сестру. Только той нравилось зачерпывать на бегу грязь, собачий помет и прочий мусор и швырять в него. До этого момента ему казалось, что он не скучает по таким вещам, но теперь правда выплыла наружу, и проповедник почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Он почти надеялся, что Синдирелла схватит что-нибудь и бросит в него.

Большой, продуваемый сквозняками дом окружала широкая клумба, которую годами не обрабатывали. Половину дома огибала узкая терраса, а по обеим сторонам от входной двери располагались окна в человеческий рост.

Войдя внутрь, проповедник Джадд повесил шляпу на одно из обернутых фольгой кроличьих ушей, примостившихся на старом телевизоре «Сильвания», и последовал за вдовой и ее дочерью на кухню.

Там на крючках висели большие железные сковородки и вышивка с надписью «Стражи Господни наблюдают за этим домом» в раме. Вышивка выцвела от солнца, проникавшего сквозь окно над раковиной.

Проповедник Джадд поставил ведро на ледник — из тех старых, где использовался настоящий лед, и все вернулись в гостиную. Вдова Кейс предложила ему присесть и спросила, не хочет ли он чаю со льдом. — Да, этот «Морозный рутбир» не так хорош, — он достал из кармана пальто бутылку и протянул ей.

Вдова Кейс взяла бутылку и, прищурившись, взглянула на остатки напитка на дне:

— Станешь допивать?

— Нет, мэм, просто вылейте и можете оставить себе. — Он достал из другого кармана Библию и раскрыл ее. — Не будете возражать, если я попробую прочитать пару стихов вашей Синди?

— Попытайся, пока я готовлю чай. И принесу еще кое-что для бутербродов с ветчиной.

— Это было бы очень мило. Мне не помешает перекусить.

Вдова Кейс ушла на кухню, а проповедник Джадд улыбнулся Синдирелле:

— Ты знаешь, что сегодня Хеллоуин, Синди?

Та задрала платье, сняла с колена заблудившегося муравья и съела его.

— Хеллоуин — мое любимое время в году, — продолжал Джадд. — Это может показаться странным для проповедника, учитывая, что праздник дьявольский, но я всегда любил его. Он бодрит кровь. Как тоник для меня, понимаешь?

Синдирелла не понимала. Она подошла к телевизору и щелкнула выключателем.

Проповедник Джадд встал и выключил телевизор:

— Давай сейчас «Сильвания» не будет работать, детка. Мы поговорим с тобой о Боге.

Синдирелла присела на корточки перед телевизором и, казалось, не замечала, что тот вырубили. Она смотрела на темный экран, точно Белый Кролик, решивший нырнуть в нору.

Выглянув в окно, Джадд увидел, что солнце упавшим шариком вишневого мороженого тает на грунтовой дороге, ведущей к шоссе 80, и уже надвигается иссиня-черный ирис ночи. Проповедника охватило чувство разочарования, он понимал, что теряет время, и знал, что должен сделать.

Открыв Библию, он прочел стих. Синдирелла даже не подняла глаз, пока он не закончил и, произнеся молитву, не завершил ее словом «Аминь».

— Уман, — вдруг сказала она.

Проповедник Джадд подпрыгнул от неожиданности, захлопнул Библию и сунул ее в карман.

— Ну и ну, — сказал он с восторгом, — вот и все. У нее есть кое-какое представление о Библии.

В комнату вошла вдова Кейс и внесла поднос со снедью:

— Что такое?

— Она произнесла что-то вроде молитвы, — ответил проповедник Джадд. — Завершающее слово. Бог не ждет многого от умственно отсталых, и этого должно хватить, чтобы уберечь ее от адского пламени, — он чуть не вприпрыжку подбежал к женщине, сунул два пальца в стоявший на подносе стакан с чаем, развернулся и побрызгал на голову Синдирелле. Та вытянула руку, словно проверяя, не пошел ли дождь.

Проповедник Джадд прокричал:

— Объявляю тебя крещеной. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.

— Да неужто? Чай годится для крещения? — вдова опустила поднос на кофейный столик.

— Дело не в чае, а в словах и в том, кто их произнес… Считайте, что девочка официально крещена… А теперь ей тоже надо развлечься, как думаете? Если у нее мозги не на месте, это не значит, что она не может немного повеселиться.

— Ей нравится возиться с муравьями, — сказала вдова Кейс.

— Понимаю, но я говорю о чем-то особенном. Сегодня Хеллоуин. Время, когда молодые люди веселятся, даже если они отсталые. На самом деле, умственно отсталым это нравится даже больше, чем кому-либо. Они обожают эту дрянь… Моей сестре нравилось наряжаться привидением.

— Привидением? — Вдова Кейс, присев на диван, готовила бутерброды. Большим мясницким ножом намазывала на хлеб горчицу и нарезала ломтиками ветчину.

— Видите ли, мы брали старые простыни, прорезали в них несколько дырок для рта и глаз, надевали и отправлялись выпрашивать конфеты.

— Не знаю, есть ли у меня старая простыня. А поблизости нет ни одного дома, где можно было бы выпрашивать конфеты.

— Я мог бы повозить ее на своей машине. Думаю, это было бы забавно. Мне хочется, чтобы она повеселилась, а вам? Такая большая, она была бы очень страшной под этой простыней, и ей понравилось бы бегать, согнувшись и упираясь на костяшки пальцев.

Чтобы подчеркнуть свое мнение, он наклонился вперед, сгорбил спину, опустил руки и скорчил гримасу, похожую, как ему казалось, на ту, что была на лице Синдиреллы.

— Признаю, она была бы страшной, — согласилась вдова Кейс. — Хотя и не настолько, как без накинутой на голову простыни. Иногда, когда я о ней не думаю, она меня пугает, понимаешь? Как если бы я задремала в постели, потом открыла глаза, а она глядит на меня, как на этих муравьев. Клянусь, кажется, она хочет взять палку и отделать меня.

— Вам нужна простыня. Белая. Для костюма привидения.

— Возможно, Синдирелле и вправду будет приятно пойти куда-нибудь и повеселиться. — Она закончила делать бутерброды и встала. — Посмотрю, что можно найти.

— Хорошо, хорошо, — проповедник Джадд потер руки. — Вы можете позволить мне сделать наряд. У меня это отлично получается.

Пока вдова Кейс искала простыню, проповедник взял один из сэндвичей и протянул его Синдирелле. Та быстро сунула мясо в рот, а намазанные горчицей половинки хлеба положила себе на колени.

Когда мясо было прожевано, она взяла хлеб, запихнула его в рот и громко причмокнула.

— Вкусно, сладенькая? — спросил проповедник Джадд.

Синдирелла улыбнулась ему набитым ртом, и проповедник, невольно подумав, что горчица похожа на детское дерьмо, отвернулся.

— Это годится? — вдова Кейс вернулась в комнату со слегка пожелтевшей простыней и ножницами. — Вполне, — проповедник Джадд глотнут чая со льдом, поставил чашку на столик и позвал Синдиреллу: — Давай, сладкая, пойдем в спальню, приведем тебя в порядок и удивим твою маму.

Ему пришлось долго ее уговаривать, но в конце концов он отвел девочку в спальню, прихватив с собой простыню и ножницы. Наполовину прикрыв дверь, проповедник окликнул вдову:

— Вам это понравится.

Через мгновение вдова Кейс услышала, как начали щелкать ножницы, а Синдирелла захрюкала, точно свинья перед кормушкой. Когда стук ножниц стих, она услышала, как проповедник Джадд тихим голосом пытался наставлять Синдиреллу, но поскольку вдова хотела, чтобы это был сюрприз, то перестала прислушиваться. Она подошла к дивану и принялась возиться с бутербродом, однако есть не стала, ведь как только священник Джадд скрылся из виду, допила остатки его рутбира, который действительно оказался скверным. От него у вдовы заболел живот, и она решила не добавлять к прочим бедам еще и еду.

Дверь спальни резко распахнулась, и Синдирелла, изрядно повеселев, ворвалась в комнату, вытянув перед собой руки и крича:

— Бууу! Бууу! Прядение!

Вдова Кейс рассмеялась. Синдирелла бегала по комнате и вопила:

— Бууу! Бууу! Прядение! — пока не споткнулась о кофейный столик и не упала вместе с бутербродами.

Проповедник Джадд, отставший от нее всего на секунду, подошел и помог девочке встать. Вдова Кейс, которая свернулась на диване калачиком, стараясь защититься от летевшей еды и умственно отсталой дочери, выпрямилась и увидела что-то, болтающееся в руке проповедника. Она знала, что это, но все равно спросила:

— А это что?

— Одна из ваших таблетниц. Вместо мешка для конфет.

— О, — сухо произнесла вдова и направилась к кофейному столику, чтобы поправить его и собрать с пола ветчину и приборы.

Проповедник Джадд, заметив, что солнце скрылось, подошел к окну и выглянул наружу. Ирис ночи стал еще чернее, а на небе появилась луна, похожая на заляпанное соусом блюдо.

— Думаю, нам пора, — сказал он. — Мы вернемся через несколько часов, как раз хватит времени, чтобы обойти все дома.

— Стой, стой, — откликнулась вдова Кейс. — Я могу согласиться на охоту за конфетами, но не могу отпустить свою дочь с незнакомцем.

— Я не незнакомец, а проповедник.

— Ты мне кажешься нормальным парнем, который хочет поступать правильно, но… все равно не могу позволить дочери пойти без меня. Люди начнут болтать.

Проповедник вспотел:

— Я заплачу вам, чтобы вы отпустили ее со мной.

Вдова Кейс пристально взглянула на него. Затем придвинулась, и он почувствовал в ее дыхании запах рутбира. Проповедник понял, что она допила бутылку, и ему это совсем не понравилось. Не то чтобы ему хотелось сделать это самому, но почему-то казалось непорядочным, что вдова не спросила у него разрешения. Он думал, что та собиралась вылить рутбир. И уже начал об этом говорить, как она заявила:

— Мне не нравится, что ты предлагаешь мне деньги.

— Всего на одну ночь, — он притянул к себе Синдиреллу. — Она бы повеселилась.

— Звучит не лучше, мне не нравится. Может, ты мыслишь не настолько правильно, как я думала.

Вдова Кейс отступила на шаг, взяла со стола мясницкий нож и ткнула в его сторону:

— Тебе лучше ее отпустить, бежать к машине и в одиночку конфеты выпрашивать. И без моей таблетницы.

— Нет, мэм, не могу. Я пришел за Синди, этого ждет от меня Бог, и я не отступлю. Я должен это сделать. Я плохо поступил с моей сестрой, и она горит в аду. С Синди я поступаю правильно. Она произнесла что-то вроде молитвы, крещена. Что бы с ней ни случилось, это не будет на моей совести.

Вдова Кейс чуть вздрогнула. Синдирелла свободной рукой приподняла костюм привидения, чтобы посмотреть на себя, и вдова Кейс увидела, что та под ним совершенно голая.

— Сейчас же отпусти ее, извращенец. И брось таблетницу… Лучше на диван. Там чисто.

Проповедник не сделал ни того ни другого.

Зубы вдовы Кейс клацнули, точно медвежий капкан, и она взмахнула ножом.

Проповедник Джадд отшатнулся, выпустил слабоумную Синдиреллу, которая, внезапно завизжав, вырвалась и побежала кругами по комнате, крича:

— Бууу! Бууу! Прядение!

Проповедник оказался недостаточно быстрым, и нож пробил таблетницу, пиджак и рукав рубашки, но кожу не задел.

Вдова Кейс увидела, как пробитая таблетница падает на пол, и ее охватила ярость. Та же ярость поднялась в проповеднике, когда он понял, что его пиджак от Джей Си Пенни, стоивший вместе с брюками 39,95 доллара, уничтожен.

Они начали кружить друг вокруг друга, выставив вперед руки, словно готовые к броску борцы; благодаря ножу вдова Кейс имела преимущество.

Но когда она кинулась на проповедника Джадда, тот поднял левую руку и зашевелил двумя пальцами, точно мул ушами, отвлек вдову и ударом справа уложил ту на пол. Ее голова ударилась о кофейный столик, ветчина и приборы снова полетели в воздух.

Проповедник прыгнул на вдову сверху, одной рукой прижал нож, а другой поднял кусок ветчины и ударил ее по лицу, но ветчина была такой жирной, что все время выскальзывала, и он не мог нанести хороший удар.

Наконец он отшвырнул ветчину и принялся отбирать нож обеими руками, а вдова кусала его за предплечье, пока он не закричал.

Синдирелла по-прежнему носилась по комнате и кричала:

— Бууу! Бууу! Прядение!

Пробегая мимо телевизора, она задела завернутые в фольгу кроличьи уши и сбросила их на пол.

Проповедник Джадд наконец вырвал нож из рук вдовы Кейс, слегка порезал при этом ладонь и вышел из себя. Женщина выкатилась из-под него, попыталась сбежать на четвереньках, а он ударил ее ножом в спину. Затем навалился, сбил с ног и попытался вытащить нож. Тянул и дергал, но тот не поддавался. Сильная как бык вдова ползла по полу и утаскивала проповедника за собой, а он крепко держался за толстую деревянную рукоять мясницкого ножа. Повсюду капала кровь.

Краем глаза проповедник заметил, что умственно отсталая, обезумев, порхала в костюме привидения, будто жирная голубка, отскакивая от стен и кувыркаясь через мебель. Она уже не издавала звуки призрака, понимая: что-то происходит. И ей это не нравилось.

— Сейчас, сейчас, — крикнул ей проповедник.

А вдова продолжала тащить его по полу и не переставая кричала:

— Кровавое убийство, меня убивают, убийство, убийство!

— Заткнись, черт возьми! — заорал он, но, подумав, поднял глаза к небу. — Прости мне мой язык, Господи. — Затем ласково обратился к Синдирелле, этому неполноценному и шумному бедствию: — Успокойся, милая. Ничего страшного, ничего страшного.

— О, Боже милосердный, меня убивают! — вопила вдова Кейс.

— Умри, тупая старая корова.

Но она не умирала. Проповедник поверить не мог — вдова уже начала вставать. Нож, за который он цеплялся, заставил его подняться на ноги, а женщина ударила его локтем по ребрам и отшвырнула в сторону.

Тем временем Синдирелла проломила окно, вывалилась на террасу и упала с края на пустую клумбу.

Проповедник Джадд вскочил, бросился на вдову Кейс, ударил ее чуть выше колен и, сбив с ног, с шумом впечатал в телевизор, но и это ее не вырубило. Вдове хватило сил вцепиться ему в горло и начать душить.

Он чуть отодвинул голову от ее цепких пальцев и через разбитое окно увидел свое умственно отсталое привидение. Та делала два шага вправо, потом влево, потом снова вправо, повторяя: «Уншш, уншш». это напомнило проповеднику один из тех танцев, которые исполняют грешники в местах, где полно мерцающих огней, а девушки крутят бедрами на тумбах.

Он сжал кулак и пару раз ударил вдову, но та расцепила руки и откатилась в сторону. Затем встала, покачнулась и бросилась на кухню. Нож все еще торчал из ее спины и был даже глубже, чем вначале.

Проповедник побежал следом. Вдова врезалась в стену и сбила с крючка сковороду, которая упала ей на голову. Раздался громкий «Бам!», вдова Кейс рухнула на пол.

Проповедник Джадд тяжело вздохнул. Он был рад. И очень устал. Он схватил сковороду и несколько раз ударил ею вдову. Затем, продолжая сжимать в руке сковороду, нашел в гостиной свою шляпу и вышел на крыльцо, чтобы отыскать Синдиреллу.

Той нигде не было видно.

Он выбежал на передний двор, окликая девочку, и увидел, как она стремительно бежит к дальнему углу дома, касаясь руками земли, а ее зад мелькает в лунном свете всякий раз, когда задирается простыня. Синдирелла направлялась к лесу за домом.

Он бросился следом, но она опередила его и скрылась среди деревьев. Проповедник потерял ее из виду.

— Синди, — позвал он. — Это я. Старый проповедник Джадд. Я пришел почитать тебе Библию. Тебе это понравилось бы, правда?

Потом он принялся ворковать, будто разговаривал с младенцем, но Синдирелла не показывалась.

Он полчаса колесил по лесу, но и следа девочки не нашел. Для полоумной она отлично пряталась.

Проповедник Джадд обливался по́том, ночь становилась прохладной, и старая луна Хеллоуина поднималась к звездам. Хотелось просто сдаться. Он сел на землю и заплакал.

Казалось, все идет наперекосяк. В ту ночь, когда он взял сестру гулять, все тоже пошло не совсем так, как надо. Они набрали конфет, он привел ее домой, но позже, когда попытался затащить в постель для того, что животные делают, не ведая греха и стыда, она не согласилась, хотя раньше такого не было. Она стала слишком дерзкой из-за костюма привидения и потому, что ходила выпрашивать угощение. Хуже того, под простыней на ней ничего не было, и это что-то сделало с ним. Он не знал, что именно, но сама мысль об этом сводила его с ума.

Он не смог ни уговорить сестру, ни подкупить. Она выбежала на задний двор, а он побежал следом, схватил ее, а когда под яблоней, освещенной луной Хеллоуина, начал делать то, чего ему хотелось, сестра начала кричать. Она умела быть очень громкой, и ему пришлось слегка ее придушить и ударить камнем по голове. После этого он почувствовал, что должен притвориться, будто случилось ограбление, поэтому забрал все конфеты.

Когда он вспоминал о той ночи, его тошнило. То, что сестра умерла, не познав Слова Божьего, заставляло чувствовать себя паршиво. И он не мог выбросить из головы те шоколадные ириски. Их было, наверное, десятка три. Он съел их за один присест, а позже ему стало так плохо, что он по сей день не выносил запаха шоколада.

Он размышлял об этих несчастьях, когда сквозь ветви и кустарники увидел мелькнувшую белую простыню.

Проповедник Джадд поднял голову. Синдирелла бежала по узкой тропинке и кричала:

— Бууу, бууу, прядение!

Она уже забыла о нем и думала о призраке.

Проповедник встал и начал красться за девочкой. Довольно скоро она исчезла за изгибом тропы, а он отправился следом.

Девочка сидела у начала тропинки, между двумя соснами; впереди маячило прозрачное озеро, поверхность которого освещала луна. Лес на противоположном берегу был редким, и проповедник увидел свет в одном из домов. Синдирелла смотрела на эти огни, отражение огромной луны в воде и повторяла снова и снова:

— О, касиво, касиво.

Он подошел к ней сзади, произнес:

— Это точно, сладкая, — и ударил по голове сковородой.

Раздался гулкий звон, похожий на нежный звук церковного колокола. Проповедник решил, что одного хорошего удара сверху будет достаточно, но девчонка по-прежнему сидела, а ему не хотелось оказаться в таком деле небрежным, поэтому он ударил еще несколько раз, но уже на второй удар ее голова не зазвенела, а лишь глухо бухнула, словно он бил по плотному резиновому мешку, полному грязи.

Она упала на то, что осталось от ее головы, задница задралась и обнажилась, когда простыня сползла на спину. Проповедник долго смотрел на это, но обнаружил, что ему больше не интересно делать то, что делают животные, не ведая греха и стыда. Избиения вдовы Кейс и Синдиреллы выбили его из колеи.

Он размахнулся и изо всех сил швырнул сковородку в озеро. Та утонула с тихим всплеском. Проповедник Джадд направился обратно к дому и своей машине, выбрался на дорогу, завел «додж» и уехал, заметив, что небо Хеллоуина стало еще чернее. Луна закатилась за темные облака. В их пелене ему почудилось полное страдания лицо, и отдаляясь от дома вдовы, он высунулся в окно, чтобы рассмотреть получше. К тому времени, когда он добрался до спуска к шоссе 80, облака рассеялись, и то, что он видел, больше напоминало фонарь из тыквы, чем грустное лицо. Проповедник Джадд воспринял это как знак того, что он хорошо поработал.

Валентинка из стали

Посвящается Джеффу Бэнксу

Еще до того как Морли раскрыл рот, Деннис понял — дело дрянь.

Никто не стал бы вырубать его, везти к себе домой и привязывать к стулу в пустом сарае на заднем дворе по какому-нибудь пустячному поводу — типа валентинку подарить.

Видимо, Морли прознал-таки про его шуры-муры с Джулией.

Деннис моргнул несколько раз, приходя в себя, и его глаза мало-помалу приспособились к полумраку помещения, рисуя все более полную картину. Именно здесь, в сарае, они с Джулией впервые занялись любовью. Сарай был старый, видавший виды, в нем даже ничего не хранилось — чистой воды пылесборник и мавзолей для усохших трупиков мух да пауков, почти неуместный на фоне остальных владений Морли.

Прямо перед Деннисом стоял стол с керосиновой лампой, а за ним, частично скрытый тенью, на втором стуле сидел мужчина, покуривая сигарету. Деннис видел, как в темноте светится алый уголек, подернутый легкой ватной завесой дыма.

Человек подался вперед, к свету — как и ожидал Деннис, это был Морли. Его бритая, похожая на пулю голова отражала свет глянцем пота. Он щерил в улыбке свои прекрасные белые зубы, на его высоких скулах расплылись клоунскими румянами алые пятна. Кожа, туго натянутая на череп, морщин почти нет — на вид Морли был ощутимо моложе своего полтинника с годом сверху.

Во многих отношениях он был моложе своих лет, ибо явно о себе заботился. Каждое утро перед завтраком пробегал трусцой восемь миль, три раза в неделю поднимал штангу, а из вредных привычек за ним числилось лишь курение — приговаривал по три пачки за день. Деннис все это знал, хотя видел этого человека всего два раза в жизни. Ему обо всем рассказала Джулия, жена Морли. Рассказала, когда они лежали рядом. Она любила поговорить о том о сем, а ее излюбленной темой была ненависть к мужу. — Рад тебя видеть, — произнес Морли и выпустил дым через стол прямо в лицо Деннису. — С днем святого Валентина, мил человек. А я уж решил, что перестарался с тобой и ты впал в кому.

— Что за дела, Морли? — Едва заговорив, Деннис поморщился от пронзившей голову острой боли. Да, знатно ему досталось от Морли.

— Только не строй из себя оскорбленную невинность, казанова. Вы с моей женой трахаетесь, и мне это не нравится.

— Что за чушь, Морли, отпусти меня!

— Я думал, такую банальщину только в кино говорят. А оно и в жизни так — вот поди ж ты. По-твоему, я тебя сюда притащил, чтобы сразу отпустить — так, что ли, казанова?

Деннис не ответил. Он попытался потихоньку ослабить веревки, стянувшие его руки за спинкой стула. Если бы он сумел освободиться, возможно, успел бы схватить лампу и швырнуть прямо Морли в рожу. Так-то его и за лодыжки привязали, но вдруг выйдет быстренько выпутаться? Хоть какой-то план лучше, чем никакого.

Если у него будет шанс выйти один на один с Морли, он может одолеть его. Он был на четверть века моложе и тоже в хорошей форме. Не столь хорошей, как во времена игры в профессиональный баскетбол, но тем не менее. Он был высок и пластичен, в его здоровом теле по всем заветам жил здоровый дух, поддерживаемый постоянными пробежками и тренировками на пару с Раулем и тридцатикилограммовым медболом[3].

И все же Морли был силен, небывало силен. Тут Деннис говорил наверняка — пульсирующий узел не унимающейся боли в голове не давал соврать.

Он вспомнил, как его окликнули на стоянке, как он обернулся — и увидел кулак. Ничего больше, один кулак, метеором летящий в лицо. Следующее четкое воспоминание — очнулся здесь, в пристройке.

В прошлый его визит сюда обстоятельства складывались иначе. Куда лучше, что уж там. Он был с Джулией. Впервые встретил ее в клубе, где работал. Они зацепились языками, сыграли партию в ракетбол, а кончилось все тем, что она привела его сюда и они сплелись в объятиях на старом матрасе в углу. А потом — лежали бок о бок, разгоряченные и мокрые, объятые июньской жарой, типичной для лета в Мексике.

После этого они не раз встречались. В большом доме, машинах, отелях. Всегда старались устроить очередное свидание, когда Морли не было в городе. По крайней мере они думали — не узнает. Но каким-то образом Морли оказался в курсе их амурных дел. — Здесь вы и начали, — неожиданно сказал Морли. — И не смотри на меня так, будто я мысли читаю. Она рассказала мне, где и когда. Стала в меня плеваться, когда я ей сказал, что все знаю, но я заставил ее выложить все вплоть до мелочи — даже про то, про что сам уже знал. Хотел, чтобы она призналась. В конце концов, ей так досталось, что она сама захотела поскорее все выложить. Стала просить меня простить ее. Забрать обратно. Божилась, что не хочет больше мотаться с тобой из Мексики в Штаты. Понятное дело — жить захотелось…

— Ублюдок, если ты сделал ей больно, то…

— То что́ ты сделаешь? В штаны себе нагадишь? Другого тебе не дано, Деннис. Видишь ли, это я тебя к стулу привязал, а не наоборот.

Морли снова откинулся в тень, положив руки на стол. Когда его пальцы, слегка подрагивая, сплелись, в свете лампы глянцевито блеснули ухоженные ногти.

— Я думаю, с ее стороны было бы невежливо уезжать с тобой в Штаты, Деннис. Очень необдуманно. Она знает, что меня там разыскивают и что я не могу вернуться. Она думала, что избавится от меня. Начнет новую жизнь, и с кем! С бывшим баскетболистом. Это задело мои чувства, Деннис. Пробрало аж до костей. — Морли улыбнулся. — Но она бы не избавилась от меня, казанова. Ни в коем случае. У меня хорошие деловые связи. Я мог бы последовать за ней куда угодно… и уже от того, что она в этом усомнилась, мне сорвало крышу.

— И где она теперь? Что ты с ней сделал, ублюдок лысый?

После минуты молчания, в течение которой Морли изучал лицо Денниса, он сказал:

— Помнишь ее собак?

Конечно, он помнил собак. Семь доберманов. Бойцовые псины. Они всегда его пугали. Огромные такие суки — все, кроме ее любимца, рыжего кряжистого кобеля по кличке Дружище. Он весил килограммов двадцать пять и был весьма злобным. Дружище легкий, Дружище прыткий, так о нем говорила Джулия, хотя, по мнению Денниса, ничего легкого в этой махине не было. Конечно, он помнил этих чертовых собак! Иногда, когда они занимались любовью в спальне дома, псины забредали туда, рассаживались вокруг кровати и смотрели — Деннису при этом казалось, что их очень заботит мягко-пружинистый вид его яиц, и они прикидывают в уме, не попробовать ли их на зубок. Такие мысли всегда убивали возбуждение на корню, и он в конце концов убедил Джулию, что зверюгам следует запретить входить в спальню, закрыть дверь. Его нервозность она всегда находила жутко забавной.

За исключением Джулии, эти собаки ненавидели всех. Включая Морли. Они повиновались ему, но он им не нравился. Джулия знала, что в определенных обстоятельствах они могут слететь с катушек и порвать его в клочья. На такой исход она надеялась, но он не случился.

— Конечно, ты помнишь ее маленьких питомцев, — продолжал Морли. — Дружище — в особенности, так ведь? Он же ее любимчик. Рычал на меня, когда я пытался до него дотронуться, — можешь себе представить? Одно касание, и этот психопат собачьего рода с ума сходил. Вот как он о своей хозяйке пекся.

Деннис не мог понять, к чему клонит Морли, но осознавал, что его каким-то образом заманивают в ловушку. И это сработало. Он начал потеть.

— Сколько времени прошло, — спросил Морли, — с тех пор, как ты видел свою драгоценную возлюбленную? Ну-ка? Давненько не виделись, так ведь?

Деннис не ответил, но Морли был прав. Неделя. Он вернулся в Штаты на некоторое время, чтобы уладить кое-какие дела, освободить часть наследства от юридического рабства — планируя потом вернуться, забрать Джулию и увезти ее в Штаты навсегда. Он устал от мексиканской жары и от того, что Морли владеет женщиной, которую он любит.

Именно Джулия устроила ему встречу с Морли, и, вероятно, даже тогда старый ублюдок заподозрил неладное. Она сказала Морли частичную правду. Что она познакомилась с Деннисом в клубе, что они вместе играли в ракетбол, и поскольку тот был американцем и, по слухам, неплохо играл в шахматы, она подумала, что Морли, возможно, понравится его общество. Так у Джулии появился шанс побыть с возлюбленным и дать Деннису понять, что за человек Морли.

С первого же момента, как Деннис встретил его, он понял, что должен увезти Джулию. Даже если бы он не любил ее и не желал, помог бы ей сбежать от Морли.

И дело не в том, что Морли откровенно жесток — на самом деле он был идеальным хозяином все время, пока Деннис гостил у него, — но в нем чувствовалось явное скрытое супружеское превосходство и угроза, которые проявлялись как акульи плавники всякий раз, когда он смотрел на Джулию.

И все же, как ни странно, Деннис находил Морли интересным, если не сказать симпатичным. Он был ярким и интригующим собеседником, вдобавок мастерски играл в шахматы. Сшибая с доски очередную фигуру, Морли всегда улыбался — с таким видом, будто своими руками одолел живого противника.

Второй и последний раз Деннис посетил этот дом накануне отъезда в Штаты. Морли разгромил его в шахматы, и когда Джулия наконец проводила его до двери и позвала собак со двора, чтобы он мог уйти, не будучи съеденным, она прошептала:

— Больше я его не вынесу.

— Знаю, — прошептал Деннис в ответ. — Увидимся примерно через неделю. А потом все будет кончено.

Деннис оглянулся через плечо и увидел Морли: тот стоял, прислонившись к каминной полке, и цедил мартини. Он поднял бокал, словно салютуя Деннису, и улыбнулся. Деннис улыбнулся в ответ, попрощался с Морли и пошел к машине, чувствуя себя неловко. Улыбка Морли была точно такой же, какой он улыбался, когда убирал шахматную фигуру с доски.

— Сегодня вечером, в день святого Валентина, — сказал Морли, — вы с ней собирались встретиться снова, не так ли? На парковке у отеля. Без шуток, очень трогательно. Влюбленные планируют сбежать в день святого Валентина. Что-то в этом есть поэтичное, не думаешь?

Морли поднял огромный кулак.

— Но вместо своей возлюбленной ты встретил это. Однажды я забил этим человека до смерти, казанова. И мне понравилось. Жуть как понравилось.

Морли быстро обошел вокруг стола и встал позади Денниса. Он положил руки по обе стороны от его лица.

— Я могу выкрутить тебе голову до тех пор, пока шея не сломается, казанова. Я ведь смогу, понимаешь? Понимаешь? А ну, отвечай.

— Понимаю, — выдавил Деннис, и это слово прозвучало трескуче, потому что у него пересохло во рту. — Хорошо. Очень хорошо. Дай-ка я тебе кое-что покажу, Деннис.

Морли взял стул сзади, легко перенес Денниса на середину комнаты, затем вернулся за лампой и другим стулом. Сев напротив Денниса, он выкрутил вверх фитилек лампы. Но еще до того, как Деннис увидел пса, он услышал его рык.

Доберман рвался с большого кожаного ремня, прикрепленного к стене. Он был в наморднике и выглядел ободранным. У его ног покоилось нечто красно-белое.

— А вот и наш Дружище, — сказал Морли. — Как видишь, ему не очень по нраву свет. Помнишь Дружище, старина? Любимчик Джулии. А видишь, что у него в лапах валяется? Не узнаешь? Ну и ну, Деннис. Удивительно. Ты же был с ней так близок — я-то думал, узнаешь. Даже без макияжа.

Теперь, когда Деннис знал, на что смотрит, он мог разглядеть белую кость ее черепа и темное пятно спутанных волос, все еще цепляющихся за нее. Он также узнал и то, что осталось от ее платья — красно-белого теннисного, в котором она играла в ракетбол. Теперь белизна почти везде сошла. Слилась с красным. Все тело Джулии было зверски обглодано.

— Ты, подонок! — Деннис яростно закачался на стуле, пытаясь освободиться от пут. Бесполезно. Хоть качайся, хоть ругайся. Подавшись вперед, он дал выход тошноте, подкатившей к самому горлу.

— Фу, Деннис. — Морли покачал головой. — Тут будет ужасно вонять. Это меня ты называешь подонком? За что? Я ведь с ней ничего не сделал. Это Дружище за меня подсуетился. Управился с грязным дельцем. Четыре дня без еды и воды — понятное дело, он знатно оголодал. Да и ты бы на его месте… Но, скажу честно, я его немножко раззадорил. Прижег пятки. Не так сильно прижег, как пальцы Джулии, но хватило, чтобы сорвать ему крышу. И еще вот этим на него побрызгал. — Морли сунул руку в карман пиджака, выудил маленький баллончик с аэрозолем и показал Деннису. — Один мой деловой партнер таким балуется. Военная химия. Наши шпионы их оптом закупают. Очень прибыльное дело, а я прибыль люблю, Деннис. У меня тут целые заводы гонят всякую дрянь. Ну да, я, наверное, все-таки немножко подонок. — Он потряс баллончик, будто пытаясь загипнотизировать Денниса его блеском. — Так вот, эта штуковина нужна для тренировки бойцовых псин. Если опрыскать ею раненого человека, для собак он станет что твоя красная тряпка для быка. Накинутся так, что иной раз силком не оттащишь — пристреливать приходится. Провальная на самом деле штука — после нее зверюги не поддаются контролю. Да и выветривается слишком быстро, а после того как выветрится — псина обрызганного вовсе не чует. Он для нее ничем не пахнет, совсем-совсем. Но видишь, все равно эта дрянь мне пригодилась. Для очень личных нужд. — Морли усмехнулся. — Так вот, пока я из Джулии выковыривал, что да как там у тебя с ней было, о Дружище совсем забыл. Понимаешь, она мне все выдала до капельки, без сучка и задоринки, а потом я на нее из баллончика побрызгал — и что думаешь? Тут ей уже не передо мной пришлось выкладываться, а перед псиной собственной. Которую я голодом поморил. Лапы обжег, еще кое-какие гадости сделал… так что песик был не в лучшем настроении, когда я ему Джулию препоручил. Жуть что вышло, Деннис. Как на духу тебе говорю — жуть. Пришлось транквилизатор ему вколоть — ну, дротиком таким пальнуть, с расстояния, само собой, — связать и намордник надеть, чтоб до твоего приезда потерпел.

Морли наклонился вперед и обрызгал Денниса с головы до ног содержимым баллончика. Тот отвернулся и закрыл глаза, стараясь не дышать вонючим туманом.

— Возможно, сейчас он уже не так голоден, — посетовал Морли, — но это все равно сведет его с ума.

Пес, поведя носом, рванул поводок изо всех сил. Пена, появившись из пасти, хлопьями выступила через кожаный намордник.

— Вообще, читать лекции пленникам — дурной вкус, но я хочу, чтобы ты о собаках кое-что узнал, Деннис. Конспект можешь не писать, он тебе уже не понадобится — экзамен прямо сейчас. Так вот, когда останешься один на один с этим бобиком, вот о чем подумай. Собаки очень сильны. Очень. Вроде бы они и меньше мужика здорового — даже доберманы, — но зубовная хватка у них легендарная. Я видел, как от этой дряни из баллончика иные псины — даже не такие отбитые, как Дружище, — у бейсбольной биты толстый конец откусывали. И еще собаки быстрые, Деннис. У тебя было бы куда больше шансов против каратиста с настоящим черным поясом, чем против бойцовой псины.

— Морли, — мягко сказал Деннис, — ты не можешь так со мной поступить.

— Не могу? — Морли, казалось, задумался. — Нет, Деннис, думаю, все-таки могу. Могу себе позволить, сам понимаешь. Но вообще-то я даю тебе шанс. Слушай внимательно — это тебе понравится. Ты же спортсмен. В баскетбол играешь, в ракетбол, в шахматы, в шуры-муры с чужими женами. Так что тебе понравится испытание. Оно будет взывать к твоему соревновательному инстинкту. Джулия — та вообще не сопротивлялась. Просто поверить не могла, что Дружище на нее кинуться вздумал. Протянула к нему руку — за ухом, что ли, потрепать, успокоить, а он возьми и откуси ее. Прямо с ходу. Половину ладошки со всеми пальцами — в один хват. Вот тогда-то я их и оставил вместе. Побоялся, что псина быстро на меня перейдет, а мне бы этого не хотелось — зубы у него, конечно… если схватит — будто охапку гвоздей забьет! — Морли, послушай…

— Нет, это ты послушай, мистер Ебливый Спортсмен. У тебя есть реальный шанс. Махонький, но я знаю — ты просто так не сдашься. Ты не сачок. Понял я это еще по нашим с тобой шахматным стычкам. Даже если проигрываешь уже — не сачкуешь. Держишься до конца, каким бы горьким он ни был.

Морли глубоко вздохнул, встал со своего места и повесил лампу на низкую балку. Наверху было что-то еще. Свернутая цепь. Морли потянул ее вниз, и она с грохотом упала на пол. При громком звуке Дружище рванулся с поводка, изо рта сорвались капли слюны, и Деннис почувствовал, как они долетели до его рук и лица.

Морли поднял один конец цепи и показал Деннису. К нему крепилось нечто вроде тонкого обруча или воротника.

— Если эта штука закрыта, открыть ее можно только этим. — Морли сунул руку в карман пиджака, достал ключ, показал мельком и спрятал обратно. — На другом конце — ошейник для Дружища. Оба сделаны из первоклассной кожи поверх прочной стальной цепи. Уже понял, к чему я клоню, казанова? — Морли подался вперед и защелкнул ошейник на шее Денниса, отступил назад, оценивая результат. — Ну надо же, будто под тебя делали! Сел как влитой. Жаль, что он не в форме сердечка, а то, учитывая, какой сегодня день, была бы тебе валентинка от меня. Разве что из стали.

— Ты просто мразь.

— Еще какая.

Морли подошел к доберману. Дружище бросился на него, но с намордником он был относительно безвреден. И все же его вес ударил Морли по ногам, едва не опрокинув на пол. Повернувшись с улыбкой к Деннису, Морли сказал:

— Видишь, какой он сильный? А хватка какая, скорость… тебя ждет славное испытание, казанова, просто потрясающее.

Морли просунул ошейник под поводок Дружища и защелкнул его, когда пес наскочил на него, едва не сбив с ног. Но ему нужен был не Морли. Он пытался добраться до источника раздражающего запаха. До Денниса.

Деннис чувствовал себя так, словно вся жидкость в его теле вытекала из канализационных стоков под ногами.

— Ну и скажи мне, разве стоила того маленькая интрижка? Очень надеюсь, что ты так думаешь. Надеюсь, у тебя с ней был лучший трах из всех, что ты получал. Искренне надеюсь. Потому что собаки убивают медленно и жестоко, Деннис. Они любят рвать людям глотки и яйца. Так что ты последи за своими — уговор?

— Морли, ради бога, не делай этого!

Морли вытащил из кармана револьвер и подошел к Деннису.

— Сейчас я тебя развяжу, жеребец. Веди себя хорошо, иначе — подстрелю. А если подстрелю — размотаю потроха и спущу на них псину, так что шансов легко отделаться у тебя нет. По сценарию, который я тебе предлагаю, есть хотя бы спортивный шанс — ничтожно малый. — Он развязал Денниса. — А теперь вставай.

Деннис встал перед стулом. Его колени дрожали. Он смотрел на добермана, а тот смотрел на него, отчаянно дергая за поводок, который, казалось, вот-вот лопнет. Пена на морде Дружища была плотной, как крем для бритья.

Одной рукой Морли направил револьвер на Денниса, другой достал баллон с аэрозолем и снова его обрызгал. От вони у того закружилась голова.

— Последняя подсказка, — сказал Морли. — Он попрет прямо на тебя.

— Морли… — Деннис вздрогнул, но, взглянув на этого человека, понял, что лучше поберечь дыхание. Оно ему еще пригодится.

Все еще держа револьвер наготове, Морли подкрался сзади к обезумевшей псине, схватил за морду свободной рукой и быстрым рывком спустил с поводка.

Дружище будто только этого и ждал.

Деннис отступил назад, ударился ногами о стул и потерял равновесие. Лапы пса ударили его в грудь, и они оба покатились по полу.

Дружище проехал по полу дальше, и звенья натянутой по всей длине цепи забренчали прямо перед лицом Денниса. Рывок всем собачьим весом пришелся на шею — точно тяжелый удар.

В следующее мгновение цепь провисла, и Деннис понял, что Дружище приближается. Где-то неподалеку скрипнула, открываясь, дверь, вспыхнул и тут же пропал проблеск лунного света снаружи, деревянная рама ударилась о косяк — и Морли, уже по ту сторону сарая, довольно рассмеялся. Деннис остался один на один с псом. Перекатившись, он встал на колени, схватил стул и выставил его перед собой ножками наружу.

Дружище врезался в него.

Стул принял на себя большую часть удара, но с тем же успехом можно было попытаться отбить им пушечное ядро. Седалище треснуло, ножка отломилась и покатилась по полу.

Усеченный треугольник головы добермана появился над спинкой стула, метя острием морды в лицо Деннису. Тот со всех сил толкнул заслон вперед.

Дружище нырнул под него и схватил Денниса за ногу — будто со всей дури захлопнулся охотничий капкан. Боль, пронзив лодыжку, тут же расползлась по всему телу трескучей электрической сеткой.

Собачьи зубы заскрежетали по кости, и Деннис разродился придушенным звуком, который и на крик-то не тянул. Сознание на мгновение укутала чернота. Потом — рассеялась, но тут же накатила вновь. Но даже в эту черноту каким-то образом пробивалась, находила себе дорогу мысль о Джулии, растерзанной по воле ее чокнутого мужа. О Джулии, погибшей ни за что.

Именно эта мысль придала ему решимости.

Деннис изо всех сил обрушил стул на голову пса.

Дружище взвизгнул и темной молнией метнулся прочь.

Деннис пригнулся, оттянул назад раненую ногу и попытался удержать стул перед собой. Но Дружище разил точно черная пуля. Он снова поднырнул под заслон и ударил Денниса головой в ту же ногу, на этот раз — повыше. Удар отбросил его на шаг назад, но он почти рассмеялся от облегчения — зубы псины где-то в дюйм разошлись с его поджавшейся мошонкой.

Странно, но на этот раз боли почти не было. Он словно был заключен в темный янтарь, плавал в подвешенном состоянии. Наверное, так и бывает, когда нападает акула, подумал он. Нападает с силой, быстро, чисто — поначалу даже не чувствуешь боли, просто цепенеешь. А потом глядишь вниз — и понимаешь, что ноги у тебя больше нет.

Темный янтарь раскрошила яркая вспышка боли. Но Деннис был благодарен за это. Это значило, что его мозг снова заработал. Он ударил Дружище стулом и рванул назад. Крутанулся на колене — и снова выставил перед собой жалкий импровизированный щит. Дружище бросился вперед, явно метя пролезть под ним, но на этот раз Деннис был готов и с силой опустил его на пол.

Дружище ударился о днище с такой силой, что его голова проломилась сквозь тонкие перекладины. Зубы клацнули у Денниса перед самым носом, но пес не смог полностью просунуть плечи в дыру и дотянуться до него.

Деннис отпустил свой щит одной рукой, а другой, свободной, огрел пса по голове. Дружище отскочил, и стул вырвался из рук Денниса. Пес метнулся в сторону, прыгая и кидаясь всем телом то вправо, то влево, сбросив-таки в итоге нелепую пародию на деревянное ярмо.

Ухватившись обеими руками за провисшую цепь, Деннис хлестнул ею пса по голове, потом рванул ее к себе и, схватив Дружище за ноги, с громким шлепком повалил того на бок. Пока пес поднимался, Деннис краем глаза приметил ножку, отломавшуюся после одного из безумных собачьих наскоков. Та лежала менее чем в метре от него.

Дружище атаковал вновь, и Деннис шарахнулся к ножке, схватил ее, кое-как развернулся и ударил добермана. Лежа на полу, он не мог вложить всю силу в удар, но все равно тот был хорош.

Пес заскользил боком на брюхе и передних лапах. Замерев, он попытался поднять голову, но это ему не удалось.

Деннис пополз вперед на четвереньках и изо всех сил обрушил ножку стула на голову добермана. Удар получился на славу — деревяшка пришлась увесистым концом прямо промеж заостренных ушей и приложила узкий череп пса об пол.

Дружище заскулил. Деннис снова ударил его. И еще раз.

Пес вытянулся и замер.

Деннис тяжко выдохнул, посмотрел на врага, занес над ним деревяшку вновь.

Дружище не двинулся с места. Он лежал на полу, широко раскинув лапы и выпростав язык из облепленного пеной рта.

Деннис тяжело дышал, его раненая нога будто плавилась. Он попытался растянуть ее и облегчить боль, но ничего не помогало.

Он снова проверил пса.

Не двигается.

Он взялся за цепь и подергал ее. Голова Дружища поднялась — и безвольно шлепнулась обратно. Мертв. Совершенно очевидно.

Он расслабился, закрыл глаза и попытался унять кружащуюся голову. Надо хоть как-то, с грехом пополам, перевязать ногу и остановить кровь, вот только сейчас он едва мог связно мыслить.

К тому же Дружище — не мертвый, а лишь оглушенный, — поднял голову, и в тот же миг Деннис открыл глаза.

Оправился доберман на диво быстро. Пружинисто вскочив с пола, Дружище прыгнул. Деннис не успел выставить вперед ножку стула, и деревяшка, скользнув по гладкошерстной спине зверя, вылетела у него из рук.

Он схватил пса за горло и попытался задушить, но ему мешал ошейник, а шея Дружища оказалась неожиданно широка в обхвате. Пытаясь усилить захват, Деннис подогнул под себя раненую ногу и попытался встать, поднимая зверюгу вместе с собой. Здоровой ногой он резко двинул Дружище коленом в грудь, но устоять на покусанной — и, следовательно, повторить маневр — не вышло. Вдобавок ко всему Деннису не удавалось просунуть большие пальцы под ошейник и впиться в горло пса.

Задние лапы добермана оторвались от пола и забили по воздуху. Когти на лапах впились Деннису в живот, полоснули по промежности.

Деннис не мог поверить, что эта зверюга такая сильная — четверть центнера чистой мускулатуры и энергии, ставших еще более смертоносными из-за пыток и химикатов Морли.

Четверть центнера мышц.

Эта мысль снова пронеслась в голове Денниса.

Четверть центнера.

Медбол, с которым он тренировался в спортзале, весил больше. У него не было зубов, мускулов и одержимости, но он весил больше.

И по мере того как осознание этого крепло в нем, пока его хватка слабела, а прогорклое дыхание добермана овевало его лицо, Деннис поднял глаза на балку всего в двух футах над головой; балку, между которой и потолком было еще два фута пространства.

Деннис перестал душить Дружища, просунул одну руку за ошейник пса, а другой ухватил его за заднюю ногу. Медленно поднял добермана над головой — собачьи зубы вцепились в волосы Денниса и вырвали несколько клочков.

Деннис слегка раздвинул ноги. Раненая нога дрожала, как старый и разбитый паркинсонизмом маразматик, но пока держалась. Пес, казалось, весил полсотни килограммов. Даже пот на лице Денниса и густой, пропаренный воздух в сарае казались теперь тяжелыми.

Четверть центнера.

Баскетбольный мяч почти ничего не весил, а Дружище весил меньше, чем огромный медбол в спортзале. Где-то между ними и пролегала золотая средина; но у него хватало сил поднять пса и сноровки — кинуть мяч. Пока это были два важнейших умения в его жизни.

Кряхтя, подняв на дыбы извивающуюся зверюгу, он приготовился к броску. Разок Дружище едва не вырвался, но Деннис, стиснув зубы, удержал его — и с диким воплем подбросил к потолку.

Прямой бросок, конечно, не получился — но хоть какой-то удался. Дружище врезался спиной в потолок сарая, попытался, размахивая лапами, перевалиться всем весом в ту сторону, откуда прилетел… и не смог.

И рухнул по ту сторону балки, повиснув на цепи.

Деннис ухватился за цепь как можно выше, напрягшись, когда вес Дружища обрушился с другой стороны с такой силой, что он встал на цыпочки.

Пес издал булькающий звук, крутанулся на конце цепи, дрыгая ногами.

На то, чтобы задушить его, ушло пятнадцать безумно долгих минут.

Когда Дружище умер, Деннис попытался стащить его со стропил. Буквально все препятствовало ему сейчас — вес обмякшей туши, больная нога, саднящие от натуги руки и спина. Голова Дружища вяло колотилась о стропила. Деннис взял целый стул, на котором перед ним сидел Морли, и вскарабкался на него как на стремянку. Он сумел перевернуть добермана, и Дружище грохнулся об пол. Шея псины болталась свободно, точно переломленный стебель подсолнуха.

Деннис сел на пол рядом с мертвым зверем и погладил его по голове.

— Извини, — сказал он.

Сняв рубашку, он разорвал ее на лоскуты и перевязал больную ногу. Она все еще кровоточила, но не критично; ни одна крупная артерия, к счастью, не была задета. Из лодыжки лилось не так сильно, но в тусклом свете лампы он увидел, что Дружище прогрыз ее до кости. На более-менее толковую перевязку ушли почти все оставшиеся от рубашки лохмотья.

Когда Деннис закончил, ему удалось встать. Остановленное кровотечение и краткая передышка возвратили ему часть сил.

Он обнаружил, что его взгляд притягивает растерзанное тело Джулии в углу. Первой мыслью было накрыть его, но в сарае не нашлось ничего мало-мальски подходящего.

Деннис закрыл глаза и попытался вспомнить, как это было раньше. Когда она была цела, и в сарае лежал матрас, и они занимались любовью весь долгий, терпкий мексиканский день. Но правильные образы не приходили на ум. Даже с закрытыми глазами всё, что он видел — ее изувеченный труп на полу.

Когда он наклонил голову, головокружение ослабло — и забрало с собой часть ужасных образов. Теперь надо позаботиться о Морли. Интересно, когда этот псих вернется его проведать? Не караулит ли он, часом, снаружи?

Едва ли. Морли не из тех, кто волнуется помногу. Он был уверенным в себе сукиным сыном. Наверняка уже вернулся в поместье и почивает на лаврах. Через час, не меньше, он вернется сюда — просто так, на всякий пожарный, убедиться в собственной правоте. Ведь один на один с психованным доберманом человек, пусть даже крепкий мужчина, обычно не выживает. Морли, считавший себя мастером шахмат, не делал неверных ходов — у него все всегда шло по плану.

Скорее всего, он даже до утра не придет проверять.

Чем больше Деннис думал об этом, тем больше злился, тем сильнее ощущал себя. Он подвинул стул к балке, на которой висела лампа, забрался на него и спустил светильник. С лампой в руке обошел все окна и двери. На двери висел надежный замок, окна же были попросту заколочены досками. По меркам кого-то, занятого битвой с обезумевшим псом, — преграда серьезная. Но в его случае битва уже закончилась.

Деннис поставил лампу на пол, нашел ножку стула, которой отмахивался от Дружища, и принялся орудовать ею на манер отжима. Задачка не из легких — к тому моменту, как все доски оказались сняты с одного из оконных проемов, все руки у Денниса были в кровавых ссадинах и занозах. Мрачная решимость придала его лицу поистине демонический вид.

Притянув Дружище к себе, он вышвырнул его в окно и полез следом, крепко сжимая в руке ножку стула и обвязав свободно болтающийся кусок цепи вокруг предплечья. Интересно, как дела у других доберманов? Избавился от них Морли или оставил при себе? Насколько Деннис помнил, псины разгуливали ночью по двору, а в светлые часы свободно шастали по дому. Вход для них был заказан только в кабинет Морли, его святая святых. И разве сам Морли не помянул, что после единовременного использования спрей отшибает для собак человеческий запах? Это чего-то до стоило. Возможно, в подобном преимуществе Деннис сейчас и нуждался.

Ладно, без разницы. Все теперь — без разницы. Шесть доберманов. Шестерка сильных бойцовских псин. С мыслями о них Деннис шел по душу Морли, таща за собой волоком мертвую собачью тушу. Шел в сторону хозяйского дома.

Морли сидел за столом и играл сам с собой в шахматы; обе стороны, как ему показалось, неплохо справлялись. У его локтя красовался стакан бренди, время от времени он отпивал из него, склоняя голову и обдумывая следующий ход.

За дверью кабинета, в коридоре, нервно топали собаки Джулии. Им хотелось наружу, и в былые времена их бы давно выпустили во двор. Но сегодня ему не было до них дела. Морли ненавидел эти отродья. Может, ему удастся от них избавиться по-тихому. Перестрелять и поставить нормальную сигнализацию. Которая не лает, не кусается, не бросается на хозяина и не гадит во дворе. Уже хотя бы ради того, чтобы собачьи когти не производили более занудный стук по кафелю за дверьми кабинета, стоило подумать о таком решении.

Морли подумал было выпустить доберманов, но заколебался. Вместо этого он открыл коробку кубинских сигар, взял одну и покатал ее между пальцами возле уха — послушал свежий треск хорошего табака. Он срезал кончик сигары с помощью специальной маленькой серебряной гильотины, сунул сигару в рот и глубоко затянулся дымом, прикурив от настольной зажигалки. С наслаждением выпустил в воздух серое облачко — с тихим довольным вздохом.

В тот же миг он услышал звук — будто что-то тащили по гравийной дорожке. Мгновение он сидел неподвижно, не моргая. Это не может быть Деннис, подумал Морли, ни за что. Пройдя через комнату, он отдернул занавеску от огромной стеклянной двери, отпер ее и распахнул настежь.

Влетел прохладный ветер — от него качались деревья во дворе, но остальной мир хранил присущую ночным часам неподвижность. Морли поискал в тени деревьев какие-нибудь признаки постороннего пребывания, но ничего не увидел.

И все же он не был человеком с богатым воображением. Он что-то слышал. Морли вернулся к письменному столу, где висел его пиджак, достал из кармана револьвер и обернулся.

В проеме стоял Деннис. Без рубашки, одна штанина у брюк почти оторвана. На бедре и лодыжке — окровавленные повязки. Край цепи намотан на руку, в ногах, на полу рядом с ним — мертвый доберман. В правой руке Деннис держал ножку стула, и в тот момент, когда Морли заметил это и стал поднимать револьвер, Деннис метнул ее.

Деревяшка ударила Морли прямо промеж глаз, и пока он, ослепленный нежданной болью, пытался опомниться, Деннис раскрутил цепь и взмахнул тушей пса. Дохлый Дружище подсек Морли ноги и свалил, как коса срезает свежий стебель пшеницы. Затылком Морли ударился о край стола; кровь залила ему глаза, и все закрутилось будто в калейдоскопе — так быстро, что ничего не различить.

Когда мир успокоился, он увидел Денниса, стоящего над ним с револьвером. Морли не мог поверить своим глазам — настолько невероятным казалось зрелище. Губы Денниса были растянуты в тонкой усмешке, лицо вытянулось, в глазах — странный, диковатый огонек. Очевидно, он достал из кармана пиджака ключ — стального ошейника на нем уже не было.

В дверь кабинета отчаянно скреблись собаки Джулии, учуяв незваного гостя. Их нервный лай становился все громче. Морли пожалел, что не оставил дверь в кабинет открытой и не удосужился выгнать их во двор.

— У меня есть деньги, — сказал он.

— К черту деньги, — бросил Деннис. — Я тебе ничего не продаю. Вставай давай, иди сюда.

Морли пошел по взмаху револьвера к своему столу. Деннис широким жестом отбросил шахматы и остальное в сторону и перегнул Морли через стол. Он надел один из ошейников на шею хозяина дома, несколько раз потянул цепочку вокруг стола, просунул ее под столешницу и застегнул другой ошейник у него на лодыжках.

Засунув револьвер за пояс брюк, Деннис поднял Дружище и бережно усадил его на стул. Мертвый пес свернулся неловким калачиком. Деннис попытался засунуть собачий язык обратно в рот, но у него ничего не вышло. Он погладил добермана по голове и сказал:

— Хороший мальчик.

Затем он обошел стол кругом, встал перед Морли и посмотрел на него, будто запоминая, как выглядело выражение его лица в сей момент.

У него за спиной собаки Джулии продолжали громко штурмовать дверь.

— Мы можем заключить сделку, — сказал Морли. — Я дам тебе много денег, и ты сможешь уехать. Будем считать, что мы квиты.

Деннис расстегнул брюки Морли и спустил их до колен. Стянул трусы. Взял со стола баллончик, добытый вместе с ключами от пары ошейников из кармана пиджака хозяина дома.

— Это неспортивно, Деннис. Тебе я хотя бы дал шанс на победу.

— А я уже давно не спортсмен, — парировал тот. Он опрыскал яйца Морли вонючим химикатом. Закончив, швырнул прочь баллончик, подошел к двери и прислушался к шороху доберманов по другую ее сторону.

— Деннис!

Деннис взялся за ручку двери.

— Ну и выкуси, — бросил Морли. — Что, думаешь, мне страшно? Я даже не закричу. Не доставлю тебе такого удовольствия.

— Ты даже не любил ее, — сказал Деннис и открыл дверь.

Доберманы устремились прямой наводкой на запах — то есть на Морли.

Деннис спокойно вышел через черный ход и закрыл за собой стеклянную дверь. Хромая по дорожке по пути к воротам, он начал смеяться.

Хозяин дома солгал. Конечно, он закричал.

И кричал еще очень-очень долго.

Говорю вам, это любовь

Посвящается Лью Шайнеру

У прекрасной женщины не было глаз. Лишь искорки света там, где они должны быть — или так казалось при свете свечей. Ее губы, такие теплые и манящие, порочно дикие и наводящие на мысль о причудливых усладах, грозили потаенной бедой — будто обагренные засохшей кровью или даже из этой самой крови сделанные.

— Ударь меня, — сказала она.

Таково мое самое раннее воспоминание о ней: девочка для битья, кукла для изъявления моей любви.

Я прошелся по ней черным шелковым хлыстом. Слушал его шепот, охаживая плечи и спину, спускаясь все ниже и ниже. У него был красивый голос. Касаясь ее плоти, он буквально пел.

Кровь, на мое разочарование, так и не выступила. Хлыст был слишком мягок, гибок — он не годился для сильных ударов.

— Сделай мне больно, — тихо сказала она. Я подошел к тому месту, где она стояла на коленях. Ее руки были вытянуты, как у распятой, и привязаны к стенам с обеих сторон крепким шелковым шнуром того же цвета и текстуры, что у хлыста в моей руке.

Я дал ей пощечину.

— Нравится?

Она кивнула, и я повторил. Повторил не раз. Нехитрый ритм — почти отсчитанный метрономом, размеренный и мелодичный.

— Нравится? — вновь спросил я, и она застонала:

— О да. Да.

Позже, когда я развязал ее, вытер кровь с губ и носа, мы предались жестким плотским утехам. В процессе я душил ее, а она полосовала мне спину ногтями. Когда мы закончили, она предложила мне:

— Давай убьем кого-нибудь.

Так мы начали. Оглядываясь на прошлое, я и сейчас благодарю судьбу и за Глорию, и за воспоминания о криках, крови и длинных острых ножах, что проходятся по коже с нежными напевами — звуча как отголоски влюбленных, что признаются друг другу в своих чувствах где-то в темноте.

Да, мне нравится вспоминать, как я шел, засунув руки в карманы, по темным пристаням в поисках того особенного места, где, как говорили, были особенные женщины с особыми удовольствиями — для такого особенного мужчины, как я.

Я шел до тех пор, пока не встретил моряка, который стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он сказал, когда я спросил об этом месте:

— Ну да, я и сам по такому тащусь. Два квартала вниз, свернешь направо, а там между складами, до самого конца. Ты сразу увидишь свет. — И он показал мне, и я пошел дальше, ускорив шаг.

Найти то место, заплатить за вход и встретиться с Глорией было пределом моей мечты. Для этой нахальной темноволосой мамочки с блестящими глазами я был больше чем клиент. Мы были как отлитые друг для друга связующие звенья — и как только сомкнулись друг на друге, родилась весьма прочная, космическая без приукрашивания связь. Можно было ощутить энергию, что текла сквозь наши тела, почувствовать сталь нашей воли. Наш брак был счастливо заключен в аду.

Так проходило время. Я ненавидел дни и жил ночами, когда бил ее, истязал, царапал, а она делала то же самое со мной. Но однажды ночью она сказала:

— Этого мало. Этим мы уже не наедимся. Твоя кровь сладка, твоя боль — того слаще, но я хочу увидеть смерть, как в кино, попробовать ее на вкус, словно корицу, понюхать, словно цветы, коснуться ее — как холодного твердого камня.

Я рассмеялся тогда и сказал:

— Крошка, я подведу тебя к самой черте смерти. — После я схватил ее за горло и держал крепко до тех пор, пока ее дыхание не стало свистящим, а глаза не выпучились, как раздутые газами животы трупов.

— Я не это имела в виду, — выдавила она и следом сказала те судьбоносные слова, с которых все началось: — Давай убьем кого-нибудь.

Я рассмеялся и отпустил ее.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду? — спросила она. — Я сейчас предельно серьезно говорю, не в шутку, не понарошку.

— Я знаю. И прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. — Я улыбнулся. — Я не глупый и не глухой. — Тебе ведь уже приходилось?.. Да?

— Однажды, — сказал я. — На верфи, не так давно.

— Расскажи мне об этом. Боже, пожалуйста, расскажи.

— Ну, было темно, и я сошел с корабля после шести месяцев плавания, долгих шести месяцев с людьми, кораблем и морем. И вот я иду по темному переулку, наслаждаясь ночью, как обычно, ищу местечки потемнее да позлачнее, в нашем с тобой духе, и вдруг — натыкаюсь на этого старого алкаша, лежащего в проеме с бутылкой, прижатой к лицу, да так прижатой, будто это рука прекрасной дамы.

— И что же сделал?

— Для начала пнул, — сказал я, и ответная улыбка Глории была прелестна.

— Продолжил?

— Видит бог, пнул со всех сил. А потом стал топтаться у него на лице, пока не осталось ни носа, ни губ, ни глаз, только красное месиво, облепившее череп. Его голова стала похоже на дыню, которую сбросили с высоты в груду битой белой керамики. Потом я дотронулся до его лица. И даже попробовал на вкус — коснулся губами, провел языком…

— О! — Она вздохнула, наполовину смежив веки. — Он кричал?

— Вскрикнул разок. Всего разок. Я пнул его слишком сильно и слишком резко. А потом бил его по голове носками ботинок до тех пор, пока отвороты у брюк не промокли и не прилипли к лодыжкам. — О боже, — сказала она, прижимаясь ко мне. — Давай сделаем что-нибудь такое. Давай?

И мы сделали. В первый раз была дождливая ночь, и мы поймали старую женщину. Ей с нами было очень хорошо, покуда мы не достали ножи, и смерть как-то слишком быстро не прибрала ее к рукам. Следующим был калека, которого я выманил от театра в центре города, и то, как мы с ним обошлись — просто гениально, высший класс. Его инвалидное кресло вы найдете недалеко от того места, где нашли фургон и другие вещи.

Но это неважно. Вы знаете, что мы делали, какие у нас были инструменты, как мы вешали того калеку на мясной крючок в моем фургоне, и он качался там, пока мухи не облепили двери — жирные такие, каждая размером с виноградину.

И конечно, та маленькая девочка… Это была блестящая идея Глории — подключить к расправе детский трехколесный велосипед. То, что она вытворяла со спицами… о, эта женщина была знатоком боли!

Мы убили еще двоих. Обе расправы удались на славу — хотя, конечно, были и близко не столь хороши, как та девчонка. Но однажды ночью Глория как-то по-особому посмотрела на меня и сказала:

— Этого мало. Нужно что-то еще.

Я улыбнулся и ответил:

— Ну уж нет, детка. Я тебя люблю, но убить себя все равно не дам.

— Нет-нет! — выдохнула она и взяла меня за руку. — Ты не понял, куда я клоню. Мне самой нужна боль. Мне недостаточно просто наблюдать. Они страдают, а я сама ничего в себе не чувствую. Разве ты не понимаешь, что мне нужно?

Я посмотрел на нее, гадая, правильно ли все понял.

— Ты любишь меня?

— Да, — твердо ответил я.

— Тогда знай — остаток жизни я хочу провести только с тобой, глядя в лицо твое, купаясь в боли, что ты даруешь мне, трепеща от ужаса.

И я понял, что ей от меня нужно, прекрасно понял. Прямо там, в машине, я схватил ее, схватил за горло и ударил головой о лобовое стекло, прижал к себе и придушил, потом отпустил, и снова придушил, и снова отпустил, всячески себя сдерживая, не давая хватке стать убийственной — я к тому времени стал в таких делах настоящим экспертом. Она кашляла, задыхалась… и улыбалась мне — с любовью и страхом в глазах. И, о боже, это было просто чудесно, прекрасно, то был самый восхитительный опыт из всех, что мы с ней делили на двоих. Когда она наконец обмякла на сиденье, я весь дрожал и был счастливее целого света — никогда в жизни ничего подобного не испытывал и уже не испытаю. И Глория была так прекрасна в тот момент — ее глаза закатились, синюшные губы растянулись в довольной улыбке.

Я продержал ее у себя дома несколько дней. Держал в своей постели, пока соседи не начали жаловаться на запах. Я уже говорил с психоаналитиком, или кем был тот парень? У него на мой счет есть кое-какие догадки. Он считает меня зачинателем традиций на целое поколение вперед, и это пугает его до чертиков. «Социальная мутация», вот как он сказал. «Первобытная природа человека, вошедшая в ослепительный зенит».

О дьявол, мы все здесь одинаковые, так что не смотрите на меня так, будто я какой-то урод. Что тот парень делает в пятницу вечером? Смотрит футбольный матч, ралли или боксерские матчи — и ждет, когда перевернется машина, когда какого-нибудь парня вынесут с ринга с кашей вместо мозгов. Да, мы с ним очень похожи — почти родные братья. Видите ли, эта болезнь есть в каждом из нас. Мелодия низкого тона зачастую не слышна, но все равно есть. Во мне она — сущее крещендо, барабаны, духовые и струнные разом. Не бойтесь ее. Дайте ей волю. Задайте ритм и наращивайте темп.

Говорю вам, любовь в сопровождении такой музыки — самая прекрасная, самая счастливая любовь.

Что ж, я сказал все, что хотел, и добавлю лишь следующее — когда пристегнут мои руки и лодыжки к стулу, когда наденут на голову колпак, надеюсь, что почувствую боль и удовольствие от этого, прежде чем мозг зажарится дочерна. Надеюсь, успею уловить запах, с каким подгорает моя собственная порочная плоть…

Письмо с южной стороны, что в двух лунах от Накодочеса

Посвящается Миньон Гласс

Дражайший Ястреб!

В своем письме ты писал, что в силу схожести твоих собственных моральных устоев с моими до сих пор не можешь поверить в то, что я не баптист. Твоя позиция меня порядком удивляет. Как ты можешь думать, что одни лишь баптисты — хорошие люди и только им обеспечена счастливая жизнь? Уж ты-то знаешь меня лучше, чем хочешь показать, пусть даже изрядная доля нашего общения приходится на письма и телефонные звонки.

Я мог бы задать тебе тот же вопрос, что задаешь мне ты: как можешь ты принимать столь глупую языческую религию? Если хочешь обратиться к вере, почему бы не вернуться к наследию предков, вместо того чтобы постигать чуждую еврейскую мифологию?

И как ты можешь верить, что баптизм делает тебя счастливее других?

Я вполне счастлив, смею заверить. Конечно, бывают полосы черные, бывают — белые, но, судя по твоим письмам и открыткам, случайным телефонным разговорам, у тебя точно так же. И разве не так у всех нас?

Отвечая на твой вопрос о том, почему не верую я более полно, могу только сказать, что изучал религии в почти академическом ключе всю жизнь и не нашел ничего такого, что превозносило бы баптистов над иными приверженцами любой иной веры — независимо от происхождения оной. Только ацтеки с их отвратительным обычаем человеческих жертвоприношений могут быть хуже, и я скажу тебе, пускай это не относится к теме — думаю, что старый вождь этой страны обуян безумием, раз подумывает продать им чертежи ядерного реактора. Это слишком рискованное дело для «простого изъявления дипломатического дружелюбия», как это дело пытаются подать. Лихие вырезатели сердец рано или поздно доберутся до нас, и тогда мы узнаем, что такое трудные времена, приятель. Почитай одними палками и камнями они прогнали испанцев — так что я уверен, что не хочу видеть на их стороне бомбы. Они пожестче нас будут, тут отпираться нечего — пусть хотя бы наша техника останется подспорьем, потому что ацтеки, привыкшие к кровожадности и жертвам, не станут с нами церемониться.

Но что-то я, как водится, отвлекся.

Почему я не баптист, спрашиваешь? Давай начнем с основ. Если не веришь мне — обратись к учебнику истории. Хотя, подозреваю, ничто не помешает тебе прочесть их так, как тебе угодно, или выбрать те, где написано именно то, что ты хочешь услышать, — я помню наш спор о гражданской войне с японцами и лишь хочу сказать, что не понимаю, как ты можешь быть на стороне этого отребья после всего того, что они сделали с нашим народом на Западном побережье. Возможно, моя просьба почерпнуть мудрости в анналах истории не является разумным советом с моей стороны, и ты наверняка воспримешь ее как сокрытую издевку. Но история показывает, Ястреб, что Иоанн Креститель был не единственным религиозным фанатиком тех времен, и только судьба дала ему честь (сомнительную, сдается мне) выступить как мессия. Я про драматическую смерть, конечно — обезглавливание и подача головы на серебряном (кстати, серебряном ли, не могу вспомнить и слишком ленив, чтобы проверить) блюде, да еще тот факт, что казнь была свершена по просьбе танцовщицы, желавшей ту голову в подарок… Люди любят подобные эффектные выпады, им по нраву острая драма.

Мне всегда приходит в голову, что Иисус из Назарета, кратко упомянутый в твоей так называемой священной книге, двоюродный брат или родственный Иоанну человек, если мне не изменяет память, выступал столь же вероятным кандидатом на мученичество, сколь и сам Иоанн. Если бы не судьба, он вполне мог бы быть тем, кому поклоняется твоя паства.

Однако он, несмотря на большое сходство с Иоанном, имел несчастье пострадать меньше и принял не мученическую долю, а «простую» смерть под колесами телеги, влачимой ослом, да еще оказался пред ликом смерти (опять же, не поручусь за точное цитирование священных текстов) «позорно наг».

Я верю, что именно бесславная смерть Иисуса, более чем что-либо другое, привела его к низкому положению в иерархии мессианства (интересно, сам этот термин где-то употребим или я его только что выдумал?). У него было все то же, что и у Иоанна — приверженность, венец небесной вечности, обещание загробной жизни, все в таком духе. Но, похоже, такова наша природа — тяжкую и драматическую смерть вроде обезглавливания мы предпочтем смерти от наезда телеги и превознесем именно первую; а жертву последней вдобавок сглазил тот факт, что она оказалась протащена колесом по пыльному бордюру с голым задом на потеху миру.

И будь мы чуть менее предубежденными, религия могла бы сформироваться и вокруг жертвы Иисуса, и вместо маленьких медальонов с отрубленной главой на блюде, которые носят многие твои прихожане, верующие украшали бы себя маленьким слепком ягодиц с отпечатком тележного колеса поверх.

Это лишь предположение. Не серчай.

Еще одна вещь, которую ты упоминаешь — блюдо из Турина. Признаю, оно овеяно таинственными и увлекательными домыслами. Но я никогда не видел и не читал ничего, что убедило бы меня в том, что проявляемое на блюде — и я признаю, это действительно похоже на отпечаток кровоточащего шейного обрубка, — на самом деле является знаком Иоанна Крестителя. Даже если это и впрямь знамение и его смертная рана навеки запечатлелась на том блюде, это все равно не значит, что Он суть Истинный Мессия.

Взять хотя бы статую Кастера на месте битвы при Литтл-Бигхорн. Очевидцы сообщают — сдается мне, как-то раз явление даже сняли на пленку, — что время от времени у нее идет кровь изо рта, носа и ушей. Некоторые в итоге уверовали, что Кастер — святой, а статуя способна исцелять болезни. Из прежних наших писем я хорошо знаю, что ты генерала за святого не считаешь — по-твоему, он то еще дьявольское отродье.

И вот что я хочу по сему поводу сказать — в мире много тайн, Ястреб, и еще больше толкований. Все, что остается — выбрать ту тайну и то толкование, что тебе приходятся по душе.

Что ж, пора заканчивать со всем этим. Надо одеваться. Сегодня вечером у нас собрание. Грядет еще одна публичная казнь — толпу негров распнут на улице Каддо, и я не хочу пропустить зрелище. Эти скудоумные черные ублюдки, думающие, будто они столь же хороши, сколь нормальные люди, приводят меня в истую ярость. Я специально для этого случая накрахмалил капюшон и мантию и собираюсь зажечь одного из умытых смолой негров в самом конце шеренги, чтобы обеспечить остальным свет. Возможно, мне уготована должность главы разведывательного отряда, так что — пожелай мне удачи.

И чуть не забыл! Если еще не читал об этом — мы наконец отловили нарушителя спокойствия, Мартина Лютера Кинга, и он сегодня — наш почетный гость. Из писем я знаю, что ты питаешь к нему какое-то завистливое уважение, и должен признать, что его партизанская деятельность, проводимая лишь с двадцатью двумя людьми в распоряжении по всему Югу, была блестящей — по меркам кустаря-одиночки. Но по истечении сегодняшнего вечера он больше не будет досаждать Югу.

Как я уже сказал, жаль, что ты не можешь присутствовать здесь самолично, но я знаю, что и у вас на носу децимация — жаль, не могу ее лицезреть. Как по мне, белая рвань хуже здешних негров; достойно видеть лучших мужей твоего племени сдирающими кожу с этих отбросов. Насколько мне известно, они почти изведены под корень — отрадно слышать!

Только одно беспокоит меня в баптизме, и я выкажу опасения свои, не кривя душой, — так что не обессудь. Мы изводим белых и негров, а ты со своей паствой в итоге принял их глупую религию! Признаю, наши собственные верования подчас смехотворны — с их Великими Духами Гитче Маниту и всем прочим, — но разве перенятие религиозных устоев не обеспечивает этим отбросам своего рода дальнейшую жизнь в наших благих кругах? Подумай над сим хорошенько!

Хоть я и говорю о них преимущественно в дурном ключе, не могу притом не признать, что выступаю против тенденции отказа от всяческого их наследия. Например, отсчитывать расстояния в лунах и солнцах не очень удобно, а теперь, когда автомобили низвели длительность путей с дней на часы, подобная система видится досадным пережитком. Да и переход с их языка на наш, насаждение письменности чероки среди всех племен сулит одни трудности. Я вот к чему: мы все говорим на племенных языках, но письменные свидетельства переводим на язык чероки, а когда все соберемся вместе, как нам общаться? На каком языке? Чероки хорош для письма благодаря четко выработанному алфавиту, но какой племенной язык станет единственно верным для устных речей, и придется ли он по душе другим племенам, когда выбор будет сделан?

Что ж, обо всем этом еще думать и думать, а я пойду растормошу старуху — иначе опять долго будет возиться со сборами на выход в свет.

Искренне твой,

Бегущий Лис

Парни есть парни

Посвящается Карен Лансдейл

1

Не так давно — около года назад — небо коптил один очень испорченный парень по имени Клайд Эдсон. Типичный уличный грубиян по повадкам, он был смекалист, знал, чего хочет, и получал желаемое любым доступным путем.

Он жил в большом мрачном доме на серой, издыхающей улочке в Гэлвистоне, штат Техас. И, подобно престарелой кошатнице, в этот дом тащил всякого — только не несчастных животных, еле живых от голода и паразитов, а всевозможный юный сброд, тех, кого отвергло больное общество.

Их он воспитывал. Вдыхал в них жизнь. Внушал им чувство тверди под ногами. Они были его созданиями, но Клайд не питал к ним любви. Для него они были не более чем игрушками. Краска облезет, батарейки выдохнутся — и все, на помойку.

Так было ровно до того момента, как он повстречал Брайана Блэквуда.

Потом все стало хуже.

2

У того парня была черная кожаная куртка и прическа «гузкой» — на нее ушло столько геля, что можно было смазать им от борта до борта целый «бьюик». Он вышагивал степенно, неторопливо, с высоко задранной головой, постреливая кругом взглядом кислотно-голубых глаз. Словно весь мир был обязан ему жизнью. Остальные ребята жались к стенам коридора, стараясь не попадаться ему на глаза.

Совершенно очевидно, что Клайд — типичный плохиш, повернутый на стиле 1950-х годов. Его прикид был не по моде, но такому никто не рискнул бы сказать: эй, чувак, ты одет просто смешно.

Словом, жесткий тип. Весь такой себе на уме. С собой у него не было учебников. Он вообще ничего с собой не носил, кроме собственной крутизны.

Брайан стоял у фонтанчика, когда впервые увидел его. Он зачерпывал воду, стараясь убить время между уроками, и ни о чем не думал. Но появился Клайд — и внезапно Брайан ощутил к нему нечто вроде влечения. Не сексуального, отнюдь — гомиком он не был. Тут речь шла скорее о тяготении металла к магниту: что ни делай, как ни упирайся, все равно притянешься.

Брайан знал, кем был Клайд, но впервые находился достаточно близко к нему, чтобы ощутить лучащийся от того драйв. Раньше он воспринимал его просто как случайного чувака в кожанке, большую часть времени прогуливающего уроки. А теперь…

Теперь он понимал — за душой у этого типа есть много всякого; и это всякое прорывалось наружу хищным блеском, как сталь хорошо заточенной бритвы блистает на полуденном солнце.

Да, у Клайда была крутизна.

Да, у него был свой стиль.

Да, он выбивался из массы.

Клайд был как ходячая электростанция. С таким шутки плохи.

— На что уставился?

Когда Клайд окликнул его, Брайан застыл с рукой, опущенной в фонтан. Потом ответил простодушно:

— На тебя.

— Не шутишь?

— Нет.

— На меня, значит?

— Ну да.

— Ну смотри…

И Клайд накинулся на Брайана, сграбастал его за волосы и рванул голову вниз, навстречу своему колену. Созерцая дивные созвездия боли, Брайан отшатнулся, и Клайд врезал ему по ребрам. Потом — засветил кулаком в глаз.

И тут Брайан ударил в ответ, метя Клайду в нос сквозь водоворот искр.

Боль была сладка. Почти так же, как когда жирная сучка Бетти Сью Цветикс расцарапала ему спину до крови. Почти так же, как когда его член стал саднить, устав пинать ее потную тушку изнутри. Только эта боль была лучше. Раз эдак в десять.

Клайд не ждал отпора. Брайан явно нарывался на нечто большее — будто ловил от процесса кайф. И он решил подыграть. Клайд от души зарядил Брайану по бубенцам, потом сжал его голову обеими руками — и вмазал лбом по носу. Крови набрызгало порядочно, но силы удара не хватило на то, чтобы сломать этот хамский шнобель.

Рванувшись вниз, Брайан схватил Клайда за лодыжку и вонзил в нее зубы. Парень завопил и рванулся назад, таща его за собой по коридору.

Остальные смотрели на них во все глаза — когда еще увидишь подобное. У кого-то смешки застряли в горле, но смельчаков, готовых ржать в открытую, не нашлось.

Свободной ногой Клайд засандалил Брайану по лицу, и тот отлип от него… но ненадолго. Рванув навстречу Клайду, он врезал ему головой в живот. Когда тот согнулся, Брайан толкнул его на стену с оглушительным криком:

— Педрила!

И тут прибежал директор школы, стал разнимать их и что-то визжать. Тогда Клайд ударил директора, и тот покатился по полу. Клайд с Брайаном встали плечом к плечу и стали выбивать из тупорылого мужика дерьмо прямо посреди клятого главного коридора. Делали они это на диво слаженно, как напарники — удар сыпался за ударом: один, другой, третий, с левой и правой, их ноги ходили вверх-вниз, словно поршни жестокой механической сколопендры.

3

Конечно, за них взялись всерьез. Потащили в участок, а потом в суд. Дрянное вышло дельце. Мать Брайана сидела за длинным столом вместе с адвокатом и стенала на все лады, как расстроенная скрипка.

Старая добрая мамка. Все-таки и она на что-то годилась. Увещевала судью:

— Он хороший мальчик, ваша честь. Раньше никаких хлопот с ним не было. Может, если бы дома у него был отец, мужской пример, он бы не вляпался в эту передрягу…

Если бы от поведения Брайана не зависела его судьба, он бы ее освистал. А так — пришлось сидеть тихонечко в выглаженном костюмчике, давить из себя стыдливость и еще — дебильное изумление, мол, что же я натворил? Брайан себе взаправду немного дивился.

Он взглянул на Клайда. Тот заморачиваться с одежкой не стал. На нем были все те же кожанка и джинсы. И еще пилка, коей он демонстративно подравнивал ногти.

Когда миссис Блэквуд закончила свою речь, судья Лоури зевнул. Ничего нового под луной. Реестр судебных дел пополнился, но у парнишки Блэквуда не было приводов, да и смотрелся он причесанным и примерным. А за вторым отбросом такой шлейфище стелился, что хоть святых выноси. И все равно они оба — лишь мальчишки, а у судьи Лоури было благостное настроение. Пополнять и без того раздутую корзину дел еще одним, смехотворным, ему не хотелось.

Если я отпущу только Блэквуда, подумал судья, всем покажусь избирательным — мол, парень причесанный, примерный, в первый раз проштрафился, пусть идет. Но если я придерусь к Эдсону, выйдет, что одно и то же преступление можно оценить по-разному чисто по одежке да по благочестивой нудьге-мамочке. Ладно, рассудим просто. Пусть оба катятся отсюда на общественные работы.

Именно к этому их приговорили — к общественным работам, не более. Брайану досталась «легкая стажировка», а Клайду, который уже числился на испытательном сроке, поручили докладываться отвечающему за него офицеру почаще. Конец — делу венец.

От занятий их отстранили до конца семестра, но это было даже хорошо. Раньше, чем солнце заходило, оба оказывались предоставлены самим себе — и улице.

На какое-то время их пути разошлись. Но начало связи было положено.

4

Неделей позже, середина октября

Брайан Блэквуд сидел в своей комнате, весь во власти приятных, перехлестывающих через край эмоций. Достав из ящика стола ручку и разлохмаченную тетрадь, он принялся с остервенением писать строку за строкой:

Раньше я никогда не вел дневник. Не уверен, что продолжу, но внутри сейчас все кипит, и если я не выскажусь — меня разорвет к чертям собачьим. Однажды в школе я прочитал о писателе, который думал так же, как я — писал, когда переполнялась голова, и это спасало его. Что ж, попробую этот способ, с верой в лучшее — мне надо поделиться тем, что наболело и что точно не смогу выложить перед дорогой мамочкой. Надеюсь, получится писать быстрее. Зуд в пальцах.

Этот парень, Клайд Эдсон, реально отличается от других. Из-за него моя жизнь изменилась. Нутром чую — даже не чую, а знаю, — и это знание меня гнобит, будто я болен. Хотя нет, не болен. Я становлюсь кем-то новым, обновленным.

Находиться рядом с Клайдом — все равно что заряжаться от источника чистой энергии. Да, как-то так. Из него сила бьет ключом, волнами, прямо сбивает с ног, и я чувствую себя так, будто наполняюсь ею. Может, и Клайд из меня что-то вытягивает — взамен. Что-то, что идет ему впрок. Сама мысль, что я могу воздать ему, делает меня сильным. Полноценным. В смысле, быть рядом с Клайдом — это как касаться зла. Ну или как в сраных «Звездных войнах»: Темная Сторона Силы и подобное дерьмо. Ощущать это — та еще встрясочка, нешуточный такой приходец, без дураков: глаза таращатся, спина гнется, очко сжимается.

Может, я не до конца еще понял, но, думаю, все, как у того философа, про которого я слышал — не помню его имя, — утверждавшего, что можно стать сверхчеловеком. Я сейчас не про какую-то супергероику толкую, не про комиксовую хрень — я про серьезные вещи. Не помню, что тот философ говорил, но память и чувства подсказывают мне, что Клайд и я — двое избранных, современные сверхлюди, новая раса с прицелом на будущее. Вижу это так: когда-то человек был подобен дикому зверю, и его прок измерялся грубой силищей, не регулируемой ни сраным правительством, ни законами. Когда-то пришло время стать цивилизованными, чтобы пережить других головорезов, но теперь это все ни хрена не надобно, потому что головорезы вымерли и осталась горстка слюнтяев, которые собственную жопу не найдут без карты и, не имея под рукой инструкции, не сообразят, как ее подтереть. В общем, люди снова эволюционируют. Вопреки ученым, считающим, что нам дико повезло выползти из болота невежества, новые центурионы должны выйти из болота, созданного гребаными слюнтяями — со всеми правами человека и защитой слабых. Но теперь все будет иначе. Человечество вышло из воды на сушу, чтобы спастись от акул — что ж, пришло время акулам выйти следом и показать крутые зубы, острые как бритва. Нам, акулам, надлежит быть чрезвычайно скрытными до поры и, что важнее всего, думать в одном направлении — так нас не удастся сломить.

Не знаю, правильно ли я все говорю, голова до конца не прояснилась, сложно передать словами — но я чувствую, черт побери, все чувствую. Люди стали чересчур цивилизованными, их слишком много — и эволюция позаботилась об этом, создала социальную мутацию, сверхлюдей вроде меня с Клайдом.

Клайд — реально крутой чувак, с характером. Получает то, что хочет, не позволяет ничему стоять на пути. Блин, то, о чем мы с ним разговаривали несколько дней назад… Так, все, ладно, я сбиваюсь с мысли. Да-да, социальные мутации.

Я все время считал себя чокнутым фриком, а оказалось, что я просто другой. Сколько себя помню — всегда был другим. Я просто не могу реагировать на вещи так, как это делают остальные. Плакать над умершими щенками и прочее. Велика, мать ее, потеря! Пес сдох, какого хрена меня это должно колебать? Я-то жив, чего расстраиваться?

Помню, по соседству жила мелкая девчонка, и у нее был котенок. Она все время с ним сюсюкала, гладила вшивого ублюдка. И в один прекрасный день мой папаша — дело было до того, как он устал от мамкиного нытья и отчалил далеко-далеко, и скатертью дорога — так вот, мой папаша отправил меня подстригать газон. Нравилось ему, когда он шит да крыт, а еще больше нравилось заставлять меня им заниматься. Ну, я пошел косить травку и увидел, что котенок забрел в наш сад. Меня это почему-то взбесило, я подманил его, пошел с ним в гараж и достал лопату. Потом отправился на передний двор, выкопал в земле ямку, сунул туда мелкого и зарыл — оставил только голову торчать, остальное утрамбовал на славу. Вернулся, значит, к газонокосилке и запустил ее. Видел, как его голова туда-сюда крутится, он выбраться пытается, пасть разевает — мяукает, значит, — но мне все по барабану. Я медленно повел к нему косилку, из-под нее знай себе трава летела, и когда оставалось до того куска меха несколько футов — понял, что, без шуток, кайфую. Просто, блин, блаженствую.

С расстояния в три шага я наехал на него. Какие звуки пошли! Во все глаза смотрел на крышку, под которой лезвия: вот передок у нее был зеленым вымазан, а вот — красным. Трава смешалась с мясом, клочками рваной серой шерсти, и все это орошало лужайку.

Насколько знаю, никто меня не заподозрил. Я просто прикопал все, что осталось, и продолжил стричь лужайку. Позже, тем же вечером, когда я уже заканчивал, девчонка пришла домой и стала звать: «Кис-кис-кис!», а я со смеху про себя покатывался. А так-то пришлось хранить невозмутимую мину, когда она пришла прямо к нам и спросила, не видел ли кто Морриса. Моррис, мать его — ну и имя для кота! Я ответил: «Нет, Моррис тут ни сном ни духом, извиняйте». И тут ее понесло, она стала плакать и звать своего клятого питомчика. Чертов беспредел!

Но хватит приятных воспоминаний, дорогой дневник. Суть моих измышлений такова — люди слишком привязаны ко всякому дерьму типа кошечек и собачек, слишком им озабочены. Пора найти другой подход.

Как же все-таки хорошо — когда тебя переполняют новые, крутецкие идеи и есть кто-то вроде Клайда, который не просто понимает, но разделяет их, видит мир через те же очки. Теперь я понимаю, почему бойскаутская чушь про делание добрых дел меня никогда не цепляла: хорошие оценки и признание ума не приносили удовлетворения. Все это — та еще херня из-под коня. Мы, сверхлюди, таким не интересуемся. У нас нет совести, потому что совесть — очередная ботва, призванная сделать из тебя чертова слюнтяя, липкозадого труса. Мы делаем то, что хотим, когда хотим, и то, что нам нравится. Сдается мне, кругом все больше таких, как я и Клайд. Пройдет немного времени, и наша порода победит. Похожие на нас не будут чувствовать себя изгоями, потому что поймут — их взгляды нормальны, и мы живем в мире, где если не ты, то тебя, в мире из сочного красного, мать его, мяса, и больше не будут обращать внимания на слюнтяйские терки — просто пойдут за своим мясом и добудут его.

Эти новые люди не будут похожи на остальных мудаков, что встают по часам, пресмыкаются перед начальством и вымаливают у жены трах. Хватит, накипело. Старому порядку пора на покой. Отныне каждый мужчина будет сам за себя, брать все, что захочет, любую женщину, все. Какой прекрасный будет мир — там, где каждый ублюдок с района, каждый помоечный пес — все будут дышать полной грудью. Каждый день будет приключением — постоянным поединком ума и силы.

Клайд распахнул передо мной столько дверей! Он определенно — нечто большее чем просто отморозок. Несколько дней назад я мнил себя простым отщепенцем, не от мира сего, а потом в моей жизни появился ОН — и столько прояснилось. О да, Клайд… это все не потому, что он какой-то суперумник. Он умен, но не в зубрильном смысле. Больше всего меня в нем впечатляет дикость, готовность к атаке. Решимость просто взять чью-то жизнь в зубовный захват и трясти, пока дерьмо наружу не посыплется.

Мы с ним словно две половины одного целого. Я — весь такой из себя «светлая голова», воспитанный, высокий и анемичный, а он — невысок, но мускулист и никакого воспитания не признает. Я — его шестеренки, а он — мое смазочное масло. Мы друг друга дополняем. Между нами — обмен… наверное, это звучит безумно, но все же — обмен психической энергией. Мы подпитываемся один от другого.

Черт побери, я трясусь. Но чувствую себя лучше. Тот писатель был не дурак — я чувствую облегчение. Будто лет семнадцать подряд не мог просраться, а теперь — принял слабительное и выдал самую огромную говнину в мире. И какое же это хорошее, мать его, чувство, прямо-таки тянет выть на небеса.

Чуть позже Клайд зайдет за мной. Я выберусь через окно и пойду вместе с ним смотреть Дом. Он рассказывал мне о нем — на слух очень крутое место. Клайд сказал, что покажет мне такое, чего я раньше никогда не видел. Ух, надеюсь, так оно и будет.

Черт, я словно жду чокнутого колдовского благословения. Такого, что даст мне власть заражать всяких ублюдков проказой силой мысли или позволит переместить к себе в комнату Ракель Уэлч, голую и разгоряченную, и трахнуть ее так, что она будет на коленях умолять о добавке и кончать от одного вида моего члена. Но это все — пустяки, главное — вскоре мы с Клайдом будем вместе. Сяду-ка я у окна, дорогой мой дневник, — так точно его не упущу. Если мамка запалит, что я куда-то смылся без спросу, возможны неприятности, но не думаю, что она станет стучать на своего единственного и любимого сыночка в полицию. Это не в ее духе. Я все время твержу ей, что съеду, как только найду работу, и это затыкает ей рот. Блин, она порой ведет себя так, будто хочет, чтобы я на ней женился — какое-то больное отношение. Ладно, хватит на сегодня записей. Явись же, Клайд, и яви мне волшебство

5

Два сотканных из полночного мрака силуэта бежали через лужайку дома Блэквудов. Покинув спасительную тень деревьев и попав в полосу лунного света, они превратились в двух подростков — Клайда и Брайана. Парни мчались на всех парах — подошвы их ботинок стучали по тротуару в сумасшедшем ритме, рождая звук, похожий на тиканье безумно спешащих часов. Будто сами силы ада спешили за этими двумя, подгоняя к некой страшной черте.

В считаные мгновения сумасшедший перестук прекратился. Хлопнули двери, зло зарычал мотор. Вспыхнули фары, и черный «шевроле» 1966 года выпуска откатился от края тротуара, заскользив по тихой улице вниз подобно лезвию, вскрывающему вену. Дома́, мимо которых он ехал, были темны, лишь случайные отблески заоконного света, как исполненные страха золотые глаза, отгороженные линзами, являли себя сквозь мрак.

Низко пригнув к земле голову, рыжая бездомная собака, совершавшая традиционный ночной рейд по окрестным мусорным бакам, перебежала через дорогу, угодив в сияние фар. «Шеви» с готовностью рванул навстречу, но собаке повезло — спасла природная прыть. Бампер лишь задел ее по хвосту, прежде чем она достигла тротуара.

Дверь машины распахнулась прямо на ходу, в безумной попытке сшибить зверя, но тот уже был далеко. Попав на мгновение на пешеходную дорожку, колесо «шеви» вернулось обратно на черный асфальт дороги.

Собака исчезла, смешавшись с темнотой затененного деревьями сада.

Дверь захлопнулась, рыкнул мотор, и машина рывками продолжила загонять себя в податливое лоно ночи. Из открытых окон, гонимый ветром, несся смех — пронзительный, необузданный, молодой.

6

Дом Клайда стоял почти на пересечении Стокер-стрит и Кинг-стрит — склонялся скорее к той, что была поуже. С грацией катафалка, прибывшего забрать тела усопших, черный «шеви» скользнул на подъездную дорожку и припарковался в самом ее конце.

Клайд и Брайан вышли наружу и замерли перед домом, глядя на него, словно двое монахов — на громаду монастыря.

Брайана одолевала дрожь восхищения, наряду — он бы не признался, но все обстояло именно так, — с дрожью страха.

Дом был огромен. А еще — стар, сер и уродлив. Напоминал готический особняк, явно выбиваясь из архитектурного стиля остального квартала. Он будто сошел со страниц По или Натаниэля Готорна и чем-то напоминал пса, припавшего к земле в фальшивой позе повиновения. В окнах второго этажа горел свет, они походили на холодные квадратные глаза хищного зверя, неизвестного науке.

Луна светила достаточно ярко, чтобы Брайан смог увидеть — вся трава на лужайке перед домом зачахла. Впрочем, на остальных придомовых участках все было так же. Сама природа повелевала траве вянуть и чахнуть, но Брайану казалось, что перед этим домом поникшие былинки были коричневее и мертвее. Сложно представить, что когда-то они могли гордо возвышаться и ярко зеленеть.

Странное дело, но этот дом выглядел королем квартала. Не такой уж он и большой, каким казался на первый взгляд, — хотя и не из маленьких. Окружавшие его жилища были зримо новее и привлекательнее, построены, когда люди пеклись о местах, где им предстояло жить, в «допластиковую» эру, когда зодчие не прикарманивали деньги, полагавшиеся на заклад фундамента и благоустройство. Некоторые дома превышали готический кошмар на целый этаж, но их несчастный, обветшало-анемичный вид заставлял думать, что странный серый дом по соседству — своего рода вампир, лишь прикидывающийся чьим-то жилищем днем. Ночами же его квадратные окна-глаза хищно вспыхивали. Высвобождая из фундамента курьи ножки, он неспешно прогуливался вверх-вниз по улице и, раскрыв пасть-дверь с острыми деревянными зубами, вытягивал из соседних домов архитектурное изящество и то любовное старание, что некогда было вложено в их постройку. Затем, насытившись, этот монстр, под чьими деревянными шагами чахла и сохла зеленая трава, возвращался на свое место, удовлетворенно рокоча, и снова погружался в чуткий, выжидательный сон, переваривая краденую грацию и любовь соседних очагов.

— Заходи, — позвал Клайд Брайана.

Подъездная дорожка была выложена крупным белым камнем, на котором успели отыграться и время, и климат. Кое-где мощение выкорчевали, и там, лежа в кучках дерна и грязи, опутанные корнями трав, камни напоминали вырванные пеньки коренных зубов с нитевидными нервами, выпавшие из гниющих десен какого-нибудь великана.

Обойдя эти препятствия, Клайд и Брайан вскарабкались на крыльцо. Клайд открыл тяжелую дверь — та протяжно заскрипела, поворачиваясь на петлях. Они вошли внутрь, в распростершую неуютные объятия темноту.

— Обожди, — бросил Клайд и потянулся к выключателю.

Темнота ушла, но свет, пришедший ей на смену, казался ущербным, тусклым. Люстра над их головами была щедро укутана пылью, отчего обстановка выглядела сумрачно, будто ее сквозь камуфляжную сетку освещало закатное солнце.

Слева от парней располагалась высокая лестница, взбиравшаяся на не производящую надежного впечатления лестничную клетку, где перила, выбившиеся из стройной линии, явно готовились рухнуть. Под лестничным пролетом, до самого правого края помещения, тянулся ряд дверей. Точно такой же маячил за лестничной клеткой — добрая полудюжина в по-военному выверенной шеренге. Одна из дальних дверей была приоткрыта, в зазор между ней и косяком пробивался свет.

— Ну, как тебе? — осведомился Клайд.

— Мне кажется, по этой лесенке в любой момент спустится сам граф Дракула.

Клайд расплылся в улыбке.

— Граф уже здесь, с тобой, дружище. Прямо рядышком.

— Славные у тебя зубешки, граф.

— Еще какие. Ты как, готов к экскурсии?

— На все сто.

— Начнем с подвала?

— С чего пожелаешь.

— Тогда с подвала. Погнали.

Откуда-то сверху, из-за приоткрытой двери, донеслось девчачье хихиканье. Потом снова воцарилась тишина.

— Тут что, девки? — спросил Брайан.

— Об этом чуть позже.

Пройдя через прихожую, они остановились рядом с узким проемом, в который была зажата видавшая виды дверь. Клайд распахнул ее. Глазам Брайана предстал мрак, неслабо вонявший какой-то тухлятиной. Он видел первые три ступеньки предельно четко, три следующие терялись в тени, еще одна еле-еле угадывалась. Дальше одно сплошное ничто.

— Пошли, — воззвал Клайд. Со светом он возиться не стал; может, его тут и не было. Нашарив ногой первую ступеньку, он уверенно затопал вниз. На глазах Брайана темень поглотила друга; холод, идущий снизу, окутывал с головы до пят. Помявшись, он стал спускаться следом.

Перешагнув границу между светом и тьмой, Брайан оглянулся. Прямоугольник света будто бы отдалился и потускнел, испугавшись того, что могло вырваться из подвала.

Но здесь и сейчас — только мы с Клайдом, разве нет?

Отвернувшись, Брайан поежился и вступил в царство мрака, прощупывая путь перед собой носком ботинка, почти ожидая, что ступени вдруг резко закончатся и он, утратив равновесие, сорвется прямо в пасть какого-нибудь гигантского подземного монстра, точно глупая муха, усевшаяся прямо на вываленный лягушкин язык. Пахло тут не амброзией — душок в самый раз для монструозной глотки.

Клайд вдруг остановился, и Брайан застыл прямо у него за спиной. Судя по звукам, Клайд что-то искал у себя по карманам. Отрывисто чиркнула спичка, и желтовато-алый огонек заплясал у него в пальцах, высветив на стене уродливую, слившуюся воедино тень, отбрасываемую парнями: не то два сиамских близнеца, не то какая-то зверюга с четырьмя руками.

У самых мысков их ботинок стояла вода — еще шаг, и они окунули бы в нее ноги. Капля пота скатилась со лба Брайана, сбежала на нос и упала. Кажется, Клайд испытывал его на прочность.

— Подвалы в этой части странные — одна сплошная херня, — сообщил Клайд, — но только если использовать их по назначению.

— А на что еще они могут сгодиться, кроме как для всяких дерьмовых солений?

— Узнаешь когда-нибудь. Вообще, с чего бы мне тебе доверять?

Слова эти ранили Брайана в самое сердце, но он ничего не сказал в ответ. Первое правило сверхлюдей — быть выше эмоций. Нужно оставаться сильным и крутым, тогда Клайд начнет проявлять к нему должное уважение.

— Это вот, — Клайд кивнул на воду, — после бури, что была в прошлом месяце.

— Хорошее местечко, чтоб барракуд разводить.

— О да.

Спичка догорела. Каким-то шестым чувством Брайан ощутил в темноте, что рука Клайда скользнула ему за спину, в любой момент готовая столкнуть вниз. Проглотив как можно тише слюну, он спросил хладнокровно:

— Ну, теперь что?

После довольно долгой паузы рука Клайда отклонилась назад и вернулась в карман кожаной куртки. — Теперь пошли назад, коли ты не хочешь немного поплавать. Не хочешь, нет?

— Я плавки не взял. Не хочу, чтоб ты на мой член пялился.

Клайд хохотнул.

— А что не так, стесняешься своего Дюймовчика?

— Не-а, боюсь, что ты примешь его за водяную змею и начнешь ножом махать.

— Откуда ты знаешь, что у меня с собой нож?

— Я догадливый.

— Хм, ты начинаешь мне нравиться.

— Ой, чувак, да мне посрать. — Но Брайану было не «посрать», комплимент приятно грел ему душу. Но не прыгать же ему теперь вокруг Клайда с румяными щечками, как какая-нибудь дурная девчонка. Кожанка скрипнула. Вспыхнула новая спичка. — Ступай аккуратно, — сказал Клайд. — Эти ступени, сдается мне, прогнили насквозь.

Брайан беспечно развернулся и, отдавая ногам весь вес, стал подниматься.

— Аккуратно, я же сказал.

Он остановился у самой кромки света. Бросил взгляд через плечо, улыбаясь. Он не знал, видит ли Клайд эту улыбку, но надеялся, что чувствует. Ему хотелось отыграться.

— Аккуратно, аккуратно. Ты меня сюда повел просто для того, чтобы посмотреть, не запаникую ли я? Убедиться, что эта скрипучая лестница, вода, твоя рука у меня за спиной, напугают меня до усрачки?

Спичка снова догорела. Теперь, когда Клайда не было видно, Брайан занервничал.

— Пожалуй, ты все правильно понял, — произнес Клайд из темноты и запалил третью спичку.

— Так и знал. — Брайан возобновил движение, ступая уверенно, но без лихачества, и ступени уважительно крякали под его подошвами.

Вернувшись на свет, он почувствовал себя лучше, увереннее. Набрав полную грудь воздуха и очистившись с выдохом от тошного запаха подвала, Брайан привалился к стене и стал ждать Клайда.

Тот показался нескоро. Закрыв за собой дверь, он взглянул на Брайана. С улыбкой.

Славные у тебя зубешки, граф.

— Ты мне определенно нравишься, парень, — мягко сказал Клайд. — Определенно.

Они прошлись вместе по веренице прокуренных комнат, заваленных всяким давно вышедшим из употребления хламом. Впрочем, попадались и пустые, жутко холодные, как сердце умершего Бога.

Их оказалось так много, этих комнат. И это только первый этаж, был еще второй.

Наконец тур по низам дома подошел к концу, пришел черед обследовать верхи. У первой ступеньки лестницы, ведущей к приоткрытой подсвеченной двери, Брайан схватил Клайда за плечо и требовательно спросил:

— Как, черт побери, ты заполучил этот дом?

Клайд улыбнулся.

— Он ведь твой, да?

— Весь без остатка, — кивнул Клайд. — А заполучил я его легко. Все, что я хочу, само идет ко мне в руки. Однажды я решил здесь обосноваться. Ну, как видишь, обосновался.

— Но как?..

— Да просто, говорю же. Когда-то этот дом сдавали внаем. Здесь тусовалось всякое старичье, в основном, была коробка со старыми портянками. Мне тоже нужно где-то жить, потому что до этого я чалился на улице. Сам дом мне нравился, но на комнату денег не было. Поэтому пришлось найти хозяина. Тогда он у дома еще имелся — тип с больными ногами. Ну, я ему сказал, что занимаю подвал — там вода еще не стояла тогда, и если ему что-то не нравится, начищу ему пятак. Если позовет копов, просто уйду от них на испытательный срок, потому что суд по делам несовершеннолетних меня уже столько раз выпускал, что впору удостоверение на свободный проход выписывать. Сказал ему, что знаю про его детей и прелестную доченьку, про то, что на моем конце она будет смотреться еще прелестнее, и если его что-то не устраивает, я ее прямо у него на глазах раком поставлю, а потом всуну ей до упора и проверчу внутри, как гребаный трубочист. Как видишь, я сначала вызнал все про старого педика — про все его связи, семью и про то, чем он дорожит. В общем, страху навел — как положено. Он проблем не захотел, позволил мне и моей тогдашней шкуре заехать. — В глазах Клайда блеснул огонек. — О той шкуре — просто, чтоб ты знал, насколько я жесткий тип, — ее больше нет. И она, и тот мелкий панк, к которому она надумала от меня перебежать, оба получили славный урок плавания.

— Ты утопил ее в заливе?

Клайд кивнул в сторону подвала.

— Во как, — уважительно протянул Брайан, чувствуя у себя нежданный стояк. С ног до головы его бросало в волны приятного жара. Старина Клайд кого-то без шуток грохнул и не жалеет; более того, гордится этим. Брайану это нравилось. Значит, Клайд — именно тот Сверхчеловек, на которого он надеялся. И теперь, коль скоро Клайд признал перед ним факт убийства, Брайану он доверяет — признает в нем сподвижника, такого же сверхчеловека.

— Что было потом? — спросил Брайан, дабы ненароком не облизнуть пересохшие от волнения губы.

— Ну, я со шкурой обосновался тут. Кое-каких моих дружков с ихними шкурами тоже сюда потянуло. Я пустил. В итоге нас тут в клятом подвале скопилось с полдюжины. Мы попросили хозяина подбрасывать нам еду, и он подбрасывал — потому что трус, а еще мы постоянно напоминали ему, как нам нравится его миленькая дочурка. Я описывал, что мы с ней сделаем, если она ненароком к нам забредет, прям язык на этом деле набил. Так продолжалось довольно долго, а потом в один прекрасный день он возьми и не принеси нам жрачку. Ну, я сказал парням — со шкурами на эту тему не перебалтывался, у них на все найдется свое хреновое мнение, и если тебе не приспичило узнать, как лучше всего всунуть «тампакс» или там какой цвет хорошо сочетается с синим, лучше их вообще ни о чем не спрашивать. Так вот, я сказал парням, что так жить нельзя. Они сошлись на том же, и мы основательно перетрясли это местечко. Стариков запугали, одну бабку побили, одну собачонку приколотили за уши к дверям хозяйки.

— И что, копы не всполошились?

— Еще как! Приехали из-за жалоб, сказали нам, чтоб держались подальше от дома. Но что они еще могут сделать? Никто не видел, как мы проказничаем, а жалобы — просто слова, и все. Тем не менее, на время мы съехали. Пообщались с коммунальщиками. Там тоже, как водится, попугали, прищучили, в общем, нам разрешили платить по счетам вместо съехавшего хозяина, а тот и не против был. К тому времени шкуры нам деньжат организовывали, сам понимаешь, каким местом. Ну, а как только счета оплачиваться стали из нашего кармана, что копам оставалось делать? Только смотреть, как мы развлекалово свое протягиваем. А вскоре те старые ветоши съехали, совсем им житья от нас не стало — и все, дом наш. Засрали мы его, правда, порядочно, а хозяин отбывший уже сюда, понятное дело, ни цента не хотел вкладывать — зато получил от нас не в пример больше, чем от всего старичья здешнего. Манда-то оплачивается хорошо, ежели не знал.

— Знаю-знаю, — хмыкнул Брайан.

— Ну вот и славненько. Как же хорошо под чертой ответственности перед законом, ты бы знал. На судах с нами сплошная потеха-морока. Судьи не знают, что с нами делать, вот и отпускают к чертям собачьим, а нам того и надо. После того как тебе двадцать первый стукает, жить незачем вообще, потому что все дурацкие законы на тебя начинают действовать. А пока мы просто сбившиеся с пути истинного дитяти, которых когда-нибудь время выправит.

— Понимаю.

— Молодец. Пошли наверх. Повидаешь кое-каких прикольных людей.

— Каких?

— Ну девчонку там одну. Хочу, чтоб ты ее отбарабанил.

— Вот как?

— Вот так вот. Она тебе не рядовая прошмандовка. Ей тринадцать по паспорту, то ли из дому сбежала, то ли еще что. Я где-то с месяц назад ее на улице подобрал. С мозгами у нее полнейший непорядок — хотя, может, так всегда было; просто чистый лист, ноль. Но, дружище, буфера на месте. Большие, что клятые мячи. Как у взрослой бабы, ей-богу.

— И что мне это будет стоить?

— Ты смеешься? Получаешь, что хочешь, и никакой расплаты — в деньгах точно.

— Если не в деньгах, то в чем?

— Душу твою хочу, — ухмыльнулся Клайд.

— И кто ты у нас тогда, дьявол, что ли? — Брайан скептично выгнул бровь. — Я думал, ты лишь вонючий провинциальный Дракула.

— Я и Дракула, и дьявол разом.

— Значит, мне нужно расписаться кровью?

Клайд расхохотался.

— Конечно, чувак. Кровью. Написать что-нибудь долбаной кровью. Ты мне по душе, Брайан. Без бэ говорю, молодец пацан.

И они пошли смотреть комнаты наверху. В последнюю очередь они зашли в ту, где горел свет. Там были люди.

В комнате воняло. На полу лежал матрас с голой девицей, которую оседлал парняга — тоже голый. Парняга двигался с отчаянной самоотдачей, девица же не подавала никаких признаков жизни.

Другая девушка, с непомерно большой грудью и огромными глазами, сидела рядом с толстым парнем — оба голышом — на свободном краю матраса и завороженно созерцала творящееся вблизи действо. Когда Клайд и Брайан вошли, и она, и толстый парень кинули на них взгляд — и по их глазам Брайан понял, что оба накурены до отказа. Они улыбнулись новоприбывшим настолько в идеальный унисон, что можно было подумать: у этих двоих один набор лицевых мышц на пару.

Парень верхом на девице издал громкий полувсхрип-полустон и скатился с нее с дебильной улыбкой на лице. С его обмякшего конца капало. Девица продолжала лежать на матрасе, вытянув руки по швам и закрыв глаза.

— Это Мультик, — представил Клайд парня. — А вон Торч, — он указал на толстячка. — Никогда не слышал, чтоб этот ублюдок говорил. — Ни одна девчонка представления не удостоилась. — Лучшие из лучших, можно сказать. Остались со мной до конца.

Девица на матрасе до сих пор не шелохнулась.

Тот, которого назвали Мультиком, отрывисто хохотнул без видимой на то причины.

— Идите-ка отсюда и ловите крыс, — повелел Клайд. — У нас с Брайаном планы. — Тут, щелкнув пальцами, он указал на девчонку с большой грудью и придурковатой улыбкой.

Она встала на ноги, чуть пошатываясь. Будь на ней жировых отложений поменьше, будь у нее реальная причина улыбаться — можно было бы назвать ее симпатичной. А еще ей явно не помешало бы помыться.

Клайд протянул ей руку. Она перелезла через матрас и ухватилась за нее; он обвил ее за талию и притянул к себе.

Парень, которого назвали Торчем, забрался на матрасную девицу.

Та все еще не колыхалась.

Теперь Брайану было видно ее полуприкрытые глаза, смахивающие на шарики из мрамора — столь же холодные и безжизненные.

Торч, на скорую руку хорошо поставившись, запихнулся в нее.

Ей было, судя по всему, абсолютно по барабану.

Каждое движение таза Торча сопровождалось довольным похрюкиванием.

Мультик хихикал.

А девица на матрасе не шевелилась.

— Так, пошли, — сказал Брайану Клайд. — Наша комната — следующая.

И они вышли в коридор, зажав своими телами лупоглазую девчонку. Ту, оставшуюся на матрасе, Брайан больше никогда не видел. И, раз уж на то пошло, чумазая блондинка с большими карими глазами тоже куда-то бесследно исчезла после той памятной ночи.

Во второй комнате в шкафчике был матрас, и Клайд, прокладывая себе дорогу во тьме безо всякого труда, достал его, заметив:

— Когда перестало хватать денег на оплату электричества, пришлось вовсю учиться на летучую мышь.

— Вижу, ты окончил курс с отличием, — хмыкнул Брайан. Блондинка повисла у него на плече. Она что-то пробормотала однажды, но смысла в том бормотании не было. Мозги ей напрочь отшибло дурью и дешевым вином, и она не понимала, ни где находится, ни кто она такая. Пахло от нее как от корзины с залежавшимся бельем.

Кинув матрас на пол, Клайд разделся и подозвал их. Брайан протащил блондинку через комнату.

— Вот о ней я тебе и говорил, — похвастался Клайд. — Ей тринадцать, но по виду — не скажешь, правда? — Ответа от Брайана он, в общем-то, не ждал. — Сюда, — велел он девчонке.

Она заползла на матрас. Брайан скинул одежду, и они улеглись втроем. От матраса пахло грязью, вином и потом.

В ту ночь они занимались этим втроем, и когда Брайан позже пытался восстановить в памяти то событие, осознавал, что не может вспомнить ее лицо — в памяти остались только светлые волосы, массивные груди и темные, как бассейны недавно заваренного кофе, глаза; бассейны, чье дно было где-то глубоко-глубоко в ее голове, а может, и не было там никакого дна, и эти влажные туннели устремлялись прямо в бесконечность.

Она была настолько под кайфом, что они могли бить ее ножом — она все равно ничего не почувствовала бы. Все ее действия проходили глубоко на автомате. Клайд взял ее сзади, Брайан — спереди, и движения их проходили в унисон. Запах их совместных усилий мешался с ее ароматами, заполняя комнату.

С краев ее губ лилась слюна, она буквально захлебывалась ею, пока Брайан вгонял член все рьянее и глубже. Теперь он чувствовал, как ее зубы ранят его плоть, как истекает там, внутри нее, кровью, и у него возникло странное ощущение, что они с Клайдом невероятно выросли внутри этой безвольной девчонки, увеличились и удлинились, пока не соприкоснулись в самой середине — и член Клайда был как перст Божий, наделяющий вылепленного из глины Адама жизнью, а он, Брайан, был этим самым Адамом, и некая искристая благодать снизошла на него — ему живо припомнился монстр Франкенштейна и то чувство, что, возможно, испытывал доктор-создатель, когда зарядил мертвое тело силой стихии и выкрикнул, перекрывая гром небесный и треск молний: оно живое!

Кульминация — одновременная с Клайдом, — стала для него чем-то большим, чем просто очередная разрядка. То был взрыв. Конец старого мира и создание нового. Уцелел лишь звук его собственного прерывистого дыхания, лишь ощущение семени, стекающего в рот блондинки.

Клайд протянул руку к Брайану и сдавил его пальцы. Прикосновение было ледяным — и притом липким, будто его касалась сама Смерть.

Клайд довез Брайана до дома. Брайан тихо прокрался к себе. Уже из своей комнаты он выглянул в окно наружу — звук мотора «шевроле» шестьдесят шестого года выпуска таял вдалеке. И хоть ночь и была светла, видимости ничто не мешало, он так и не смог понять, в какую сторону поехал Клайд.

Позже…

…в доме девушка, которую разделили между собой Клайд и Брайан, начала стонать от ударов невидимых гарпий, существовавших в ее воображении, и Клайд, утомленный этими стонами, оттащил ее в подвал — дабы та «немного поплавала». Вскорости за ней следом отправилась и девушка с матраса. Ни первая, ни вторая не «проплавали» долго…

…по всему городу прокатилась серия неслыханных доселе ночных краж…

…в маленьком тихом доме у Гэлвистон-Бэй вожатый скаутов и примерный студент убил отца и изнасиловал мать…

…патрульный на службе, с хорошей семьей и прекрасными перспективами, внезапно припарковал служебную машину на темной улице, сунул дуло табельного револьвера себе в рот и спустил курок, заляпав лобовое стекло мозгами, кровью и костной шрапнелью…

…покорная домохозяйка зарезала супруга мясным ножом, пока тот спал, и позже заявила полиции, что поступила так, потому что супругу не понравился ее стейк, хотя еще неделей ранее она приготовила ему точно такой же — и все было в порядке…

…в своей маленькой квартирке Монти и Бекки Джоунс предприняли тщетную попытку заняться любовью, но у Бекки не было настроения, а у Монти — эрекции. Тогда им это показалось жуть какой неурядицей, но лишь потому, что они еще не ведали, сколь плохие для них времена вскоре наступят.

Так или иначе, то была странная ночь в городке Гэлвистон, штат Техас. Чуть ли не все городские собаки выли.

Толстяк и слон

Посвящается Пэту Лобрутто

Указующие знаки были разбросаны по окрестностям в радиусе нескольких миль, и чем ближе было место, тем крупнее они становились. Энтузиазм, вложенный в их размашистость и яркость, заставляли подумать о том, не сам ли Господь Бог их развесил, дабы по дороге к раю ни один праведник ненароком не сбился с пути.

Но вместо емкого и всем понятного «рай» на указателях значилось:

САМЫЙ КРУПНЫЙ СУСЛИК В МИРЕ!

И ВСЯКИЕ ДРУГИЕ ПРИЧУДЫ!

У НАС ЕСТЬ ЗМЕИ! И ДАЖЕ СЛОН!

СУВЕНИРЫ!

МУЗЕЙ-УНИВЕРМАГ БУЧА!

Уж Сонни знал, что заведение Буча — далеко не райская канцелярия, и все, что ему нужно там увидеть, — помянутый слон. Он много раз бывал в Музее-Универмаге, и первого раза хватило для осмотра всех достопримечательностей, потому что их там не было.

Самый большой в мире суслик имел шесть футов роста и находился внутри огороженного тента. Чтобы попасть туда, сверх входной платы требовалось выложить два доллара — чего не сделаешь, лишь бы почувствовать себя дураком! Суслик был чучелом, причем довольно плохо сделанным — он больше походил на собаку, стоящую на задних лапах. Выражение морды у него было напряженное, как у страдающего запором, а один из двух передних зубов отколот камнем, который бросил в суслика сверх меры разочарованный посетитель.

Змеи в распоряжении Буча были ничуть не лучше: пара уже дохлых, набитых, с выпирающими из-под иссушенных шкур ребрами, и одна еще живая, но явно готовая к отбытию в лучший мир, с вислой пастью, из которой извлекли все до единого зубы, напоминающая сдутую велосипедную шину в свернуто-сонном (читай, практически неизменном) состоянии. Ничто не могло разбудить бедную ползучую тварь — хоть по стеклу террариума стучи, хоть «пожар» кричи.

Сувениров было аж два. Один — кошелек из панциря броненосца, другой — миниатюрная статуэтка суслика с маленькой биркой, гласившей: «Я видел самого большого в мире суслика в Музее-Универмаге Буча на Пятьдесят девятом шоссе». Буковки так и наползали друг на дружку — приходилось мысленно дорисовывать между ними разделительные полосы.

Сувениры продавались по доллару пятьдесят центов за штуку и раскупались, в принципе, довольно бодро. На них Буч зарабатывал больше денег, чем на чем-либо еще, не считая разве что прохладительных напитков, разбавляемых им на четверть объема. Изнуренные жарой и долгой поездкой, раздраженные видом самого большого в мире суслика, посетители Музея-Универмага, как правило, не находили ничего лучше, как потратиться на содовую и сувенирчик.

Вроде дурацкой статуэтки. Или кошелька.

К слову, броненосцы, шедшие на кошельки, происходили с фермы Хэнка — он их там забивал, покрывал панцири лаком и красил золотой краской, в которой плавали блестки, затем сушил. Получалась яркая фиговина с молнией аккурат на животе и веревочной ручкой на месте шеи и хвоста, с печально торчащими к небу ножками.

Был такой кошель и у жены Буча. Однажды Четвертого июля она, набив его недельной выручкой, куда-то исчезла — и ни ее, ни выручку, ни кошель больше никто не видел. Парень по имени Элрод, что работал на заправочной станции фирмы «Галф», тоже куда-то девался. Особо проницательные усматривали в данном спонтанном отбытии таинственную связь.

Но Сонни, так или иначе, приехал повидать слона. Не за сувенирами, не за дохлыми змеюками, и уж подавно — не за сурком. Слон на фоне затрапезных чудес Буча все-таки ощутимо выделялся. Был чем-то особенным.

Красавцем слон не являлся — по факту, оказался он настолько плох, что встать не мог, но как только Сонни его впервые увидел, сразу почувствовал: перед ним — родственная душа. Сонни навещал слона, если ему требовалось вдохновение, что в последнее время, когда денег становилось все меньше, а его проповеди не приносили того, что он считал необходимым, случалось довольно часто.

Сонни вкатил свой красный пикап «шевроле» с наклейкой «Бог любит даже таких дураков, как я» на заднем ветровом стекле через ворота Буча и заплатил доллар за вход, плюс два доллара за то, чтобы посмотреть слона.

Буч, как обычно, сидел у окна билетной кассы. Он был беззуб, на голове у него красовалась засаленная черная рабочая шапочка. Сонни не мог понять, чем Буч ее так грязнит — он никогда не видел его за работой со смазкой, разве что за тресканьем жареной курятины. Буч просто сидел у окна маленького домика в застегнутом на молнию комбинезоне (что зимой, что летом), крутил карандаш в пальцах, сгонял мух с засохших пончиков и утирал бегущие по его подбородку сопли вперемешку с нюхательным табаком «Льюис Гаррет». Он редко говорил о чем-либо — если речь не шла о деньгах, вообще мог рта не раскрывать. Да что там, он даже цену за входной билет озвучить не снисходил — будто это некий сердечный секрет, до которого, коли хочешь его узнать, докопаться надобно самому.

Сонни подъехал на своем пикапе к большому сараю, где стоял слон, вылез на тротуар и вошел внутрь.

Кэнди, старый негр-уборщик, охаживал метлой грязь, в основном лишь зазря вздымая пыль. Увидев Сонни, он просиял.

— Мастер Сонни, здравствуйте! Вы ведь на своего слона посмотреть пришли?

— Ага, — откликнулся Сонни.

— Славно, славно. — Кэнди посмотрел через плечо Сонни на вход, потом — на задки сарая. — Славно, что вы вовремя поспели, как всегда… — Негр протянул ему руку. Сонни сунул ему пятидолларовую купюру, Кэнди аккуратно сложил ее и заправил в передний карман своих выцветших брюк цвета хаки. Похлопал по карману — будто славную дворнягу потрепал — и зашагал вдоль стены сарая. Он рванул на себя дверь, открыл ее и стал ждать, когда Буч отбудет на ленч — как делал каждый день ровно в одиннадцать тридцать.

И действительно, он выехал на своем черном «форде-пикапе» из ворот Музея-Универмага. Притормозив ненадолго, лязгнул воротами, запирая их. Буч каждый день закрывал заведение на обед, не доверяя его Кэнди. Всякому, кто там в то время находился, чертовски не везло: там они оставались заперты до тех пор, пока Буч не возвращался полчаса спустя с обеда, если только не намеревались перелезть через крышу или протаранить ворота на своей машине.

Но проблемы в этом особой и не было, ведь посетители редко заявлялись в середине дня и в разгар лета. Похоже, смотреть на самого большого суслика во время обеда мало кому хотелось.

Вот почему Сонни являлся именно тогда. С Кэнди у него было соглашение.

Когда Кэнди услышал рык пикапа Буча на шоссе, он бросил метлу, вернулся и повел гостя к слоновьему стойлу.

— Проходите, мастер Сонни.

Кэнди достал ключ и отпер решетчатую калитку, которая вела внутрь стойла. Сонни вошел, и Кэнди сказал то, что всегда говорил:

— Вообще-то я не должен этого делать. Вообще, за оградку никого не пускают.

Затем, не дождавшись ответа, он закрыл за Сонни калитку и прислонился к ней.

Слон лежал на коленях и слегка ворочался. Его кожа скрипела, точно тесная обувь. Дыхание большого зверя было тяжелым.

— Вам все как обычно, мастер Сонни?

— А что, по-твоему, здесь недостаточно жарко?

— Здесь будет так, как пожелаете, мастер Сонни, но если хотите, чтобы было все как надо — должно быть жарко. Вы же знаете, что я дело говорю, так? — Так-то оно так… но здесь без шуток жарко.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, мастер Сонни. Мы должны успеть все сделать до того, как вернется мастер Буч. Он не из тех, кому эти спиритические штучки по нраву. Мастер Буч совсем не такой, как мы с вами. Ему если что и интересно, так деньги. Берите табурет и садитесь, а я скоро вернусь, мастер Сонни.

Сонни сел на табурет прямо, взгромоздил на него свой пышный зад, понюхал слоновье дерьмо и принялся изучать старое хоботное. Судя по виду этой твари, времени у нее на земле оставалось не так много, и Сонни хотел извлечь из этого остатка как можно больше мудрости.

Кожа слона была крапчато-серой, гораздо более морщинистой, чем даже у бладхаунда. Его бивни спилили несколько лет назад, и обрубки приобрели цвет спелых лимонов, разве что места спила потемнели до оттенка навоза. Глаза слона заскорузли от слизи, он редко вставал, даже если требовалось навалить кучу, поэтому бока его все были в дерьме, и мухи облепляли их этаким изюмом поверх глазури. Когда слон предпринимал слабую попытку согнать хоть какую-то их часть хвостом, мухи снимались всем сонмом, точно орда саранчи восьмой казни египетской.

Кэнди время от времени менял сено, на котором лежал слон, но не настолько часто, чтобы избавить стойло от вони. Несмотря на жару и на то, что сарай был сделан из жести и старого дуба, вонь цеплялась за постройку и слона, даже когда подстилка была свежая, а зверя обдавали водой из шланга. Но Сонни на вонь не жаловался: когда обращаешься к Богу, можно и потерпеть.

А слон был избранником Божьим, его проводником. Бог создал эту зверюгу точно так, как весь остальной мир, мановением величественной руки своей — в представлении Сонни, унизанной искусными перстнями. Но слону Бог поручил особый дар — что казалось Сонни справедливым, раз уж занесло бедного зверя в край крокодилов и ниггеров. этим особым даром была мудрость.

Сонни узнал об этом от Кэнди. Он решил, что раз Кэнди рожден от негров, приехавших из Африки, в слонах смыслит. Сонни рассудил, что любовь к слонам — как раз то знание, которое негры стали бы передавать друг другу на протяжении многих лет. Вероятно, передавали они и другие вещи, не такие важные — например, какая кость будет наиболее выгодно смотреться в носу, или как растянуть губу так, чтобы в нее поместилась деревянная плошка, делавшая тебя похожим на клятого Дональда Дака. Но правда о слонах — другое, хорошее дело.

Он еще больше убедился в этом, когда Кэнди сказал ему во время его первого визита к слону, что слон — вернее всего, его тотемное животное. Кэнди только взглянул на него и сразу это сказал. Сонни немного удивило, что негр вообще задумался о таких вещах — он казался ему простым старым работягой. На деле он и раньше нанимал Кэнди на работу — запарную и грязную, словом, такую, на какую и следует брать негров, но Кэнди оказался нерасторопен, почти открыто ленив, и в конце концов Сонни чуть не отказал ему в обещанной зарплате. Пусть два доллара — и те отработать нужно, а Кэнди своей работой едва ли что-то в принципе заслуживал; по правде говоря, у Сонни сложилось впечатление, что на старости лет Кэнди стал задирать нос и всерьез полагать, что заслуживает жалованья белого человека.

Но негр, хоть и был лентяем, кое-что смыслил хотя бы в слонах. Когда Кэнди сказал ему, что слон для Сонни — все равно что тотем, Сонни спросил, с чего ему это пришло в голову. Кэнди ответил:

— Вы — человек большой, слон тоже большой, и вы оба упрямые и мудрые, как старый Мафусаил. Да и с женщинами у вас полный порядок — как у самца-слона, так ведь? Не солгите Кэнди, отвечая, — Кэнди знает, что оно так.

Да, так оно и было. И единственный способ, которым Кэнди мог об этом узнать, — через духовную связь человека и тотема. И Сонни уверовал, что старый черный парень знает, о чем говорит, а не просто слова на ветер бросает.

Несмотря на то что женщинам Сонни нравился, он никогда этой фортуной не злоупотреблял — было бы не по-божески ему, проповеднику, злоупотреблять подобным. Кто-то другой, даже в серьезном церковном сане — возможно; а он, Сонни — никогда. Сонни знал, что правильно, а что — нет.

Однако на ум тут же пришла Луиза. Если Господь счел нужным даровать ему такое обаяние, как же вышло, что он связал свою жизнь именно с ней? Что у Господа было на уме? В душе Луиза была милой порядочной христианкой, но с лица — не женщина, а какой-то самосвал. Вот над кем резец Божий трудился не в полную меру.

Он не мог вспомнить, что именно привлекло его в ней с самого начала. Он даже зашел так далеко, что стал рассматривать их старые фотографии вместе, чтобы увидеть, не стала ли она постепенно уродливой. Но нет, она всегда была такой. В конце концов ему пришлось списать свой выбор на то, что в те дни он был пьяницей и грешником. Но теперь, отвратившись от зеленого змия, волею Божией протрезвев и получив немного денег (пусть их оставалось все меньше), Сонни мог видеть ее такой, какая она была.

Толстой и уродливой.

Иллюзий он, стало быть, не питал. Но Луиза ему нравилась, Сонни это знал. В ней было что-то на редкость праведное. Благоразумное и ветхозаветное. Но как бы было славно, если бы Бог потрудился над ее обликом покропотливее. У соседа вон жена-красавица. Сонни казалось, что мужчина вроде него, коему предписаны великие дела на духовной ниве, должен ходить с женой, чей облик притягивает взгляды, а не заставляет прятать глаза в ужасе. С такой женой, что помогала бы мужу далеко пойти.

Впрочем, нельзя было отрицать, что Луиза оказала ему большую помощь. Женившись на ней, он получил в распоряжение кое-какие деньги, но большая их часть ушла на покупку дома и переделку его в церковь. Деньги достались от страховой компании, и теперь, когда они практически подошли к концу, Сонни не мог отделаться от мысли, что ушлые страховщики Луизу просто кинули.

По его мнению, ради женщины, чей первый муж был забит до смерти диким сумасшедшим, которого выпустили из психушки, с чего-то посчитав полностью безопасным для общества, можно было не скупиться и обеспечить вдову до конца дней и ее собственных, и того мужчины, за которого она вышла замуж во второй раз. Особенно — мужчины, у которого, скажем, проблемы со спиной и который больше не мог найти постоянную работу.

Тем не менее, и с тем, что было, они обошлись неплохо. Ни один пенни, как казалось Сонни, не пропал даром: земля, дом, церковь, четыре сотни Библий в красных обложках из кожзаменителя и прочие мелочи — всего не упомнить. Ну, может, те семь тысяч наклеек на бампер с надписью «Иисус рулит» не стоили того — определенно нужно было проверить, что клей нанесен на каждую, иначе за что люди стали бы выкладывать четыре с половиной доллара? Не за простую же бумажку, которую ни на бампер, ни на заднее стекло не наклеишь.

Ну и ладно, когда берешься за какое-то масштабное дело, от промахов никуда не деться. Даже если твое дело — крайне праведное, прославляющее Бога и Святого Духа, и Иисуса, Сына Божьего.

Но все шло не так, как надо, по крайней мере до тех пор, пока он не начал посещать слона. Теперь у него был какой-никакой наставник. Благодаря слону Сонни верил, что все его чаяния окупятся и через бессловесную тварь Божью он узрит великий план своего будущего. И когда последняя пелена спадет с его глаз, все тарелки для пожертвований (раздобытые на свалке автомобильные колпаки, их заменяющие, если быть до конца честным) наполнятся до краев.

Кэнди вернулся с электрическим обогревателем, удлинителем и брезентом. В одном заднем кармане у него был бумажный пакет, в другом — губная гармошка. Он бросил взгляд в сторону ворот — на тот случай, если Буч впервые в жизни решит вернуться пораньше.

Но Буч на горизонте не маячил.

Кэнди улыбнулся и открыл калитку стойла.

— Ну вот, мастер Сонни, готовы уладить дела Божьи и слоновьи?

Сонни ухватился за брезент и натянул его на голову, а Кэнди, войдя в стойло, отыскал четыре места на заборе у самой земли, где можно было закрепить края. Он набросил покров на старого слона, поскрипывающего старой шкурой, чуть покачивающего головой из стороны в сторону и вращающего заскорузлыми и подслеповатыми глазами.

— Просто сиди спокойно, мастер Большой Зверь, — сказал Кэнди, — и никого не топчи и не дави, все мы тогда будем счастливы.

Выползя из-под брезента, негр завел свободный конец за спину сидящего на табурете Сонни и позволил ему упасть гостю на спину. Затем он подтащил к табурету обогреватель, поставил его почти вплотную и тоже задвинул под брезент. Штепсель Кэнди угнездил в одной из раскуроченных, откровенно небезопасно выглядящих розеток на стене сарая. Вернувшись к импровизированной палатке, поднял край и сказал гостю:

— Включайте, мастер Сонни. Все готово.

Сонни вздохнул и послушался. Решетка порозовела, потом покраснела, из недр обогревателя дохнуло жаром.

Кэнди, все еще державший голову под брезентом, сказал:

— Склонитесь к нему, чтобы все было как надо, мастер Сонни. Хорошенько окунитесь в этот зной. Станьте таким же горячим, как рука негра, что работает в поле.

— Знаю-знаю, — откликнулся Сонни. — Помню, как надо.

— А я знаю, что помните, мастер Сонни. У вас, как у слонов, память долгая. Ну как, добротно греется? — Еще как.

— Очень жарко?

— Очень!

— Славно, славно. Вы вот дивитесь, почему никто не хочет делать одно добро и держаться подальше от ада, так ведь, мастер Сонни? А под этим пологом оно и погорячее будет, чем даже под солнцем, когда я работал на таких вот людей, как вы… ужо жáра и вони там скопится — будь здоров… вот вам, кстати, пакетик… — Кэнди достал из заднего кармана бумажный пакет и протянул его Сонни. — А теперь запомните — как только дух слоновий вас хорошенько всего проберет, как только жара пропарит — наденьте этот куль на лицо и дуйте так, будто грейпфрут через соломинку проталкиваете. Так душа старого слона в вас проникнет и заговорит с вами, потому что будет жарко, как в Африке, и будете вы задыхаться, как негры, танцующие под барабаны, так оно и должно быть.

— Но я ведь все это уже знаю, Кэнди, уже ведь не раз делал…

— Да, сэр, истинно так! Точно так же истинно, как заработать пять долларов и пособить заодно тому, как хороший человек приходит к Богу…

Голова Кэнди вынырнула из-под брезента, и едва полог упал на землю, стало под ним темным-темно, если не считать маленьких красных линий решетки обогревателя; лишь на мгновение Сонни увидел бугристую фигуру слона и бугорки собственных коленей. Он слышал тяжкие выдохи зверя — и собственное хриплое дыхание. Снаружи Кэнди заиграл мотивчик на губной гармошке; звуки проникали под тент огненными муравьями, заползали на кожу Сонни, вусмерть разгоряченную, бесновались под одеждой. Пот стекал с него градом.

Через мгновение Кэнди начал перемежать звуки губной гармошки пением:

— Эко будет плохо, когда слон умрет, в поле дюже жарко — знаю наперед… — Брякнули несколько нот на гармошке. — Да, сэр, будет плохо, когда слон умрет, кто же мне заплатит пять моих банкнот? — И еще парочка сиплых нот. — Ангел навстречу, Христос на пути, жарко, что в печке, — прозренье, приди!

Сонни закрыл лицо мешком и принялся яростно дуть. Он дул так сильно, что, казалось, вот-вот выбьет дно из мешка, но этого не случилось. Закружилась голова — сильно-сильно; он почувствовал себя еще более странно, чем раньше. Звуки губной гармошки и пение были далеко; Сонни сам себе казался огромным куском мороженого, тающим на горячем камне. Потом он больше не чувствовал жара. Он летел.

Решетка обогревателя, что стоял у него в ногах, растеклась речушками лавы, и он устремился навстречу этим огненным потокам с огромной высоты — но они быстро исчезли; осталась только темнота, густо замешенная на запахе навоза. Но и она прошла, и вот Сонни уже сидит на табуретке посреди обласканной солнцем поляны, заросшей высокой травой. Вот только табуретка его возвышалась над травой, была выше даже самого слона. Вдалеке маячили низкорослые кущи и горы, а слева от него тянулась сине-зеленая полоса джунглей, богатая на звуки животных. Птицы с голубым опереньем парили в небесах. Воздух был свеж, как первый вздох младенца.

В направлении гор виднелась точка, которая росла и становилась серебристо-серой, а по обе стороны от нее мерцали белые точки. Точка превратилась в слона, и чем ближе она подходила, тем величественнее выглядела: плотная серая кожа, огромные длинные фарфорово-белые клыки. Перед слоном вдруг вспыхнул костер, и трава заполыхала длинной алой линией от ступней зверя до табурета, на котором сидел Сонни. Слон не замедлил шага, все приближаясь. Пламя его не брало. Пламя обвило его массивные ноги, лизнуло живот, но слон, миновав огненную колею, встал перед Сонни, и они оказались лицом к лицу — обрезки бивней зависли над плечами проповедника. Слон вытянул хобот вперед и его мягким, точно губы девушки, концом потыкался Сонни в щеку.

Воздух наполнился запахом слоновьего дерьма, свет померк, и появился еще один запах — горящего мяса. Сонни почувствовал боль и заголосил. Он упал со стула на обогреватель, и тот обжег ему грудь через одежду.

И снова — да будет свет. Кэнди сорвал брезент, поднял Сонни, усадил кое-как на табурет и поправил электрический обогреватель.

— Ну вот, мастер Сонни, вы больше не горите. Придете домой, возьмите крем для бритья, смажьте ожоги — кожа и успокоится. Что вы увидели?

— Снова — Африку, Кэнди, — сказал Сонни. Жаркий дневной воздух показался ему ледяным после прогорклого зноя под брезентом. — На этот раз я все понял, Кэнди! Все стало яснее, чем раньше, и слон подошел ко мне вплотную.

— Вот даже как? — спросил Кэнди, поглядывая на ворота сарая.

— Да! И мне было явлено откровение!

— Ну вот и славно, мастер Сонни. А я-то боялся, что вы не успеете прозреть до возвращения мастера Буча. Вам лучше прямо сейчас уйти — вы же знаете, каков стал мастер Буч с тех пор, как его жена сбежала с пройдохой и деньгами… с тех пор он и меня в черном теле держит, да в таком, что чернее того, что мне Бог от рожденья послал! — Кэнди помог Сонни подняться на ноги, вывел его наружу и прислонил к стене стойла.

— Слон, идущий сквозь огонь, — зачарованно выдохнул Сонни. — Как только увидел — сразу понял, что это значит!

— Я так рад, мастер Сонни.

Убедившись, что Буч не вернулся, Кэнди нырнул в стойло, вернул бумажный пакет в задний карман, ловко и споро сложил брезент, сунул его под мышку. Ухватил за ручку обогреватель и вынес, волоча за собой шнур. Он опустил брезент и обогреватель, закрыл калитку и запер ее — но перед тем и на слона на всякий случай глянул. Кабы не легкое качание головы, тот казался бы мертвым.

Кэнди снова взялся за брезент и обогреватель и отволок их на место. Не успел он закончить, как услышал, что к воротам подъехал грузовик Буча. Негр подошел к Сонни, взял его за руку, улыбнулся и сказал:

— Славно, что вы здесь и что слон опять помог вам прозреть. В этот раз было особо толковое видение, говорите?

— О да, Кэнди! Истинный знак свыше!

— Бог дюже любит всякие знаки. Он всегда посылает кому-нибудь знак — или горящий куст, или наводнение, или что-нибудь в этом роде, не так ли, мастер Сонни?

— Он дал мне понять сон, и в этом сне рассказал еще кое-что, чего никогда не говорил другим проповедникам.

— Это очень мило с его стороны, мастер Сонни. Он не разговаривает со всеми подряд. Только с теми, кто всякую божью тварь способен понять — слона в том числе…

Буч проехал через открытые ворота, припарковал грузовик на обычном месте и направился к билетной кассе. Он тащился, как всегда, с таким видом, словно шел против сильного ветра — и не думал, что оно того стоит.

— Господь велел мне расширить кругозор баптистов, — изрек Сонни.

— Да, такую работу Он вам поручил, мастер Сонни.

— Они ведь еще не знают, что хождение по огню — истинный способ обрести Святой Дух в себе!

— По углям, значит, ходить собрались, мастер Сонни?

— Именно, Кэнди!

— Ух, я бы на это посмотрел…

Кэнди подвел Сонни к пикапу. Проповедник открыл дверцу и залез внутрь, а в его голове разворачивались величественные картины баптистов, что своими пятами попирали и укрощали адский пламень.

— И что, совсем без обувки по углям ходить собираетесь? — поинтересовался Кэнди, закрывая за Сонни дверцу пикапа.

— Конечно! А какому праведнику нужна обувь, скажи мне? Жульничество — в обувке по огню ходить!

— Ну, ногам вашим всяко чуток получше будет…

Сонни не слушал негра. Он выудил ключи зажигания из кармана, мимоходом потрогал алые борозды на груди, оставленные обогревателем. Он ими жутко гордился. Они были как стигмы Спасителя. Подобны огненным тропам, которые Сонни проложит для своего прихода. Он научит их ходить по огню, откроет их сердца и души, доверит их пяты Иисусу. И да, было бы неплохо, чтобы в тарелке для пожертвований что-нибудь да нарисовалось… может статься, в пылу нового прозрения люди купят парочку тех Библий в обложках из красного кожзаменителя.

— Славься, Боже, — произнес Сонни.

— Воистину так, — откликнулся Кэнди.

Сонни развернул машину и выехал из ворот на шоссе. Он чувствовал себя, как, должно быть, себя чувствовал Моисей, избранный, чтобы вывести евреев из пустыни. Только он был избран, чтобы вывести паству на Новый Путь спасения, образовав Первую Ветвь Баптистов-Огнеходов. Сонни улыбнулся и подался всем телом к рулю, попирая его верхней кромкой свежие ожоги на груди. Ряды состоятельных новообращенных за горизонтом его сознания бодро маршировали по раскаленным углям и счастливо улыбались.

Ад в лобовом стекле

Посвящается Т. Э. Д. Клайну

Мы — мутанты автокинотеатра.Мы не похожи на прочих.Мы больные.Мы отвратительные.Мы верим в кровь,В титьки,А еще во всяких тварей.Мы верим в город Кунг-Фу.Если бы у жизни имелся измеритель блевоты,То нас бы зашкаливало.И пока на планете Земля остается хоть один автокинотеатр,Мы будем резвиться, как лесные звери.Мы будем зажигать, пока нас не вырвет.Головы полетят.Кинопаркинг никогда не умрет.Аминь.Джо Боб Бриггс[4]. Присяга зрителей автокинотеатров

Возможно, автокинотеатры и родились в Нью-Джерси, но у них хватило мозгов перебраться жить в Техас. В 1950-е — 60-е годы они вырастали тут, как грибы, благодаря похотливости подростков и заманчивым для семей легендарным «доллар за ночь» или «два доллара за автомобиль».

И даже сейчас — хотя некоторые говорят, что в самых населенных краях лучшие времена для автокинотеатров прошли, вы можете приехать в любую ночь на неделе — особенно в субботнюю или ночь скидок — и увидеть зрелище, рядом с которым происходящее на экране иногда становится скучным.

Увидеть установленные на багажниках пикапов или рядом с динамиками садовые стулья, сидящих в них ковбоев и ковбойш с пивными банками в руках, шипящие грили вокруг, ароматное мясо и клубы дыма, который медленно тает в ясном техасском небе.

Временами там оказывается народ с магнитофонами, которые продолжают завывать, даже когда на трехэтажном экране мерцает фильм, а соседи сквозь «Буги змеи из штанов» группы «ZZ Top» изо всех сил пытаются расслышать диалог из потрескивающих динамиков. Там, на одеялах, расстеленных между двумя колонками, забавляются любовники, и до того горячо и страстно, что им сто́ит брать плату за представление. В машинах экшена тоже полно. По пути к торговой палатке наметанный глаз может заметить белые половинки лун ничем не стесненных задниц, поднимающиеся и опускающиеся в ровном, покачивающемся ритме, который едва сдерживают хорошо смазанные амортизаторы и четырехслойные шины.

То, что вы наблюдаете, — чокнутая субкультура в действии. Одна из тех, которая на самом деле способна оседлать новую волну.

Или, говоря иначе: автокинотеатры — это безумие, но они определенно забавны.

Им уже более пятидесяти лет: 6 июня 1933 года их создал в Кэмдене, штат Нью-Джерси, настоящий провидец — Ричард Милтон Холлингсхед.

Кэмден, как вы, возможно, знаете, стал последним пристанищем Уолта Уитмена. И если учесть, что тут умер такой влиятельный американский поэт, вполне уместно, что здесь же родилось настолько поэтичное и всеамериканское явление, как автокинотеатры. Или, как называл их мой отец, «уличное кино».

Когда-то в Соединенных Штатах их было более четырех тысяч, теперь — около трех тысяч и, по мнению некоторых экспертов, становится все меньше. Однако в Техасе наблюдается возрождение и новый интерес к старым местечкам для занятия любовью. Тут они стали почти такими же неприкосновенными, как броненосцы[5].

В одном только штате Одинокой звезды работает двести девять кинотеатров под открытым небом, и во многих из них одновременно показывают разные фильмы на нескольких экранах. Не так давно Гордон МакЛендон, «король автокинотеатров», соорудил в Хьюстоне заведение «I-45», способное вместить до трех тысяч машин. В сущности, оно претендует на звание самого большого автокинотеатра в мире.

Почему же автокинотеатры процветают в Техасе, если в других местах их все меньше? На то есть причины.

(1) Климат. Вообще говоря, погода в Техасе круглый год довольно комфортная. (2) Автомобильная культура. Техас — чемпион среди штатов по зарегистрированным автомобилям, и у техасцев пунктик по поводу своих машин. Те заменили лошадей не только как средство передвижения, но и как источник мифов. Если в древности техасец был наполовину человеком, наполовину конем, то современный техасец — наполовину человек, наполовину автомобиль. Попытайтесь насильно разлучить техасца с его тачкой и, скорее всего, закончите тем, что будете целовать решетку радиатора на скорости шестьдесят пять миль в час. (3) Джо Боб Бриггс.

Ладно, заводите музыкальное сопровождение. Негромко, будьте добры. Вполголоса запоем «Глаза Техаса». И все истинные техасцы, пожалуйста, снимите шляпы, пока мы будем говорить о Джо Бобе Бриггсе — святом покровителе техасских водителей. О том, кто ездит позади динамиков. Обозревателе «Даллас Таймс Геральд». На самом деле колонка «Джо Боб едет в кино» — самая популярная в газете. Так и должно быть, поскольку Джо Боб — вероятно, это псевдоним кинокритика «Геральда» Джона Блума — херню не несет и не парится из-за «жестких» обзоров. Он просто свой парень, и, черт возьми, у него есть стиль.

Вот, например, часть обзора «Зловещих мертвецов»: «Пятеро подростков становятся ветчиной-в-избушке после того, как, отправившись в лес, они начинают превращаться в кровожадных зомби. Возникает куча нравственных вопросов, вроде „Что ты станешь делать, если твоя девушка превратила тебя в зомби? Разорвешь ее в клочки или внимания не обратишь?“ Одну девушку изнасиловали у леса. Не в лесу. У леса. Единственный способ убить зомби — полная расчлененка. Вот что могло бы сделать „Пилу“ подходящей для канала „Дисней“».

В одиночку, с этой безумной колонкой, рассказывающей не только о фильмах, но и о хороших и плохих временах самого Джо Боба, он придал автокинотеатрам новый ореол загадочности. Или, если быть точным, сделал так, чтобы те, кто не бывает в подобных местах, знали о них, и напомнил остальным, насколько забавным может оказаться просмотр кино на улице.

Популярность Джо Боба даже породила ежегодный кинофестиваль под открытым небом — слегка кощунственно проведенный в этом году в помещении, — который в прошлом посещали такие гости, как Роджер Корман[6], король фильмов категории В, а в этом году — «Большой Стив», известный некоторым как Стивен Кинг (если вы, кинозрители, не знаете этого имени, то он — писатель). «Большой Стив» был удостоен высокой чести открыть церемонию 1984 года «Присягой» Джо Боба и прибыл в футболке с надписью «ДЖО БОБ БРИГГС — МОЙ БЛИЗКИЙ ДРУГ».

Еще фестиваль мог щегольнуть ралли тюнингованных тачек, плавающей свинкой Ральфом (ужасно, что я пропустил выступление этого парня), звездами «Техасской резни бензопилой», «Мисс тюнингованное тело» 1983 года, негласными «тюнингованными телами» и Джо Бобом собственной персоной. И последнее, но, конечно, не менее важное — кроме этого шикарного собрания состоялись еще мировые премьеры фильмов «Кровососы из открытого космоса» и «Охота будущего».

О чем еще можно просить Джо Боба?

Убирайте музыку. Наденьте шляпы.

Автокинотеатры, в которых я рос, назывались по-разному: «Апачи», «Две сосны», «Ривер-роуд». Это лишь несколько примеров. И хотя внешне они слегка отличались, по сути это были огромные участки земли с колонками — многие из которых лишились динамиков по вине рассеянных посетителей, цеплявших их боковыми зеркалами, и вандалов, — торговым киоском, экраном высотой по меньшей мере в три этажа (а иногда и в шесть), качелями и каруселями для детей, и все было обнесено уродливым шестифутовым мерцающим в лунном свете жестяным забором.

Во всех торговых киосках еда была одинаково плохая. Хот-доги, которые на вкус напоминали покрытые жидкой горчицей резиновые шланги; попкорн, не отличимый от картонных упаковок, в которых лежал; напитки, состоявшие в основном из воды и льда; и конфеты, до того древние, что червяки внутри них умерли то ли от старости, то ли от сахарного диабета.

И уборная всегда была одна и та же. Будто в «Апачах», «Ривер-роуде» и «Двух соснах» были искривляющие пространство устройства, активировавшиеся в тот момент, когда ты ступал за деревянную «загородку стыдливости». Внезапно, со скоростью мысли, тебя утаскивало в бетонный бункер с полом либо настолько липким, что твои ботинки к нему приклеивались, точно кошачья шерсть к меду, либо настолько мокрым, что без водных лыж не добраться ни до писсуаров, ни до кабинки. У последней никогда не было двери, а петли свисали с косяка, будто перетертые сухожилия. И в этих общественных удобствах неизменно плавали тонны окурков, фантиков, использованных презервативов.

Вместо того чтобы рисковать жизнью в таких, довольно убогих отхожих местах, я часто искушал судьбу, борясь с собственным кишечником, или мочился в стакан из-под кока-колы и выливал его в окно. Мысль о том, что пока я стою над одним из этих благоухающих писсуаров — а над ними всегда была нацарапанная карандашом мудрость: «Помни, лобковые вши отлично прыгают», — на меня перескакивает что-то уродливое, пушистое, многоногое и ненасытное, навсегда засела в моей голове. Да и покрытые инициалами и граффити сиденья унитазов — если они вообще имелись — привлекательнее не выглядели. Мне казалось, что как бы осторожно я ни пристраивался, какой-нибудь неведомый ужас из глубин канализации сумеет добраться до самой дорогой для меня части тела.

Несмотря на все эти неприятности, в субботу вечером наша компания — те из парней, кому не с кем было пойти на свидание, — отправлялась в кино, останавливаясь за четверть мили до конечного пункта, чтобы запихнуть одного из участников вечеринки в багажник. Туда всегда попадал тот, у кого не хватало денег на входной билет, кто все спускал на пиво, «Плейбой» и презервативы, которым наверняка суждено было сгнить в его бумажнике. Потом мы подъезжали к кассе, и нас тут же спрашивали: «В багажнике кто-нибудь есть?»

Видимо, наша компания вызывала подозрения, но мы никогда не признавались, что везем тело в багажнике, и по какой-то причине нас никогда не заставляли его открывать. После того как мы категорически все отрицали и заявляли, что ни о чем таком даже не думали, продавец билетов некоторое время пристальным взглядом пытался сломить нашу решимость, а затем брал у нас деньги, и мы въезжали внутрь.

Мой «Плимут-Савой» был устроен так, что человек в багажнике мог втолкнуть заднее сиденье в салон; оно складывалось, позволяя нашему расточительному и, в целом, ушлому акробату присоединиться к компании.

Этот «Савой» — что за тачка, что за машина для кино под открытым небом! Что за смертельная ловушка! Чтобы управлять им, нужна была команда из двух человек. Педаль газа всегда застревала, и когда ты со свистом мчался под красный свет, приходилось отдергивать ногу от газа, нажимать на тормоз и орать: «Педаль!» Тогда второй пилот нырял под приборную доску, хватал педаль и дергал ее вверх, едва успевая не дать нам протаранить ничего не подозревающего водителя. Однако то самое складное сиденье делало застревающую педаль незначительным изъяном, и «Савой» оставался популярным автомобилем для поездок в кино.

Автокинотеатры дали мне множество первых впечатлений. Там я впервые увидел секс, и не в смысле «на экране». В «Апаче» передний ряд располагался под некоторым уклоном, и если машина перед тобой припарковалась верно, любое движение на ее заднем сиденье было отлично видно, при условии, что ночь лунная или фильм особенно яркий.

Первый секс, в котором участвовал и я сам, тоже произошел на киносеансе под открытым небом, но тут уже личное дело. Хватит об этом.

Первая по-настоящему жестокая драка, которую я наблюдал, случилась в «Ривер-роуд». Парень в ковбойской шляпе устроил потасовку с парнем без шляпы прямо перед моим «Савоем». Понятия не имею, с чего все началось, но драка вышла отличной, ее можно было сравнить разве что с чемпионатом по рестлингу в Коттон Боул.

Как бы там ни было, парень в шляпе оказался шустрее, поскольку у него был трехфутовый кусок бруса два на четыре, а у второго типа — только пакет попкорна. Пока зомби из «Ночи живых мертвецов» бродили по экрану, «шляпа» приложил противника по голове, и звук получился такой, словно бобер шлепнул хвостом по воде. Попкорн полетел в сторону, завязалась драка.

«Шляпа» схватил «бесшляпного» за лацканы и принялся отвешивать затрещины так быстро, что не сосчитать, и хотя «бесшляпный» был проворен, как черт, отбиться ни фига не мог. Его руки хлопали по плечам и спине «шляпы», будто вареные спагетти, а сам он только сильнее распалял «шляпу», обзывая и делая грязные намеки о его генеалогическом древе и о том, чем занимались друг с другом члены его семьи при выключенном свете.

Какое-то время «шляпа» был горяч, точно главный герой самурайского фильма, но в конце концов ритм его ударов — поначалу похожий на барабанное соло Джинджера Бейкера — начал стихать, и это подсказало мне, что он устал. Будь я на месте «бесшляпного», решил бы, что настал мой выход — пора заорать разок, плюхнуться к ногам «шляпы», будто умирающая рыба, а в конце притвориться, что прямо там всплываю брюхом вверх. Но у того парня или IQ оказался, как у банки зеленых бобов, или от побоев он был настолько близок к коме, что ему не хватило мозгов заткнуться. Его речь сделалась настолько красочной, что «шляпа» обрел второе дыхание и принялся колотить его с такой частотой, что звуки ударов деревом по голове напоминали трещотку разозленной гремучей змеи.

Наконец «бесшляпный» попытался повалить «шляпу» на землю, а затем кувыркнулся через капот моей машины, бессовестно сбив с него украшение — летящего лебедя, который загорался, когда включались фары, — оторвав при этом половину ковбойской рубашки «шляпы».

Тут появился персонал кинотеатра и попытался разнять парней. Тогда-то дерьмо и попало в вентилятор. Родня и друзья драчунов внезапно подключились к делу, и по всей парковке начали летать тела. Один свихнулся, оторвал от столба динамик с проводом и пошел молотить ими всех и каждого. И был хорош. Так размахивал этим малышом, что рядом с ним Брюс Ли со своими нунчаками выглядел третьеклассником на ярмарочном представлении.

Тем временем парень в машине справа от нас, не обращая внимания на происходящее на парковке и поглощенный «Ночью живых мертвецов», а еще, вероятно, подогретый «Тандербердом»[7], заорал, поддерживая зомби: «Жрите их! Жрите!»

Драка переместилась дальше и в конце концов затихла. Примерно через полчаса я огляделся и увидел, как из-под белого «кадиллака», украшенного гирляндами щупалец, которые делали тот похожим на сороконожку, выполз «бесшляпный». Он прополз несколько ярдов на четвереньках, встал на корточки, побежал, не меняя позы, и исчез в извилистом лабиринте из автомобилей.

Люди в кинотеатрах под открытым небом такие юмористы!

А еще автокинотеатры стали источником моей самой мрачной фантазии — я воздерживаюсь называть ее кошмаром, поскольку после стольких лет она стала вполне привычной, таким жутковатым приятелем. Вот уже много лет я жду, что у этого сна появится продолжение, но он всегда заканчивается на одной и той же загадочной ноте.

Представьте себе: ясная летняя техасская ночь. Вереница машин тянется от будки кассы на въезде с шоссе, затем еще четверть мили или даже больше кружит по парковке кинотеатра. Гудят клаксоны, вопят дети, жужжат комары. Я сижу в пикапе с двумя друзьями, которых мы будем называть Дэйв и Боб. Боб за рулем. На стойке позади нас — дробовик двенадцатого калибра и бейсбольная бита, «увещеватели засранцев». К пикапу прикреплен трейлер, а там шезлонги, холодильники с газировкой и пивом, и столько вредной еды, что можно отправить гипогликемика к звездам.

Что за ночка! Кино от заката до рассвета, два доллара за тачку. И фильмы отличные, вроде «Кошмара дома на холмах», «Ночи живых мертвецов», «Дня мертвецов», «Зомби» и «Я расчленил маму».

Наконец мы дюйм за дюймом минуем кассу и мчим внутрь. Это роскошный кинотеатр под открытым небом, совсем как «I-45», достаточно большой для трех тысяч автомобилей или даже больше. Пустые бумажные стаканчики, коробки из-под попкорна, обертки от хот-догов с чили и горчицей неторопливо разлетаются по парковке, точно бумажные перекати-поле. А впереди совершенно белый на фоне черного как смоль неба — портал в другое измерение, шестиэтажный экран.

Мы устраиваемся на переднем сиденье, примерно в пятом ряду. Появляются шезлонги, холодильники и еда. Еще до того, как звучит первый щелчок, и Кэмерон Митчелл открывает зловещий ящик с инструментами, мы уже приканчиваем огромный пакет картофельных чипсов, кварту кока-колы и полмешка шоколадного печенья.

Фильм начинается, время исчезает, а мы погружаемся в убийственно пошлое очарование «Дома на холмах». Подходим к той части, где Митчелл собирается пригвоздить строительным пистолетом молодую леди, за которой подсматривал в душе, и вдруг появляется свет, настолько яркий и красный, что затмевает изображение на экране. Подняв глаза, мы видим, что к нам несется огромная алая комета. Ее столкновение с автокинотеатром неизбежно. По крайней мере так кажется. И тут комета внезапно начинает улыбаться. Просто раскалывается посередине и демонстрирует ухмыляющуюся пасть, полную острых зубов, которые не слишком отличаются от цепи бензопилы. Похоже, мы уйдем из жизни не под фанфары, а под хруст костей. Пасть делается еще шире, и комета, к нашему удивлению, взмывает вверх, волоча за собой огненный хвост, который на миг нас ослепляет.

Когда с глаз спадает багровая пелена и мы оглядываемся вокруг, все кажется таким же, как раньше. Во всяком случае поначалу. Но приглядевшись внимательнее, мы понимаем, что все по ту сторону жестяного забора — шоссе, деревья, постройки и жилые дома — исчезло. Осталась только чернота, и мы говорим здесь о ЧЕРНОТЕ настолько темной, что рядом с ней шоколадный пудинг выглядит бледным. Кинотеатр словно вырвали с корнем и чудесным образом спрятали в чистилище. Но даже если так, мы совсем не пострадали, электричество по-прежнему есть. В торговой палатке горит свет, а на экране продолжается «Кошмар дома на холмах».

И тут чувак в универсале, с толстой женой на соседнем сиденье и тремя детьми на заднем, впадает в панику, заводит машину и мчит к выходу. Свет фар не пробивает черноту, машина дюйм за дюймом просто исчезает в пустоте. Секунда, и от нее ничего не остается.

Ковбой в шляпе, утыканной зубочистками и перьями, вылезает из пикапа и тоже направляется к выезду. Он забирается на брошенную покрышку, протягивает руку и… Никогда ни в кино, ни в реальной жизни я не слышал такого вопля. Мужик шлепается на спину, его рука от кисти до локтя просто исчезает. Он катается по земле. Пока мы туда добегаем, остатки его руки растворяются, будто кости и мышцы превратились в кашу. Шляпа оседает на вязкое месиво, которое мгновение назад было головой ковбоя. Все его тело скукоживается и вытекает из одежды субстанцией, которая напоминает рвоту. Я осторожно протягиваю руку и хватаю его сапог, переворачиваю. Оттуда выливается отвратительное месиво и звонко шлепается на землю.

Мы застреваем в автокинотеатре.

Идет время, но никто не знает, сколько уже прошло. Все это напоминает романы Эдгара Райса Берроуза о мире Пеллюсидара. Без солнца и луны, по которым можно определить время, оно перестает существовать. Часы тоже не помогают. Они остановились. Мы спим, когда устаем, и едим, когда проголодаемся. А фильмы по-прежнему мерцают на экране. Никто даже не предлагает их вырубить. Свет от них и от торгового киоска — единственный, который у нас есть. Погаси его, и мы можем навсегда затеряться в темноте, под стать той, что за оградой кинотеатра.

Поначалу люди ведут себя замечательно. Ребята из торгового киоска приносят еду. Те, у кого есть продукты, делятся с другими. Все сыты.

Но со временем люди становятся менее замечательными. Торговый киоск запирают и выставляют охрану. Мы с друзьями доедаем последние зернышки попкорна и пьем ледяную жижу, оставшуюся в холодильниках. Начинает пахнуть экскрементами, поскольку туалеты перестают работать. Появляются банды и даже культы, основанные на фильмах. Есть культ зомби, приверженцы которого ковыляют и шатаются, подражая «мертвецам» на экране. А когда возникает острая проблема с едой, переходят к человеческим жертвоприношениям и каннибализму. Боб достает дробовик. Я беру бейсбольную биту. Дэйв вытаскивает из бардачка охотничий нож.

Изнасилования и убийства повсюду, и ты ничего не можешь с этим поделать, даже если очень хочешь. Ты должен защищать собственный клочок земли, собственный автомобиль, собственную вселенную. Но против воли нам приходится играть роль спасителей, когда на наш пикап налетает молодая девушка. Она пытается спастись от матери, отца и старшего брата. Боб рывком затаскивает ее в салон и с помощью дробовика заставляет остальных членов семейства, которые исповедуют культ зомби и бегут так, будто их мучает рахит, держаться на расстоянии. Те начинают объяснять, что будет справедливо, если она, как младшая в семье, отдаст себя на съедение. По моей спине пробегает холодок. Не столько потому, что это жуткое предложение, сколько потому, что я тоже голоден, и на секунду их слова кажутся мне разумными.

Голод проглатывает здравый смысл, и отец семейства бросается вперед. Дробовик на плече Боба дергается, и мужик падает с дырой в башке, как и положено при убийстве зомби. Мать бросается на меня, царапается и кусается. Я взмахиваю битой, и она падает, дергается у моих ног, точно курица с оторванной головой.

Меня бьет дрожь, я держу биту перед собой. Та покрыта кровью и фрагментами мозга. Я наваливаюсь на наш грузовичок, меня тошнит. На экране зомби пожирают тела людей из взорванного пикапа.

«Хозяевам поля» приходится несладко. Время ползет незаметно. Мы слабеем. Нет еды. Нет воды. Наши взгляды слишком надолго задерживаются на гниющих трупах возле пикапа. Ловим девушку за поеданием останков, но ничего не делаем. Почему-то ее поступок не кажется таким уж плохим. На самом деле выглядит даже заманчиво. На земле, прямо у машины, готовая к употреблению еда.

Когда мы уже собираемся присоединиться к девушке, в небе снова появляется красное сияние. Возвращается комета, пикирует вниз, и опять столкновение кажется неизбежным. Комета улыбается полной острых зубов пастью и взмывает, ударив ослепительно ярким хвостом. К нам возвращается зрение, а вместе с ним — дневной свет и мир за пределами кинотеатра.

Восстанавливается некоторая нормальность. Проверяются двигатели. Аккумуляторы, оказывается, не пострадали от долгого ожидания. Автомобили заводятся и начинают гуськом двигаться к выезду, будто ничего не случилось.

Шоссе, на которое мы выезжаем, — то же самое, только желтая разметка выцвела, а бетон местами просел. Но все остальное изменилось. По обеим сторонам автострады — бескрайние дикие джунгли. Напоминает «Затерянный мир».

Мы едем — примерно пятыми в веренице машин — и замечаем, что впереди справа что-то движется. Из зарослей на шоссе выходит громадная фигура. Это тираннозавр рекс, покрытый похожими на летучих мышей паразитами, чьи крылья медленно раскрываются и складываются, точно у довольных бабочек, потягивающих из цветка нектар.

Динозавр ничего не делает. Лишь мельком глядит на вереницу наших металлических букашек, а после пересекает автостраду и снова исчезает в джунглях.

Караван трогается в путь. Мы едем дальше в доисторический мир, разрезанный шоссе из наших воспоминаний.

Я еду на переднем сиденье с дробовиком и поглядываю в боковое зеркало. Вижу в нем отражение экрана, и хотя последний фильм еще должен идти, не могу различить никаких движений. Экран кажется лишь огромным куском тоста.

И постепенно удаляется.

Такой вот сон. Даже сейчас, когда я отправляюсь в автокинотеатр, будь то потрепанный «Лесоруб» с дешевым жестяным экраном или какой-то еще, я ловлю себя на том, что время от времени поглядываю в ночное небо, на секунду испугавшись, что из глубин космоса появится огромная красная комета, улыбнется мне полным заостренных зубов ртом и хлестнет пылающим хвостом.

У моря, где камень огромный лежал

Посвящается Джону Маклэю

У моря, где камень огромный лежал, они разбили лагерь и поджарили зефир на маленьком костре. Ночь дышала приятной прохладой, морские брызги были холодны. Смеясь, болтая и поедая липкие зефирки, они прекрасно проводили время — лишь они, песок, море и небо, да большой-пребольшой камень у моря.

Накануне вечером они поехали на пляж, в кемпинг, и по дороге, примерно в миле от места назначения, увидели метеоритный дождь или что-то в этом роде. Яркие огни в небесах, вспыхивающие на мгновение, казалось, раздували алые пузыри на черном небе.

Потом снова стало темно, метеоритный свет угас, и осталось одно естественное свечение небес — звезды да луна размером с десятицентовик.

Они поехали дальше и нашли участок пляжа, где можно разбить лагерь, — участок с бледным песком, морским простором и огромным камнем у кромки вод.

Тони и Мюррей смотрели, как их дети едят зефир и развлекаются, прыгая с камня, на который взбирались, в прохладный песок. Около полуночи, когда непоседы утомились и легли спать, они отправились прогуляться по пляжу, точно парочка молодых влюбленных — слушая море, глядя в небо и говоря друг другу всякие трогательные нежности.

— Я так люблю тебя, — сказал Мюррей Тони, и она ответила:

— И я тебя. — И, помолчав, добавила: — Наших деток — тоже.

Теперь они шли молча. Более не требовалось слов, вполне хватало чувств. И пусть порой Мюррей беспокоился, что они не обсуждают дела так часто, как рекомендуют брачные психологи, что столь многое, что он способен сказать о мире и своей работе, попадает в чужие уши, а она мало может сказать ему по-настоящему, — сейчас он думал: «Какого черта? Я-то знаю, что чувствую! Нам никакие слова не нужны — от них только хуже. Мы общаемся на гораздо более высоком, гораздо более личном уровне. Никакая болтовня с этим не сравнится».

Но все-таки он что-то сказал, какую-то заезженную любовную банальность, и Тони засмеялась и опрокинула его на песок, и там, под этой блестящей луной размером с десятицентовик, они любили друг друга — как молодые влюбленные, переживающие первую ночь вместе после долгих-предолгих ожиданий.

Было около двух часов ночи, когда они вернулись в лагерь и проверили, как у детей дела — те спали спокойно, точно налакавшиеся молока котята.

Рассевшись близ огромного камня, они закурили, все так же храня завидное молчание. Может, и перекинулись парой ничего не значащих фраз — не более того.

Наконец они забрались в фургон, застегнули молнию на спальном тенте и прижались друг к другу на полу.

Снаружи поднялся ветер, волны качнулись взад-вперед, пошел слабый дождь.

Вскоре после этого Мюррей проснулся и посмотрел на жену, лежавшую на сгибе его руки. Она спала с гримасой на лице, ее рот открывался и закрывался, как у какой-нибудь аквариумной рыбины, выпуская наружу неразборчивое «охх, ухх». Может, ей снился кошмар. Он убрал волосы с ее лица, легко пробежал кончиками пальцев по щеке, коснулся впадинки на шее и подумал: отсюда можно вырезать немного мяса, и тогда белое станет красным.

Что, черт возьми, со мной не так, тут же испугался он собственных мыслей.

Мюррей оделся и вылез из-под тента. Подошел к огромному камню, такому теплому и манящему, уселся на него и сложил дрожащие руки на коленях. Да не могло такого быть, чтобы настолько дурная мысль действительно пришла ему в голову. Отбросив саму возможность, он выкурил сигарету и вернулся к жене.

Через час, когда спал уже он сам, Тони вдруг привстала, склонилась над ним и долго-долго изучала взглядом его лицо, выискивая в нем не то изъяны, не то — самые уязвимые места. Но в конце концов и она, недоуменно тряхнув головой, отвернулась и уснула.

Дети ворочались с боку на бок. Маленький Рой сжимал и разжимал ладошки, его веки мелко и часто трепетали. А его сестре, Робин, снилось, что она стянула спички и устроила пожар.

Наступило утро, и Мюррей обнаружил, что может лишь сказать:

— Какой странный сон мне приснился.

Тони взглянула на него и сказала:

— Мне тоже.

И ничего более. Расставив на пляже шезлонги, они положили ноги на камень и смотрели, как дети плещутся и играют в волнах; как Рой, насвистывая тему из «Челюстей», делает руками «акулью пасть» и гоняется за Робин в воде, а та, вопя в притворном ужасе, отбрыкивается и раскидывает брызги.

Наконец они позвали детей из воды, съели легкий ланч и, предоставив их самим себе, пошли купаться.

Океан гладил их, точно рука в норковой перчатке, подбрасывал, ловил, нежно массировал. Они вместе мылись, смеялись, целовались — но потом оторвались-таки друг от друга: на берегу раздался крик.

Рой вцепился пальцами в горло Робин, прижал ее к камню и уперся коленом в грудь. И это не особо походило на игру. Лицо Робин посинело.

Тони и Мюррей побрели к берегу, и океан больше не казался им добрым. Он цеплялся за них, держал, подставлял подножки мокрыми, покрытыми пеной пальцами. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они достигли берега, крича что-то Рою.

Рой не остановился. Робин билась умирающей рыбой. Мюррей схватил сына за волосы и оттащил назад; на мгновение, когда мальчик обернулся, его взгляд показался абсолютно чужим, незнакомым. Таким же холодным и твердым, как огромный камень, лежащий у моря.

Мюррей ударил его — так сильно, что Рой дернулся и упал на четвереньки, тяжело дыша.

Мюррей подошел к Робин, которая уже сидела на руках у Тони. На шейке у девочки проступили иссиня-черные полосы, смахивающие на змей — тонких и уродливых, залезших под кожу.

— Детка, детка, все хорошо? — без конца причитала Тони.

Мюррей повернулся и зашагал обратно к мальчику, жена кричала ему:

— Мюррей, Мюррей, полегче! Они просто играли! Он не рассчитал…

Рой вскочил на ноги, и Мюррей, стиснув зубы от такой злости, в какую едва ли мог сам поверить, ударил его, опрокинув на землю.

— Мюррей! — крикнула Тони, отпустила рыдающую Робин и схватила его руку, воздетую для нового удара. — Это не способ научить его не драться с сестрой!

Мюррей повернулся к ней, почти рыча, но затем его лицо расслабилось, и он опустил руку. Повернувшись к мальчику, чувствуя себя преступником, Мюррей наклонился, чтобы помочь Рою подняться. Тот вырвался и бросился к фургону.

— Рой! — крикнул он и кинулся за ним. Тони схватила его за руку.

— Оставь его, — сказала она. — Он увлекся и знает это. Пусть подумает над поведением. С ним все будет в порядке. — Потом она тихо добавила: — А я и не знала, что ты можешь так злиться.

— Со мной это впервые, — открыто признался Мюррей.

Они вернулись к Робин. Та, забыв горести, уже улыбалась. Они сели на огромный камень; минут через пятнадцать Робин встала с него с намерением пойти проведать брата.

— Я скажу ему, что не обижаюсь, — сказала она. — Он не желал мне зла. — И она скрылась в фургоне. — Какая милашка, — расчувствовалась Тони, глядя девочке вслед.

— Ага, — сказал Мюррей, сверля взглядом затылок жены. Он думал о том, что сегодня должен приготовить обед, сделать гамбургеры, нарезать лук; большой лук — тонко нарезать славно наточенным ножом. Надо бы уже сходить за ним, за ножом.

— Обед на мне, — решительно сказал он и зашагал прочь.

Когда он уходил, Тони заметила, как мягко выглядит его затылок, так похожий на перезрелую дыню.

Она последовала за ним в фургон.

На следующее утро, после того как полицейские выволокли все четыре тела из фургона — заляпанного кровью снаружи, а внутри выжженного почти дотла, — один офицер спросил у другого:

— Ты мне скажи, почему такое случается? Зачем кому-то убивать такую милую семью? Да еще с такой жестокостью… все спалить потом…

Второй офицер, сидя на огромном камне и напряженно глядя на напарника, произнес слабым голосом:

— Какие-то психи поработали.

В ту ночь, когда высокая луна была до белизны доведена, огромный камень, что лежал у моря, поев сполна и ярости, и горя, расправил щупальца и по песку скользнул, скатился в воду — но поплыл, не утонул.

И рыбы, что близ камня сонно вились, друг другу вдруг в бока со зла вцепились.

Поезда, не везущие никуда

Посвящается Ли Шульцу

Крапчатый солнечный свет танцевал на восточной стороне поезда. Ветви огромных вишневых деревьев тянулись вдоль путей и почти касались вагонов, но не совсем; они были подстрижены, чтобы не дотягивать до них. Джеймс Батлер Хикок задумался, насколько далеко простираются их ряды. Он прислонился к окну пульмановского вагона и попытался взглянуть на рельсы. Скорость, на которой гнал поезд, тени, отбрасываемые деревьями, и застарелая болезнь зрения не способствовали тому, чтобы попытка стала удачной; темная баюкающая линия все тянулась и тянулась перед глазами.

Откинувшись назад, он ощутил нечто большее, чем благоговейный трепет. Джеймс видел знаменитые японские вишневые деревья западных равнин — одну из великих вишневых дорог, которые тянулись вдоль путей от середины континента до черных холмов Дакоты.

Повернувшись, он взглянул на жену. Та спала, ее симпатичное курносое лицо чуть портили надутые губы и мелкие морщинки вокруг глаз. В последние годы образ ее все заметнее ужесточался — вкрадчиво, исподволь — и таким оставался теперь даже во сне. А когда-то на ее лице не читалось ничего, кроме радости, мечтательности и надежды. Теперь Джеймсу было больно смотреть на нее.

На какое-то время он снова отвлекся на деревья за окном, позволив перестуку колес, свисту веток над головой и их теням погрузить себя в приятную дрему.

Через некоторое время он открыл глаза и увидел, что жена встала со своего места. Скорее всего, она вернулась в спальный вагон. Присоединиться к ней Джеймс не спешил. Достав карманные часы, он посмотрел на них: проспал чуть меньше часа.

Они с Мартой Джейн позавтракали пораньше, решили посидеть в вагоне-салоне и понаблюдать за прохожими. Но оказалось, что они совершенно не интересуются своими попутчиками и друг другом, и оба уснули.

Что ж, он не винил ее за то, что она вернулась в постель, хотя в последнее время она проводила там слишком много времени. Но и компания из него в то утро — впрочем, как всегда, — была так себе.

Крупный мужчина со светлой козлиной бородкой и усами цвета пшеницы прошел по проходу, заметил свободное место рядом с Хикоком и сел. Достав трубку и кожаный кисет с табаком, он с надеждой обратился к нему:

— Могу я попросить у вас прикурить, сэр? О, спасибо. Меня Коди зовут. Билл Коди — к вашим услугам.

— Джим Хикок. Взаимно.

Они обменялись рукопожатиями.

— Это ваша первая поездка в Дакоту? — спросил Коди.

Хикок кивнул.

— Прекрасный край, Джим, просто прекрасный. Японцы в свое время, может, и были для нас как заноза в шее, но в изящных садах им равных нет — с этим не поспоришь. Белые люди не смогли бы и полынь вырастить там, где они такие чудеса устраивают.

— Совершенно верно, — согласился Хикок. Он достал бумагу и табак, скрутил себе папиросу. Делал это медленно, скрупулезно, будто ожидание и подготовка значили больше, чем событие-итог. Покончив с готовкой папиросы, он поднес к ней зажигалку «люцифер» и выглянул в окно. Маленький и красивый каменный храм, расположенный среди вишневых деревьев, пронесся мимо.

Оглянувшись на Коди, Хикок сказал:

— Я так понимаю, это не первая ваша поездка?

— Нет-нет. Я занимаюсь политикой. Можно сказать, что-то вроде посла. Мне поручено много ездить. Закреплять отношения с японцами, знаете ли. В общем и целом, я способствую расширению Вишневой дороги в Штатах по договору с японцами.

— Верите, что будет еще война?

— Сложный вопрос. Но теперь, когда сиу и шайены вновь объединились, мне кажется, проблем с краснокожими у нашего желто-белого союза будет немало. Особенно если брать во внимание прошлую неделю…

— А что такого случилось на прошлой неделе?

— Так вы еще не слышали?

Хикок покачал головой.

— Сиу и несколько шайенов под командованием Бешеного Коня и Сидящего Быка вырезали генерала Кастера и японского генерала Миямото Ёсию.

— Что, обе кавалерии?

— Обе, до единого мужа. Ни американские солдаты, ни самураи не устояли.

— Бог ты мой.

— Ужасно, да. Но я думаю, недолго краснокожим почивать на лаврах. И да, не подумайте обо мне лишнего, но уверен — как только зададим им жару в ответ, и американо-японские отношения укрепим. А это очень хорошо, если помнить, что как наши, так и их старатели нашли немало золота в Вишневом Наделе. Известно, что на такой случай иметь общего врага предпочтительнее.

— Ну, вам оно, может, известно, а мне — нет.

— Скоро об этом узнает весь континент, друг мой. И тогда в Вишневом Наделе начнется такая суматоха, какой вы не видывали.

Хикок потер глаза. Черт бы побрал эти штуки. Его зрение было хорошим во мраке или в затененных местах, но прямые солнечные лучи били по его глазам, точно иглы.

В тот момент, когда Хикок открыл глаза и посмотрел в сторону затененного уюта прохода, по нему спустилась чуть полноватая женщина, дергая за ухо маленького мальчика в коротких штанишках.

— Джон Лютер Джонс, — говорила она, — я уже не раз просила вас оставить машиниста в покое. Не задавать так много вопросов. — Она потянула мальчика за собой.

Коди посмотрел на Хикока и тихо сказал:

— Я никогда не видел маленького мальчика, который бы настолько любил поезда, как этот. Жуткий непоседа и почемучка, то и дело получает от матери затычины, но я не думаю, что он особенно докучает машинисту.

Хикок хотел ответить ничего не значащей улыбкой, но тут ему на глаза попалась красивая женщина, шедшая рядом с дамой и ребенком. В бульварных романах подобных ей называли «чудесными созданиями». Ее округлое лицо в той же мере лучилось здоровьем, в коей мере его жена лучилась недовольством. Волосы у нее были пшенично-желтые, глаза — зеленые, как листья едва распустившегося дерева. Она была одета в сине-белое ситцевое платье, которое пояс из плотной черной японской ткани перехватывал у изящной талии. Вся радость мира находила отклик в каждом ее движении, и Хикоку не хотелось на нее даже смотреть, чтоб не возникало соблазна думать превратно о жене… но и терять ее из виду он не спешил. Почти смущенно повернув голову, следил, как она проходит мимо, покачивая бедрами, и исчезает из виду в следующем вагоне поезда.

Когда Хикок откинулся на спинку сиденья, чувствуя, что воротник жмет пуще прежнего, он заметил, что Коди улыбается ему.

— Такую редко встретишь, правда? — сказал он. — Моя жена Луиза заметила, что вчера я обратил внимание на сие юное создание, и с тех пор у нее развилась раздражающая привычка махать своим новым японским веером перед моим лицом — случайно якобы, когда она проходит мимо.

— Вы часто ее видите?

— Полагаю, у нее спальное место в соседнем вагоне, и я о нем, знаете ли, часто думаю… наверное, не я один, а всякий мужчина в этом поезде, которому она хотя бы раз попалась на глаза.

— Да, так оно, наверное, и есть.

— Вы холосты, друг мой?

— Нет.

— А так жаль иногда, что нет, правда? Ну что ж, дружище, пора возвращаться к жене, а то она подумает, что я гоняюсь за милым юным созданием. Вот если бы старухи не было со мной в поездке, может, и гонялся бы…

Коди встал, пожал ему руку на прощанье, прошагал по проходу и исчез.

Хикок снова отвернулся к окну, слегка прищурившись, чтобы успокоить зрение. На самом деле он мало что видел — его взгляд был обращен внутрь. Он думал о девушке. Был более чем очарован ее внешностью. Впервые в жизни ему по-настоящему пришла в голову мысль о неверности.

С тех пор как он женился на Марте Джейн и стал клерком, ему и в голову не приходило нарушить брачный договор. Но в последнее время один ее вид был точно соль на рану.

Скрутив и выкурив еще одну папиросу, Хикок встал и пошел назад, к своему спальному вагону, представляя, что возвращается не к своей узколицей жене, а к той блондиночке. Он вообразил, что та — молодая девушка, путешествует без сопровождения впервые. И едет она на Запад, дабы встретиться с мужчиной мечты. Или, быть может, все проще: ее отец — военный офицер в форте близ Вишневого Надела, и теперь, когда отношения японцев и американцев значительно окрепли и улучшились, ее пригласили присоединиться к нему. Возможно, женщина с дитем была ей матерью, а маленький мальчик — братом.

Он продолжал фантазировать, пока не добрался до спального вагона и не нашел свой закуток. Войдя, обнаружил, что Марта Джейн все еще спит.

Она лежала на койке, закинув руку на глаза. Ее кислые, сморщенные губы не утратили горечи. Они выступали вверх, как жерло действующего вулкана, готового извергнуться. Она сняла одежду и аккуратно положила ее на спинку стула, и с ее несколько угловатого тела наполовину сбилась простыня, повиснув на правой ноге и сбившись в колтун на самом крою койки. Хикок заметил, что стеклянный графин с виски на маленьком столике был наполовину пуст: где-то на пару стаканчиков меньше, чем было сегодня утром. Она приняла более чем достаточно, чтобы снова уйти в забытье — еще одна развившаяся у нее досадная привычка.

Он смерил жену долгим взглядом, ища хоть что-то, что пробудило бы ослабшие чувства. Пусть даже не влечения — простой симпатии сыскать бы. Темные кудри жены обвились вокруг шеи, плечи — острые, как пара армейских сабель, — были, пожалуй, второй после темных волос наиболее заметной чертой. Свет из окна превращал маленькие веснушки на ее алебастровой коже во что-то вроде оспин. Талия и бедра, которые раньше возбуждали его, все еще выглядели тонкими, но чувственность покинула ее бледную плоть. Она просто похудела от недоедания. Ви́ски ныне зачастую служило ей завтраком, обедом и ужином.

Хикок с грустью посмотрел на эту сердитую алкоголичку, чей образ жизни и муж не соответствовали ее романтическим и богатым мечтам. За последние два года она потеряла надежду и сердечность, бутылка стала источником ее силы, а вера в него умерла вместе с девичьим обожанием в некогда ярких глазах.

Что ж, и у него были мечты. Может, чересчур смелые для недалекого клерка из Канзаса, которому лучше бы держать себя в узде.

Налив рюмку из графина, он сел на скамью у стены и снова посмотрел на жену. Когда ему это надоело, он положил руку на скамью, но вместо дерева нашел книгу. Поднял томик и внимательно изучил. Книга называлась «Вниз по синей реке», автор — Эдвард Зейн Кэрролл Джадсон.

Хикок поставил бокал рядом с собой и пролистал книгу. Это не слишком ему помогло. Как и все романы Джадсона, это было чувствительное и чрезмерно поэтизированное изображение жизни в пору насущную. Одним словом — скука. А может, ему не нравились подобные книжонки лишь потому, что к ним питала слабость жена. Ведь Сэм Клеменс и стихи Уолта Уитмена — чушь собачья, по ее меткому выражению, ни жизни, ни чувства, а вот Эдвард Джадсон и рифмачи вроде Джона Уоллеса Крофорда и Цинцинната Хайнера — это да, совсем другое дело.

Пусть думает, что хочет.

Хикок отложил книгу. Зря они поехали. Думали, утраченное вернется к ним, но ради намеченной благородной цели она и пальцем не шевельнула. Он попытался внушить себе вину, убедиться в том, что и сам не сильно старался, но слишком явный то был самообман, просто вопиющий. Своим мрачным норовом она и его проняла. Когда все только начиналось, он вкалывал ради их увядших чувств, как ополоумевший старатель, ищущий цвет в жиле, которая, как он знал, давно обеднела.

Допив виски и положив книгу под голову вместо подушки, Хикок закинул ноги на длинную скамью и вытянулся, смежив веки. Он обнаружил, что тяжесть его недовольства куда более располагала ко сну, чем чары Морфея.

Проснулся он от того, что жена водила пальцем по его щеке. Он взглянул в ее глаза, отметил улыбку — и на мгновение решил, что ему приснились плохие времена, все было хорошо и так, как должно быть; вообразил, что время не придало веса их браку и еще не прошли те послесвадебные времена, когда они были увлечены друг другом. Но грохот поезда убедил его, что это не так. Годы пронеслись до одури быстро. Их свадьба стала достоянием дремучего прошлого.

Марта Джейн улыбнулась ему, на мгновение в этой улыбке отразились все ее потерянные надежды и мечты. Он улыбнулся ей в ответ. В этот момент он очень хотел, чтобы у них были дети. Но ими они не обзавелись: кто-то из них явно был бесплоден.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его, и это был теплый поцелуй, по всему телу разославший мурашки. В этот момент он хотел одного — чтобы их брак был счастливым. Даже забыл молодую светловолосую девицу, которую увидел, пока разговаривал с Коди.

Они не занялись любовью, пусть он на то и надеялся. Но она несколько раз крепко поцеловала его и сказала, что после ванны и ужина у них что-то будет. Все, будто в старые добрые времена, когда у них это бывало часто.

После того как носильщик из племени чероки наполнил их ванну водой, она вымылась, а он вымылся той водой, что осталась после нее; оба насухо вытерлись полотенцем и оделись. Он поцеловал ее, и она поцеловала его в ответ, их тела прижались друг к другу в знакомом ритуале, но ритуал не был завершен. — После ужина, — напомнила она. — Как в старые добрые времена.

— Как в старые добрые времена, — эхом откликнулся он.

Рука об руку они прошли в вагон-ресторан, нарядные и улыбающиеся. Они заплатили по доллару, их отвели к столику и предложили выпить для аппетита. Он отказался от предложения, зря понадеявшись, что супруга поймет намек. Если бы! Она осушила один бокал, за ним — другой.

Когда она выпила третью рюмку и ужин был подан, вошла блондинка с солнечной улыбкой и села не дальше чем через три столика от них. Она сидела с пожилой женщиной и маленьким мальчиком, который любил поезда. Джеймс обнаружил, что не может оторвать глаз от юной красавицы.

— Ты о чем-то думаешь? — спросила его Марта Джейн.

— Особо ни о чем, — ответил он ей с улыбкой и увидел, что ее глаза блестят от подкатывающего опьянения.

Ели они в полном молчании. Еще два бокала виски опустели за это время.

Когда они вернулись в каюту, она буквально обвила его, и у него мигом упало сердце. Он помнил эти знаки.

Он надеялся, что жена не так сильно напилась, как ему казалось. Она поцеловала его, прильнула к нему, и искра желания мигом в нем разгорелась, занялась полноправным пламенем.

Она подошла к кровати и разделась. Он разоблачился у скамейки и положил туда свою одежду, выключил лампу, забрался к ней в постель и…

Она спала. Изо рта несло спиртом. Что ж, значит — не сегодня.

Некоторое время он лежал и ни о чем не думал. Затем встал, оделся и пошел найти себе развлечение. Может, перекинуться с кем-нибудь в покер.

Ни одного игрока не видать, ничей взгляд не обратился к нему с дружеским призывом. Он занял столик в самом темном углу, где никто не сидел рядом с ним. Свернул себе папиросу, прикурил от «люцифера» — и тут давешний Билл Коди нарисовался аккурат на стуле напротив. Со своей давешней трубкой.

— А вы-то думали, я где-то разжился огоньком на вечер? — весело спросил он, и Хикок, думавший в точности так, протянул Коди свою еще зажженную зажигалку. Коди подался вперед и выпустил дым набитой трубкой. Убедившись, что табак занялся, он откинулся на спинку стула и сказал:

— Я думал, вы рано легли. Видел, как выходили из вагона-ресторана.

— Ну дела. А я вас там и не приметил.

— Вы не смотрели в мою сторону, но я был неподалеку.

Хикок понял, к чему клонит Коди, но не подал виду, затянувшись папиросой.

— Она очень красивая, — сказал Коди.

— Наверное, я выставил себя дураком, глядя на нее. Она вдвое моложе меня.

— Я про вашу жену. Но да, та девушка — красива на диво. Что-то в ней есть, да?

Хикок хмыкнул в знак согласия. Он чувствовал себя школьником, которого застукали за тем, что он заглядывает учительнице под платье.

— Знаете, я свою жену не очень люблю. А вы?

— Я хочу ее полюбить, — неожиданно для себя разоткровенничался Хикок. — А она — что? Мы с ней как два поезда на разных путях — проходим так близко, что из окна в окно рукой подать. Но руки-то не подаем в итоге.

— Бог ты мой, дружище, да вы — поэт!

— Случайно вышло, извините.

— За что извиняетесь? В моей жизни так мало подобной романтики.

— У посла быт поколоритнее будет, чем житье клерка.

— Посол — не более чем клерк, который всегда в разъездах. Может, оно не так и плохо, но я все время думаю, ту ли выбрал стезю.

— Что ж, Коди, вот с этим — солидарен как никогда.

Хикок докурил сигарету и посмотрел в темноту. Мимо проносились фантомы вишневых деревьев, похожие на многоруких великанов, машущих на прощание — незнамо кому.

— Кажется, я ничего не сделал в своей жизни, — сказал Хикок через некоторое время; он не смотрел на Коди, говоря это, всё дивился на деревья в ночи. — Сегодня, когда вы сказали мне о Кастере и Ёсии, я ни капли не опечалился. Удивился слегка, но не скорбел о них. Теперь знаю почему: я им завидую. Не смерти, конечно, но славе. Через сто лет, а может и больше, их будут помнить, а обо мне уже через месяц после кончины никто слова доброго не скажет. Да какой там месяц…

Коди протянул руку и открыл окно, впуская приятный прохладный ветер. Он постучал трубкой по борту вагона снаружи. Искры прянули в ночь светлячками. Оставив окно приоткрытым, Коди спрятал трубку в карман.

— Знаете, — произнес он, — я хотел поехать на Запад во время японских войн: когда японцы пытались вторгнуться в Колорадо ради золота, которое мы там нашли, и из-за того, что мы отобрали у них это место, когда оно было частью Новой Японии. Я был тогда молод… надо было решиться. Я хотел быть солдатом, мог бы стать великим следопытом или охотником на бизонов, если бы моя жизнь тогда сложилась иначе.

— Вам никогда не казалось, что мечты — это наша настоящая жизнь, Коди? Что если в них крепко уверовать, они обретут реальность? Возможно, наши мечты — это поезда, не везущие никуда.

— В смысле?

— Они — наше потенциальное будущее. Будущее, которое не наступило по нашему недосмотру, при этом все еще где-то и как-то существующее.

— Вообще я о таком мало думаю, но мне нравится, как это у вас звучит.

— Вы будете смеяться, если я поделюсь с вами моей мечтой?

— Как я могу? Я ведь только что выдал вам собственную.

— Иногда я мечтаю о том, чтобы стать стрелком. С такими-то глазами, как у меня, что на яркий свет жалуются, — это просто смешно! Но что есть, то есть. Я хотел бы стать одним из длинноволосых ковбоев, как в бульварных романах… или хотя бы как тот реальный парень, Дикий Джек Макколл. Я хотел бы, чтобы некий трус, у которого не хватило духу встретиться со мной лицом к лицу, застрелил бы меня исподтишка в спину… меня устроила бы такая участь. Понимаете, меня бы помнили, совсем как солдат, что бились за Литтл-Бигхорн. Мечта так сильна, что мне нравится верить, будто где-то, в другом мире, со мной все это действительно случилось. Что я — человек, каким хотел бы быть.

— Думаю, я понимаю, о чем вы говорите, дружище. Я даже завидую Морзе с этими его поездами, телеграфами, биением токов… Открытия заставят его жить вечно. Всякий раз, когда по всей стране проносится сообщение и новый поезд пролетает вдоль линии прирученного огня… я вижу, как тысячи людей скандируют его имя. И тогда… я тоже хочу, чтобы моя мечта когда-нибудь стала явью.

Они сидели молча. Затененные ветви вишневых деревьев проносились мимо, иногда впуская в просветы тусклый свет луны и звезд.

Наконец Коди сказал:

— Ладно, я спать. Завтра у меня ранний подъем в Вишневом Наделе. — Открыв крышечку карманных часов на цепочке, он уточнил время. — Меньше четырех часов осталось. Если жена проснется и поймет, что я не в постели, созовет всю королевскую рать.

Когда Коди встал, Хикок произнес:

— Возьмите, вам нужнее, — и протянул ему зажигалку.

Коди улыбнулся.

— Когда свидимся в следующий раз, может, я и собственной разживусь в кои-то веки. — Перед тем как скрыться в проходе между вагонами, он добавил: — С вами приятно общаться.

— Взаимно, — ответил Хикок. — Счастливее я не стал, но чуть менее одиноким — определенно.

— Может, это лучшее, на что стоит рассчитывать.

Хикок вернулся к себе, уже не стараясь производить как можно меньше шума. В том не было нужды: напиваясь, Марта Джейн спала мертвым сном.

Раздевшись, он забрался в кровать. Лежал, ощущая тепло плеча и бедра жены, вдыхая алкогольный аромат ее дыхания. Он помнил время, когда они не могли забраться вместе в постель, не прикасаясь друг к другу, не выразив свою любовь. Теперь он не хотел прикасаться к ней. Не хотел, чтобы она прикасалась к нему. Он не помнил, когда она в последний раз потрудилась сказать ему, что любит его, и не помнил, когда в последний раз говорил это сам. И в этом не было ни капли самообмана.

Еще раньше, перед обедом, он припомнил старые добрые времена — и вновь почти проникся к ней обожанием. Теперь, лежа рядом, он ощущал лишь досаду. Ей все-таки все равно. Он всегда шел навстречу, извинялся перед ней первым — даже когда понимал, что извиняться не за что.

Поезда на разных путях шли в противоположных направлениях. В ночи они быстро проносились мимо друг друга, никуда по-настоящему не направляясь. И это все о них двоих. Вот кем они на самом деле были.

Закрыв глаза, он мгновенно уснул, и ему приснилась прелестная блондинка в бело-голубом ситцевом платье, перехваченном черным японским поясом из плотной ткани. Она снилась ему без ситцевого платья, лежащая здесь, рядом, белокожая, нежная и страстная, ни капли не похожая на его жену.

Но сон закончился, и Джеймс понял, что лежит без дела с саднящим в груди сердцем. Он встал, оделся и вышел в вагон. Там было пусто и темно. Он сидел и курил сигарету. Открыл окно, внял запаху ветра. Это была превосходная ночь. Ночь влюбленных.

Потом он почувствовал, что поезд замедляет ход.

Неужто Вишневый Надел?

Нет, для него слишком рано. Что же это за остановка?

В следующем вагоне внезапно зажглась лампа, выхватив из мрака острое лицо носильщика-индейца. За ним, прижимая к ногам сумки, стояли три человека: почтенная дама, мальчик, который любил поезда, и красивая блондинка.

Поезд продолжал замедлять ход.

Уже выходят. Именно здесь, все трое.

Хикок достал свое маленькое, скомканное расписание поездов и прижал его к колену. Запалил зажигалку, которую отказался взять Коди, и осторожно поднес к бумаге, стараясь не запалить и ее. Два пятнадцать. Джеймс достал часы, поднес их к огню — время совпадало. Это была запланированная остановка — маленький городок-форт за Вишневым Наделом. В своих дневных раздумьях о девушке он оказался неожиданно прав: именно у форта она сходила с поезда.

Хикок сунул расписание в карман вместе с погашенной зажигалкой. Даже с того места, где он сидел, была видна блондинка. Как всегда, она улыбалась. Носильщику понравилась ее улыбка, и он ответил ей тем же.

Поезд начал останавливаться.

На мгновение Хикоку показалось, что он тоже выходит здесь и что блондинка — его возлюбленная. Может, пока еще нет, но потом — непременно станет. Они встретятся на вокзале, поболтают, и она окажется одной из тех женщин нового времени, что не возражают, когда мужчина угощает их выпивкой на людях. Но она не будет похожа на его жену. Она будет пить для вкуса, а не для эффекта.

И они сразу полюбят друг друга, порой будут гулять при луне вдоль этих путей, стоять под вишневыми деревьями и смотреть, как мимо несутся поезда. А потом — лягут прямо под вишнями и займутся любовью, тени послужат им пологом, а звезды — светом. И когда все закончится, они, счастливые и немного утомленные, пойдут рука об руку обратно в город или в форт…

Видение развеялось, когда блондинка спустилась по ступенькам и вышла из поезда. Хикок смотрел, как носильщик передает ей сумки. Он хотел бы все еще видеть молодую девушку, но для этого пришлось бы высунуть голову из окна, а он был уже достаточно стар, чтобы понимать — выглядеть будет без меры глупо.

Прощай, красавица, подумал он. Я буду часто грезить о тебе.

Внезапно он понял, что плачет. Разочарованный и одинокий. Интересно, за своими лучезарными улыбками знает ли та юная светловолосая девушка что-нибудь о том, каково это — быть по-настоящему одиноким?

Он встал и пошел к свету как раз в тот момент, когда носильщик потянулся, чтобы выключить его. — Прошу прощения, — сказал ему Хикок, — я тоже хотел бы сойти здесь.

Носильщик моргнул.

— Не рановато ли, сэр? У вас, насколько помню, выход в три.

— У меня билет до Вишневого Надела, но я передумал. Хочу сойти здесь.

— Как пожелаете, сэр. — Индеец зажег лампу. — Но поторопитесь, поезд скоро отправляется. Смотрите под ноги. У вас есть багаж?

— Нет, только я сам.

Хикок быстро спустился по ступенькам и исчез в ночи. Те трое, за которыми он следил, исчезли. Он напряг зрение и увидел между вишневыми деревьями тропинку, по которой они шли к огням железнодорожной станции.

Он снова повернулся к поезду. Носильщик погасил свет, его больше не было видно. Поезд затянул свою песнь. Рябь бело-голубого пламени пробежала по стальному тросу над крышей вагона. Затем состав издал звук, похожий на свист кипящего чайника, и начал двигаться.

На мгновение Джеймс подумал о жене, оставшейся в вагоне. Подумал о том, как она просыпается в Вишневом Наделе и не находит его. Он не знал, что она предпримет. Не знал, что предпринял бы сам.

Возможно, блондинка не захочет иметь с ним ничего общего. А может, она вообще замужем. Или у нее есть возлюбленный.

Неважно. Именно ее честолюбие подняло его из старого погребального костра, и, подобно фениксу, только что покинувшему пламень, он намеревался расправить крылья и воспарить.

Поезд набирал скорость, мимо Джеймса пролетали тени. Он повернулся к нему спиной и посмотрел на простершуюся впереди тропу под сенью вишен. Трое путников уже достигли здания железнодорожной станции и вошли внутрь.

Поправив воротник и застегнув пиджак, Джеймс пошел следом — к станции и хорошенькой блондинке с лицом, полным надежд.

Тугие стежки на спине мертвецаИз дневника Пола Мардера

Посвящается Ардату Мэйхару

(Бум!)

Маленькая шутка в стиле ученого, отличный способ начать. Насчет цели дневника я пока не уверен. Возможно — упорядочить мысли и не сойти с ума.

Нет. Наверное, чтобы потом читать и представлять, что со мной разговаривают. А может, ни по одной из этих причин. Неважно. Я просто хочу писать, и хватит об этом.

Что новенького?

Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствами — или, по крайней мере, стойками и гимнастикой тхеквондо. Здесь, на маяке, спарринговаться не с кем, так что сойдут и стойки.

Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-то. Ее ненависть ко мне стала стопроцентной чистоты, выражать ее словами больше необязательно. Будто морщинки в уголках ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как губная лихорадка, ищущая себе место, — и есть ее голос. Она (лихорадка) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.

Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке — огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если двинуться быстро и резко, они надрывают кожу, и Рэй плачет кровавыми слезами.

Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.

Каждый вечер я оголяю спину перед Мэри и ее иглами. Она их глубоко вонзает, и я стону от боли, а она — от удовольствия и ненависти. Она добавляет больше цвета, с жестокой точностью резче вычерчивает лицо Рэй. Через десять минут устает и бросает работу. Откладывает инструменты, а я подхожу к ростовому зеркалу на стене. Лампа на полке мигает, как свеча в хеллоуинской тыкве на ветру, но, чтобы рассмотреть через плечо татуировку, света хватает. И она прекрасна. Лучше с каждым вечером, когда лицо Рэй проступает все четче.

Рэй…

Рэй. Боже мой, ты простишь меня, любимая?

Но мне мало боли от игл, даже такой чудесной и очищающей. Я скольжу по балкону маяка, бью по воздуху руками и ногами, чувствуя, как у меня по спине бегут красные слезы Рэй, собираясь у пояса на и так заляпанных холщовых штанах.

Выдохшийся, не способный нанести ни одного удара, я подхожу к перилам и кричу вниз, в темноту: «Что, голодные?»

В ответ вздымается радостный хор стонов.

Позднее я, положив руки под голову, валяюсь на матрасе, смотрю в потолок и думаю, чего бы стоящего написать тебе, мистер Дневник. Но тут редко что происходит. Ничего не кажется действительно стоящим.

Когда это надоедает, я перекатываюсь на бок и смотрю на огромный фонарь, который когда-то светил кораблям, а теперь погас навсегда. Потом поворачиваюсь на другой бок и смотрю, как на койке спит жена, повернувшись ко мне голой задницей. Пытаюсь вспомнить, как мы занимались любовью, но не могу. Помню только, что мне этого не хватает. Какое-то время пялюсь на задницу, словно опасаясь, что ее злая пасть раскроется и покажет зубы. Потом опять перекатываюсь на спину, пялюсь в потолок и продолжаю в таком духе до самого утра.

По утрам я приветствую цветы, ярко-красные и желтые бутоны, растущие из голов давно мертвых тел, которые не гниют. Цветы широко раскрывают свои черные мозги и пушистые усики, поднимают бутоны и стонут. Мне это дико нравится — на безумный миг я чувствую себя рок-звездой перед восторженными фанатами.

Устав от этой игры, я беру бинокль, мистер Дневник, и изучаю восточные равнины, будто жду, что там материализуется город. Но пока самое интересное, что я там видел, — стадо гигантских ящериц, с грохотом топочущих на север. На миг я даже думал позвать Мэри поглядеть, но не позвал. Звук моего голоса и вид моего лица ее расстраивают. Она любит только татуировку, больше ее ничего не интересует.

Закончив оглядывать равнины, я иду на другую сторону. К западу, где раньше был океан, теперь не видно ничего, кроме миль и миль потрескавшегося и почерневшего дна моря. Огромный водоем это пространство напоминает, только когда случаются песчаные бури, приходящие с запада, как темные приливные волны, и посреди дня заливают черным окна маяка. Да еще твари. В основном, мутировавшие киты. Чудовищно огромные, неповоротливые штуковины. В изобилии, хотя раньше были под угрозой вымирания. (Может, теперь китам стоит организовать Гринпис для людей. Как считаешь, мистер Дневник? Можешь не отвечать. Просто очередная шутка ученого.)

Киты время от времени проползают рядом с маяком и, если появляется настроение, встают на хвостах и придвигают голову ближе к башне, чтобы рассмотреть. Я все жду, что какой-нибудь из них шлепнется на нас и раздавит, как жуков. Но пока не повезло. По неизвестным причинам киты никогда не поднимаются с растрескавшегося дна бывшего океана на то, что мы раньше звали берегом. Будто живут в невидимой воде и не могут ее покинуть. Вероятно, генетическая память. А может, им в этой растрескавшейся черной почве что-то требуется. Не знаю.

Наверное, стоит упомянуть, что, кроме китов, я раз видел акулу: она ползла в отдалении, поблескивая плавником на солнце. Еще видел каких-то странных рыб с ногами и тварей, которым не могу придумать название. Просто зову их китовой едой, потому что видел однажды, как кит протащил нижнюю челюсть по земле, зачерпнув этих зверюг, отчаянно пытавшихся убежать.

Увлекательно, а? Ну, вот так и провожу дни, мистер Дневник. Шатаюсь по башне с биноклем, пишу в тебе, с нетерпением жду, когда Мэри возьмется за иглы и даст мне знак. От самой мысли у меня эрекция. Наверное, это можно называть нашим половым актом.

А что я делал в день, когда сбросили Большую Бомбу?

Рад, что ты спросил, мистер Дневник, очень рад.

То же, что и всегда. Встал в шесть, посрал, ополоснулся и побрился. Позавтракал. Оделся. Завязал галстук. Последнее, помню, делал перед зеркалом в спальне — получалось не очень, к тому же я заметил, что плохо побрился. Пятно темных волос украшало подбородок, как синяк.

Бросившись в ванную, чтобы это исправить, я раскрыл дверь, когда Рэй, голая, как в день появления на свет, вылезала из ванны.

Она удивленно посмотрела на меня. Одна рука тут же закрыла груди, а вторая, как голубок, спорхнула на кустик рыжих волос, спрятав лобок.

Смущенный, я прикрыл с извинением дверь и пошел на работу — небритым. Невинное происшествие. Случайность. Ничего такого. Но сейчас, когда я о ней вспоминаю, первым делом чаще всплывает именно этот ее образ. Наверное, тогда я впервые осознал, что моя крошка стала прекрасной женщиной.

Еще в этот день она впервые пошла в колледж и застала, хоть и чуть-чуть, конец света.

А еще в этот день наш треугольник — Мэри, Рэй и я — распался.

Если первое, что я вспоминаю о Рэй, — это она голая в ванной в тот день, то первое воспоминание о нашей семье — когда Рэй было шесть. Мы часто ходили в парк, где она качалась на качелях, карусели и потом на моей спине. («Хочу оседлать папку!») Мы скакали, пока у меня ноги не отваливались, и тогда вставали у скамейки, где ждала Мэри. Я поворачивался к скамейке спиной, чтобы Мэри сняла Рэй, но перед этим она всегда обнимала нас сзади, крепко прижимая Рэй к моей спине, и руки Мэри касались моей груди.

Боже, если б я мог описать ее руки! Они совсем не изменились, спустя столько лет. Я чувствую, как они порхают у моей спины, когда она работает. Тонкие, гладкие, искусные. Очень мягкие, как брюшко крольчонка.

И когда она так обнимала нас с Рэй, я думал: что бы ни случилось — мы втроем все выдержим и победим.

Но теперь наш треугольник разбит, и геометрия ушла.

Так вот, в день, когда Рэй пошла в колледж и ее разъебало в пыль темной похотливой мощью бомбы, Мэри везла меня на работу. Меня, Пола Мардера — большую шишку из Команды. Один из ярчайших и лучших молодых умов в индустрии. Вечно объясняющий, улучшающий и усиливающий нашу ядерную угрозу, потому что, как мы часто шутили: «Мы заботимся о том, чтобы прислать вам самое лучшее».

Прибыв на КПП, я достал пропуск, но показывать его было некому. За закрытыми цепью воротами бежали, крича и падая, перепуганные люди.

Я вышел из машины и подскочил к воротам. Позвал знакомого, пробегавшего мимо. Когда он повернулся, в его глазах стоял дикий ужас, а на губах была пена. «Ракеты летят», — сказал он и с бешеной скоростью бросился прочь.

Я прыгнул в машину, отодвинул Мэри от руля и нажал на газ. «Бьюик» влетел в забор и пробил его насквозь. Машину занесло, она врезалась в угол здания и заглохла. Я схватил Мэри за руку, вытащил ее из машины, и мы побежали к огромным лифтам. Успели как раз вовремя. Другие еще бежали, когда двери закрылись, и лифт двинулся вниз. До сих пор помню эхо от стука их кулаков по металлу, перед самым падением бомбы. Как учащенное сердцебиение умирающего.

Лифт доставил нас в Подмирье, где мы заперлись. Это был многоэтажный пятимильный город, служивший не только гигантским офисом и лабораторией, но и неуязвимым убежищем — наша особая награда за создание отравы войны. Там были еда, вода, медикаменты, кино, книги, что захочешь. Достаточно, чтобы сотню лет продержались две тысячи человек. Из двух тысяч добраться успели, дай бог, одиннадцать сотен. Остальные не добежали с парковки или из других корпусов либо опоздали на работу, а может, отпросились по болезни.

Может, им повезло. Они могли умереть во сне или во время утреннего перепихона с супругой. А может, наслаждались последней чашкой кофе.

Потому что, понимаешь ли, мистер Дневник, Подмирье не назвать раем. Вскоре пошла эпидемия самоубийств. Я и сам время от времени об этом подумывал. Народ резал себе глотки, пил кислоту, ел таблетки. Было обычным делом выйти утром из комнаты и обнаружить людей, свисающих с труб и балок, как спелые фрукты.

Были и убийства. Большинство совершала свихнувшаяся банда с глубоких уровней, звавшая себя Говнорожие. Время от времени они обмазывались дерьмом и уходили в отрыв, забивая до смерти мужчин, женщин и детей, родившихся в новом мире. Ходили слухи, что они едят человеческую плоть.

У нас имелось что-то вроде полиции, но толку от нее мало — никакой реальной власти. Хуже того, все мы считали себя справедливо наказанными жертвами: все мы, кроме Мэри, помогали взорвать мир.

Мэри стала меня ненавидеть. Она решила, что я убил Рэй. Эта мысль росла в ней капля за каплей, пока не обратилась в хлещущий поток ненависти. Она редко со мной заговаривала. Приклеила на стену фотографию Рэй и большую часть времени смотрела на нее.

Наверху она была художником и теперь решила вспомнить старое. Раздобыла набор игл и чернил и стала делать татуировки. За меткой к ней приходили все. И хоть все рисунки были разные, они будто обозначали одно: я мудак, я взорвал мир. Клейми меня.

День за днем она набивала татуировки, все сильнее отдаляясь от меня и больше погружаясь в работу, пока не стала таким же мастером иглы и кожи, каким наверху была мастером кисти и холста. И однажды ночью, когда мы лежали на раздельных койках, делая вид, что спим, она сказала:

— Просто хочу, чтобы ты знал, как я тебя ненавижу.

— Знаю, — ответил я.

— Ты убил Рэй.

— Знаю.

— Скажи, что убил ее, сволочь. Скажи.

— Я убил ее, — сказал я, и сказал от всей души.

На следующий день я тоже попросил татуировку. Рассказал ей о сне, который видел каждую ночь. Там была тьма, из нее являлся вихрь сияющих облаков, и эти облака переплавлялись в форму гриба, а из него — в виде торпеды, нацеленной в небеса, на нелепых мультяшных ножках, выходила Бомба.

На Бомбе было нарисовано мое лицо. Но вдруг точка зрения сменялась: я сам глядел из глаз нарисованного лица. Передо мной была моя дочь. Голая. Лежащая на земле. Широко раздвинув ноги. С вагиной, похожей на влажный каньон.

И Я/Бомба нырял в нее, подгибая эти дурацкие ножки, и она кричала. Слыша эхо ее крика, я пробирался по животу и наконец вырывался через макушку, взрываясь убийственным оргазмом. Сон кончался тем, чем начался — грибовидным облаком, тьмой.

Когда я пересказал Мэри сон и попросил интерпретировать в рисунке, она ответила: «Снимай рубашку», — так началось творение. По дюйму за раз — болезненному дюйму. Уж за этим она следила.

Я ни разу не пожаловался. Она вонзала иглы как можно сильнее, и хоть я стонал или вскрикивал, ни разу не попросил прекратить. Я чувствовал, как ее нежные руки касаются спины, и обожал это чувство. Иглы. Руки. Иглы. Руки.

Спрашиваешь, почему я вышел, раз мне это так нравилось?

Какие точные наводящие вопросы, мистер Дневник. Правда, и я рад, что ты их задаешь. Мой рассказ, надеюсь, будет как слабительное. Может, если спустить все дерьмо, назавтра я проснусь и почувствую себя намного лучше.

Конечно. И тут же начнется рассвет нового Поколения Пепси. А это был лишь дурной сон. Зазвонит будильник, я проснусь, перехвачу рисовых хлопьев и завяжу галстук.

Ладно, мистер Дневник. Ответ: через двадцать с чем-то лет после спуска горстка людей решила, что наверху не может быть хуже, чем внизу. Мы планировали сходить и посмотреть. Вот так просто. Мы с Мэри даже поговорили. Оба лелеяли безумную надежду, что Рэй выжила. Ей бы уже было тридцать восемь. А мы все это время зря сидели под землей, как отшельники. Может, наверху — дивный новый мир.

Вспоминаю, как думал об этом, мистер Дневник, и сам поверить не могу.

Мы переделали два двадцатиметровых автомобиля, которыми пользовались в транспортной системе Подмирья, ввели полузабытые коды для лифтов и въехали внутрь. Лифт прорезал лазером скопившиеся над ним обломки, и скоро мы были Наверху. Двери раскрылись и впустили солнечный свет, приглушенный серо-зелеными облаками и пустынным ландшафтом. В тот же миг я понял, что дивного нового мира за горизонтом нет. Все провалилось в тартарары, и от многомиллионной эволюции человека остались жалкие людишки, затаившиеся в Подмирье, как черви, и еще горстка, ползущая, как те же черви, по земле.

Мы странствовали около недели, пока в конце концов не выехали к тому, что когда-то было Тихим океаном. В нем не осталось воды, одна растрескавшаяся чернота.

Еще неделю мы ехали вдоль берега и наконец встретили жизнь — кита. Джейкобс тут же придумал пристрелить его и попробовать мясо.

Убив животное выстрелом из энергетической винтовки, он и еще семеро срезали с него куски мяса и принесли для готовки. Они угощали всех, но на вид оно было зеленоватое и почти без крови, так что мы предупреждали — не рисковать. Но Джейкобс и остальные все равно его съели. Как сказал Джейкобс: «Хоть чем-то займемся».

Немного погодя Джейкобс блевал кровью, изо рта вываливались кишки; вскоре то же случилось с остальными, попробовавшими мясо. Они умирали, ползая, как выпотрошенные псы. Мы ничем не могли помочь. Даже похоронить не могли — почва оказалась слишком твердой. Мы их сложили, как поленницу, на берегу и разбили лагерь подальше, пытаясь вспомнить, как правильно чувствовать сожаление.

Той ночью, пока мы пытались как-то заснуть, пришли розы.

Тут я должен признаться, мистер Дневник, что толком не знаю, как выжили розы, но пара идей у меня есть. И раз уж ты согласился выслушать мой рассказ — даже если не соглашался, деваться тебе некуда, — я совмещу логику и фантазию в надежде обрести истину.

Эти розы жили на дне океана, под землей, и выходили по ночам. До сего момента они выживали, паразитируя на рептилиях и животных, а теперь прибыла новая еда из Подмирья. Люди. По сути, их творцы. Если так рассуждать, можно сказать, что мы боги, которые их зачали, и то, что они причастились нашей плоти и крови — новая версия хлеба и вина.

Я могу представить, как пульсирующие мозги пробираются сквозь океанское дно на толстых стеблях, расправляют пушистые усики и пробуют на вкус воздух под светом луны — через эти странные облака, похожие на гнойные нарывы, — и я могу представить, как они выкорчевываются и волочат свои лозы по земле туда, где лежат трупы.

Толстые лозы отрастили лозы поменьше, с шипами; те поползли на берег и коснулись тел. Потом, хлестнув, как кнутом, шипы впились в плоть, а лозы, будто змеи, проскользнули сквозь раны внутрь. Выпустив растворяющую секрецию, они сделали внутренности консистенции жидкой овсянки и выхлебали; стебли начали расти с невероятной скоростью, двигаться и сплетаться в телах, заменяя нервы и повторяя симметрию поглощенных мускулов, и наконец ворвались через горло в черепа, съели языки и глазные яблоки, всосали серые мозги, как жидкую кашицу. Со взрывом черепной шрапнели расцвели розы: твердые, как зубы, лепестки раскрылись в красивые красные и желтые цветы, и вокруг них свисали ошметки голов, словно корки раздавленных арбузов.

В центре цветов пульсировал свежий черный мозг; пушистые усики пробовали воздух в поисках новой пищи и питательной среды. Мозги испустили волны энергии по бесчисленным километрам стеблей, вмещенных в тела, а те, заменяя нервы, мускулы и внутренние органы, подняли тела. Затем они обратили цветочные головы к палаткам, где спали мы, и цветущие трупы (еще одна маленькая шутка ученого, мистер Дневник) двинулись, желая добавить нас к своему живому букету.

Впервые я увидел розоголового, когда вышел поссать.

Я выбрался из палатки и спустился к береговой линии, чтобы облегчиться, когда что-то заметил краем глаза. Из-за цветка я сперва подумал, что это Сьюзен Майерс. Она носила большое плотное афро, похожее на львиную гриву, и темный силуэт напоминал ее. Но когда я застегнул ширинку и обернулся, это было не афро, а цветок на шее Джейкобса. Я узнал его по одежде и остаткам лица, свисавшим с одного лепестка, как поношенная шляпа на крючке.

В центре кроваво-красного цветка пульсировал какой-то бурдюк, а вокруг извивались маленькие червеобразные отростки. Прямо под мозгом был тоненький хоботок. Он потянулся ко мне, как вставший член. На его кончике, в дырочке, похожей на дуло, виднелись огромные шипы.

Из хоботка донеслось что-то, похожее на стон, и я отшатнулся. Тело Джейкобса слегка передернулось, будто от внезапного озноба; сквозь одежду и плоть, от шеи до ног прорвалась масса колючих и шевелящихся стеблей длиной полтора метра.

Почти незаметным движением они махнули поперек, располосовали мою одежду, порезали кожу, выбили почву из-под ног — меня словно ударили плеткой-девятихвосткой.

Ошарашенный, я перекатился на четвереньки и пополз прочь. Лозы хлестали по спине и заду, оставляя глубокие порезы.

Всякий раз, как я пытался встать, меня опрокидывали. Шипы не только резали, но и обжигали, будто раскаленные кинжалы. Наконец я увернулся от сети стеблей, прорвался через последний удар и рванул вперед.

Ничего не соображая, я бежал обратно к палатке. Тело болело, словно я полежал на постели с гвоздями и бритвами. Предплечье, которым я вырвался от шипов, жутко ныло. Я взглянул на бегу — оно все было в крови. Его обвила лоза длиной в метр, как подвязочная змея. Один из шипов глубоко пропорол руку, и лоза заползла в рану.

Завопив, я выставил руку перед собой — так, будто впервые ее увидел. Кожа в месте, где заползло растение, вспухла, словно любимая вена наркомана. От боли мутило. Я схватился за конец лозы и рванул. Шипы цеплялись, как рыболовные крючки.

Я упал на колени от боли, но лозу выдернул. Она извивалась в руке, и я почувствовал, как в ладонь снова впился шип. Я швырнул лозу в темноту и бросился к палатке.

Очевидно, розы начали свои черное дело раньше, чем я встретил Джейкобса, потому что, когда я ворвался с криками в лагерь, увидел Сьюзен, Ральфа, Кейси и еще пару человек, чьи головы уже цвели, а черепа лопались словно у манекенов.

Джейн Гэллоуэй наткнулась на труп в розах, мертвое тело схватило ее за плечи, и из трупа вырвались стебли, оплетая ее паутиной, разрывая, проскальзывая внутрь. Хоботок ткнулся ей в рот и вытянулся в глотку, откинув голову. Ее крик превратился в бульканье.

Я хотел помочь, но стоило подойти, как лозы хлестнули в мою сторону, — пришлось отскочить. Я поискал, чем ударить чертову тварь, но рядом ничего не было. А когда я опять посмотрел на Джейн, лозы уже вырывались из ее глаз и языка; изо рта на грудь лавой хлестал густой поток крови, а все тело было пронизано колючими стеблями.

Тогда я убежал. Я ничем не мог помочь Джейн. Вокруг были другие, попавшиеся в руки и лозы трупам, но теперь в мыслях осталась только Мэри. Наша палатка стояла на противоположной стороне лагеря, я бежал туда со всех ног.

Когда я прибыл, она только выползала из палатки. Разбудили крики. Увидев меня, она замерла. Стоило мне подойти, как слева у палатки показались два пронизанных лозами трупа. Схватив Мэри за руку, я наполовину потянул, наполовину потащил ее прочь. Добравшись до одного из автомобилей, затолкал жену внутрь.

Закрыл двери, как раз когда перед лобовым стеклом появились Сьюзен, Джейн и остальные. Они встали перед вытянутым капотом, а усики у их мешков-мозгов трепетали, словно флаги на ветру. Руки жирно скользили по лобовому стеклу. Лозы бились, царапались и щелкали, как тонкие велосипедные цепи.

Я завел машину, вдавил газ в пол — и розоголовые разлетелись в стороны. Один из них, Джейкобс, перелетел через капот и размазался в кашу из плоти, сукровицы и лепестков.

Я никогда раньше не водил эти машины, поэтому маневрирование мне не давалось. И неважно. В конце концов, о безопасности пешеходов волноваться не приходилось.

Где-то через час я оглянулся на Мэри. Она уставилась на меня, ее глаза были дулами двустволки. В них горело: «Это тоже твоих рук дело», — и в чем-то она была права. Я ехал дальше.

К рассвету мы добрались до маяка. Не знаю, как он уцелел. Очередная причуда нового мира. Даже стекла в окнах не побились. Он напоминал огромный каменный средний палец, выставленный нам.

Бензобак машины почти опустел, и я решил, что это место не хуже других. Хоть какое-то убежище, место, где можно укрепиться. Ехать дальше, пока не сожжем весь бензин, смысла не было. Заправок точно не будет, как может не подвернуться и новых укрытий.

Мы с Мэри (как всегда молча) разгрузили припасы и отнесли в маяк. У нас было достаточно еды, воды, химикатов для туалета, всякой всячины и шмоток, чтобы продержаться с год. Было и оружие: кольт 45-го калибра, два дробовика 12-го и пистолет 38-го. И столько патронов, что хватило бы на маленькую войну.

Разгрузившись, я нашел в подвале старую мебель и с помощью инструментов из машины забаррикадировал нижнюю дверь и дверь наверху лестницы. Закончив, вспомнил фразу из одного рассказа, которая меня всегда пугала. Что-то вроде: «Теперь мы заперты на всю ночь»[8].

Дни. Ночи. Одинаковые. Заперты друг с другом, нашими воспоминаниями и красивой татуировкой.

Через пару дней я засек розы. Они нас будто унюхали. Может, так и есть. На большом расстоянии, через бинокль, они напоминали бабушек в ярких панамах.

Целый день они добирались до маяка и сразу его окружили. Стоило мне выйти на балкон, как они подняли головы и застонали.

Итак, мистер Дневник, мы переходим к настоящему моменту.

Я думал, что уже исписался, мистер Дневник. Рассказал единственную часть истории моей жизни, какую доведется рассказать, но вот я вернулся. Хорошего разрушителя мира так просто не угомонишь.

Прошлой ночью я видел дочь, хотя она давно умерла. Но я ее видел, правда голую, с улыбкой на лице, и она хотела на мне покататься.

Вот что случилось.

Прошлой ночью было холодно. Наверное, наступила зима. Я скатился с койки на прохладный пол. Видимо, это меня и разбудило. Холод. А может, нутро.

Тем вечером татуировка была близка к идеалу — лицо такое четкое, будто выступало со спины. Наконец оно стало различимее, чем грибовидное облако. Иглы вонзались особенно глубоко и больно, но я уже привык и почти не чувствовал боли. Посмотрев в зеркало и оценив красоту работы, я лег спать счастливый — по крайней мере, насколько для меня возможно.

Ночью глаза разорвались. Швы разошлись, но я этого не понял, пока не попытался встать с холодного каменного пола, а моя спина не прилипла к нему там, где присохла кровь.

Я дернулся и встал. Было темно, но той ночью луна светила щедро, и я подошел посмотреть в зеркало. Света хватило, чтобы ясно разглядеть отражение Рэй, цвет ее лица, цвет облака. Нитки отвалились, раны широко раскрылись, и из них смотрели глаза. О боже, голубые глаза Рэй. Она улыбалась мне, зубы у нее были белые-белые.

Да, слышу-слышу, мистер Дневник. Слышу твои слова. Сам так подумал. Сперва у меня тоже создалось впечатление, что крыша уехала далеко и надолго. Но теперь я все понимаю. Видишь ли, я зажег свечу и поднял над плечом; со свечой и лунным светом видел лучше. Это была именно Рэй, а не просто татуировка.

Я посмотрел на жену на койке — как обычно, ко мне спиной. Она не шевелилась.

Я обернулся к отражению. Едва мог разглядеть собственные очертания, только лицо Рэй, улыбающееся из облака.

— Рэй, — прошептал я. — Это ты?

— Да ладно, пап, — сказал рот в зеркале, — дурацкий вопрос. Конечно, я.

— Но… ты… ты…

— Мертва?

— Да… тебе… тебе было больно?

Она так громко расхохоталась, что зеркало задрожало. У меня волосы встали дыбом. Я был уверен, что Мэри проснется, но она крепко спала.

— Все произошло мгновенно, папочка, но даже так это была самая ужасная боль в мире. Дай я тебе покажу.

Свеча потухла и выпала из рук. Мне она все равно была не нужна. Зеркало озарилось, улыбка Рэй растянулась от уха до уха — буквально — и плоть на костях натянулась, как гофрированная бумага перед мощным вентилятором, а потом этот вентилятор сдул волосы с ее головы, кожу с черепа и расплавил прекрасные голубые глаза и блестящие белые зубы в гнилую слизь цвета и консистенции птичьего помета. Остался лишь череп, но и он раскололся пополам и унесся в темный мир зеркала. больше не было отражения, только уносившиеся осколки жизни, когда-то существовавшей, а ныне обратившейся в вихри космической пыли.

Я закрыл глаза и отвернулся.

— Папа?

Открыв глаза, я оглянулся через плечо. В зеркале снова была Рэй, и она снова улыбалась со спины.

— Любимая, — сказал я. — Мне так жаль.

— Нам тоже, — ответила она, и за ней в зеркале появились другие лица. Вокруг ее головы закружились, как планеты вокруг солнца, подростки, дети, мужчины и женщины, младенцы, эмбрионы. Я вновь закрыл глаза, но не мог не смотреть. И когда открыл их, бесчисленные мертвецы и те, кто так и не родился на свет, исчезли. Осталась одна Рэй.

— Подойди ближе к зеркалу, пап.

Я сделал шаг назад. Пятился, пока горячие раны — глаза Рэй — не коснулись прохладного стекла, и они становились все жарче, и Рэй крикнула: «Хочу оседлать папку!» — и я почувствовал ее вес на спине, но не вес шестилетнего ребенка или подростка, а огромный вес, будто мне на плечи лег весь мир.

Оторвавшись от зеркала, я начал скакать по комнате вприпрыжку, как когда-то в парке. Скакал круг за кругом и поглядывал в зеркало. На мне висела Рэй, голая и гибкая; ее рыжие волосы развевались, пока я кружился. А когда я пронесся мимо зеркала опять, увидел ее шестилетнюю. Еще круг — и там был скелет с рыжими волосами, размахивающий рукой и кричащий: «Вперед, ковбой!»

— Но как? — выдавил я, гарцуя и танцуя, катая Рэй, как никогда в жизни. Она наклонилась к уху, и я почувствовал ее теплое дыхание.

— Хочешь знать, как я тут оказалась, папуля? Я здесь, потому что ты меня создал. Вставил маме между ног, и вы вдвоем воплотили меня в жизнь силой любви. А в этот раз вы воплотили меня в жизнь силой твоей вины и маминой ненависти. Она вставляла иглы, ты выгибал спину. И теперь я пришла покататься в последний раз, пап. Так что катай меня, сволочь, катай.

Все это время я кружился, а теперь посмотрел в зеркало и увидел от края до края лица, влетающие и вылетающие в раму, как улыбающиеся звезды, и эти улыбки открылись и возопили хором: «Где ты был, когда сбросили Большую Бомбу?»

После каждого круга в зеркале была новая сцена. Невероятные огненные ветра, выжигающие мир; младенцы, обращающиеся в мясное желе; кучи обугленных костей; выкипающие из голов мужчин и женщин мозги, как дерьмо из засоренного унитаза; Аллилуйя — Всемогущая-Наша-Больше-Чем-Ваша Бомба, мчавшаяся вперед, и зеркало вспыхнуло белым от гриба, очистилось, а потом была Рэй, прижавшаяся к моей спине, тающая, как масло на сковородке, испаряясь в глаза-раны на спине, и наконец — я один, падающий на пол под весом всего мира.

Мэри так и не проснулась.

Розы меня перехитрили.

Одна из лоз отыскала где-то внизу трещину, проползла по ступеням и проскользнула в щель под дверью, что вела в нашу комнату. Койка Мэри стояла недалеко от двери, и ночью, пока я спал и кружился у зеркала и валялся перед ним на полу, лоза добралась до ее койки, между ее ног, и без труда проникла во влагалище.

Наверное, стоит отдать ей должное: лозе удалось то, чего я не мог годами, мистер Дневник, — войти в Мэри. О боже, вот это смешная шутка, мистер Дневник. Правда смешная. Еще одна шутка ученого. Даже, скажем, шутка безумного ученого, верно? Ибо кто, как не безумец, играет с человеческими жизнями, стремясь создать адскую машину побольше и покруче?

А как насчет Рэй, спрашиваешь?

Я тебе отвечу. Она внутри меня. До сих пор чувствую ее вес. Она вворачивается мне в кишки, как штопор. Я только что подходил к зеркалу — татуировка уже выглядит по-другому. Глаза превратились в покрытые коркой ранки, да и все лицо похоже на коросту. Будто желчь, из которой состоит моя душа, мое безрассудство, недальновидность, вина прорвались на теле и испортили картину пустулами, экземами и нарывами.

Или, по-простому, мистер Дневник, моя спина заражена. Заражена тем, что я есть. Слепой, бесчувственной тупостью.

Жена?

А, жена. Боже, как я ее любил. Я годами не касался ее по-настоящему, чувствовал лишь ее чудесные руки, вгонявшие иглы в спину, но я всегда ее любил. Эта любовь уже не так сияла, но всегда была во мне, хоть чувства жены ко мне давно зачахли и погибли.

Этим утром, поднявшись с пола и чувствуя на плечах вес Рэй и всего мира, я заметил тянущуюся к ней из-под двери лозу. Выкрикнул ее имя. Она не пошевелилась. Я бросился и понял, что уже поздно. Не успев ее коснуться, увидел, как ее кожа дергается и пузырится, словно мышиное гнездо под одеялом. Лозы за работой (старые кишки — на выход, заселяются новые стебли).

Я ничем не мог ей помочь.

Сделав факел из ножки стула и старого одеяла, я прижег лозу, торчащую у нее между ног, и смотрел, как она отползает, дымясь, под дверь. Потом забил щель доской в надежде, что это сдержит остальных хотя бы на время. Взял один из дробовиков и зарядил. Он рядом со мной на столе, мистер Дневник, но даже я знаю, что не буду им пользоваться. Просто хоть чем-то занялся, как говорил Джейкобс, убив и съев кита. Хоть чем-то занялся.

Я больше не могу писать. Спина и плечи слишком болят. Это вес Рэй и целого мира.

Я только отошел от зеркала — от татуировки уже мало что осталось. Выцветшие синие и черные чернила, мазок красного на месте волос Рэй. Теперь похоже на абстрактную картину. Рисунок разрушается, цвета бледнеют. Все распухло. Я похож на горбуна из Нотр-Дама.

Что я буду делать, мистер Дневник?

Я, как обычно, рад, что спросил. Я все продумал.

Можно сбросить тело Мэри с галереи, пока не расцвело. Можно. Потом — залечить спину. Вдруг получится, хотя сомневаюсь. Рэй подобного не допустит, это я уже сейчас знаю. И я ее не виню, полностью на ее стороне. Я же — просто ходячий мертвец, уже много лет.

Можно приставить дробовик к подбородку и спустить курок пальцем ноги или ручкой, которой я сейчас создаю тебя, мистер Дневник. Разве не символично? Размазать мозги по потолку и окропить тебя своей кровью.

Но как я уже сказал, я зарядил его только потому, что хотел чем-то заняться. Даже не думаю застрелить себя или Мэри.

Понимаешь, я хочу Мэри. Хочу, чтобы она обняла меня и Рэй в последний раз, как когда-то в парке. И ведь она может. Способ есть.

Я задернул все шторы, а там, где их не было, соорудил из одеял. Скоро встанет солнце, а мне яркий свет не нужен. Я пишу при свече, от нее в комнате — теплый полумрак. Жаль, нет вина. Тут нужна правильная атмосфера.

Мэри на койке начинает подергиваться. Ее шея раздулась там, где скопились лозы, стремясь к лакомому кусочку — мозгу. Скоро роза расцветет (надеюсь, ярко-желтая — она очень любила желтый цвет, он ей шел), и Мэри придет ко мне.

А когда придет, я повернусь к ней голой спиной. Лозы хлестнут и порежут меня раньше, чем она дойдет, но я выдержу — я привык к боли. Представлю, что шипы — иглы Мэри. Буду стоять, пока она не обнимет меня мертвыми руками и не прижмется к ране, которую вышила на спине, ране, что есть наша дочь Рэй. Она будет меня держать, пока лоза и хоботок делают свое дело. И пока она меня держит, я возьму ее за руки и прижму к груди, и мы снова будем втроем против всего мира, и я закрою глаза и буду наслаждаться ее мягкими-мягкими руками в последний раз.

Буря проходит

Посвящается Ардату Мэйхару

Та зима, что заставила меня поверить в предчувствия и знамения, выдалась самой лютой из всех мною пережитых. Аккурат тогда мне стукнуло пятнадцать.

В тот год выпал редкий снег (для Восточного Техаса — вообще нечто), он буквально налипал на землю и становился все гуще. Налетел ветер, еще более холодный, чем прежде, и обратил снег в лед. На вид он был прекрасен, точно белковая глазурь на тортике, но, если честно, прекрасного в нем было мало — мне предстояло по нему ходить, а не только любоваться, и как-то невольно тут же захотелось лета, солнца и рыбалки, а не этого всего.

На третий день после того как выпал снег и стало по-настоящему холодно, я пошел рубить дрова в лесу и нашел в канаве сумасшедшего.

Я уже срубил дерево и обрезал с него все ветки, ожидая папу, шедшего через дорогу с поперечным срезом, чтобы мы могли распилить его на дрова. За этой нехитрой работой я и услыхал голос.

— Весть несу. Помоги выбраться. Весть несу.

Крепко сжимая топор, я подошел к канаве и глянул в нее — там был человек! Его лицо было таким же синим, как глаза моей мамы; папа говорит, что они такие синие, что небо кажется белым рядом с ними, даже в самый ясный день. Его длинные жирные волосы прилипли к земле и замерзли, так что слипшиеся пряди походили на змей или жирных червей, пытающихся найти норы, в которые можно было бы заползти. С его век свисали сосульки, и он был босиком.

Я закричал, зовя папу. Он бросил пилу и побежал так быстро, как только мог по льду. Мы спустились в канаву, вытащили парня наверх, выдернув при этом несколько его замерзших прядей. Он был одет в старые мешковатые выцветшие черные брюки от костюма, собравшиеся в «гармошку» в районе колен — зад парня, понятное дело, был голым, потемнел пуще лица и немного смахивал на расколотый перезрелый арбуз, полежавший на солнце. Руки-ноги пребывали в кондиции где-то между синим лицом и иссиня-черным задом. Рубашка на парне была на три размера больше, чем нужно, и когда мы с папой поставили его на ноги, ветер со свистом подхватил фалды и стал хлопать ими так, что наш найденыш стал похож на пугало.

Мы отнесли его в дом и положили на кухонный стол. У него был такой вид — хоть сейчас отпевай. Парень не шевелился, просто лежал со смеженными веками и медленно дышал. Потом вдруг его глаза распахнулись, он протянул костлявую руку и схватил папу за воротник пальто. Подтянулся, привстал не без труда, и когда его лицо оказалось вровень с папиным, сказал:

— Весть несу Господню. Ты обречен, брат мой, обречен унестись в далекие дали вместе с ветром. — Эй, полегче, — только и нашелся с ответом папа, но парень уже отпустил его и лег обратно, закрыв глаза. Потом — зябко повел плечами и совсем затих. Папа пощупал пульс, приложил ухо к груди парня — по выражению его лица я тут же понял, что ловить нечего.

— Он что, умер?

— Как есть умер, сынок. — Папа отнял ухо от груди найденыша.

Мама, стоявшая в стороне и наблюдавшая за происходящим, подошла к нам.

— Ты его знаешь, Гарольд? — спросила она.

— Думаю, это сын Хейзел Онин, — ответил папа.

— Тот сумасшедший мальчишка?

— Я его всего разок видел, но, думаю — он самый. Как-то летом, помню, они его вывели на поводке во двор. За ним следил негритенок. Пацан бегал на всех четырех, как собака, а потом поднял ногу и напрудил себе в штаны.

— Бедное дитя. — Мама покачала головой.

Я знал о чокнутом отпрыске Хейзел Онин, но если у него и имелось имя, то его при мне никогда не называли. Он всегда был чокнутым, но поначалу не так уж сильно, и свободу ему не ограничивали, просто считая малым с придурью. В восемнадцать лет он слишком сильно увлекся религией, начал проповедовать, а в двадцать попытался изнасиловать мелкую крикливую девчонку, которой втирал библейские вирши. Тогда-то Онины и заперли его у себя на чердаке — в каморке с заколоченными окнами. Если он и выходил оттуда с тех пор, то до сегодняшнего дня я о нем ничего не слышал.

Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я с друзьями-мальчишками хаживал в школу мимо дома Онинов, и, бывало, чокнутый вопил нам из своей темницы: «Покайтесь, ибо ждет вас дурной исход» — и заводил какую-то старую евангельскую песнь; меня всегда бросало в дрожь от эха, гулявшего по чердаку-узилищу и как бы вторившего юродивому таким глубоким дрожащим голосом, какой самой старухе с косой под стать. Сейчас стыдно вспоминать, но Джонни Кларенс обычно спускал штаны, нагибался и показывал свою голую задницу сумасшедшему, и мы следовали его примеру, потому что не хотели, чтоб он нас счел трусами. Учинив шалость, мы давали от дома Онинов деру, крича и на бегу подтягивая за лямки штаны.

Теперь той дорогой никто во всем городе не ходит. Мейн-стрит целиком перетащили по ту сторону недавно протянутой железнодорожной ветки, с тех пор городская жизнь сосредоточилась там. Даже школу снесли и отстроили заново на другой стороне. Изменился привычный маршрут, и я почти забыл юродивого паренька-пророка.

— Какая жалость, — сказала мама. — Бедный мальчик.

— Ему же лучше, — заметил папа. — Смотри, какой он недокормленный. Родня, готов спорить, ему и крошки лишней не дает — его ведь все в семье считают позором и наказаньем Божиим. Обращаются с ним так, будто он виноват в том, что котелок у него отродясь не варит как надо.

— Он был опасен, Гарольд, — сказала мама. — Помнишь ту девочку?..

— Я не говорю, что его следовало приглашать на церковный прием. Но они не должны были обращаться с ним как с животным.

— Не нам судить, знаешь ли, — заметила мама.

— Теперь точно не нам, — согласился папа.

— А о чем он говорил, пап? — спросил я. — Про ветер и все такое?

— Предсмертный бред, сынок. Не бери в голову. Иди запрягай фургон, а я заверну его в простыню. Мы свезем его обратно к Онинам. Может, они решат забальзамировать его и выставить в мансардном окне, чтобы люди ходили мимо и думали — прям как живой! А ведь за такое можно и деньги брать, цента два эдак: зашел, поглазел на труп, за веревочку потянул, а он тебе вроде как в ответ рукой помахал… — Хватит злословить, Гарольд! — вспыхнула мама. — Хоть бы уши ребенка от твоего змеиного языка поберег!

Папа что-то проворчал и вышел из комнаты за простыней, а я пошел в сарай и запряг мулов. Подогнал фургон к парадной двери и вошел, чтобы помочь папе вынести тело. Не то чтобы помощь требовалась — парень был легким, точно сделан из кукурузной шелухи. Но если усопшего двое несут — вроде как все чин чином, а если один закинул его на плечо, дошел до фургона и внутрь не глядя швырнул — как-то уже некрасиво.

Мы отвезли усопшего к Онинам. Если у них и было какое-то расстройство по поводу сей кончины, я его не заметил. Они выглядели так, словно у них гора с плеч наконец скатилась. Папа им ни слова не сказал, хоть я и ждал с его стороны каких-то осуждающих высказываний — за честным словом родич мой в карман не лез. Но, видимо, в данном конкретном случае необходимости во всякого рода ремарках он не видел.

Миссис Онин стояла в дверях и не подходила к фургону, пока там лежало тело. После того как мистер Онин размотал простыню и взглянул на лицо безумца, заметив попутно, что день сегодня поистине печальный и все такое прочее, он спросил нас, не возражаем ли мы положить тело в сарай для инструментов.

Мы так и сделали, а когда вернулись к фургону, миссис Онин уже ждала нас. Мистер Онин предложил нам доллар за то, что мы привезем тело домой, но папа, конечно, отказался.

— Он все утро орал с верхнего этажа, рассказывая, как ангел Божий, одетый в пиджак и цилиндр, принес ему весть, которой он должен поделиться. Все твердил, что ангел устроил ему испытание, проверял, заслужил ли он небеса после того, что сделал с той маленькой девочкой.

Папа пошел вперед, забрался на телегу и взялся за веревки. Он поднял голову и жестом подозвал меня к себе.

— Ну а больше ничего не слышали — притих что-то наш парень, — промолвил мистер Онин. — Я поднялся проведать его, а он, оказалось, вытащил решетку из одного окна и был таков. Я не знаю, как он это сделал, потому что раньше он никогда не додумывался до чего-то такого, да и прутья те были такими же прочными, как в тот день, когда я их вставил, — никаких гнилых досок вокруг, все целое, новехонькое…

Папа достал из кармана перочинный нож и табачный батончик, отрезал кусок.

— Ну и ты, я так полагаю, сразу пошел к шерифу — сказать, что парень сбежал? — В его голосе прорезались суровые нотки — как когда он заметил, что я отливаю прямо на стену нашего дома.

— Не-а, — сказал мистер Онин, глядя в землю. — Я не стал. Решил — нагуляется и сам придет рано или поздно, будь он хоть трижды недоумок…

— Теперь оно все без разницы, верно? — спросил папа.

— Нет, — ответил мистер Онин. — Разница есть — теперь он не мучается, да и нас не мучает.

— Дело говоришь, — коротко бросил папа.

— Я сейчас верну твою простыню, — сказал смиренно мистер Онин.

— Не стоит, — ответил папа. Он подогнал мулов, и мы тронулись в путь.

— Пап, — спросил я, когда мы отъехали достаточно далеко, — как думаешь, они правда рассчитывали, что он вернется?

— На чердак-то? Не думаю. Мне кажется, они за глаза решили — там, снаружи, он как пить дать замерзнет, а у них и камень с души…

Всю оставшуюся дорогу до дома мы молчали и после к этой теме не возвращались. Мама не стала выспрашивать об Онинах, едва увидев выражение, застывшее на папином лице.

Перед самым ужином отец выбрался на крыльцо покурить трубку, а я пошел в хлев, закинул мулам и корове немного сена. Запах животных навел меня на мысль о том, что, видимо, через какое-то время и я так буду пахнуть — как моя жизнь. Мать и отец, теплые безветренные ночи, холодные ночи, когда костер горит особенно высоко и горячо, поздние ужины, сплетни перед камином, утренний взгляд за окно и топтание на крыльце, утро-день-ночь, весна-лето-осень-зима — и этот запах, всегда где-то рядом, будто у какого-то твоего невидимого друга чудной одеколон. Запах въелся в сруб дома, витал в саду, а в хлеву становился почти осязаемым. Даже теперь, улавливая его час за часом, я будто переношусь в прошлое.

А тогда я просто раскидывал сено и думал о том, что моя простая, но такая замечательная жизнь будет длится вечно… но вдруг — ощутил предельно ясно: вот-вот что-то произойдет.

Закончив с сеном, я подбежал к воротам хлева и выглянул наружу. Будто на картину уставился — так сильно все замерло. Небо пожелтело. Вечерние птицы перестали петь, а мулы и корова повернули головы к воротам — и тоже вняли чувству.

Где-то вдалеке я услышал звук, похожий на звук надвигающегося поезда, как если бы поезд мог катить прямо по лесу и жечь его разящим из топки жаром — в радиусе десяти миль от нас было не сыскать ни рельс, ни шпал. Небо из желтой пастели уже сгустилось черной тушью, из безмятежного сделалось пасмурным. Порыв неожиданно сильного ветра пронес мимо меня сосновые иголки, пыль и всякую до поры лежачую мелочовку. И я понял — торнадо близко.

Бросив вилы, я ринулся к старой вьючной повозке и не успел упасть внутрь нее ничком и закрыть голову руками, как воцарился ад.

Я мельком увидел корову — та пролетела мимо, раскинув ноги, будто думала, что может противостоять порыву ветра так же легко, как рывку той веревки, которой привязывали к ее ярму. Потом корова пропала из виду, и моя повозка тронулась с места.

И все завертелось, закрутилось — так быстро, что я не уверен, видел что-то или мне почудилось. Что-то на огромной скорости пролетало мимо, и у меня едва получалось дышать. Повозку, надо думать, подняло вверх футов на тридцать — и не приземлись она в итоге на лед, меня бы, наверное, воткнуло в землю, как штопор в пробку. Ударившись о лед, повозка заскользила, раскидывая по сторонам грязный снежный наст. Ледяная шрапнель жалила лицо, а потом повозка налетела на что-то твердое — вероятно, на пень, — и я вылетел из нее, ударился о лед, кувыркнулся и рухнул в ту самую канаву, где мы с отцом нашли юродивого парня Онинов.

На какое-то время я потерял сознание, и мне приснился сон. Мне снилось, что я снова в повозке, лечу по воздуху, и вот наш дом поднимается над землей и всем прочим. Он пролетел прямо мимо меня, быстро поднимаясь. В тот краткий миг, когда повозка поравнялась с ним, я увидел внутри маму. Она стояла у окна. Все стекла выбиты, а она вцепилась в подоконник обеими руками. Глаза у нее были большие и голубые, как фарфоровые блюдца, ее рыжие растрепанные волосы развевались вокруг лица подобно всполоху пламени.

Дом подбросило еще выше, и когда я поднял голову, чтобы посмотреть, куда он девается, — не увидел ничего, кроме какого-то страшного черного зева, пасти, закрывшей полнеба, в чьих глубинах, влекомые ветром, исчезали деревья, выкорчеванные из земли, и всяческий человеческий сор, большой и малый. — Мама! — крикнул я и, должно быть, повторил безнадежный зов еще не раз, ведь он меня и разбудил — звук собственного голоса, зов, обращенный к матери.

Я попытался встать, но ноги не слушались. Все тело пронзила сильная боль, и когда я глянул вниз, увидел, что ботинок и носок сорвало со ступни, когда я грянулся оземь. Лодыжка же распухла до размеров свернувшейся мокасиновой змеи[9].

Вцепившись в край канавы и зарывшись ногтями в наст, я подтянулся, сдирая с голой ноги кожу — холод стоял такой, что я примерз к обледеневшей земле. Я прополз вперед еле-еле, и кожа сошла — до одури напоминающая свекольные очистки.

Выбравшись из канавы, я полз по льду, волоча за собой бесполезную ногу. Шелушащиеся ладони липли к мерзлой земле; пришлось спустить рукава, чтобы защитить руки.

Не успев отползти далеко, я нашел папу. Он сидел в кресле-качалке, держа в руке трубку, и та — о чудо — еще тлела. Креслу вообще-то полагалось стоять на крыльце, но осталось лишь оно, а крыльцо исчезло, унеслось вместе с ветром.

Вилы, которые я бросил перед тем, как нырнуть в повозку, торчали у отца из груди — с виду будто выросшие прямо из тела. Я не видел ни капли крови. Глаза папы были открыты, он пристально смотрел прямо перед собой, и каждый раз, когда кресло наклонялось вперед, будто кивал мне.

Позади папы, там, где должен был быть дом, не было ничего. Будто там ничего никогда не строили. Распластавшись по земле, я заплакал — и плакал до тех пор, пока слез во мне в буквальном смысле не осталось. Холод взялся за меня основательно, и захотелось, подобно старому псу, подползти к ногам отца, там и замерзнуть. Пусть даже я не убивал его, думалось мне, я все одно повинен — кинул, не глядя, вилы, а те взяли и оборвали ему жизнь ни за́ что ни про́ что.

С неба посыпались маленькие ледяные градины, и каким-то образом боль от их ударов придала мне сил. Я пополз к большой охапке сена, отброшенной в сторону ветром. К тому времени, как я достиг ее и оглянулся, папу уже не качало — полозья кресла примерзли к земле, а его смоляные волосы поседели от снега, что присыпал их и не растаял.

Забравшись в сено, я попытался укрыться им. Вдруг накатила сонливость, и я ненадолго покинул этот мир, думая о маме и о том, что с ней случилось, надеясь, что она жива.

Ветер снова поднялся, унес большую часть моего сена, но к тому времени мне уже было все равно. Я проснулся, вспомнив, что мне снова снился сон о маме и доме. Мою импровизированную лежанку почти всю разметало по сторонам, но я вроде уже не так сильно мерз — либо согрелся, либо попривык к холоду. На деле, конечно, все было проще — я потихоньку замерзал до смерти и, если бы не мистер Паркс и его сыновья, окончательно остыл бы.

Мистер Паркс был нашим ближайшим соседом — жил примерно в трех милях на восток от нас. Оказалось, что он рубил дрова, когда небо пожелтело. Позже он сказал мне, что никогда не видел подобного смерча, что это явление, чем бы оно ни было на самом деле, не походило на рядовой торнадо. Если верить ему, небо почернело вмиг, и из его глубин к земле простерся язык — черный и извивающийся, утолщающийся к основанию. Стоило языку коснуться земли, как до Паркса дошло, что наша ферма в опасной близости от странного явления, поэтому он запряг фургон и помчал к нам.

Он и двое его сыновей ехали медленно из-за гололеда. Время от времени им приходилось останавливаться, чтобы освободить дорогу от поваленных ветром деревьев. Они добрались до нашего дома перед самыми сумерками, и мистер Паркс сказал: первое, что он увидел, — тело папы в кресле-качалке. Он сказал, что выглядело все так, словно чубук папиной трубки указывал туда, где лежал я, наполовину заваленный сеном.

Сначала они решили, что я тоже мертв — настолько плохо выглядел. Но, поняв, что я еще дышу, они погрузили меня в свой фургон, накрыли старыми мешками из-под комбикорма и погнали назад.

Оказалось, ногу я таки сломал. Доктор, навещавший меня у Парксов и кое-как выходивший, за попеченье свое не взял ни цента. Он сказал, что задолжал папе с прошлой осени за бушель[10] картошки, но я-то понимал, что он меня просто жалеет. Док Райан никогда никому ничего не был должен.

Мистер и миссис Паркс предложили мне остаться у них после похорон, но я сказал, что вернусь к себе, постараюсь кое-как наладить быт и отстроить все заново, если повезет.

Джонни Паркс, который в школе обычно задавал мне трепку по неким, весьма туманным поводам, сменил гнев на милость и даже сделал мне пару прочных костылей из орешника. С ними я ходил на папины похороны. Маму не удалось найти. Возможно, мой сон об ее участи — о том, как она вместе с нашим домом улетает в разверстую в небе пасть, — был немножко в руку. Если выкладывать все начистоту, останки нашего дома тоже куда-то канули. Горсть дранки и кучка битого стекла — вот и все, что обнаружилось. Маловато для целого дома, согласитесь. Может, глупо так думать, но я иногда почти верю, что буря не убила маму, а забрала в какое-то лучшее, гораздо более интересное место — совсем как ту девочку из книги про страну Оз.

Мистер Паркс сделал для папы надгробную плиту из куска речного сланца и высек на ней такие красивые слова:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ГАРОЛЬД ФОГГ,

ПОГИБШИЙ ВО ВРЕМЯ БУРИ,

И ЗДЕСЬ ЖЕ — ПАМЯТЬ О ГЛЕНДЕ ФОГГ,

УНЕСЕННОЙ ТОЙ ЖЕ САМОЙ БУРЕЙ,

КАНУВШЕЙ НАВЕКИ

И БЕССЛЕДНО

Ниже стояло несколько дат — когда они родились и умерли, и строчка о том, что после них остался один сын, Бастер Фогг. То есть я.

Несмотря на протесты мистера и миссис Паркс, я попросил их отвезти меня обратно на мою землю и поставил там палатку. Они оставили мне много еды и кое-какую одежду, которую раньше носили их сыновья, и уехали, пообещав, что непременно будут возвращаться время от времени и проведывать меня. Мистер Паркс даже предложил немного денег и своего мула — на время. Я ответил, что подумаю над этим.

Палатка, которую мне дал мистер Паркс, была хорошего качества, и я уже достаточно ловко передвигался на костылях, чтобы добыть немного древесины, отделать ее с помощью одолженных инструментов и выстлать пол. Конечно, можно было попросить мистера Паркса и его отпрысков сделать это для меня, но я не мог — не после всего того, на что они ради меня сподобились. И потом, у меня осталась кое-какая гордость. Собственно говоря, только она у меня к тому времени и осталась. Она да опустевший надел земли.

Итак, то, на что требовалось несколько часов плотной работы, заняло у меня пару-тройку дней, но в итоге внутри палатки нарисовалось некое подобие уюта. Конечно, палатка не могла заменить дом, маму и папу… теперь я был даже согласен слушать их перебранки насчет того, сколько дров заготовить — в этом вопросе папа всегда немножко ленился и по оказии перекладывал работу на меня. Я представил, как мама говорит ему, глядя на последние полешки у камина: «Ну вот, я же тебе говорила…»

На следующее утро после сна на свежевыструганных собственноручно половицах я вышел наружу и решил оценить ситуацию максимально здраво — что я на своих костылях могу сделать, а что не могу.

Повсюду валялись дохлые цыплята — этакие тряпочки из перьев. Еще куски дерева. И одинокий мул, лежащий на спине — ноги торчат кверху, наводя на мысли о перевернутом столе.

Все это я уже видел, но почему-то именно теперь, когда у меня появилась более-менее комфортная палатка с выстланным полом, я обнаружил, что не могу заставить себя собрать тушки цыплят и соорудить погребальный костер для мула. Вернувшись под тент, я почувствовал тупую жалость к своей участи. Горе можно было лишь заесть, что я и делал с достойным лучшего применения усердием. У меня даже не было под рукой завалящей книги — всё отнял безумный ветер, унесший дом.

Прошло около недели, я сподобился-таки собрать половину цыплят и даже похоронить их за лесопилкой, а тушу мула сжег дотла. Как раз тогда появился тот скользкого вида парень в повозке.

— Здравствуй, юноша, — привечал он меня, слезая наземь. — Ты, надо полагать, Бастер Фогг?

Я сказал «да, так и есть», и вблизи увидал, что шикарный черный костюм и шляпа на этом парне были еще более дорогие, чем мне виделось издали. Шляпа и костюм были черные как уголь, а на брюках имелись такие острые складки, что ими, казалось, можно перерезать горло. Парень весь расплылся в улыбке — у него, казалось, было больше зубов, чем плиток на мостовой главной улицы.

— Рад, что застал тебя дома, — сказал он, снял шляпу и прижал к груди, будто читая про себя молитву.

— Чем могу быть полезен? — спросил я. — Может, хотите зайти в палатку? А то холодно.

— Нет-нет, не стоит. Я займу минуту, не больше. Меня зовут Джек Парди. Я городской банкир.

Как только он это сказал, я сразу понял, чего ждать. Слышать мне его слова не хотелось, но я все равно их в итоге услышал.

— Пришел срок уплаты по счетам твоего отца, сынок, и мне неприятно сейчас, в такое неподходящее время об этом говорить, но пойми… скоро мне те деньги понадобятся. — Он взял маленькую паузу, стараясь показаться великодушным. — Скажем, завтра, в полдень. Хотя бы половина суммы.

— У меня нет ни пенни, мистер Парди, — ответил я. — У папы были деньги, но все унесло бурей. Если дадите мне время…

Он надел шляпу и погрустнел, будто это у него вдруг не стало дома.

— Боюсь, что не могу, сынок. Очень жаль. Таков мой долг.

Я снова рассказал ему о деньгах, которые улетучились, о том, как папа копил их, продавая всякую всячину во время фермерского сезона, выполняя разную работу и все такое, и что я мог бы заняться тем же самым, если бы он дал моей ноге время зажить, а мне — время найти работу. Ища в этом госте хоть какие-то крохи простого человеческого сочувствия, я рассказал о том, как моего отца пригвоздили к креслу-качалке вилы, а маму сдуло, будто хилую стопку бумаги с конторского стола. Кажется, рассказ вышел проникновенным — когда я умолк, обратил внимание, что глаза у Парди вроде самую малость влажные.

— Это, — произнес он дрожащим голосом, — без сомнения, самая печальная история, которую я когда-либо слышал. Конечно, я все знал об этом, сынок, но почему-то, услышав это от тебя, последнего оставшегося в живых из семьи Фогг, я проникся и ужаснулся без меры…

Он чуть не поперхнулся на последних словах, и я решил, что неплохо его раскусил, поэтому добавил, что у нас, Фоггов, есть гордость и все такое, и что я никогда не оставлю неоплаченным долг, если он только даст мне время скопить денег. Когда Парди вытер слезы тыльной стороной ладони, то взглянул на меня в упор и на голубом глазу выдал, что даст мне время до завтрашнего вечера, а не до полудня — это по-божески, в конце концов, дать молодому человеку, через многое прошедшему, небольшую поблажку. — Но… — Тут я чуть не поперхнулся. — Этого мне все равно не хватит.

— Прости, сынок, но это все, что я могу сделать. И даже это идет вразрез с мнением банка. Я и так немало подставляюсь, помогая тебе…

— Ты же сам и есть банк, Парди, — выдал я ему в лицо. — Кого ты хочешь обмануть? Все люди, живущие здесь, знают — у банка нет никакой управы выше тебя.

— Я понимаю глубину твоего горя, твоих мучений, — сказал банкир, совсем как герой какого-нибудь дешевого романчика, из тех, что папа изредка почитывал, — но долг есть долг, дело есть дело.

— Да, ты это уже говорил.

— Рад, что ты услышал. — С этими словами мистер Парди повернулся и пошел к своей повозке. И уже у самой повозки обернулся ко мне, стоявшему в упоре на костылях, и добавил: — Говорю тебе, сынок, это самая печальная история, которую я когда-либо слышал, история поистине трагическая! Никогда не смогу ее забыть — она так и будет висеть у меня над душой. До самой смерти, клянусь тебе. — Он постоял немного, поставив ногу на ступеньку повозки, и вид у него был такой же подавленный, как у молодого петушка, которому не дали зайти в курятник, а потом вскарабкался наверх и легонько щелкнул кнутом поверх голов лошадей. Должно быть, в его глазах стояли слезы — ведь когда он развернул повозку, колесами с левой стороны покатился аккурат по могиле моего отца.

Что ж, фермерская доля отвернулась от меня в самом начале. И вот что скажу — прямо там и тогда я решил не приводить разоренный участок в порядок. Более того, я пошел и выкопал всех похороненных недавно цыплят и раскидал их по старым местам. Возвращаясь в палатку, я думал лишь о том, что зря сжег тушу мертвого мула — пускай бы тоже валялась на виду.

Самым разумным было пойти к мистеру и миссис Паркс — почти сутки на костылях, — но я просто не мог. Я решил отправиться в город, найти там работу и начать собственный путь. Конечно, нужно было что-то делать, пока заживает нога — с ней хорошую работу мне вряд ли удастся найти.

Я прикинул, что если отправлюсь рано, завтра же утром, то смогу добраться до города к ночи, и плевать, что я привязан к костылям. Наверное, пару раз упаду, пару раз разобьюсь в кровь — какая, в сущности, разница.

Как было сказано, семейство Фогг — люди гордые и, может статься, немножко глупые. Поэтому на следующее утро я, как и наметил, двинулся в путь, оставив за спиной палатку, прихватив на дорогу немного черствого хлеба, вяленого мяса и сушеных фруктов в мешке.

Должно быть, упал я не раз и не два, прежде чем добрался до дороги, но по ней мне было куда легче ковылять даже на костылях, потому что на дороге льда намерзло не в пример меньше.

К полудню мои подмышки так болели от трения костылей, что кровоточили и вспучились волдырями, которые лопались, пока я шел.

Решив сделать привал, я сел на камень на обочине, сбросил верхнюю одежду и съел немного хлеба с вяленым мясом. До моих ушей вдруг донесся какой-то звон, и я поднял взгляд от земли.

Оказалось, звенели колокольчики на упряжи, влекомой восьмеркой крупных мулов. Тащили те мулы ярко-красную повозку, которой правил большой черный мужик в длинном темном пальто и цилиндре. Когда солнце коснулось его зубов, они сверкнули, как револьвер с перламутровой рукояткой.

Едва фургон сделал небольшой поворот на дороге, я увидел клетку, что была поставлена с одной стороны повозки — как бы уравновешивая бочки с водой и припасами на стороне другой. Сначала я подумал, что в клетке сидит уродливый цветной парень, но когда повозка подкатила ближе, я увидел, что это животное, покрытое шерстью, — самое уродливое и страшное из всех, каких я когда-либо видел.

В тот момент я чувствовал себя гораздо менее гордым, чем утром, поэтому подобрал под себя костыли и, прихрамывая, вышел на дорогу, помахав рукой человеку на повозке.

Повозка замедлила ход и поравнялась со мной. Возница крикнул: «Эй, вы, старые уродливые мулы!» — и колокольчики упряжи перестали звонить.

Теперь я очень хорошо видел животное в клетке, но все еще не мог понять, кто это. Над клеткой желтым были выведены два слова:

ФУРГОН ЧУДЕС

А справа от клетки красовалась маленькая табличка с причудливым росчерком, гласившая:

ВОЛШЕБНЫЕ ФОКУСЫ

ЧУДЕСА МЕТКОСТИ

ПРЕДСКАЗАНИЯ

ОБЕЗЬЯНА-СИЛАЧ

ЧУДОДЕЙСТВЕННЫЕ ЛЕКАРСТВА

ВСЕ ЭТО — ПО РАЗУМНОЙ ЦЕНЕ!

По мне, звучало все неплохо.

— Похоже, тебе не помешает прокатиться, мальчик, — сказал негр-великан.

— Да, сэр, еще как не помешает, — ответил я.

— Негру нельзя говорить «да, сэр». — Я обернулся посмотреть, кто это сказал, и увидел парня в выцветших красных брюках и мокасинах, со светлыми волосами до плеч и короткими светлыми усиками над губой. Он скрестил руки на груди, ежась от холода. Он явно вышел из фургона, но вышел так тихо, что я даже не заметил его присутствия, пока парень не заговорил. Когда я ничего не ответил, он добавил: — Это мой фургон. А этот тип просто работает на меня. Так что мне решать, кому кататься, а кому нет. Тебе я точно не разрешаю кататься.

— У меня есть немного вяленого мяса, консервы и бобы. Могу ими за поездку расплатиться. Да и сяду где-нибудь с краю…

— Был бы это твой фургон — садился бы, где хотел, — сказал блондин. — Но фургон не твой. — Он отвернулся, и я заметил, что его брюки немножко протерлись на заднице, и тихо по этому поводу хихикнул. Блондин тут же юлой на месте крутанулся и недобро на меня уставился. Глаза у него были очень холодные и уродливо-серые, как два ружейных ствола.

— Мне не нужны ни твои бобы, ни твои консервы, — ни к селу ни к городу выдал он и направился обратно к фургону.

— Он может поехать со мной, если захочет, — сказал негр.

Белый парень развернулся и затопал обратно.

— Чего-чего?

— Я сказал, он может поехать со мной, если хочет, — повторил негр, медленно шевеля губами, будто разговаривал с идиотом. — Пора слишком холодная для мальчишки — особенно для мальчишки на костылях.

— Для черномазого ты чересчур борзый сегодня, — протянул блондин и хмыкнул. — Особенно для черномазого, которому я плачу из своего кармана. — Может, оно и так, — сказал цветной парень. — И меня это ужасно беспокоит, мистер Билли Боб. Я так беспокоюсь об этом, что не могу нормально спать по ночам. Я просыпаюсь, гадая, не злится ли мистер Билли Боб на меня, а то вдруг я палку перегибаю.

Мистер Билли Боб погрозил цветному парню пальцем:

— Продолжай в том же духе, черный. Продолжай — и однажды проснешься у стервятников под лапами, слышишь меня?

— Я-то слышу, — сказал цветной парень и чуть ли не зевнул. Билли Боб снова затопал к фургону, подтянул свои протертые штанцы, затем вдруг повернулся и пошел обратно.

— Альберт, — сказал он, снова грозя негру пальцем, — если бы где-то здесь был неподалеку Боженька наш Иисус, он бы быстро все расставил по местам. Он бы честно сказал, кто из нас черномазый, а кто — нет.

— Да, мистер Билли Боб, совет свыше мне бы не помешал, а то я иногда как-то путаюсь слегка на этот счет…

Билли Боб на мгновение замер и всю силу вложил во взгляд — будто одним этим взглядом хотел скинуть Альберта с повозки. Но в конце концов сдался. — Ладно, к черту… Эй, ты. — Он посмотрел на меня. — Садись давай, пока я не передумал. И консервы свои отдашь в уплату — слышишь, что говорю?

Я молча кивнул.

На этот раз Билли Боб повернулся и вошел-таки в фургон, громко и зло хлопнув дверью. Я же, отвернувшись, уставился на Альберта. Тот подался всем телом вперед, протягивая здоровенную лапищу. Как раз перед тем, как взяться за нее, я еще раз взглянул на зверя в клетке. Наши взгляды встретились, и чудная тварь божья раздвинула губы, оскалившись будто в улыбке.

Когда я сел рядом с Альбертом, тот сказал:

— А нашему мистеру Билли Бобу заплатка на заду не помешала бы, да?

Мы засмеялись на пару.

— Оставь себе бобы и консервы, парень, — сказал Альберт после того, как мы двинулись в путь. — От второго у меня болит живот, а от бобов мистер Билли Боб пускает ужасно вонючие газы. Я бы рад их не нюхать, но никто другой со мной не водится. — Спасибо, что разрешаете оставить, — ответил я, — потому что ни консервов, ни бобов у меня нет. Только пара корок черствого хлеба и немножко вяленого мяса.

Альберт захохотал раскатисто — будто ничего смешнее в жизни не слыхал. Стало ясно, что никакого почтения к Билли Бобу он не питал.

— А что за зверюга в клетке? — поинтересовался я. — Это медведь остриженный или?..

Альберт снова рассмеялся.

— Нет, это не медведь, а обезьяна джунглей, происходит из того же места, что и все мы — цветные. Шимпанзе ее величать, но мы ее зовем Гнилоперст — она однажды какую-то заразу подхватила, и на ее правой руке палец сгнил. Так, по крайней мере, Билли Бобу сказал парень, который ее продал, обезьяну этакую…

Мне вспомнился знак на боку фургона.

— Обезьяна-силач? — уточнил я.

— Она самая, — кивнул Альберт.

Я нашел место для костылей и пакета с едой, затем откинулся назад, положив руки на колени.

— Ты, я смотрю, заплутал на жизненной дороге, парень, да и вид у тебя шибко усталый. Коли не брезгуешь к плечу моему привалиться — валяй, не в тягость.

— Да я еще полон сил, — отмахнулся я. Но не успел фургон откатиться вдаль от того места на дороге, где меня подобрали, как глаза мои стали слипаться против воли, и я вдруг осознал, как сильно устал. Поэтому, склонившись к плечу Альберта, большому и пахнущему овечьей шерстью, из которой было сделано его старенькое пальто, я почти сразу уснул.

Ночь, когда они не пошли на ужастик

Посвящается Лью Шайнеру, Эта история не отворачивается от боли

Поедь они в драйв-ин, как и планировали, ничего не случилось бы. Но Леонарду драйв-ин без телочки — не драйв-ин, и он уже слышал про «Ночь живых мертвецов» и знал, что там снимается ниггер. Не собирался он смотреть киношки с ниггерами. Ниггеры собирают хлопок, ремонтируют квартиры и продают ниггерских шлюх, но он еще ни разу не слышал про ниггеров, которые убивают зомби. А еще ему говорили, что в этом фильме белая телка дает ниггеру себя пощупать, и это его бесило. Любая белая девушка, что дает ниггерам, — явно самая грязная дрянь в мире. Наверняка из Голливуда, Нью-Йорка или Уэйко, или еще какой забытой богом дыры.

Вот Стив Маккуин отлично и убивал бы зомби, и девок щупал. Он — мужик что надо. А ниггер? Нет уж, спасибо!

Блин, этот Стив Маккуин крутой. Как он толкает речи в своих киношках — сразу думаешь, что их кто-то для него написал. Он за словом в карман не лез, и взгляд у него был реально крутой и суровый.

Леонард хотел бы быть как Стив Маккуин или хотя бы Пол Ньюман. Такие всегда знают, что сказать, да и перепадало им наверняка часто. Уж точно им не бывало так скучно, как ему. Так скучно, что казалось, он помрет от скуки до конца ночи. Скука-скука-скука. Ничего интересного, пока стоишь на парковке у «Дэйри Квин», облокотившись на «Шевроле Импалу» 1964-го, и пялишься на шоссе. Он подумал, может, безумный старикан Гарри, который работал уборщиком в средней школе, прав насчет летающих тарелок. Гарри вечно что-то видел: бигфутов, шестиногих хорьков, все такое. Но, может, насчет тарелок он все-таки прав. Говорил, видел одну такую позапрошлой ночью над Мад-Крик, и она стреляла по земле лучами, похожими на карамельные палочки. Леонард думал, что если Гарри правда видел тарелки и лучи, это лучи скуки. Вот способ космическим уродам захватить землян — наслать скуку смертную. Растаять от лазеров и то лучше. Хотя бы быстро, а сдохнуть от скуки — это как если тебя защиплет насмерть стая уток.

Леонард все смотрел на шоссе, представляя летающие тарелки и лучи скуки, но его мысли разбегались. Наконец он сосредоточился на чем-то на шоссе. Дохлый пес.

Не просто дохлый пес. А прям ДОХЛЫЙ ПЕС. Псину переехала как минимум фура, а то и несколько. Будто псиный дождь прошел. Куски собачатины по всему асфальту, а одна лапа лежала на противоположной обочине — торчала, словно махала в приветствии. Доктор Франкенштейн с грантом Джона Хопкинса и ассистентами из НАСА и то бедолагу не собрали бы.

Леонард наклонился к своему верному пьяному компаньону Билли — также известному в их банде как Пердун, потому что был величайшим чемпионом горящего пердежа в Мад-Крике, — и спросил: «Видишь там псину?»

Пердун посмотрел, куда показывал Леонард. До этого он собаку не замечал, для него зрелище было не такое обыденное, как для Леонарда. Псиный пазл вызвал воспоминания. Пердун вспомнил собаку, которая была у него в тринадцать. Большая и славная немецкая овчарка, любившая его больше мамы.

Дурацкую псину как-то угораздило перекинуть свою цепь через забор с колючей проволокой и повеситься. Когда Пердун ее нашел, увидел вывалившийся язык, похожий на набитый черный носок, и отметины, где она скребла лапами землю, не находя опоры. Казалось, собака выцарапала в грязи зашифрованное послание. Когда Пердун рассказал об этом своему старику, весь в слезах, тот лишь посмеялся и ответил: «Не иначе как предсмертная записка, блин».

Теперь, когда он смотрел на шоссе, пока в брюхе тепло плескались кола с виски, на глаза навернулась слеза. Последний раз он так рассиропился, когда выиграл турнир по горящему пердежу с десятисантиметровым фонтаном огня, который выжег все волосы с жопы, и банда вручила ему в награду цветные семейники. Коричнево-желтые, чтоб носить, часто не меняя.

И вот они, Леонард и Пердун, на парковке у «ДК», облокотившись на капот «Шевроле Импалы» Леонарда, сосали колу с виски, мучились от скуки, печали и недотраха, глазели на дохлого пса и не знали, чем заняться, кроме как пойти на ужастик с ниггером. Что, если уж по чесноку, было бы терпимо, если идти с телочками. Телочки компенсируют множество грехов, а то и помогают наделать парочку хороших, если рожей вышли.

Но ночь была кошмарная. Чего-чего, а телочек не было. Хуже того — ни одна девушка из всей школы не станет с ними встречаться. Даже Мэрилу Флауэрс, а у нее вообще какая-то болезнь.

Все это жуть как угнетало Леонарда. Он еще мог понять, в чем беда Пердуна. Он стремный. С рожей, которая привлекает только мух. И хотя чемпионство по горящему пердежу придавало немалый престиж в банде, для ухаживания за девушками в этом не хватало чего-то этакого.

Но провалиться, если Леонард понимал, что с ним не так. Красавчик, хорошо одевался, и машина отлично гнала, если не дешевкой заправлять. У него даже была пара баксов в кармане от кражи в прачечных с самообслуживанием. И все же его правая рука уже разрослась до размеров бедра от дрочки. Последний раз он был с девушкой месяц назад, причем в компании еще с девятью парнями, так что сомневался, что это можно считать свиданием. Леонард так задумался, что даже спросил Пердуна, прокатит ли это за свидание. Пердун, который был тогда пятый в очереди, сказал, что вряд ли, но если Леонарду так хочется, ему в целом по барабану.

Но Леонарду не хотелось называть это свиданием. Все же это не то, не хватало чего-то особенного. Романтики, что ли.

Да, Рыжая Толстуха назвала его милашкой, когда он заслал своего мула ей в сарай, но она всех звала милашками — кроме Стоуни. Стоуни был у нее Сладеньким Опоссумом, и это он уговорил ее надеть пакет с дырками для глаз и рта. Стоуни такой, он своими сладкими речами и верблюда из-под арабского ниггера уведет. Когда он уболтал Рыжую, та даже гордилась, что надела пакет.

Когда подошел черед Леонарда вставить Рыжей Толстухе, он в знак доброй воли разрешил ей снять пакет. И зря. Не умел он ценить хорошее, когда оно есть. Стоуни все правильно сделал. Снятый пакет в итоге все испортил. С ним — как трахать бегемота или еще что, а без пакета ты точно понимал, что происходит, и это было так себе.

Даже то, что глаза закрыл, не помогло. Он обнаружил, что кошмарная рожа выжглась на сетчатке. Не получалось даже представить ее с мешком. Получалось думать только об опухшем разукрашенном лице с какой-то гадостью на коже, которая будто проникла до самой кости.

Он так расстроился, что пришлось изобразить оргазм и слезать, пока его дружок не сморщился, а презик «Троян» не соскочил и не исчез в вакууме.

Вспомнив об этом, Леонард вздохнул. И впрямь было бы неплохо для разнообразия сходить на свиданку с девочкой, которая не тормозила поезда головой или у которой нет между ног такой дыры, что туда канализационный люк впору. Иногда Леонард завидовал Пердуну, который всегда был счастлив, будто он не дурак. Его все радовало. Дай ему банку чили «Волф Бренд», здоровый шоколадный пирог и колу с виски, и он бы всю жизнь трахал Рыжую Толстуху да поджигал газы из жопы.

Блин, но на хуй так жить. Без женщин и веселья. Скука-скука-скука. Леонард поймал себя на том, что выискивает на небе летающие блюдца и карамельные лучи скуки, но увидел только пару мотыльков, пьяно порхающих в свете вывески «Дэйри Квин».

Когда Леонард снова посмотрел на шоссе и пса, его озарило.

— А может, достанем цепь из багажника и примотаем Рекса к тачке? Прокатим его.

— В смысле, протащим дохлую тварь по асфальту? — спросил Пердун.

Леонард кивнул.

— Все лучше, чем хуи пинать, — сказал Пердун.

Пока никого не было, они выехали на «Шевроле Импале» на середину шоссе и вышли посмотреть. Вблизи псина выглядела куда хуже. Кишки лезли из пасти и жопы, и несло от них — закачаешься. На псе был толстый ошейник с металлическими шипами, к нему они и прицепили один конец пятиметровой цепи, а второй — к заднему бамперу.

Боб, менеджер «Дэйри Квин», заметил их через окно, вышел и крикнул:

— Вы что, дебилы ебаные, творите?

— Везем песика к врачу, — ответил Леонард. — Кажись, засранцу нехорошо. Видать, машина сбила.

— Так оборжаться, что сейчас уссусь, — сказал Боб.

— Есть такая проблема у стариков, — сказал Леонард.

Леонард сел за руль, Пердун залез на пассажирское сиденье. Они как раз вовремя развернули машину и убрали пса с пути проезжающего трактора. Боб кричал им вслед:

— Надеюсь, чмошники, вы размажетесь на своем говенном «шеви» о столб!

Пока они неслись вперед, позади, как крошки с буханки, облетали ошметки пса. Тут зуб. Там шкура. Клубок кишок. Прибылой палец. И какая-то неопознаваемая розовая хрень. Ошейник с металлическими шипами и цепь время от времени высекали искры, как огненных сверчков. Наконец они въехали на 75-ю, пса болтало на цепи все шире, будто он шел на обгон.

На ходу Пердун налил себе и Леонарду по коле с виски. Протянул Леонарду пластиковый стаканчик, и тот опрокинул его разом, уже куда счастливее, чем секунду назад. Может, сегодня ночью все будет не так уж плохо.

Они проехали мимо компании у обочины — коричневого «универсала» и разбитого «форда» на домкрате. Успели только заметить, что посреди толпы — ниггер, и он точно не рассказывал белым пацанам о том, как случилась авария. Он скакал, будто свинья с петардой в заду, пытаясь найти, где проскочить между белыми и сбежать. Но просвета не было, а всех сразу не положишь. Девять белых толкали его, словно он пинбольный шарик, а они — зловещая аркадная машина.

— Это не из наших ли ниггеров? — спросил Пердун. — И это не футболисты ли из команды Уайт-Три хотят его угробить?

— Скотт, — произнес Леонард, и слово во рту было как собачье говно. Это был Скотт, которого взяли вместо него на позицию квотербека. Чертов негритос придумывал планы игры запутанней, чем червяки в банке, и они всегда срабатывали. И носился он, как красножопая макака.

Пока они отъезжали, Пердун сказал:

— Прочитаем о нем завтра в газетах.

Проехав немного, Леонард дал по тормозам и развернул «Шевроле Импалу». Рекс по инерции метнулся и срезал, как серп, пару высоких сушеных подсолнухов на обочине.

— Вернемся и позырим? — спросил Пердун. — Вряд ли пацаны из Уайт-Три будут против, если мы к ним только позырить.

— Он, может, и ниггер, — сказал Леонард не в восторге от себя, — но он наш ниггер, и мы им его не дадим. Убьют его — уделают нас в футболе.

Пердун тут же увидел зерно истины в его словах. — Точняк. Права не имеют трогать нашего ниггера.

Леонард снова пересек дорогу и поехал прямо на пацанов из Уайт-Три, ударив по сигналу. Пацаны тут же бросили добычу и попрыгали во всех направлениях. Лягушки и то так бодро не скачут.

Скотт замер на месте: ошарашенный и слабый, колени подогнулись и касались друг друга, глаза круглые, словно сковородки для пиццы. Раньше он не замечал, какие у машин здоровые решетки бампера. Как зубы в ночи, а фары — как глаза. Он чувствовал себя глупой рыбешкой, которую сейчас сожрет акула.

Леонард тормознул резко, но в грязи на обочине шоссе этого было мало, и они врезались в Скотта так, что он перелетел через капот и влетел в лобовуху, прилипнув лицом, а потом сполз, зацепившись и оторвав футболкой дворник.

Леонард распахнул дверь и позвал Скотта, лежащего на земле:

— Сейчас или никогда.

Пацан из Уайт-Три добежал до машины. Леонард достал из-под сиденья замотанную изолентой рукоятку молотка, вышел из машины и врезал. Тот рухнул на колени и сказал что-то вроде по-французски, но на самом деле не по-французски. Леонард схватил Скотта за шкирку, рывком поднял, развернул и забросил в раскрытую дверь. Скотт переполз через переднее сиденье назад. Леонард швырнул рукоятку молотка в одного из пацанов Уайт-Три и отступил, кинулся за руль. Снова завел машину и вдарил по газам. «Шеви» дернулся вперед. Леонард, держась рукой за дверь, раскрыл ее пошире и сбил одного из Уайт-Три, словно взмахом крыла. Машина заскочила обратно на шоссе, цепь натянулась и срезала еще двух из Уайт-Три так же гладко, как сушеные подсолнухи.

Леонард посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, как двое из Уайт-Три тащат того, кого он вырубил рукояткой, в «универсал». Остальные, которых он уронил псом, вставали на ноги. Один выбил домкрат из-под машины Скотта и теперь долбил им фары и лобовуху.

— Надеюсь, она у тебя застрахована, — сказал Леонард.

— Я ее одолжил, — ответил Скотт, отрывая от футболки дворник. — Вот, тебе еще пригодится, — он положил дворник между Леонардом и Пердуном. — Одолжил? — сказал Пердун. — Так еще хуже.

— Не, — сказал Скотт. — Владелец не знает, что я ее одолжил. Я бы заменил пробитое колесо, если бы у жмота была запаска, но я залез, а там, блин, только обод. Кстати, спасибо, что не дали меня убить, а то бы мне с вами больше не кататься. Хоть вы меня чуть не переехали. Грудь теперь болит.

Леонард снова проверил зеркало. Пацаны из Уайт-Три быстро нагоняли.

— Что-то не нравится? — спросил Леонард.

— Не, — ответил Скотт и посмотрел в заднее стекло. Увидел болтающегося короткими дугами пса и разлетающиеся куски. — Надеюсь, ты не забыл, что у тебя пес на привязи.

— Твою мать, — сказал Пердун, — он тоже заметил.

— Ничего смешного, — оборвал их Леонард, — пацаны из Уайт-Три на хвосте.

— Так ускорься, — сказал Скотт.

Леонард заскрипел зубами.

— Знаешь, всегда можно скинуть бесполезный балласт.

— Если выкинуть дворник, это мало поможет, — ответил Скотт.

Леонард оглянулся и увидел, как ниггер лыбится на заднем сиденье. Нет ничего хуже, чем черный юмор. И даже ни капли благодарности. Леонард вдруг во всей ужасающей четкости вообразил, как его перехватывают пацаны из Уайт-Три. А если его убьют на пару с ниггером? Да плевать, что убьют. а если завтра его найдут в одной канаве с Пердуном и ниггером? А может, пацаны из Уайт-Три, перед тем как убьют, заставят делать какие-нибудь непотребства с ниггером. Типа заставят отсосать ниггерский хрен или еще чего. Леонард вдавил до упора; пролетая мимо «Дэйри Квин», он резко взял влево и еле успел, а Рекс пролетел дальше и вмазался в фонарный столб, после чего снова вернулся на место.

Пацаны из Уайт-Три не могли вписаться на своем «универсале» и даже не пытались. С визгом проехали на парковку чуть дальше, а потом развернулись. Но к этому времени задние фары «Шевроле Импалы» уже быстро удалялись, как два воспаленных геморроя на жопе ночи.

— Сверни на следующем направо, — сказал Скотт, — потом увидишь проселок налево. Выруби фары и пили туда.

Леонард терпеть не мог указания Скотта на поле, а тут было еще хуже. Оскорбительно. И все же Скотт предлагал неплохие планы игры, да и привычка подчиняться приказам квотербека взяла свое. Леонард свернул направо, и Рекс последовал за ними, окунувшись в полную сточную траншею.

Леонард заметил проселок, вырубил фары и свернул. Дорога вела между рядами огромных жестяных складов. Леонард свернул между двумя из них наугад, немного проехал по переулку с очередными складами. Остановился; они замерли и прислушались. Через пять минут Пердун сказал:

— Кажись, заныкались от этих папаебов.

— Ну что, отличная мы команда? — спросил Скотт.

Вопреки всему Леонарду было хорошо. Прямо как когда этот ниггер предлагал на поле отличный план, который работал, и они хлопали друг друга по задницам, забыв, кто какого цвета, потому что все были просто существами в футбольной форме.

— Давайте отметим, — сказал Леонард.

Пердун поднял с пола стаканчик и налил Скотту теплой колы с виски. В прошлый раз, когда они ездили в Лонгвью, он ссал в этот стаканчик, чтобы лишний раз не останавливаться, но с тех пор давно все вылили. И, кроме того, это все равно ниггер. Леонарду и себе он налил в те же самые стаканчики.

Скотт глотнул и сказал:

— Блин, чуваки, на вкус гадость какая-то.

— Как моча, — сказал Пердун.

Леонард поднял стаканчик.

— За «Диких Котов» Мад-Крика — и на хуй пацанов из Уайт-Три!

— Мне их на хуй даром не надо, — сказал Скотт.

Они чокнулись стаканчиками, и вдруг машину залил свет.

Три мушкетера со стаканчиками на весу, моргая, обернулись. Свет шел из открытой двери склада. Посреди свечения застыл жирдяй, словно распухшая муха на лимонной дольке. Позади него висел большой экран из простыни, на нем показывали кино. Хотя свет был яркий и приглушал фильм, Леонард, сидевший удобнее остальных, кое-что разобрал. А разобрал он девчонку, стоявшую на коленях и отсасывавшую жирдяю (мужика было видно только до пуза), пока мужик приставил ей ко лбу тупорылый черный револьвер. Она на секунду оторвалась от него, мужик кончил ей на лицо и выстрелил. Голову женщины отбросило из кадра, а на простыне будто просочилась кровь, как темный конденсат на окне. Потом Леонард уже не мог ничего разобрать, потому что в дверях появился еще один мужик, такой же жирный, как первый. Оба казались огромными шарами для боулинга в ботинках. Позади возникло еще больше мужиков, но один жирдяй обернулся и поднял руку, и остальные скрылись из виду. Оба жирдяя вышли, один почти закрыл дверь, оставив лишь тонкую полоску света, что легла поперек переднего сиденья «шеви».

Жирдяй Номер Один подошел к машине, открыл дверь Пердуна и сказал: «Вы, уебаны, и ниггер — на выход». Это был голос рока. Они только думали, что пацаны из Уайт-Три опасные, а теперь осознали, как обманулись. Вот это были не шутки. Этот мужик сожрал бы рукоятку молотка и высрал доску.

Они вместе вышли из машины, жирдяй махнул им развернуться, выстроил в ряд сбоку от Пердуна и оглядел. Парни еще держали в руках выпивку и, не считая этого, были похожи на подозреваемых с опознания.

Подошел Жирдяй Номер Два, глянул на троицу и ухмыльнулся. Было очевидно, что толстяки — близнецы. Одинаковые кривые черты на одинаковых жирных рожах. На них были гавайские рубашки, отличавшиеся только видом и цветом попугаев, белые носки, слишком короткие черные слаксы и черные блестящие итальянские туфли с такими острыми носками, что хоть в иглу продевай.

Жирдяй Номер Один забрал у Скотта стаканчик и принюхался.

— Ниггер с бухлом, — сказал он. — Это как пизда с мозгами. Не идут к другу. Небось, накачался, чтобы потом запустить черную змею в шоколадный пудинг. Или, может, тебя на ванильку потянуло, а эти мальчики рады служить.

— Мне ничего не нужно, только домой, — сказал Скотт.

Жирдяй Номер Два посмотрел на Жирдяя Номер Один и сказал:

— Чтоб мамашу трахнуть.

Жирдяи посмотрели на Скотта, желая узнать, что он ответит, но тот промолчал. Они могли бы сейчас собак ебать, он и то был бы не против. Черт, тащите псину, он сам трахнет — лишь бы отпустили.

Жирдяй Номер Один сказал:

— Меня от вас, пидоров с братом из джунглей, тошнит.

— Это просто ниггер из школы, — сказал Пердун. — Он нам самим не нравится. Мы его подобрали только потому, что его пиздили пацаны из Уайт-Три, а мы не хотели потом проиграть в футбол по той, значит, причине, что он наш квотербек.

— А, — сказал Жирдяй Номер Один. — Ясно. Лично мы с Винни против ниггеров в спорте. Стоит им начать принимать душ с белыми ребятами, как уже хочется присунуть белой телочке. От одного до другого — один шаг.

— Мы тут ни при чем, — сказал Леонард. — Не мы школы интегрировали.

— Нет, — сказал Жирдяй Номер Один, — это сделал старый Ушастый Джонсон, но вы зато катаетесь с этим вот и пьете.

— Мы ему в стакан нассали, — сказал Пердун. — Это такой прикол, понимаете. Он нам не друг, клянусь. Просто ниггер, который играет в футбол.

— В стакан нассали, а? — сказал тот, кого звали Винни. — Мне нравится, Хряк, а тебе? Нассали в сраный стакан.

Хряк уронил стаканчик Скотта и улыбнулся.

— Поди сюда, ниггер. Хочу тебе кое-что сказать.

Скотт посмотрел на Пердуна и Леонарда. Без толку. Их вдруг заинтересовали носки собственных кроссовок; они изучали обувь с таким интересом, будто это чудо света.

Скотт подошел к Хряку. Тот, по-прежнему улыбаясь, положил руку ему на плечо и отвел к большому складскому зданию.

— Что мы делаем? — спросил Скотт.

Хряк развернул Скотта лицом к Леонарду и Пердуну, все еще державшим стаканчики и созерцавшим кроссовки.

— Не хотел пачкать новый гравий на дорожке, — сказал Хряк, придвинул голову Скотта ближе к своей, свободной рукой залез назад, под гавайскую рубашку, извлек тупорылый черный револьвер, приставил к виску Скотта и спустил курок. Раздался хруст, будто кто-то разминал коленку; ноги Скотта одновременно поднялись и сдвинулись в сторону, что-то темное брызнуло у него из головы, а ноги качнулись назад к Хряку, и ботинки зашаркали, и засучили по бетону перед зданием.

— Ну надо же, — сказал Хряк, когда Скотт обмяк и свесился с его руки, — держит ритм до последнего.

Леонард не мог издать ни звука. Кишки подступили к горлу. Хотелось растаять и затечь под машину. Скотт умер, и мозги, которые изобретали планы закрученные, как червяки в банке, и командовали его ногами на футбольном поле, размазались, будто яичница на завтрак.

— Твою мать, — сказал Пердун.

Хряк отпустил Скотта, ноги у того разъехались, и он сел, качнулся вперед; его голова стукнулась о цемент между коленок. Под лицом расплылась темная лужа.

— Для него это к лучшему, пацаны, — сказал Винни. — Ниггеров зачал Каин с обезьяной, поэтому они не до конца люди и не до конца обезьяны. Нет им места в этом мире, неприкаянным. Начнешь их дрессировать водить тачки да в футбол гонять — не выйдет ничего доброго ни для них, ни для белых. На рубашку не попало, Хряк?

— Ни капли.

Винни зашел в здание и сказал людям там что-то, что можно было услышать, но не разобрать, потом вернулся с мятыми газетами. Подошел к Скотту, обернул их вокруг окровавленной головы, затем уронил ее обратно.

— Ты, Хряк, попробуй отмыть эту херню, как присохнет, тогда больше не будешь париться за гравий. Гравий — еще что. — Затем Винни сказал Пердуну: — Открывай заднюю дверь.

Пердун едва ногу не подвернул, так торопился исполнить приказ. Винни взял Скотта за шкирку и ремень и забросил на пол «Шевроле Импалы».

Хряк почесал стволом револьвера яйца, затем убрал пушку назад, под гавайскую рубашку.

— Вы, пацаны, поедете с нами в низовья и поможете выкинуть ниггера.

— Да, сэр, — сказал Пердун. — С радостью забросим его в Сабин.

— А ты чего? — спросил Хряк Леонарда. — Баба, что ли?

— Нет, — прохрипел Леонард. — Я с вами.

— И хорошо, — сказал Хряк. — Винни, возьми пикап, дорогу показывать будешь.

Винни достал ключи из кармана и открыл ворота, соседние с теми, где горел свет, зашел и сдал оттуда назад на новеньком золотом пикапе «додж». Встал с заведенным мотором перед «шеви».

— Никуда не уходите, пацаны, — сказал Хряк и зашел на склад.

Они слышали, как он сказал внутри:

— Смотрите киношки дальше. Только пиво нам оставьте. Мы туда и обратно. Затем свет погас, и Хряк вышел, захлопнув дверь. Посмотрел на Леонарда с Пердуном и сказал:

— Допивайте, пацаны.

Леонард и Пердун осушили теплую колу с виски и уронили стаканчики.

— Теперь, — сказал Хряк, — ты лезь назад к ниггеру, а я — к водителю.

Пердун сел назад и поставил ноги на колени Скотта. Он старался не смотреть на голову в газете, но не мог ничего с собой поделать. Когда Хряк открыл дверцу и включился свет, Пердун увидел прореху в газете, а в ней — глаз Скотта. Бумага у его лба стала темной. У рта и подбородка была реклама скидок на рыбу.

Леонард сел за руль и завел машину. Хряк потянулся и нажал на сигнал. Винни покатил на пикапе вперед, а Леонард последовал за ним в низовья реки. Все молчали. Леонард обнаружил, что всем сердцем жалеет, что не поехал в кинотеатр на фильм, где снимается ниггер.

В низовьях было туманно и жарко от изобилия деревьев и поросли. Пока Леонард петлял на «шеви» по узким проселкам из красной глины среди густой растительности, представлял, что его машина напоминает мандавошку, ползущую по лобковым зарослям. По реакции руля он чувствовал, что пес и цепь тут и там цепляются за кусты и ветки. Он уже и думать забыл про пса, а теперь вспомнил и заволновался. А если пес запутается и придется остановиться? Вряд ли Хряк благодушно отнесется к остановке, когда на полу — дохлый уголек и ему хочется избавиться от тела.

Наконец они добрались до просвета и дальше ехали по берегу реки Сабин. Леонард ненавидел воду, всегда. В лунном свете река казалась потоком ядовитого кофе. Леонард знал, что под водой тысячами плавают аллигаторы, сарганы размером с мелких аллигаторов и щитомордники. От одной мысли об их скользких рыскающих телах засосало под ложечкой.

Они добрались до так называемого Упавшего моста. Это был старый мост, провалившийся посередине, так, что он касался земли только одним концом. Иногда с него рыбачили. Сегодня никого видно не было.

Винни остановил пикап, Леонард притормозил рядом: капот его «шеви» смотрел на въезд на мост. Все вышли, Хряк велел Пердуну вытащить Скотта за ноги. Газета отшелушилась с головы Скотта, обнажив ухо и часть лица. Пердун прижал газету на место.

— Да похер, — сказал Винни. — Если землю на хуй заляпает, не страшно. Вы, лохи, поищите чего тяжелого, чтобы утопить обезьяну.

Пердун и Леонард стали носиться, как белки, в поисках камней или больших и тяжелых бревен. Вдруг они услышали крик Винни.

— Батюшки-светы, охуеть. Хряк. Ты глянь.

Леонард оглянулся и увидел, что Винни обнаружил Рекса. Он стоял над ним, уперев руки в бока. Хряк подошел к нему, обернулся и уставился на них. — Эй, ебланы, живо сюда.

Леонард и Пердун присоединились к ним возле пса. Теперь от него осталась, в основном, голова с ошметком мяса и шерсти, свисающим с хребта, да переломанные ребра.

— Самое пиздецовое зрелище в моей ебаной жизни, — сказал Хряк.

— Батюшки-светы, — сказал Винни.

— Так поступить с псом. У вас что, сердца нет? Пес — лучший блядский друг человека, а вы двое его так убили.

— Мы не убивали, — сказал Пердун.

— Ты мне, блять, втираешь, что это он сам? Покончил с собой после неудачного дня.

— Батюшки-светы, — сказал Винни.

— Нет, сэр, — ответил Леонард, — Мы его привязали уже после того, как он умер.

— В это я верю, — сказал Винни. — Обосраться и не жить. Убили псину. Батюшки-светы.

— Как представлю, что он старался угнаться, пока вы, уебаны, гнали все быстрее, аж кровь закипает, — сказал Хряк.

— Нет, — сказал Пердун. — Все не так. Он был дохлый, а мы — бухие, и мы ничего не делали, так что…

— Завали ебало, — сказал Хряк, ткнув пальцем в лоб Пердуну. — Просто завали ебало. Мы тут видим, что вы, мудаки, захуярили. Таскали эту собаку, пока вся ебаная шерсть не слезла… Да что у вас за матери такие были, что не научили животных любить?

— Батюшки-светы, — сказал Винни.

Все замолчали, глядя на собаку. Наконец Пердун сказал:

— Нам дальше искать что-нибудь тяжелое, чтоб ниггер не всплыл?

Хряк поглядел на Пердуна так, словно он только что вырос из-под земли.

— Вы, уебаны, хуже ниггера, раз такое с собаками творите. Быстро дуйте в машину.

Леонард и Пердун подошли к «шеви» и уставились на труп Скотта примерно так же, как пялились на пса. Под тусклым лунным светом, приглушенным тенью деревьев, Скотт из-за бумаги на голове казался гиганской куклой из папье-маше. Хряк подошел и пнул Скотта в лицо так, что газета слетела, и над водой разнесся такой стук, что лягушки запрыгали. — Забейте на ниггера, — сказал Хряк. — Ключи давай, творог подзалупный. — Леонард передал ключи Хряку, тот подошел к багажнику и открыл. — Волоките ниггера сюда.

Леонард взял Скотта за одну руку, Пердун — за другую, и они подтащили его к Хряку.

— В багажник, — сказал Хряк.

— Почему? — спросил Леонард.

— По кочану, — ответил Хряк.

Леонард и Пердун бросили Скотта в багажник. Там у него — с лицом, скрытым остатками газеты, — был жалкий вид по соседству с запаской. Леонард подумал, что если бы ниггер сразу угнал машину с запаской, они бы здесь не очутились. Он сменил бы колесо и уехал раньше, чем появились пацаны из Уайт-Три.

— Ладно, теперь ты лезь к нему, — сказал Хряк, показав на Пердуна.

— Я? — спросил Пердун.

— Нет, не ты, а ебаный слон у тебя на плече! Да, ты, лезь в ебаный багажник. Я всю ночь ждать не буду.

— Господи, мы ничего с собакой не делали, мистер. Мы же сказали. Клянусь! Мы с Леонардом прицепили его, когда он уже сдох… Это Леонард придумал.

Хряк не сказал ни слова. Просто стоял, придерживая крышку багажника и не сводя глаз с Пердуна. Пердун посмотрел на Хряка, потом на багажник, потом опять на Хряка. Наконец посмотрел на Леонарда, затем влез, спиной к Скотту.

— В тесноте, да не в обиде, — сказал Хряк и захлопнул крышку. — Теперь ты, как тебя, Леонард? Иди сюда, — Хряк не стал ждать, когда Леонард пошевелится. Схватил его за шиворот толстой ручищей и толкнул туда, где на конце цепи лежал Рекс и все еще стоял Винни, не сводя глаз с пса.

— Что скажешь, Винни? — спросил Хряк. — Понял, что я задумал?

Винни кивнул. Он нагнулся и снял ошейник с собаки. Надел на Леонарда. Леонард почувствовал в ноздрях запах дохлой псины. Он согнулся и сблевал. — Ну вот, трындец туфлям, — сказал Винни и без замаха врезал Леонарду в живот. Леонард упал на колени и вытошнил еще виски с колой.

— Вы, уебаны, самые мерзкие куски говна на земле, раз такое с собакой учудили, — сказал Винни. — Ниггеры и то лучше.

Винни достал из пикапа прочную леску и связал Леонарду руки за спиной. Он заплакал.

— Ой, заткнись, — сказал Хряк. — Не так все плохо. Нечего слезы лить.

Но Леонард не мог заткнуться. Теперь он рыдал в три ручья, от деревьев доносилось эхо. Он закрыл глаза и пытался представить, что пошел на фильм с ниггером и заснул в машине, просто видит кошмар, — но не смог представить. Он вспомнил летающие блюдца с карамельными лучами Гарри-уборщика и теперь понял, что если блюдца и стреляют лучами, то вовсе не лучами скуки. Ему было совсем не скучно.

Хряк снял с Леонарда кроссовки, повалил его плашмя на землю, стянул носки и заткнул в рот парню так глубоко, что не выплюнуть. Не то чтобы Хряк боялся, что Леонарда кто-то услышит, — ему просто не нравились завывания. От этого уши в трубочку.

Леонард лежал в блевотине рядом с псом и беззвучно плакал. Хряк с Винни подошли к «Шевроле Импале», открыли двери и встали так, чтобы половчее толкать машину. Винни поставил на нейтралку, потом начал с Хряком двигать машину вперед. Сперва она пошла медленно, но под легким уклоном у въезда на старый мост покатилась резвее. В багажнике в крышку легко стучал Пердун, будто не всерьез. Цепь натянулась, и Леонард почувствовал, как его дернуло за шею. Он пополз по земле словно змея.

Винни и Хряк отскочили с дороги и смотрели, как машина вкатывается на мост, переваливается через край и в поразительной тишине исчезает в воде. Мимо прошуршал Леонард, которого тащил вес машины. Когда он ударился о мост, щепки так вцепились в одежду, что сорвали штаны и трусы едва не до коленей.

Цепь мотнулась к левому краю моста и гнилым перекладинам; Леонард попытался там зацепиться ногой за торчащую доску, но тщетно. Вес машины лишь вывихнул ему ногу и сорвал с места доску под визг древесины и гвоздей.

Леонард набрал скорость, цепь зазвенела через край моста, в воду и прочь из глаз, потянув за собой груз как игрушку. Последнее, что видели Винни и Хряк, — пятки Леонарда, белые, как рыбьи брюшки. — Глубоко, — сказал Винни. — Я там однажды старого сома поймал, помнишь? Здоровый уебок. Там метров пятнадцать глубины, не меньше.

Они сели в пикап, Винни завел.

— По-моему, мы пацанам добро сделали, — сказал Хряк. — Носятся с ниггерами, псов мучают, все дела. Говно нынче, а не дети.

— Знаю, — сказал Винни. — Надо было это снять, Хряк, нормально бы получилось. Когда машина и тот негроеб ухнули в воду — вот был момент.

— Да не, без телок же.

— Вот тут да, — сказал Винни, развернулся и въехал на тропу, которая вела прочь из низины.

На дальнем краю пустыни Кадиллаков… с мертвым народцем

Посвящается Дэвиду Шоу, история о Плохих Парнях и Очень Плохих Парнях

1

После целого месяца погони Уэйн однажды вечером настиг Калхауна в маленьком невзрачном баре под названием «Розалита». Нельзя сказать, чтобы Калхаун в конце концов расслабился, но по крайней мере он не слишком тревожился. К тому времени он уже убил четверых охотников за головами, и Уэйн знал, что пятый вряд ли его беспокоит.

Последним из охотников была знаменитая Розовая Леди Макгайр — настоящая женщина — три сотни фунтов безобразно перекатывающегося мяса, с помповым «ремингтоном» двенадцатого калибра и скверным характером. Ходили слухи, что Калхаун напал на нее сзади, перерезал горло, а потом в насмешку изнасиловал ее, пока жертва не скончалась от потери крови. Из чего Уэйн сделал вывод, что Калхаун не только опасный сукин сын, но еще и с дурным вкусом.

Уэйн вышел из своего «шевроле», копии модели пятьдесят седьмого года, надвинул на лоб шляпу, открыл багажник и достал двустволку и патроны к ней. У него в кобуре на боку уже имелся револьвер тридцать восьмого калибра и в каждом сапоге было спрятано по длинному охотничьему ножу, но, когда идешь в такое место, как «Розалита», предосторожность никогда не помешает.

Горсть патронов он ссыпал в нагрудный карман рубашки, застегнул клапан, взглянул на красно-голубую неоновую вывеску, гласившую: «„Розалита“ — холодное пиво и танцы с мертвецами», обрел свой центр, как советуют дзен-буддисты, и вошел внутрь.

Уэйн держал ружье у ноги, а внутри было довольно темно, так что посетители, занятые разговорами, выпивкой и танцами, не обратили внимания ни на него, ни на его арсенал.

Коренастую фигуру Калхауна в черной шляпе он заметил сразу. Он был в загоне для танцев с мертвой обнаженной мексиканской девчонкой лет двенадцати. Одной рукой Калхаун крепко обнимал ее за талию, а другой тискал упругую задницу, словно обминал подушку, прежде чем лечь спать. Обрубки рук мертвой девчонки безвольно болтались по обе стороны от тела Калхауна, а маленькие грудки прижимались к его широкой груди. Ее лицо в проволочном наморднике периодически прижималось к его плечу, и слюна толстыми клейкими жгутами прилипала к рубашке, впитывалась и оставляла мокрые пятна.

Насколько было известно Уэйну, девчонка приходилась Калхауну то ли сестрой, то ли дочерью. Да, такое это было местечко. Одно из многих, которые расплодились сразу же, как только снадобье вырвалось из лаборатории и наполнило воздух бактериями, возвращавшими к жизни умерших, восстанавливающими их моторные функции и вызывающими непреодолимый голод к человеческой плоти.

Теперь, если помирала чья-то жена, дочь, сестра или мать и человек хотел заработать несколько баксов, он рассуждал примерно так: «Черт, жаль, что так вышло с Бетти Сью, но она мертвее мертвого и теперь ни на что не годится, а с этими бактериями запросто может подняться из земли и доставить кучу неприятностей. Да и земля за домом твердая как камень, так что лучше заброшу-ка я ее остывшую задницу в багажник вместе с бензопилой и мотком колючей проволоки, пересеку границу и отдам Мясникам, пусть продадут в бар для танцев. Грустно, конечно, продавать кого-то из своих, но что ж делать, если так не повезло. Буду держаться подальше от этих баров, пока с костей не слезет все мясо и ее не выбросят на свалку. Не хотелось бы зайти куда-то выпить и увидеть, как она трясет своими мертвыми сиськами и таращит наивные глазенки на кого-нибудь из моих дружков с их двухдолларовыми девками».

В результате подобных размышлений в барах появлялись партнеры для танцев. В других районах страны танцорами могли быть дети или мужчины, но здесь в основном женщины. Мужчин использовали для охоты и стрельбы по мишеням.

Мясники принимали тела, обрубали руки, чтобы мертвецы не могли цепляться, просверливали челюсти и закрепляли проволочные намордники, чтобы они не могли кусаться, и к тому времени, когда бактерии начинали свою работу, продавали их в бары.

Хозяева заведений загоняли мертвецов в загоны из проволочной сетки и включали музыку, и за пять долларов любой мог войти и выбрать себе партнершу для танцев; хотя женщины стремились только схватить человека и укусить, намордники им мешали, а без рук они не могли даже вцепиться в клиента.

Если женщина нравилась посетителю, он мог заплатить еще некоторую сумму, и партнершу привязывали к койке в каком-нибудь закутке, и он мог залезть на нее и заняться своим делом. Не надо было ни уговаривать, ни покупать подарки, ни давать каких-либо обещаний. Просто спустил напряжение и пошел.

До тех пор пока в заведениях не скупились на средства от червей, пока мыли танцоров и не держали их так долго, что плоть отваливалась лохмотьями, клиенты слетались словно мухи на мед. Уэйн оглядел помещение, чтобы оценить, кто сможет представлять угрозу, и понял, что вмешаться способен любой. Наиболее вероятной помехой казался вышибала — детина шести с лишним футов роста и весом двести с лишним фунтов.

Но делать нечего, надо покончить с этим, а проблемы придется решать по мере их возникновения. Он вошел в загон для танцев и, расталкивая других посетителей, направился прямо к цели.

Калхаун стоял к нему спиной, и музыка играла довольно громко, так что Уэйну не было смысла подкрадываться. Но Калхаун почувствовал его приближение и развернулся, держа наготове пушку тридцать восьмого калибра.

Уэйн отбил его руку дулом ружья. Револьвер выскользнул из пальцев, пролетел по полу и ударился в металлическое ограждение.

Но Калхаун не собирался сдаваться. Он развернул мертвую девчонку, поставив ее перед собой, вытащил из сапога мясницкий нож и с самым угрожающим видом выставил его вперед.

Уэйн прострелил мертвой девчонке колено, и она, лишившись опоры, сползла на пол. Обрубок руки зацепился за нож Калхауна. Остальные клиенты побросали партнерш и, словно белки, стали выпрыгивать через проволочное ограждение.

Пока Калхаун пытался освободить клинок, Уэйн, шагнув вперед, врезал ему по голове дулом ружья. Калхаун рухнул на пол, а девчонка стала ползать вокруг, как будто искала выпавшую линзу.

Вышибала подскочил сзади к Уэйну, обхватил его под мышками и попытался провести двойной нельсон.

Уэйн саданул его ногой по лодыжке, а потом хорошенько придавил каблуком ступню в подъеме. Вышибала опустил руки. Уэйн развернулся, поддал ему коленом по яйцам, а прикладом ружья добавил по лицу.

Громила покатился на пол и, похоже, не торопился вставать.

Уэйн отметил про себя, что музыка ему нравится, и обернулся к поджидавшему партнеру.

К Калхауну.

Противник бросился вперед и ударил Уэйна головой в живот, повалив прямо на лежавшего вышибалу. Они оба покатились по полу, ружье вылетело из рук Уэйна, скользнуло по полу и стукнуло по голове девчонку. Та даже не заметила удара и продолжала ползать кругами, волоча за собой простреленную ногу, как будто пыталась сбросить кожу.

Остальные женщины, лишившись партнеров, разбрелись по загону. Мелодия сменилась. Уэйну это не понравилось. Слишком медленно. Он откусил Калхауну мочку уха.

Калхаун вскрикнул, и они сцепились на полу. Калхаун сумел обхватить руками шею Уэйна и попытался его задушить. Уэйн выплюнул откушенную мочку, подтянул ногу и достал из сапога нож. Хорошенько размахнувшись, он ударил Калхауна рукояткой в висок.

Калхаун разжал руки, осел, а потом повалился на него.

Уэйн выбрался из-под противника и несколько раз пнул того ногой по голове. Закончив, он убрал нож на место, подобрал пистолет и ружье, но мясницкий нож оставил на полу.

Одна из мертвых женщин попыталась его схватить, и он отбросил ее толчком кулака. Потом схватил Калхауна за ворот и поволок к выходу.

Снаружи к сетке приникли лица любопытствующих посетителей. Они получили бесплатное развлечение. Услужливый ковбой открыл дверцу, и толпа расступилась, позволив Уэйну пройти. Один из клиентов бросился вдогонку со словами «Мистер, вот его шляпа». Он бросил шляпу на лицо Калхауну, и она так и осталась у того на голове.

Во дворе бара профессиональный пьяница мочился на землю, стоя между двумя машинами.

— Твой приятель не слишком хорошо выглядит, — сказал он проходившему мимо Уэйну.

— Будет выглядеть еще хуже, когда я доставлю его в город Закона, — ответил Уэйни.

Он остановился у своего «Шеви-57», опустошил пистолет Калхауна и отбросил его как можно дальше. А потом потратил несколько мгновений, чтобы пнуть Калхауна по ребрам и пояснице. Калхаун стонал, мычал, но так и не приходил в сознание.

Нога устала, и Уэйн, затащив Калхауна на пассажирское сиденье, пристегнул его наручниками к двери.

Затем он прошел к «Импале-62» Калхауна, на которой красовались пластмассовые рога буйвола; именно они помогли ему вычислить Калхауна, поскольку машина стала слишком известной. Уэйн выбил боковое стекло со стороны водительского места, выстрелом из ружья сшиб рога, потом вытащил пистолет и прострелил все колеса, помочился на водительскую дверцу и напоследок оставил вмятину ударом ноги.

К тому времени он слишком утомился, чтобы еще нагадить на заднее сиденье, так что несколько раз глубоко вздохнул, вернулся к своему «шеви» и сел за руль.

Уэйн перегнулся через Калхауна и достал из перчаточного ящичка одну из своих любимых тонких черных сигар. Сунув ее в рот, он нажал на прикуриватель и, ожидая, пока спираль нагреется, перезарядил лежащее на коленях ружье.

Из-за двери бара высунулись головы любопытных посетителей, и Уэйн, вставив дуло в окно, выстрелил поверх голов. Зеваки исчезли так быстро, что их можно было принять за зрительную галлюцинацию.

Уэйн поднес прикуриватель к сигаре, а потом взял с сиденья плакат с объявлением о розыске и поджег его тоже. Можно было ради смеха бросить горящую бумагу Калхауну на колени, но Уэйн сдержался. Просто выбросил ее в окошко.

Он подъехал к двери бара и оставшийся в ружье заряд использовал, чтобы расстрелять неоновую вывеску «Розалиты». Осколки стекла застучали по крыше и посыпались на засыпанную гравием дорожку.

Не хватало только бродячей собаки, чтобы как следует пнуть ее.

Он отъехал от бара, свернул в пустыню Кадиллаков и направился к городу Закона, расположенному на противоположном ее краю.

2

«Кадиллаки» тянулись на много миль, давая единственную защиту от палящего солнца пустыни. Машины были закопаны в песок под углом, почти по самые ветровые стекла, и Уэйн мог рассмотреть за окнами даже скелеты водителей, оставшихся за рулем или упавших на приборную доску. Оружие с крыш и козырьков давно поснимали, и все окна в машинах были закрыты, кроме тех, что разбили случайные путешественники или мертвецы, рыскавшие в поисках добычи.

Стоило только представить, каково это — сидеть в машине с закрытыми окнами в такую погоду, как Уэйну стало не по себе. Жара стояла такая, что могли вспотеть даже скелеты. Он пустил струю на колесо «шеви» и смотрел, как влага испаряется, едва успев долететь до резины. Стряхнул капли на раскаленный песок. От них не осталось и следа. Застегивая штаны, Уэйн вспомнил, как до этого вытаскивал Калхауна, чтобы тот тоже отлил. У этого сукина сына на головке члена оказалось маленькое металлическое колечко с болтающейся на нем эмблемой Техаса. Уэйн сам был родом из тех мест и сразу узнал значок, но ни за что не смог бы догадаться, зачем парню понадобилось цеплять его на такое место. По его мнению, каждый идиот, который пропускал кольцо через свой пенис, заслуживал смерти, независимо от того, был он в чем-то виновен или нет.

Уэйн снял ковбойскую шляпу, вытер шею и провел рукой по голове. Оставшийся на пальцах пот был густым, как машинное масло, и поредевшие волосы прилипли к черепу — жара пропекала скальп, несмотря на фетровую шляпу.

Не успел он снова нахлобучить шляпу, как пальцы уже высохли. Он открыл затвор ружья, вынул патроны и положил их в карман, а оружие бросил на пол под заднее сиденье.

Сиденье обожгло зад и поясницу, словно он сел на горячую сковородку. Солнце светило сквозь тонированные стекла, будто полированный хромированный шар, и заставляло Уэйна щуриться.

Он повернул голову и осмотрел Калхауна. Подонок спал, запрокинув голову на спинку сиденья, и черная потертая шляпа едва держалась на лбу — вид у него был почти беспечный. Пот проступал на покрасневшей коже, стекал по бровям, по шее, ручейками падал на белый подголовник и тотчас испарялся. Левой рукой Калхаун все еще держался за яйца, а правая лежала на подлокотнике — дальше ее не пускал пристегнутый к ручке двери наручник.

Уэйн хотел выбить из мерзавца мозги и сказать Богу, что он умер. Негодяй заслуживал того, чтобы его застрелили, но Уэйн не хотел терять тысячу долларов обещанной награды. Ему потребуется каждый пенни, чтобы купить авторемонтную мастерскую, о которой он давно мечтал. Эта мастерская маячила перед ним, словно морковка перед осликом, и он больше не хотел откладывать. Уэйну очень хотелось никогда больше не возвращаться в эту чертову пустыню.

Поуп продаст ему мастерскую и за те деньги, что есть, а остальное можно было бы выплатить потом. Но это не нравилось Уэйну. Охота за людьми стала ему надоедать, и он мечтал заняться чем-нибудь другим. Этот бизнес уже не доставлял ему удовольствия. Вроде как стираешь плесень с лица земли. Но пока выслеживаешь этих подонков и даже после того, как наденешь на них наручники, приходится спать с открытыми глазами и не выпускать из рук оружие. Так жить невозможно.

А он хотел стать таким, как Поуп. Тот был ему вместо отца. Когда Уэйн был еще ребенком, а его мать, чтобы заработать денег, переправляла мексиканцев через границу, Поуп разрешал ему слоняться по двору, карабкаться на ржавые корпуса и смотреть, как он ремонтирует еще годные экземпляры, так что их двигатели начинали мурлыкать, словно удовлетворенные женщины.

Когда он немного подрос, Поуп брал его с собой в Галвестон, к шлюхам, а потом на побережье, где они стреляли но безобразным, перепачканным мазутом существам, плавающим в Мексиканском заливе. Иногда Поуп возил его в Оклахому, где они принимали участие в облавах на мертвецов. Было здорово лупить мертвых бродяг монтировкой и вышибать из них гнилые мозги, чтобы они успокоились навсегда. И это было рискованное занятие. «Потому что если кто-то из этих мертвых парней тебя укусит, можешь спрятать голову в колени и поцеловать на прощание свою задницу».

Уэйн вытряхнул из головы мысли о мастерской Поупа и повернул ручку стереосистемы. Раздался приглушенный голос его любимого певца в стиле кантри. Это был Билли Контигас, и Уэйн стал тихонько подпевать мелодии, придерживаясь желанной, хоть и малоэффективной тени, отбрасываемой «Кадиллаками».

Моя малышка ушла,Променяла меня на корову,Но мне все равно,Она набралась радиации,Да, моя малышка ушла,Променяла меня на корову с шестью сосками.

Как только Контигас перешел к самой лучшей части и выдал свою знаменитую горловую трель, Калхаун открыл глаза и заговорил:

— Мало того что я вынужден терпеть эту чертову жару, тут еще слушай твое мерзкое мычание и это дерьмо! Неужели нельзя поставить Хэнка Вильямса или хотя бы негритянскую музыку? Знаешь, когда играют одни негры и один поет так, словно ему отрезали яйца.

— Калхаун, ты не можешь оценить хорошую музыку, даже когда ее слышишь.

Калхаун запустил пальцы свободной руки за ленту на шляпе, достал одну из немногих оставшихся сигарет и спички. Спичку он зажег, чиркнув по колену, а когда прикурил, надолго закашлялся. Уэйн даже удивился, как он может курить на такой жаре. — Что ж, может, я и не узнаю хорошую музыку, когда ее услышу, тупица, но зато всегда узнаю плохую. И это именно то, что я сейчас слышу.

— Ты ничего не понимаешь в искусстве, Калхаун. Только и умеешь, что трахать детей.

— Знаешь, у каждого человека должно быть хобби, — сказал Калхаун, пуская в сторону Уэйна клуб дыма. — Мое хобби — это маленькие киски. Кроме того, она уже вышла из пеленок. Такую молодую я так и не смог найти. Этой было тринадцать. Знаешь, как говорят: хороша для течки, хороша и для случки.

— А она была достаточно взрослой, чтобы ее убивать?

— А нечего ей было орать.

— Смени тему, Калхаун.

— Всему свое время, тупица. Лучше не расслабляйся, охотник за преступниками. Я снесу тебе башку, когда ты меньше всего будешь этого ожидать.

— Ты слишком часто открываешь свой грязный рот, Калхаун. Остаток пути можешь проделать в багажнике вместе с муравьями. Ты не так много стоишь, чтобы я не решился выбить тебе мозги.

— Тебе просто повезло в том баре. Но всегда есть завтра, и завтра может быть не таким, как у «Розалиты».

Уэйн усмехнулся:

— Твоя беда в том, Калхаун, что у тебя нет никакого завтра.

3

Они ехали по пустыне Кадиллаков, и небо постепенно тускнело, словно перегоревшая лампочка, а Уэйни пытался представить себе, как проходила война между «шевроле» и «кадиллаком» и почему они выбрали эту злосчастную пустыню полем боя. Он слышал, что борьба была очень ожесточенной и упорной, но победа досталась «шевроле», и теперь в Детройте выпускали только эти машины. Уэйн был убежден, что это единственное преимущество города. Автомобили.

К остальным городам он относился ничуть не лучше. Уэйн скорее согласился бы лечь на землю и позволить бродячей собаке нагадить ему на голову, чем проехать через какой-нибудь город. Не говоря уж о том, чтобы там жить.

Город Закона был исключением. Туда он и направлялся. Но не для того, чтобы жить, а просто сдать Калхауна властям и получить обещанную награду. Жители этого городка всегда были рады видеть пойманного преступника. Публичные экзекуции отличались большим разнообразием, пользовались популярностью и приносили немалый доход.

В свой последний приезд в город Закона Уэйн купил билет в первый ряд на одну из экзекуций и смотрел, как магазинного вора-рецидивиста — рыжеволосого парня с крысиной физиономией — приковали между двух мощных тракторов и разорвали пополам. Сама процедура была довольно короткой, но ее сопровождали выступления клоунов с шариками и пышногрудой стриптизерши, которая в такт музыке крутила своими сиськами в разные стороны.

Но Уэйну представление не понравилось: все прошло как-то сумбурно, напитки и еда оказались чересчур дорогими, а первый ряд был слишком близко к тракторам. Да, он увидел, что внутренности рыжего парня еще ярче, чем его шевелюра, но капли крови попали на новую рубашку, не помогла и холодная вода, все равно остались пятна. Он предложил распорядителям поставить прозрачный пластиковый экран, чтобы зрители в первом ряду не рисковали своей одеждой, но сомневался, что к его пожеланиям прислушаются.

Они ехали, пока совсем не стемнело. Тогда Уэйн остановился, накормил Калхауна вяленым мясом и дал немного воды из своей фляги. А потом пристегнул наручниками к переднему бамперу своего «шевроле». — Смотри, чтобы не подобрались змеи, ядозубы, скорпионы и прочая нечисть, — предупредил он. — Кричи громче. Может, я и успею подойти вовремя. — Лучше я позволю гадам ползать по заднице, чем позову тебя на помощь, — ответил Калхаун.

Уэйн оставил Калхауна с бампером вместо подушки, а сам забрался на заднее сиденье и спал вполуха и вполглаза.

Перед рассветом он втащил Калхауна обратно в машину, и они тронулись в путь. Через несколько минут езды в предрассветном сумраке поднялся ветер. В пустыне нередко налетал такой странный ветер ниоткуда. Он гнал песок со скоростью пули, и по корпусу «шеви» как будто скреблись обезумевшие кошки.

Широкие шины зашуршали по песку, Уэйн включил дополнительный вентилятор, «дворники», передние фары и продолжал путь.

Вставшее из-за горизонта солнце осталось невидимым. Слишком много песка. Буря продолжалась еще сильнее, чем прежде, и «дворники» уже не справлялись с потоками песка. Уэйн не видел даже стоящих на обочине «кадиллаков».

Он уже решил остановиться, как впереди мелькнула огромная бесформенная тень; Уэйн ударил по тормозам, надеясь на специальные покрышки, созданные для пустыни, но их оказалось недостаточно.

«Шеви-57» развернулся на дороге и врезался во что-то бортом, у которого сидел Калхаун. Уэйн услышал его крик, потом почувствовал, как его бросило на дверь, как голова ударилась о металл, и вместо окружающего полумрака он провалился в непроницаемую тьму.

4

Уэйн поднялся, едва вернулось сознание. Из неглубокой раны на голове текла кровь, заливая глаза. Он вытер ее рукавом.

Первое, что он увидел, — это лицо за стеклом с его стороны: землистое, рыхлое лицо, с выражением идиота, созерцающего текст на санскрите. На голове имелась странная черная шапка с большими круглыми ушами, а в центре лба, словно серебристая опухоль, блестела головка огромного болта. Струи песка секли лицо, оставляли на нем наносы, били по глазам и заставляли хлопать круглые уши шляпы. Незнакомец ни на что не обращал внимания. И Уэйн, несмотря на встряску, уже знал почему. Перед ним был один из мертвецов.

Уэйн оглянулся на Калхауна. Дверца с его стороны выгнулась внутрь, и покореженный металл перекусил цепочку наручников. Сам Калхаун от удара сместился на середину сиденья. Он поднял перед собой руку и уставился на остатки наручников с болтающейся цепочкой, как будто любовался серебряным браслетом и ниткой жемчуга.

Руки другого мертвеца быстро разгребли песчаные заносы на ветровом стекле. Этот тоже носил шляпу с круглыми ушами. Мертвец прижался уродливым лицом к очищенному стеклу и уставился на Калхауна. Изо рта на стекло вытекла струйка зеленой слюны.

Вскоре все стекла машины были освобождены от песка набежавшими мертвецами. Они смотрели на Уэйна и Калхауна, как на диковинных рыбок в аквариуме.

Уэйн взвел курок пистолета.

— А как же я? — спросил Калхаун. — Чем мне защищаться?

— Используй свое обаяние, — бросил Уэйн, и в этот момент, словно по сигналу, мертвые лица исчезли за окнами, оставив только одного на капоте — с бейсбольной битой в руке.

Мертвец ударил в стекло, и оно покрылось тысячами мелких искр. Последовал еще один удар, стекло взорвалось, и на Уэйна и Калхауна обрушились шквал осколков и песчаная буря.

Все мертвецы тотчас вернулись. Тот, кто держал биту, полез через окно внутрь, не обращая внимания на острые осколки, рвущие его одежду и тело, словно мокрый картон. Уэйн выстрелил ему в голову, и мертвец рухнул, придавив своим телом руку с пистолетом. Уэйн еще не успел освободить руку, как в дыру просунулась женская рука и схватила его за воротник. Остальные мертвецы бросились молотить по стеклам руками и ногами. Мертвые руки вцепились в тело Уэйна; они были сухими и прохладными, как кожаная обивка сидений. Через минуту его уже выдернули из-за руля и вытащили наружу. Песок прошелся по лицу словно металлической теркой. Он еще слышал, как орал Калхаун: «Жрите меня, подонки. Жрите, чтоб вы подавились!»

Они вытащили Уэйна из машины и бросили на капот. Со всех сторон склонились мертвые лица. Запах смерти ударил в ноздри. Он решил, что сейчас начнется пиршество. Единственным утешением служило то, что их очень много и от его тела ничего не останется, чтобы потом восстать из мертвых. Вероятно, они оставят мозги на десерт.

Но нет. Его подхватили и понесли. В следующее мгновение он вновь увидел тот силуэт, из-за которого так резко затормозил. Но теперь он разобрал еще и цвет. Это был желтый школьный автобус.

Дверь с шипением отворилась. Мертвецы забросили Уэйна плашмя на пол, и следом влетела его шляпа. Все отошли, и дверь снова закрылась, едва не прищемив ему ноги.

Уэйн поднял голову и увидел, что с водительского места на него с улыбкой смотрит мужчина. Не мертвец. Но очень толстый и безобразный на вид. В нем было не больше пяти футов роста, череп почти лысый, за исключением венчика волос вокруг блестящей макушки, а цвет точно как у дерьма, собирающегося ободком в глубине унитаза. Нос, длинный, темный, какой-то зловещий, казалось, вот-вот вывалится из лица, словно переспевший банан. В первый момент Уэйну показалось, что водитель одет в банный халат, но он быстро понял, что это монашеская ряса, хотя и настолько обветшавшая и потраченная молью, что сквозь дыры просвечивало бледное тело. От толстяка исходил запах, который можно было определить как смесь ароматов застарелого пота, сырных шариков и невытертой задницы. — Рад тебя видеть, — произнес толстяк.

— Взаимно, — ответил Уэйн.

Из задней части автобуса послышались странные и непонятные звуки. Уэйн вытянул шею и выглянул из-за сиденья.

В середине прохода, на полпути к заднему ряду сидений, стояла монахиня. Или что-то вроде этого. Она стояла спиной к Уэйну и была одета в черно-белое монашеское облачение. Головной убор вполне отвечал традициям, но вот остальная часть одеяния сильно отличалась от общепринятых норм. Ряса была обрезана на уровне середины бедер, и из-под нее виднелись черные сетчатые чулки и толстые высокие каблуки. Женщина была стройной, с красивыми ножками и аккуратной высокой попкой, которую Уэйн не мог не оценить даже в этих обстоятельствах. Одной рукой монахиня размахивала над своей головой, как будто вышивала в воздухе.

По обе стороны от прохода на сиденьях расположились мертвецы. Все они были в странных шапках с круглыми ушами, и из их ртов вылетали не менее странные звуки.

Они пытались петь.

Он никогда не слышал от мертвецов ничего другого, кроме ворчания или стона, но эти занимались пением. Довольно нестройным, надо сказать, и многие слова звучали не совсем разборчиво, а некоторые хористы просто молча открывали и закрывали рот, но, черт побери, он узнал эту мелодию. Это был церковный гимн «Иисус меня любит».

Уэйн оглянулся на толстяка и незаметно протянул руку к правому сапогу за ножом. Водитель мгновенно достал из-под рясы автомат тридцать второго калибра и направил дуло на Уэйна.

— Калибр небольшой, — сказал толстяк, — но я хороший стрелок и сумею проделать в твоей голове аккуратную маленькую дырочку.

Уэйн отказался от попытки достать нож.

— Нет, продолжай, — сказал толстяк. — Вытаскивай свой нож, положи его перед собой на пол и толкни ко мне. И если уж мы об этом заговорили, доставай заодно и второй.

Уэйн посмотрел назад. Когда его бросили в автобус, штанины на ногах задрались — и обе рукоятки ножей торчали наружу. С таким же успехом можно было повесить на них сигнальные фонари.

Похоже, это не самый удачный для него денек.

Он толкнул оба ножа к толстяку, а тот подобрал их и небрежно бросил по другую сторону сиденья.

Дверь автобуса опять открылась, сверху на Уэйна швырнули Калхауна и следом бросили его шляпу.

Уэйн выбрался из-под Калхауна, подобрал свою шляпу и нахлобучил на голову. Калхаун последовал его примеру. Теперь они оба стояли на полу на коленях.

— Джентльмены, не пройдете ли вы в середину автобуса?

Уэйн двинулся первым. Калхаун сразу же заметил монахиню:

— Парни, посмотрите, какая попка.

Толстяк обернулся:

— Можете занять сиденье.

Уэйн, повинуясь взмаху его автомата, протиснулся на сиденье, Калхаун примостился рядом. Затем в автобус забрались оставшиеся мертвецы и заняли передние места, оставив несколько свободных рядов посредине.

— А почему так шумят эти придурки сзади? — спросил Калхаун.

— Они поют, — ответил Уэйни. — Ты что, никогда не был в церкви?

— Хочешь сказать, что они там были? — Калхаун обернулся назад и заорал: — А вы знаете что-нибудь из песен Хэнка Вильямса?

Монахиня даже не обернулась, и мертвецы не прекратили своего нестройного пения.

— Догадываюсь, что нет, — буркнул Калхаун. — Похоже, вся хорошая музыка уже забыта.

Шум на задних сиденьях затих, и монахиня подошла, чтобы посмотреть на Уэйна и Калхауна. Спереди она тоже была хороша. Ряса на ней была разрезана от шеи до промежности и держалась на ленточках, открывая большую часть груди и тонкие черные трусики, в которых не помещалась буйная растительность, густая, словно черный мох. Уэйни не без труда оторвал взгляд от этого зрелища и тогда смог рассмотреть ее лицо — смуглое, кареглазое, с губами, словно созданными для поцелуев.

Калхаун до лица так и не добрался. Он не привык обращать внимание на лица. Он обратился к ее промежности:

— Отличная щелка.

Левая рука монахини описала полукруг и ударила Калхауна по голове.

Он схватил ее за запястье:

— И ручка тоже хороша.

Правой рукой монахиня проделала отличный фокус: она завела ее за спину, подняла подол рясы и достала небольшой двуствольный пистолет. Дула тотчас уперлись в голову Калхауна.

Уэйн наклонился вперед, надеясь все же, что она не будет стрелять. Под таким углом пуля могла пробить голову Калхауна и его тоже.

— Я не промахнусь, — сказала монахиня.

Калхаун усмехнулся.

— Да, не промахнешься, — сказал он и отпустил руку.

Она села напротив них и закинула ногу на ногу. Уэйн почувствовал, как его джинсы натянулись на бедрах.

— Сладкая, — не унимался Калхаун, — ты почти стоишь того, чтобы получить пулю.

Монахиня все так же продолжала улыбаться. Водитель завел двигатель. Заработали «дворники» и вентиляторы, сдувающие песок, а ветровое стекло стало голубым с белыми точками, движущимися между тонкими светлыми штрихами.

Радар. На некоторых машинах, курсирующих в пустыне, Уэйн видел такие устройства. Если он выберется из этой переделки и получит обратно свою машину, может, стоит установить подобный прибор. А может, и нет. Пустыня надоела ему до чертиков.

Как бы то ни было, строить сейчас планы на будущее немного несвоевременно.

Потом до него дошло. Радар. Это означало, что негодяи видели, куда едут, и намеренно выскочили перед его машиной.

Он наклонился на сиденье и попытался определить, в какое место ударился его «шеви». Ни единой царапины. Значит, корпус бронированный. Но сейчас большинство школьных автобусов защищено броней, так что в этом нет ничего необычного. Вероятно, у него еще и пуленепробиваемые стекла, и усиленные покрышки для езды по песку. Меры предосторожности на случай расовых волнений из-за того, что телят-мутантов тоже стали посылать в школы, словно они были людьми. И еще из-за Чудаков — старых пердунов, уверенных, что дети созданы для их сексуальных развлечений или для битья, когда требуется спустить пар.

— Как насчет того, чтобы снять наручник? — спросил Калхаун. — Он теперь все равно ни на что не годен.

Уэйн взглянул на монахиню:

— Не стреляй, я только достану ключ из кармана.

Он выудил ключ, открыл замок, и Калхаун стряхнул наручник на пол. Уэйн заметил любопытство на лице монахини.

— Я охотник за преступниками. Помогите мне доставить этого человека в город Закона, и я прослежу, чтобы и на ваши нужды тоже что-нибудь осталось.

Женщина отрицательно покачала головой.

— У тебя твердый характер, — вмешался Калхаун. — Мне нравятся монахини, у которых имеется собственное мнение… А ты настоящая монахиня?

Она кивнула.

— И всегда такая неразговорчивая?

Еще один кивок.

— Я никогда не видел таких монашек, — сказал Уэйн. — Так странно одетых, еще и с оружием.

— У нас маленький и очень специфический орден, — пояснила она.

— И ты для этих ребят что-то вроде воскресной учительницы?

— Вроде того.

— Но разве есть смысл возиться с мертвецами? У них ведь нет души, не так ли?

— Но их усилия возвеличивают славу Господа.

— Их усилия? — Уэйн осмотрел неподвижно сидевших сзади мертвецов. У одного совсем отгнило ухо. Он шмыгнул носом. — Может, славу Господа они и возвеличивают, но вот воздух точно не улучшают.

Монахиня порылась в кармане своей рясы и достала два кругляшка. Один протянула Уэйну, второй — Калхауну.

— Ментоловые таблетки. Помогают переносить вонь.

Уэйн развернул леденец и бросил в рот. Мята действительно отбивала запах, но сама по себе не радовала. Она напоминала о тех временах, когда он болел.

— А что у вас за орден? — спросил Уэйн.

— Орден Марии, возлюбленной Иисуса.

— Его матери?

— Марии Магдалины. Мы считаем, что Иисус спал с ней. Они были любовниками. В Библии есть тому свидетельства. Она была проституткой, и мы уподобились ей. Она оставила свой образ жизни и стала любовницей Иисуса.

— Жаль тебя разочаровывать, сестра, — сказал Калхаун, — но этот благодетель человечества давно мертв, как гнилой пень. Если ты будешь ждать, пока Он тебя осчастливит, твоя щелка высохнет и развеется по ветру.

— Спасибо, что просветил, — усмехнулась монахиня. — Но мы не совокупляемся с Его плотью. Мы довольствуемся духовной близостью. Мы позволяем Святому Духу овладевать мужчинами, чтобы они могли взять нас, как Иисус брал Марию.

— Без дураков?

— Без дураков.

— Знаешь, мне кажется, что старик прямо-таки бушует внутри меня. Почему бы нам не прогнать этих клоунов, моя сладкая, и не завалиться на заднее сиденье, чтобы старик Калхаун мог ввести тебе хорошенькую дозу Иисуса.

Калхаун привстал, наклоняясь к монахине. Она наставила на него пистолет:

— Оставайся, где сидишь. Если бы это было действительно так, если бы ты исполнился духом Иисуса, я позволила бы тебе войти в меня в тот же момент. Но ты полон дьяволом, а не Иисусом.

— Черт, сладкая моя, дай шанс и дьяволу тоже. Он ведь довольно забавный парень. Давай-ка мы с тобой позабавимся… Ладно, проехали. Но если изменишь свои намерения, религия мне не помешает. Я очень люблю трахаться. Я трахал все, до чего мог дотянуться, кроме разве что попугаев. Да и попугая взял бы, если бы только мог найти дырку.

— Я никак не думал, что мертвецов можно чему-нибудь научить, — сказал Уэйн, стараясь направить разговор в нужную сторону, чтобы понять, что происходит и в какую переделку они попали.

— Я уже говорила, что у нас особенный орден. Брат Лазарь, — она махнула рукой на водителя, а толстяк, не оборачиваясь, поднял руку, — его основатель. Я думаю, он не будет против, если я расскажу его историю и о том, чем мы занимаемся и почему. Надо же просвещать язычников.

— Не называй меня язычником, — возразил Калхаун. — Язычники — это те, кто ездит в этом проклятом автобусе с бандой вонючих мертвецов в идиотских шапках. Проклятие, они даже не способны воспроизвести простейшую мелодию.

Монахиня проигнорировала его протест.

— Брат Лазарь когда-то был известен под другим именем, но теперь оно не имеет значения. Он был ученым и вместе с другими работал в той лаборатории, откуда вырвались бактерии, заставившие мертвецов возвращаться к жизни, пока в их головах остаются неповрежденные мозги.

Брат Лазарь переносил колбу с экспериментальными материалами, и один из лаборантов, не зная о ее содержимом, решил подшутить и подставил ему подножку. Брат Лазарь споткнулся и уронил колбу. Кондиционеры в одно мгновение разнесли бактерии по всем помещениям исследовательского центра, потом кто-то открыл дверь, и зараза распространилась по всему миру.

Чувство вины полностью завладело душой брата Лазаря. И не только из-за того, что он уронил колбу, но в первую очередь потому, что он принимал участие в создании этих бактерий. Он оставил лабораторию и отправился скитаться по стране. Он не взял с собой ничего, кроме скромного запаса еды и питья и нескольких книг. Среди них оказались Библия и малоизвестные религиозные книги, такие как Апокриф и отвергаемые Церковью части Нового Завета. По мере изучения этих книг ему открылось истинное назначение отвергаемых частей Библии. Ему открылся их смысл, а потом во сне к нему явился ангел и поведал еще об одной книге. Проснувшись, брат Лазарь взял ручку и записал слова ангела, идущие из уст Господа, и в этой книге объяснялись многие тайны.

— Вроде половой жизни Иисуса, — вставил Калхаун.

— И о половой жизни Иисуса, и о том, что не надо бояться слов, обозначающих сексуальную активность. О том, что Иисус был не только Богом, но и человеком. О том, что секс, если он посвящен Христу и совершается с открытым сердцем, может быть волнующим религиозным откровением, а не просто совокуплением двух диких животных.

Брат Лазарь скитался по горам и пустыням, размышлял о тех вещах, что открыл ему Господь, и вскоре получил еще одно откровение. Тогда он обнаружил огромный парк аттракционов.

— А я и не знал, что Иисусу нравятся качели и все такое, — заметил Калхаун.

— Парк давно был заброшен. Когда-то он был частью территории развлечений, называемой «Диснейлендом». Брат Лазарь знал о нем. Таких увеселительных парков в стране было построено несколько, а этот, оказавшись в эпицентре военных действий между «шевроле» и «кадиллаком», был разрушен и почти полностью занесен песками. — Монахиня торжественно воздела руки. — И в этих руинах он увидел новое начало.

— Остынь, детка, — произнес Калхаун. — А не то получишь удар.

— Он собрал там сочувствующих мужчин и женщин и стал читать проповеди. Ветхий Завет. Новый Завет. Отреченные Евангелия. И новую Книгу Лазаря, поскольку к тому времени стал называться Лазарем. Он взял себе новое имя, символизирующее новое начало, восстание из мертвых и возвращение к новой жизни. — Монахиня сопровождала свою речь энергичными жестами, и на ее верхней губе выступили капельки пота. — Тогда он вернулся к научной деятельности, но посвятил ее новой цели — служению Господу. Став братом Лазарем, он понял предназначение мертвецов. Он стал учить их работать, чтобы во славу Господа построить величественный монумент. Этот памятник и эта община монахов обоего пола будут называться Землей Иисуса.

Монахиня произнесла слово «Иисус» с какой-то особой интонацией, и мертвецы, словно повинуясь ее сигналу, встрепенулись и затянули хором: «Бла-слови нас, Иис».

— И как же вы заставляете мертвецов работать? — спросил Калхаун. — Собаками травите?

— При помощи науки, поставленной на службу Господу нашему, Иисусу Христу, вот как. Брат Лазарь изобрел новое устройство, которое вживляется в мозг мертвецов через верхнюю часть черепа и контролирует их основные поведенческие функции. Делает их пассивными и послушными, по крайней мере способными выполнять простейшие команды. С этим регулятором, как называет устройство брат Лазарь, мы пользуемся помощью мертвецов и можем выполнять большие работы.

— А где вы берете мертвецов? — спросил Уэйн.

— Мы покупаем их у Мясников. Спасаем от нечестивых занятий.

— Им следовало просто прострелить череп и навсегда вернуть в землю, — сказал Уэйн.

— Если бы мы использовали мертвецов ради собственного блага, я могла бы с этим согласиться. Но это не так. Мы трудимся ради Господа.

— А монахи трахают сестер? — спросил Калхаун.

— Если ими овладевает дух Господа, то да.

— И могу поспорить, что это случается нередко. Не такой уж плохой расклад. Мертвецы трудятся на стройке в парке аттракционов…

— Это больше не парк аттракционов.

— …и имеют массу свободных кисок. Звучит соблазнительно. Мне это нравится. Этот старый мудак, там, наверху, гораздо умнее, чем может показаться. — В наших мотивах, так же как и в стремлениях брата Лазаря, нет ничего личного. Более того, в качестве жеста раскаяния в том, что способствовал распространению по миру бактерий, он ввел вирус в свой нос. И теперь нос медленно разлагается.

— А я думал, у него от природы такой шнобель, — не удержался Уэйн.

— Не обращай внимания, — сказал Калхаун. — Он и на самом деле так глуп, как кажется.

— А почему мертвецы носят эти дурацкие шапки? — спросил Уэйн.

— На старом складе парка аттракционов брат Лазарь обнаружил большой запас этих головных уборов. Это мышиные уши. Для изображения одного из персонажей мультфильма, когда-то символизирующего «Диснейленд». Микки-Маус, так его называли. По этим шапкам мы можем отличить наших мертвецов от чужих. Время от времени бродячие шайки наведываются в эти места. Жертвы убийств. Потерявшиеся в пустыне дети. Путники, погибшие из-за недостатка воды или болезней. Кое-кто из наших братьев и сестер подвергся атакам. Это мера предосторожности.

— А что будет с нами? — спросил Уэйн.

Монахиня снисходительно улыбнулась:

— А вы, дети мои, послужите во славу Господа.

— Дети? — возмутился Калхаун. — Ты называешь аллигатора ящерицей, шлюха?

Монахиня опустилась на сиденье и положила пистолет на колени. Она так высоко скрестила ноги, что черные трусики почти утонули в ее влагалище; в это ущелье было бы неплохо прогуляться.

Уэйн не без труда отвел взгляд от привлекательной картины, откинул голову на спинку сиденья и нахлобучил шляпу. В настоящий момент он ничего не мог предпринять, а поскольку монахиня вместо него присматривает за Калхауном, он намеревался поспать, набраться сил и решить, что делать дальше. Если что-то вообще можно сделать.

Он погрузился в дремоту, все еще гадая, что могут означать слова монахини: «А вы, дети мои, послужите во славу Господа».

Он почему-то был уверен, что эта служба ему не понравится.

5

Он то засыпал, то просыпался и наконец заметил, что солнечный свет, пробившийся сквозь редеющие тучи песка, приобрел зеленоватый оттенок. Калхаун заметил, что он не спит.

— Какой удивительный цвет, правда? У меня когда-то была рубашка такого оттенка, и она мне очень нравилась, но я из-за денег ввязался в драку с мексиканской шлюхой, у которой была деревянная нога, и рубашка порвалась. Тогда я здорово наподдал этой попрошайке.

— Спасибо, что поделился воспоминаниями, — пробурчал Уэйн и снова погрузился в сон.

Каждый раз, когда он открывал глаза, свет становился ярче, а буря — слабее. Он окончательно проснулся уже перед самым закатом, когда ветер стих. Но не стал ничего предпринимать, а заставил себя снова закрыть глаза, чтобы не тратить энергию. Он постарался снова задремать и для этого прислушивался к гудению мотора, думал об автомастерской и о Поупе, о том, как они могли бы весело проводить время за пивом, ремонтировать машины и развлекаться с живущими у границы телками, а может, и с коровами-мутантами с той стороны, где их разводят для продажи.

Впрочем, нет. Никаких коров и других генно-модифицированных существ. Человек должен провести для себя отчетливую черту, и Уэйн мысленно оставил за этой чертой всяких идиотских созданий, даже если они обладали человеческими повадками. Надо соблюдать хоть какие-то стандарты.

Потому что иначе эти границы быстро начинают размываться. Он помнил, как когда-то говорил, что трахает только красивых женщин. Его последняя шлюха была откровенной уродиной. Если продолжать в том же духе, скоро скатишься до уровня Калхауна и начнешь искать дырки в попугаях.

Он опять проснулся от толчка локтя Калхауна в ребра и заметил, что монахиня поднялась со своего места. Уэйн был уверен, что она не спала, но при этом выглядела бодрой и энергичной. Монахиня кивнула на окно с их стороны:

— Земля Иисуса.

В ее голосе опять прозвучала странная интонация, и мертвецы ответили своим заунывным «Бла-слови нас, Иис».

Стало темнее и не так жарко, наступала ясная прохладная ночь с луной цвета кованой меди. Автобус плыл по белому песку, словно таинственная шхуна на всех парусах. Они взобрались на невообразимо крутую гору, над которой как будто играли сполохи северного сияния, а потом стали спускаться в миниатюрную радугу, наполнившую салон разноцветными бликами.

Спустя пару минут глаза Уэйна привыкли к мельканию огней, автобус свернул вправо по опасно крутой дуге, и перед глазами появилась долина. С этой точки местность внизу просматривалась ничуть не хуже, чем с самолета.

Внизу расстилалось море полированного металла и пляшущих неоновых огней. В центре долины стояла статуя распятого Христа высотой не менее двадцати пяти метров. Большая часть тела была сделана из светлого металла и разноцветных неоновых трубок, которые и создавали основное освещение. Поперек хромированной пластины лба в несколько оборотов обвивалась колючая проволока, из-под нее свисали пряди неоновых волос цвета ржавчины. Глаза Создателя — две огромные зеленые сферы — поворачивались справа налево и обратно с монотонностью вентилятора. Рот растянулся в улыбке от уха до уха, и внутри торчали зубы из сверкающего металла вперемежку с зияющими чернотой дырами. Статуя была снабжена массивным членом из пучка полированных прутьев и неоновых колец; член выглядел гораздо солиднее, чем стоящие с обеих сторон от него подагрические ноги из стальных труб, а вместо головки пульсировал слепящий прожектор.

Автобус кружил по склону долины, спускаясь на дно, словно дохлый таракан в унитазе, но наконец дорога пошла прямо и вывела их к Земле Иисуса. Они проехали между ногами распятого Христа, прямо под пульсирующей головкой Его члена, к похожему на небольшой замок зданию, построенному из золотых кирпичей и с подъемным мостом, вымощенным драгоценными камнями.

Замок был здесь не единственным строением, состоящим из редких металлов и драгоценных камней: золота, серебра, изумрудов, рубинов и сапфиров. Только по мере приближения становилось ясно, что все это гипс, картон, фосфоресцирующая краска, цветные прожекторы и неоновые гирлянды.

Справа от Уэйна виднелся длинный открытый навес, под которым стояло множество автомобилей, по большей части школьные автобусы. Рядом было разбросано несколько неосвещенных хибарок из упаковочного картона и жести — возможно, дома для мертвецов. Позади автостоянки и хижин возвышались металлические остовы каких-то сооружений, едва выделявшиеся на фоне побледневшего неба; они напоминали скелеты выбросившихся на берег китов.

Справа Уэйн заметил здание без передней стены, служившее сценой. Перед ним на стульях сидели монахи и монахини. На сцене тоже выступали монахи — один за ударной установкой, один с саксофоном, остальные четверо с гитарами. Они так громко играли рок, что автобус начал подпрыгивать. Перед микрофоном стояла монахиня, в разрезанной спереди рясе, без головного убора, и пела голосом страдающего ангела. Динамики разносили ее голос по всей долине, и даже гул мотора был за ним не слышен. Она так долго и громко тянула слово «Иисус», словно это был плач из самой преисподней. Потом она подпрыгнула и села на шпагат, при этом так сильно выгнулась назад, словно в спине стояла пружина.

— Держу пари, эта шлюха способна подбирать своей штучкой четвертаки, — заметил Калхаун.

Брат Лазарь нажал кнопку, и сверкавший фальшивыми драгоценностями мост опустился над нешироким рвом, пропуская их внутрь.

Здесь было совсем не так светло. Стены оказались серыми и унылыми. Брат Лазарь остановил автобус и вышел, а в салон вошел другой монах. Этот был высоким и тощим, с кривыми, гнилыми зубами, подпиравшими верхнюю губу. И в руке помповое ружье двенадцатого калибра.

— Это брат Фред, — объявила монахиня. — Он будет вашим гидом.

Брат Фред вывел Уэйна и Калхауна из автобуса от оставшихся мертвецов в шапках с мышиными ушами и монахини в тонких черных трусиках и повел по длинному коридору с открытыми дверями по обе стороны. Кое-где горел свет, виднелись останки плоти на крюках, черепа и скелеты, лежавшие грудами, словно отстрелянные гильзы и высохшие ветви; груды мертвецов (действительно мертвых), словно поленницы дров, и каменные полки, заставленные колбами с огненно-красными, травянисто-зелеными и желтыми, как моча, жидкостями. Еще они увидели стеклянные кольца, по которым тоже текли разноцветные жидкости, словно убегали от погони, они дымились, как будто нервничали, и, освободившись, сливались в большие флаконы; были комнаты, заставленные верстаками, столами и стульями, на которых лежали инструменты, были комнаты с мертвецами и частями мертвецов и сидящими монахами и монахинями, которые сосредоточенно хмурились, глядя на отдельные части тел, и шевелили губами, словно готовые разразиться сенсационными заявлениями. Наконец они пришли в маленькую комнату с окном без стекла, выходящим на яркую мешанину огней, называемую Землей Иисуса.

Обстановка была самой простой: стол, два стула и две кровати по обе стороны от двери. На каменных стенах не было даже штукатурки. Справа имелась крошечная ванная комната без двери.

Уэйн сразу прошел к окну и взглянул на Землю Иисуса, гремящую и пульсирующую, словно возбужденное сердце. Пару секунд он прислушивался к музыке, потом высунул голову наружу и посмотрел вниз.

Окно располагалось высоко над землей, на отвесной и гладкой стене. Если отсюда спрыгнуть, каблуки сапог могут запросто выбить тебе зубы. Уэйн оценил перспективу и одобрительно присвистнул. Брат Фред решил, что похвала относится к Земле Иисуса.

— Это ведь настоящее чудо, не так ли? — произнес он.

— Чудо? — возмутился Калхаун. — Это третьесортное световое шоу? Нет здесь никакого чуда. Пусть твоя монахиня заберется на автобус и попадет своим дерьмом в кольцо с двадцати шагов, вот тогда это будет чудо, мистер Гнилые Зубы. А эта затея с Землей Иисуса — самая отвратительная и глупая идея после байки о вспотевшей собаке. Ты только взгляни на эту комнату. Можно же было поставить какие-нибудь безделушки. Повесить картинки, например со старой шлюхой, имеющей осла, или совокупляющихся свиней. И дверь в сортир тоже не помешала бы. Я не хочу, чтобы кто-то пялился, пока я буду тужиться. Это неприлично. Человеку свойственно освобождаться от дерьма в приятном уединении. Это помещение напоминает мне один мотель в Уэйко, где я остановился на ночь. Так утром я заставил хозяина вернуть мне деньги назад. Тараканы в той дыре были такими огромными, что могли пользоваться душем.

Брат Фред выслушал все это не моргнув глазом, словно наблюдать за говорящим Калхауном было так же любопытно, как за поющей лягушкой.

— Спите спокойно, не обращайте внимания на клопов. Завтра начнете работать.

— Не хочу я никакой работы, — бросил Калхаун.

— Спокойной ночи, ребятки.

С этими словами брат Фред вышел, захлопнул за собой дверь, и они услышали, как громко и бесповоротно закрылся замок, словно топор опустился на плаху.

6

На рассвете Уэйн поднялся, сходил помочиться, а потом прошел к окну и выглянул наружу. Сцена, где вечером играли монахи и прыгала монахиня, была пуста. Металлические сооружения, увиденные им накануне, оказались остовом давно заброшенного колеса обозрения. Перед его мысленным взором на мгновение возник вагончик американских горок с Иисусом и Его поклонниками в развевающихся на ветру рясах.

Огромная статуя распятого Христа без цветных огней и ночной таинственности не производила никакого впечатления, словно проститутка при солнечном свете, с размазанным макияжем и париком набекрень.

— Есть идеи, как отсюда выбраться? — спросил Калхаун.

Уэйн оглянулся: Калхаун сидел на кровати и натягивал сапоги.

Уэйн покачал головой.

— Можно было бы попробовать дымовую завесу. Знаешь, я думаю, нам следует объединиться. А потом можем снова попытаться убить друг друга.

Калхаун бессознательно поднес руку к голове, куда пришелся удар Уэйна.

— После того, что было, я бы не стал тебе доверять, — сказал Уэйн.

— Я это слышал. Но я даю слово. А на мое слово можно положиться. Я от него не откажусь.

Уэйн испытующе посмотрел на Калхауна. Что ж, ему нечего терять. Парень просто боится за свою задницу.

— Ладно, — сказал Уэйн. — Дай мне слово, что будем вместе стараться выбраться из этой передряги, а когда окажемся на свободе и ты решишь, что сдержал слово, начнем все сначала.

— Договорились, — согласился Калхаун и протянул руку.

Уэйн молча посмотрел на его ладонь.

— Рукопожатие скрепит договор, — добавил Калхаун.

Уэйн принял его руку и встряхнул ее.

7

Через несколько мгновений замок в двери щелкнул и в комнату вместе с братом Фредом вошел еще один монах, с пушком вместо волос на голове и тоже с помповым ружьем. Вслед за ними появились и двое мертвецов. Женщина и мужчина, одетые в какие-то лохмотья и шапки с мышиными ушами. Оба мертвеца еще вполне прилично выглядели и даже не особенно смердели. По правде говоря, от монахов пахло гораздо хуже.

Брат Фред, воспользовавшись дулом ружья, вывел их из комнаты, провел по коридору и загнал в помещение с металлическими столами и полками с медицинскими инструментами.

У края одного из столов стоял брат Лазарь. Он улыбался. Его нос этим утром выглядел еще более гнилым. На левой ноздре появился белый прыщ размером с кончик большого пальца, выглядевший, словно жемчужина в куче дерьма.

Неподалеку стояла монахиня. Небольшого роста, со стройными, хоть и немного костлявыми ногами и в такой же рясе, что и монахиня, ехавшая с ними в автобусе. На ней одеяние казалось почти детским платьем — возможно, из-за ее худобы и маленькой груди. Из-под головного убора выбивались завитки белокурых волос. Монахиня выглядела бледной и слабой, словно устала до полного изнеможения. На правой щеке у нее имелось родимое пятно в форме силуэта летящей птички.

— Доброе утро, — приветствовал их брат Лазарь. — Надеюсь, вы хорошо выспались, джентльмены.

— Что за работа нас ждет? — спросил Уэйн.

— Работа? — переспросил брат Лазарь.

— Я им так это объяснил, — сказал брат Фред. — Возможно, несколько расплывчатое определение. — Куда уж лучше! — усмехнулся брат Лазарь. — Никакой работы, джентльмены. Можете положиться на мое слово. Мы сами выполняем всю работу. Ложитесь на столы, и мы возьмем образцы вашей крови.

— Зачем? — спросил Уэйн.

— В научных целях, — пояснил брат Лазарь. — Я намерен отыскать способ воздействия на эти бактерии, чтобы мертвецы могли полностью вернуться к жизни, а для этого мне надо изучать живых людей. Идея может показаться немного безумной, не так ли? Но, могу вас заверить, вы ничего не потеряете, кроме нескольких капель крови. Ну, может быть, чуть больше чем несколько капель, но ничего серьезного.

— Воспользуйтесь своей кровью, — предложил Калхаун.

— Мы так и делаем. Но надо же ее с чем-то сравнивать. Вот мы и берем немного здесь, немного там… А если вы откажетесь, вас убьют.

Калхаун, резко развернувшись, ударил брата Фреда по носу. Удар получился довольно мощным, и монах грохнулся на задницу, но тотчас поднял помповик и направил дуло на Калхауна.

— А ну-ка, — воскликнул он, не обращая внимания на текущую из носа кровь, — попробуй еще разок!

Уэйн уже пригнулся, чтобы броситься на помощь, но быстро передумал. Он мог стукнуть брата Фреда по голове, даже не сходя с места, но это не предотвратило бы выстрела, и тогда пришлось бы попрощаться с обещанной за Калхауна наградой. Кроме того, он дал слово этому болвану, что будет помогать ему остаться в живых, пока они не выберутся из этой переделки.

Второй монах, сцепив руки в замок, ударил Калхауна в висок, и тот свалился на пол. Брат Фред поднялся и, не давая Калхауну встать, несколько раз стукнул его прикладом по голове, да так сильно, что бедняга уткнулся лбом в пол, потом перекатился на бок и затих, только веки подрагивали, словно крылья бабочки.

— Брат Фред, ты должен учиться подставлять другую щеку, — заметил брат Лазарь. — А теперь подними этот мешок дерьма на стол.

Брат Фред оглянулся на Уэйна, желая убедиться, что тот не доставит ему неприятностей. Уэйн засунул руки в карманы и улыбнулся.

Монах приказал двум мертвецам поднять Калхауна на стол. Брат Лазарь пристегнул его ремнями.

Монахиня принесла поднос с иглами, шприцами, флаконами и ватой и поставила все это на стол, у головы Калхауна. Брат Лазарь закатал рукав на руке Калхауна, вставил в шприц иглу, воткнул ее в вену и набрал крови. Затем проткнул иглой резиновый колпачок флакона и перелил содержимое шприца.

После этого он обернулся к Уэйну:

— Надеюсь, с тобой будет меньше хлопот.

— А я получу после этого стакан апельсинового сока и немного крекеров? — осведомился Уэйн.

— Ты уйдешь отсюда без шишки на голове, — ответил брат Лазарь.

— Что ж, придется удовольствоваться и этим.

Уэйн взобрался на стол рядом с Калхауном, и брат Лазарь тоже пристегнул его ремнями. Монахиня принесла следующий поднос, и брат Лазарь повторил процедуру. Монахиня стояла рядом и смотрела на лицо Уэйна сверху вниз. Он попытался что-нибудь понять по ее выражению, но лицо женщины оставалось безучастным.

Закончив с забором крови, брат Лазарь потрепал Уэйна за подбородок:

— На мой взгляд, вы оба здоровые парни, но никогда нельзя быть в этом уверенным. Мы проведем несколько анализов. Тем временем сестра Уорт проведет с тобой еще кое-какие тесты. А я присмотрю за твоим приятелем. — Он кивнул в сторону лежавшего без сознания Калхауна.

— Он мне не приятель, — сказал Уэйн.

Его отстегнули от стола, и сестра Уорт в сопровождении брата Фреда и его ружья привела Уэйна в другую комнату.

Вдоль стен здесь стояли стеллажи с инструментами и бутылками. Освещение было скудным, в основном из разбитого окна, хотя, кроме него, под потолком имелась еще и слабенькая лампочка. В воздухе густо кружились пылинки.

В центре комнаты вертикально стояло огромное колесо. На верхнем краю и снизу с обода свисали ременные петли. Внизу под креплениями стояли деревянные плашки. Позади к колесу была прикреплена металлическая полоса с переключателями и кнопками.

Брат Фред заставил Уэйна раздеться и загнал на деревянные подставки, поставив его спиной к центру колеса.

Сестра Уорт крепко пристегнула ремнями его лодыжки, потом Уэйну пришлось поднять руки, и его запястья тоже привязали к ободу.

— Надеюсь, будет немного больно, — сказал брат Фред.

— Вытри с лица кровь, — посоветовал ему Уэйн. — А то ты выглядишь очень глупо.

Брат Фред показал ему средний палец, что не имело ничего общего с религией, и вышел из комнаты.

8

Сестра Уорт повернула выключатель, и колесо начало вращаться, сначала медленно, потом быстрее, и перед глазами Уэйна замелькало окно, и столбики пыли в лучах солнца, и тени, отбрасываемые спицами и ободом колеса.

После первого же оборота он закрыл глаза. Это уменьшало головокружение, особенно в перевернутом положении.

Оказавшись наверху, он открыл глаза и увидел, что сестра Уорт стоит перед колесом и наблюдает за ним.

— Почему? — спросил он и снова закрыл глаза, когда колесо пошло вниз.

— Потому что так приказал брат Лазарь, — ответила сестра Уорт после такой длинной паузы, что Уэйн уже успел забыть о заданном вопросе.

По правде сказать, он и не ждал ответа. Он сам удивился, что решил заговорить, и чувствовал себя немного неловко.

На очередном подъеме он опять открыл глаза, но монахиня прошла к обратной стороне колеса и пропала из поля зрения. Он услышал щелчок какого-то переключателя, и тут в него ударила молния, так что он невольно вскрикнул. Изо рта, словно раздвоенный змеиный язычок, вылетел небольшой разряд.

Колесо завертелось быстрее, молнии жалили чаще, а его крики становились слабее, а потом и совсем затихли. Он погрузился в странное оцепенение. Уэйн парил над землей в одних сапогах и ковбойской шляпе и быстро поднимался вверх. Вокруг него летали старые машины. Он присмотрелся внимательнее и отыскал свой «Шеви-57», а за рулем сидел Поуп. Рядом со стариком расположилась проститутка-мексиканка, еще две шлюхи выглядывали с заднего сиденья. По их виду было ясно, что они немного перебрали.

Одна из девиц на заднем сиденье задрала подол, чтобы показать ему свою киску. Ее промежность напоминала пирожок тако и нуждалась в стрижке.

Он улыбнулся и попытался подойти, но «шеви» сделал широкий разворот и стал удаляться. В зеркале заднего вида он еще мог рассмотреть лицо Поупа. Тот медленно обернулся и печально помахал рукой. А потом скрылся за фигурой шлюхи с заднего сиденья.

Остальные машины тоже стали удаляться, словно увлекаемые пустотой, образовавшейся после ухода «шеви». А он оставался на одном месте, как приколотый к доске мотылек. Машины вскоре исчезли вдали, оставив его привязанным к вертящемуся колесу посреди россыпи холодных равнодушных звезд.

— …Как проходят тесты… все записывать… результаты в таблицу… ЭКГ, излучения мозга, внутренности… все… это плохо, потому что брат Лазарь хочет… думает, я не знаю… считает меня медлительной… я медлительная, но не глупая… соображаю… раньше была научным сотрудником… до несчастного случая… брат Лазарь не святой… он безумец… сделал это колесо в память об инквизиции… очень много знает об инквизиции… считает ее необходимой… для таких, как ты… нечестивцев, как он вас называет… я знаю…

Уэйн открыл глаза. Колесо остановилось. Сестра Уорт продолжала свой монотонный монолог, объясняя тест на колесе. Он вспомнил, что три тысячи лет назад задал ей вопрос.

Сестра Уорт опять смотрела на него. Она подошла ближе, и Уэйн ожидал, что колесо снова завертится. Но монахиня вынесла длинное узкое зеркало и установила его у стены напротив колеса. Она поставила свои маленькие ступни на деревянные плашки и поднялась к самому колесу. Затем подняла подол одеяния и спустила маленькие черные трусики. Сестра Уорт приблизила свое лицо к Уэйну, словно что-то искала в его глазах.

— Он планирует забрать твое тело… по частям… кровь, клетки, мозг, твой член… абсолютно все… он хочет жить вечно.

Она держала трусики в руке и мяла их в пальцах, а потом отбросила в сторону. Уэйн проводил взглядом клочок ткани, упавший на пол, словно мертвая летучая мышь.

Она отыскала ладонью его член и сжала его. Рука была сухой и прохладной, и Уэйн чувствовал себя не лучшим образом, но пенис начал твердеть. Она зажала его между ногами и потерлась бедрами. Ноги тоже были сухими и холодными, как и ладони.

— Я теперь знаю его… знаю, что он делает… вирус мертвецов… он пытался как-то преобразовать бактерии, чтобы жить вечно… они заставляют мертвецов возвращаться… но не дают ощущения жизни и не освобождают от прожитых лет…

Несмотря на холод ее тела, его член окреп и увеличился.

— Он препарирует мертвецов… ставит над ними эксперименты… но секрет вечной жизни надо искать в живых… поэтому он хочет тебя… ты чужак… он может испытать на тех, кто живет здесь… но не станет их убивать, чтобы иметь слуг… он не открывает им своих намерений… ему нужны твои органы и органы других людей… он хочет стать Богом… летает высоко в небе на маленьком самолете и смотрит вниз… Ему нравится считать себя Создателем…

— На самолете?

— На сверхлегком.

Она направила его член в себя и внутри оказалась такой же холодной и сухой, словно ливер, оставленный на ночь в раковине. И все же он ощутил себя готовым. В таком состоянии он был способен искать дырку даже в турнепсе.

Она поцеловала его в ухо, потом ниже, в шею; холодные короткие поцелуи, сухие, как тосты.

— Думает, что я ничего не знаю… Но я знаю, что он не любит Иисуса… Он любит только себя и власть… Он огорчается по поводу своего носа…

— Надо думать.

— Он это сделал в момент религиозной лихорадки… прежде чем утратил веру… А теперь хочет стать таким, как раньше… Ученым. Хочет вырастить новый нос… знает, как это делается… Я видела, как он выращивал в колбе палец… из кусочка кожи, взятого с руки одного из братьев… Он способен на такие вещи…

Теперь она начала двигать бедрами. Через ее плечо он видел отражение в зеркале. Видел, как вертится ее белая попка, а над ней колышется черное одеяние, грозя упасть, словно театральный занавес. Он стал медленно, но решительно двигаться ей навстречу.

Сестра оглянулась через плечо на зеркало и посмотрела, как она овладевает привязанным мужчиной. Ее лицо выражало не столько страсть, сколько любопытство.

— Хочу почувствовать себя живой, — сказала она. — Ощутить в себе длинный и твердый член… Это было так давно.

— Я делаю все, что могу, — ответил Уэйн. — Это не самое романтическое место для свиданий.

— Вдави, чтобы я его почувствовала.

— Отлично.

Уэйни выдал все, на что был способен. Эрекция уже начала ослабевать. Он как будто нанялся на работу, но не мог произвести наилучшего впечатления. Ему казалось, что встречная сторона будет им разочарована.

Она оторвалась от него и спустилась с колеса.

— Не вини себя, — сказала сестра Уорт.

Она ушла за колесо, тронула какие-то переключатели и снова повисла на Уэйне, зацепившись ступнями за его лодыжки. Колесо стало поворачиваться. Возобновились короткие электрические разряды, но не такие мощные, как раньше. Они придавали сил. Когда он поцеловал ее, показалось, что он коснулся языком контактов батарейки. Электричество наполнило его вены и стало стекать с кончика члена; Уэйну казалось, что он способен наполнить ее не спермой, а электричеством.

Колесо скрипнуло и остановилось; вероятно, сработал встроенный таймер. Они замерли вниз головами, и Уэйн видел отражение в зеркале. Как будто две ящерицы трахаются на оконном стекле.

Он так и не понял, кончила она или нет, так что ускорил темп и кончил сам. Без электричества его желание стало ослабевать. Женщина явно была не первоклассной шлюхой, но, как говорил Поуп, даже самая последняя шлюха, которую он поимел, была достаточно хороша.

— Они придут, — сказала она. — Уже скоро… Не хочу, чтобы нас так застали… Надо сделать другие тесты.

— Почему ты это сделала?

— Я хочу выйти из ордена… Хочу выбраться из пустыни… Хочу жить… И я хочу, чтобы ты мне помог. — Я не против, но кровь приливает к голове, и меня начинает тошнить. Тебе лучше слезть с меня.

Прошла целая вечность, прежде чем она снова заговорила:

— У меня есть план.

Она спустилась на пол, прошла за колесо и нажала кнопку, чтобы перевернуть Уэйна. Потом снова запустила колесо, и, пока он медленно вращался, пока в его теле плясали молнии, она рассказала о своем плане.

9

— Мне кажется, брат Фред хочет меня трахнуть, — сказал Калхаун. — Он все время пытается засунуть палец мне в задницу.

Они снова были в той же комнате. Брат Фред привел их сюда, не забыв напомнить, чтобы они забрали свою одежду. После чего они опять остались одни и стали одеваться.

— Мы выберемся отсюда, — сказал Уэйн. — Нам поможет монахиня, сестра Уорт.

— А ей какая с этого выгода?

— Она ненавидит это место, и ей понравился мой член. Но ненависть сильнее.

— И каков план?

Сначала Уэйн рассказал о том, что задумал брат Лазарь. Утром он прикажет привести их в комнату, где стоят стальные столы, и, если анализы будут благоприятными и их самих сочтут достаточно здоровыми, брат Лазарь начнет сдирать с них кожу. Медленно, поскольку, как говорит сестра Уорт, ему нравится это занятие. Потом из них выкачают кровь и переработают ее в гранулы, как кофе. Потом вырежут мозг и положат в физраствор, а остальные части тела будут хранить в холодильнике.

И все это будет проделано во имя Бога и Иисуса Христа («Бласлови нас, Иис») под предлогом поисков лекарства для зараженных бактериями мертвецов. Но на самом деле ради того, чтобы брат Лазарь получил новый нос, мог летать на своем сверхлегком самолете и жить вечно.

Сестра Уорт предложила следующий план.

Она будет присутствовать в комнате, где намечена процедура. Она припрячет оружие. Она сделает первый, отвлекающий шаг, а потом дело за ними. — На этот раз, — сказал Уэйн, — одному из нас необходимо завладеть ружьем.

— Или мы их поимеем, или я получу палец в задницу.

— На нашей стороне будет внезапность. Они не подозревают сестру Уорт. Мы сможем пробиться на крышу и оседлать легкий самолет. Когда в нем закончится горючее, пойдем пешком, возможно, отыщем мой «шеви», и, надеюсь, он тронется с места. — Тогда и сведем счеты. Тот, кто выиграет, получит машину и девчонку. А на завтра у меня есть маленький сюрприз.

Калхаун поднял ногу и нажал на каблук сапога. Каблук сдвинулся, и в руку упал маленький нож.

— Он очень острый, — сказал Калхаун. — Как-то раз я разрезал им китайца от живота до подбородка. И нож прошел легко, как через кучу свежего дерьма.

— Было бы неплохо, если бы ты сегодня держал его наготове.

— Я хотел сначала провести разведку. По правде говоря, мне казалось, что одного удара в челюсть хватит, чтобы удалить брата Фреда со сцены.

— Ты стукнул его по носу.

— Да, черт побери, но целился-то я в челюсть.

10

Рассвет и комната с металлическими столами выглядели точно так же, как и накануне. Никто не позаботился поставить хотя бы вазу с цветами, чтобы украсить помещение.

Однако изменился нос брата Лазаря: вместо одного прыща на нем появилось два перламутровых нароста.

Сестра Уорт выглядела чуть более оживленной, чем вчера. Она стояла неподалеку и держала в руках поднос с инструментами. На этот раз там были одни скальпели. Свет падал на их лезвия и заставлял подмигивать.

За спиной Калхауна стоял брат Фред, а позади Уэйна — брат Гнилой Пушок. Сегодня они чувствовали себя гораздо увереннее и отказались от эскорта мертвецов.

Уэйн посмотрел на сестру Уорт и подумал, что дела могут быть и не так хороши, как им хотелось. Возможно, в ее медлительный монолог закралась ложь. Возможно, она просто хотела потрахаться и сделать это втихую, а потому могла наобещать все что угодно. Возможно, ей было наплевать на планы брата Лазаря относительно двух чужаков.

Но даже если все это было обманом, Уэйн не собирался отступать. Если так, он предпочтет прыгнуть прямо на дуло ружья брата Фреда. Это лучше, чем ждать, пока с тебя снимут шкуру. Да и перспектива видеть перед собой вблизи лицо брата Лазаря с его уродливым носом Уэйна совсем не привлекала.

— Я очень рад вас видеть, — заговорил брат Лазарь. — Надеюсь, сегодня не будет никаких неприятностей, как вчера. А теперь забирайтесь на столы.

Уэйн взглянул на сестру Уорт. Выражение ее лица ничуть не изменилось. Единственное, что выдавало в ней присутствие жизни, так это изогнутые крылья родимого пятна на щеке.

«Ладно, — подумал Уэйн. — Я дойду до стола, а потом надо что-то предпринять. Даже если это и будет ошибкой».

Он успел сделать первый шаг, и сестра Уорт швырнула поднос с инструментами в лицо брата Лазаря. Один из скальпелей угодил ему в нос и повис. Поднос и остальные инструменты грохнулись на пол.

Брат Лазарь еще даже не успел закричать, а Калхаун уже упал на пол и перекатился в сторону. Он оказался под дулом ружья брата Фреда и сумел оттолкнуть его вверх. Ружье выстрелило, пуля угодила в потолок, посыпалась штукатурка.

Маленький нож уже был в ладони Калхауна, и он тотчас вонзил его в пах брату Фреду. Лезвие прошло сквозь рясу и погрузилось в плоть по самую рукоятку.

Уэйн начал действовать одновременно с Калхауном. С разворота он ударил брата Гнилой Пушок по горлу ребром ладони, потом поймал его голову, добавил пару ударов коленом и уложил на пол ударом локтя по затылку.

Калхаун успел завладеть оружием, а брат Фред, лежа на полу, пытался выдернуть из живота нож. Первым выстрелом Калхаун разнес голову брату Фреду, а вторым — Гнилому Пушку.

Брат Лазарь, с висящим в носу скальпелем, попытался сбежать, но наступил на поднос, заскользил и грохнулся на живот. Калхаун в два шага его догнал и ударил ногой по горлу. Брат Лазарь издал хрюкающий звук, но попытался подняться.

Уэйн ему помог. Он схватил брата Лазаря за ворот рясы, подтянул вверх и стукнул о край стола. Скальпель все еще держался в носу. Уэйн схватил его и дернул, отхватив часть носа. Брат Лазарь завизжал.

Калхаун заставил его замолчать, вставив в рот дуло ружья. Потом просунул глубже, сказал: «Съешь-ка вот это» — и нажал на курок. Затылочная часть черепа вместе с мозгами вылетела на стол и съехала на пол, словно тарелка с яичницей-болтуньей, неудачно пущенная по прилавку кафе.

Сестра Уорт не двигалась. Уэйн понял, что вся ее энергия была растрачена на то, чтобы бросить в брата Лазаря поднос с инструментами.

— Ты сказала, что принесешь оружие, — сказал он.

Монахиня повернулась спиной и подняла подол рясы. За поясом трусиков торчало два пистолета тридцать восьмого калибра. Уэйн выдернул их одновременно обеими руками.

— Двуствольный Уэйн! — воскликнул он.

— Как насчет самолета? — спросил Калхаун. — Для бунта заключенных мы наделали слишком много шума. Надо выбираться отсюда.

Сестра Уорт повернулась к двери в задней части комнаты, но не успела сделать и шага, как Уэйн и Калхаун подхватили ее за руки и потащили к выходу.

За дверью оказалась лестница, и они помчались наверх, перепрыгивая через две ступени. Люк на крышу оказался открытым, а там, привязанный эластичными тросами к стальным скобам, стоял самолет. Он был бело-голубым, с металлическими полосками, на обоих бортах были установлены помповики двенадцатого калибра, а внутри имелись сумка с запасом провизии и канистра с водой.

Уэйн и Калхаун быстро отвязали тросы, забрались на двухместное сиденье и привязали между собой сестру Уорт. Не очень удобно, но лететь можно.

Все уселись.

— Ну? — произнес Калхаун через мгновение.

— Проклятие! — откликнулся Уэйн. — Я не знаю, как управлять этой штукой.

Они повернулись к сестре Уорт, а та смотрела на панель управления.

— Скажи хоть что-нибудь, — окликнул ее Уэйн.

— Это ключ зажигания… — заговорила она. — Этот рычаг… вперед — вверх, назад — нос вниз… вправо и влево…

— Все понятно.

Он запустил мотор, прибавил оборотов. Машина покатилась вперед и задрожала.

— Слишком большой вес, — сказал Уэйн.

— Тогда выброси за борт эту сучку, — предложил Калхаун.

— Летим все или никто, — заявил Уэйн.

Самолет продолжал вилять хвостом то вправо, то влево, но, поднявшись с крыши, выровнялся.

Они пролетели несколько сотен ярдов, потом самолет повело в сторону, и Уэйн не сумел вовремя выправить курс. Они угодили точно в голову статуи Иисуса, прямо посредине венца из колючей проволоки. Прожекторы взорвались мелкими стеклянными брызгами, заскрежетал металл, шипы проволоки намертво вцепились в нейлоновые крылья. Голова Иисуса качнулась, оторвалась и полетела вниз, увлекая за собой электрические кабели. В сотне футов от земли кабели натянулись, отчего голова вместе с самолетом подпрыгнула вверх, словно игрушка на резинке. Затем проволочное кольцо не выдержало и разорвалось, а самолет с треском рухнул, подняв тучи пыли.

Голова Иисуса покачивалась над ним, словно птичка, высматривающая аппетитного червяка.

11

Уэйн выбрался из-под обломков и проверил ноги. Они работали.

Калхаун уже сыпал проклятиями и отстегивал ружья и припасы.

Сестра Уорт лежала в руинах разбитого самолета, обернутая нейлоном, словно бабочка в коконе.

Уэйн стал освобождать ее от обломков. Он увидел, что у монахини сломана нога. Острый осколок кости проткнул кожу бедра и торчал наружу. Крови не было.

— Церковная община на подходе, — предупредил Калхаун.

Похоже, известия о судьбе брата Лазаря и двоих монахов уже распространились среди членов ордена. По подъемному мосту неслась толпа монахов, монахинь и мертвецов. Многие братья и сестры размахивали ружьями, мертвецы держали в руках дубинки. И все громко кричали.

Уэйн кивнул в сторону стоявших под навесом машин:

— Берем автобус.

Он подхватил на руки сестру Уорт и побежал к стоянке. Калхаун с припасами и оружием быстро догнал и обогнал его. Он запрыгнул в открытую дверь ближайшего автобуса и скрылся из виду. Уэйни понял, что Калхаун разбирается в проводах, чтобы запустить мотор без ключа зажигания. Оставалось только надеяться, что ему удастся это сделать, и быстро.

Подбежав к автобусу, он положил сестру Уорт на землю, вытащил оба пистолета и встал перед монахиней. Если ему суждено погибнуть, он хотел быть похожим на Дикого Билла Хикока: палящие пистолеты в обеих руках и беспомощная женщина за спиной.

Но больше всего он хотел, чтобы автобус завелся.

Так и получилось.

Калхаун включил передачу, развернул автобус и притормозил перед Уэйном и сестрой Уорт. Монахи уже открыли огонь, но их пули отскакивали от бронированного корпуса.

— Залезайте, черт побери! — завопил Калхаун.

Уэйн сунул пистолеты за пояс, схватил монахиню и ринулся в автобус. Калхаун так рванул машину с места, что они оба кувырком полетели на сиденье. — Я думал, ты сбежишь, — сказал Уэйн.

— Хотел. Но я дал слово.

Уэйн уложил сестру Уорт и осмотрел ее ногу. После рывка кость высунулась еще больше.

Калхаун закрыл дверь и взглянул в зеркало заднего вида. Монахи и мертвецы спешно погрузились в два автобуса и пустились в погоню. Одна из машин очень быстро набрала скорость, вероятно, была снабжена усиленным двигателем.

— Пожалуй, я выбрал не лучший экземпляр, — заметил Калхаун.

Они перевалили через песчаную гряду и оказались на узкой дороге, поднимавшейся наверх из долины. Один из двух автобусов немного отстал, возможно из-за неисправности. Второй шел по пятам.

Вскоре дорога стала заметно шире.

— Я думаю, мерзавцы только этого и ждали, — крикнул Калхаун.

Не успел он договорить, как их преследователи резко увеличили скорость и зашли слева, явно намереваясь столкнуть их с дороги в долину. Но Калхаун искусно маневрировал и не давал им ни малейшего шанса.

Тогда дверь преследующего автобуса открылась, и появилась та самая монахиня, которая привезла их в Землю Иисуса. Она встала на подножке, широко расставив ноги, так что стала видна развилка, едва прикрытая черными трусиками. Одну руку она закинула за поручень и целилась в них из столь популярного у духовенства помпового ружья двенадцатого калибра.

На первом же повороте монахиня выстрелила в переднее окно рядом с Калхауном. Стекло угрожающе затрещало, покрылось сеткой, но выдержало.

Монахиня передернула затвор и сделала еще один выстрел. Этого не могло выдержать даже пуленепробиваемое стекло. Еще пара удачных выстрелов, и Калхаун может попрощаться со своей головой.

Уэйн встал коленями на сиденье и открыл окно. Монахиня увидела его, повернула оружие и снова выстрелила. Она прицелилась слишком низко, и пуля угодила в нижнюю часть окна; стекло покрылось сеткой трещин и мгновенно осыпалось. Уэйн воспользовался тем, что монахине потребовалось перезарядить ружье, высунул пистолет в окно и тоже выстрелил. Его заряд попал в голову, и вместо глаза появилось алое пятно. Монахиня повисла на поручне и выронила ружье. Оно тотчас вылетело за дверь. Некоторое время она еще держалась на согнутой в локте руке, но сустав не выдержал, и монахиня выпала из автобуса. Она попала под заднее колесо, и с обоих концов тела брызнули красные фонтаны.

— Зря пропала такая хорошая киска, — произнес Калхаун.

Он направил машину на второй автобус, тот слегка повернул, но Калхаун продолжал теснить его, пока преследователи с ужасающим скрежетом не ударились о скалу.

Автобус с монахами немного отстал и начал подталкивать Калхауна к краю дороги. Он сбросил газ, переключил двигатель на низкую передачу и позволил автобусу с монахами вырваться на полкорпуса вперед. А потом так рванул руль влево, что развернул заднюю часть второго автобуса поперек дороги. Калхаун продолжал давить носом машины, и автобус противников не мог не развернуться. Передний бампер не выдержал нагрузки и лопнул, но Калхаун не отступал, и автобус под оглушительные крики монахов сорвался с дороги и кувырком полетел в долину.

Спустя тридцать минут они выбрались из каньона и оказались в пустыне. Их автобус начал выбрасывать спереди клубы дыма, и снизу появился шум, похожий на кашель собаки, подавившейся куриной костью. Калхаун остановил машину.

12

— Проклятый бампер согнулся и изжевал покрышку, — сказал Калхаун. — Если мы сумеем его оторвать, думаю, остатков колеса хватит, чтобы проехать еще немного.

Уэйн и Калхаун вцепились в бампер и стали тянуть, но металл не поддавался. Оторвать полностью они его так и не смогли, но погнутая часть в конце концов отломилась.

— Ну, этого достаточно, чтобы не задевать за колесо, — сказал Калхаун.

Из автобуса послышался голос сестры Уорт. Уэйн поднялся, чтобы посмотреть, как у нее дела.

— Вынеси меня из автобуса, — попросила она. — Я хочу почувствовать свежий воздух и солнце.

— Воздуха там не так уж и много, — заверил ее Уэйн. — А солнце такое же, как обычно. Печет.

— Пожалуйста.

Он взял ее на руки, вышел из автобуса и, отыскав песчаный холмик, уложил на землю, немного приподняв голову.

— Мне… мне нужны батарейки, — сказала монахиня.

— Повтори? — не понял Уэйн.

Она, не мигая, смотрела на солнце.

— Это величайшее достижение брата Лазаря… Мертвец, способный думать… сохранивший воспоминания о прошлом… Я тоже была ученым…

Она медленно подняла руку и сбросила головной убор монахини.

В центре головы из-под спутанных светлых волос торчала серебряная ручка.

— Он… был нехорошим человеком… Я хорошая… Я хочу ощутить себя живой… Как раньше… Батарейки кончаются… Взяла запасные…

Рука упала, зацепившись пальцами за кнопку на кармане рясы. Уэйн расстегнул клапан и вытащил оттуда четыре батарейки.

— Достаточно двух… Это просто…

Рядом с ними остановился Калхаун.

— Это многое объясняет, — сказал он.

— Не смотрите на меня так…

Уэйн вдруг понял, что даже не назвал ей своего имени, да она и не спрашивала.

— Отвинти… Вставь батарейки… Без них я стану пожирателем… Я не могу ждать…

— Хорошо, — кивнул Уэйн.

Он зашел сзади, приподнял голову и вывинтил металлическую вставку из черепа. Он вспомнил, как она занималась с ним любовью на колесе, как отчаянно старалась что-нибудь почувствовать и какой оставалась при этом холодной и сухой. Он вспомнил, как она смотрела в зеркало, надеясь увидеть то, чего там не было.

Уэйн уронил батарейки в песок, вытащил из-за пояса один из пистолетов, приставил к ее затылку и спустил курок. Ее тело легонько дернулось, голова запрокинулась, и лицо повернулось к нему.

Пуля прошла навылет через птичку на щеке и уничтожила родимое пятно, оставив рваную бескровную рану.

— Правильно сделал, — сказал Калхаун. — В мире полно живых кисок, так что не стоит тащить с собой мертвеца со сломанной ногой.

— Заткнись! — бросил Уэйн.

— Если человек становится сентиментальным по отношению к женщинам и детям, его можно считать конченым.

Уэйн поднялся.

— Ладно, парень, — продолжал Калхаун. — Я думаю, пора.

— Я тоже так думаю, — ответил Уэйн.

— Как насчет выравнивания шансов? Отдай мне один из твоих пистолетов, мы встанем спиной к спине, и я сосчитаю до десяти, после чего повернемся и начнем стрелять.

Уэйн отдал Калхауну свой пистолет. Калхаун проверил магазин:

— У меня четыре патрона.

Уэйн вынул два патрона из второго пистолета и бросил их на землю.

— Теперь поровну, — сказал он.

Они встали спиной друг к другу, держа оружие в опущенных руках.

— Полагаю, если ты меня подстрелишь, захочешь взять тело с собой, — сказал Калхаун. — Пусти пулю в голову, если это потребуется. Я не хочу возвращаться, как те мертвецы. Обещаешь?

— Да.

— Я сделаю то же самое для тебя. Даю слово. Ты уже убедился, что это много значит.

— Будем стреляться или болтать?

— Знаешь, парень, при других обстоятельствах ты мог бы мне понравиться. Может, мы стали бы друзьями.

— Вряд ли.

Калхаун начал отсчитывать шаги, и они разошлись. При счете «десять» оба развернулись.

Пистолет Калхауна грянул первым. Уэйн почувствовал, как пуля толкнула его в нижнюю правую часть груди и слегка развернула. Он поднял свой пистолет, тщательно прицелился, и на этот раз прозвучало сразу два выстрела.

Вторая пуля Калхауна просвистела мимо его головы. Заряд Уэйна попал Калхауну в живот.

Калхаун упал на колени и начал задыхаться. Он попытался снова поднять пистолет, но не смог, словно его привязали к наковальне.

Уэйн снова выстрелил. Пуля попала в грудь, и Калхаун упал на спину, неловко подогнув под себя ноги.

Уэйн подошел, опустился на одно колено и взял у него пистолет.

— Дерьмо! — прошептал Калхаун. — Я не думал, что все так кончится. Ты ранен?

— Царапина.

— Дерьмо!

Уэйн приставил пистолет ко лбу Калхауна, и тот закрыл глаза. Уэйн спустил курок.

13

Его рана была далеко не царапиной. Уэйн понимал, что надо бы оставить сестру Уорт там, где она лежала, втащить Калхауна в автобус и привезти в город, чтобы получить хоть какое-то вознаграждение. Но деньги его больше не интересовали.

Обломком бампера он выкопал неглубокую общую могилу в песке. Засыпав тела, воткнул между ними обломок бампера, нацарапав на нем прицелом одного из пистолетов следующую надпись: «ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ СЕСТРА УОРТ И КАЛХАУН, ВСЕГДА ВЫПОЛНЯЮЩИЙ СВОИ ОБЕЩАНИЯ». Он и сам толком не мог разобрать неровные буквы и понимал, что первый же шквал ветра свалит обломок железа, но все-таки почувствовал себя немного лучше, хотя и не мог сказать почему.

Рана снова открылась, и солнце жарило вовсю, а после того как он потерял шляпу, мозги могли свариться в черепе, как мясо в кипящем котле.

Уэйн забрался в автобус и ехал весь день и всю ночь, почти до самого утра, пока вновь не оказался в пустыне Кадиллаков. Потом он ехал вдоль брошенных машин и наконец добрался до своего «Шеви-57».

Он заглушил мотор и попытался выйти из автобуса, но обнаружил, что едва может двигаться. Пистолеты за поясом прилипли к рубашке, приклеенные его кровью.

Уэйн поднялся, держась за руль, потом взял одно из ружей и воспользовался им как костылем. Прихватив еду и воду, он подошел осмотреть свою машину.

Дело было плохо. Автомобиль не только лишился ветрового стекла — вся передняя часть была смята, а одно из широких колес вывернулось под таким углом, что стало ясно: сломан вал.

Он прислонился к «шеви» и постарался подумать. Автобус в порядке, и в баке есть еще топливо, и можно слить горючее из «шеви», взять запасную канистру из багажника и заправить его. Это даст еще несколько миль.

Миль.

Он знал, что не сможет пройти и двадцати футов, а тем более снова сосредоточиться на езде.

Он бросил ружье, провизию и воду. Вскарабкался на капот «шеви», оттуда кое-как поднялся на крышу. Потом растянулся на спине и стал смотреть в небо.

Наступила ясная ночь, и звезды отчетливо проявились в потемневшем небе. Ему стало холодно. Через пару часов звезды побледнеют, взойдет солнце, и прохлада снова сменится жарой.

Он повернул голову и посмотрел на один из «кадиллаков», где приникший к ветровому стеклу скелет навечно уставился в песок.

Нет, нельзя так умирать, чтобы потом вечно смотреть вниз.

Он скрестил ноги, раскинул руки и стал изучать небо. Он больше не чувствовал холода, и боль почти исчезла. Он стал таким же неподвижным, как и окружающая пустыня.

Он достал из-за пояса один из пистолетов, взвел курок, приставил дуло к виску и продолжал наблюдать за звездами. Затем закрыл глаза и обнаружил, что все еще видит их. Он опять парил в бездне среди звезд, в одних сапогах и ковбойской шляпе, и со всех сторон кружились старые машины и его «Шеви-57», еще целый.

На этот раз машины не уплывали, а двигались ему навстречу. Первым летел «шеви», и, когда машина оказалась совсем близко, он заметил за рулем Поупа, а рядом с ним мексиканскую проститутку и еще двух женщин на заднем сиденье. Они все улыбались, а Поуп давил на гудок и махал рукой.

«Шеви» подлетел к нему вплотную, и задняя дверца распахнулась. Между двумя шлюхами сидела сестра Уорт. Еще мгновение назад ее там не было, а теперь появилась. Он никогда не думал, что в его «шеви» такое просторное заднее сиденье.

Сестра Уорт улыбнулась ему, и птичка поднялась на ее щеке. Ее длинные волосы были зачесаны назад, и женщина выглядела розовощекой и очень счастливой. У ног на полу стоял ящик холодного пива. Господи, это же «Одинокая звезда».

Поуп наклонился на переднем сиденье, высунул руку, и все женщины тоже замахали руками, приглашая его в машину.

Уэйн пошевелил руками и ногами и на этот раз смог двигаться совершенно свободно. Он наклонился к открытой дверце, дотронулся до руки Поупа. — Рад тебя снова видеть, сынок, — сказал Поуп.

И в тот миг, когда Уэйн спустил курок, Поуп втащил его в машину.

Маленькая зелёная книжечка историй о монстрах

Joe R. Lansdale, "A Little Green Book of Monster Stories", 2003

Искусственный человек

Я весь уродливый и зеленый, и сделан Хозяином с помощью какой-то машины и , от которых глаза распахиваются. Он держит меня в лаборатории и чему-то учит, , и однажды я перестаю хотеть учиться, хватаю Хозяина за голову и тяну, a она сразу отрывается и брызжет красным, и тогда я узнаю из книг, которые он читал мне, что я хочу делать дальше.

Я хочу Котенка.

Сильно хочу Котенка. Выламываю дверь и выхожу искать Котенка, потому что я этого хочу, но вижу, что все не так, как я себе представлял, как я видел в книжках с картинками. Наконец, я вижу Котенка и иду за ним. И когда я беру его на руки и глажу, он МЯУКАЕТ, звучит так, как издавал звуки Хозяин, когда читал книгу, и говорил, что МИЛАЯ КИСКА МЯУКАЕТ. Котенок начинает МЯУКАТЬ, пока я не отрываю ему голову, потом он больше не МЯУКАЕТ, его маленькие дрожат, а хвост свисает вниз.

, которые , например, которую под " "[11] рвутся, за них из них, у , ,

Так что, думаю, просто хватай и тяни за любое место и смотри, что получится. Но не могу поймать её. Она видит меня, кричит и убегает, а я смотрю на лицо в луже воды, и от этого мне самому хочется кричать. Оно всё красное от Котенка, и я такой уродливый, как говорил Хозяин, поэтому я умываю лицо в луже и вижу, что лицо все еще уродливое, и с красным оно выглядело лучше, потому что оно все зеленое. Зеленое, как трава, как говорится в книге.

Я иду искать девочку-бумажную куколку, и если что-то не получится, я не смогу поймать ее, то я хочу щенка… Посмотрю, будет ли он кричать "ГАВ-ВАУ-ВАУ", а потом оторву ему лапки. Потом, как в книге, которую читал Хозяин, я пойду пить кофе.

Перевод: Zanahorras

В баре

Эй, как жизнь?

Похоже не очень, да?

Нет, нет, мы раньше не встречались. Просто хочу немного поднять тебе настроение. Я расскажу одну историю, ты просто не поверишь… Нет, деньги мне не нужны. И я не пьян. Это моя первая кружка пива. Я сидел тут совсем один, а потом увидел тебя, и подумал: эй, этот парень может составить мне отличную компанию.

Уверен, ты сможешь. Кому охота пить в одиночестве? Тебе ведь нравятся хорошие истории? Потому что моя история — это просто нечто.

Нет, это не займет много времени. Я постараюсь быть кратким.

Видишь ли, я — шпион.

Нет-нет. Не из тех шпионов. Я не работаю на КГБ или ЦРУ. Я работаю на МАДЖИПЛИШТ.

Да, я в курсе, что ты никогда о таком не слышал. О нем вообще мало кто знает.

Даже среди нас, марсиан.

Нет, ты не ослышался. Я так и сказал — марсиан. Ведь я с Марса.

Я уже говорил тебе, что не пьян.

Ваши ученые могут твердить все что угодно. Я — марсианин.

Видишь ли, мы наблюдаем за вашей планетой уже достаточно долго, но в последнее время вы, ребята, со всеми своими зондами и планами полета на Марс стали слегка нас нервировать. И мы решили сыграть на опережение. Я из тех, кого у вас называют "передовой десант". Проще говоря — разведчик. Понимаешь, мы, марсиане, невидимы для ваших телескопов. Это из-за того, что наши тела плохо отражают свет, и способны сливаться с ландшафтом. Да, верно, как хамелеоны. В любом случае мы бы только напугали вас своим видом, потому что для вас, землян, мы выглядим… необычно.

Это? Нет, конечно, это не мое настоящее тело. Я слепил его из протоплазмы.

Почему я говорю по-английски? О, я хорошо знаком с вашей культурой. Я изучал ее много лет. Даже устроился на работу.

Зачем я тебе все это рассказываю?

Ну, тут все достаточно просто. Мы, марсиане, смогли адаптироваться почти ко всему в вашем мире, даже научились дышать кислородом. Но вот еда, это для нас проблема. Так получилось, что ваш алкоголь легко усваивается нашим организмом, но вот ваша пища для нас не пригодна. Что-то на вроде того как если бы ты приехал в Мексику, купил там что-то с лотка у уличного торговца а потом твой желудок… В общем с нами происходит примерно тоже самое только гораздо хуже.

Кровь — вот наш единственный выход.

Ага, ваша кровь.

Тебе смешно? Вампиры с Марса! Умора, да? Как в тех дешевых фантастических фильмах, правда?

Эй-эй, держи себя в руках. Ты чуть не упал со стула. Нет, я не думаю что пиво здесь такое крепкое. Кружиться голова? Я тебя понимаю. Тебе лучше прикорнуть вот тут за барной стойкой. Я знаю, что с тобой происходит. Это все из-за того щупальца, которое тянется у меня из-под одежды. Я сунул его в тебя, как только мы завели разговор. Ты даже не заметил. Оно выделяет жидкость, что-то вроде естественного обезболивающего, если тебе это вообще интересно. Вот почему ты ничего не чувствуешь. Знаешь, если бы не моя человеческая оболочка, то ты мог бы увидеть, что я почти весь состою из той жидкости. Что-то вроде вашей большой медузы, только посимпатичнее.

Тише-тише…

Не нужно никого звать на помощь. Тебя все равно не услышат. Твои голосовые связки сейчас настолько слабы, что не способны издать ни звука. Это все та жидкость, о которой я тебе говорил. Кроме того, что она действует как анальгетик, она еще парализует нервную систему, расслабляя мышцы твоего тела, и позволяя мне спокойно сосать из тебя кровь.

Конечно, кое-кто из посетителей сейчас смотрит на нас, но они даже не догадываются о том, что происходит. Я виновато улыбаюсь им, ведь ты, похоже, заснул тут, слегка перебрав. Знаешь, они считают это забавным. Люди привыкли к такому. В барах всегда полно пьяных.

Вот так, вот так. Расслабься. Просто плыви по течению. Так ведь у вас говорят? В любом случае от тебя уже ничего не зависит. Еще немного и в твоем теле не останется ни капли крови. Мой организм ее усвоит и со мной все будет в порядке. Ведь это моя единственная еда на вашей планете, если не считать пары кружек пива, время от времени.

Ну, вот я тебе все рассказал. Конец истории. Как же хорошо я себя чувствую.

Не знаю, слышишь ты меня еще или нет, но щупальце я из тебя вынимаю. Спасибо за угощение. Ничего личного. И не беспокойся о пиве, которое ты заказал. Я заплачу за него на выходе. Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.

Перевод: Павел Павлов

Динозавр Боб едет в Диснейленд

На день рождения жена Фреда, Карен, купила ему надувного динозавра — Tираннозавра Рекса. Он был в картонной коробке, и Фред поблагодарил ее, отнес динозавра вниз в кабинет, достал его из коробки и провел двадцать минут, делая глубокие вдохи и надувая его воздухом.

Когда динозавр был надут, он посадил его перед своими книжными полками и в шутку достал шапку с мышиными ушами, которую он купил в Диснейленде три года назад, надел ее на голову динозавра и назвал его Боб.

Боб сразу же захотел поехать в Диснейленд. Это желание было невозможно заглушить. Он говорил об этом день и ночь, и дошло до того, что в кабинет стало невозможно заходить, потому что Боб становился очень неприятным в этом вопросе. По ночам он слонялся по лестнице, вышагивал по полу, громко и протяжно напевая песенку из мультика "Микки Маус", будил Фреда и Карен, а когда Фред спускался вниз, чтобы вразумить Боба, тот его не слушал. Он не хотел слушать ни минуты возражений. Нет, сэр, он чертовски хотел поехать в Диснейленд.

Фред сказал Карен:

— Ты должна была купить мне бронтозавра или, может быть, стегозавра. Мне кажется, с ними было бы легче договориться.

Боб не умолкал ни днем, ни ночью.

— Диснейленд, Диснейленд, я хочу в Диснейленд. Я хочу увидеть Микки. Я хочу увидеть Дональда.

Боб повторял это так часто, что это было похоже на какую-то мантру. Он даже нашел несколько старых брошюр о Диснейленде, которые Фред хранил в шкафу. Боб разложил их на полу, лег рядом и изучал картинки, виляя своим огромным хвостом и тосковал.

— Диснейленд, — шептал он. — Я хочу в Диснейленд.

А когда он не говорил об этом, он просто гулял. Он приходил к завтраку, садился на два стула за столом и тупо смотрел в сироп на своих блинчиках, возможно, представляя себе аттракцион Маттерхорн или замок Спящей Красавицы. Дошло до того, что на это было больно смотреть. И Боб стал злым. Он гонялся за соседскими собаками, разрывал мусорные мешки, дрался с детьми в автобусе, спорил с учителями и приобрел неряшливые привычки, например, бросал использованные салфетки "Клинекс" на пол в кабинете. С этим динозавром невозможно было жить.

Наконец, Фреду надоело все это, и однажды утром за завтраком, когда Боб смотрел на свои блинчики, лениво водя по ним вилкой, но не пытаясь есть (а Фред заметил, что Боб похудел и выглядит так, будто ему нужен воздух), Фред сказал:

— Боб, мы решили, что ты можешь поехать в Диснейленд.

— Что? — сказал Боб, вскидывая голову так быстро, что его мышиная шляпа слетела, а вилка заскребла по тарелке со звуком, похожим на скрежет ногтей по доске. — Правда?

— Да, но ты должен подождать, пока в школе не начнутся летние каникулы, и ты действительно должен вести себя лучше.

— О, я буду, буду, — сказал Боб.

Теперь Боб был счастливым динозавром. Он перестал разбрасывать бумажные салфетки, беспокоить собак, детей в автобусе и учителей, и вообще стал образцовым гражданином. Его школьные оценки даже улучшились.

Наконец, настал знаменательный день, и Фред с Карен купили Бобу костюм и красивую кепку с надписью "John Deere", но Боб не хотел иметь ничего общего с обновками. Он носил свою шапку с мышиными ушами и толстовку, которую купил в "Гудвилле", с выцветшей фотографией Микки Мауса и надписью "Диснейленд". Он даже настоял на том, чтобы носить с собой потрепанный диснеевский ланчбокс, который он взял в Армии спасения, но в остальном он был очень сговорчивым.

Фред дал Бобу много денег, а Карен дала ему несколько советов о том, как правильно питаться, а затем они отвезли его в аэропорт на заднем сиденье пикапа. Боб был так взволнован, что едва мог усидеть на месте в зале ожидания аэропорта, и когда назвали его место, он быстро поцеловал Фреда и Карен, протиснулся перед пожилой женщиной и прошмыгнул в самолет.

Когда самолет поднялся в небо, направляясь в Калифорнию и Диснейленд, Карен сказала:

— Он такой счастливый. Как ты думаешь, ему будет хорошо одному?

— Он очень взрослый, — сказал Фред. — У него есть номер в гостинице, куча денег, закуска в коробке с обедом и много здравого смысла. С ним все будет в порядке.

В конце недели, когда Бобу пора было возвращаться, Фред и Карен не смогли встретить его в аэропорту. Они договорились со своей соседкой Салли, чтобы она сделала это за них. Когда они вернулись домой, то услышали, что Боб слушал стерео в кабинете, и спустились к нему.

Музыка была громкой и тяжелой, Боб никогда раньше не слушал ничего подобного. В комнате пахло дымом, но не сигаретами. Боб лежал на полу и читал. Сначала Фред и Карен подумали, что это брошюры Диснея, но потом увидели их в мусорном ведре у двери.

Боб смотрел порножурнал, а изо рта у него торчала косяк. Фред посмотрел на Карен, и Карен была явно потрясена.

— Боб? — сказал Фред.

— Да, — ответил Боб, не поднимая глаз с журнала, и его тон был угрюмым.

— Тебе понравился Диснейленд?

Боб осторожно вынул косяк изо рта и высыпал пепел на ковер. В его глазах было слабое подобие слез. Он встал, бросил косяк на пол и вбил его в ковер ногой.

— Ты… ты видел Микки Мауса? — спросила Карен.

— Черт, — сказал Боб, — нет никакого чертова мышонка. Это просто какой-то парень в костюме. То же самое и с уткой.

И с этими словами Боб прошел в ванную и захлопнул дверь, и они не могли выгнать его оттуда до конца дня.

Перевод: Грициан Андреев

Зубы

Старая Мод, которая жила в переулках, роясь в мусорных баках и перебирая лохмотья, нашла вставные зубы в луже крови за рестораном "Денни". Очевидно, что произошло ограбление, и какому-то несчастному, бродившему по задворкам, выбили мозги, а потом куда-то утащили неизвестно за что.

Но зубы, которые, вероятно, выскочили изо рта жертвы, как какое-то испуганное животное, все еще оставались, и кровь, в которой они лежали, свидетельствовала об этом ужасном событии.

Мод подняла их и осмотрела. Кроме крови, на задних коренных зубах были довольно неприятные пятна от кофе и, похоже, кусочек вишневого пирога. Мод с удивительной точностью могла заметить пятно или остатки пищи. Если большую часть жизни ходить по переулкам и копаться в мусорных баках, можно стать опытным человеком.

Так вот, Мод была практичной старушкой, и, поскольку зубов у нее было столько же, сколько косточек в яблоке, она вытерла кровь о платье — высокой моды, примерно 1920 года — и вставила эти присоски прямо в свой маленький липкий рот.

Почему-то это ей казалось правильным.

Идеальная посадка. Лучше и быть не могло, чем если бы они были сделаны для нее. Она достала из сумки старую, почерневшую головку салата — она нашла салат с половинкой помидора за "Бургер Кингом" — и попробовала этот овощ.

Звук был похож на падение гильотины, когда зубья вонзились в салат и раздробили его на кусочки.

Как же это здорово, — подумала Мод, — иметь возможность наброситься на еду, как свинья на корыто.

Зубы казались немного теснее во рту, чем некоторое время назад, но Мод была уверена, что через некоторый промежуток времени она к ним привыкнет. Жаль было беднягу, который их потерял, но невезение этого человека было ее удачей.

Мод направилась к подъезду, который она называла домом, и, пройдя квартал, обнаружила, что очень голодна, что удивило ее. Не прошло и часа, как она съела половину гамбургера из мусорного бака "Бургер Кинга", три жирных картофелины фри и половину яблочного пирога. Но, черт возьми, как же ей сейчас хотелось наесться до отвала. Ей казалось, что она может съесть все что угодно.

Она достала из сумки половинку помидора, а также все остальное, что выглядело съедобным, и начала есть.

Чем больше она ела, тем больше ей хотелось есть. Очень скоро у нее закончились лакомства, и тротуар и улица стали казаться ей дном обеденной тарелки, которую нужно заполнить. Боже, но ее живот горел. Как будто она никогда не ела и вдруг осознала необходимость этого.

Она стиснула свои большие зубы и пошла дальше. Через полквартала она заметила большого уличного кота, который висел вниз головой над мусорным баком и лапами искал что-нибудь съестное, но этот кот выглядел аппетитным, как пончик.

Она гналась за этим негодяем три квартала, но так и не поймала его. В конечном итоге, кот исчез в темном переулке.

Отвращенная, но все еще очень, очень голодная, Мод вышла из переулка, думая: Жрачка, мне нужна немедленно жрачка.

* * *

Полицейский О'Хара вертел в руках свою дубинку, когда увидел, что она обдирает краску со старого ржавого фонаря. Это была пожилая женщина с лицом цвета сливы, и когда он подошел, она перестала грызть столб и посмотрела на него. У нее была самая большая, самая блестящая пара челюстей, которую он когда-либо видел. Они торчали у нее между губами, как зубы аллигатора, и в свете фонаря, даже когда он смотрел, ему на мгновение показалось, что он видел, как они растут. И, ей-богу, сейчас они выглядели заостренными.

О'Хара работал в полиции уже двадцать лет и привык к эксцентричным чудакам и странным нарядам, но в этой было что-то особенно странное.

Старуха улыбнулась ему.

У нее было много зубов. Больше, чем некоторое время назад? — подумал О'Хара. — Вот это безумие.

Он был примерно в шести футах от нее, когда она набросилась на него, скрежеща зубами, щелкая ими, как сотней холодных эскимосских колен. Они зацепили рукав его рубашки и оторвали его; ткань исчезла между зубами быстро, как чаевые у официанта.

О'Хара ударил ее своей дубинкой, но она поймала ее ртом, и ее зубы заскрипели, как у бешеной собаки. От дубинки не осталось ничего, кроме зубочисток.

Он вытащил револьвер, но она съела и его. Потом она съела О'Хару, даже ботинок не оставила.

Чуть позже она съела ребенка на велосипеде (вместе с велосипедом) и на десерт подцепила черную проститутку. Но это ее не удовлетворило. Она все еще была голодна, и, что еще хуже, выбор стал скудным.

Около полуночи эта часть города вымерла, за исключением одного-двух бомжей, которых она позже тоже съела. Она все думала, что если бы ей удалось добраться до Сорок второй улицы, то она могла бы наесться до отвала проститутками, детьми, сутенерами и героиновыми наркоманами.

Это был бы обычный ужин в стиле шведского стола.

Но это было так далеко, а она была так голодна. И эти чертовы зубы были такими большими, что ей казалось, будто ей нужен шейный корсет, чтобы удерживать голову.

Она начала быстро идти, и когда до Сорок второй улицы оставалось около шести кварталов, ее рот наполнился водой, словно Ниагарский водопад.

Внезапно у нее начался приступ. Она должна была поесть СЕЙЧАС.

Немедленно.

На полпути вверх по своей руке она попыталась остановиться. Но, Боже, как же это было вкусно! Зубы принялись за работу, чавкая и разрывая, и очень скоро они стали большими, как медвежий капкан, перекусывая плоть, словно жевательную резинку.

От Мод не осталось ничего, кроме лужи крови, когда зубы упали на тротуар, быстро уменьшаясь до нормального размера.

* * *

Гарри, под кайфом от жизни и от вина, пошатываясь, шел по тротуару, болтаясь то влево, то вправо. Удивительно, что он не упал.

Он увидел зубы, лежащие в луже крови, и, не имея своих собственных зубов — видимо они все были у зубной феи, — решил: Какого черта, чем это может навредить?

Кроме того, он чувствовал себя ведомым.

Подобрав зубы и вытерев их, он положил их в рот.

Идеальная посадка. Как будто они были сделаны для него.

Он покачивался, размышляя: Блядь, как же я голоден; боже милостивый, но я уверен, что мог бы съесть целого слона.

Перевод: Грициан Андреев

"Уицилопочтли"[12]

Холодное дыхание ночи прошелестело по лесу, покрыло сосны льдом и разметало повсюду снег, пока они не стали похожи на возвышающиеся в лунном свете надгробия.

Двое туристов с рюкзаками за спинами пробирались по снегу глубиной по щиколотку и остановились, чтобы понаблюдать и передохнуть менее чем в пятидесяти футах от старого, побитого непогодой дома. Двухэтажное строение скрипело на ветру. Луна отбрасывала на него тени, похожие на изможденные, цепляющиеся за него пальцы.

Туристка, длинные рыжие волосы которой в лунном свете казались клубничными, снег лежал на них, как сахарная пудра, сказала:

— Это то самое место, Кевин.

Она переложила рюкзак поудобнее.

— Достаточно жутко, — сказал Кевин. — Знаешь, Даг, у тебя бывают какие-то безумные идеи. Как долго эта лачуга принадлежит твоей семье?

— Это не совсем лачуга, Кевин. Старая, да. Но, лачуга? Нет. Здесь, на этом месте, до Гражданской войны был дом. Не этот, а жилой. Я полагаю, что это здание было построено в начале 1900-х, но не цитируй меня по этому поводу. если тебе не нравится вид, . Здесь холодно.

Кевин улыбнулся и свои непослушные каштановые волосы рукой в перчатке.

— Ты же сама хотела, чтобы все было немного сложнее. Так что не говори, что здесь холодно. Любой дурак может отправиться в поход весной, — сказал он. — Где твоя тяга к приключениям? Помнишь?

— Я помню, — сказала Даг. — Весной не было бы холодно. Я имею в виду, что сейчас более захватывающе.

— Слово — "холодно", не "захватывающе".

— Хорошо. Если ты хочешь вернуться домой, там есть тропа… где-то под снегом.

— Ты загнала меня в ловушку, — ухмыльнулся Кевин. — Думаю, мне придется пройти через это.

— Так и думала, что ты сможешь, неженка. Кроме того… — сказала Даг, слабо улыбнувшись ему, — …я подумала, что мы могли бы придумать, чем заняться, кроме сна. Чем-нибудь, чтобы скоротать время, помочь нам забыть о холоде.

На лице Кевина отразилось любопытство.

— Ты захватила карты?

Даг игриво хлопнула его по плечу. Ее рука в перчатке сбила снежинки с его толстого фланелевого пальто.

— Глупыш. Пошли. Снег почти добрался до наших задниц.

Смеясь, они поплелись к дому.

Поднялся ветер, обдав их порывами, похожими на ледяное мороженое, он пронизывал их одежду насквозь и покрывал кожу мурашками.

Дом, холодный серый труп, покрытый белой шапочкой, гремел изъеденными термитами костями.

Когда они оказались на длинном крыльце, Кевин сказал:

— Это самая ужасная метель, которую я видел в этой части страны. На улице действительно становится темно, — он скинул рюкзак с плеча. — Это крыльцо охватывает весь периметр?

— До , - сказала Даг и достала ключ из кармана джинсов.

— Ты держишь этот старый притон запертым?

— За вещи внутри. Дом принадлежал нашей семье много лет. Здесь есть довольно хороший антиквариат. Вот почему все окна заколочены. Здесь даже есть старый "Эдисон" с большими толстыми пластинками, похожими на тарелки.

— Какое мило.

— Никакого чувства истории, — сказала Даг и открыла дверь.

Внутри было темно, как на морском дне.

— Очаровательно, — сказал Кевин и достал фонарик.

Они вошли внутрь, Кевин вел их со светом, рассекающим прилипшую паутину и кружащуюся пыль.

— Черт, — сказала Даг, пока смахивала паутину с лица и волос. — Ты должен убирать ее с дороги, а не перекидывать на меня!

— Простите меня, госпожа Даг… Боже, но здесь темно и холодно, как в лапах белого медведя.

— Все дело в высоких потолках, — сказала Даг. — Чертовски трудно отапливать.

Даг сняла свой рюкзак и прислонила его к стене; Кевин, который нес свой в руке, бросил его рядом.

Даг наклонилась над своим рюкзаком и достала "Коулмен"[13] и горсть свечей. Она зажгла свечи и, пока Кевин светил ей фонариком, расставила их по комнате по кругу. В последнюю очередь они зажгли свечи на старой каминной полке.

— Не слишком много света они отбрасывают, a? — спросил Кевин.

— Да уж, не Редди Киловатт[14], - согласилась Даг.

— И пахнут они забавно.

— Дешевые.

— Вот что я тебе скажу, — сказал Кевин. — Я выйду и посмотрю, нельзя ли наскрести немного дров для камина. При условии, что я найду что-нибудь, что не занесено снегом.

— На заднем дворе есть небольшой сарай. Раньше там была насосная станция. Там есть немного дров. Кое-что, возможно, , но на сегодняшний вечер сойдет, добавит немного света и тепла.

— Похоже, это мой лучший выбор.

— Ага.

— Ты идешь?

— Нет, я останусь здесь и прослежу, чтобы эти дешевые свечи не погасли.

— Не разговаривай ни с каким призраком, пока меня не будет.

— Даже не говори так, Кевин.

— Эй, милая. Это была твоя идея.

— Не напоминай мне. Иди, пока я не дала тебе пинка.

Кевин поцеловал ее в лоб и сказал:

— Я отвечу тебе тем же.

Он вышел на улицу и направился к старой насосной. Ветер выл в соснах, как умирающий волк.

* * *

Огонь приятно потрескивал. Кевин и Даг сидели рядом, фланелевая куртка Кевина была накинута им на колени. Стробоскопические тени и оранжево-красные отблески освещали их лица.

— Не так уж плохо, а? — cказала Даг, положив голову Кевину на плечо.

— Ну, комната не из лучших, но и не такая плохая, как еда.

— Последний раз, когда я покупаю испанскую хавку.

— Этот старый дом, — сказал Кевин, — разве ты не говорила что-то в школе о том, что в нем водятся призраки?

— Нет. Я сказала, что об этом есть старая легенда. Это нет будем .

— Кричу вслух. Ты уговорила меня на это приключение и даже не хочешь рассказать историю о привидениях, которая к нему прилагается?

— Это глупая история.

— Она меня развлечет.

— Раскатай эти спальные мешки, и я тебя развлеку!

Кевин рассмеялся и взял Даг за руку.

— Давай, расскажи мне.

Даг вздохнула и подняла голову с его плеча.

— Это просто чушь собачья. Тебе будут сниться кошмары. Хуже того, из-за нее мне будут сниться кошмары, именно в .

— Холод действительно лишает нас некоторого очарования.

— Угу.

— Очень хорошо. Ты уговорила меня на это, так что это ставит тебя в затруднительное положение. Даг, выкладывай историю.

— Хорошо, но это сумасшествие. в , другой. Он мог делать все, что ему, черт возьми, заблагорассудится. Ему нравилось исследовать мир, и он исследовал. В Южной Америке он нашел Уицилопочтли, по крайней мере, так он утверждал.

— Кого?

— Уицилопочтли. Позволь мне немного рассказать тебе предысторию, стоящую за этим. Это поможет понять историю.

— Ты все это выдумываешь?

Даг подняла руку.

— Честное слово девочек-скаутов. Это часть семейной легенды. Я слышала ее всю свою жизнь. Она заинтересовала меня настолько, что я немного почитала о ней. На самом деле об Уицилопочтли, или "волках-ведьмаках", как называли его испанцы, мало что известно. Насколько я могу судить, история с ведьмаками-волками не имела ничего общего с оборотнями и тому подобными вещами. Какой-то совсем другой подтекст.

— Ацтеки, как предположительно называли их испанцы, на заре своей истории нашли в гроте идола. Этим идолом был Уицилопочтли, . Бог давал ацтекам советы. Это был постоянный оракул, если они удовлетворяли определенным условиям. Они должны были носить идола с собой, как знамя, и питать его свежими сердцами, вырванными из груди недавно принесенных в жертву людей. Это было частью увлечения ацтеков человеческими жертвоприношениями, удовлетворением Уицилопочтли.

— И твой дядя нашел Уицилопочтли?

— Так гласит легенда. После того, как пришли испанцы и уничтожили ацтеков, идола спрятали, и в конце концов, когда его хранители умерли, о нем забыли. Без человеческих жертвоприношений он снова стал не более чем камнем.

— Исследуя какие-то древние пещеры, мой дядя наткнулся на идола. Все это было записано в его дневнике. То, что произошло после обнаружения идола, также было записано, и когда был прочитан его дневник, было установлено, что он утверждал, что идол дал ему обещание.

— Он утверждал, что идол дал ему обещание…?

— То же самое обещание, которое он дал ацтекам. Он принес идола с собой домой. Вот. Использовал его, чтобы сделать для себя жизнь лучше, чем она была. Не то чтобы он в этом нуждался. Он был богат, помнишь? Но, видишь ли, соседи начали пропадать.

— Я понял. Он убивал их ради Уицилопочтли.

— В точку. Он вел дневник всего этого. Как он убивал их и сдирал кожу, чтобы носить как мантию.

— Фу!

— В этом самом доме он убивал и вырезал сердца из своих жертв. Дневник содержит множество подробностей. В нем рассказывается, как он скармливал их идолу, маленькой черной статуэтке не более шести дюймов[15] высотой с ухмыляющимся лицом, рубиново-красными глазами и одной из рук, держащей перевернутую тарелку.

— Тарелку?

— Именно туда помещалось сердце, и как только его помещали туда, все еще истекающее кровью, статуэтка начинала оживать. В дневнике рассказывается, что глаза были первым, что выдавало ее жизнь. Они становились кроваво-красными, и тогда статуэтка, тарелка и все остальное вырастали до высоты восьми футов[16].

— Господи, это же просто небылица. Он терял рассудок!

— Когда сердце будет съедено, статуя вернется к нормальному размеру.

— А безжизненность?

— Верно. Ну, она никогда не была полностью безжизненной. Просто ограничена в подвижности.

— Почему кожа? Почему он сдирал кожу с жертв?

— Это была еще одна часть обычая ацтеков. Сдирать кожу с жертв и надевать ее, чтобы изображать божество.

— Что случилось с твоим дедушкой?

— Это интересная часть. Он попал в тюрьму. Однажды ночью он был в разгаре одной из своих церемоний, когда стражи порядка взломали дверь. Они нашли дедушку в коже несчастной жертвы. Тело лежало на полу с разорванной грудной клеткой.

— Идол?

— Нигде не нашли.

— Значит, все это было у него в голове?

— Сердце жертвы также так и не было найдено, и, согласно легенде, в деревянных досках пола были глубокие борозды, как будто по нему протащили что-то тяжелое.

— Уицилопочтли совершил свой побег.

— Борозды снаружи стали меньше, и они сказали, что отслеживали иx на некотором расстоянии, пока они не исчезли в ручье. Они пару раз переправлялись через ручей, но решили, что течение, должно быть, унесло его в реку.

— А твой дедушка? Ты сказала, что он на какое-то время попал в тюрьму.

— Так и было. Он начал радикально стареть. Видишь ли, тогда ему было 65, а выглядел он на 40. Он выглядел на 40 с тех пор, как нашел идола. Он утверждал, что это было частью его соглашения с богом. Свежие сердца для вечной жизни и молодости.

— Он провел в тюрьме около шести месяцев и к концу этого времени выглядел на 70, а затем, по счастливой случайности, ему удалось сбежать.

— Они его поймали?

— Больше я его не видела. Но легенда гласит, что некоторые люди видели его, и что он был таким же молодым, как и раньше, и далее в истории говорится, что когда жара спала, он вернулся сюда, и время от времени это была его штаб-квартира.

— А дневник?

— Полиция забрала его и в конце концов передала семье. Вот откуда мы все об этом знаем.

— Ужасно!

Даг кивнула.

— Но ты должен признать, что вечная жизнь — это неплохой приз.

— Наверное, — согласился Кевин.

* * *

Той ночью они занимались любовью, и Кевин не мог припомнить, чтобы когда-либо это было так страстно. Даже не в первый раз, когда острые ощущения от проникновения в ее комнату в общежитии добавляли удовольствия. Это было что-то совсем другое. Горячая, безудержная страсть.

Когда они закончили, он заснул, крепко обняв Даг, и ее сладкое дыхание щекотало его плоть.

Сначала его разбудил запах свечей, а затем звуки песнопения.

Он моргнул.

Даг исчезла.

Он приподнялся на локте и ахнул. Перед камином, повернувшись спиной, стояла фигура, и на спине этой фигуры была изодранная кожа. Ее сохранилось достаточно, чтобы не было сомнений в том, какого типа кожа. Это была человеческая плоть. Сквозь разрывы на коже проглядывала плоть другого человека. Именно от этой фигуры исходило пение.

И пока Кевин, застыв, наблюдал, фигура повернулась.

Это был мужчина лет 40-ка. Но глаза были намного старше и очень злые. Кевин нашел в себе мужество выбраться из спального мешка и подняться на ноги.

Мужчина двинулся к нему. Кевин увидел, что кожа на лице откинута назад, как капюшон. Мужчина протянул руку и, взяв ее, натянул себе на лицо.

— Кевин.

Он быстро обернулся. Позади него, одетая в то же омерзительное одеяние, что и старик, стояла Даг.

— Даг… Что…?

И тут он заметил, что было у нее в руке и что лежало на полу рядом с ней.

— Вечность дороже всего на свете, — сказала Даг, и она бросилась на него с обсидиановым ножом.

У него было достаточно времени, чтобы закричать, прежде чем старик схватил его за волосы, а Даг вонзила кинжал ему в грудь. Но прежде чем лезвие вырвало его сердце на свободу, то, что лежало у ног Даг, маленькая черная гротескная статуэтка, двинулась к нему на каменных ножках. В одной руке, балансируя посередине ладони, она держала черную тарелку из обсидиана.

Пустую.

Пока.

Перевод: Zanahorras

Личностнаяпроблема

Да, я знаю, Док. Я выгляжу ужасно и пахну ничуть не лучше. в так выглядели, бы постоянно были в движении, как я, с торчащими по обе стороны шеи колышками и этим дурацким шрамом поперек лба. Можно подумать, они могли бы посоветовать мне смазать это место маслом какао после того, как снимут швы, но нет, ни за что. Им было все равно, что у меня лицо как железнодорожные пути. Ну и похрен на них.

Ну и как насчет такого образа? Классно, правда? Начинающий алкаш или поздний наркоман. Стоит пройтись по улице в этом бардаке, и ты действительно привлечешь взгляды. Пальто слишком маленькое, брюки слишком короткие. А эти ботинки теперь украшены голубой лентой. Знаете, во мне всего шесть футов пять дюймов роста, но в них — я почти семь футов[17]! Вот это каблуки, Док.

Но послушайте, как я могу сделать что-нибудь получше? Я даже не могу позволить себе купить галстук в "Гудвилл", не говоря уже о новом костюме. А вы когда-нибудь пытались подогнать что-нибудь моего размера? Это плечо выше другого. Руки не совсем совпадают, и… ну, вы понимаете проблему. Говорю вам, Док, это не ложе из роз.

Хуже всего то, что люди всегда убегают от меня, швыряются вещами и пытаются поджечь меня. О, это классика. Я имею в виду, я какое-то время был заморожен, покрыт грязью, как хотите, но мое самое любимое — факел. И я ненавижу огонь… что напомнило мне… может быть, вы могли бы воздержаться от курения, Док? Это заставляет меня нервничать.

Видите, я говорил о пожаре. Они заманивали меня в ловушку на ветряных мельницах, в замках и лабораториях. В самые разные места. Какой-нибудь парень в толпе всегда подавал мудрую идею насчет пожара, и вот мы снова в "городе барбекю". Позвольте мне сказать вам, Док, что мне повезло. Пишем по буквам П-О-В-Е-З-Л-О. Мы говорим о большой удаче. Я имею в виду, что это одна из причин, по которой я выгляжу так плохо. Эти дыры в моем и без того потрепанном костюме… Да, точно, наклонитесь. Вот здесь, видите? Этот участок кожи был сожжен прямо у меня на голове, Док, и это не было похоже на солнечный ожог. Я имею в виду, это было больно.

И у меня не было детства. Всю жизнь я был просто большим тупым мальчиком. Никаких свиданий. Никаких друзей. Ничего. Только эта л и это чувство, что все ненавидят меня с первого взгляда.

Если я когда-нибудь доберусь до этого Виктора или Игоря… O боже, их , Док. И я могу это сделать, поверьте мне. Вот где они нагадили в столовой, Док. Они сделали меня сильным. По-настоящему сильным.

Дайте мне монету. Десять центов. Да, спасибо.

Теперь посмотрите на нее. Между большим и указательным пальцами… Уххх. Как насчет этого? Согнута пополам и плоская, как блин.

Да, вы правы, я начинаю немного нервничать. Да, я лягу на спину и успокоюсь… Скажите, вы чувствуете запах дыма? Док?

Док?!!

Док, черт бы вас побрал, потушите этот пожар! В смысле…? Эй, я — не плохой парень, правда. Вернитесь, Док! Не оставляйте меня здесь. Не запирайте эту дверь…

Перевод: Zanahorras

Свалка

(Посвящается ТЭДу Кляйну)

Нам… мне здесь очень нравится. Не вижу причины покидать это место. Свалка была моим домом около двадцати лет, и я думаю, что ни один неуклонный городской закон о санитарии не должен заставить меня собраться и свалить отсюда. Если я собираюсь здесь работать, я и жить здесь буду.

Я и Отто… Где вообще этот сосунок? По воскресеньям я позволяю ему бродить по свалке. Остальное время я держу его прикованным внутри, но там, вне поля зрения. Не хотел бы, чтобы он кусал людей.

Ну, как я уже говорил, свалка — мой дом. Лучший чертов дом, который у меня когда-либо был. Я никогда не учился в колледже, но я все же получил какое-никакое образование, так как я много читаю. Можете заглянуть в мою хижину и посмотреть на мои книжные полки. Может я и живу на свалке, но я не дурак.

Кроме того, на этой свалке есть куда больше всего, чем кажется на первый взгляд.

Извините. Отто! Отто! Иди сюда, мальчик. Папочка надерет тебе задницу, и ты раскаешься, что не отозвался сразу.

Так вот, я рассказывал о свалке. Как я уже говорил, здесь есть куда больше, чем кажется на первый взгляд. Ты когда-нибудь думал обо всей этой фигне, парень? Они приносят сюда все подряд, а я ему это подсыпаю. Есть трупы животных, которые очень интересуют старину Отто — банки с краской, всевозможные контейнеры для химикатов, пиломатериалы, солома, кисти и еще много всякого дерьма. Я сваливаю все это в кучу, и оно греется. Если бы ты сунул термометр под землю, проверить тепло, которое выделяет эта штука, пока она разрушается и превращается в компост, ты бы удивился как она высока. Иногда более ста градусов. Я как-то распахал эту штуку и увидел, как пар выходит оттуда, словно облако. Я мог почувствовать её жар. Это было похоже на одну из этих причудливых ванн. Они называют их саунами. Жарко, парень, очень жарко.

Теперь подумай об этом. Все это тепло. Все эти химикаты, трупы и все такое. Создается ужасный бардак, причудливая смесь отбросов природы. Очень странно. И со всем этим инкубируемым теплом… Ну ты только представь…

Я скажу тебе кое-что, о чем больше никому не рассказывал. Это случилось со мной пару лет назад.

Однажды вечером я и Перли, он был моим другом; мы назвали его так из-за того, что у него были самые белые зубы, которые вы когда-либо видели. Чертовы зубы выглядели, словно нарисованными, они были такими белыми… Так, о чем это я? О, да, да… я и Перли. Ну, мы сидели здесь как-то ночью, сотрясали воздух, ну понимаешь, пинта на двоих и все такое. Перли, он время от времени приходил ко мне в гости, и мы всегда распивали бутылку. Раньше он был настоящим бродягой старых времен. Объездил всю страну по рельсам. Думаю, ему было лет семьдесят, если не больше, но вел он себя словно он лет на двадцать моложе.

Он приходил ко мне, и мы разговаривали, сидели, фыркали, крутили "косяки" и курили. Мы хорошо тогда посмеялись, и я иногда скучаю по старине Перли.

В тот вечер мы довольно хорошо выпили. Перли, рассказывал мне об одном случае, произошедшем в Техасе в товарном вагоне с отходами из речного мусора, как вдруг он остановился посреди предложения, прямо на самой интересной части, и сказал:

— Ты это слышал?

— Я ничего не слышал, — ответил я. — Продолжай свой рассказ.

Он кивнул и рассказал историю, и я засмеялся, и он засмеялся. Он умел смеяться над своими рассказами и шутками лучше, чем кто-либо из тех, кого я когда-либо видел.

И знаешь, через некоторое время Перли встал и вышел за пределы огня, чтобы облегчиться. Вернулся он так быстро, как только могли нести его старые жесткие ноги, застегивая ширинку на ходу.

— Там что-то есть, — сказал он.

— Конечно, — говорю я. — Армадиллы, еноты, опоссумы, может быть даже, бездомная собака.

— Нет, — говорит он. — Что-то другое.

— Оу…

— Я был во многих местах, мальчик мой, — сказал он (он всегда называл меня мальчиком, потому что я был на двадцать лет моложе его), — И я привык слышать, как вокруг ходят всякие твари. Это точно ни чертов опоссум и ни бродячая собака. Это что-то гораздо большее.

Я начал говорить ему, что он видимо перебрал с этим… ну ты понимаешь, а потом я тоже это услышал. И почувствовал зловоние, которое ты не поверишь, тут же окутало наш лагерь. Зловоние было такое, словно открылась могила с разлагающимся телом, полного личинок и запаха земли и смерти. Вонь была настолько сильная, что меня чуть не вырвало.

Перли сказал:

— Ты слышишь?

И тут я услышал. Это был звук чего-то тяжелого, оно хрустело в этом мусоре и приближалось все ближе и ближе к нашему лагерю, как будто оно боялось огня, понимаешь.

Я чуть не наделал в штаны, но я зашел в дом и взял свою двустволку. Когда я вышел, Перли уже вытащил из-за пояса старенький кольт, достал горящую ветку из костра и направился в темноту.

— Подожди минутку, — позвал его я.

— Просто оставайся на месте, мальчик. Я позабочусь об этом, чтобы бы там ни было, я сделаю в нем дыру. Или даже шесть.

Так что, я остался ждать. Поднялся ветер, и снова воцарилась ужасная вонь, на этот раз воняло еще сильнее. Настолько сильно, что меня все-таки вырвало. А потом внезапно из темноты, как раз, когда я наклонился и выплеснул все выпитое на землю, я услышал выстрел. Потом еще один. И еще…

Я встал и стал звать Перли.

— Оставайся, черт возьми, на месте, — призвал он. — Я возвращаюсь.

Еще один выстрел, и тогда Перли, казалось, выскользнул из темноты и вышел на свет костра.

— Что это, Перли? — спросил я. — Что это такое?

Лицо Перли было белым, как его зубы. Он покачал головой.

— Никогда не видел ничего подобного… Послушай, мальчик, нам нужно убираться к черту из Доджа. Этот засранец, это… — он позволил своему голосу затихнуть и посмотрел в темноту за светом костра.

— Ну же, Перли, что это?

— Я говорю тебе, я не знаю. Я не увидел ничего с этой горящей веткой, вскоре она вообще потухла. Я слышал, как оно там хрустит. Там, у того большого холма мусора.

Я кивнул. Это была куча, которую я сооружал уже долгое время. В следующий раз я намеревался, переворошить ее и вложить туда еще что-нибудь новенькое.

— Оно… оно выходило из той кучи, — сказал Перли. — Оно извивалось, как большой серый червяк, только с мохнатыми ногами. А его тело… оно было желеобразным. Древесина, заборная проволока и всякая всячина торчали из него, как будто все это было частью его, будто панцирь на спине черепахи или бакенбарды на морде пумы. У него был рот, большой рот, как железнодорожный туннель, и что-то похожее на зубы… Потом свет погас. Я произвел несколько выстрелов. Но он все еще пытался вырываться из этой кучи мусора. Было слишком темно, чтобы оставаться там…

Он оборвал себя на полуслове. Запах был теперь сильным и твердым, как кирпичная стена.

— Оно движется к лагерю, — сказал я.

— Должно быть, это произошло из-за всего этого мусора, — сказал Перли. — Должно быть оно родилось в этой жаре и слизи.

— Или поднялось из центра Земли, — сказал я, хотя и подумал, что Перли был ближе к истине.

Перли вставил несколько патронов в свой револьвер.

— Это все, что у меня осталось, — сказал он.

— Я хочу увидеть, как он попробует мою картечь, — сказал я.

Потом мы услышали очень громкий звук, кто-то хрустел грудой мусора, словно арахисовой скорлупой. А потом наступила тишина.

Перли отступил на несколько шагов к хижине, а я нацелил двустволку в темноту.

На некоторое время воцарилась тишина, такая, что можно было услышать, как моргают глаза. Но я не моргал. Я следил за этим существом.

Потом я услышал что-то позади себя! Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как мохнатое щупальце выскользнуло из-за хижины и схватило старого Перли. Он закричал, и выронил пистолет. Из тени показалась голова. Огромная червеобразная голова с прищуренными глазами и достаточно большим ртом, чтобы проглотить человека. Что оно и сделало. Перли не хватило и на два укуса. От него ничего не осталось, кроме куска плоти, висящего на зубах твари.

Я выпалил в него заряд картечи, но к тому времени, как я перезарядился, твари уже не было. Я видел, как она скрылась в темноте.

Я взял ключи от бульдозера и на цыпочках обошел хижину. Тварь скрылась в темноте. Я завел бульдозер, включил фары и последовал вслед за ней.

Искать его долго не пришлось. Оно двигалось по свалке, как змея, скользило и петляло так быстро… но все-таки не так быстро, как могло на самом деле. У него в животе выпирала шишка, огромная непереваренная шишка… Бедный старый Перли!

Я нагнал его на дальней стороне свалки и прижал к забору использовав бульдозерный отвал. Я как раз собирался поддать газу и отрубить этому бездельнику голову, но вдруг передумал.

Его голова торчала над лезвием ковша, а эти прищуренные глаза смотрели на меня… и там, в этом червеобразном месиве, была мордашка щенка. Мертвых щенков тут много. Что ж, хоть этот был жив. Его голова была разбита, но она двигалась. Голова извивалась прямо в центре головы этого червя.

Я решил рискнуть и сдал назад. Тварь упала на землю и замерла. Я направил на неё свет фар.

Перли вылезал наружу из этой штуки. Не знаю, как еще это описать, но он, казалось, выплывал из этой желеобразной шкуры; и когда его голова и тело вышли наполовину, он перестал двигаться и просто повис на месте. Тогда я кое-что понял. Оно было создано не только из мусора и тепла — оно жило за счет этого, и все, что стало его пищей, стало его частью. Как этот щенок и старый Перли, которые теперь стали его частью.

Не пойми меня неправильно. Перли, он ничего об этом не знал. В каком-то смысле он был жив, он двигался и корчился, но, как и этот щенок, больше не о чем не думал. Он был всего лишь волоском на теле этой твари. Таким же, как и пиломатериалы, и проволока, что торчали из нее.

А зверь… ну, приручить его было несложно. Я назвал его Отто. С ним нет никаких проблем. Иногда он не приходит, когда я зову, но это из-за того, что мне нечем его вознаградить, но тут появился ты. До этого мне приходилось как бы помогать ему извлекать мертвых тварей из кучи мусора. Куда подскочил?! У меня здесь уже тридцать два Перли, и если ты будешь дергаться, будет только хуже.

А вот и Отто…

Перевод: Грициан Андреев

Белый кролик

(Посвящается Биллу Пронзини[18])

Только что он спокойно читал в сотый раз "Алису в Стране чудес", а в следующий момент стало слишком душно и жарко, чтобы сосредоточиться. Слова, казалось, таяли и перестраивались у него на глазах, и он обнаружил, что то погружается в сон, то выныривает из него, , которые надевают а .

Ему хотелось спать, но, будучи человеком строгого распорядка, он отложил книгу в сторону, покинул свой безвкусный гостиничный номер — египтяне здесь, в Каире, считали его прекрасным местом — и глубокой ночью вышел на улицу.

На улице было тепло, но уютнее, чем в его комнате. Здесь было все равно что сидеть в духовке с открытой дверцей, в отличие от комнаты, которая больше походила на духовку с закрытой дверцей.

И все же, несмотря на липкость ночи, воздух был опьяняющим. Улицы, здания, все, что должно было быть знакомым, имело странно навязчивый, немного чуждый вид, как будто их заменили факсимильными копиями оригиналов. Даже его шаги по булыжной мостовой казались странно далекими. Что еще более странно, поблизости не было ни уличного мальчишки, ни спящего, свернувшись калачиком, попрошайки. Чаще всего они лежат у стен зданий или в дверных проемах, как брошенные псы. Но сегодня ночью… ни одного.

Уолли Карпентер знал, что ходить по этим улицам поздно ночью — значит навлекать на себя неприятности, но он не был боязливым человеком. И, кроме того, в кармане пиджака он носил полностью заряженный короткоствольный револьвер 38-го калибра, с которым он довольно умело обращался.

Итак, Карпентер с осторожностью, но без особого страха бродил по темным улицам Каира и размышлял о кажущейся пустоте и нехарактерной тишине города. Он бродил почти бесцельно, чувствуя себя так, словно его похитили космические существа и высадили в точной копии города, который он знал и любил; и вскоре его шаги привели его в тот район Каира, который известен как Город Мертвых[19].

Место было настоящим чудом. Целый город — дома, улицы и стены — посвящен духам недавних и давно ушедших. Говорили, что в Каире были люди, которые обладали способностью разговаривать с этими мертвецами и за определенную плату вызывали духов близких, задавали им вопросы и возвращали их ответы.

Это было мистическое место, окутанное легендами, и не самое подходящее место для человека, особенно не египтянина, бродить поздней ночью. Говорили, что в Городе часто бывают разбойники и прокаженные, а еще говорили, что это обитель демонов и упырей.

Карпентер был хорошо осведомлен об этом, но его это не касалось. Его револьвер мог расправляться с грабителями, а что касается упырей и тому подобного, он в них не верил; они были плодом опиумных грез и воспаленного воображения, не более того.

Когда-то Карпентер был студентом, причем многообещающим. Он специализировался в антропологии и археологии, и эти области деятельности привели его в Египет, страну древности, страну грез.

Но как только он покопался в песках и побродил по могилам, он потерял интерес к физическому труду своей профессии, решив, что ему больше подходит академическая сторона предмета. Он решил написать книгу, иметь дело с бумагой и чернилами, а не с грязью и потом.

Приняв это решение, он часто гулял по ночным улицам, делал в уме заметки, а позже переносил их на бумагу, откладывая на тот день, когда напишет свою книгу о чудесах Египта. Тем временем он читал свои книги по археологии, мифологии и антропологии, а в свободное время, просто для развлечения, читал и перечитывал "Алису в Стране чудес" Льюиса Кэрролла, а также ее продолжение "Алиса в Зазеркалье". Кэрролл был единственной художественной литературой, которая ему по-настоящему нравилась. Это расслабляло его, заставляло улыбаться, и каждый раз, когда он читал книги, он находил в них что-то новое и завораживающее. На самом деле, Алиса и ее приключения все еще были у него в голове, когда он добрался до Города Мертвых и пробрался внутрь.

Прогуливаясь среди руин, он чувствовал резкий запах зрелого разложения, а также смешанные и сбивающие с толку запахи самого Каира. Но его органы чувств, казалось, странно воспринимали запахи, как будто они проникали к нему из другого измерения. Здесь было тихо и умиротворяюще, как будто он оторвался от земли и оказался на поверхности Луны.

Но как раз в тот момент, когда он размышлял об одиночестве, справа от него послышался шорох. Карпентер быстро обернулся и увидел фигуру, переходящую от одного скопления теней к другому, промелькнувшую один раз в лунном свете, затем полностью исчезнувшую в темноте.

Карпентер чуть не вытащил револьвер из кармана пиджака. Это мог быть грабитель, но, скорее всего, это был нищий или прокаженный, нашедший здесь убежище, примерно так же, как бродяги в Штатах спали на кладбищах, чтобы их не беспокоили. В последнем случае опасаться было бы нечего. Если бы это был грабитель, то у него был револьвер.

Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Вскоре он снова пошел. Он не прошел и десяти футов, как снова услышал топот, и на этот раз, обернувшись, увидел виновника шума.

Из тени выпрыгнул огромный белый кролик в клетчатом жилете. Кролик остановился, бросил на Карпентера равнодушный взгляд, затем достал карманные часы из жилетного кармана.

— Боже мой, боже мой! — сказал кролик на удивительно простом английском. — Я опоздаю. Да-да-да, очень поздно.

Повернувшись и совершив серию быстрых прыжков, кролик снова исчез в тени.

Карпентер покачал головой; несколько раз моргнул. . ? В Городе Мёртвых? Тени "Харви"[20]. Должно быть, ему это снится.

Внезапно послышалось мелодичное жужжание. Карпентер узнал мелодию. Это была песня, которую Джордж Армстронг Кастер[21] выбрал в качестве своей личной темы. Как она называлась? "Гарри Оуэн"[22]? Да, что-то вроде этого.

Жужжание затихло в ночи. Вытащив револьвер, Карпентер быстро отошел в тень, полный решимости выяснить, почему по Городу Мертвых скачет шутник в костюме кролика, напевая "Гарри Оуэнa".

Он снова услышал жужжание. Казалось, оно доносилось издалека. Карпентер продолжал идти вперед, и бархатная ночь плотно сомкнулась вокруг него. Он подошел к препятствию и, зажег спичку, увидел, что это глинобитная стена. Слева от него было большое круглое отверстие. Похоже, оно было выбито в глине. За стеной он слышал слабое напевание "Гарри Оуэна".

Пригнувшись, со спичкой в одной руке и револьвером в другой, Карпентер шагнул в образовавшийся проем.

Оказавшись на другой стороне, он остановился и огляделся. Кролика не было.

Спичка погасла. Но сейчас в ней не было необходимости. Внезапно стало очень ярко, намного ярче, чем раньше. Над ним сияла луна, как алюминиевая сковородка, а звезды смотрели вниз, как миллионы ярких звериных глаз, выглядывающих из темноты леса.

— Странно, очень странно, — вслух произнес Карпентер.

Он подумал: Я, должно быть, сижу дома в своем кресле и крепко сплю, оторвавшись от чтения "Алисы в Стране чудес", и теперь все это мне снится.

— Все чудесатее и чудесатее! — сказал он, насмехаясь над самим собой.

— О Боже, Боже, — снова раздался голос кролика, и большой кролик, казалось, появился из ниоткуда и пропрыгал мимо.

Белый пушистый хвост кролика закачался перед Карпентером, как прыгающий мячик.

— Эй, ты, подожди минутку! — закричал Карпентер.

Кролик остановился, обернулся и посмотрел через плечо.

— Боже мой, Боже мой, что это? .

Карпентер, чувствуя себя немного глупо из-за револьвера, и вернул его в карман пальто. Вряд ли было спортивным стрелять в гигантского кролика. Он быстро подошел к кролику, покачал головой и сказал:

— Это не костюм.

— Что? — спросил кролик.

— Должно быть, я сплю. Действительно, гигантские кролики.

Кролик полностью развернулся лицом к Карпентеру, .

— Давай не будем сбрасывать со счетов кроликов, ладно?

Кролик достал маленький веер и похлопал им по ладони другой лапы (?).

- - не .

— Серьезно? Прям серьезно? — резко спросил кролик.

— Это безумный сон. У меня такое чувство, будто я провалился в кроличью нору.

— Вполне возможно, вполне возможно, — сказал кролик. — Знаешь, норы есть по всей вселенной. Уайтчепел, Англия; Фолл-Ривер, Массачусетс. Повсюду. Они появляются в самых разных местах… да, появляются.

— Все это довольно непостижимо, — сказал Карпентер.

— Серьезно? — спросил кролик, как будто действительно удивился. — Какую песню пели сирены или какое имя принял Ахилл, когда прятался среди женщин, — хотя вопросы и вызывают недоумение, они не выходят за рамки всяких предположений, — кролик поклонился: — Сэр Томас Браун.

— Да… Очень мило. Где я? Это Город Мёртвых? Сон?

— По обе стороны могилы бесчисленные дороги, — сказал кролик. — Цицерон.

— И что это за ответ? — спросил Карпентер. Кролик снова достал карманные часы из жилетного кармана. — О, божечки-можечки, я теряю время. Приходи, приходи, если тебе так нужно, но поторопись.

На мгновение Карпентер остолбенел, затем, наконец, последовал за кроликом, который довольно быстро прыгал. Это была довольно веселая погоня, и вскоре Карпентер снова наткнулся на кролика. Большой кролик сидел на каменной скамейке рядом с металлическим фонарным столбом и читал газету. Лист бумаги, приклеенный скотчем к фонарному столбу, трепетал на ветру, а в свете над головой копошилась горстка крупных насекомых. У лапок кролика росло множество пассифлор и белладонны с фиолетовыми цветами.

— Я думал, ты опаздываешь, — сказал Карпентер.

— Опаздываю? — спросил кролик.

— Я подумал… О, неважно. Не могу поверить, что разговариваю с кроликом.

— А почему бы и нет? — спросил кролик, роняя газету себе на колени.

Его нос нетерпеливо дернулся.

— Ну, ты не можешь быть настоящим.

Кролик закинул левую ногу на правое колено и нервно покачал лапкой. Газета упала на землю.

— Боже мой, но ты глупый. Так трудно убедить, так трудно, — кролик повысил голос, указывая на Карпентера. — Верь в это достаточно сильно, и это будет правдой.

— Но шестифутовые кролики! Кролики — маленькие, незначительные существа.

Кролик встал во весь рост.

— Хочу, чтобы ты знал, что нас очень почитают, очень. Да ведь сам бог древнего Египта был с головой кролика. Да, он был, он был.

Карпентер задумался. Да, на самом деле, Осириса, Бога мертвых, часто изображали в виде бога с головой кролика. В этом облике он обычно был известен как Венену.

— Но где я? — спросил кролика Карпентер.

— Ты здесь, вот где ты, — сказал кролик. — Боже мой, какие глупые вопросы.

Карпентер почесал в затылке.

— Ты говорил, что по всей вселенной есть норы. Мог ли я провалиться в одну из них?

— О, вполне возможно, вполне. Здесь повсюду норы. Например, в Уайтчепеле.

И с этими словами кролик пустился в небольшой танец, напевая стишок:

— Джек Потрошитель мертв.

И лежит на своей кровати.

Он перерезал себе горло

Куском хозяйственного мыла.

Джек Потрошитель мертв.

Кролик помолчал и сказал:

— Фолл-Ривер тоже.

Танец начался снова, что-то вроде джиги горцев.

— Лиззи Борден[23] взяла топор

И отвесила своей матери сорок ударов.

Когда она увидела, что натворила

Она подарила сорок первый отцу!

Кролик перестал танцевать, наклонился вперед, показал Карпентеру два передних зуба, такие же яркие и толстые, как огромные кубики сахара.

— Или нет? — прошептал кролик.

— Очень мило, — сказал Карпентер, проникнувшись духом происходящего. — Очень красивый танец.

— О, — сказал кролик с явным удовольствием, — ты действительно так думаешь?

— Ага.

Кролик постарался казаться скромным.

— Ну, знаешь, у меня действительно есть определенный талант к этому.

— Я это вижу.

— Теперь видишь? Хорошо, хорошо, — затем, почти исповедально: — Знаешь, здесь много кроликов. Появляются везде и всюду, — кролик хитро подмигнул Карпентеру. — Взгляни на ту бумагу на фонарном столбе. Очень поучительно, очень.

Карпентер повернулся к фонарному столбу, к развевающейся на нем бумаге. Поднялся ветер и устроил изрядную шумиху. Ему почти удалось сорвать приклеенную бумагу со столба. Карпентер достал из кармана очки и надел их, чтобы посмотреть.

Ветер стих так же внезапно, как и налетел, и Карпентер наклонился, чтобы прочесть небольшой листок. Оказалось, что это страница, вырванная из медицинского журнала. Штамп наверху предупредил его, что эта страница когда-то была включена в книгу, хранящуюся в Медицинской библиотеке армии США в Вашингтоне.

Читая, Карпентер обнаружил, что страница касалась дела некоей Мэри Тофт, женщины, которая в 1726 году утверждала, что родила двенадцать крольчат. Хотя правдивость этого инцидента так и не была доказана, но и не была опровергнута.

— Поразительно, — сказал Карпентер, убирая очки и поворачиваясь к кролику.

Но кролик исчез. Карпентер видел, как он прыгает вдалеке, снова исчезая в темноте.

Снова налетел ветер, взметнул газету, упавшую с коленей кролика, и обернул ее вокруг лодыжек Карпентера. Он вытащил ее и уже собирался отбросить в сторону, когда его внимание привлекла статья, выделенная красным. На этот раз он не стал надевать очки, а вместо этого поднес ee поближе к лицу.

Это была короткая статья, посвященная жестокой смерти нескольких чернокожих нью-йоркских таксистов. Они были убиты в своих такси и у них были вырезаны сердца. В статье говорилось, что улик нет.

Карпентер вздрогнул, отбросил газету, огляделся. Все изменилось. Он не осознавал момента перемен, но это больше не казалось Городом Мертвых. Вдалеке, на фоне луны, виднелись силуэты, которые напоминали ему об этом месте, но здесь, вблизи, все было совсем по-другому. Например, скамейка и столб фонаря. Откуда, черт возьми, они взялись?

Было что-то еще.

Ощущение.

Не то, на что можно было указать пальцем, но что-то, что можно было ощутить примерно так же, как ты ощущаешь изменение климата. Да, было что-то совсем другое.

За неимением лучшего занятия Карпентер направился туда, где в последний раз видел кролика. По пути он заметил слева от себя огромную панораму разрушенных бомбежкой домов и построек. Все выглядело примерно так, как, по его мнению, должен был выглядеть Лондон после того, как немцы попытались уничтожить город своим блицкригом.

Справа от него стояла огромная повозка, доверху нагруженная чем-то, скрытым в тени. К повозке была запряжена лошадь, которая опустила голову к камням. Вдалеке за повозкой поднимался дымок, и откуда-то слабо доносился голос, зовущий:

— Выносите своих мертвецов.

Карпентер шел быстрым шагом, видения по обе стороны от него таяли, как исчезающие образы из кинофильма.

— Как ты думаешь, может быть, это сделано с помощью зеркал? — спросил кролик, выступая из темноты.

— Я… я думал, ты меня опередил. Как ты это сделал?

— Я ставлю эту лапку перед этой, — сказал кролик. — На самом деле все очень просто.

— Я имею в виду, как… Неважно.

Кролик снова достал карманные часы.

— О, я должен спешить.

— Я думал, ты не опаздываешь.

— Вау, ты думал? Почему тебе пришла в голову такая идея? Знаешь, я опаздываю. Время убивать, время убивать.

— Опаздываешь на чаепитие?

— Чаепитие? Я не пью чай. Что это за "чаепитие"?

— Не бери в голову.

Кролик снова посмотрел на часы.

— Боже мой, да. Я должен прыгать.

И кролик ушел, снова напевая песню Джека Потрошителя, только на этот раз заменив другие слова:

— Кролик Джек мертв

И живет в твоей голове.

Перерезал себе горло веревкой лунного света,

Кролик Джек мертв.

Карпентер обнаружил, что практически бежит, чтобы не отстать от кролика. Вскоре он добрался до длинной каменной стены высотой в семь футов[24]. Как и в первой стене, в ней была большая дыра. Дыра вела в кромешную тьму. Последнее, что Карпентер увидел, когда кролик, слегка пригнувшись, чтобы пролезть, прыгнул в дыру и исчез.

— Когда будешь в Риме или где там еще, — сказал Карпентер, — поступай как римляне или кто там еще[25].

С этими словами он шагнул через дыру в темноту… почувствовал, что плывет по течению. Раздалось громкое тиканье…

тик-тик-тик

…как будто какие-то гигантские часы. Затем раздался шорох, похожий на песок, осыпающийся на дно песочных часов, за которым последовала полная тишина.

Я, должно быть, сплю дома в своем кресле, — подумал он. — Это так реально, но, должно быть, это сон. Должно быть так.

Достав из кармана спички, он зажег одну. Это очень мало помогло рассеять темноту.

— Боже, a здесь темно, — сказал он.

— Такой ужасный факт, — сказал кролик, — уничтожает всякую надежду.

— Что…? — Карпентер уронил спичку, и она погасла. — Ты напугал меня, — сказал он, зажигая другую спичку и держа ее в направлении голоса.

В колеблющемся свете спички мордочка кролика выглядела странно угрожающей. Уши были похожи на рога, глаза и нос казались кровавыми, а не розовыми. Зубы кролика были почти у лица Карпентера. Они выглядели большими и твердыми, как надгробные плиты.

— А теперь послушай, ты… — начал Карпентер, но голос его сорвался, и он так и не закончил фразу.

Его схватили сильные руки. Две схватили его за левую руку, две — за правую. Он не мог вытащить револьвер и, конечно, выронил спичку.

Кролик сказал из темноты:

— Приведите его.

Руки крепче обхватили Карпентера и потащили его вперед. В конце концов они вытащили его из мрака на серебристый лунный свет. Огромные камни стояли перед ним, образуя кольцо. В центре массивного круга стоял длинный стол со стульями — много стульев. Стол был уставлен чашками, блюдами и сосудами для разливки.

— Стоунхендж, — сказал Карпентер. — И чаепитие.

— Чай? — раздался голос слева от него.

Карпентер повернулся, чтобы посмотреть на своих похитителей. Тот, что слева от него, был в возмутительно высоком цилиндре. Это был Безумный Шляпник. Справа от него, сжимая его руку тископодобными лапами, стояла Соня.

— Вы персонажи "Алисы в стране чудес". Я не понимаю… — сказал Карпентер.

— Тогда тебе не стоит разговаривать, — сказал Шляпник.

— Этого не может быть реально, — сказал Карпентер. — Это, должно быть, сон.

— Реальность и сон очень похожи, — объяснил Шляпник.

Пока кролик прыгал перед ними, они подвели Карпентера к одному из вертикальных камней. Шляпник достал из своей шляпы веревку невероятной длины, и они с Соней крепко привязали Карпентера к камню, как мумию. Он не мог освободиться, как бы сильно ни боролся, не говоря уже о том, чтобы дотянуться до револьвера в кармане пиджака.

— Почему?! — спросил Карпентер. — Почему?!

— Почему? — спросил кролик, взглянув на часы. — Потому что уже почти пора, а ты, мой друг — наш почетный гость.

Кролик поднял голову к звездам, как это сделали Шляпник и Соня, и внимательно осмотрел небеса.

За кольцом камней была жуткая тьма. Карпентеру показалось, что он видит там глаза, которых с каждым мгновением становилось все больше, собираясь в стаи. В одном месте, словно сошедшая с петель луна, висела огромная улыбка белого Чеширского Кота.

Кролик опустил голову, вернул часы на место. Он улыбнулся Карпентеру. Эти зубы внезапно показались ему очень уродливыми. Они напомнили Карпентеру не что иное, как два огромных точильных камня.

— Помоги мне, Белый кролик, — сказал Карпентер. — Я не причинил тебе вреда. Ты ведь не причинишь мне вреда, правда? Кролики по своей природе нежные и робкие существа.

Кролик поднял один палец. (Странно, — подумал Карпентер, раньше он не замечал, что у него когтистые пальцы.) Затем кролик начал стишок:

- , , ,

,

Кролик опустил лапу. Его розовые глаза стали смертельно темными и холодными, как две яркие звезды, которые внезапно превратились в сверхновые. Кролик медленно направился к Карпентеру. Откуда-то из темноты за каменным кольцом доносились звуки флейт и медленный ритм барабанов.

Карпентер боролся с веревками, но безуспешно.

— Боже, это не сон. Это реальность!

— Правда? — спросил кролик.

— Сон? Значит, это сон?

— Правда? Боже мой, неужели ты серьезно? Я это сказал?

— Ради Бога, вы просто из воображения Льюиса Кэрролла! — закричал Карпентер, и слезы потекли по его щекам.

— Кэрролл был таким романтиком, — сказал кролик. — Он мог взять самую холодную правду и превратить ее во что-нибудь сладкое, как сахарный рожок. Просто отказывался видеть вещи такими, какие они есть, понимаешь. Выдал их за сказки. Очень предосудительный поступок для журналиста.

Кролик был теперь совсем близко, и в том, как он выглядел, в этих глазах-впадинах черепа, в этих уродливых зубах не было ничего милого. Карпентер почувствовал кисловатый запах изо рта кролика, похожий на запах разлагающегося мяса.

— Разве японцы не говорят, — медленно произнес кролик, — что мы живем только дважды. Один раз в жизни и один раз в наших снах? — oн широко улыбнулся. Казалось, что зубов у него было неисчерпаемое множество. — Сегодня вечером мы убьем двух зайцев одним выстрелом.

— Господи!

— Да, да, действительно. Очень веский факт христианской веры — страдание. Помнишь Иисуса на кресте? Распростертого там на всеобщее обозрение, страдающего ради искупления. Христианство говорит нам, что если мы достаточно настрадаемся, то получим награду… да, действительно. Ты готов получить свою награду?

— Ты — сумасшедший!

Флейты заиграли быстрее, барабаны забили в ритме сердцебиения.

Шляпник сказал:

— Действительно, пора, сэр.

— Сейчас? — спросил кролик, вынимая часы и рассматривая циферблат в лунном свете. — Давно пора. время.

Карпентер разразился истерическим смехом. На его щеках блестели слезы.

— Это безумие! Ты не можешь причинить мне боль. Ты — сон. Ты — чертов Белый кролик из "Алисы в Стране Чудес". Ты — сон. Я сейчас проснусь!

— О, — сказал кролик, выглядя озадаченным, и с удивительной ловкостью достал из жилетного кармана нож с острым лезвием. — А ты?

И он перерезал Карпентеру горло.

Затем все сели за стол.

Перевод: Zanahorras

Бог Лезвий

Перевод: Григорий Шокин

В оформлении использована иллюстрация Дарьи Кузнецовой

Дизайн обложки: Юлия Межова

Joe R. Lansdale, "The God of the Razor",2007

Бог лезвий

Перед вами — изъятый из «Пронзающих ночь» фрагмент, претерпевший минимум изменений, хотя бы в части описания Бога Лезвий.

Мне нравится описание этого парня — звучит хвастливо, но, увы, дела обстоят так. Он жил в моей голове еще до «Пронзающих ночь», этот гибрид сказочного чудовища и современной городской легенды, выходец из страшного сна — собственно, именно в страшном сне я и узрел его образ.

Бог Лезвий стал для меня наваждением, и я, мягко говоря, расстроился, когда выяснилось, что быстрая публикация «Пронзающим ночь» не светит и что мир не скоро узнает об этом монстре. Вскоре мне пришла идея посвятить ему отдельный короткий рассказ, и, хоть его нельзя назвать лучшим образцом моей прозы, «Бог Лезвий» худо-бедно производит эффект. Его перепечатывают, даже выпустили радиоподкаст на его основе — мне результат очень даже понравился. Возможно, из истории получится классный эпизод недавних «Мастеров ужаса»[26]от «Шоутайм», но, так или иначе, здесь, в книге, она представлена на пике формы — прозаической. Наслаждайтесь.

Ричардс прибыл около восьми. Полная луна светила ярко, несмотря на завесу из облаков, и дом предстал перед ним во всем своем отсутствующем великолепии. Именно таким его описал хозяин — старый, полуразрушенный, до неприличия безобразный.

В нем было что-то готическое, что-то — от плантаторского особняка, а что-то — от расколоченного ящика из-под апельсинов. Задумавший его архитектор то ли не смог до конца определиться с воплощением своей фантазии, то ли напился перед сдачей проекта, то ли питал странную любовь к непостижимым углам.

Достав вверенный ему ключ из кармана, Ричардс зашагал к дому, надеясь, что поездка не окажется напрасной. Уже не раз его охота за антиквариатом превращалась в ловлю водяной струи ситом. В этот раз все могло закончиться тем же. Хозяин, болезненный старик по имени Кляйн, не бывал в доме уже двадцать лет — за это время со всем, что внутри, многое могло произойти, несмотря на замки и заколоченные окна. Кто-то мог забраться внутрь и что-то украсть, или фундамент сточили термиты, в стенах завелись крысы, начала протекать крыша. Любой из этих факторов, поодиночке или с чем-либо в сочетании, был способен превратить лучшие образцы фурнитуры в опилки и материал на растопку. Но игра стоила свеч. Если внутри дом уцелел, Ричардса, вероятно, ждала удача.

Когда плотная темная туча закрыла луну, Ричардс, подсвечивая путь фонариком, взобрался на скрипучее крыльцо, снял с двери экран и повернул в замке ключ.

Оказавшись внутри, он пошарил лучом по сторонам. Кругом, казалось, были только пыль да тьма, но давешняя туча миновала, и столбики лунного света проникли в дом через прорехи в заколоченных окнах, нарисовав замысловатый частокол. Глазам Ричардса предстали отклеившиеся обои, свисавшие почти до пола, подобно ветвям плакучей ивы.

По левую руку от него вверх поднималась широкая винтовая лестница. Посветив туда, Ричардс заметил, что перила местами держатся лишь на добром слове.

А прямо напротив была дверь, узкая и побитая временем. Рассудив, что здесь, в первом помещении, ничего интересного на глаза не попалось, Ричардс решил начать осмотр дома с того, что за ней. Особой разницы выбор отправной точки, видимо, не давал.

Следуя за лучом фонарика и смахивая по пути паутину, он подошел к двери и открыл ее. Поток холодного воздуха окутал его, увлекая за собой кисловатый душок, как от холодильника, где долго лежало тухлое мясо. Его почти хватило, чтобы вывернуть желудок Ричардса наизнанку, и на долю секунды он был почти готов закрыть дверь и забыть, что за ней. Но представив себе залы, полные скрытых полумраком ценных вещиц, он решился на повторный, более уверенный шаг. Если уж, миновав все препоны, выторговал ключ от этого места и приехал сюда в поисках антикварной мебели, придется тут все хорошенько осмотреть — и плевать на запах.

Подсвечивая себе фонариком, на помощь которому пришел лунный свет, Ричардс убедился, что нашел вход в подвал. Ступени, ведущие вниз, казались древними и небезопасными, да и пол при взгляде сверху выглядел странно-стеклянным.

И все же Ричардс рискнул. Аккуратно поставив ногу на первую ступеньку, он не спеша перенес на нее весь свой вес. Та сдюжила, не хрустнула и не провалилась. Сойдя еще на три ступеньки вниз с большой осторожностью, он наслушался скрипов и стонов, но остался цел.

Дойдя до шестой ступеньки, Ричардс ощутил безотчетный дискомфорт. По спине у него пробежал холод, будто какой-то шутник, стоявший сзади, налил ему за шиворот ледяной воды.

Теперь он понял, почему пол показался стеклянным: его и видно-то не было. Всему виной стоявшая в подвале вода. Исходя из общей подвальной площади, Ричардс прикинул, что глубина тут должна быть минимум шесть-семь футов. Или того больше.

Что-то проскочило в луче фонарика, и он попытался отследить движение. Оказалось, здесь сновала огромная крыса. Улепетывая от Ричардса вплавь, она тащила что-то перед собой — что-то вроде старого, частично сдувшегося волейбольного мячика. Так ли это, он не мог сказать наверняка. Непонятно было и то, пытается крыса забраться верхом на этот странный объект или обгрызть его.

Какая, к черту, разница. Только две вещи вызывали у него мурашки — крысы и вода, а тут, как назло, было и то и другое. И бонусом ко всему шел размер крыс: таких огромных тварей поискать. И вода такая грязная, насколько возможно. В нее будто годами сливали масло и всевозможные отходы, и все это основательно протухло.

Сгустилась тьма, и Ричардс понял, что луну снова закрыла туча. Что ж, все равно тут больше не на что смотреть. Развернувшись, он стал подниматься назад. И замер.

Огромный мужской силуэт заслонил проем.

Рывком подняв луч фонаря вверх, Ричардс с облегчением убедился, что виной всему игра теней. Не такой уж и крупный неожиданный визитер. Да и шляпы на нем не было. Поначалу Ричардсу казалось, что шляпа есть, и какая — настоящий высокий цилиндр, но теперь ошибка очевидна. Голова у парня была непокрыта, непослушные темные космы ничто не стесняло. Черты его лица — молодого лица — казались расплывчато-никакими. В них с равным успехом мог вписаться любой характер. Когда Ричардс опустил фонарик, ему показалось, что он заметил блеск скоб на зубах незнакомца.

— В этой части страны подвалы — сплошное разочарование, — сообщил юноша. — Наверное, глупые янки заявились сюда и сделали все через одно место. Тот, кто строил этот дом, явно не знал ни об уровне грунтовых вод, ни о здешней погоде в целом.

— Я не знал, что тут есть кто-то еще, — сказал Ричардс. — Тебя Кляйн послал?

— Не знаю никакого Кляйна.

— Он хозяин дома. Одолжил мне ключ.

Юноша ненадолго умолк.

— Луна зашла за тучу — обратил внимание? Тучи меняют вид ночи. Как люди меняют свою одежду, настроение, выражения лиц — так свой вид меняет ночь.

Ричардс неловко переступил с ноги на ногу.

— Знаешь, — продолжил молодой незнакомец, — этим утром я не смог побриться.

— Чего-чего?

— Когда попытался заправить лезвие в бритву, увидел, что на нем — глаз. И этот глаз моргал, часто-часто. Прямо как… а, тебе же снизу не видно, да? Да, очень часто. Я ее уронил, бритву, она прокатилась по краю раковины, упала на пол, взобралась как-то оттуда на край ванной и шлепнулась в мыльную воду. Тогда глаз закрылся, но она стала мяукать — как кошка, просящая молока. У-у-у-у-у-у-ува-а-а-а-а, у-у-у-у-ува-а-а-а, — вот как это звучало на самом деле, но я почему-то подумал о кошках. Я, конечно, знал, что ей нужно. Им всем нужно одно, всем этим острым штукам. Но мне от самой мысли стало плохо, и я блеванул в унитаз. И выблевал лезвие. На нем тоже был глаз — он моргал до тех пор, пока я не смыл. А когда смыл, бритва в воде стала петь, громко, как блаженный у церкви. Я знал, как эта штука попала в меня. — Юноша поднес руку к гортани, помассировал ее пальцами. — Вот здесь утром был маленький красный след, сейчас уже почти сошел. Пара-тройка всегда найдет способ в тебя попасть. Иногда это гвозди. Пока я сплю, они ввинчиваются мне в ступни. Но теперь я сплю, не снимая ботинок, и им в меня не попасть.

Ричардс ощутил, как по коже, вопреки сырости подвала, бежит пот. Он прикидывал, что разумнее — сбить парня с ног и убежать или просто попытаться обойти его, но потом осознал, что хлипкие ступени явно не сдюжат неожиданный маневр. Может, этот сумасброд просто выговорится и пойдет дальше по своим делам.

— Им наплевать на все мои ухищрения, — продолжал юноша. — В конце победа всегда за ними.

— Думаю, мне лучше подняться, — сказал Ричардс, стараясь говорить непринужденно.

Юноша присел на корточки. Лестница протестующе заскрипела, содрогнувшись. Ричардс пошатнулся и чуть не рухнул в воду.

— Эй, осторожнее! — вскрикнул он.

— Одна труха, — покачал головой юноша. — Тут много над чем надо попотеть. Еще лучше — заново отстроить.

Восстановив равновесие, Ричардс вернул себе и относительное самообладание. Он не мог понять, чего в нем сейчас больше — злости или испуга, но подниматься он пока точно не собирался. Позади — вода и откормыши-крысы, впереди — прогнившие ступеньки и мистер Лунатик собственной персоной. Те самые молот и наковальня.

— Может, туч соберется много и пойдет дождь, — задумчиво произнес юноша. — Как думаешь? Будет сегодня ночью лить?

— Мне-то откуда знать, — нашелся с ответом Ричардс.

— Тучи серые, хмурые, дождь недалек. Кстати, я рассказал тебе о Боге Лезвий? Я, без шуток, хочу все кому-нибудь выложить как на духу. Он правит острыми предметами и покровительствует тем, кто живет на грани. Мой друг Донни молился ему. А ты знал, что и Джек-потрошитель ему молился?

Запустив руку в карман, юноша в мгновение ока извлек что-то блестящее, и его рука метнулась от плеча к плечу, будто он осенял себя незавершенным крестом — одной лишь поперечной перекладиной. Даже тусклого света луны хватало, чтобы предмет в его руке заиграл серебристыми бликами.

Ричардс снова поднял луч на незнакомца. Юноша вытянул руку перед собой, будто пытаясь лучше рассмотреть то, что лежало у него в кармане. Ричардсу все и так было ясно — то была опасная бритва внушительных размеров.

— Досталась мне от Донни, — сообщил юноша. — Он купил ее на блошином рынке. В Глейдуотере[27] вроде как. Она из набора брадобрея. А сам набор был куплен в Англии. Так сказано в описании. Посмотри, какая у нее ручка — слоновая кость! На ней такая тонкая резьба — все эти символы и рисуночки. Донни нашел, что они значат. Их геометрия служит для призыва демонов. Знаешь, а ведь Джек-потрошитель был совсем не врачом, как считают, а брадобреем. Я знаю наверняка, потому что едва у Донни появилась эта бритва, его стали посещать видения. О том, как к Джеку-потрошителю являлся Бог Лезвий, как они разговаривали. Как он объяснил ему, для чего она нужна. Донни сказал, что они обратили на него внимание, потому что как-то раз он ею порезался, когда брился. Кровь пробуждает магию, магия открывает врата. И Бог Лезвий миновал их и поселился в голове у бедняги Донни. А сам Джек-потрошитель сказал ему, что сталь, из которой выковано лезвие, закалили еще друиды на жертвенных алтарях.

Юноша умолк, рука с бритвой безвольно упала. Он оглянулся через плечо.

— Туча такая темная… она движется медленно. Думаю, будет дождь. — Он обернулся к Ричардсу. — Я же спрашивал у тебя насчет дождя?

Ричардс понял, что не может вымолвить ни слова, будто язык проглотил. Но юношу наверху, судя по всему, его молчание не очень и волновало.

— После видений Донни только и говорил, что об этом доме. В детстве мы тут играли. Доски на одном из задних окон расшатаны, их можно было раздвинуть и сюда пролезть… до сих пор так. Донни говорил — когда ты здесь, тупые углы твоего ума острятся. Теперь просекаю, что это значит. Тут уютно, правда?

Ричардс, ни капли уюта не ощущавший, промолчал. Просто стоял не двигаясь, с направленным вверх фонариком, слушал и потел от страха.

— Донни говорил: когда на небе полная луна, углы остры сполна. Я не понимал тогда, о чем он толкует. Не понимал ничего о жертвах. Может, ты помнишь? Все газеты шумели, даже по телевизору об этом говорили. Палач — вот как его прозвали.

* * *

— Это был Донни. Я сразу неладное заподозрил — когда он странно начал себя вести, говорить о Боге Лезвий, Джеке-потрошителе, этом доме с углами. Дошло до того, что за несколько дней до полнолуния — и в само полнолуние, — он вообще не показывался. А когда луна на убыль шла, он менялся. Успокаивался. Я повадился следить за ним, но все без толку. Он отъезжал к Сэфвэю, оставлял машину и куда-то шел. Быстро и юрко, как кошка. Стряхивал меня с хвоста за здорово живешь. А потом я призадумался… вспомнил все его речи про дом… и в одно полнолуние я затаился здесь, стал ждать его, и он прибыл. Ты знаешь, что он делал? Приносил головы сюда и бросал в подвал, в воду. Как те индейцы в Южной Америке, которые заполняли распотрошенными трупами жертвенные ямы… Все дело в уголках дома, понимаешь?

Снова ощутив спиной холод страха, Ричардс вдруг понял, что именно подвальная крыса волокла по воде. И что пыталась с этим сделать.

— Все семь голов нашли место здесь, похоже, — продолжал вещать юноша. — Я видел сам, как он топил одну из них. — Он указал бритвой. — Стоял почти там же, где ты сейчас. Когда обернулся и увидел меня, ринулся вверх. Я замер, не мог пальцем шевельнуть. Он бежал ко мне, казался таким незнакомым… чужим. Порезал мне грудь — глубоко, сильно. Я упал, а он завис надо мной с бритвой в руке, вот так. — Юноша занес руку с бритвой над Ричардсом. — Я вроде кричал. Но он не стал меня больше резать. Будто какая-то часть старого Донни, моего друга, отвела руку. Он встал, выпрямился, будто заводной солдатик, спустился обратно в подвал. И когда я посмотрел вниз, он, глядя мне прямо в глаза, перерезал себе глотку. Чуть голову сам себе не отсек. Упал в воду — и утоп как топор. Бритва выпала у него из руки. Осталась лежать на последней ступеньке. И как я не пытался отыскать тело, вытащить его из подвала, все без толку, будто никакого Донни и не было. А бритва осталась, и я слышал ее. Слышал, как она всасывает его кровь, как младенец молоко. В секунду все в себя вобрала — ни капельки не осталось. Я поднял ее. Она так блестела… чертовски ярко. С ней я пошел наверх и там потерял сознание от кровопотери.

Поначалу мне казалось, что я сплю или брежу, потому как лежал в конце темной аллеи — между мусорными баками, привалившись спиной к стене. Из баков торчали чьи-то ноги, словно манекены выбросили. Но это были не манекены. Из пяток у них торчали гвозди и бритвенные лезвия, все было в крови. А потом я услышал такой шум… будто кто-то в медицинских тапочках вышагивал по деревянному полу. Шлеп-шлеп-шлеп. И вот я увидел его. Бога Лезвий.

Сначала передо мной не было ничего, кроме теней, а потом — раз, и он уже передо мной. Высокий и черный. Не негр… но черный, как обсидиан. Глаза словно куски битого стекла, зубы будто полированные шпильки. На голове — цилиндр, с тесьмой из хромовых лезвий. Плащ и брюки выглядели так, точно были сшиты из человеческой кожи, и из карманов у него обглоданные пальцы торчали, что твои объедки. А откуда-то с подкладки часы свисали… старые такие, с крышкой… знаешь, на чем? На человечьей кишке. И те шлепки, знаешь, что их издавало? Его тапки. У него были маленькие-маленькие усохшие ножки. Всунутые в рты отрубленных голов. Одна из них была женской. Пока он шел, ее длинные черные волосы мели тротуар.

Я все твердил себе — просыпайся. Но не выходило. Откуда ни возьмись — кресло, из костей сделанное, с чехлом из скальпов. И он на него уселся, одну ногу на другую закинул, и давай покачивать. Эта голова на его ноге у меня прям перед лицом маячила. Потом смотрю — у него кукла, как у чревовещателя, ни дать ни взять из воздуха нарисовалась. И была она копия Донни, даже одежка — та самая, в какой я его последний раз видел, там, на лестнице. Он усадил Донни на колено, тот открыл глаза и заговорил со мной. Эй, приятель, сказал, как дела? Что думаешь об укусе бритвы? Если от него не умираешь, он как вампирский, сечешь? Придется ее поддерживать. Острые штуки тебе скажут, когда ей надо — и если упрешься, они тебя доконают, и ты порежешь сам себя, и угодишь сюда, во мрак, ко мне, Джеку и остальным. Пойду я, присоединюсь к компашке. Мы с тобой еще поговорим — у тебя в голове.

А потом он как бы обмяк у Бога на колене, и Бог снял цилиндр. Через всю лысую голову у него шла молния-застежка — посередке, можешь представить? Он ее приоткрыл, и оттуда дым повалил, и шум пошел такой, будто машины вдалеке сталкиваются, и вопит кто-то истошно. Взял он Донни, тряхнул — тот совсем мелким сделался — и забросил внутрь. Будто датского дога собачьей печенюхой покормил. Потом застегнулся по-старому и надел шляпу. Ни слова не проронил. Зато вдруг резко подался вперед и ткнул мне под нос свои часы. Вместо стрелок у них — костистые пальцы. И еще там было лицо, прямо под стеклышком циферблата, расплющенное… мое лицо. Хоть я и не слышал, рот у него был распахнут — оно кричало. Потом все это — и Бог, и темная аллея, и ноги, торчащие из мусорных баков, — исчезло. И порез на моей груди исчез. Залечился полностью, даже следа не осталось.

Я тогда ушел отсюда. И ни одной живой душе не сказал. А Донни меня не обманул — его голос с тех пор часто у меня в голове звучал, и бритва ночами пела мне песни, как поют морякам сирены. А в каждое полнолуние какие-нибудь острые штуки стенали и втыкались в меня. Тогда я знал, что нужно делать. Этой ночью я тоже все сделал. Быть может, пойди сегодня дождь, мне не пришлось бы… но было слишком ясно.

Юноша на мгновение пропал из поля зрения, наклонившись к полу. Распрямился — и Ричардс обомлел. В занесенной над лестницей руке он торжественно держал отрезанную голову девушки-подростка, прямо за светлые волосы.

Облачная завеса спала с луны, и жуткое зрелище озарилось ее светом.

Замахнувшись, парень бросил голову прямо в Ричардса. Страшный снаряд поразил его в грудь, и он уронил фонарь. Голова ударилась о ступеньки у ног Ричардса и скатилась в воду, погрузившись с тихим всплеском.

— Послушай… — начал Ричардс, но слова застряли у него в глотке.

В переливах лунного света юноша, вытаращив глаза, стал спускаться по лестнице, держа перед собой бритву словно боевой штандарт.

Ричардс испуганно заморгал. На мгновение ему показалось, что на голове парня — странный головной убор… высокий цилиндр, темная громада с отливающей металлом тесьмой. И ростом парень стал будто выше. Улыбка обнажила серебристые зубы, больше напоминающие иглы.

Шлеп-шлеп, звучали его шаги. То ли тени так падали, то ли лицо юноши почернело, будто покрывшись сажей. Шляпа и прибавка в росте не стали единственными переменами в его облике — что-то стало с его ногами. Они словно торчали из двух небольших тыкв… вот только на тыкве никак не могли расти длинные темные волосы.

Шлеп-шлеп.

Ричардс закричал. Звук отскакивал от стен подвала мячиком.

Из-под полей цилиндра на него победно взирали глаза-осколки, глаза-звезды. На угольном лице расцвела сардоническая улыбка, переливающаяся серебром. Темная рука с бритвой устремилась к нему, рассекая воздух со свистящим звуком.

Он уклонился от ее зловещего блистания, неловко отступив назад. Нога угодила в воду, но нащупала ступеньку. Правда, устоять на ней не получилось. Гнилое дерево треснуло, и Ричардс, вывихнув лодыжку, рухнул в холодное, плохо пахнущее подвальное болото.

Перед тем как по глазам, будто по иллюминаторам тонущего корабля, ударила вода, он увидел, как монстр, коим обернулся юноша, Бог Лезвий собственной кошмарной персоной, занес над водой ногу, обутую в отрезанную голову, и ступил следом за ним.

Крутнувшись, Ричардс попытался отплыть от наваждения, руками размашисто загребая воду. Его пальцы случайно ткнулись во что-то холодное, липкое и податливое, напоминающее тухлый плод.

Вдобавок ко всему прямо перед его глазами на поверхности воды все еще плавала голова девушки-блондинки. На ней громоздились две крысы, жадно приникшие мордами к глазницам.

Внезапно в сторону ее оттолкнула восстающая из-под воды громада цилиндра — оба грызуна с возмущенным писком свалились в мутную воду.

Прямо на Ричардса несся страшный лик Бога Лезвий. Распахнутая акулья пасть с туго оттянутыми назад краями губ не сулила ничего хорошего. Рванувшаяся следом рука монстра ударила его под подбородок, намертво вцепилась в воротник. Бог дохнул на него смрадом склепа, демонстрируя игольчатый оскал, напоминающий радиаторную решетку какого-то авто из ада, и Ричардс в страхе обмяк.

Над ним взмыла готовая к удару бритва.

И тут луна зашла за густую темную тучу.

Никакой шляпы и страшных зубов — мучнисто-белое лицо под шапкой буйно-взлохмаченных волос. Юноша вцепился в Ричардса, отведя тонкую руку с бритвой.

Почувствовав надежду, Ричардс вырвался из захвата и оттолкнул парня. Тот упал, но быстро оправился. Они схватились в мутной воде. Подвернулась удачная возможность, и Ричардс вышиб из рук парня бритву. Вскрикнув, молодой сумасброд нырнул в воду, ища свое оружие, и тогда оценщик всем весом налег на него и стал топить.

Юноша запаниковал, забился под ним. На секунду его голова оказалась над водой.

— Я не умею плавать! — провизжал он. — Не умею…

Ричардс навалился снова, не давая ему всплыть. Вскоре все было кончено. Что-то коснулось ноги Ричардса под водой, и он, отпустив обмякшее тело, одним отчаянным рывком достиг ступенек. Застойная взвесь быстро улеглась.

Стараясь не обращать внимания на белокурую голову девушки, осажденную уже четырьмя крысами, Ричардс ухватился за свободно свисающий планшир и подтянул себя наверх. Старая доска держалась на одном расшатанном гвозде, но сдюжила Ричардса до самого верха лестницы, и лишь когда он снял с нее руку, та со стоном обрушилась в воду, присоединившись к гниющей древесине, отрезанным головам, утопленникам — словом, ко всему мрачно-увядшему наследию Бога Лезвий.

Поднявшись, Ричардс заполз в комнату на четвереньках, перевернулся на спину… и что-то мелькнуло у него под ногой. Это была бритва. Она прилипла к подошве его ботинка. Видимо, именно ее прикосновение он ощутил под водой — утонувший убийца напоследок задел его. Быть может, ненамеренно.

Сев, Ричардс осмотрел ручку из слоновой кости. Высвободил лезвие. Встал кое-как на ноги и направился к двери. Лодыжка чертовски болела после вывиха — едва получалось идти.

А затем он почувствовал, как липкая, теплая влага сочится из его ноги, смешиваясь с хлюпавшей в ботинке холодной водой — и понял, что порезан.

Но мысль быстро ушла. Ушли все мысли и даже боль. Луна выкатилась из-за облака бесцветным оком, и Ричардс застыл, разглядывая свою тень на лужайке… тень невероятно высокого человека в цилиндре и с тыквами на ногах, сжимающего в длинной руке чудовищную бритву.

Такое с конвейеров в Детройте не сходит

Работая над «Пронзающими ночь», я написал одну сценку, где плохие ребята едут на страшном черном автомобиле, и сверхъестественная (быть может) природа машины влияет на жизнь престарелой четы. Кто-то из этой парочки просто увидел, как по хайвею сквозь темную дождливую ночь несется колесный демон. Этим (быть может) я лишний раз напоминаю вам, что мистический аспект книги всегда под вопросом.

До того как роман ушел издателям, я изъял сценку и аккуратно переработал ее в виньетку под названием «Автомобиль, проносящийся мимо». Результат я отправил в литературный журнал под названием «Миссисипи Артс энд Леттерс». Там его приняли, он был опубликован. Но вскоре я внес еще одну редакторскую правку, и вот перед вами — рассказ «Такое с конвейеров в Детройте не сходит». Эту версию я считаю лучшей. Конечно, привязок к «Пронзающим ночь» в ней осталось не так уж много, но роман определенно вдохновил сию историю.

И вот еще что. До того как моя идея обрела форму рассказа, я попытался пристроить ее в одно давным-давно почившее телевизионное шоу под названием «Дивные истории». Консультантом у меня был Ричард Мэтисон. Ему задумка понравилась, и он предложил мне заставить персонажей петь дуэтом в конце эпизода. Я согласился с ним — здорово ведь! Наше общее детище просилось на экран, и все к тому шло, но… кто-то из высшего руководства шоу зарубил идею на корню.

Позже я взял тот синопсис, смешал с идеей Мэтисона о песне в конце, добавил туда немного от «Автомобиля, проносящегося мимо» — и так родился этот рассказ.

Снаружи царили холод и слякоть. Гневаясь, непогода сотрясала маленький дом, и ветер задувал в трещины, просовывал незримые лезвия в плохо подогнанные рамы, всячески свирепствовал. Но супружеская чета, которая жила в доме, не обращала внимания на разгул стихии — им было уютно сидеть у потрескивающего камина, в скрипучих креслах-качалках. Их колени укрывали теплые шерстяные пледы, пальцы рук были переплетены. Вода из пробоины в крыше капала в специально поставленное ведро. Оно давно наполнилось, и капли больше не звенели, как бросаемые в жестянку гвозди, — лишь тихо шлепали.

Эти двое, муж и жена, прожили вместе полвека. Им было хорошо в компании друг друга, несмотря на то, что они редко разговаривали, предпочитая словам скрип качающихся кресел и треск огня, сполохи которого наполняли комнату причудливыми тенями. Но сегодня Марджи решилась заговорить:

— Надеюсь, Алекс, я умру раньше тебя.

Старик перестал качаться.

— Что ты такое говоришь?

— То и говорю, что слышишь. Надеюсь, я уйду первой.

Она не смотрела на него — на огонь.

— Знаю, это звучит слишком… себялюбиво, что ли. Но я действительно этого хочу. Мне незачем жить без тебя. Все равно что сердце из груди вынуть. А кем я буду без сердца? Каким-нибудь зомби, как в этих новомодных фильмах.

— Есть же дети, — промолвил Алекс. — Умру я — они тебя примут.

— Я буду для них обузой. Люблю их безумно, но жить с ними — уволь. У них своих забот полно. Лучше я раньше тебя помру — так проще будет.

— Мне — не будет, — ответил Алекс. — Не хочу, чтобы ты ушла первой. Как тебе такое? Мы оба — те еще себялюбцы.

— Не очень хороша тема для разговора перед сном, — с легкой улыбкой согласилась Марджи. — Но почему-то из головы не идет.

— Я и сам об этом подумывал, — признался Алекс. — Надо думать, так и должно быть. Молодыми нам не стать.

— Ты ведь здоров как конь, Алекс Брукс. Всю жизнь только и пахал, что автомат, — теперь тебя запросто не сломаешь. А вот я… У меня и артрит, и меланхолит, и устаю я с одного присеста… Старость не в радость.

Алекс снова стал раскачивать кресло. Их взгляды устремились к огню.

— Отбудем вместе, старушка, — сказал он. — Таким, как мы, — одна дорога…

— Интересно, увижу я ее — или нет?

— Кого ее?

— Смерть, Алекс. Мать говорила, что старуха с косой лично явилась в ту ночь, когда отец умер. И она ее видела.

— Ну и дела. Ты мне никогда про это не рассказывала.

— Не шибко я жалую эту тему… И бабушка, помнится, говорила, что к их дому подкатила черная карета. Кучер трижды щелкнул хлыстом — и муж ее, то бишь дед мой, тут же преставился. А ей дед говорил, что видел Смерть в детстве. Было раннее утро, он проснулся, стал в хлеву хозяйничать, а когда на улицу вышел — увидел перед домом фигуру в черном. На плече у ней коса висела. Она возьми и трижды пальцами щелкни, а потом брата деда, что от оспы мучился, в кровати мертвым нашли.

— Байки это все, старушка, старые как мир. Не стоит из-за них переживать. Я лучше схожу и молока нам согрею.

Поднявшись, Алекс бросил плед на кресло, пошел за молоком, вылил его в кастрюлю и поставил на плиту. Пока молоко грелось, он смотрел на Марджи со спины. Старушка глядела в огонь, но уже не качалась. Просто следила за пламенем и думала о чем-то. Наверное, о неизбежности смерти.

Попив молока, супруги отправились спать, и вскоре Марджи уже выводила храпом дивные рулады. Алексу не спалось — отчасти из-за бури, входившей в апогей, а скорее — из-за слов старухи. Ему вдруг стало жутко одиноко. Как и жена, он страшился не смерти, а тоскливого быта. Целых пятьдесят лет они провели вместе — какая у него будет без нее жизнь? Так, жалкое существование.

— Господи, — взмолился он тихонечко, — когда подойдет наш срок, забери нас разом.

Алекс взглянул на Марджи. С ее лица будто сошли все морщины, оно сделалось и свежее, и моложе. Его радовало, что она обретала покой хотя бы во сне — у него так никогда не получалось.

Может, я просто голодный.

Выскользнув из постели, натянув штаны, рубашку и смешные тапочки-кролики, внучкин подарок, Алекс тихо прошаркал на кухню. То была не просто кухня, еще и кабинет, гостиная, столовая. В доме всего три комнаты, не считая кладовой, и одну из них почти целиком занимала ванна. Порой Алекс думал, что мог бы добиться и большего ради Марджи — например, купить дом попросторнее; а в этом они растили детей — на этой же кухне те когда-то дремали в люльках. Алекс вздохнул.

Работай не работай, ничего не изменилось. Все та же босота.

Он подошел к холодильнику, достал пачку молока в половину галлона, отпил из нее. Поставил на место и стал наблюдать, как в ведро капает вода. Зрелище его огорчило — он ведь сам, будучи на пенсии, дал дому превратиться в развалину, и этому не было оправдания. Чудо, что Марджи не жаловалась. Этой ночью пусть все будет как будет. Но он обещал себе, что, как кончится дождливая пора, залезет на крышу и заделает течь.

Алекс тихонько вытащил миску из шкафчика. Надо опорожнить ведро, чтобы уже не вставать до самого утра. Плеснув в миску немного воды, чтобы капли не звенели слишком громко, он открыл переднюю дверь и вышел на крыльцо с ведром. Глянул на свой грязный двор и на старый красный тягач с поблекшим логотипом на борту: «АВТОСЕРВИС БРУКСА. РАЗВАЛ И СХОЖДЕНИЕ».

Вид старой боевой лошадки нагнал на него больше грусти, чем обычно. Та давненько не использовалась по прямому назначению — для работы. Теперь это просто колеса. До самой старости ручной труд содержал Алекса, ныне же его руки годились лишь на то, чтобы принимать подачку от государства.

Перегнувшись через перила крылечка, Алекс вылил воду из ведра в сухую мертвую клумбу. Подняв голову и окинув взглядом сад еще раз, он увидел на Пятьдесят девятом шоссе свет, размазанный дождевой завесой. Кто-то катил с юга, подсвечивая дорогу фарами, — катил издалека, быстро, прямо навстречу ему, прорываясь сквозь бурю.

Ну и сумасброд, подумал Алекс. Даже по сухому, как кость, покрытию гнать на такой скорости опасно, а тут еще дождь — гонщик явно нарывался на неприятности.

Когда машина приблизилась, Алекс разглядел ее: черная, продолговатая, странной обтекаемой формы. Раньше ему такие не попадались, хотя на автомобили он за свою жизнь насмотрелся. Такое с конвейеров в Детройте не сходит — похоже, что-то из-за бугра.

Чудесным образом затормозив так, что даже шины не взвизгнули, черное авто встало без заноса, поравнявшись с домом. Удивительно, но даже мотор словно не шумел — только покрышки тихо шуршали по мокрому асфальту. На полнеба полыхнула молния, и Алекс увидел водителя — вернее, его силуэт, рельефно очерченный вспышкой. Некто в высокой шляпе и с тлеющим угольком сигары у рта восседал за рулем. Его лицо было повернуто к дому.

Свет молний угас, оставив громаду автомобиля темнеть, а сигарный огонек — алеть. Алекс вдруг ощутил себя так, будто его с головы до пят пронзил огромный ледяной сталактит.

Водитель трижды посигналил. Три жутких образа встали у Алекса перед глазами.

Гудок! Насыщенно-красные розы нисходят в желтый, а потом и черный цвет траура.

Гудок! Похоронная процессия медленно опускает гроб в жерло земли.

Гудок! Черви истачивают мертвую плоть, делая ее своим домом.

А потом грянула тишина — еще более оглушительная, чем пронзительные сигналы. Машина вдруг сорвалась с места и стремительно набрала скорость. Габаритные огни на прощание мигнули Алексу из темноты. И холод отпустил, пригвоздившая к месту сосулька растаяла.

Ему вспомнились слова Марджи: однажды видела Смерть… черная карета подкатила в дому… трижды щелкнул хлыст… черная фигура трижды щелкнула пальцами… а потом его нашли мертвым в постели…

В горле Алекса застрял ком. Ведро выскользнуло из пальцев, покатилось по крыльцу и упало в клумбу. Развернувшись к дому, он на всей своей стариковской скорости рванул в спальню.

(Не может быть! Ведь это просто байка!)

Руки тряслись от страха.

(Просто небывалое совпадение.)

Марджи больше не храпела.

Алекс схватил ее за плечо. Потряс.

Никакой реакции.

Тогда он перевернул ее на спину, позвал по имени.

Ничего.

— О нет, милая, нет.

Пульс не прощупывался. Он приложил ухо к ее груди. Сердце не билось.

Тишина. Идеальная и непогрешимая.

— Ты не мог, — пробормотал Алекс. — Не мог! Нам полагалось уйти вместе…

Тут на него снизошло прозрение. Он видел, как Смерть уводит черный экипаж прочь, вниз по хайвею.

Решительно поднявшись, Алекс подхватил плащ со спинки стула и поспешил к двери.

— Ничего у тебя не выйдет, — вслух произнес он. — Ничего.

Сняв с крючка в прихожей ключи от тягача, Алекс выбежал на улицу, в стужу и дождь. Вскоре он уже гнал по хайвею — отчаянно и безрассудно преследуя страшную черную машину. Тягач был стар и не предназначен для скоростной езды, но Алекс поддерживал его в хорошей форме, недавно сменил шины, и «старичок» держался на мокрой трассе достойно. Педаль газа все резче клонилась к полу — ритм погони нарастал.

И вот примерно через час Алекс нагнал Смерть.

Фары тягача выхватили из мрака номерную пластину — персонализированную, с надписью ВС9 СМ6РТН0.

На дороге были только они двое — тягач и черный автомобиль. Приблизившись, Алекс просигналил, и ему ответили — совсем не тем звуком, который он слышал у дома. Рука Смерти высунулась из окна и помахала ему, как бы веля объехать.

Алекс поравнялся с машиной и повернулся к водителю. Фигура Смерти была почти неразличима — виднелась лишь тень высокой шляпы и мягко тлел кончик сигары, напоминающий кровоточащее пулевое ранение.

Алекс резко бросил тягач на машину, и Смерть подала вправо, а потом — обратно на дорогу. Он снова пошел в атаку, и колеса черного автомобиля забуксовали по дорожному гравию. Теперь они шли бок о бок, и Алекс не позволял автомобилю вернуться на шоссе, тесня его к зарослям придорожной травы. И вот — невероятно! — зловещую черную фурию повело в сторону, она скатилась с насыпи и уткнулась передком в стоящее внизу дерево.

Алекс осторожно затормозил, сдал назад и вышел из тягача. Достал из-под сиденья небольшую монтировку и внушительный разводной ключ, первую опустил в карман плаща, второй крепко зажал в руке — и начал спускаться по насыпи.

Дверь черного автомобиля распахнулась, и Смерть вышла наружу. Дождь перестал, луна выглядывала из-за облаков, словно застенчивое дитя — из-за края занавеса. Ее свет коснулся лица Смерти — неожиданно розового, здорового, напоминающего натертый воском гранат. Сигара у нее во рту переломилась надвое.

Оглянувшись на насыпь, Смерть увидела, что на нее бежит старый как мир, но крепко сбитый старик в тапочках-кроликах и замахивается разводным ключом. Выплюнув загубленную сигару, она метнулась вперед, схватила Алекса за запястье и вывернула его с недюжинной силой. Старик выпустил ключ из руки, споткнулся и тяжело грянул оземь — навзничь, тяжело дыша.

Смерть склонилась над Алексом. Теперь тому были видны рытвины на ее лице — и стало очевидно, что как минимум часть здорового розового цвета создана макияжем. Смерть, конечно, пеклась о своем облике: в едином черном цвете были выдержаны ее блузка-безрукавка, брюки и мокасины — и, само собой, шляпа, не пострадавшая в аварии и не слетевшая от конфронтации со стариком.

— Вот что с тобой не так, а? — спросила Смерть.

Алекс отчаянно выравнивал дыхание, из его глотки рвались хрипы.

— Зря… ты ее… забрала… не тронь.

— Ты о ком вообще?

— Не… строй из себя… дурочку. — Алекс приподнялся на локте, силы мало-помалу возвращались к нему. — Ты — Смерть… и ты забрала мою Марджи.

Смерть распрямилась.

— Ты знаешь, кто я такая. Славно. Но что с того? Я просто выполняю свою работу.

— Ее время не пришло.

— Моя разнарядка утверждает, что еще как пришло. И она никогда не врет.

Алекс почувствовал, что какой-то предмет подпирает ему бедро — и вспомнил про маленькую монтировку. Хоть Смерть и приложила его оземь, штуковина из кармана не выпала. Она лежала там же, прямо под бедром, давя на старые кости и заставляя их сильнее ныть.

Он перекатился, освободил карман, сунул в него руку и вытащил монтировку. Ею он без жалости вдарил Смерти прямо по шляпе — та села. Изысканный головной убор на этот раз слетел, обнажив сухокостный окровавленный лоб.

Прежде чем Смерть опомнилась, Алекс вскочил и бросился на нее. Головой как тараном он ударил ее под дых и опрокинул на спину. Прижав коленями руки Смерти к земле, старик вцепился своими старыми, но сильными руками в ее шею.

— Я никогда ни на кого руки не поднимал, на дам — тем паче, — сказал он. — Но ты — Смерть, и ты забрала у меня Марджи. И даже так — не хочу тебя мучить. Верни мне ее — и я перестану.

Поначалу глаза Смерти оставались равнодушными, но потом в их глубине зажегся огонек. Она с легкостью выпростала руки из-под коленей Алекса, привстала, взялась за запястья старика и играючи развела их в стороны, подальше от своей глотки.

— Старый ты шакал, — произнесла Смерть. — Удивил — хвалю.

Она завалила Алекса на бок и поднялась. Улыбаясь самодовольно, пошла к своей шляпе — но взять ее не успела. Старик, карабкаясь словно краб, нагнал ее и, вцепившись в лодыжки, повалил ничком.

Тогда Смерть привстала, опершись ладонями о твердь, и вывернулась из хватки Алекса словно змея, без усилий. На сей раз она подняла-таки шляпу, водрузила ее себе на голову и встала, с интересом разглядывая старика.

— Ты меня не очень-то боишься, я смотрю? — спросила она.

Алекс заметил, что кровь с ее лба исчезла — ни капельки не осталось.

— Нет, — бросил он. — Не боюсь. Я просто хочу вернуть Марджи.

— Ну, как скажешь, — пожала плечами Смерть.

Алекс привстал, не веря своим ушам.

— Что?

— Говорю — как скажешь. На время я тебе ее верну. Не всякому смертному удавалось подловить меня или прижать к земле. Хвалю твое безрассудство — его у тебя в достатке. И мне это по душе. Я верну тебе Марджи… на время. Подойди ко мне.

Смерть прошла к черному автомобилю (необычному — такое с конвейеров в Детройте не сходит). Алекс, встав на ноги, последовал за ней. Вытащив ключ из зажигания, Смерть вставила его в замок багажника. С шипящим звуком крышка подскочила вверх.

Внутри лежало бесчисленное множество спичечных коробков. Смерть провела над ними рукой, тщательно выбирая… и наконец ее пальцы взяли один коробок, на взгляд Алекса ничем от собратьев не отличавшийся.

Смерть передала коробок Алексу.

— Ее душа — здесь, старик. Встань над ее смертным ложем и открой его. Запомнил?

— И все?

— И все. А теперь иди, покуда я не передумала. И помни — я возвращаю ее тебе на время.

Алекс поспешил прочь, прижимая коробок к сердцу. Идя мимо автомобиля Смерти, он заметил, что вмятины, оставленные бортом его тягача, разгладились. Он с сомнением обернулся к Смерти, закрывавшей багажник.

— Может, тебя вытащить на дорогу? — спросил он.

Тонкие губы Смерти искривились в улыбке.

— Да брось, — сказала она.

Алекс стоял над кроватью. В ней они когда-то занимались любовью, спали, разговаривали, видели сны. Он стоял, зажав коробок в руке, не сводя глаз с застывшего лица Марджи. Наконец решился. С величайшей осторожностью раскрыв маленькую картонку, он увидел, как маленький и стремительный огонек, напоминающий светлячка, покинул ее — и снизошел на губы Марджи. Тяжко и хрипло вдохнув, она открыла глаза. Повернув голову, уставилась на Алекса и улыбнулась.

— Бог ты мой, Алекс. Что ты тут делаешь, хоть бы прикрыл чем свои старые кости! И что у тебя в руке — спички?

Алекс хотел ответить ей, но понял — не выйдет. Он мог лишь глупо улыбаться.

— Ты совсем, старый, сбрендил? — поинтересовалась Марджи.

— Может, совсем чуть-чуть. — Он сел на кровать и взял ее за руку. — Я люблю тебя, Марджи.

— И я тебя. Ты что, выпил?

— Нет.

И вдруг грянул оглушающий клаксон черного автомобиля Смерти. Звук сотряс дом, и сквозь окно, сквозь каждую трещинку пролился яркий свет фар — будто светомузыка на дешевом клубном представлении.

— Кто это? — удивилась Марджи.

— Опять она. Сказала же… обожди здесь.

Достав ружье из чулана, Алекс вышел на крыльцо. Экипаж Смерти был обращен к дому. Бьющие из фар лучи света скрестились на старике — как на застигнутом беглом преступнике.

Смерть ждала его на нижней ступеньке.

Алекс прицелился в черную фигуру из ружья:

— Уходи! Ты отдала ее мне! Дала слово!

— И я сдержала слово. Чем ты слушал? Отдала на время.

— Но этого слишком мало!

— Большего дать не могу. Подарила, сколько смогла.

— Но ведь так хуже, чем совсем ничего!

— Будь умницей, Алекс. Отпусти ее. Разнарядка есть разнарядка. Я ведь все равно ее у тебя заберу — ты понимаешь?

— Не сегодня. Не дождешься. — Алекс взвел курки. — И не завтра. Не скоро!

— Ружье тебе не поможет — это ты и сам знаешь. Смерть нельзя остановить. Я могу, стоя здесь, трижды щелкнуть пальцами. А могу пойти к машине и трижды просигналить. Результат будет один — в мою пользу. Но я ведь не поступаю так, а пытаюсь тебя образумить. Ты смел, Алекс, и я наградила тебя за отвагу. Мне не хочется забирать Марджи, не объяснившись с тобой. Вот почему я стою тут. Ей придется уйти, пойми. Сейчас.

Алекс опустил ружье.

— Возьми меня взамен Марджи. Ты можешь!

— Ну, знаешь ли, это нештатная ситуация…

— Можешь, можешь! Бери меня. А ее оставь.

— Ладно. Попробую.

Дверь вдруг скрипнула, и показалась Марджи в домашнем халате.

— Ты забыл, Алекс, что я не хочу оставаться одна.

— Иди в дом, милая.

— Я знаю, кто эта особа. Слышала, как вы говорили. Я не хочу, чтобы она оставила меня без тебя. Она пришла за мной, я с ней и пойду.

Повисло молчание. Никто не дерзнул его нарушить.

А затем Алекс промолвил:

— Прими нас двоих. Ты же можешь? Я знаю, что в твоей разнарядке есть и я — и не так уж много мне осталось. Старик вроде меня при любом раскладе долго не протянет. Забери меня чуть пораньше — можешь ведь? Скажи!

* * *

Марджи и Алекс сидели в креслах-качалках, их ноги укрывали пледы. В камине больше не горел огонь. За их спинами в ведро капала вода, снаружи завывал ветер. Старики держались за руки. Смерть стояла перед ними, задумчиво крутя в тонких пальцах портсигар Эдвардианской эпохи.

— Вы оба уверены? — спросила она наконец. — Двоим уходить не обязательно.

Алекс посмотрел на Марджи. Потом на Смерть.

— Уверены, — ответил он. — Делай свое дело.

Смерть кивнула. Открыв портсигар, она обратила его нутром к старикам. Пальцы ее свободной руки щелкнули.

Раз. И ветер завыл отчаяннее, злее.

Два. Капли дождя неистово застучали по крыше.

Три. Сверкнула молния, рыкнул гром.

— Покойтесь с миром, — объявила Смерть.

Тела Алекса и Марджи обмякли, их головы склонились навстречу друг другу в просвет между креслами-качалками. Их пальцы остались переплетенными. До конца.

Закрыв портсигар, Смерть вышла из дома и зашагала к машине. Дождь стучал по полям ее монументальной шляпы, ветер трепал подол блузки-безрукавки, но Смерти, похоже, было все равно. Открыв багажник, она намеревалась бросить портсигар внутрь, но замешкалась.

Захлопнула крышку.

— Ну вот, — пожаловалась она вслух, — становлюсь сентиментальной идиоткой.

Когда она открыла портсигар, из него вылетели два голубых огонька, коснулись земли… и вдруг приняли облик Алекса и Марджи. От полупрозрачных фигур стариков шел тускловатый свет, разгонявший ночной мрак.

— Хотите прокатиться немного? — предложила Смерть.

— Почему бы и нет! — ответила Марджи.

— Да, не откажемся, — подтвердил слова жены Алекс.

Смерть распахнула задние двери и пригласила пожилую чету в салон, а сама заняла место за рулем. Сверилась с разнарядкой, прикнопленной к приборной доске. В госпитале «Тайлер мемориал» ее ждала женщина, умирающая от инсульта. Туда черная машина и направится.

Кивнув, Смерть завела мотор. Необычный был механизм — такое с конвейеров в Детройте не сходит.

— Судя по звуку, ты оказываешь машине должный уход, — заметил Алекс.

— Оказываю, а ты что думал? — ухмыльнувшись, ответила Смерть.

Когда они тронулись с места, мрачный жнец вдруг запел:

— По реке кораблик плыл, не ложась в уклон…

Алекс и Марджи подхватили:

— Весел, беззаботен был — жизнь всего лишь сон!

И машина устремилась вдаль. Свеченье задних фар угасало, как и звуки песни, а черный металл бортов вплавлялся в ночь, становясь с ней единым целым. Вскоре остался лишь шорох новеньких шин по мокрому асфальту, но пропал и он, уступив место завыванию ветра и бесконечному бормотанию дождя.

Король теней

После романа и рассказа из «дисишной» антологии, которые мы не сумели сюда добавить, это — моя любимая история о Боге Лезвий. Сюжет ее снизошел на меня в мгновение ока, вещица была написана в предельно короткий срок. Я намеренно создавал ее в «южанской» манере, желая показать Бога Лезвий с неожиданной стороны. Читателям судить, преуспел ли я в своем намерении.

Впервые рассказ появился в антологии «Повелители Лезвий», посвященной моему персонажу. Разные авторы написали для нее собственные истории о Боге Лезвий — каждый со своей позиции. Некоторые подошли близко к оригиналу, были и те, кто ушел далеко — в этом прелесть их рассказов. Появились даже своего рода черные юморески. Книга получилась замечательной, я жутко ею гордился — приятно, когда издатель затевает нечто подобное, чтобы уважить твое творчество и персонажей.

Скажу так, как сказал бы Элвис: «спасибо-спасибо вам огромное!»

Кстати, такое удвоение — распространенная на юге Штатов фишка. Правда, слава Элвиса привела к тому, что «спасибо-спасибо» начали ассоциировать именно с ним. Я однажды осознал, что так и говорю, и, наверное, кто-то подумал, что я ссылаюсь на Элвиса, так как ему посвящена моя повесть «Бубба Хо-Теп».

Но нет, старик Король тут не при делах, я просто парень из Южного Техаса.

Так что еще раз — спасибо-спасибо всем.

Лерой чувствовал себя так, будто ему сунули в руки провод под напряжением — такова была его реакция на новость о скором появлении младшего братика. Ладно бы все было по-божески, так нет — братец объявится перед ним одиннадцатилетним. В свои четырнадцать Лерой был прекрасно осведомлен о том, как получаются дети и откуда они берутся. Появление «готового» братца навело шороху в его голове, что оказалось ему совсем не по душе. В итоге он воспылал праведным гневом сродни библейскому.

Мамочка сказала ему, что новоявленного родственничка зовут Дрейтон и что Лерою предстоит делить с ним комнату, потому что ничего другого не остается — домишко у них маленький.

— У меня есть младший брат? Ему одиннадцать? Его зовут Дрейтон? Это что, без шуток, настоящее имя? — посыпались вопросы.

Теперь, когда образ одиннадцатилетнего пацана, выползающего из утробы мамочки и восклицающего: «Ну что ж, первый раз — в пятый класс!» — покинул его ошарашенный мозг, пришла другая идея, более разумная: отец успел заделать ребенка на стороне, и это, видимо, вскрылось. Теперь приемыш с мудацким именем Дрейтон будет жить в одном с ним, Лероем, доме, спать на его кровати и есть его еду.

Он недоумевал, как вышло, что мамочка спокойно восприняла ребенка не от нее, а от другой женщины, но все прояснили ее слова:

— Дрейтон тебе брат не по крови: он сын друга твоего отца, очень хорошего друга, Джимми Тернера. Однажды Джим слишком много выпил и потерял голову. Он всегда был нервным. Убил свою жену, а потом и себя. И ей, и себе вскрыл глотку огромной старой бритвой. А в завещании написал, что хочет, чтобы Дрейтон жил у нас. В суде решили — пусть так и будет.

— Почему батя и его не пришил? — спросил Лерой.

Мамочка подумала, что вопросец простой, без подвоха, но на деле это было заявленное во всеуслышание разочарование в бедолаге Джимми Тернере.

— Он был в лагере с бойскаутами, когда все случилось. На две недели укатил в горы, Нью-Мехико или Аризону. В глушь, одним словом. Джимми уже тогда себя вел странно, на работе все замечали. Наверное, понимал, что дело идет к худу, и оставил завещание. За два или три месяца до этого несчастного случая.

— Несчастный случай? Черта с два, — хмыкнул Лерой.

— Ну да, сынок, здесь ты, по идее, прав…

— По идее? — переспросил он. — Разве можно назвать убийство или самоубийство «несчастным случаем»?

— По идее, нет, сынок.

Что ж, грозил нежданчик, и Лерой воспринял его ровно так же, как и все неудобства по жизни — в штыки. Пойдя в свою комнату, он дважды погонял шкурку, решив, что нужно сбросить балласт загодя, коль скоро в считаные дни нарисуется сосед. Сама мысль о том, что придется делать интимные дела на глазах у кого-то, пусть даже парня, в перспективе — брата, была противна Лерою. А в школе были отморозки, которым подобное даже нравилось: они собирались и гоняли шкурку кружком. Представив, что какой-то другой пацан видит его причиндал — или, боже упаси, трогает его, — Лерой схватился за живот. Что удивительно: те мудаки из школы не видели в «кружке» ничего дурного; мол, это забавно и ни капельки не смахивает на развлечение педиков. Зато его из-за очков и некрасивой рожи они горазды были называть если не гомиком и педрилой, то додиком, ботаном, четырехглазым.

Лерой лишь в прошлом году кое-как осознал, что причиндал пригоден не только для развлечений с «Клинексом» в руке, но и как-то связан с соответствующими девчачьими особенностями. Связь эту ему не без помощи щеколды на двери раздевалки объяснил один старшеклассник, и открывшиеся подробности повергли Лероя в дрожь: акт показался противоестественным и омерзительным, но не более, чем, скажем, перспектива жить с новым братцем, у которого какие-то свои мысли и взгляды, а возраст такой, когда может проклюнуться желание мериться с кем-то силой. Что будет, если клятый Дрейтон окажется сильнее и поколотит его? Ему уже достались две звучные пощечины от девчонки в школе — прыщавой дуры, причем настолько прыщавой, что на школьном дворе в компании таких же буйно цветущих ублюдков она со своими пятнами йода поверх гнойников казалась беженцем из лепрозория. И ладно бы только это — она еще была слабоумной: один глаз на вас, другой — на Техас, и не могла самостоятельно найти дорогу к клятому школьному автобусу.

И да, те пощечины, что она ему влепила, — Лерой их не заслужил. Просто намекнул, что ее глазной пинг-понг его раздражает, так что пусть она нацепит темные очки или хотя бы пиратскую повязку на глаз. Но это скромное предложение повлекло за собой вспышку неслыханной ярости. Еще хорошо, что он сбежал от нее тогда, иначе пощечинами не обошлось бы — да что там, и об этих шлепках до сих пор шепчутся на переменках. Хуже того, девчонка, которую все потом стали называть Шизоглазой, испив его крови, вошла во вкус и избила кого-то столь же легкомысленного, как Лерой, чуть не до полусмерти.

В общем, случай научил Лероя держать язык за зубами. Теперь он слегонца жался насчет того, что новоявленный братец будет ходить в ту же школку и, услышав от сплетников, что слабоумная девчонка едва не устроила Лерою взбучку, захочет сам размять на нем кулаки. Тогда пиши пропало — кроме «гомика», «додика», «педрилы» и «четырехглазого», уже не говоря о Мальчике-для-Битья-Госпожи-Шизоглазой (это реально обидно!), в список, пополняемый всеми, кому не лень, добавится пара-тройка гнусных прозвищ. Только этого ему до полного счастья не хватало!

Он даже подумал, что лучше сразу броситься на маленького ушлепка и поколотить до состояния фарша, чтобы Дрейтону неповадно было замахиваться на право получать все лучшее. Хотя задумка могла выйти ему, Лерою, боком — поколотили бы его, несмотря на приготовления и заранее спланированную атаку. Потому как, хоть с новоявленным братцем еще предстояло встретиться, одно его имечко указывало на возможные проблемы. Эти старомодные деревенские имена обычно цеплялись на прирожденное хулиганье. Впрочем, Дрейтон был записан в бойскауты — может, в той среде его пообтерли, поубавили пыла. Бойскауту полагается являть собой образец гражданского долга, доброты и нравственности. Поперек положению такого рода ложился хотя бы тот факт, что пара-тройка бойскаутов, которых Лерой знал лично, входили в приснопамятный кружок любителей коллективной дрочки и зачастую проворачивали свои грязные делишки прямо в походах. Душили змея под открытым небом — кем для этого нужно быть!

Но это не важно, важно другое — с хулиганьем-деревенщиной ему будет сложно сладить. Лерой знал это, потому что у него до сих пор перед глазами стояла косая дебилка, отделавшая его так, что дай боженька каждому, а на пару с ней — семилетний кузен Вилли, которого он, будучи девятилеткой, пытался прижать к ногтю. Тот Вилли, который, несмотря на вечно засохшие под носом шматки зеленых соплей, обладал нравом и умишком бультерьера. Подонок в натуральную кусался — шрамы у Лероя до сих пор не сошли. Одно хорошо — ублюдочная мелюзга ходила в другую школу.

В общем, прибытия братца Дрейтона Лерой ждал с камнем на сердце.

* * *

Дрейтон явился пасмурным днем, когда воздух пах дождем, но самого дождя не было — лишь ветер гулял. Лерою наказали принять душ, помыть за ушами и надеть костюм для походов в церковь. Все это он счел полной дичью — вот еще, наряжаться ради какого-то пацана с дурацким именем и без родни! Но чтобы не разгневать маменьку, пришлось исполнить наказ. Вскоре он стоял на крыльце, выжидая.

Родительница так нервничала, будто вот-вот грянет Страшный суд, — бегала из угла в угол и болтала без умолку, словно болтовня могла защитить ее от погоды, становившейся с каждой минутой холоднее задницы копателя колодцев.

На глазах Лероя отцовский «шеви» показался из-за поворота. Подрулив, отец вышел наружу, и через мгновение с задов вылез пацан-коротышка, одним видом переводящий слухи о том, что у бойскаутов есть нижняя планка роста, в разряд небылиц — подобное квазитребование Лерою озвучил местный вербовщик, когда тот загорелся идеей вступить в их ряды. Видел бы он этого гнома! Похоже, тот вербовщик наврал ему с три короба. Поверх штанин на ногах у парня красовались фиксаторы, при себе он имел малых габаритов сумку и вышагивал, как недобитый нацист на военном параде — одну ногу резко выбрасывал вперед, другую переставлял следом, и так далее. Лерой не удивился бы, козырни новоиспеченный родственничек по-военному.

Более ничего примечательного в Дрейтоне не было — стрижка «горшком», волосы цвета свежего навоза, большая голова и очки с уродливыми толстыми линзами. Само лицо парня напрашивалось на плевки жеваной бумагой из трубочки. Несмотря на это, матушка Лероя спустилась с крыльца и прямо бросилась на Дрейтона, схватила его за голову, будто то был баскетбольный мяч, а не голова, поцеловала его в лоб и проворковала:

— Разве ты не милейший ребенок на свете?!

Лероя неприкрытая ложь поразила — очевидно же, что Дрейтона лучше всего посадить на шест и вынести в кукурузное поле, чтобы он ворон распугивал.

— Это Дрейтон, — представил героя дня отец — на случай, если Лерой или мать ждали кого-то еще. Лерой спустился по ступенькам, подошел и протянул парню руку, как его учили. Дрейтон пожал ее — в лапище Лероя его ладошка казалась маленькой мокрой тряпочкой. Тут Лероя охватило волнение. Он превосходил мальчишку — ростом, силой, скорее всего, и размером причиндалов. Иметь под рукой кого-то слабенького было не так уж и плохо. Вряд ли мальчишка с фиксаторами на ногах сможет избить его или прижать. В голове Лероя сразу родилась уйма идей для забав с растяжками, и все они в итоге увенчались успехом — всякий раз Дрейтон брякался и дрыгал лапками, словно опрокинутый на спинку жук.

* * *

С самого начала Лерой решил обозначить правила.

— Свое барахло можешь держать во-он в том углу. Я не против, коль скоро будешь там порядок наводить, чтобы это с моим добром не мешалось. И да, мои вещи не бери, коли не спросил. Кроме, пожалуй, фломастеров.

— Спасибо, — скромно отозвался Дрейтон.

— Пока не за что. Меня вообще учили быть добрым. Но я так считаю: важно знать, чей навоз где лежит, чтобы непониманий не возникало. Сечешь?

— Да, Лерой. Ты очень добр ко мне.

— Просто хочу, чтобы ты сразу знал, что к чему. Кровать у нас одна, но я буду ложиться на ту сторону, на какую хочу. Будешь во сне пердеть — сброшу на пол. В ванную первым хожу я, полотенцем первый пользуюсь я.

— Разве у меня не будет отдельного полотенца?

— Сомневаюсь. Мы ими не так часто пользуемся. Мать говорит, если тереться одним полотенцем, меньше воды и мыла расходуется, так что тебе придется брать его после меня.

— Ну ладно.

— Что у тебя с ногами? Болят?

— Да. У меня с ними какая-то беда, с ними и со спиной. Доктор говорит, может, это пройдет, когда я вырасту.

— Сильно на это не рассчитывай. Доктора и матери рады для тебя все в розовые тона красить, чтобы была надежда, ты сам себя не расписал, и все прочее. Будь я тобой — планировал бы житуху инвалида. Может, когда вырастешь, тебе дадут кресло с колесиками. Найдешь себе какую-нибудь работенку по плечу — ну, марки там лизать, на конверты наклеивать, такая ботва. Есть у нас один такой — башка вся раздута, гидроцефалия, или что-то вроде того. Так вот, он карандаши точеные продает. Работка непыльная, барышей особо не приносит, но хоть что-то. И важнее всего — для нее тебе даже образования не надобно.

— Я вообще оптимист…

— И куда тебя этот опти-глист завел? Твой старик пришил мамашу бритвой, потом себя по горлышку чик-чик, и, если б ты был в городе, а не с сопляками-скаутами, тебе тоже досталось бы. Может, он еще успел бы твои подпорки загнать, чтобы на прощание в баре накатить — кто знает, чего от психов ждать? И вот еще что хочу тебе сказать — ты тут сильно не обустраивайся, корни не пускай — скоро выдернут, зуб даю. Может, за тобой из детдома приедут — оно так и будет, скорее всего. Получишь койко-место в громадной комнате. Ты нос не вешай, я просто хочу тебя подготовить — это все тебе на пользу.

Зарыдав, Дрейтон своей нацистской походкой вышел из комнаты и спустился вниз, в ванную, где заперся.

Лерой ухмыльнулся, глубоко вдохнул и рухнул на кровать.

Жизнь в кайф.

* * *

Поразительно, но этому убогому Лерой, кажется, нравился. Дрейтон всюду за ним таскался, и теперь Лероя всюду сопровождал лязг ножных подпорок «братца» — будто сломанная машина. Лерою звук не нравился, вгонял в мурашки. Если он ускорял шаг, ускорялся и Дрейтон, и даже если Лерой оглядывался, и их с Дрейтоном делила дистанция, убогий всеми силами старался нагнать — на лице решимость, как у разведчика на задании, шаг максимально тверд и широк.

В школе они неизменно сталкивались в коридорах. Дрейтон всегда подмечал его первым, громко звал по имени и махал рукой. Ему, похоже, нравилась роль Лероева брата — он всем так и представлялся, хоть сам Лерой отнекивался: мол, это обездоленный парень, которому дура мамаша решила помочь. Учитывая, что у Лероя в школьной иерархии изначально не было высокого статуса, маленький братец-инвалид не красил дело — в итоге Лероя приравняли к отсталым и всяким любителям поесть из носу козявок, которые выстраивались снаружи во время обеденной переменки и прилюдно, у всех на глазах, дегустировали содержимое собственных носов.

Более того, связь с Дрейтоном привела к тому, что все подколки и оскорбления, по логике вещей уготованные убогому, достались ему — по прихоти неочевидной социальной компенсации. Эй, четырехглазый, вы с мамкой, наверное, часто брательника твоего смазываете? А ты его на металлолом сдать не думал? И самое обидное: а когда ты у него в рот берешь, о подпорки не режешься?

Все это было жуть как обидно, и Лерою казалось, что справедливость чуть-чуть восторжествует, если хотя бы часть адресованной ему гадости перепадет и тому, кто в ней пусть невольно, но повинен.

* * *

Прошел почти месяц. Оскорбления, судя по всему, не выбили Дрейтона из колеи. Он умело огибал их, как летчик-ас в ураган. Но однажды в его защите образовалась пробоина. Случилось это в день, когда они всей семьей явились в дом, где отец Дрейтона убил сначала жену, а затем себя.

Идея принадлежала терапевту, к которому ходил Дрейтон, — тот решил, что прошло достаточно времени после трагедии, и Дрейтону неплохо бы наведаться туда, где все произошло. Однажды ночью Лерой подслушал, как мать говорила с отцом на лестнице — сам предмет обсуждения к тому времени мирно дрых. Лерой вышел на лестничную площадку и притаился, навострив уши. Родители обсуждали состояние его нового братца — говорили, дескать, какой он хрупкий и все прочее. Отец был против чего-то, но Лерой не был уверен, против чего именно.

— Этот тип ни разу из своей чертовой конторы не выходил — разве что на учебу. Так какого дьявола ему судить о чувствах маленького мальчика? — вещал родитель. — Здравый смысл говорит, что в его идее нет ничего хорошего, даже если за такое дело прибавку в деньгах и золотое колечко на член дадут. Куда уж там, паренек и без того весь в металлических кольцах.

— Дорогой, не надо так говорить.

— Извини, но все равно затея ни к черту.

— Но он — доктор!

— Вот именно — думаю, слушать стоит кого-то, кто на деле медицину изучал, а не олуха-психолога.

— У него есть ученая степень, награды…

— У нашего автомеханика тоже есть ученая степень, а он даже шину мне как надо не смог надуть. Помнишь?

По прошествии нескольких дней Лерой пронюхал, что Дрейтона позвали в кухню на приватный разговор. Прижавшись к стенке рядом с косяком, он стоял и подслушивал. Дело обстояло так: братца хотели отвезти в старый дом, осмотреться, примириться с ним и с тем, что там произошло. Так сказала мать. Примириться с домом, хмыкнул про себя Лерой, это же не дом, мать его, перерезал мамке пацана глотку. О чем весь сыр-бор?

Очевидно, отцу авантюра с возвращением Дрейтона в дом, где умерли родичи паренька, была не по душе, и той ночью обсуждалось странное предложение терапевта. В конце концов мать и терапевт победили в споре. Лерой подумал: Ох уж эти матери и врачи. Такими глупыми порой бывают, что хоть волком вой.

* * *

День тот выдался дождливым и промозглым, в небе собрались темные тучи. Врач — тощий мужичонка с торчащими вперед зубами — сидел с ними в машине, на заднем сиденье, между Дрейтоном и Лероем. Мать — впереди, рядом с отцом, у которого явно было настроение побухтеть о всяком-разном. Лерой радовался, что его взяли. Ему причиталось, в идеале, оказывать Дрейтону поддержку, но такой идеал — курам на смех. Втайне он надеялся, что у Дрейтона случится какой-нибудь болезненный флешбэк, он зальет всё горючими слезами, станет кататься по полу, и из дому его выволокут в смирительной рубашке, а свою старость он мирно встретит в дурке, в комнате с мягкой обивкой.

Дом оказался совсем не таким, как Лерой себе представлял. В общем, просто дом. И не было в нем ничего жуткого — ни столетней паутины по углам, ни заросшей сорной травой лужайки. Кто-то до сих пор ее подстригал, похоже. А еще дом был яркий, старательно выкрашенный — единственный сиреневый в округе. Уныние наводили только пустые клумбы (по времени года им и полагалось быть такими) да небо, давившее на крышу дома грузом серых, спутанных комков хлопка.

Внутри дом тоже не поразил — самый обычный, как кусок хозяйственного мыла. Ни пятен крови, ни опрокинутых вещей, ни меловых фигур на полу. Даже желтая лента с надписью «ПОЛИЦИЯ / НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ» не была натянута перед дверью. Скука.

— Что ж, Дрейтон, — начал терапевт. — Когда это произошло, тебя здесь не было…

— В том-то и суть, — произнес отец Лероя. — Его здесь не было. Он ничего не видел. И совсем не обязательно его сюда тащить. Добра оно ему не сделает.

— Все в порядке, — подал голос Дрейтон. — Я хочу посмотреть.

Терапевт поджал губы, как бы говоря: видите, я прав.

Дрейтон кивнул. Миновав диванчик для гостей, они открыли дверь и зашли в одну из комнат. Наконец проявилось что-то странное, прибытие начало себя оправдывать. Стены оказались выкрашены в черный цвет, окна — тоже. Кисти, которыми тут орудовали, лежали на полу и подоконниках. Кровать была перевернута и оттащена к стене, дверь шкафа распахнута: глазам Лероя предстала одежда на вешалках. Над ковром в спальне витал тяжелый запах, и в одном месте ворс был темным и жестким, как щетка.

— Здесь, — указал терапевт на пятно, — лежала твоя мать, Дрейтон.

— Это, черт побери, жестоко, — пробормотал отец Лероя. — Дрей, уходи, если хочешь.

Дрейтон покачал головой.

— Нет, сэр, я останусь.

— Не думаю, что Джимми хотел бы такого, — промолвил отец.

— Его разум, само собой, был помрачен, — сказал терапевт. — Он не знал, чего хотел. Или, скорее, то, чего он хотел, было… довольно-таки страшно.

— Вы знаете, о чем я. — Отец Лероя встал прямо и подбоченился. На терапевта жест, судя по всему, впечатления не произвел, и в итоге родич сдулся. Мать внимательно оглядывала углы спальни, будто проверяя, не осталось ли там чего от жертв.

— Ладно, мы лучше выйдем. — Скрестив руки на груди, отец вышел, следом за ним — мать. Они так торопились, что забыли о Лерое, которому тут было вполне по душе.

Вау, думал он, убийство. Бритвой — от уха до уха. Вау.

— Раньше эта комната не была черной, — сообщил Дрейтон.

— Он покрасил ее примерно за день до инцидента, — пояснил терапевт. — Никто не знает, зачем он все затемнил, даже окна. Вероятно, сделал это сразу после убийства, наверняка никто сказать не может.

— Здесь папочка убил себя? — спросил Дрейтон.

Терапевт покачал головой.

— Нет. Когда он закончил здесь, пошел вон туда.

Лерой с Дрейтоном прошли следом за терапевтом сначала в гостиную, затем — по короткому коридору в кухню, а оттуда по черному ходу попали в гараж. Врач спросил у Дрейтона, где включается свет, и тот щелкнул рычажком на стене. Машина стояла на месте — никто на нее не покусился. Воздух в гараже был преотвратный.

— Тут он умер, — сказал терапевт, указывая на кладовку в дальнем конце гаража. — Забрался внутрь, сел на табуретку и перерезал себе глотку.

Да, крутой из тебя целитель душ, дядя, подумал Лерой. Если наш пацан не тронулся умом раньше, после поездочки ему это светит, как пить дать.

На окостеневших ногах Дрейтон подошел к кладовке и рванул на себя дверь — с таким остервенением, будто мог вернуться в прошлое и спасти отца от самоубийства. Лерой с интересом заглянул внутрь через его плечо.

Там стояла табуретка. Нутро кладовки пахло кровью. Когда Дрейтон включил свет, тараканы, недовольно стрекоча, шуганули по углам. На мгновение в одном углу, где, казалось, остались тени, несмотря на свет, Лерою на мгновение показалось, что тараканы собрались вместе и выстроились в высокую и широкую форму, а затем снова разбежались и удалились… неизвестно куда. Все произошло мгновенно. Пол и стены казались настолько плотно подогнанными друг к другу, что спрятаться здесь даже таракашке было нереально. Тем не менее усатая орда рассосалась, и угол больше не казался темным. Лерой почувствовал холод, будто ему за пазуху сунули сосульку. Да уж, яйца тут поджимаются будь здоров.

Лерой оглянулся на терапевта, оставшегося в гараже и спокойно там курившего. Судя по всему, ему этот спектакль нравился. Вероятно, он ждал, когда Дрейтона хватит нервный срыв, с последующим буйством и санитарами.

Если так — напрасно.

Дрейтон постоял в тени, затем вошел внутрь и обошел кладовку по периметру. Очень медленно. Закончив обход, он сел на стул, задрал голову и стал смотреть вверх.

Лерой тоже поднял глаза. Наверху — засиженная мухами лампочка где-то на сорок ватт, больше ничего; но она чем-то привлекла Дрейтона. Он задумчиво покачал головой и задал вопрос — громко, чтобы курящий терапевт в гараже услышал:

— Он умер на этой табуретке?

— Да. — Подойдя поближе, терапевт встал в проеме. — Его нашли лежащим позади нее. Рука была протянута к стене.

— Где бритва? Ее забрала полиция?

— О, Дрейтон, тут небольшая загадка. Ее не нашли. В полиции решили, что он сделал это бритвой из-за внешнего вида раны. Может, это был нож. Орудие исчезло.

— С чего они тогда решили, что это он все сделал?

— Он оставил записку.

— А…

— Там было только два слова: «Мне пришлось». И все.

— Но где тогда бритва?

— Знаю, смахивает на убийство, раз ее нет. Но, опираясь на записку и следы крови на стене, полицейские решили, что твой отец сначала нанес себе рану, потом спрятал бритву.

— Где? И как он мог перерезать глотку, а потом спрятать бритву?

— Странно, правда? Но это не значит, что твой отец ни при чем. Да, ему это далось непросто, но в полиции решили, что ничего невозможного нет. В доме был кот…

— Снежок, — уточнил Дрейтон.

— Да. Твой кот. Он мог взять бритву зубами и убежать с ней. Кровь привлекает…

— Вы хотите сказать, что Снежок убежал с орудием убийства?

Вопросы задаешь прямо в цель, восхитился Дрейтоном Лерой. А ты неплох.

— Не знаю, Дрейтон, — ответил терапевт. — Я просто передаю слова полицейских.

— Они тупые, — заявил Дрейтон.

— Ну… они — полицейские.

— Тупые! Даже я знаю, что кот не мог бы унести бритву, а я лишь ребенок! Где Снежок?

— Он был дома, но окно на кухне нашли открытым, и он… в общем… Дрейтон, он убежал через окно над кухонной мойкой и попал под машину.

— Он тоже умер?

— Боюсь, что да.

Тут Дрейтон наконец сломался. Спрятав лицо в ладонях, он поник на табуретке и глухо зарыдал.

Офигенски, подумал Лерой. Даже коту влетело.

* * *

Прошло несколько дней, и Лерой осознал, что общество нежданного брата с ногами в железках ему даже приятно. Может, виной тому было впечатление, которое произвел на него Дрейтон. Ему понравилось, как парень говорил с терапевтом (не убоялся копов назвать тупыми!), и, несмотря на то, что в конце концов его оборона дала слабину, было очевидно — оправляется Дрейтон хорошо, на удивление быстро. Даже в школу пошел на следующий день.

Однако в общую картину добавился новый мазок: однажды Лерой помог Вильяму Таунсону с домашней работой (если честно, Вильям его принудил, но это мелочи), и Таунсон стал проявлять к нему сдержанную симпатию. Да, он все звал Лероя «четырехглазым» и «додиком», но из его уст подколки звучали скорее дружественным прозвищем, какое дают любимым, пусть и слегка обременительным, непривлекательным домашним питомцам. К примеру, одноглазой или одноухой собаке, псу без лапы или с оборванным хвостом. Это как называть псину без глаза, уха и на трех дрыгалках Счастливчиком.

Их приятельство крепло, и вскоре Дрейтон обнаружил себя в компании ребят позабористее да покруче. В этой среде Вильям выступал его защитником и наставником, предупреждая всех с ходу: да, может, он и тупорылый ублюдок, но свой ублюдок, усекли? Бейте его только разок и по плечу. Наверное, так в компашке было принято — и, коль скоро принимали его самого, Лерой не возражал. Более того, вокруг Вильяма вились девчонки, а это был дополнительный плюс. Пусть они не обращали внимания на нового неказистого дружка Таунсона, доселе так близко Лерой к ним не подбирался. Если забыть о том, что когда-то он сидел позади одной симпампуськи, и не брать в расчет мелочи вроде столкновений в школьных коридорах и во время поездок в школьном автобусе на соседних сиденьях. Да, на Лероя смотрели как на пустое место, но, прибиваясь к Вильяму, у которого с девчонками все шло гладко, а некоторые даже позволяли ему себя лапать, он чувствовал, что благодаря этой собачье-хозяйской связи с ним может урвать для себя хотя бы малость: понюхать попки женской школьной популяции и помечтать о том, как бы однажды совокупиться с чьей-нибудь нерадиво отставленной ногой. Большего пес в любом случае не заслуживает.

Оставалась одна-единственная проблема — Дрейтон.

Какое-то время Лерой чувствовал, что присутствие Дрейтона приемлемо, потому что в школе оно обеспечивало ему своего рода ручного зверька, кого-то, на кого он мог смотреть свысока и унижать, но притом — чувствовать связь. А когда Вильям принял его в компанию, жестконогий Лероев псевдобрат стал слишком похож на рану, которая никак не заживет.

Однажды на стоянке Лерой курил на пару с Вильямом — не потому, что курево ему нравилось, а потому, что знал: сигареты делают Вильяма крутым. И посему думал, что они придадут ему крутизны. Тогда Вильям и спросил:

— Кто этот маленький дебил, с которым я вижу тебя время от времени, инвалид?

— Он живет со мной.

— Видок у него незачетный, «четырехглазка». Коли водишься со мной, у тебя все должно быть зачетным. Мне два прыща на жопе не нужны. Не знаю сам, зачем мне один — понимаешь, к чему клоню?

— Конечно, Вильям. Конечно.

— Моя домашка у тебя?

— Ага.

— Не всю хоть сделал? Надо пропускать, а то поймут, что я жульничаю.

— Наши домашки не похожи, — сказал Лерой, роясь в рюкзаке и доставая тетрадь. — Я вроде твой почерк неплохо скопировал.

Вильям взял тетрадку и придирчиво уставился на нее.

— Вот ботан гнилозадый, а в обложку чего ее не обул?

— Погоди! У меня есть обложки. Сейчас.

Когда с «обуванием» покончили, Вильям соизволил пролистать работу:

— Выглядит неплохо.

— Спасибо, — козырнул Лерой. — Я очень старался.

— Еще бы ты не старался, — хмыкнул Вильям.

* * *

Так Лерой стал отдаляться от Дрейтона. Во время ланча они больше не садились вместе — Лерой подсаживался к Вильяму и друзьям оного. В той компании над ним подшучивали, иногда поколачивали и ставили подножки, но Дрейтон с ними сидеть не мог, и это был большой плюс.

Лерой заработал дополнительные очки, когда Дрейтон промаршировал к нему на своих жестких ногах с недоумением в глазах, надеясь, видимо, что ему разрешат подсесть. Когда недобрат подрулил к столу, он выставил ногу — и Дрейтон растянулся на полу. Содержимое его подноса разметалось по всей столовой.

Под звуки всеобщего веселья Дрейтон кое-как поднялся — никто не подал ему руки, — собрал осколки и ошметки и, подергивая плечами, побрел в дальний конец столовой. А Вильям протянул Лерою кулак, Лерой в ответ протянул свой, и они дружно стукнулись костяшками.

Лероя приняли. Это была победа.

* * *

Вечером того же дня Дрейтон уселся в их комнате спиной к стене, вытянув увечные ноги перед собой. Таким его застал Лерой, выйдя из душа и поднявшись наверх. Сначала он решил, что убогий упал и не может подняться, но Дрейтон не стал просить о помощи. Подняв к нему глаза, он просто спросил:

— Почему, Лерой? Почему ты это сделал?

— Сделал что?

— Ты знаешь, о чем я.

— Ну да. Знаю. Просто потому, что я могу.

* * *

За месяц Дрейтон сильно изменился. Теперь он не пытался притворяться, что дружба с Лероем ему важна. Рядом с ним он всегда держался угрюмо и отказался от одной кровати — спать стал на одеяле у дальней стены. Лерой не возражал — во-первых, кровать снова целиком принадлежала ему, во-вторых, не приходилось поддерживать с Дрейтоном общение в школе. Смотреть на него теперь было все равно, что пялиться на призрака — вроде что-то есть, а вроде пустое место.

Но кое-что любопытное в этом призраке было.

Как-то раз, проснувшись среди ночи, Лерой понял, что Дрейтона в комнате нет. Волноваться он не стал — решил, что калека поперся в ванную, — но следующей ночью все повторилось, и из-за чуть приоткрытого окна в этот раз донеслось бряцанье подпорок для ног. Встав с кровати, Лерой выглянул наружу. Луна светила тускло, но на подъездной дорожке он различил фигуру Дрейтона, движущуюся с непривычной прытью. Лерой следил за недобратом, пока темнота не поглотила его.

Может, попадет под машину, пронеслась в голове беззаботная мысль. Или кто-нибудь его похитит. Может, в городке у кого-то пунктик на инвалидах. Если так — весьма кстати, потому что на своих ходулях Дрейтон далеко от маньяка не убежит. Его либо убьют, либо изнасилуют.

Лерой не смог с ходу представить, что творится в голове у извращенца, которому захотелось бы отведать Дрейтона. Пожалуй, это должен быть робот. Кто-то, сделанный из стали. Железку-то может к железке привлечет. Но всегда остается сценарий с убийством. Убить Дрейтона мог любой псих, которому не по душе калеки.

Оставалось надеяться и молиться, что так и будет.

Лерой, позевывая, вернулся в кровать.

* * *

Однажды, проснувшись поздно ночью, он обнаружил, что Дрейтон сидит в углу их комнаты на табуретке. Той самой, на которой перед отлетом в ад сидел его отец. Над ним горела лампа, утлый рюкзак покоился меж его закованных в металл ног. Дрейтон что-то искал внутри. Лерой приподнялся на подушках и с отстраненным любопытством уставился на парня. Смешно, но еще вчера эта комната целиком принадлежала ему и была такой большой, а теперь он вынужден ее делить… И она стала заметно меньше.

— Что ты делаешь? — спросил Лерой.

— Ищу кое-что, — ответил Дрейтон, не поднимая глаз.

— У тебя тут всяко не чемодан перебежчика. Хотел бы что-то найти — нашел бы вмиг.

— Уже нашел, не волнуйся.

На глазах у Лероя Дрейтон достал продолговатый деревянный футлярчик.

— Это что?

— Кое-что от моего папы.

— Что именно?

— Бритва.

— Вроде той, которой он мамку твою и себя распотрошил?

— Та самая.

— Не может быть.

— Может. Это она. — Дрейтон поставил футлярчик на коленку.

— Говорю тебе, не может быть, Металлолом. Ее даже копы не нашли.

— А я нашел.

— Ты ходил в дом? — Лерой знал, что ходил. Где еще он достал табуретку? И все же сам факт ошеломлял.

— Да, — кивнул Дрейтон. — Я там был.

— Вот куда ты ходил ночью.

Дрейтон снова кивнул, открыл футляр и извлек бритву. Даже со своего места на кровати Лерою было хорошо видно лезвие — бурое от засохшей крови.

— Твою мать, — протянул он.

— Он перерезал себе глотку, вернул бритву в футляр и спрятал ее в тайнике за стеной кладовки.

— Мы же были в кладовке. И полиция тоже. Нет там тайника!

— Они плохо искали. Стены обшиты, но в одном месте обшивка отходит. Там есть маленькая ниша. Туда он ее засунул. Потом сел на табуретку и умер.

— Так говоришь, будто знаешь наверняка, что так и было.

— Я знаю. Так и было.

— С перерезанной глоткой он не смог бы ничего и никуда спрятать, сам знаешь.

— Но он смог. Ты знаешь про одиннадцать измерений?

— Ты о чем?

— Их одиннадцать, и они сталкиваются. Или встревают одно в другое, но так бывает редко. Эти столкновения и встревания происходят с огромной силой. Возможно, когда-то именно так случился Большой взрыв — из-за слияния материй нескольких разных измерений. Они существуют одновременно с нашим, и мы не можем ни потрогать их, ни увидеть — разве что при столкновениях и встреваниях…

— Ты дурью какой закинулся? Или тебе не то прописали? Ты же все время по врачам шатаешься — мать с отцом тебя возят. Так?

— Повелитель всех острых предметов, Лерой, живет в одном из этих измерений, и его можно призвать. Он способен проникнуть сюда. Его мир — мир лезвий, и в нем он Бог — Бог Лезвий, Лорд Убийств, Король Теней.

— Ты втираешь мне какую-то дичь. Где ты этого нахватался?

— Это правда, Лерой. Если нанести себе порез особым орудием, твой разум откроется иным измерениям. Всем сразу. Одиннадцать сольются в одно. Иногда, при нужных условиях слияния, они множатся, вплоть до сингулярности бытия — и далее, за ее пределы. За гранью сингулярности тоже есть время — можешь себе представить?

— Нет. Я, блин, в душе не ведаю, что такое сингулярность.

— Я видел расстояния. Огромные расстояния. Длящиеся вечно и способные свести с ума… великолепные. Так много всего, о чем мы не знаем. Говорю тебе, разум можно открыть всему.

— Ну да, если черепушку расколоть.

Дрейтон покачал головой.

— Нет. Хватит и одного пореза особым орудием. — Он поднял левую руку и показал ему большой палец. Лерой увидел большую красную отметину — кровоточащий шрам, и ему стало не по себе, потому что Дрейтон, восседавший на табуретке в тени, с бритвой в руке и футляром на колене, говорил совсем не как Дрейтон. Никто из знакомых Лероя так не говорил; никто о таком не говорил.

— Эта бритва, — продолжал Дрейтон, — сделана из особого металла, который образовался в доисторическую эру при столкновении измерений с большой силой; по факту, в начале времен. Из-за Большого взрыва материя разных типов перемешалась, и кое-какие ее типы занесло сюда из измерений, которые мы не можем воспринять, чью физику не способны понять. Мой отец купил бритву в антикварной лавке. «Чудна́я какая-то» — так он сказал. Отец случайно поранился, как раз перед тем, как я отправился в лагерь скаутов. Я помню. Он порезался и стал говорить о том же, о чем я сейчас. Я подумал, как это все странно звучит. Мама тоже так подумала. Теперь я все понимаю. Ничего в этом странного нет. Если орудие благословлено открывающим словом, как эта бритва, они открывают твой разум, и ты падаешь в самую глубину, вечно.

— Что-то я нервничаю из-за тебя, кореш, — заявил Лерой.

— Я заставляю тебя нервничать?

— Еще как.

— Ты тоже мне нервы накрутил. В школе. То, что ты делал, раздражало. Я себя чувствовал еще более жалким, чем есть. Неважным. Но теперь я себя так не чувствую. Теперь — гораздо лучше. Порез открыл мой разум.

Одним взмахом руки Дрейтон раскрыл бритву.

— Хорошо, спокойно, — торопливо сказал Лерой, резко садясь в постели. — Я не хотел. Не хотел, чтоб ты чувствовал себя неважным. Правда.

— А мне кажется, хотел.

— Может быть. Я вел себя как говнюк, признаю.

— Признаешь?

— Дерьмо вопрос!

На глазах у Лероя тени, отбрасываемые тучами и проникавшие в комнату через окна, чтобы скопиться в том углу, где заседал Дрейтон, отхлынули, явив миру знакомого и привычного очкастого паренька с ногами в стальных рамках… и с большой-пребольшой бритвой, недобро поблескивающей лезвием, в отставленной руке.

— Может, ты ее почистишь? — скривился Лерой. — Почистишь и уберешь.

— Думаешь, стоит?

— Думаю, да.

— Какой-то ты нервный, Лерой.

— Да все со мной в порядке. Не хочу, чтобы ты порезался. Эта штукенция здоровенная как бегемот. Не понимаю, как ею бриться.

— Не думаю, что ее создали для бритья, — произнес Дрейтон, и с его мелких глазок-пуговок, спрятанных за стеклышки очков, будто спала пелена. Теперь это точно был просто Дрейтон, инвалид-хлюпик.

Он смерил Лероя пытливым взором, взглянул на бритву в руке, осторожно ее сложил и вернул в футляр, который в свою очередь кинул обратно в рюкзак. Со стула он так и не слез — просто сидел и смотрел.

— Ты похож на клятую сову, кореш, — заявил Лерой. — Спать пора.

— Да, наверное.

— Только ко мне на кровать не лезь. Бери одеяло и кладись у стены.

— Хорошо.

Лерой протянул руку к лампе, от которой света было и так, как от козла молока, и выключил ее. Натянул одеяло до подбородка, лег на бок, чтобы видеть Дрейтона, и наполовину прикрыл глаза, чтобы можно было наблюдать за ним. Дрейтон не сдвинулся с места. Он сидел без малейшего шороха и трепета на табуретке отца, с бритвенным футляром на колене и таращился в пустоту, будто видел в ней что-то. Лерою поведение убогого не нравилось, и он решил присматривать за ним. Но вскоре сон одолел его. Лишь единожды за ночь он проснулся от холода и потянулся за сползшим одеялом. Сквозь слипшиеся веки он бросил взгляд в угол, где стояла табуретка — и остолбенел. Огромная тень, на которую падал один-единственный луч темного света… то был Дрейтон? А кто же еще! Но почему он стал огромным? Откуда высокая шляпа на его голове? Луну снова заволокли тучи, и все вроде пришло в норму.

Лерой попытался нормально проснуться, но не смог. Скользнув обратно во мрак, он почти поверил, что увиденное было странным дурным сном, который забудется утром.

Вот только проснувшись, первым делом он увидел Дрейтона на табуретке и сразу все вспомнил. Дрейтон что-то ожесточенно черкал в тетради — похоже, так он просидел всю ночь. Обдумав это явление, Лерой осознал, что день — суббота, в школу идти не надо, потому закрыл глаза и отъехал еще ненадолго.

* * *

Пробудившись окончательно и спустившись на завтрак, Лерой заметил, что Дрейтон отсутствует.

— А где брательник? — спросил он у матери.

— Он встал сегодня рано, — ответила та, суетясь с тарелками. — И съел мало. Сказал, хочет прогуляться в парке.

— В парке?

— Да, так и сказал.

На тарелку Лероя плюхнулась глазунья, сверху насыпались поджаренные ломтики бекона. Он уже не был уверен в том, что увиденное ночью — лишь сон. Но, по сути, иным оно быть не могло? Никак нет, сэр!

Иначе ерунда какая-то получается.

— Мы с отцом хотим наведаться к тетушке, — сказала мать, когда он покончил с завтраком и опрокинул в себя стакан молока. — Ей последнее время нездоровится. Мы не вернемся допоздна. Ты присмотришь за Дрейтоном? Запри дом, пока не стемнело. Не выходи после позднего вечера. Я дам тебе денег, чтобы вы купили гамбургеры и пошли в кино до темноты. Но когда стемнеет, я хочу, чтобы вы вернулись домой.

— Конечно, — сказал Лерой.

— Мы надеемся уехать в течение часа. Отец сейчас заправляет машину на станции. С тобой точно все будет хорошо? Мы могли бы найти Дрейтона и поехать вместе. Как семья. Но я не уверена, что вы двое захотите весь день сидеть в больнице.

— Все будет тип-топ, — заверил мать Лерой. — Я скоро пойду и найду Дрейтона. Верну нашего Железного Дровосека домой до сумерек, обещаю.

* * *

Когда мать с отцом отбыли, Лерой поднялся наверх и оглядел комнату. Внимательно изучил табуретку в углу — никаких сомнений, та самая, что стояла в доме Дрейтона в гаражной кладовке. Он приподнял ее и осмотрел, ища следы крови. Они там даже были.

С сидушки на пол упала тетрадь, в которой черкал Дрейтон. Лерой взялся за нее, поднял и пролистал. Страницы были испещрены какой-то чепушней — символы, крючки, рисунки, немножко текста. Темные кляксы — не кровь ли?

На одной из последних страниц он нашел сделанный грубыми штрихами рисунок, от которого стало не по себе. Та самая темная фигура с цилиндром на голове, которая ему почудилась! Здесь ее можно было разглядеть. У этого человека (человека ли?) очень худые ноги и узкие лодыжки оканчивались не ступнями, а чем-то вроде по-детски нарисованных человеческих голов. Или то странные домашние тапки? Существо изображено черным — не как негр, а абсолютно черное тело, будто межзвездный мрак космоса. Эффект достигался за счет тщательной карандашной штриховки, надо думать… Хотя было в черноте рисунка нечто потустороннее. Изо рта существа зубы торчали как иглы, и с помощью, наверное, маркера Дрейтон придал им серебряный цвет. Что-то в этом достаточно простом рисунке повергало Лероя в легкую жуть. В руке фигура держала бритву. Огромную раскрытую опасную бритву.

Лерой пролистал оставшиеся страницы. Там были рисунки старомодных бритвенных лезвий, заточенных с обоих краев, изображения ножей и еще одна «сюжетная» картина, показывавшая, судя по всему, римского солдата, который вонзал копье в бок анорексичной фигуры Христа. Чтобы ее рассмотреть, Лерою пришлось повернуть тетрадь вверх тормашками — рисунок представлял собой как бы отражение по вертикали относительно остального, лица солдата и Спасителя были в самом низу страницы. Интересно, это часть умысла или Дрейтон просто открыл тетрадь наугад, не глядя, где верх, а где низ? И вообще, он ли это нарисовал? Может, тетрадь принадлежала Джиму, его отцу. Если так, в этом было чуть больше смысла.

Лерой попытался прочитать вкрапления английского, втиснутые среди символов, но вскоре у него голова закружилась, и зловещие закорючки стали куда-то уползать прямо по страницам. Это уже перебор. Лерой швырнул тетрадь в угол комнаты, и ему показалось, что из взлохмаченных страниц метнулась тень — острая как бритва — и, подобно разделительному барьеру, легла на пол, протянувшись к его ногам.

Лерой примерз к месту. Ему казалось: еще чуть-чуть — и он упадет куда-то вбок. Но, вытянув перед собой руку, обнаружил, что стоит неподвижно и прямо, а ощущение движения — иллюзия.

На ватных ногах он прошел к кровати и заметил то, на что раньше не обратил внимания. А стоило бы! Но его отвлекли табуретка и тетрадь. Едва прикрытые одеялом Дрейтона, на кровати лежали его ножные подпорки.

Самого «братца» в них не было.

* * *

Поиски Лерой начал с парка, но там Дрейтона не оказалось. Тогда, решив плюнуть на все, он пошел в кафешку по соседству с аптекой и на деньги, оставленные матерью, купил себе гамбургер, жареную картошку и большой стакан вишневой кока-колы. Со снедью он отправился в кинотеатр через дорогу, там посмотрел ужастик, а после двинулся домой.

Дрейтона все еще не было.

Лерой почитал комиксы. За окном темнело. Он встал и выглянул из окна. До ночи оставалось всего ничего. Предки, наверное, будут поздно. Что делать? Можно включить телевизор, но не хотелось. Сидеть в большой гостиной внизу одному? Увольте!

Вместо этого Лерой снова взял тетрадь и начал рассматривать письмена и рисунки. Что-то изменилось. Теперь его преследовало неуютное чувство, будто темная фигура с бритвой перемещается от одного края страницы к другому и даже — от страницы к странице. Словно тонкая нога, не то сращённая с чьей-то головой, не то обутая в нее, переступила край собственной плоскости и перетащила своего хозяина на плоскость новую, еще не открытую.

Сумерки.

Они подползли неожиданно, окутав Лероя неуютной пеленой. Он потянулся, чтобы перевернуть страницу — и тут же отдернул руку. Острый край бумажного листа порезал ему палец. Чертова плотная бумага! Он отпихнул тетрадь. Тьма, заполонившая комнату, трепетала как крыло нетопыря. Лерой осознал, что сидеть дома одному невыносимо. Слишком страшно.

Одевшись, он снова пошел в город. Заглянул в аптеку, чтобы купить пластырь, но та оказалась закрыта. Заявился в кафешку и съел еще один бургер, запив колой. Снова вышел на улицу, понимая, что домой придется вернуться. Но там былая чертова тетрадь, которая ему совсем не нравилась. Лерой решил сжечь ее по прибытии.

Посасывая порезанный палец на ходу, он, сам того не понимая, отрешился от мира, и ноги привели его к порогу старого дома Дрейтона.

Ночью он выглядел иначе. Страшнее, чем при свете дня. Лерой потянулся к дверной ручке — и замер. Наверняка закрыто, и зачем ему туда вообще? Обогнув дом с торца, он встал у закрашенного черным окна спальни и, приложив ладони к лицу, стал вглядываться внутрь там, где краска легла неравномерно, с прорехами.

При темноте снаружи и темноте внутри ловить было особо нечего. Лерой уже хотел развернуться и пойти прочь, как вдруг что-то закопошилось внутри.

Дрейтон.

Лерой взглянул мельком. Это был он, причем двигался быстро, не в обычной своей манере. Это озадачило Лероя. Как он справлялся без подпорок? Чудесным образом исцелился? И что он здесь делал?

— Дрейтон, — позвал Лерой, но вышло тихо, слабо и неуверенно.

Он снова почувствовал порыв вернуться домой, но передумал. Дрейтона он не любил, но еще больше не любил одиночество. На ум пришел Вильям — может, позвать его на прогулку? Нет, дохлый номер. Лерой не знал, где тот живет, да и Вильям наверняка не знал, где живет Лерой, — скорее всего, тому на это было начхать. Для Вильяма Лерой — не более чем мальчишка, помогающий с домашкой, которого иногда приятно назвать «додиком» или ткнуть кулаком в плечо. О дружбе речь не шла.

Лерой глубоко вздохнул. Черт! Ему вдруг разонравилось пребывать на правах униженного просителя. Нужно занять место Вильяма, а Дрейтона сделать своим побегушником. Хватит исполнять роль ручной зверушки Вильяма! Он хотел завести собственную, но постоянно что-то мешало. Вода не текла под его лежачего бомжа — оно и понятно! Ведь он сам позволил Дрейтону заморочить себя до дрожи в ногах ведьмовской чепухой, безо всякой на то причины. Что ж, пришло время вернуть себе штурвал и все исправить. Раз он знает теперь, что Дрейтону не особо нужны подпорки, скорее всего, он пользуется ими как преимуществом: выигрывает поблажки и сочувствие. Еще Лерой вроде бы слышал, что власти выписывают ему денежную компенсацию за инвалидность. Стопроцентной уверенности не было, но можно разузнать. И если все подтвердится, у Лероя появится козырь против мелкого хитрого ублюдка — фора, нависающая над головой Дрейтона подобно наковальне на тонком тросике.

Лерой вернулся к входной двери, чувствуя себя смелым. Что может сделать с ним мелкая какашка по имени Дрейтон? Он рассердился на себя за иррациональные страхи и за то, что позволил тетрадке нагнать страху. Да, сэр, он сожжет эту чертову штуку, когда вернется домой!

А прямо сейчас он собирался отплатить Дрейтону за головоломку, дерьмо с монстрами и бритвами. Пора показать, кто главный, и притащить ублюдочного калеку назад в дом. Ведь он должен быть калекой. Не мог же он в один прекрасный день просто встать и пойти аки Лазарь? Наверное, где-то у него припрятаны запасные подпорки. Да, Лерою показалось, что за окном Дрейтон двигался плавно и быстро, но это не значит, что подпорок у него не было. И где он заныкал лишнюю пару? В его рюкзаке подпорки не поместились бы, а больше негде. Не вытащил же он их из задницы. Хотя оставался шанс, что они ему в принципе не нужны.

Лерой решительно повернул ручку двери. Открыто. Сунув голову внутрь, он позвал:

— Дрейтон!

Голос не проявил задуманной силы. Звук имени осторожно ступил за порог дома — и тут же, в предбаннике, остался, не рискуя углубляться в тень. Как мышь, учуявшая кошку.

Лерой позвал снова, громче. Дрейтон не ответил.

— Выходи немедленно! Мать с отцом уехали, но скоро вернутся. Нам давным-давно пора быть дома! Выйдешь сейчас — так и быть, куплю тебе гамбургер!

Ни отклика, ни ответа.

Лерой скользнул внутрь и осторожно закрыл дверь. Кругом сомкнулся мрак, будто он угодил в брюхо огромного зверя, который вот-вот его переварит. Теперь он пожалел, что не взял с собой фонарик. Лерой подумал открыть дверь, чтобы впустить больше света, но мысль оставить ее открытой могла показать, что он трусит. К тому же было что-то захватывающее и пугающее в том, чтобы находиться здесь, и это вовсе не плохое чувство. По крайней мере, пока.

Лерой прошел через гостиную в сторону гаража. Наверное, там сидел Дрейтон, по-прежнему молча оплакивая свою семью. Когда он поравнялся с дверью, лунный свет упал на нее через кухонное окно, являя во всех мерзких подробностях распятую жирную крысу. За лапки ее приколотили гвоздями к дереву, тушку вспороли, и до самого пола дверь была покрыта выведенными крысиной кровью символами из тетради.

Это было уже слишком, но потом Лерой вспомнил, что находится не у себя дома, а значит, винить его за это не будут. Он положил руку на ручку двери в гараж — и с ужасом обнаружил, что та вся в крови. Не подумав, Лерой вытер руку о штаны, а потом, осознав, что сделал, почувствовал себя еще хуже. Придется объяснять родным, где вымазался. Ну, погоди, Дрейтон, родилась в голове исполненная отчаяния мысль, я тебя так отметелю, что мало не покажется. Был мальчик — станешь футбольный мячик.

Лерой осторожно спустился в гараж. Тот был совершенно пуст: кто-то отогнал машину и убрал валявшийся мусор. Смотреть не на что, но Лерой почувствовал, как волосы на загривке встали дыбом, и этого почти хватило, чтобы рвануть на всех парах. Но вдруг он вспомнил про Дрейтона. Убогого калеку, с которым справиться как два пальца об асфальт.

Дверь гаражной кладовки была распахнута. Лерой осторожно подошел к ней и заглянул внутрь. Кладовка тоже пустовала.

* * *

Тяжесть пустого гаражного пространства пригвоздила Лероя к полу. Тени окутали его, подобно удушливому шерстяному одеялу. Он вернулся на кухню.

И услышал, как хлопнула входная дверь.

Он со всех ног рванул к ней и забарабанил кулаками. Навалился всем телом — она не открывалась, почти не подавалась вперед. Отчаявшись, Лерой зашел в спальню, где была убита мать Дрейтона, и распахнул окно. Вылезая наружу, он ощутил, как кто-то или что-то вторгается в комнату следом за ним. В прямом смысле выпав из окна, Лерой встал, пошатываясь, с земли и заглянул в комнату — там ничего не было, кроме ореола темноты вокруг прямоугольника уличного света.

Пройдя к входной двери, Лерой осмотрел ее. Кто-то загнал под порог толстую ветку, поэтому дверь и не шла вперед. Дрейтон, чертов сумасброд, подумал он, сжав кулаки, теперь я точно тебя достану.

Сквозь запах дождя, срывающегося из черных туч, и текучую темень Лерой обежал дом. На глаза ему попалась машина, подозрительно смахивающая на родительскую. Она была припаркована в самом начале дорожки к дому, передняя пассажирская дверь открыта. Сходство было настолько сильным, что он подался вперед, намереваясь подойти ближе и посмотреть, но на краю поля зрения мелькнула тень, и он обернулся. То был Дрейтон — без ошибки. Ублюдок вышагивал уверенно и быстро — казалось, ни кости, ни мускулы его ног никогда не знали проблем. Хотя было что-то не так с его ступнями. Что-то странное, но на расстоянии Лерой не мог понять, что именно.

Он попытался нагнать Дрейтона, когда тот заворачивал за угол дома. Свернув туда же, Лерой уставился в пустую аллею.

Трясясь и клацая зубами от недоумения вперемешку со страхом, Лерой зашагал домой. Уже издали он стал щуриться, стараясь разобрать, стоит ли у дома машина родителей. Нет, ее там не было. Забравшись на крыльцо, он дрожащими руками вставил ключ в замочную скважину, но дверь свободно подалась вперед раньше, чем он повернул его.

У Дрейтона был свой ключ.

В прихожей царил мрак, и когда Лерой щелкнул выключателем на стене, свет не загорелся. Оказалось, ни один светильник не работал. Дрейтона нигде не было. Воздух в доме имел странный запах, и откуда-то тянуло сквозняком. Видимо, на подстанции авария, электроэнергию вырубило. Значит, и отопления нет. Что до запаха, прошло не так много времени, чтобы в холодильнике что-то успело испортиться.

Лерой взобрался по лестнице. На последних ступеньках что-то зачавкало у него под ногами. Наклонившись, он потрогал их. В темноте было трудно разобрать, в чем их вымарали. В чем-то липком и мокром.

Замечательно! Когда предки явятся домой, влетит ему, а не Дрейтону. Ему — не бедному маленькому калеке. Кажется, этот хренов придурок приволок с улицы какую-то падаль. Рывком распрямившись и буквально закипая от гнева, Лерой в мгновение ока преодолел коридор и очутился у двери их с Дрейтоном комнаты.

Открыто, заходи кто хочет.

Сейчас зайду — и ты выйдешь, Дрей, злорадствовал про себя Лерой, пинком отбивая дверь в сторону и занося над порогом ногу.

Лучше бы он не заходил.

* * *

Комнату ярко освещала сияющая луна. Прислонившись спиной к оконному стеклу, на подоконнике застыл силуэт. Фигура, ни капельки на Дрейтона не похожая. Маленькая тучка-соринка заставила лунное око моргнуть, и там, в полумраке, вдруг образовался Дрейтон — он самый, без сомнения. Но сияние снова хлынуло внутрь через окно — это уже не Дрейтон.

Это был высокий темный мужчина в цилиндре, обмотанном колючей проволокой там, где у обычной шляпы есть лента. Серебристые иглы-зубы торчали из растянутой в ухмылке пасти. Лерой попытался отступить назад, но ноги будто приколотили к полу. Ноги этого монстра были необычайно худыми, длинными… и оканчивались парой неких шарообразных объектов. Лерою стало дурно — он согнулся, схватившись за живот.

Это были головы. Как на том рисунке. Ртами нанизанные на ступни монстра — так, что тех даже не было видно. Теперь Лерой понял, что машина у дома Дрейтона все-таки принадлежала родителям. Просто от тетушки они вернулись раньше, чем наметили, по пути заприметили калеку, решили подбросить его и…

Дальше рассудок сдался. Лерой не знал, что предпринять. Надо бежать. Кричать. А он стоял и таращился на эти головы, ставшие чьими-то тапками, — головы отца и матери.

— Проходы между измерениями во многом похожи на оставленные лезвием раны на живом, кровоточащем теле. С единственной разницей: момент для удара по тканям бытия нужно подгадывать, и найти уязвимую точку гораздо сложнее, чем при работе с налитой кровью смертной плотью.

Душа Лероя ушла в пятки. Голос твари на подоконнике, вибрирующий и множащий собственное звучание, напоминал треск патефонной иглы, скользящей вхолостую; звук бьющегося стекла; скрежет лезвия ножа по разделочной доске. Монстр улыбнулся ему шире прежнего, и Лерою стало ясно как божий день, что надо развернуться — и бежать, бежать, бежать. Но он не мог. Между ног разлилось предательское тепло — он обмочил себе штаны и ботинки. Терпкий запах собственного позора заполнил комнату. Тварь привстала с подоконника и понюхала воздух.

— О-о-о, лимона-а-а-ад, — проскрежетал страшный голос, и чудовище неожиданно резко выбросило руку вперед. В костистых пальцах была зажата огромная опасная бритва.

— Дрей… Дрейтон? — еле живой от ужаса, спросил Лерой.

— Он здесь, — сказала тварь, похлопав себя по груди. — В плену теней, под чарами прельстительной луны. Одной ногой тут, другой — там.

Лерой не имел ни малейшего понятия, что это значит. Тучи снова спрятали луну, на ее бледный лик легла тень, и чудовище мигом превратилось в Дрейтона. На нем не было привычных очков. Он застыл, пригнувшись, с бритвой в руке. От прежнего дьявола на нем остались лишь головы на ногах с чудовищно распахнутыми в немых криках ртами, из которых будто росли окровавленные лодыжки.

— Мой отец, — произнес Дрейтон, — купил бритву в антикварной лавке. Она древняя. Очень древняя.

Сглотнув, Лерой наконец обрел способность говорить:

— Дрей. Ты… ты болен. Тебе нужна помощь. Мам… пап… как ты мог?

— Они помогли мне раскрыть врата. Много крови, много смерти — вот что неизменно открывает врата и пускает в наш мир иные сущности, иные ипостаси.

Дрейтон шагнул вперед — будто всю жизнь носил вместо ботинок чьи-то головы. Уверенным широким шагом. Его жуткая обувь влажно шлепала о доски пола.

— Он алчет жертв, — сказал Дрейтон.

Этого хватило, чтобы разбить транс. Лерой рванул прочь. Свист воздуха и шлепанье за спиной указывали на то, что Дрейтон мчался следом. У самой лестницы Лерой оглянулся — и чуть не ткнулся носом в лицо преследователя. Рот Дрейтона был раззявлен на небывалую ширину. Лерой вспомнил о головах родителей на ногах приемыша, и где-то на задворках сознания возникла непрошеная, до ужаса нелепая мысль: Как он в них влез? Но уже в следующее мгновение он бежал, перемахивая через две-три ступени зараз.

Дрейтон все равно настиг его, вцепился в плечи и опрокинул. Падая, Лерой увидел, как лезвие бритвы несется к нему сверху, и, инстинктивно выбросив обе руки вперед, схватил Дрейтона за запястье. Они оба врезались в деревянные перила — и те треснули.

Схватившись, они оба полетели вниз.

Гостевой диванчик остановил падение, с него они скатились на пол.

Выскользнув из-под Лероя с грацией угря, Дрейтон встал на свои ужасные ноги и отступил в тень, поглотившую его словно омут. Из мрака выпросталась рука, вцепилась в шторы и сдернула их.

Луна вторглась в комнату, и Дрейтон опять перестал быть Дрейтоном, стал монстром. Лордом Убийств, Королем Теней.

— Говорит мышонку кошка, я тебе отрежу ножки! — пропел Бог Лезвий своим странным голосом, в котором смешались звон стекла и перестук гравия по крышке гроба, вопль рожающей кошки и чириканье лезвия по карандашному грифелю.

Лерой поднялся и побежал. Через гостиную на кухню. Шлеп-шлеп-шлеп — звук голов, мягко стучащих по полу, преследовал его, и он в ужасе завопил. Крича до боли в легких, он врезался в двери черного хода, и те распахнулись, выбрасывая его в ночь, на задний двор. Луна снова, будто впопыхах, укрылась в облачном чертоге. Лерой резко развернулся — Дрейтон, в своем обычном виде, бежал к нему. Он зависел от света ночного светила — не полностью, но отчасти. Поэтому Лерой, вложив в удар всю свою силу, засветил привычному Дрейтону по шарам. Тот согнулся, но натиск не ослабил. Лерой, полагаясь лишь на инстинкт, выставил вперед ногу, как делал это много раз, и когда Дрейтон в своей ужасной обувке споткнулся — даже став монстром, он не научился замечать подножки, — добавил ему локтем в спину. Упал Дрейтон неудачно, звонко приложившись головой о крыльцо — звук был такой, словно лопнула перезревшая тыква, — и покатившись кубарем по лужайке. В конце концов он замер, лежа лицом к небу.

Лерой тоже обратил к нему взор. Облака стремительно наступали, очень темные — в воздухе крепчал горький запах дождя. Но дождь когда-нибудь кончится, и луна воцарится безраздельно. Даже сейчас, наползая на небо фронтом, тучи были не способны отгородить ее до конца. Побежав к сараю, что стоял близ дома, Лерой выхватил из кучи инструментов у стены самую большую и тяжелую лопату.

Он бросился к Дрейтону. Тот открыл глаза и уставился на него. Лицо стремительно менялось — бледные блики, секунду назад сиявшие на бледной коже, расползались кляксами тьмы, нижняя губа уродливо оттягивалась вниз, освобождая дорогу игольчатым зубам.

Лерой поднял лопату обеими руками и с силой опустил ее острый край на горло Дрейтона. Раздался звук, словно кто-то пополам разрезал садовый шланг. Из-под полотна лопаты во все стороны брызнула кровь. Рука Дрейтона с бритвой взметнулась яростно вверх… застыла… безвольно упала наземь. Бритва выпала из ослабших пальцев.

На всякий случай Лерой повторил удар, на этот раз полностью отделив голову от тела. Споткнувшись, он рухнул на лужайку. Весь двор был залит лунным светом, покрыт им как тонкой серебристой глазурью.

Лерой не знал, что теперь делать. Он почти ждал, что кто-нибудь выйдет из дома напротив и поднимет шум, но ничего подобного, в окнах даже не загорелся свет. Никто ничего не слышал и не видел. Он бросил взгляд через дорогу. Дома на другой стороне тоже были темным-темны.

Как он все это объяснит? Как быть с матерью и отцом?

Он не был уверен, что поступает правильно, но начал копать, и плодом его долгих усилий стала внушительная траншея поперек лужайки. Первым делом он сбросил туда тело Дрейтона — вместе с головами родителей на пятках; стащить их у него не хватило духу. Затем подошел к голове Дрейтона, остекленевшим взором изучающей небосвод, и разозленным пинком отправил ее следом за телом. Споро махая лопатой, Лерой засыпал могилу землей и разровнял дерн.

Когда он закончил, его взгляд упал на лежащую в траве бритву.

Лерой поднял ее.

С бритвой в руке он вышел на улицу и заглянул в машину родителей. Их тела были там. Символы из тетради Дрейтона, начертанные кровью, покрывали лобовое стекло изнутри.

Чувствуя в душе болезненную пустоту, Лерой вернулся в дом, поднялся наверх и сел на табуретку, принадлежавшую отцу Дрейтона. Так он просидел почти час, потом встал и поднял с пола тетрадь. Еще раз пролистал, разглядывая символы и изучая рисунки. Теперь они совсем расшалились и свободно перемещались по страницам.

Лерой пососал саднящий после бумажного пореза палец. Бросил взгляд за окно.

Дождь.

Вскоре он кончится. Это был один из дождей, которые льют нещадно, но проходят быстро. Ночь в разгаре, скоро покажется луна. Небо, быть может, станет чистым.

Лерой уставился на порез на болезном пальце. Прямо на его глазах края маленькой ранки раздвигались. Внутри что-то было. Поднявшись, он нашел спички, которыми, по обыкновению, баловался, поджигая собственные газы, запалил одну и поднес вплотную к пальцу. Тепло, шедшее от огня, было приятным. Стоило ему вглядеться, как оставленная испещренным Открывающими Символами листом тетради рана разверзлась вширь. Там, внутри, он узрел такое, чего глаза людские обычно не видят, не должны видеть. Сила его зрения многократно возросла, как если бы к глазам поднесли мощный телескоп.

Он увидел головы отца, матери и Дрейтона, подвешенные на крюках. Увидел подобие трона, сделанное из отрубленных ног и обшитое снятыми скальпами. На троне сидел Бог Лезвий. Задрав голову кверху и взирая на Лероя из раны, он широко улыбался, скаля иглы-зубы. Его окружали трупы и еще живые, заживо освежеванные, кричащие, лезущие из раны и обращающие к Лерою окровавленные остатки лиц. Какие-то странные существа, напоминающие летучих мышей, парили у самых краев пореза, полоща смрадный воздух кожистыми крыльями, но прорваться наверх не стремились.

Бог Лезвий взмахнул черной рукой, разгоняя свою жуткую свиту, и осталось одно его лицо, выступающее из раны, скалящее серебряные зубы-иглы в недоброй улыбке.

Лерой взглянул на свои пятки. Их вид его почему-то не устраивал — надо разжиться обувью. Отстранив руку, он уселся с тетрадью на табурет, полистал ее, бритвой расширил разрез на пальце. Кровь, торжествуя, выступила алыми каплями. Ею Лерой продолжил записи Дрейтона. Теперь он понимал эти символы, которые помогали преодолеть барьер между измерениями и диктовали миру волю Бога Лезвий, Короля Теней.

Закончив писать, он неподвижно застыл на табуретке, сжав в руке раскрытую бритву. Когда-нибудь дождь хлынет. Когда-нибудь перестанет. Он ждал этого часа и явления лунного света. Ждал необычайных и завораживающих перемен, которые сулил этот свет.

Дом-оборотень

В «Пронзающих ночь» описан момент, из которого родилась эта история. Когда Брайан приходит во владения Клайда — старый дом, где Клайд с дружками по большей части отсиживаются, а не живут, — создается впечатление, что дом — вампир: он высасывает жизнь из других зданий.

Поскольку продажи «Пронзающих ночь» шли не очень хорошо, я стал искать новые сюжеты в этой истории. Я в буквальном смысле взял идею дома, который питается энергией других домов, и написал книжку для детей, которая называлась «Что-то дряхлое грядет». Заголовок явно отсылал к «Макбету», а также обыгрывал название романа Рея Брэдбери «Что-то страшное грядет» — тот напрямую заимствовал строчку из Шекспира. Героями детской истории стали двое мальчишек и маленький пес. Прошли годы, прежде чем мне удалось продать эту книгу небольшому издательству «Сабтеррейниан».

Ну а пока детская история пылилась на полке, я решил превратить ее в рассказ под названием «Дом-оборотень», в котором главными персонажами стали два старика. Сперва я оставил изначальное название, которое дал детской книге, но Уильяму Ф. Нолану, купившему рассказ для сборника «Городские ужасы», оно не понравилось, и тогда я предложил альтернативу. Мне показалось, что «Дом-оборотень» создает атмосферу чего-то дикого и загадочного.

Под таким заглавием рассказ и был напечатан. А недавно вышел мультфильм, который чем-то схож по сюжету и с рассказом, и с романом. Увы, шансы на то, что мое произведение перенесут на экран, канули в лету. Ужасно! Я всегда считал, что уж если какая из моих историй и заслуживает экранизации, то непременно «Что-то дряхлое грядет».

Но столько крови уже утекло — не будем предаваться минутным слабостям. Перед вами «Дом-оборотень».

Старенький «форд» еле слышно плыл сквозь ночь, минуя улицу за улицей. Водитель, пожилой седовласый мужчина, опустил окно и явно больше разглядывал дома, мимо которых ехал, чем смотрел на дорогу. Передним колесом машина заскочила на тротуар, и он, тихо ругнувшись, вернул ее на темную и тихую проезжую часть.

Бомонт-стрит вылилась в тупик. Развернувшись, автомобиль с пожилым водителем покатил обратно. За ночь эта поездка по коротенькой улочке была третьей — уже в третий раз мужчина убедился, что дома здесь умирали, серели, осыпались, становились больными на вид. Страннее всего было то, что поветрие накрыло их, судя по всему, за одну ночь.

Дом, принадлежавший мужчине-водителю, выглядел хуже всех. Краска шелушилась, а ведь он покрасил его всего-то в прошлом году. Окна напоминали собравшие богатый улов липучки для мух — несмотря на то, что трупиков насекомых не было, — и что-то в самом здании обрело преждевременную дряхлость, словно жилище это было столь же старо, как и хозяин, и дух только покинул его древесное тело.

Близлежащие дома выглядели не лучше. Впрочем, этого стоило ждать: они были старыми изначально, и их населяли, главным образом, пенсионеры. Почти весь квартал — старики да старушки, парами либо врознь; самые молодые, как водитель, уж разменяли шестой десяток. Однако все здесь старались поддерживать дома в надлежащем виде, подстригать лужайки, подновлять краску. За одну ночь на этих благих усилиях был поставлен крест.

Похоже, все началось, когда по соседству возник тот жуткий дом. Казалось, он просто вырос из земли, заняв пустующий участок напротив владений пожилого мужчины-водителя. Новый дом был выдержан в давяще-готическом стиле — такой же темно-коричневый и мертвый на вид, как трава поздней осенью.

Невероятно, но никто не слышал традиционного и привычного для строительства шума. Просто однажды местные жильцы отправились в свои кровати, а выйдя утром на улицу, столкнулись с нежданным соседом, похожим на раздувшуюся голодную жабу с холодным, пытливым, вычисляющим взглядом глаз-окон второго этажа.

Разве когда-нибудь и кому-нибудь удавалось построить целый дом за одну ночь? Не могла же вся эта старая на вид, потрепанная погодой готическая отделка изначально быть такой? И, если на то пошло, почему никто не видел, чтобы новые жильцы входили или выходили из дверей дома? Он простоял неделю, а в него так никто и не заехал, на лужайке не красовалось извещение о продаже, в газете не мелькали объявления об аренде — мужчина-водитель лично проверил. Конечно, добрую часть тайны можно списать, если права его жена.

— Ты старый идиот, Гарри, — сказала она. — Этот дом просто перевезли сюда и поставили на новый фундамент. А заехать жильцы могли бы аккурат когда мы сидели на крыльце да на небо глазели. В нашем возрасте нормально многое не замечать.

Гарри сжал зубные протезы так сильно, что с верхних коронок посыпался тальк — и сообщил салону машины:

— Что ж, Эдит, может, ты и постарела, стала невнимательной, а я покамест нет.

Не так уж он стар, чтобы не заметить перемен по соседству. Не обратить внимания на то, как все дома поразил недуг упадка. И в том, что виной всему новый дом, Гарри почти не сомневался. Оставалось понять, как именно — и что с этим можно сделать.

В свете фар мелькнула какая-то фигура. Гарри вжал педаль тормоза. В ответ на маневр шины недовольно взвизгнули.

Пожилой лысоватый тип возник в окне с водительской стороны и склонился к Гарри.

— Лем! Ты что, с жизнью хочешь распрощаться?

— Черта с два, Гарри. Просто решил прийти и спалить этот дом к чертям.

— И ты тоже?

— Ну, я заметил, ты за ним следишь. Думаешь о том же, что и я, да?

Гарри смерил Лема настороженным взглядом.

— И о чем я, по-твоему, думаю?

— О том, что от этого чертова новичка добра не жди и нужно что-то с ним делать, пока вся округа не легла руинами.

— Ты заметил, что стало с домами?

— Любой дурак с глазами и очками поверх них заметит, как тут все плохо.

— Но почему?

— Какая, к черту, разница, почему. Пора вмешаться. У меня тут спички и смесь для розжига…

— Одумайся, это форменный поджог. Слушай, забирайся в машину. Мне неуютно торчать на улице одному.

Лем оглянулся на дом.

— Мне тоже. Мурашки по коже от одного вида.

Обойдя машину, он забрался внутрь. Гарри проехал квартал и припарковался на пересечении двух улиц. Лем достал трубку и стал ее набивать. По салону «форда» расползся пряный аромат корицы.

— Когда-нибудь рак заработаешь, — заметил Гарри.

— Мне девяносто, друг. Если раку я нужен, ему бы поторопиться.

Гарри хмыкнул. Определенная логика в этих словах была. Месяц назад Эдит принудила его бросить курить — в целях «оздоровления».

Покопавшись в нагрудном кармане, Лем разжился флягой, свинтил с нее пробку и отложил трубку, выпустив ту из захвата старых зубов.

— Твое здоровье, — произнес он.

Гарри принюхался.

— Это что, виски?

— Сливовая настойка, — криво усмехнулся Лем.

— Так я тебе и поверил.

— Ну и не верь. — Запрокинув голову, Лем сделал щедрый глоток. — Заряд бодрости на весь день!

— Ну-ка, дай и я попробую.

Гарри отпил из фляги и вернул ее Лему. Тот завинтил крышку, спрятал ее обратно и снова взялся за трубку.

Они оба непроизвольно посмотрели в зеркало заднего вида, где четко отражался дом. Гарри подумал, что островерхая крыша слишком смахивает на карикатурную ведьмовскую шляпу, попирающую лунный шар.

— Нынче ночи светлые, — дрогнувшим голосом протянул Лем. — Боже, Гарри…

— Я вижу. Вижу.

Старый дом сотрясала дрожь — он двигался.

Он повернул свою… голову? Похоже, да — другими словами зрелище было не описать. Дом — или монстр, внешне его напоминавший, — оказался довольно подвижным и гибким. Два окна второго этажа больше не смотрели через улицу — теперь они взирали непосредственно на улицу, в сторону Гарри и Лема. Затем голова сделала еще один поворот, в другом направлении: так осторожный пешеход, готовящийся перейти оживленную дорогу, осматривается — нет ли поблизости лихача. Движения дома-монстра сопровождались протяжными скрипами — как если бы старое дерево гнулось под порывами сильного ветра.

— Гос-споди, — выдохнул Гарри.

Дом встал, выпростав из земли толстые курьи ноги, покинул котлован и начал пересекать улицу. На обоих торцах его окна распахнулись, а две суставчатые конечности словно выросли из них, до поры спрятанные где-то в недрах. В отличие от колончатых ног солидного обхвата, эти руки были тонкими, растущие из них пальцы смахивали на дубовые ветки.

— Оно тащится к моему дому! — возмущенно произнес Гарри.

— Да замолчи ты! — шикнул Лем. — Слишком громко говоришь.

— Как же Эдит! Она внутри!

— Эдит он не тронет, — помотал головой Лем. — Бьюсь об заклад, ему нужен дом, а не жильцы. Смотри!

Крыльцо дома гармошкой откатилось назад, и парадная дверь распахнулась, явив ряды длинных, похожих на заостренные щепки зубов. Со скрипом подавшись вперед, тварь припала ртом к коньку крыши дома Гарри и вонзила в нее зубы, словно пиявка на ноге пловца. Низкий, едва слышимый посвист, напоминающий стенание ночного ветра, заполнил эфир; обычно такие звуки являются нам во сне, а когда просыпаешься, тихий чарующий голос из подсознания твердит: причин для тревоги нет, просто ветер гуляет по крыше, вот-вот все стихнет. Однако пробуждение не наступает.

С дома Гарри посыпалась черепица, планируя наземь. Ступени крыльца чуть заметно продавились. Откуда-то изнутри донесся приглушенный треск ломающейся древесины. Оконные стекла разом потемнели, дребезжа в своих рамах будто в страхе.

Минула вечность — хотя вполне могла пройти минута-другая, — когда монстр поднял свою гротескную голову. Некая темная субстанция стекала с нижнего края его пасти, падая на крышу дома Гарри и в передний двор. Странный утробный звук — не то смешок, не то удовлетворенное урчание — объявил об окончании трапезы.

Развернувшись на уродливых ногах и со скрипом втянув в себя руки, монстр заскрежетал вниз по улице, а потом, с грацией изрядно уставшего после работы человека, падающего в кресло, зарылся в свой котлован. Оба окна второго этажа потемнели, как если бы за ними сомкнулись светонепроницаемые шторы. Крыльцо распрямилось, уткнувшись порогом в землю, — и дом-монстр погрузился в безмолвие, неподвижный, как и прежде.

Гарри обернулся к Лему — тот прикладывался к фляге.

— Ты видел…

— Конечно. — Лем вытер губы рукавом.

— Как… как такое возможно?

— Как-то.

— Но как?!

Лем качнул головой.

— Знаешь, как в фантастических книжках, что я почитываю. Пришельцы с других планет, к примеру… или что-нибудь похуже. Может, такие штуки давно живут бок о бок с нами, просто мы их не раскусили. Они как хамелеоны маскируются под жилища людей. Их природа — вампирская по сути, но они тянут не кровь, а энергию наших домов.

— Нет у домов никакой энергии.

— Ну… — Лем потряс флягу. — Я бы так не сказал. Какая-то энергия у них есть. Послушай, раньше люди строили дома с любовью. Еще до того, как бездушные высотки из стекла и пластика уперлись в небо, до того, как строители стали засыпать фундамент мусором и грязью вместо гравия, до того, как главным принципом продажи недвижимости стало прикарманивание денег… До всего этого, раньше, люди просто хотели построить крепкий оплот. Их дома, возведенные с любовью и верой, впитывали эти чувства. А разве любовь и вера — не особый вид энергии? Я не прав, Гарри?

— Наверное, но… ладно, продолжай.

— Таким образом, стены домов старой закалки впитывали любовь зодчих и хранили ее, она становилась их движущей силой… сердцем, очагом, если угодно. Теперь понимаешь, куда я клоню, Гарри? Кто, как не люди наших лет, заставшие времена, когда о строительстве жилища по-настоящему пеклись, более зависимы от своих стен и благодарны тому, что отгораживает их от нового сумасшедшего мира, солнца, дождя и от тех, кто желает нам зла? Возможно, это существо чувствует богатые энергией дома, является в ночи, обосновывается неподалеку и начинает вытягивать из них жизнь, как вампир, пьющий кровь жертвы. Страдающий от вампира человек слабеет, дряхлеет и бледнеет, и с нашими домами происходит почти то же самое. Потому что, как видишь, Гарри, они по-своему живые. Не в привычном смысле — жизнь-то иная, тихая и созерцательная.

Гарри несколько раз моргнул.

— Но почему он принял форму готического особняка? Почему не чего-то попроще?

— Может, в свою последнюю охоту он пребывал среди таких домов. Когда закончил там — прибыл сюда. В его глазах готические особняки ничем не отличаются от остальных жилищ. Пойми, Гарри, он не пытается подстроиться под наш стиль, просто имитирует какой-то дом.

— Это звучит дико, Лем.

— И чем больше я пью из этой фляжки, тем выше градус дикости. Учти, он может выглядеть как угодно. Подумай о гетто этого мира, спальных районах и трущобах, которые не поддерживаются городскими дотациями. Может, эти твари-хамелеоны — не знаю, как правильно назвать, — живут и там, потому что отчаяние впитывается в стены не хуже любви. Они занимают верхушки брошенных многоэтажек, прикидываются хижинами на берегах Луизианы…

— И питаются благополучием или упадком?

— Да. И когда не остается ни первого, ни второго — только руины, они меняют охотничьи угодья.

— И как с этим быть?

Лем пожал плечами, завинчивая флягу.

— Как-то надо быть, очевидно.

* * *

Они вышли из машины, на цыпочках пересекли улицу, садами пробрались к дикому дремлющему хищнику. Когда до котлована, где он покоился, осталось всего ничего, они остановились у платана и, притаившись в его тени, отхлебнули каждый понемногу из фляги.

Издалека, со стороны города, доносились шумы оживленного трафика. Чуть ближе к пригороду располагался порт, заявлявший о себе одинокими гудками с буксиров.

— И что теперь? — спросил Гарри.

— Мы подкрадемся к нему с тылов. С черного хода.

— С черного хода? Если спереди — рот, сзади, выходит…

— Мы не станем заходить внутрь, дуралей. Лишь проведаем, что да как. Потом уже что-нибудь предпримем.

— Что, например?

— Этот насущный вопрос предлагаю решить по ходу дела. Пошли!

Черный ход выглядел вполне обычно — двери как двери, ничего особенного. Лем потянулся к дверной ручке и хмыкнул.

— Ну вот, начинается, — прошептал он. — Это просто черное пятно, похожее на ручку — как тебе? С расстояния — черт, даже вблизи — не скажешь, что что-то не так, если не коснешься. Пошли, проверим, что там с окнами.

— Окнами? — переспросил Гарри, а Лем уже обогнул дом с угла и, когда Гарри его нагнал, заглядывал в одно из окон, повиснув на подоконнике, упершись ногами в стену.

— Чертовски странно, — отозвался он сверху. — Тут лестница, мебель, даже паутину вижу. Хотя, погоди… ага! Только дотронься!

Гарри, кряхтя, забрался следом и осторожно прикоснулся к стеклу. На ощупь это было что угодно, но не стекло. К тому же непрозрачное. Холодная и колкая, странная мембрана напоминала рыбью чешую.

— Такая же уловка, как и дверная ручка? — спросил Гарри.

— Да, но посложнее, — отозвался Лем. — Вероятно, оно что-то делает с нашим разумом. Там на самом деле нет мебели и лестниц, ничего внутри — кроме странных кишок, по которым течет энергия наших домов.

По дому прошла дрожь, отдаваясь в пальцах Гарри. Ему вспомнились длинные руки, которые ранее выпростались из этих окон. Он представил, как одна такая рука показывается сейчас, хватает его и втягивает в недра монстра.

Громкий отрыжечный рокот сотряс дом.

Гарри свалился с подоконника и повис на ноге Лема.

— Слезь с меня! — заскрипел Лем. — Ты оторвешь мне ногу, идиот!

Кое-как Гарри спустился.

— Лем, это слишком. Даже для кино. В кино в таких случаях зовут армию.

— Тихо, — ругнулся Лем. Из кармана он поочередно вытряхнул вместительную бутылку дешевой зажигательной смеси, коробок спичек и перочинный нож.

— Ты скорее нас спалишь, чем этого монстра! Вдруг он вообще негорючий?

В кармане брюк нашелся платок. Смочив ткань смесью, Лем один ее конец с помощью ножа заправил в бутылочное горлышко. Поставив полученный снаряд на землю и положив рядом спички, он вооружился перочинным ножом, с размаху вогнал лезвие в стену дома и рванул его вниз.

Что-то черное и вонючее стало сочиться из прореза. Дом снова содрогнулся.

— Ему это все равно что комариный укус, — сообщил Лем. — Давай бутыль и спички.

— Не нравится мне это, — вздохнул Гарри, но просьбу выполнил.

Лем наполовину втиснул снаряд в рану — наружу торчало лишь горлышко и свисающая из него тряпица.

— А теперь беги со всех ног, — сказал Лем и чиркнул спичкой.

Гарри побежал прочь по улице — так быстро, как ему позволял артрит.

Лем поджег платок. Вымоченный в зажигательной смеси, он занялся быстро и ярко.

Тогда Лем кинулся следом за другом. Он не пробежал и трех шагов, как рванула бутыль. Жар хлестнул его по спине. Очутившись на уличном тротуаре, Лем опасливо оглянулся.

Распахнув парадную дверь, дикий дом завыл, как делающий шестьдесят миль в час торнадо. Окна второго этажа ожили — теперь то были глаза, горящие в ночи озлобленным пламенем. Но это светилось мнимое пламя — щупальце настоящего огня взметнулось откуда-то сбоку.

Гарри бежал к собственному дому, когда решил обернуться. Монстр снова завыл. Из внутренних укрытий выпростались два кожистых крыла… И тут, вопреки всем ожиданиям, чудовище легко и непринужденно взмыло в небо.

По всему кварталу хлопали двери, раздвигались ставни окон.

— Гарри? — окликнул голос Эдит из одного открывшегося окна.

— Спрячься! — крикнул Гарри жене и побежал вперед. За его спиной Лем бросил:

— Кардиостимулятор, только не подведи меня!

Вскоре они оказались у машины.

— Оно там… впереди, — выдохнул Лем. — Вперед!

Яркая оранжево-красная точка с визгом неслась по ночному небу в направлении порта. По мере приближения к ним она начала терять высоту.

Кашляя мотором, «форд» загрохотал по улице. Вывернув налево, друзья гнали во весь опор. Лем, высунувшись из окна, смотрел вверх и корректировал курс:

— Вон он! Давай направо! А, нет, теперь туда! Налево!

— Он почти у порта! — крикнул Гарри. — Там он потушит себя!

— Он падает, — покачал головой Лем.

И не ошибся.

Они подъехали к мосту. Дом-монстр, полыхая над ними, ревел достаточно громко, чтобы окна «форда» дребезжали. Небо заволокло густым дымом.

Гарри притормозил у перил моста, припарковался, и они с Лемом выпрыгнули наружу. Там уже было столпотворение других машин. Женщины, мужчины, дети выбегали из них, толкались у перил, смотрели то на воду, то на небо.

Огромный пламенный зверь издал последний утробный вздох и тяжело рухнул в воду, которая уже ничем не могла ему помочь. Брызги полетели во все стороны.

— Да! — выкрикнул Гарри. — Лем, черт побери, мы сделали это! Наши дома свободны! Завтра мы снова покрасим их, заменим окна, перестелим дранку…

Останки чудовища с шипением уходили под воду. Черное облако дыма ненадолго накрыло причал, но вскоре посерело и рассеялось. На торчащем остове некоторое время тлели угли, но затем в темноту канули и они.

Лем помахал им на прощание флягой:

— И все-таки он сгорел!

Случай на горной дороге

Посвящается Джо Фоши

Признаю, эта история не слишком вписывается во вселенную Бога Лезвий. Он здесь даже не упомянут, как и его привычная атрибутика. Однако Билл Шефер, редактор из «Сабтеррейниан», решил, что в рассказе есть намек на принадлежность к моему канону Лезвий. Что за намек, я уже забыл, но в принципе согласен с Биллом. Общее настроение рассказа — такое же, как у прочих историй под этой обложкой. Что-то заставляет меня думать, что Луноликий — «инструмент» Бога Лезвий или по меньшей мере побочный продукт его деятельности. Ведь Бог, похоже, управляет теми, кто изначально расположен к насилию, хотя и невинные души от него не застрахованы. Луноликий же, в зависимости от того, кем вы его видите, подходит под ту или иную категорию. И атмосфера у этого рассказа — очень даже в духе Бога Лезвий, разве нет?

Даже если нет, он все равно прикольный, скажу я вам. Так что — вперед!

Доехав до освещенного луной горного виража, Эллен выплыла из омута тревожных дум и спустилась на землю. Тогда-то она и поняла, что ведет машину чересчур быстро. Знак предупреждал: на вираже следует сбросить скорость до тридцати миль в час. А она гнала на всех пятидесяти.

Эллен знала, что резко вдарить по тормозам — плохая идея, поэтому решила остаться на своей скорости, бросить вызов виражу и одолеть его. Ей казалось, что она сможет.

Луна светила ярко, так что с видимостью проблем не было, и ее «шеви» пребывал в прекрасной кондиции. С ним было легко управляться. Вдобавок она умелый водитель.

Но вот незадача — когда Эллен почти преодолела вираж, синий «бьюик» вырос словно ниоткуда и прямо перед ней. Он был припаркован на ответвлении дороги, на самой вершине взъезда, и его передок выдавался на добрый лишний фут, не позволяя спокойно разминуться.

Если бы она вела на требуемой скорости, проблем с «бьюиком» не возникло бы, но на пятидесяти милях в час ее повело вправо, прямо на таран, и Эллен таки пришлось вдарить по тормозам. Задние колеса «шеви» проскользнули, двигатель жалобно закашлял, и ее бампер на скорости поцеловал «бьюик». Что-то громыхнуло, будто взорвавшись, и на несколько мгновений ей показалось, что она угодила в нутро стиральной машины.

Где-то за ветровым стеклом попеременно мелькали то лунный свет, то тьма.

А потом «шеви» застыл на краю виража с заглохшим двигателем. Еще чуть-чуть — и он пробил бы ограждение и полетел с головокружительной высоты вниз.

Эллен поморщилась, когда в ноге стрельнула резкая боль, и наклонилась проверить понесенный урон. Наверное, ударилась о переключатель скоростей, пока «шеви» прыгал. Сквозь порванный чулок кровь текла прямо в ботинок. Потерев раненое место, Эллен поняла, что ничего страшного не случилось, в остальном руки-ноги целы.

Отстегнув ремень безопасности и по привычке накинув лямку сумочки на плечо, она осторожно вышла из машины и прислонилась к ее борту. Бамперу досталось, капот тоже помялся. Из-под радиатора с шипением валил пар, поднимаясь в лунное небо и где-то там рассеиваясь.

Она посмотрела на «бьюик»: теперь он был обращен задом к ней. Подойдя ближе, Эллен увидела, что левый борт машины серьезно пострадал. Боясь того, что предстояло увидеть внутри, она заглянула в салон.

Луна ярким прожектором светила сквозь ветровое стекло. В машине никого не было, но все задние сиденья вымокли в чем-то темном. Обильно вымокли. Дурной запах шел из приспущенного окна со стороны пассажира — тяжелый, медный аромат, щекотавший ноздри и вгонявший в тошноту.

Господи, из-за меня кто-то пострадал.

Похоже, тот, кто был в «бьюике», выполз наружу. Но куда здесь ползти? «Шеви» не так уж долго кувыркался, и Эллен сразу выбралась наружу, когда машину устаканило. Она бы увидела, как кто-то выходит. А если бы удар выбросил пассажира наружу, разве не была бы хотя бы одна дверь открыта? Конечно, она могла захлопнуться сама, но не закрылась бы полностью, а в «бьюике» все двери были именно закрыты. И все стекла уцелели — только с пострадавшей левой стороны одно приспущено на пару сантиметров. Достаточно, чтобы она уловила запах крови. Но человеку через такой зазор не выбраться, разве что змее.

С другой стороны «бьюика», на земле у задней двери, виднелись следы, будто кто-то кого-то тащил. Была там и довольно большая лужа крови. Кровь виднелась и на ограде — потек черной радиоактивной патокой сиял под луной.

Осторожно подойдя к ограждению, Эллен взглянула за него.

Ничье искалеченное и окровавленное тело внизу не лежало. Откос был не так опасен, как ей представлялось — весь в гальке, с достаточно плавным сходом и даже тропкой, слегка петлявшей по мере схода и терявшейся в густых зарослях травы по обеим сторонам, и уходившей в чащу внизу, где щетинились сосны и другие деревья, которые было труднее идентифицировать.

Эллен увидела, как внизу кто-то шевелится. Надвигается со стороны чащи, словно призрак. На его бледном лице что-то металлически посверкивало — скобы во рту, быть может. По походке она определила, что это мужчина. Он поднимался по тропинке, сокращая дистанцию между ними и, похоже, разглядывая Эллен так же внимательно, как и она его.

Это что, водитель «бьюика»?

Пока он приближался, Эллен поняла, что не может распознать выражение его лица. Не радость, не гнев, не страх, не усталость — все это будто смешалось, став чем-то совсем иным.

Когда их разделяли какие-то десять футов, Эллен услышала, как дышит незнакомец: натужно, по-прежнему глядя на нее, со странной застывшей гримасой на лице. Натуга эта, впрочем, шла не от усталости или ранения — так мог дышать кто-то, кому предстояло вот-вот славно потрудиться.

— Вы в порядке? — окликнула она мужчину.

Он чудаковато склонил голову, будто собака, пытающаяся понять адресованную ей команду, и Эллен сообразила, что парень мог крепко приложиться головой из-за нее и схлопотать контузию.

— Я врезалась в вашу машину, — произнесла она. — С вами все хорошо?

Выражение его лица сменилось на вполне узнаваемое. Он был удивлен и разозлен. Ускорив шаг, незнакомец быстро преодолел остаток тропинки и схватился за ограждение. Его пальцы вляпались в пятно крови и двинулись дальше, упершись в гальку.

Эллен отступила назад, с дороги, предпочитая наблюдать за мужчиной на расстоянии. Что-то в его поведении сильно нервировало, даже немного пугало.

Он обшарил ее быстрым взглядом, глянул на «шеви», потом на «бьюик».

— Это моя вина, — признала Эллен.

Он не ответил ей, повернулся и снова склонил голову на манер любопытной собаки.

Эллен заметила, что один его рукав запачкан кровью и на коленях джинсов расползлось по темному пятну. Только он не смахивал на раненого. Незнакомец извлек что-то из кармана и изящным мановением запястья собрал нож-бабочку. Лезвие, поймав лунный свет, разбрызгало его каплями росы. Вертя нож словно игрушку для снятия стресса, мужчина начал приближаться. Его губы разъехались в широкой улыбке, демонстрируя не скобы, а вставные металлические зубы, сделанные будто из того же материала, что и серебрящееся лезвие.

Эллен пришла в голову мысль рвануть назад, к «шеви». Но она в ту же секунду осознала — не успеет, просто не успеет.

Подавшись в сторону, Эллен перепрыгнула через ограждение. И очень вовремя: краем глаза она заметила, как нож несколько раз пронзил то место, где она только что была. Приземлившись на живот, Эллен покатилась вперед ногами вниз по тропинке. Коренья и галька порвали подол платья, превратили чулки в лохмотья, впились в кожу. Вскрикнув от боли, она задрала голову и увидела, что мужчина перелез через ограду и бежит за ней, спотыкаясь на пути, но твердо держа перед собой нож.

Не уверенная в том, что правильно поступает, Эллен вскочила на ноги и побежала. Тропинка резко забирала вправо, в темноту, но другого пути не было.

Хотя… был.

Зажав лямку сумочки в зубах, она рванулась с тропы в чащу, сквозь частокол веток, упругих и наотмашь бьющих по лицу. Под ногами то и дело попадались коряги и плющи, споткнуться о которые было проще простого.

Мужчина с ножом не отставал — она слышала его утяжелившееся дыхание. Измотан он явно не был, но спешить спешил. Впервые за несколько последних месяцев Эллен мысленно поблагодарила Брюса за безумное пристрастие к навыкам выживания в естественной среде. Его стремление во что бы то ни стало прийти в форму и за компанию привести ее дало полезные всходы. Регулярные пробежки по утрам укрепили легкие, и ноги Эллен больше не страшились бега. Цитата из одной книги Брюса про выживание пришла ей на ум: Действуй внезапно.

Она отыскала тропу среди сосен и пробежала по ней, потом резко ушла в сторону и снова углубилась в чащу. Передвигаться там было сложнее, но она надеялась, что преследователь сочтет ее любительницей легких путей.

Сосны теснили друг друга. Эллен, опустившись на колени, поползла между ними — так было легче. Забравшись достаточно далеко, она привалилась спиной к стволу потолще, подтянула ноги к подбородку и вслушалась. Она небезосновательно чувствовала себя во временной безопасности — сосновые сучья здесь стелились низко, у самой земли.

Несколько раз глубоко и с перерывами вдохнув, Эллен восстановила дыхание. В стороне от нее, по тропе, бежал мужчина с ножом и приближался. Она прижала ладони ко рту.

Порой он останавливался, и ей представлялось, как он смотрит по сторонам и как рыщет в поисках нее взгляд странных глаз на странном лице. Вскоре он снова побежал — не отклоняясь от тропы.

Эллен решила повременить, а после добраться до машины и уехать. Конечно, «шевроле» досталось при столкновении, но кто сказал, что он не поедет? Оставлять укрытие и тем более выходить на свет было страшно — но лучше рискнуть, чем сидеть и ждать. Если она ничего не предпримет, мужчина сам вернется на дорогу и станет ее караулить. На проход через леса, покрывавшие акры округи, уйдет несколько дней, а без воды и еды, не будучи посвященной в тонкости здешней географии, она станет бродить кругами, быстро выдохнется и в итоге протянет ноги.

И снова в голове зазвучало кредо выживания по Брюсу. Эллен припомнила слова, сказанные им на одном из занятий по самообороне — главной аудиторией этих собраний были восторженные реднеки, молящиеся на зомби-апокалипсис, чтобы продемонстрировать полученные знания во всей красе. Так вот, Брюс сказал тогда:

— Пользуйтесь тем, что под рукой. Оцените свой инвентарь и придумайте, что можно приспособить под оружие.

Как скажешь, подумала она. Как скажешь, Брюси, сукин ты сын. Посмотрим, что у меня под рукой.

Итак, маленький фонарик. Не густо, но шарить в сумочке с ним удобнее. Зажав его в зубах, она поднесла сумку к лицу и заглянула внутрь. Еще до того, как найти, Эллен подумала о своем маникюрном наборе. За маленькой бутылочкой растворителя лака завалялись шлифовальная полоска и две стальные пилочки для ногтей. Они-то ей и нужны — тянут на оружие более всего. Опять же, не густо, но что-то.

Еще при ней были очень маленькие ножнички для подрезки ногтей — оба лезвия примерно с четверть дюйма длиной. Снова не густо, но Эллен взяла их на заметку.

Вытянув из набора пилку, она выключила фонарик. Взвесила вещицу в руке. Ткнула несколько раз в воздух перед собой. Пилка казалась такой пустяковой и смешной.

Чтобы сумка не спадала, Эллен продела в лямку голову и руку разом. Сжав покрепче пилку, она приподнялась на коленях и выглянула из-за ствола на тропу.

Он стоял где-то в десяти ярдах от нее и осматривал окрестности. Нож был при нем. Свет луны холодной маской лежал на его лице, и на маску эту падали колеблющиеся тени тревожимых ветром ветвей. Казалось, Эллен заглянула в бассейн и увидела мужчину на дне, под толщей воды… или его отражение — на самой глади.

Она сразу поняла: ее преследователь прошел до конца тропинки и понял, что так быстро исчезнуть без хитрости у нее не получилось бы. Поэтому он решил вернуться сюда и обдумать, куда она делась. Теперь Эллен сама дала ему убийственную подсказку, высунув дурную голову наружу.

На мгновение они оба застыли, а потом мужчина сошел с дорожки. Когда он побежал, Эллен на четвереньках поползла в самую гущу сосен.

Удалилась она всего ничего — дальше толстая ветвь, нависшая над землей, преградила путь. Опустившись на живот, Эллен проползла под ней, и, когда осталось лишь высвободить из-под нее голову, она увидела, как луноликий преследователь сам ползет по чаще, причем быстро. Успех закрепился, когда он неожиданным рывком покрыл половину разделявшего их расстояния. Нож свистнул в опасной близости от нее.

Эллен рванулась назад и почувствовала, как земля уходит из-под ног. Выпустив из руки пилку, она ухватилась за толстую ветвь. Та прогнулась под ее весом. Внезапно под ней снова прощупалась твердь, и Эллен с облегчением поняла, что свалилась в образованную эрозией промоину, а не повисла над глубоким оврагом с острыми камнями.

Фигура преследователя нависла над ней. Блики луны танцевали на его серебряных зубах. Он положил руку на ветвь, за которую держалась Эллен, намереваясь спуститься. Тогда она резко разжала руки.

Ветвь, тихо шурша листвой, распрямилась — и припечатала его в лицо. Он упал.

Эллен не стала медлить и оценивать нанесенный врагу ущерб. Обернувшись, она увидела, что промоина упирается в холм, утыканный деревьями, будто то были большие, богато украшенные перьями копья.

Эллен побежала вниз, позволяя уклону нести ее, периодически хватаясь то за ствол, то за ветвь, чтобы замедлить близкое к падению нисхождение и восстановить равновесие. Она слышала, как Луноликий карабкается следом, но оглядываться не смела. Чем ниже спускалась, тем круче становился откос; если продолжать, ей придется полагаться лишь на деревья. Возможно, прыгать с ветки на ветку. Плохи дела…

Единственную надежду давали растущие по правую руку сосны, идущие под хорошим углом к откосу, с добротными стволами толщиной в обхват рук. Эллен свернула к ним и вновь стала продираться сквозь ветви и листья в надежде обрести защиту у леса.

Перед этим она улучила краткий миг и обернулась. Мужчина, которого она про себя окрестила Луноликим, находился поодаль.

По мере углубления в чащу ветви росли все ближе к земле, а стволы там стояли вплотную, почти как органные трубы. На четвереньках она проползала между ними, стараясь сбить преследователя со следа.

Чтобы нагнать Эллен, Луноликому приходилось изрядно корячиться. Поначалу она слышала какие-то звуки за спиной, но вскоре шум стал исходить от нее одной.

Она помедлила и прислушалась.

Ничего.

Позади виднелись переплетения ветвей, пропускавшие тонкие лучики света. Были слышны только ее собственные прерывистые вздохи и разгоряченный стук сердца. А Луноликий будто отстал. Похоже, ее уловки сработали: пусть на время, но псих был сбит с толку.

Потом до Эллен дошло, что, если она остановилась прислушаться, Луноликий мог поступить так же. Интересно, можно ли в лесной тиши уловить стук сердца? Она сделала глубокий вдох и задержала дыхание, маленькими порциями выпуская воздух через нос. Потом еще раз — так же. Теперь дышалось спокойнее, и пусть сердце еще билось напропалую, ей больше не казалось, что оно вот-вот разорвется в груди.

Привалившись к сосновому стволу, Эллен прислушивалась и осматривалась, ища среди ветвей странный лик преследователя и боясь, что он вот-вот прорвется сквозь перехлесты ветвей — мерзкий, расплывшийся в кошмарной ухмылке. Или того хуже — псих подкрадется к ней сзади с ножом и прикончит одним движением.

Она снова покопалась в сумочке. Нащупала маникюрный набор и достала вторую, последнюю пилку, пообещав себе найти ей более достойное применение, чем первой. Хотя — какой от нее толк? Тот тип явно сильнее. Вдобавок — чокнут как Мартовский Заяц.

Мысли Эллен снова обратились к Брюсу. Что бы он предпринял в такой ситуации? Ему она более под стать, и он наверняка словил бы от нее кайф. Бросил бы вызов Луноликому — один на один, на краю ущелья. И с одной пилкой для ногтей наверняка одолел бы его.

В ней снова закипела ненависть — даже теперь, когда она была свободна от Брюса. Как вышло, что она связалась с этим тупым ублюдком, повернутым на замашках мачо? Он казался ей таким привлекательным поначалу. Сильным, уверенным, ответственным. Да, его выживательские замашки всегда казались странными, но не более чем увлечение гольфом или астрологией. Знай она, что все настолько серьезно, ни за что не пошла бы за ним.

Нет. Это не сыграло бы роли. Он приманил ее — силой, грубым шармом. Винить некого — сказались ее собственные влечение и наивность. Что еще обиднее, когда ситуация ухудшилась, она осталась с ним — и сделала все хуже. У них бывали светлые моменты, но их быстро затмило стремление Брюса подготовиться к Великому Дню, как он его называл. Ведь кто-нибудь — он свято в это верил! — когда-нибудь непременно начнет войну, скорее всего, ядерную; на улицах вспыхнет бунт, и лишь неприхотливый индивидуалист, хорошо вооруженный, тренированный, сильный духом и телом, переживет напасть. Отвечающие этому стандарту выжившие позже создадут партизанское движение, организуют точечные атаки и рано или поздно отвоюют страну у… кого бы то ни было. Даже если нет, они будут свободны от чужой воли и отвечать станут только перед самими собой.

Глупо. Мечта каждого мальчишки — жить, полагаясь на извилины, с ружьем и ножом. И, конечно, владеть женщиной. Вот ей и выпала такая роль. Брюс поначалу был довольно обходителен, уважал ее. Конечно, шовинист никуда не делся, но то, как ей казалось, был мило-старомодный шовинист. Однако, когда они перебрались в горы, на смену безвредному шовинисту пришел настоящий диктатор, а тоненькая трещинка в благоразумии Брюса превратилась в черную глубокую впадину.

Она была нужна ему только для стряпни и в постели; любые ее возражения признавались глупыми. Брюс постоянно зачитывал ей вслух свои пособия по выживанию и заставлял учить выдержки из них, чтобы она могла выстоять против надвигающихся агрессоров.

К тому времени, как он окончательно перешел черту и стал жить будто горец, пользуя ее, обретя бегающий взгляд и подозрительность по малейшему поводу, готовясь услышать по радио о начале Третьей мировой, захвате черным меньшинством правительства и высадке крайне враждебно настроенных инопланетян на лужайку Белого дома, Эллен осознала: горная хижина Брюса стала ей тюрьмой. А бежать некуда — ключи от обоих автомобилей, ее «шевроле» и его джипа, всегда были при нем.

Какое-то время она боялась, что паранойя Брюса вырастет настолько, что однажды он заподозрит ее в лояльности «плохим парням» и застрелит из обреза. Но теперь она была свободна от него и этого кошмара… Зато угодила в лапы еще одного безумного мужика с лицом, похожим на луну, зубами, отделанными металлом, и, что хуже всего — вооруженного острым ножом.

Она опять вернулась к вопросу, на что пошел бы Брюс, кроме рукопашного боя с Луноликим. Прокрасться назад к «шеви» и уехать — самый разумный ход, с применением всяких партизанских штучек. Пользуйся тем, что под рукой, говорил он всегда. Что ж, она изучила весь «подручный» арсенал — целая пара пилочек для ногтей, одна из которых уже утеряна.

Вообще, может, она смотрит не под тем углом. Конечно, одолеть Луноликого у нее не выйдет, но почему не обдурить его? Обдурила же она Брюса, хотя он мнил себя мастером стратегии и подготовки.

Эллен попыталась залезть в мозги преследователя. О чем он думает? Поначалу наверняка считал ее легкой добычей, испуганным загнанным животным. Возможно, после уловки с веткой он стал поосторожнее — хотя вполне мог списать все на то, что ей повезло, и не такая уж это неправда. Но что, если открыть охоту на него?

Неожиданно где-то что-то хрустнуло. Эллен проползла несколько футов на звук, аккуратно раздвигая ветки. Впереди, сопровождаемое бликами электрического света, что-то двигалось. Она знала: то был Луноликий. Видимо, наступил на ветку — отсюда и звук.

Склонив голову, он стоял и разглядывал землю, подсвечивая себе маленьким карманным фонариком. Она не сомневалась, что сейчас ему был хорошо виден след, оставленный ее ладонями и коленями, ведущий в сосновую рощу.

Эллен смотрела, как фигура преследователя приближалась к ней, ныряя между стволов и ветвей. Ей хотелось бежать, но она не знала, куда.

Ладно, подумала она, ладно. Наплюй на него пока. Думай.

И быстрое решение пришло-таки на ум. Достав из сумочки ножницы, Эллен быстро разулась, стянула рваные чулки и снова обулась. Разрезав нейлон на три длинные полосы, она связала их вместе морскими узлами, подхваченными у Брюса. Еще три полоски, потоньше, — отрезая их, она слышала, как к ней подступает Луноликий, — ушли на то, чтобы крепко привязать пилку, острием вперед, к концу маленькой гибкой сосновой ветки. На этой же ветке она закрепила длинную связку — аккурат под пилкой — и поползла назад, осторожно оттягивая ее, насколько возможно. Достигнув упора, Эллен мертвой хваткой вцепилась в связку, натянула ее через ствол сосенки, убедилась, что привязанная ветка жестко зафиксирована, и на своем пути собрала перегородку из скользящего узла. Остатками одного из чулок она закрепила петлю, осторожно протянула добавочную длину через подход к себе и привязала за конец еще к одному тонкому деревцу. Если задумка сработает, когда Луноликий подползет сюда, он руками или коленями непременно заденет растяжку, узел соскользнет — и ветка полетит прямо на него, пилкой вперед. Если Эллен очень повезет, острие ударит его в глаз.

Помедлив и бросив последний взгляд на ловушку, она увидела, как Луноликий ползет на карачках к ней, легко преодолевая чащу. Оставались считаные мгновения.

Эллен поползла прочь на животе, не заботясь о том, чтобы передвигаться бесшумно. Напротив, теперь она надеялась, что ее возня быстро направит Луноликого.

По резко забирающему вверх склону холма она ползла до тех пор, пока деревья не поредели. Появилась возможность встать. У нее остался еще один чулок — отрезав от него пару полосок, она наспех связала растяжку между двумя стволами на высоте лодыжек. Если Луноликий споткнется, это выведет его из себя. А следующая западня, задуманная ею, должна окончательно его сломить.

Забравшись еще выше, остатки нейлона Эллен протянула между двумя худенькими деревцами и, ухватившись за тонкую короткую ветвь, отломила ее. Вышло именно так, как она рассчитывала — палка с довольно острым концом. Сломав ветвь о колено, чтобы острие появилось и на другой оконечности, Эллен быстро прикинула все в уме и вонзила палку в мягкую землю, оставив самый острый конец кверху.

В этот же момент стало очевидно, что первая ловушка сработала: за пронзительным свистом распрямляющейся ветви последовал короткий вскрик. Завыв едва ли не по-волчьи, Луноликий выбрался из чащи на тропу, прижимая руку к щеке. Он взглянул на нее и убрал пальцы — пилка оставила ему неплохой порез, из которого сочилась кровь. Махнув в ее сторону окровавленной рукой, психопат издал такой нечеловеческий визг, что Эллен, вздрогнув, снялась с места и быстро побежала вверх по склону. Шум за ее спиной недвусмысленно указывал на то, что Луноликий пустился в погоню.

Тропинка петляла, делая неожиданные и абсурдные повороты. Эллен следовала им. Один раз оглянулась, когда преследователь споткнулся о первую растяжку и упал наземь. Эта детская уловка, как она и рассчитывала, взбесила его: рьяными прыжками сокращая дистанцию, Луноликий потерял осторожность — и тут его подсекла растяжка номер два. Повалившись вперед, он вытянул перед собой руки, но это его не спасло — ветка, торчащая из земли, воткнулась под горло.

Эллен застыла, сверху вниз зачарованно глядя, как Луноликий, отжавшись, привстал на колено и воздел руки к глотке. Даже будучи на расстоянии, при свете одной луны, она поняла — ему крепко досталось. Рана была глубокой.

Ну и отлично!

Луноликий обратил в ее сторону почти ощутимый тяжелый взор и подался вперед. Эллен развернулась и побежала. Петляя, тропинка мало-помалу становилась легче в преодолении, и Эллен даже задумалась, не выбежала ли туда же, откуда начался путь.

Но надежда угасла, когда сосен осталось всего ничего, тропа резко пошла вниз и уперлась в обрыв. Сбавив ход, Эллен поняла, что очутилась на своего рода маленьком плато, выдававшемся над горами и по форме напоминавшем доску для серфинга, с коей и оставалось спрыгнуть в великое ночное ничто.

Вместо сосен по сторонам теперь стояли распятые на перекладинах пугала — целый взвод. А на самом краю плато, выбиваясь из представления о доске для ловли волн, стоял вигвам, сделанный из веток и укрепленный глиной.

Глубоко вдыхая ночной воздух, Эллен мигом сообразила, что ее окружают не пугала. То, что она приняла за них, было людьми. Когда-то было.

Запах мертвечины ударил в ноздри.

На каждой стороне тропы их было по дюжине. Они свисали с перекладин; их ноги, чуть согнутые в коленях, касались земли. Все были одеты. Кого-то разложение обчистило почти до костей, кто-то сохранился лучше. В их затылках, параллельно пустым глазницам, были пробиты дыры, в которые проникало сияние луны. Эллен с ужасом отметила, что в голове трупа, одетого в белое летнее платье и розовые пластиковые тапки, ей видны звезды. Обручальное кольцо на пальце держалось только благодаря суставу — пальцы мертвой женщины сгнили.

Мужчина, следующий за ней, отличался большей свежестью. Он тоже остался без глаз и обзавелся пробоинами в затылке, но плоти на его остове сохранилось не в пример больше, а с носа даже не съехали очки. Из нагрудного кармана рубашки торчали карандаш и ручка. Он был обут в один-единственный ботинок.

Имелся тут и скелет в комбинезоне ремонтника с втиснутой в зубы жухлой сигарой. И еще один «свежий» в форме курьера: шапочка сбита на залихватский манер, к руке куском колючей проволоки примотана схваченная зажимом квитанция о доставке. Его ноги были закреплены таким образом, чтобы казалось, будто он шагает. Близ курьера с перекладин свисал труп женщины с почти разложившейся продуктовой сумкой под боком, чье содержимое давно просыпалось сквозь раскисшее дно, упокоившись у ее ног кучей выцветших пачек и битого стекла. Исхудавшее тело в наряде балерины с примотанными к груди сгнившими апельсинами, видимо изображавшими груди, застыло напротив в полутанцевальной позе — руки заведены за голову, ступни выгнуты кончиками пальцев вниз, не то перед прыжком, не то перед пируэтом.

Но больше всего Эллен напугали дети. Маленький мальчик, на чью смерть указывал лишь пустотный мрак глазниц, с плюшевым медведем, висящим на локте, в ногах — две машинки: пластиковый грузовичок и жестяной трактор. Маленькая девочка в шапочке с пропеллером, с клоунским красным носом, приклеенным к лицу, маленькой сумочкой на плече и куклой, примотанной к ладошке изолентой; в пластиковой головке Барби тоже были проделаны дырки — чтобы игрушка ничем не отличалась от хозяйки.

Ситуация прояснялась. Теперь Эллен понимала, что здесь забыл Луноликий. Он не находился в «бьюике», когда она врезалась, а избавлялся от улик. Убийца, который стаскивал жертв с дороги сюда и пополнял свою коллекцию, жестоко пародирующую то, чем эти люди занимались при жизни. Он вырезал им глаза и пробивал в черепах дырки, впуская в опустевшие головы сияние звезд и дыхание мира.

С помертвелой отстраненностью Эллен осознала, что драгоценное время уходит, Луноликий вот-вот найдет ее, и нужно скорее вернуться к машине. Но стоило ей резко развернуться и приготовиться к бегу, как лед испуга сковал ее ноги.

В тридцати футах впереди, где у тропинки росли последние редкие сосны, в позе эмбриона восседал Луноликий, сжав в свисающей с колен руке нож. Он казался ей едва ли не счастливым, умиротворенным — несмотря на огромное размазанное пятно подсыхающей крови на щеке и на рану в горле, наполняющую тишину уединенного местечка жуткими свистящими звуками.

Похоже, он смаковал момент. Наслаждался перед тем, как выколупать ей глаза, выбить из головы мозги, проделать дырки в затылке. Эллен представила себя висящей рядом с мальчишкой и плюшевым медведем… или около балерины, почему бы нет? Ведь так здорово висеть и позволять звездам посверкивать в своих пустых глазницах, быть живым фонарем, сквозь который луна освещает уединенную тропку…

Неожиданный гнев закипел в ней. Эллен твердо решила, что не подарит Луноликому легкую победу. Раз он хочет заполучить ее в свою коллекцию — пусть попотеет.

Очередная цитата из книжек Брюса всплыла в памяти: просчитывай альтернативы.

И она просчитала — в один миг. Альтернативы были не из лучших, мрачноватые. Можно рискнуть пробежать мимо Луноликого — вернее, притвориться, а потом резко свернуть и дать деру в чащу. Но вряд ли получится забраться далеко раньше, чем псих ее схватит. Спуститься по обрыву? Там слишком круто, она сразу упадет и расшибется. Оставалось взять курс на хижину и поискать внутри оружие. Эта идея тянула на годную — такой шаг Брюс однозначно одобрил бы. Как он говорил? Если не получается сбежать, разворачивайся и сражайся тем, что у тебя есть.

Эллен заспешила к хижине, поглядывая через плечо на Луноликого. Он не бежал за ней — просто стоял и смотрел, спокойно, будто располагая всем временем этого мира. Когда до входа осталось всего ничего, она обернулась к нему в последний раз. Преследователь застыл на месте, глядя ей вслед, рука с ножом безвольно свисала вдоль бока. Эллен знала: он уверен, что заполучит ее там, где ему хотелось бы. Именно такой уверенности она от него и добивалась. Все шансы упирались в неожиданную атаку — оставалось лишь надеяться на то, что в хижине найдется что-то, чем можно удивить Луноликого.

Забежав внутрь, она непроизвольно ахнула.

Местечко смердело, и на то были причины. В центре крохотной хижины стоял маленький раскладной столик, вокруг которого выстроилось несколько стульев. На один стул была посажена женщина, с чьей головы, подобно размякшему воску, сползла, сгнив, почти вся кожа. Снова — без глаз и с дырами в затылке. Рука умершей покоилась на столешнице, в окостеневших пальцах была зажата початая бутылка виски. За ней, такой же безглазый, держащийся стоя благодаря колючей проволоке, обмотанной вокруг торса и закрепленной на крыше, высился мужчина. Его убили совсем недавно. Он был крупным, в брюках цвета хаки, рабочих сапогах и майке. В одной руке он сжимал сложенный вдвое ремень; его рука была отведена назад с помощью все той же проволоки, будто он намеревался кого-то стегануть. В его верхнюю губу были продеты рыболовные крючки; леску, идущую от них, связали за головой тугим узлом, награждая мужчину посмертной ухмылкой упыря. На его зубах красовались коронки из станиоли, и лунный свет, идущий сквозь дыру в потолке хижины, делали их похожими на металл во рту Луноликого.

Голова Эллен пошла кругом, но она взяла верх над ощущениями. О трупах еще будет время позаботиться. Сейчас главное — самой не пополнить их ряды.

Она подвергла хижину молниеносному осмотру. Слева — ржавый каркас кровати на колесиках с тонким грязным матрасом поверх, у дальней стены — младенческая люлька, рядом с ней — керогаз с маленькой сковородкой.

Выглянув быстренько наружу, Эллен увидела, что Луноликий вышагивал по тропе, окруженной распятыми на шестах трупами, медленно, с задранной головой, оглядываясь — будто любовался звездами.

Ее сердце все равно отчаянно заколотилось.

Она метнулась обратно в хижину, глазами выискивая оружие.

Сковородка?

Схватив ее, Эллен увидела ненароком, что было в люльке. Младенец. Но мертвый. От роду несколько месяцев, не больше. Кожа — тонкая, как полиэтиленовый пакетик, — туго натянулась на маленьких ребрышках. Глаз нет, в затылке дырки, в почерневших пальчиках ног зажаты прогоревшие спички. На младенце был подгузник; ноздрей Эллен коснулся поднимающийся из него смрад застарелых фекалий. Погремушка лежала в ногах маленькой жертвы.

От нахлынувшего ужасного осознания Эллен содрогнулась. Младенец попал в руки к сумасшедшему живым и умер здесь, от голода и мук. Она сжала ручку сковороды с такой силой, что костяшки пальцев захрустели. Теперь ей стало понятно, что изображали мертвецы вокруг — семью. Пусть ужасную, но семью. Луноликий воссоздал на лоне природы собственное маленькое семейство — мертвое, ибо лишь с убитыми людьми он хорошо ладил. Теперь псих намеревался сделать ее частью этой жестокой инсталляции.

Когда Эллен решила снова выглянуть наружу, что-то попало ей под ногу. Оказалось — крупная золоченая зажигалка.

Маньяк уже преодолел половину пути до нее. Остановился, чтобы поправить плашку с квитанцией в руке убитого курьера. Эллен решила атаковать наскоком — ударить сковородкой по голове, едва Луноликий сунет свою безумную голову внутрь. Впрочем, он оказался довольно крепким парнем — схлопотал прокол в глотке и до сих пор шагал как ни в чем не бывало. У него имелись все шансы пережить и атаку сковородкой, и Эллен.

По заветам Брюса требовался запасной план. Ей вспомнилась подруга из колледжа, Кэрол, наловчившаяся использовать трусики-бикини в качестве рогатки. Из нее Кэрол палила по плюшевому медведю, усаженному в кресло, а потом и по яблоку, пристроенному у него на голове. Вышло так, что Эллен и еще несколько соседок по общежитию подхватили забаву, и вскоре она прослыла самым метким стрелком. Но это было десять лет назад. Верная рука давно сбилась, острый глаз замылился — и все же…

Бросив сковородку на керогаз, Эллен задрала подол платья, стянула с себя трусы и подобрала зажигалку. Поместив ее в центр, она оттянула эластичную (достаточно, чтобы снаряд вылетел, как она надеялась) ткань от пальцев, продетых в отверстия для ног.

О’кей, пусть жиденькое, но начало. А для начала все неплохо.

Эллен бросила сумочку подальше, чтобы та не угодила в лапы Луноликому, выхватила из руки висящего на проволоке трупа мужчины бутылку виски и разбила ее донышко о керогаз. Виски и стекло брызнули во все стороны. Получилась отменная «розочка» — ее Эллен положила на конфорку рядом со сковородой.

Снаружи Луноликий медленно шагал к хижине, словно робкий подросток, идущий на первое свидание.

У Эллен оставались секунды. Она огляделась, надеясь в последний момент обнаружить упущенный путь к спасению, но пути не было.

Пот тек со лба на глаза, и Эллен заморгала, стараясь не ослабить хватку на импровизированной рогатке. Она прекрасно понимала, что сделанное на скорую руку орудие — слишком слабое и не способно нанести серьезный урон, но, возможно, благодаря ему удастся выиграть секунду-другую, и тогда можно будет пустить в ход «розочку». Если она сразу начнет с острой стекляшки, Луноликий, вне всяких сомнений, разоружит ее и расправится одним махом. Только бы застать психопата врасплох…

Опустив руки, Эллен получше прицелилась из рогатки.

Луноликий появился в проходе, неся за своей согбенной фигурой кисло-сладкий дух распада. Его шейный прокол посвистывал, будто чайник, готовый закипеть. Лишь теперь Эллен осознала, что убийца куда больше, чем ей поначалу казалось, — высокий, широкоплечий и сильный.

Он уставился на нее. На лице снова появилось то странное, неясное выражение. Лунный свет, лившийся через дыру в потолке хижины, заблестел в его глазах и на зубах. Казалось, Луноликий зависим от этого свечения — может, оно давало ему силу. Набрав полную грудь воздуха, он стал казаться еще выше — на целых два дюйма, не меньше. Взглянув на труп женщины в кресле, мертвого мужчину, увитого проволокой, и колыбельку, убийца наконец остановил взгляд на Эллен — и с улыбкой, ужасающим сюсюканьем в голосе, выдал:

— Вот наш здоровяк и дома, сестричка!

Я тебе пока не сестричка, подумала Эллен. Еще нет.

Луноликий двинулся к ней, огибая столик. Она истошно закричала, заставив его втянуть голову в плечи, как кролика в лучах фар, и отпустила край трусиков. Зажигалка полетела вперед и приземлилась прямо в центре столешницы с громким стуком.

Луноликий опустил на нее глаза.

Пробыв несколько секунд в ступоре, Эллен шагнула вперед и пнула столик изо всех сил. Краем он врезался Луноликому выше пояса, удивив — но не ранив.

Вперед! — подумала она, хватаясь за сковородку и «розочку». Сейчас или никогда!

Острыми стеклянными зазубринами Эллен полоснула убийцу по лицу. Он вскрикнул — по столешнице забарабанил дождь ярко-алой крови. Она увидела, что нос Луноликого разрезало надвое. А потом жутко засаднила ладонь — стекло треснуло, и осколки бутылки располосовали ее до мяса.

Игнорируя боль, она уклонилась от взмахнувшего ножом Луноликого. Острое лезвие взрезало платье на груди — но не ее саму, поэтому Эллен, замахнувшись сковородкой, с силой саданула ею маньяка по руке. Удар пришелся в локоть, и нож, пролетев через всю комнату, упал где-то за кроватью на колесиках.

Луноликий замер, таращась в том направлении, куда улетело оружие. Без ножа он пообмяк и сконфузился.

Эллен замахнулась снова, но в этот раз он схватил ее за запястье и резко вывернул. Сковорода выпала из руки Эллен; саму ее отбросили к кровати, и она тяжело рухнула на матрас. Кровать покатилась вперед и врезалась в тонкую стенку хижины, собранную из веток, — один ее край свесился в черноту обрыва, коварно поджидавшего снаружи. Эллен скатилась с матраса, аккурат под ноги Луноликому. Когда те согнулись в коленях, она отползла назад и забилась под кровать, шаря по полу в поисках ножа. Наконец тот попался в руки, и Эллен вонзила его в ботинок убийцы, пробивая ступню — со всей силой, на которую была способна.

Луноликий завизжал. Его нога рванулась назад, забирая нож с собой.

— Сестричка! Мне больно!

Согнувшись, он вырвал нож, подбежал к кровати и оттащил ее в сторону. Краем та задела люльку, и мертвый младенец, вылетев наружу, покатился по полу под перестук собственных костяшек. Схватив Эллен за платье на спине, Луноликий рывком поставил ее на ноги, повернул лицом к себе и одной рукой крепко вцепился ей в горло. Другая рука, с ножом, заплясала у самого лица Эллен, готовясь к решающему удару. Лезвие, поймав лунный блик, шаловливо подмигнуло ей.

За ножом маячило похожее на луну лицо, бледное и обезображенное гримасой боли, в чем-то даже жалкое. Дыхание убийцы рвалось наружу отрывистыми вонючими толчками. Рана в шее свистела тише, по ее краям запеклась кровь. Остатки носа болтались красно-влажными лохмотьями над верхней губой, задранной вверх и являющей миру серебристо-металлический, не сулящий Эллен будущего оскал.

Все было кончено, но тут мимолетной вспышкой к ней вернулись слова Брюса: когда кажется, что побеждена и ничего не попишешь, попробуй хоть что-нибудь.

Рывком подняв руку, она ткнула Луноликого пальцами в глаза — этого хватило, чтобы он отбросил ее прочь от себя и пошатнулся. Но подолгу оправляться психу явно не пристало. Рыча, он подался вперед, и Эллен, подхватив с пола трупик младенца за ножку, ударила им Луноликого наотмашь, дважды — в лицо и грудину. Полуразложившееся дитя буквально взорвалось в ее руках фейерверком мумифицированной плоти и ошметков внутренностей. Ткнув оставшейся в руке ногой в лицо Луноликому, Эллен обежала по краю кровати на колесиках и нацелилась на маячивший впереди проем, ведущий к спасению. Луноликий, пребывая на другом конце кровати, приметил ее маневр, и, когда она была почти у цели, покатил кровать вперед, протаранив ее сзади. Подсеченная, Эллен плюхнулась на матрас, к вящей радости убийцы, расплывшегося в ухмылке.

Она снова рванула к двери, и Луноликий снова попытался ее подсечь, но на этот раз Эллен остановила несущийся на нее край кровати руками и навалилась на него всем весом. Подавшись назад, стальная конструкция ударила убийцу по ногам и, как только он упал, наехала на него. Выпустив нож, Луноликий попытался остановить ее, но разгон от удара Эллен протащил его по утлому земляному полу. Головой маньяк пробил дальнюю стенку хижины — переломившиеся с громким хрустом ветки выпали наружу, во тьму; сам Луноликий наполовину последовал за ними вместе с кроватью. Он канул бы целиком, не зацепись задние колеса за край обрыва, утонув во взрыхленной ими же грязи.

Эллен яростно рванулась к кровати и споткнулась, упала лицом вниз. Едва подняв голову, она увидела, что стальной скелет лежака сотрясается и шатается из стороны в сторону. Матрас съехал набок, вот-вот грозя сорваться вниз, в ничто.

Показались руки Луноликого, крепко вцепившиеся в края кроватной рамы. Эллен всхлипнула. Он, похоже, собирался забраться в хижину. Колесики застряли прочно и вполне могли выдержать его вес.

Вытянув ноги вперед, Эллен сначала поджала их, а потом распрямила с поистине дикарской силой, чувствуя, как удар отозвался в каждой несчастной косточке. С громким «чпок!» колесики выскочили из грязевых борозд, и кровать полетела с обрыва вниз, таща Луноликого за собой.

На коленях она подползла к пробоине в стене хижины. Там, за краем, царила тьма — на миг мелькнули белый матрас и какой-то белый шар, напоминающий планету, покрытую тонкой коркой серебра, несущиеся сквозь стылую пустоту. И вдруг все стало черным-черно. Далеко внизу раздался звук — будто пакет, наполненный водой, ударился об асфальт и разорвался.

Откинувшись на спину, Эллен перевела дыхание. Когда силы вернулись к ней и стало ясно, что сердце не выпрыгнет из груди, она встала и оглядела хижину, раздумывая над увиденным.

Разыскав сумочку и трусики, она вышла на воздух и побрела по тропе. Несколько раз свернув неправильно, она нашла путь к холму, где осталась ее машина. Взойдя по откосу, она, казалось, лишилась последних сил.

На дороге все было как прежде. Эллен задалась вопросом, видел ли кто-нибудь ее машину и «бьюик», останавливались ли тут. Потом она решила, что это не имеет значения. Здесь и сейчас никого, кроме нее, не было. Это важнее всего.

Достав из сумочки ключи, Эллен села за руль и попробовала завести двигатель. Тот спокойно завелся. Какое облегчение! Заглушив его, она вернулась на дорогу, открыла багажник «шеви» и посмотрела на Брюса. Его лицо походило на один сплошной синяк, губы раздулись до размера сосисок. Почему-то сейчас, глядя на него, Эллен испытывала едва ли не счастье.

Собравшись с новоприбывшими силами, она ухватила тело под мышки, вытащила из багажника и сволокла за ноги сначала за край дороги, а потом и вниз по склону. Там, внизу, она взяла Брюса за руку и потащила по тропе, позволяя инерции помогать себе. Она чувствовала себя здоровой, полной сил. Да, Брюс пытался доминировать над ней, запугивал ее, думал, что она слабачка — потому что женщина. И вот одной ночью, после того, как он избил и изнасиловал ее, а потом погрузился в хмельной сон, Эллен связала его простыней и прикрутила веревкой к кровати, закрепив конструкцию узлом, которому Брюс ее научил.

Потом, достав кочергу из лепной печи, Эллен била его до тех пор, пока вся злость не покинула ее вместе с силами и земля не ушла из-под ног. Она не хотела убивать, лишь наказать за то, как он обходился с ней, но, начав, не смогла остановиться. И когда слабость взяла верх, она обнаружила, что Брюс отошел в мир иной.

Ее это не особенно зацепило. Нужно было где-то схоронить тело и вернуться в город, сказать, что он ушел от нее незнамо куда и не вернулся. Хлипкий план, но другого у нее не было… до настоящей поры.

С несколькими передышками, когда она лежала на спине и смотрела на звезды, Эллен дотащила Брюса до хижины Луноликого, заволокла внутрь и усадила на один из стульев. Навела внутри какой-никакой порядок, собрала останки младенца и уложила их в люльку. Затем, подобрав с земляного пола нож убийцы, она принялась работать над телом своего никудышного бывшего. Когда с остекленевшими глазами было покончено, она наклонила голову затылком к себе и стала работать лезвием на манер дрели. В итоге получившиеся дырки пришлись ей по душе. Теперь, если полицейские, найдя «бьюик», спустятся по холму и найдут тропу и хижину, они не отличат Брюса от других жертв маньяка. Возможно, решат, что Луноликий однажды поставил кровать слишком близко к хлипкой стенке, ворочаясь во сне, проломил ее — и выкатился наружу, с обрыва, прямо навстречу смерти. Хорошо, если все сложится так. Держа Брюса за подбородок, Эллен еще раз придирчиво осмотрела свою работу.

— Ты здесь будешь, дядюшка Брюси, — сказала она, похлопав труп по плечу. — Что ж, дядюшка, спасибо тебе за все советы и помощь. Без них я бы эту ночь не пережила.

Найдя в углу хижины, рядом со стопкой любовных романчиков в мягкой обложке, рубашку — не то Луноликого, не то одной из жертв, — Эллен вытерла нож, сковородку и все, чего касалась, чтобы не осталось отпечатков, покинула хижину и пошла назад, к своей машине.

Джанет находит бритву

А это — скорее атмосферная зарисовка, нежели что-то еще, и читать ее лучше, если вы уже знаете о Боге Лезвий. Хотя, чтобы получить удовольствие от истории, это необязательно. Билл Шефер решил, что будет неплохо, если я напишу новый рассказ специально для этой книги, и я долго думал, что бы такого добавить, был почти готов бросить идею, как меня осенило этим вот.

Продукт главным образом лексических ассоциаций, этот рассказ родился в моей голове в тот момент, когда Билл упомянул, что ждет от меня новинку — я просто не знал, как к нему подступиться. Но потом название само вспыхнуло во тьме, как неоновая вывеска, и локомотивом потащило за собой историю.

В сценарии, который мы с Нилом Барретом-младшим так и не пристроили, по мотивам «Пронзающих ночь», есть финальная сцена, где девушка и парень находят бритву — этакий задел для продолжения. Даже если таковое не последовало бы, она ставила изящное многоточие после истории Бога и передающего его злонамеренные чары артефакта.

Я подумал: что будет, если бритву найдет кто-то другой? Скажем, девушка по имени Джанет. Так появился этот рассказ.

Джанет нашла бритву лежащей в траве — свет луны падал прямо на лезвие, заставляя его ослепительно сверкать. Бритва была старая, громоздкая, и стоило Джанет взять ее в руки, как вещица ужалила ее.

Нет, лезвие не раскрылось и не порезало ей пальцы, что-то иное вонзилось в нее — и стоило ей переложить бритву в другую руку, как Джанет обнаружила, что ту, свободную теперь, прокусили до крови.

Она оглядела бритву, но не нашла ни заноз, ни неровностей, о которые можно было порезаться. Лезвие держалось в рукоятке крепко. Странные дела…

Прижав рану к губам, Джанет внимательно осмотрела рукоятку. Та, похоже, была сделана из кости. Ее украшали странные узоры, напоминающие иероглифы.

На пути к дому Джанет почувствовала себя странно. Не в смысле плохо, а как-то иначе — во всяком случае, обычно она себя так не ощущала. Ей было пятнадцать, и, надо думать, в этом возрасте полагалось гулять с друзьями, а не подбирать на улице старые стрёмные бритвы, но у нее друзей не было, да и дома Джанет ничто не держало. Ее родители не догадывались, что она шастает по ночам. Ей даже не приходилось скрывать свое отсутствие — она просто шла через гостиную, где они пялились в телевизор, шмыгала за дверь, и дело сделано. Ее не спрашивали, куда она идет и зачем. Скорее всего, ее уход попросту не замечали.

Выходя, Джанет прогуливалась и размышляла о всяких вещах. Однажды, не так давно, во время очередного ночного променада она подожгла старую, сто лет как закрытую прачечную — нашла открытое окно, пролезла внутрь и наткнулась на огромную кипу старых газет. За кипой нашлись пустые бутылки из-под вина и крысиный помет. Она решила, что по ночам в прачечной дрыхнут алкаши. Вполне возможно, они сюда заявятся. Быть пойманной вонючими пьянчугами Джанет не улыбалось, а мыслишка взять и оставить их без ночлега, выгнать на мороз, ее повеселила. Так что, подбив газеты и достав из кармана стянутую у отца зажигалку, она подожгла макулатуру и сбежала из прачечной тем же путем, каким явилась. Огонь, увы, не прожил долго.

На большее она пока не была способна, поэтому, отправившись домой, заснула, и в ее сне из окон прачечной взметнулись колонны огня, подпершие небо и запалившие сам лунный шар. Объятое пламенем, ночное светило рухнуло с небосвода, врезалось в землю и разбросало кругом всполохи, сочась зелеными струями космической радиации.

Сон был, конечно, лучше реальности, и где-то в душе остался неизгладимый след, семечко, которое теперь, как она чувствовала, прорастало. И когда бритва ужалила ее, этот рост обрел безумные темпы, значимо ускорился. Теперь она чувствовала себя так странно — поначалу накатила слабость, но скоро это уже была сила.

Когда Джанет увидела свою тень, перетекающую по тротуару на уличную дорогу, ползущую среди других теней, отбрасываемых вязами и домами, ей показалось, что это совсем не ее тень — скорее отражение ее нового состояния. Эта тень была большой, сильной и ни капельки не девчачьей. Она принадлежала массивному мужчине с черным цилиндром на голове, и откуда-то у нее взялся усмехающийся рот, полный серебряных зубов, — хотя, казалось бы, зубы у тени? И в руке у него была совсем не бритва, как у Джанет, а длинный серебряный ятаган.

Опустив глаза, Джанет обнаружила, что бритва в ее пальцах раскрыта. Она не помнила, как сделала это. Каждый шаг теперь сопровождал странный звук. Взглянув еще ниже, она увидела, что ее ноги будто вытянулись, удлинились, а ступни, напротив, сжались. Более того, каждая новая маленькая ступня была втиснута в распахнутый рот отрубленной головы. Именно головы на ее ногах создавали шлепающий звук при ходьбе.

Шлеп. Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Подойдя к своему дому, она попыталась разглядеть собственное отражение в оконном стекле, подсвеченном луной. Перед окном, как оказалось, стояла не пятнадцатилетняя девочка со скобами на зубах, горбинкой на носу и взлохмаченными бурыми волосами. В стекле отражался кто-то, кому приходилось сгибаться, чтобы заглянуть в окно. Лицо чужака было худым, нездоровым — почти череп, обтянутый тонкой кожей; из его рта торчали зубы, напоминающие длинные блестящие серебряные иглы. Глаза чужака были как яркие угли, а голову венчала высокая черная шляпа. Вместо шлепанцев страшный незнакомец взаправду носил две отрубленные головы. Посмотрев вниз, Джанет узнала их — те принадлежали соседям, живущим напротив. Соседи были хорошими людьми, с ней неизменно вежливыми. Они заботились о ней, выслушивали ее, когда родители не желали. И теперь она кое-что помнила, пусть и слабо. Теперь она вспомнила, как пошла к их дому и раскрыла лезвие, как мистер Дженкинс, открыв дверь на ее стук, уставился вверх — и ей пришлось наклониться, чтобы ответить на его испуганный взгляд.

Ему наверняка хотелось закричать, но крик застрял в глотке, будто зверь, в своей же берлоге и умерший. А потом она прикончила его: одним взмахом лезвия снесла голову. А затем прошла, пригнувшись, в дом и добралась до миссис Дженкинс. Та уже кричала, пусть и недолго — лезвие было быстрым и срезало вопль на корню.

Джанет, или нечисть, в которую она превратилась, забрала головы, села на край софы и натянула их на свои крохотные ссохшиеся пятки, после чего вышла за дверь и направилась к своему дому.

И вот теперь наконец она вошла внутрь…

* * *

Три дня ушло на то, чтобы округа поняла — у Дженкинсов и в доме Джанет стряслось что-то неладное. В конце концов дома проверили, и то, что там узрели доблестные стражи порядка, заставило их — стражей, само собой не дома, — заблевать съеденными на завтрак пончиками обе прилегающие лужайки.

В доме Дженкинсов все было плохо: тела обезглавлены, самих голов нет, в крови и стены, и пол. С домом Джанет дела обстояли еще хуже. Там на стенах кто-то нарисовал кровью какие-то символы. Тела родителей Джанет были не только обезглавлены, но еще и объедены, а снятая с них кожа висела на вешалке в прихожей. Собаку тоже лишили головы — как в случае с Дженкинсами, ее хозяевами, та была унесена неизвестным убийцей с собой; ее не нашли.

Джанет лежала у себя в спальне, на кровати. С головы до середины бедер кожа на ее теле отсутствовала. И никто не смог понять, как так вышло, что в левой руке, освежеванной не до конца, она крепко сжимала скатавшийся на бедрах кожный рулон. Выглядело так, будто она сама попыталась, подобно змее, сбросить шкуру, и лишь жуткая потеря крови не позволила ей осуществить задуманное до конца.

Никаких острых предметов на месте не обнаружили. Никто не смог внятно объяснить, как у Джанет получилось провернуть подобное.

На ее кровати, а также на полу, стене и подоконнике, сквозь обильные лужи и пятна крови тянулся ползучий след, как если бы что-то продолговатое прокатилось по комнате и забралось по стенке к окну. Стекло было разбито, кровавый след нашел продолжение уже за ним, на улице — сквозь траву, вдоль кромки сада. Оборвался он у решетки канализационного люка, отгораживающей городские стоки от верхнего мира.

Решетку сняли, воду откачали… конечно, не всю. Они физически не могли откачать всё — если только не хотели протаскивать шланг многие мили под городом и запускать его в самое сердце зловонной клоаки.

В общем, на странный случай махнули рукой. Полицейские не нашли ни голов, ни того загадочного инструмента, коим Джанет могла отделить их, поэтому сочли, что она этого не делала. Видимо, кто-то неизвестный — псих, каких сейчас полно, — залез в дома и сотворил с их жильцами весь этот кошмар, наполовину освежевал несчастную девочку да еще зачем-то втиснул край ее собственной кожи ей в руку, чтобы выглядело так, будто она сама учинила над собой такое. Сочтя версию удовлетворительной, полиция умыла руки.

Никто потом не обсуждал кровавый след, что шел от кровати к окну, из окна — в сад, а из сада — к канализационной решетке. По крайней мере, в официальных рапортах по делу он не упоминался. На самом деле тот след долго был притчей во языцех среди полицейских и тех, с кем они общались. Даже теперь нет-нет да и кто-то помянет его тихим обеспокоенным шепотом. Но тайна, какой бы будоражащей она не была, остается тайной.

Дорога мертвеца

Сергей Чередов, перевод, 2021

Мария Акимова, перевод, 2021

Григорий Шокин, перевод, 2021

Сергей Карпов, перевод, 2021

Ирина Савельева, перевод, 2021

Валерия Евдокимова, иллюстрация, 2021

Ольга Зимина, иллюстрация, 2021

Joe R. Lansdale, "Deadman's Road", 2010

Смерть на Западе

Пролог

I

Ночь. Узкая лесная дорога сворачивает влево, за частокол темных сосен. Проплывающие облака временами закрывают свет луны. Голос издалека доносится все яснее.

— Вы, проклятые, трусливые, длинноухие, бестолковые подобия мулов. Живей, упрямая скотина.

Из-за поворота выкатил громыхающий дилижанс, с фонарями, напоминавшими громадных светлячков, раскачивающимися по бокам кучерского сиденья. Ход дилижанса понемногу замедлился — и вот, под аккомпанемент проклятий, он замер посреди дороги, в окружении восточно-техасских сосен.

Кучер, Билл Нолан, обернулся единственным уцелевшим глазом к своему стрелку, Джейку Уилсону. Вторую глазницу, пробитую индейской стрелой, Нолану закрывала повязка.

— Ну, ради Христа, скорее, — сказал Нолан. — Мы опаздываем.

— Так не я заставил колесо слететь.

— На место ставить ты тоже не спешил. Давай уже, слезай и помочись.

Джейк спрыгнул с козел и направился в лес.

— Эй, куда поперся? — крикнул Нолан.

— С нами леди.

— Так тебе не в дилижансе ссать, чертов болван.

Джейк скрылся в чаще.

Из окна на правой стороне дилижанса высунулся щеголевато одетый юноша.

— Эй, мистер, — сказал юноша. — Следите за выражениями. С нами леди.

Нолан обернулся и наклонился, оглядывая юношу. — Это я уже слышал, — сказал Нолан. — Так вот, мистер Игрок Пустозвон. Та леди рядом с тобой, Лулу Макгилл, всю задницу тебе начисто вылижет за четыре монетки.

Игрок разинул было рот, но, прежде чем сообразил, что ответить, женская рука втащила его в дилижанс, и в окне появилась хорошенькая рыжеволосая головка Лулу.

— Черт тебя возьми, Билл Нолан, — сказала Лулу. — Ты прекрасно знаешь, что такого я никогда не делала, ни за какие четыре монетки. И сейчас я леди.

— Ну, куда там.

Лулу пропала из виду, и на ее месте вновь возникла голова игрока.

— И она не единственная женщина в дилижансе, — уточнил он.

Изнутри донесся визгливый голос Лулу:

— Так ты не признаешь, что я сейчас леди, скотина?

— Тут еще и девочка, — продолжал игрок. — И если бы она не спала, тебе давно пришлось бы иметь со мной дело, мистер. Слышишь?

Рука Нолана быстро метнулась вниз и вернулась, сжимая древний кольт «Уолкер». Он целился в игрока.

— Я тебя слышу, — сказал Нолан. — Но говори шепотом, ладно? А то как бы не разбудить девочку, чтобы выказать тебе свое геройство. Я ведь твою тупую башку на кусочки разнесу, а нам это вроде ни к чему. Полезай назад и заткнись!

Голова игрока мигом скрылась из виду.

Внутри дилижанса он взял с сиденья свой котелок и надел его ровнее, чем обычно.

Сидящая напротив миловидная брюнетка Милли Джонсон молча смотрела на него. Девочка Миньон спала, положив голову ей на колени. Лулу, по соседству, прямо кипела от злости.

Он бросил на нее косой взгляд. От гнева ее лицо стало в один тон с волосами.

— Ну, ты у нас крутой, — сказала Лулу.

Игрок уставился себе под ноги.

Нолан спрятал кольт и засунул в рот сигару. Достав часы-луковицу, он щелчком открыл их. Чиркнул спичкой и посмотрел время. Вздохнув, убрал часы и глянул в направлении, куда удалился Джейк.

Там было тихо.

— Что бы ему не поссать на воле, как нормальному мужику, — сказал Нолан.

И закурил сигару.

Джейк стряхнул росу со своего бутона и стал застегивать штаны.

Развернувшись назад к дилижансу, он увидел свисающую с соседнего дерева веревку. Прежде ее вроде не было, но сейчас веревка отчетливо проступала в ярком лунном свете. Джейк шагнул ближе и потянул. Это была умело завязанная петля висельника. Кто-то здесь болтался, и, судя по крови на петле, подсохшей, но не запекшейся, совсем недавно. Может, вчера или прошлой ночью.

Он скользнул рукой по веревке и почувствовал жжение в ладони.

— Ах-х-х.

Отдернув руку, он пососал ранку.

Едва Джейк отступил в сторону, нечто вроде громадного паука скакнуло на веревку с соседней ветки и спустилось туда, где кровь впиталась в пеньку. Паучье отродье жадно присосалось к свежему пятну. Оно стало меняться. Раздувшись, свалилось с веревки, свернулось на земле клубком — и вновь изменилось. Когда трансформации завершились, оно быстро метнулось в лес.

Джейк ничего не заметил. Он продолжал идти, и, когда просвет уже замаячил в нескольких шагах и он практически вынырнул из леса на дорогу, выросшая как из-под земли тень заслонила ему дорогу.

Джейк раскрыл рот, чтобы крикнуть, но не успел.

Нолан зевнул.

Черт. Он едва не заснул. Или заснул.

Он отшвырнул потухший окурок, достал новую сигару и спички. Вытащил часы-луковицу, чиркнул спичку и поднес ее к циферблату посмотреть время.

Громадная ручища с ногтями, напоминавшими когти, схватила его, потушив спичку и раздавив часы и пальцы Нолана. Хруст исковерканных часов и пальцев был очень громким, а короткий вопль Нолана еще громче.

Потом настала очередь пассажиров.

II

После, в самую глухую ночную пору, когда луна целиком скрылась за темными облаками, а звезды подернулись слепой пеленой, запоздалый дилижанс из Сильвертона прикатил в Мад-Крик с кучером, закутанным в пончо и в глубоко надвинутой шляпе.

Ни один пассажир не вышел из дилижанса. И его никто не встречал. Очевидцем прибытия, задержавшегося по меньшей мере на день, был лишь кучер.

Перепуганные лошади храпели и вращали глазами. Кучер освободил заржавленный тормозной рычаг и отпустил поводья, коснувшиеся земли легко, как пыль.

Он прошел к задней части дилижанса и открыл крышку багажного отделения. Длинный деревянный ларь углом выступал наружу. Кучер легко подхватил его на плечо. И, будто ларь весил не больше вязанки хвороста, бегом припустил вдоль улицы к конюшне. Маленькие, быстро опадающие песчаные вихри клубились за его сапогами.

Скрипнули и умолкли дверные петли. Тишину нарушали только фырканье запряженных в дилижанс лошадей и далекие раскаты грома за чернеющими лесистыми просторами Восточного Техаса.

Часть 1Преподобный

И он не знает, что мертвецы там…

Книга Притчей Соломоновых, 9:18

Глава первая

(1)

Всадник спустился с предгорий: высокий, тощий проповедник в запыленной одежде, на буланой кобыле с гноящейся от долгой скачки и трения о седло спиной.

И человек, и лошадь по виду с трудом держались на ногах.

Всадник был в черном с ног до головы, за исключением пропыленной белой рубашки и блестящего серебристого военно-морского кольта 36-го калибра за черным кушаком. Как у многих, несущих слово Божие, его лицо было суровым и бесстрастным. Но за обликом сквозило нечто, едва ли подобающее служителю Господню. У него были холодные голубые глаза убийцы — глаза того, кому случалось хорошо разглядеть слона вблизи.

На свой лад он и был убийцей. Многие пали от грома его 36-го, и последнее, что им доводилось видеть, — темный густой дым из жерла сверкающего револьвера.

По убеждению Преподобного, каждый из них заслужил удар карающего меча, и то было по воле Божьей. А он, Джебидайя Мерсер, избран разящей дланью Господней. Или так, по крайней мере, выходило.

Джеб часто обращался к своей пастве так:

«Братия, я искореняю грех. Я праведная рука Господа нашего, и я искореняю грех». Иногда ему случалось усомниться в своей праведности. Но, взяв надежное правило гнать ненужные мысли, он заглушал их собственным пониманием Божьего промысла.

Едва занимался день, а Джеб уже медленно, утомленно держал путь в сторону Мад-Крика. Утро вспорхнуло дыханием прохладного ветра и симфонией птичьих голосов.

С вздымавшегося над городом бархатно-зеленого взгорья Джеб, точно святой столпник, глянул вниз — на простые дощатые строения, обрамленные густым лесом.

И перекати-полем закатилась привычная мысль: чертовски прекрасные угодья Восточного Техаса, долгожданный дом.

Надвинув на глаза широкополую шляпу, Преподобный направил буланую вниз, к Мад-Крику, ниве для семян его священной миссии.

(2)

Он въехал в город неторопливо, скорее как настороженный стрелок, чем праведный вестник Божий. Подъехав к конюшне, он спешился и оглядел вывеску, гласившую: «КОНЮШНЯ И КУЗНЯ ДЖО БОБА РАЙНА».

— Чего надо?

Отведя взгляд от вывески, он узрел перед собой голого по пояс паренька в мятой шляпе и вытянутых подтяжках, едва удерживающих шерстяные штаны. Вид у паренька был скучающе-угрюмый. — Если не слишком тебя побеспокою, то хотел бы почистить лошадь.

— Шесть монет. Вперед.

— Я прошу почистить, а не вымыть с мылом, мелкий ты жулик.

— Шесть монет, — протянул руку паренек.

Преподобный залез в карман и шлепком поместил монеты в протянутую ладонь.

— Как тебя звать, сынок? Чтобы знать наперед, кого здесь сторониться.

— Дэвид.

— По крайней мере, прекрасное библейское имя.

— Хрена прекрасное.

— Вовсе не прекрасное.

— Черт, я так и сказал. А ты тут не по делу распинаешься.

— Я тебя только поправил. Говорить «хрена» не годится. Следует говорить «вовсе».

— Ну, ты и загнул.

— Как раз наоборот.

— По мне, ты вроде как проповедник, если бы не револьвер.

— Я и есть проповедник, мальчик. И зовусь Джебидайя Мерсер. Для тебя — Преподобный Мерсер. И, надеюсь, ты найдешь время почистить мою лошадь к завтрашнему дню?

Не успел паренек ответить, как в дверях конюшни появился здоровяк в широких штанах и кожаном фартуке, с застывшей на лице недоброжелательной миной. При его приближении паренек заметно напрягся.

— Что, мистер, малый заболтал вас до смерти? — сказал здоровяк.

— Мы договаривались о том, чтобы почистить мою лошадь. А вы, верно, хозяин?

— Точно. Джо Боб Райн. Так он запросил с вас, как положено, две монеты?

— Цена меня устроила.

Дэвид судорожно сглотнул и пристально посмотрел на Преподобного.

— Малый вроде своей мамаши, — сказал Джо Боб. — Мечтатель. Уважение приходится в него вколачивать. Не иначе, таким уродился. — Он повернулся к Дэвиду. — Живо, малый. Займись лошадью.

— Слушаю, сэр, — сказал Дэвид. И Преподобному: — Как ее зовут?

— Я просто зову ее лошадью. Не забудь, у нее разбита спина под седлом.

— Да, сэр, — ухмыльнулся Дэвид. И взялся расседлывать.

— Я хотел бы поместить ее у вас на время, — обратился Преподобный к Райну. — Это удобно?

— Расплатитесь, когда будете забирать.

Дэвид протянул Преподобному седельные сумки. — Подумал, вам пригодятся.

— Спасибо.

Дэвид кивнул, взял под уздцы лошадь и ушел.

— Где у вас лучше остановиться? — спросил Преподобный.

— А тут всего одно место, — указал вдоль улицы Райн. — Отель «Монтклер».

Преподобный кивнул, забросил на плечо сумки и зашагал в указанном направлении.

(3)

Потрепанное непогодой здание было украшено вывеской «ОТЕЛЬ МОНТКЛЕР». Шесть двойных окон с темно-синими занавесками выходили на улицу. Все они были открыты, утренний ветерок шелестел занавесками.

Уже начинало припекать. В августе в Восточном Техасе жара как у суки в течку — липкая, словно черная патока, и краткое облегчение дают только предрассветные часы да редкий ночной ветерок.

Достав пыльный носовой платок из внутреннего кармана сюртука, Преподобный вытер лицо, а потом, сняв шляпу, вытер черные густые, маслянистые волосы. Закончив, убрал платок, надел шляпу, размял затекшую от долгой скачки спину и зашел в отель.

За приемной стойкой прикорнул мужчина с брюхом, как у загнанной лошади. Пот каплями усеивал его лицо и сползал пыльными ручейками. Жужжащая муха попыталась приземлиться ему на нос, но не удержалась. Сделав повторный круг, она смогла отыскать насест на лбу толстяка.

Преподобный опустил ладонь на кнопку звонка.

Спящий вздрогнул и очнулся от дремоты, отмахнулся от надоедливой мухи. Он облизал потные губы.

— Джек Монтклер к вашим услугам, — сказал он.

— Мне нужен номер.

— Номера — наш бизнес. — Он развернул к постояльцу регистрационную книгу. — Только соблаговолите записаться.

Пока Преподобный осуществлял необходимую процедуру, Монтклер продолжал:

— Разморило меня. Жара… Э, шесть монет за ночь, чистое белье раз в три дня… Если задержитесь на столько.

— Я пробуду не меньше трех дней. Еда за отдельную плату?

— Так и было бы, но я не готовлю. Поесть можно в кафе. — С надеждой на обратное: — Поклажа?

Преподобный хлопнул по своим сумкам и отсчитал шесть монет на ладонь Монтклера.

— Премного благодарен, — сказал Монтклер. — Номер 13, вверх по лестнице и налево. Приятного отдыха.

Монтклер развернул к себе регистрационную книгу и, шевеля губами, прочел запись.

— Преподобный Джебидайя Мерсер?

Преподобный обернулся:

— Да?

— Вы проповедник?

— Вот именно.

— Прежде не видал проповедника с револьвером.

— Теперь увидели.

— То есть человек, несущий мир и слово Божие, и…

— Разве было кем-то указано, что блюсти закон Господа надлежит лишь миролюбием? Дьявол приступает с мечом, и мечом же я отражаю его. Такова воля Господа, и я — его слуга.

— Без сомнения, но…

— Сомнения тут неуместны.

Монтклер заглянул в холодные голубые глаза под покрасневшими веками и содрогнулся.

— Да, сэр. И в мыслях не было соваться не в свое дело.

— Это вряд ли удалось бы.

Преподобный направился вверх по лестнице, Монтклер проводил его взглядом.

— Лицемерный ублюдок, — беззвучно прошептал он.

(4)

Наверху, в номере 13, Преподобный присел на продавленную кровать. Здесь рассчитывать на удобства не приходилось. Поднявшись, он прошел к умывальнику, снял шляпу, сполоснул лицо, затем вымыл руки. К рукам он был особенно придирчив, точно смывал одному ему видимые пятна. Тщательно вытерся и подошел к окну.

Раздвинув занавески, он оглядел улицу и ближайшие строения. Из кузни Райна долетал стук молотка, внизу скрипела несмазанными осями телега. Издалека, с окраины городка, едва слышный, доносилcя гомон цыплят и коров. Привычная деревенская идиллия.

Гул голосов на улице усиливался по мере появления все новых жителей.

Упряжка мулов проследовала по улице в сопровождении хозяина, направляясь в поля.

При виде мулов мысли Преподобного перенеслись на двадцать лет назад, когда он был сорванцом вроде Дэвида с конюшни Райна. Пареньком в комбинезоне, плетущимся за отцом-священником и упряжкой мулов, прокладывающих узкую борозду в большой мир.

Преподобный бросил на кровать седельные сумки. Снял сюртук, вытряхнул пыль и повесил на спинку стула. Присев на край кровати, он раскрыл одну сумку и достал обмотанный тканью сверток.

Распаковав бутыль виски, он положил пробку и ткань на стул. Затем вытянулся на кровати, подложив под голову подушку. Он принялся понемногу цедить виски и тут заметил на потолке паука. Тот пересекал комнату по белоснежной нити, соединявшейся в дальнем углу с другими, что сплетались в головоломную паутину мифических судеб.

Мускул на его правой щеке дрогнул.

Он перехватил бутыль левой рукой, правая — считай, помимо его воли, — молниеносно выхватила револьвер — и посланная пуля отправила паука в небытие.

(5)

Монтклер барабанил в дверь.

Штукатурка с потолка дождем осыпала бесстрастное лицо Преподобного.

Он поднялся и отворил дверь, убирая назад револьвер.

— Преподобный, вы целы? — спросил Монтклер.

Преподобный оперся о дверной косяк.

— Паук. Сатанинское порождение. Не выношу их.

— Паук? Подстрелили паука?

Преподобный кивнул.

Монтклер пододвинулся, заглядывая внутрь. Сквозь щель в занавесках солнце выстреливало лучи, и в них кружились оседающие частички штукатурки. Они походили на мелкий снег. Он перевел взгляд на дыру в потолке, которую обрамляли паучьи лапки. Пуля угодила в центр туловища здоровенного паука, а лапки остались приклеенными к потолку.

Прежде чем убрать голову, Монтклер успел заметить бутыль с виски рядом с кроватью.

— Попали в него, значит, — сказал Монтклер.

— Точно между глаз.

— Ну, вот что. Проповедник вы или нет, стрелять в моем отеле постояльцам не дозволено. У меня тут приличное заведение…

— Это сортир, о чем вы прекрасно знаете. Надо бы приплатить мне, раз я тут остановился.

Монтклер собрался было ответить, но, взглянув в лицо Преподобному, передумал.

Засунув руку в карман, Преподобный вытащил стопку смятых купюр.

— Доллар за паука. Пять за дыру.

— Но, сэр, не уверен…

— Очень приличный приз за паука, Монтклер, а мокнуть от дождя сквозь дыру моей голове.

— Верно, — сказал Монтклер, — но я содержу приличный отель, и полагается компенсация за… — Бери или проваливай, болтун.

Приняв вид оскорбленный, но не слишком, Монтклер протянул руку. Преподобный отсчитал обещанную сумму.

— Полагаю, Преподобный, это справедливо. Но не забывайте, вместе с жильем постояльцы платят за тишину и покой.

Преподобный отступил в комнату и взялся за дверь.

— Так дайте нам немного тишины и покоя. — И захлопнул дверь перед носом Монтклера.

Монтклер направился вниз, раздумывая о лучшем применении для полученных денег, чем ремонт потолка в номере 13.

(6)

Паук встретил гибель как воплощение его нескончаемого кошмара. Сон был настолько жутким, что он ненавидел время, когда солнце опускалось за горизонт и умирало во мраке, подпуская ночное забытье.

Там ждали обрывки исковерканных воспоминаний, призраками проносившиеся в глубинах его сознания. И самые жуткие были связаны с пауком — вернее, тварью в паучьем обличье. Тварь символизировала нечто — словно его пытались предупредить.

Уже год, как длился этот сон, и с каждым разом тьма давила мучительнее. Казалось, сон движет им и направляет к участи, которая ему предначертана. Или то были тени умирающей веры, готовые снова сплотиться в единую ложь?

Если в них что и таилось, от небес или преисподней, он до мозга костей чувствовал, что разгадка поджидала здесь. В Мад-Крике.

Он не знал причин. Бог, как видно, давно отвернулся от него. Если это его последний бой, то в решающий миг Бога не окажется рядом.

Лучше было об этом не думать. Он отхлебнул немного виски.

Взгляд его уперся в потолок.

— Почему ты меня оставил?

Минуту длилась тишина, затем его губы растянулись в мрачной ухмылке. Салютуя, он поднял бутыль.

— Этого ответа я и ждал.

И надолго приложился к своему жидкому аду.

(7)

Неторопливо, размеренно, истощая содержимое по мере того, как медленно угасало солнце, Преподобный прикладывался к бутыли, держа путь к темному берегу, где предстояло сесть в темную лодку из сна, выплывавшую каждый раз, стоило ему сомкнуть веки.

Бутыль опустела.

Покачнувшись, Преподобный сел в кровати, протянув руку к сумкам за следующей платой за переправу. Он взял другую бутыль, развязал ткань, выплюнул пробку и лег обратно. После трех глотков рука упала на край постели, и бутыль, выскользнув из пальцев, встала на полу — на краю горлышка застыли несколько капель.

Занавески в открытом окне колыхались, как распухшие синие языки.

Ветер был пропитан холодной дождевой сыростью. Пророкотал гром.

Преподобный погрузился в кошмар.

Лодка ждала, и Преподобный сел в нее. Под капюшоном черного плаща лодочника на миг мелькнул череп с пустыми глазницами. Забрав плату в шесть монет, лодочник шестом оттолкнулся от берега. Речная вода была темнее поноса Сатаны. Изредка на поверхность, как пробковые поплавки, всплывали белые лица с мертвыми глазами и, покачнувшись, уходили в черную глубину, не оставляя кругов. По реке из дерьма, без руля и ветрил.

С помощью шеста лодочник двигался все дальше по своеобразному Стиксу с берегами Восточного Техаса, и там, как живые картины, Преподобному представали сцены из его жизни.

В них не было ничего хорошего — только грязные помои, за исключением одной, одновременно благодати и проклятия.

Прямо на просторе, на всеобщем обозрении — в отличие от темной спальни его сестры, где все случилось, — они с сестрой совокуплялись, точно животные, сжимая друг дружку в потных объятиях. В его воспоминаниях та ночь всегда оставалась сладкой, бархатисто-мягкой, полной страсти и любви. Здесь же была только бесстыдная похоть. Малоприятное зрелище.

Он попытался обратиться к новому эпизоду представления, но не мог отвести взгляд. Прежде чем лодка достаточно отплыла, на сцене материализовался его отец, застукал их и проклял обоих. Затем он — молодой, — прихватив штаны, сиганул (тогда это было окно) назад и в сторону и побежал по берегу, пока его силуэт не почернел и не распался на части, вроде осколков закопченного стекла.

Лодка плыла дальше.

Последний год Гражданской войны. Он — еще мальчишка, сражается за южан и терпит поражение, а в восемнадцать лет узнает смерть слишком близко.

Убитые им (в запятнанной кровью военной форме янки) вытянулись в шеренгу вдоль берега и печально махали вслед. Не будь так тягостно — смотрелось бы комично.

И еще: выстрел за выстрелом из дула его кольта — вначале капсюльного, позже модифицированного под цельный патрон, — выстрел за выстрелом, пока он не наловчился попадать в подброшенную монету и разрывать с торца игральные карты, стреляя через плечо и целясь в зеркало.

Те, кого он убил не на войне — одних, кто не оставил ему другого выбора, других за прегрешения перед Господом, — выстроились вдоль берега и с улыбкой, зачастую кровавой, взмахом руки посылали прощальный привет.

«Кто без греха, пусть первый бросит в меня камень».

Он не мог отвести взгляд и смотрел, как мертвецы удаляются в темноту.

По мере движения по реке возникали всё новые картины его жизни. Одно сплошное дерьмо.

Он обернулся к другому берегу, в надежде увидеть лучшее представление. Но там было то же самое.

Уплывай.

Наконец, прямо по курсу, над водной гладью стала вырастать худшая часть кошмара.

Сначала поверхность пробили паучьи ноги — целых десять мельтешащих ног, слишком много для подлинного членистоногого. Следом вынырнула раздутая округлая туша паукообразной твари. В огромных красных глазах угадывался темный жуткий разум.

Паук перекрыл всю реку, ногами упершись в берега.

Но лодочник не свернул, неуклонно двигался вперед.

Преподобный протянул руку к револьверу — там было пусто. Он был совсем голым, со сморщенным членом, перепуганный. Попытался крикнуть, но не вышло. Страх точно зашил ему рот.

Паук привел в трепет, и он не мог понять причины. Ладно, размер. Ладно, зловещие красные глаза. Он не раз стоял лицом к лицу с врагом, а то и с тремя — и всех отправил в ад, и никогда, ни на миг, не испытывал подлинного страха. До этих снов. (Боже, только бы это были сны!)

Преподобный понял, что не может оторваться от глаз паука. Они впитали все его грехи и слабости.

Лодка двигалась вперед.

Тварь разинула черную, обросшую шерстью пасть, куда лодка вплыла как в туннель, и, едва чернота и вонь поглотили нос лодки вместе с лодочником, Преподобный потерял из виду красные глаза. дальше его окружала тьма, свет за ним померк — и он очутился в аду…

Он проснулся, обливаясь потом.

Сел, задрожав от холода.

Молнии сверкали раз за разом. Яркие зигзаги были видны даже через плотные шторы, а когда порыв ветра их разметал — совсем отчетливо. Шторы хлопали и рвались к нему, как прибитые за хвост призраки. Дождь хлестал в окно, на постель и его сапоги. При вспышках молнии сапоги блестели мокрой змеиной кожей.

Он вывалился из постели, подцепил бутыль виски и надолго припал к ней. Не помогло. Привычная волна тепла не прошла по нёбу, не разлилась в животе. С тем же успехом он мог выпить подогретую солнцем воду.

Шагнул к окну, собираясь закрыть его. Но передумал.

Высунувшись, подставил лицо дождю и ветру, точно приглашая молнию ударить с небес и расколоть его голову как тыкву.

Молния не соблазнилась приманкой.

Дождь залепил мокрыми волосами лицо, смешался с потом и слезами, струйками потек на грудь и за воротник, где налипли пряди.

— Могу ли я быть прощен? — тихо спросил он. — Я любил ее. Всей душой и сердцем, как только может мужчина любить женщину. Мы не совокуплялись, как скотина на лугу. Это была любовь, сестра она или нет. Слышишь, ты, старый говнюк, это была любовь!

Внезапно он рассмеялся. Получился едва ли не шекспировский монолог или что-то в манере дурацких стихов Капитана Джека Кроуфорда.

Однако веселье длилось недолго.

Он вновь обратил лицо к небу, открыв глаза жалящим стрелам дождя.

— Ради любви Иисуса, Господи, прости немощь моей плоти. Испытай меня. Проверь. Я пойду на все ради твоего прощения.

Как и прежде, ответа не было.

Он улегся обратно, прихватив бутыль. Дождь пошел гуще, простыни слиплись от влаги. Ему было плевать.

Глоток за глотком, он вспоминал свою жизнь и как прожил ее. Все обернулось темной грязной ложью. Бога не было. Все его молитвы — только слова, порхавшие в воздухе, подобно дуновению амброзии.

Потянувшись, он достал Библию из кармана сюртука. Книга была изрядно потрепанной. Уже много лет как он охладел к ней. Молитвы стали для него куском хлеба, не более. И так длилось уже достаточно долго.

Он прилег, упираясь спиной в изголовье: бутыль в одной руке, Библия — в другой. Отхлебнул из бутыли.

— Вранье! — выкрикнул он и со всей силы запустил Библию в окно. — Получай, небесный говнюк!

Прицел был неточным. Библия не полетела в открытую створку, как он хотел, а угодила выше, и еще до звона разбитого стекла он знал, что придется покупать новое для жирного Монтклера.

Стекло разлетелось — и Библия многокрылой птицей выпорхнула в ночь. На его глазах она исчезла в темноте, но, когда он поднес бутыль виски к губам, вернулась назад, трепеща страницами, как голубь перед насестом. Угодила в бутыль, разбив ее, и добавила слепящий удар в лицо. Стекло рассекло подбородок, и закапала кровь.

Он сел, прямой как палка.

На его коленях лежала открытая Библия.

Капля крови упала с подбородка на левое поле Откровения, глава 22, стих 12.

Он прочел:

«Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его».

Вторая капля — на стих 14:

«Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами».

Преподобный осторожно закрыл книгу.

В горле запершило, точно там застрял шерстяной комок. От него и его постели разило дождем вперемешку с виски и примесью сладкого запаха крови.

Он прочистил горло и упал на колени возле постели, молитвенно сложив руки.

— Да будет воля Твоя, Господи. Да будет воля Твоя. Не поднимаясь, он целый час читал молитвы, и впервые за долгий срок делал это с истовой верой. После он умылся, стряхнул с простыней осколки, разделся и лег, как должно.

Прежде чем забыться, он размышлял, удастся ли ему пройти испытание, что Господь уготовил ему здесь, в Мад-Крике.

Как бы там ни было, он приложит для этого все старания.

Он уснул.

И спал без сновидений.

(8)

Когда солнце село и взамен в небе повис золотой дублон луны, затопившей окрестности Мад-Крика почти сверхъестественно ярким сиянием, ночные странники отправились в путь.

Конюшня выпустила постояльца: замок стек в грязь как растопленное масло, но упал на землю целым, а потом вернулся на место — с дужкой, защелкнутой в петлях.

На самой окраине городка, в доме Фергюсонов, умерла месячная девочка. Утром под общие стенания смерть приписали естественным причинам.

Пропало несколько дворовых собак, одна маленькая шавка отыскалась наутро с разорванным брюхом. Рана носила отметины волчьих зубов.

Ночью и вправду не раз доносился волчий вой. На слух зверь был не из мелких.

Час почти пробил.

(9)

Утром Преподобный почистил сюртук, взял из седельной сумки свежую рубашку и, поплевав на щетку, до блеска начистил сапоги.

На сей раз он не стал начинать день с глотка виски. Очень хотелось яичницы с беконом и чашку кофе. Он отправился завтракать к Молли Макгуайр.

В кафе царили шум и суета.

Подавальщицы сновали от кухни к столам и обратно, как муравьи от амбара к муравейнику, разнося оладьи, яичницу с беконом и дымящийся кофе.

С удобной позиции у входа Преподобный заметил, как один старикан сгреб подавальщицу за бедро. Та привычно отмахнулась, поставив перед ним тарелку и сохранив на лице радушную улыбку.

За столиком в углу блеснула шерифская звезда. Она красовалась на широкоплечем человеке среднего роста и уныло-благообразной внешности. Именно с ним он хотел повидаться.

Компанию шерифу составлял человек значительно старше, с виду затасканный, как индейские мокасины.

Рядом оказался свободный столик, и, поскольку оба были погружены в беседу и при этом оживленно жестикулировали, Преподобный обосновался там в надежде улучить момент представиться.

Присев, он сразу навострил уши на разговор — по давно заведенной привычке это получалось само собой. Скитаясь по городам и готовясь к службе, он старался подслушивать разговоры вокруг. Иногда это позволяло снабдить проповедь адресным посланием кому-то из прихожан. Случись, скажем, подслушать похвальбу, как кто-то промаслил свой фитилек с чужой женой, он читал проповедь так, что бахвал задумывался, не доносит ли Бог о его грехах проповеднику.

Это было очень кстати, когда доходило до пожертвований. Из-за грехов, кипящих на поверхности (пусть ненадолго), кающиеся не жались, надеясь откупиться от Бога.

Прошедшей ночью Преподобный решил возобновить изначальный порядок для проповедей — нести слово Божие пастве. Он вернулся в лоно Господне — проповедовать ради нескольких монет на виски больше не входило в его планы.

Но не так просто избавляться от старых привычек.

— Ну, — обратился к шерифу пожилой собеседник, — ты, сдается, так ничего и не надыбал?

— Ничего. Утром проехал по следу от дилижанса. Ни волоска, ни клочка кожи пассажиров… По мне, похоже на индейцев. Или грабителей.

— Чушь порешь, — сказал пожилой. — Мэтт, ты знаешь не хуже меня, никакой заварухи с индейцами здесь не было много лет. Кроме, может, того случая с индейским знахарем и его девкой — но мы это уладили.

— Это вы его вздернули. Меня там не было.

— Иуда тоже не прибивал Христа, — ухмыльнулся пожилой. — Хватит придуриваться, парень. Ты нам его выдал. Так что разницы никакой. И не в чем себя винить — это ж просто индеец, а девка была наполовину черномазой.

— Он был невиновен.

— Как сказал один лесоруб: индеец хорош, только когда он мертв. То же с черномазыми и всякими полукровками.

Преподобный заметил гримасу отвращения на лице Мэтта, но тот промолчал.

— Ладно, — продолжал пожилой, — это не индейцы, и уж точно не грабители. Сумки, говоришь, не тронуты?

— Говенные грабители, — кивнул Мэтт. — И утонченного воспитания. Сняли народ с дилижанса, куда-то запрятали, а сами не поленились подогнать дилижанс, поставить тормоз и бросить посреди чертовой улицы. Странно, что ленивые сучьи дети не удосужились покормить лошадей.

На время беседа прервалась, и Преподобный решил не упускать шанс. Он поднялся и шагнул к их столу.

— Прошу прощения, — обратился он к шерифу. — Мне бы с вами перемолвиться.

— Так говорите. Это Калеб Лонг. Временами мой заместитель.

Преподобный кивнул Калебу, который разглядывал его, не скрывая усмешки.

Обернувшись к шерифу, он продолжил:

— Шериф, я слуга Господа. Путешествую из города в город, несу Его слово.

— И наполняю тарелку для пожертвований, — добавил Калеб.

Преподобный посмотрел на Калеба. Принимая во внимание, что он долгое время именно так и поступал, причин гневаться не было.

— Да, признаю. Я слуга Господа, но, как и вы, должен есть. И, кроме проповеди, я несу еще кое-что — слово Господа нашего и вечное спасение.

— А сейчас намерены предложить мне тарелку? Не стоит утруждаться, Преподобный. Я готов купить лишь то, что можно потрогать.

— Вероятно, я склонен к излишнему усердию, когда речь заходит о промысле Божьем, — сказал Преподобный.

— Так кто ее завел? — сказал Калеб.

— Прошу простить, Преподобный, — сказал Мэтт, — но могли бы мы разгрести навоз и перейти к сути? Чем могу быть полезен?

— Я хотел бы арендовать палатку и, с вашего позволения, провести ночь в молитве, пении псалмов и возврате заблудших душ к Иисусу. — Он покосился на Калеба. — И сборе пожертвований.

— Я не против, — сказал Мэтт. — Но проповедник у нас уже есть. Не думаю, что он будет в восторге от появления пришлого толкователя. И, как мне помнится, он единственный в этих краях, у кого есть нужная вам палатка. В прошлом он тоже странствовал.

— Как надлежит, — сказал Преподобный.

— Ступайте по улице, — махнул в южную сторону Мэтт, — пока не дойдете до церкви. При ней живет преподобный Кэлхаун. Скажете, я не возражаю, при условии, что он согласен.

— Благодарю, — сказал Преподобный.

Калеб встал и бросил на стол деньги за еду. Подняв ногу, он натужился и громко пёрнул.

На миг в кафе стало тихо. Все посетители уставились на него.

Громко, чтобы все могли слышать, Калеб произнес:

— Не придавайте значения, ребята. Маманя не выучила меня хорошим манерам. — Он повернулся к Мэтту. — Пока. — И Преподобному: — Увидимся в церкви, проповедничек.

С чем и вышел.

— Необычное у вашего друга чувство юмора, — сказал Преподобный.

— Он слегка неотесан.

— Подходящее определение.

— Он старался вас смутить.

— И проявил завидное рвение.

— Он ненавидит проповедников. Когда он был ребенком, проповедник изнасиловал его мать.

— Ну, а вы? Тоже ненавидите проповедников?

— Вы истинный проводник слова Божьего?

— Перед вами.

— Тогда сделайте одолжение, помолитесь за меня. Похоже, мне это пригодится. — Мэтт встал из-за стола, оставил плату и вышел.

Оставшись один, Преподобный тихо сказал:

— Помолюсь.

(10)

Позавтракав, Преподобный расплатился и направился к выходу. В дверях он столкнулся с красивой брюнеткой. Вид ее ошеломил Преподобного — она точь-в-точь напомнила ему сестру, какой та была бы сейчас. Он задержался на миг дольше, чем следует, прежде чем отступил в сторону.

Когда он посторонился, она улыбнулась, и Преподобный коснулся полей своей шляпы.

Следом вошел пожилой мужчина с пепельными волосами, в очках и взглядом, способным уложить бизона с пятидесяти шагов.

Мужчина взял даму под руку и проводил к столу. Когда они присели, он обернулся и взглянул на Преподобного, застывшего в дверях как истукан.

Преподобный поклонился и, когда дама улыбнулась снова, поспешил выйти.

По пути к церкви он почувствовал внезапное томление в животе. Ясно, эта женщина не его сестра. Очень похожа, но не она. Тем не менее от воспоминания желание шевельнулось в его чреслах.

Не испытание ли эта женщина, ниспосланное Богом? Если так, он не прогадал. От нее бросало в дрожь не меньше, чем от встречи с индейским гремучником.

Минуя конюшню, он заметил Дэвида, который чистил лошадь у ворот. Дэвид помахал ему. Преподобный ответил и продолжил путь, все еще удерживая в сознании возбуждающий образ.

Неслышно для Дэвида на сеновале конюшни забросанный сеном деревянный ящик немного сдвинулся при появлении Преподобного, точно стрелка компаса, неуклонно смотрящая на север: там — Преподобный.

Глава вторая

(1)

В конце улицы, посередке, возвышалась большая белая церковь, с торчащим в небеса массивным белым крестом. Сбоку к ней прилепился домик с односкатной крышей и огороженным садиком, где, вооружившись тяпкой, яростно выкорчевывал сорняки преподобный Кэлхаун.

Джеб распознал того с первого взгляда. Как и у его отца, на лице Кэлхауна застыла маска фанатичного осуждения. В своем ничтожном садике он воевал с сорняками, точно сам Господь, искореняющий грешников.

Кэлхаун поднял голову и оперся на мотыгу, отер рукавом пот со лба. Попутно он оглядел Преподобного. Нахмурившись в силу привычки, облокотился на изгородь своего садика.

Преподобный сделал то же самое.

— Добрый день, сэр. Я преподобный Джебидайя Мерсер. Пришел просить вас об услуге.

— Услуге?

— В которой один добрый христианин не может отказать другому.

— Это мы поглядим, — сказал Кэлхаун.

— От шерифа, при условии вашего согласия, я получил разрешение на одну ночь чтения псалмов, здесь, в Мад-Крике. Во избежание недоразумений, он хотел быть уверен, что вы не против, хотя какие могут быть недоразумения между нами, слугами Господа.

— Да ну? — сказал Кэлхаун.

Преподобный улыбнулся. Он редко делал так по своей воле, только когда преследовал некую цель. Сейчас он чувствовал, что его красноречие не слишком проняло этого старого пса.

— Он еще добавил, что у вас есть палатка, а мне бы она пригодилась. Я хотел бы взять ее в аренду для проповеди.

— А я пока не давал разрешения здесь проповедовать. Ведь вы сказали, что шериф настаивал на моем разрешении, верно?

— Разумеется. Кстати, я готов хорошо заплатить за палатку.

— И сколько?

— Назначьте цену.

— Шесть монет.

— Расхожая цена, — сказал Преподобный. Он полез в карман за деньгами.

— Вечер для проповеди выберу я.

— Не хочу мешать заведенному вами порядку. Выбирайте.

— Отлично. В субботу.

Преподобный удержал руку с деньгами.

— В субботу? Однако, преподобный Кэлхаун, при всем уважении, это худшая ночь для проповеди. Все отправятся в салун.

— Соглашайтесь или проваливайте, мистер Мерсер.

— Преподобный Мерсер.

— Так что?

— Согласен. — Поморщившись, он вложил монеты в протянутую ладонь.

Кэлхаун пересчитал их и сложил в карман штанов.

— А вы точно проповедник? — спросил он.

— Не похож?

— Проповедник не носит оружия. Вряд ли оно подобает Божьему промыслу, мистер Мерсер.

— Преподобный Мерсер.

— Довольно необычно видеть человека при револьвере, вроде обычного стрелка, который якобы служитель Божий.

— Кто сказал, что Господу служат лишь миролюбием? Бывает, против неверных надлежит обнажить меч… или ствол… — Улыбка. — Да вам и не случалось посещать мою службу. Иногда нужен аргумент, чтобы собрать паству.

Если Кэлхаун и уловил шутку, то вида не подал. — Итак, вы берете палатку, мистер Мерсер? У меня дела.

— Ах да. Палатка.

(2)

Обстановка внутри церкви была скудной. Ряды скамей, на возвышении — кафедра, за ней на стене — грубый деревянный крест с распятым Иисусом, выполненный в гротескной немецкой манере. Ровно по центру среднего ряда скамей располагалась дверь. Кэлхаун подвел туда Преподобного и открыл. Просунув руку внутрь, он вынул керосиновую лампу и зажег. Немного выкрутил фитиль, и они стали спускаться по скрипучим ступеням.

В задней части помещения Преподобный различил высокое окно, занавешенное плотной шторой. Через нее пробивался свет. Притом что комната была длинной, ее потолок располагался вровень с основным помещением церкви. Похоже, некогда в церкви был второй этаж, но потом его снесли, чтобы расширить пространство для хранения разной утвари.

Ящики, бочонки, тюки и коробки были нагромождены в штабеля. У стены возвышалась покрытая пылью оружейная стойка с винчестерами, двуствольными дробовиками и парой старинных ружей Шарпа. Возле — несколько ящиков с надписями «Патроны» и «Оружие».

— Для человека, не питающего склонности к оружию, у вас неплохой арсенал, — заметил Преподобный.

— Не нужно ехидничать, парень… Поначалу эту церковь строили как склад и оплот от нападений разбойников и индейцев… Но они не слишком нас донимали. Ружья так и остались здесь, как и решетки на окнах. На будущий год я сниму решетки и постараюсь убедить городской совет вынести всю эту рухлядь.

— Что в этих ящиках?

— Инструменты. Кое-какая одежда. Пистолеты и пули.

Преподобный подошел к оружейной стойке и присмотрелся. Хотя кое-где на ружьях виднелись пятна ржавчины, в целом они были в полном порядке. Толстые кирпичные стены хорошо защищали от влаги.

— Вот палатка, мистер Мерсер.

— Преподобный Мерсер, — поправил Джеб, обернувшись.

(3)

У него случился рецидив.

Следом за тем, как они с Кэлхауном выволокли по лестнице тяжеленную палатку и Преподобный нанял повозку для перевозки в отель «Монтклер», где с полдюжины ребятишек помогли затащить ее в номер — он снова увидел ту женщину. Когда он рассчитывался с мальчишками на мостовой возле отеля — как положено, по шесть монет каждому, — он увидел, как похожая на его сестру брюнетка переходит улицу под руку с пожилым господином.

Она обернулась и взглянула на него. Между ними была порядочная дистанция, но Преподобный ощутил покалывание в теле, как после близкого удара молнии. В чреслах у него засвербело, а на душе сделалось муторно.

Он поднялся к себе, заперся и стал мастурбировать.

Потом настал черед виски.

В его поклаже оставалась еще одна бутыль, достав которую он занял на кровати привычную позу. Получалось, он совершенно недостоин дарованного Господом повторного шанса. Он все испортил. Он вновь взялся за чертово зелье, с тягой к которому не в силах совладать, и вновь вожделеет сестру или воплотившую ее образ женщину, теребя свое мужское естество, точно школьник. Воли у него не больше, чем у бешеной собаки.

Теперь неизбежно наступит ночь с кошмарами о лодке на адской реке и поджидающей твари в паучьем обличье.

В дверь постучали.

Преподобный изумился проворству, с которым перекинул бутыль в левую руку и выхватил револьвер, — так же легко, как перед этим выпростал свой бутон и наяривал, пока тот не дал сок.

Он перекатился на бок и сел на краю постели.

Поставив бутыль на пол, поместил себя и револьвер назад в штаны.

Стук повторился.

— Придержите коней, — сказал Преподобный.

После чего отворил.

С порога на него уставился Дэвид из конюшни.

(4)

— Только не говори мне, что цена за мою лошадь выросла еще на шесть монет и с меня еще и скребок, — сказал Преподобный.

Не отвечая, Дэвид принюхался:

— Несет как из винной бочки и как если бы ты драил свою ось.

— Парень твоих лет должен быть в курсе, — сказал Преподобный, несколько пристыженный, что его вычислили.

— Всему есть оправдание. Для женщин я слишком молод.

— Чем могу тебе помочь?

— Я-то думал, проповедники не одобряют хмельное.

— Я в том числе, но все равно пью. В медицинских целях… Итак, я могу что-то сделать или ты просто явился поучать меня умеренности?

— С позволения сказать, Преподобный, сегодня вы не такой бойкий и праведный, как вчера.

Дэвид широко улыбнулся.

— Может, отучить тебя улыбаться?

— Не надо. — Дэвид сделался серьезным.

— Так, ради всего святого, говори, в чем дело. Чего ты хочешь, пока я от скуки не помер?

— Да револьвер, что у вас. Умеете с ним обращаться?

— Обычно попадаю в цель, даже если швыряю им.

— Ага, по виду вы как раз такой. Мне нужен урок стрельбы.

Преподобный взялся за дверь, точно намереваясь закрыть ее.

— Я не даю уроков. Папашу проси.

— Кроме как горбатиться, он другому не учит.

— Закаляет характер, всего хорошего.

— Я заплачу.

— Заплатишь, чтобы я научил тебя стрелять?

Дэвид кивнул.

— С чего бы тебе так приспичило?

— Вроде каждый мужчина должен это уметь.

А папаша твердит, что от меня мало проку. Мол, не дорос я до мужской работы и мужских занятий.

— Ты просто пока не подрос. Ты мальчик.

— Говорит, я как мама — мечтатель.

— Мне отец говорил то же самое.

— Правда?

— Да, помимо всего прочего.

— А можно мне не стоять в коридоре?

— Пожалуй.

Дэвид зашел в номер, и Преподобный, закрыв дверь, сел на кровать. Дэвид остался стоять.

Преподобный снова взял бутыль и глотнул виски. — На пьянчугу вы не похожи, — сказал Дэвид.

— Внешность обманчива, — сказал Преподобный и сделал новый глоток.

— Вы с виду такой — особый. Словно и вправду правая рука Господа — понимаете?

— Нет.

Повисла неловкая тишина.

— Хорошо, дам тебе урок стрельбы, — сказал Преподобный. — Завтра утром. Но деньги мне не нужны. Нужна услуга.

— Все, что хотите. Только скажите.

— Погоди. Нельзя соглашаться, пока тебе не разъяснили, в чем дело. Иначе, сам не подозревая, рискуешь заложить голову черту. Так что выслушай.

Преподобный кивком указал на брошенную на пол палатку.

— Вечером в субботу я прочту проповедь. Нужно несколько ребят, чтобы помочь поставить палатку. Я тут нанял одних затащить ее наверх, но толку от них было мало. Самому пришлось попотеть. И мне больше не нужна шайка лодырей, когда придет время ее ставить.

— Я сумею. Я знаю подходящих ребят. Я…

Удерживающий жест.

— Подожди минуту. Еще понадобятся ребята для раздачи листовок, которые мне должны отпечатать. Там будет время и место церемонии. Могу я положиться на тебя в том, чтобы листовки раздали и расклеили по городу?

— Можете.

— Хорошо. Тогда беги. У меня голова разболелась.

Дэвид кивнул:

— Преподобный, может, уже достаточно виски?

— Это мне решать. Проваливай, или мне самому тебя выставить?

— Слушаюсь, сэр.

— Да, постой, еще одно. Пока мы будем за городом, где я дам тебе урок, мне нужно помочь срезать несколько кольев для палатки. — Преподобный встал на ноги. — Вот тебе деньги нанять у отца повозку. Скажешь, я подрядил тебя на работу. Он будет доволен. Приятно узнать, что тебе придется горбатиться. — Посмотрим, — сказал Дэвид. — Срезать колья, поставить палатку, раздать листовки и нанять повозку. Может, Преподобный, за вас и проповедь прочесть?

— Очень смешно. Прямо Эдди Фой. Ладно, ступай.

Дэвид вышел.

Преподобный закрыл дверь, снова присел на кровать и взял бутыль. Он почти поднес бутыль к губам, когда вспомнил слова Дэвида: «Вы с виду такой — особый. Словно и вправду правая рука Господа…»

— Будь я проклят, — сказал он и встал.

Не выпуская бутыль, он шагнул к окну и выглянул наружу. Дэвид переходил улицу, поодаль было еще несколько пешеходов.

Он обернулся к зеркалу. Отражение в нем не порадовало. Развернувшись, он вылил на улицу остатки виски, рукояткой револьвера разбил бутылку и бросил осколки в мусорную корзину.

Еще раз рассмотрел себя в зеркале. С виду мало изменилось, но внутри решил — больше ни капли виски. Он откликнулся на призыв свыше и станет таким, как назвал его Дэвид, — «правой рукой Господа».

Внезапно Преподобный хватил кулаком в зеркало и расколол его, разрезав себе костяшки. Все это он не раз говорил себе и прежде.

Он обмыл пораненную руку и снова взглянул на расколотое отражение. Сейчас он выглядел поприличнее.

— Я стараюсь, Господи. Стараюсь.

Тщательно, по заведенному ритуалу, он вымыл руки, будто смывая прилипшую к коже вонючую слизь, которая оставалась невидимой.

И тут его осенило. Брюнетка была послана как искушение. Дэвид же был помощью от Господа, чтобы придать ему сил. Значит, он не совсем погиб.

Бросив последний взгляд в зеркало, он расхохотался и подумал: «Проживание в отеле обойдется в круглую сумму».

(5)

В ящике на сеновале конюшни другой, укрытый от света и погруженный в приятную дремоту, отсчитывал колебания маятника, уносящего минуты в предвкушении ночи. Тогда все и начнется.

Глава третья

(1)

Солнце еще не зашло, но для Джо Боба Райна день подошел к концу.

Он выслал Дэвида вперед. Хотелось прогуляться домой в одиночестве, чтобы никто не мешал дурацкой болтовней. Денек выдался тяжкий.

Когда Райн запирал конюшню, прилаживая на место большой серый замок, последний луч солнца блеснул на нем и пропал, уступив место тьме. В унисон со звуком защелкнувшейся дужки чуткий слух Райна уловил другой — будто что-то скрипнуло.

Наверное, лошади.

Райн поплелся к дому, стоявшему в самом конце улицы, сразу за лавкой цирюльника. Он был голоден, как медведь после зимней спячки. Оставалось надеяться, что женщина поставила еду на стол. Сегодня он слишком утомился, чтобы давать ей взбучку.

Вскоре за тем, как Райн направился домой, где благоухали жареные бобы и кукурузные лепешки, двери конюшни слегка дрогнули. Запертый замок упал в пыль. Двери распахнулись настежь — и вихрь ледяного ветра промчался по улице.

Двери закрылись. Замок впрыгнул назад в петли. И все стало как было.

Почти.

(2)

Пес был ночным охотником. Бесхозным. Кравшимся темными улицами на мягких лапах, всегда настороже.

Его не раз пытались подстрелить за злобный нрав, и весь интерес собачьей жизни заключался в том, чтобы рыться в отбросах, жрать падаль и набрасываться на мелкий скот.

В один год он задрал весь приплод кроликов в клетях старика Матера и прикончил его призового борова, проявив чудеса ловкости.

Он покусал мальчишку, норовившего стукнуть его палкой, и заставил всех собак в городе при его появлении улепетывать, поджав хвост. И уже год, как с успехом избегал пуль, камней и проклятий. Он был умен. Умел выживать. Затаившись днем, выходил поживиться на закате, когда люди садились ужинать, а двери салунов почти не закрывались. Подходящее время для падальщика. И этим вечером он навестил свое излюбленное место — задворки у Молли Макгуайр. Вот где всегда достаточно сытных отбросов — кроме пятниц, когда Анкл Бэнс, нагрузив ими свою тележку, волочил ее прочь. Но сегодняшний вечер удался: он чуял запахи чили, черствого печенья и отсыревших лепешек.

Пес вскарабкался на деревянный мусорный бак и опрокинул его. Бак глухо громыхнул, извергнув содержимое наземь. Но исходивший слюной пес не стал набрасываться на еду. Он проследил за задней дверью кафе и обернулся в обе стороны узкого переулка. Никто не показался.

Пес с головой нырнул в бак, зубами и передними лапами разворошив бумагу и жестянки, чтобы подобраться к угощению. Первой попалась лепешка с сахарным сиропом и капелькой чили — ее он проглотил не разжевывая. И скоро так забылся от изобилия оставленных ему лакомств, что, когда почуял неладное, было слишком поздно.

Его насторожил не только запах — что-то другое, шестое чувство. Пес выпростал голову из бака, чтобы оглядеться.

Шерсть на загривке вздыбилась, складки на пасти стянулись назад, обнажив желтые, в клочьях слюны клыки. Из глотки вырвалось глухое рычание.

Смутный силуэт шевельнулся в тени.

Все это было совсем не по нраву псу. Сейчас он чувствовал себя так, как последний раз еще щенком. Он чувствовал страх.

Но страх можно преодолеть. Пес умел выживать. Он был бойцом, большим и сильным. Клацнув пастью, пес бросился на тень. И успел взвизгнуть лишь раз.

(3)

Городской пьяница Нат Фостер был самым опрятным выпивохой из всех явившихся на свет. Всегда, невзирая на жару, облаченный в черный сюртук в стиле принца Альберта, полосатые штаны-дудочки и безупречно свежий котелок.

Всех прочих пьяниц Мад-Крика он обгонял уже на шесть порций пива и два виски. Во-первых, благодаря тому, что имел двухчасовой запас по времени, и, во-вторых, потому, что мог себе это позволить. В отличие от других выпивох, Нат Фостер, король пьяниц Мад-Крика, был еще и городским банкиром, и очень неплохо зарабатывал. В этот вечер он был в особенно приподнятом настроении — приступил с утра пораньше и виски был отменный.

Сейчас, набрав должную кондицию, он собрался на вечернюю прогулку (или, как говаривала его школьная учительница Бесси Джексон, «на вечернее шатание») к Молли Макгуайр, где закажет вырезку и бифштекс, без подливы, но с кучей галет. Чтобы от души заложить за галстук.

Почти у самого кафе он почувствовал, что пора отлить.

Сперва отливаем. После едим.

Чуть-чуть ускорив вихляющую поступь, Нат нырнул в проулок, выходящий на задворки к Молли. Но не сделал и трех шагов, на ходу расстегивая брюки, как споткнулся обо что-то и рухнул лицом вниз. При этом обмочился с ног до головы.

— Проклятье, — пробурчал он, приподнимаясь на локтях. Смесь пива и виски едва не пошла назад. Нат перевалился на бок, разглядеть, что попало под ноги. Там что-то темнело.

Он залез в карман, вынул спичку и с огромным трудом сумел после нескольких попыток зажечь ее об ноготь. Наклонившись, поднес спичку ближе к темной куче. Перед ним был пес. Тот самый здоровый пес, бич всего города. И, Боже милостивый, с горлом, разорванным в клочья.

Нат стремительно трезвел. Он вскочил на ноги, тут же возникло жуткое чувство, что кто-то или что-то наблюдает за ним.

Облизав губы, он медленно развернулся.

Пустота.

Только окутанный тенью переулок и узкий как бритва луч света из-под задней двери кафе Молли Макгуайр.

Но странное ощущение не пропало. Нат не был настолько любознательным, чтобы отыскивать его источник. Он предпочел повернуть назад, туда, откуда пришел.

И сразу врезался в чью-то широкую грудь.

Взгляд Ната устремился вверх. Лицо мужчины скрывала тень прямых полей большой черной шляпы. Оно напомнило… нет, это невозможно.

Человек подался вперед, и теперь Нат мог различить черты индейца, не вполне отчетливо, но достаточно, чтобы не ошибиться.

— Ты, — сказал Нат.

— Здорово, — произнес громила.

Нат хотел крикнуть, но вместо крика изрыгнул струю рвоты из виски с пивом, прямо на грудь громадного индейца.

— Нехорошо, — сказал индеец. — Совсем нехорошо.

Его руки метнулись, ухватив отвороты сюртука в стиле принца Альберта. Он притянул Ната вплотную, нагнул голову к его лицу и улыбнулся.

(4)

За десять миль от Мад-Крика, на опушке рядом с проезжей дорогой, тонкая длинная белая рука вылезла из мягкой лесной подстилки.

Неподалеку проросли еще несколько.

Чуть погодя Милли Джонсон стряхнула грязь с лица — вернее с его останков, высвободила обе руки и принялась соскребать землю с платья.

К тому времени Билл Нолан уже управился.

Резко, как высвобожденное лезвие перочинного ножа, он сел. Из пустой глазницы вывалился комок грязи. Рассеянным движением Нолан надвинул повязку на место, закрывая отверстие.

По соседству земля зашевелилась, будто ее разрывал сурок, и показался игрок.

Сломанной правой рукой Нолан отвесил ему тумака. Игрок, из шеи которого был вырван громадный кусок, и поэтому его голова торчала вбок, зарычал.

Рядом с ними из-под земли выбралась Лулу. Ее платье было распорото от лифа до промежности. Из грудей уцелела всего одна; вторую, похоже, оторвали или отгрызли. Лулу это не смущало. Она встала на ноги.

Тут же проклюнулся Джейк, дождем рассыпая комки грязи. К его груди прильнула малышка Миньон. Отцепившись, она упала на землю, как раздувшийся клещ, и несколько мгновений лежала неподвижно. Платье на ее спине было разодрано вместе с плотью, позвоночник торчал наружу.

Вся компания выбралась на обочину и отправилась в путь.

В сторону Мад-Крика.

(5)

Расположившись за столом в своей конторе, шериф Мэтт Кейдж пил кофе. Дверь открылась, впустив Калеба.

— Садись, старый пердун, — пригласил Мэтт.

— Может, и присел бы… будь у тебя выпить что-то, кроме этой кошачьей мочи.

Ухмыльнувшись, Мэтт извлек одной рукой из ящика стола два стакана, другой — бутылку.

Калеб уселся напротив.

— Ну, рассказывай, — произнес он.

Мэтт стал разливать виски. Он наполнил один стакан и, только булькнув во второй, остановился. На донышке плавала муха.

— Я ее вижу, пусть она тебя не удерживает, — сказал Калеб.

Потянувшись, он придавил руку Мэтта, доливая стакан до краев. После чего отхлебнул.

Мэтт повел бровью.

— Когда я жил с индейцами, — сказал Калеб, — пусть все они подохнут в жутких корчах и уступят место праведным людям, так вот: если в похлебку залетала муха, это считалось лишним куском мяса. Надо только пропихнуть шельму внутрь. С тех пор осталась привычка. И для здоровья полезно.

— Господи Боже, Калеб. Как я с тобой уживаюсь?

— Сдается, во мне море обаяния.

Одним мощным глотком Калеб разделался с виски вместе с мухой.

— Давай еще, — сказал он.

Мэтт налил.

Когда стакан наполнился, Калеб провозгласил тост:

— За женские ножки, какими я их люблю. Пальчики снизу, киска сверху.

Они выпили.

— Знаешь, — сказал Калеб, утираясь грязным рукавом, — что-то вечер сегодня напомнил тот, когда мы разобрались с индейцем. Самая погода, чтобы кого-нибудь вздернуть. Холодно и ясно.

— Не начинай, Калеб.

Калеб просунул руку за пазуху и достал кожаный шнурок с нанизанной парой женских ушей.

— Убери, — сказал Мэтт.

— Что, с годами стал неженкой?

— Мне противно их видеть — вот и все. — Мэтт встал из-за стола. — Пора на ночной обход. — Он снял шляпу с крюка на стене.

— Валяй, — сказал Калеб. — А я посижу тут за бутылкой.

— Подходящее для тебя место. Может, изловишь пару новых мух. Да, Калеб, сделай одолжение. Не пей из горлышка.

Мэтт вышел.

Калеб взболтал бутылку и сделал долгий глоток.

(6)

С крыльца своей конторы Мэтт оглядел улицу. Калеб не ошибся. Непонятно отчего, ночь была в точности такой, как та, когда казнили индейца. В тот раз он должен был пристрелить Калеба. Он так и не мог взять в толк, что его удержало. Мало того, он стал привечать его как друга. Это дерьмо. Неотесанного мухоеда. И вообразить страшно, что он сделал с женой того индейца… Слава Богу, Мэтт не был свидетелем.

Вообще-то, он пытался их остановить.

Мэтт прищурился и снова оглядел улицу. Та ночь снова предстала во всех деталях. Он стоял на этом самом месте, когда они явились за индейцем и его женщиной.

Впереди шел Калеб, с ножом для снятия шкур.

— Пусти нас, Мэтт, — сказал он. — Не влезай в это дело. Нам нужен индеец и его черномазая — и мы их получим.

— Ничего не выйдет, — ответил он тогда.

Тут вперед шагнул Дэвид Уэбб. На него было жалко смотреть. Слезы ручьем текли по его лицу.

— Он убил мою крошку, — крикнул Уэбб. — Он убийца. А ты здесь вроде шериф. Шериф Мад-Крика. Если справедливость что-то для тебя значит — отдай их нам!

Но Мэтт остался стоять, не снимая ладони с рукояти револьвера.

Пока не взглянул на Калеба, а тот не сказал:

— Ты защищаешь убийцу-индейца и черномазую. Сбрендил, Мэтт? Отойди.

И он отошел.

Они ворвались внутрь, сорвали со стены ключ, открыли камеру и выволокли оттуда индейца вместе с женой-мулаткой.

Когда толпа показалась в дверях, они тащили своих жертв на руках, но индеец, как его крепко ни держали, обернулся к Мэтту и почти буднично произнес:

— Ты не будешь забыт.

Толпа выплеснулась на улицу, индейца и женщину бросили в повозку, связав по рукам и ногам. Возница понукнул коней, и повозка тронулась, сопровождаемая толпой.

Калеб задержался. Подойдя к Мэтту, он бросил ключ к его ногам.

— Парень, ты все правильно сделал.

Сказав так, он потрусил за остальными.

Видение той ночи растаяло, и Мэтт шагнул на тротуар, приступая к ночному обходу.

(7)

Из всей службы ночные обходы оставались у Мэтта излюбленным занятием. Здесь он чувствовал себя повелителем городка. Он кивал встречным, хотя их попадалось мало — к этому времени все расползались по домам, либо к Молли, либо в салун «Мертвая собака».

Он подошел к салуну и заглянул через крутящиеся двери. Народу было немного. На вид все уставшие и на взводе. Бармен Зак выглядел скучающим и рассерженным одновременно. В дальнем углу какой-то пьяница валялся под столом, а единственная прислуга салуна склонилась над другим выпивохой, заснувшим у стойки. По виду заспанной девушки можно было безошибочно судить, как ей все осточертело в этой помойке. За столом четверо посетителей уныло перекидывались в картишки.

Заметив Мэтта в дверях, Зак сложил ладони в приглашающем жесте.

Улыбнувшись, Мэтт покачал головой и отправился дальше.

Мэтт шел дальше по улице, по пути проверяя двери, желая увериться, что все заперто. Оказавшись у проулка, ведущего на задки к Молли Макгуайр, он задержался. До него долетел какой-то звук, вроде шороха со стороны мусорных баков. Не иначе, тот проклятый пес.

Мэтт выхватил револьвер. На сей раз он достанет ублюдка. Он начал осторожно красться вдоль узкого проулка. В лунном свете проступила тень. Косой силуэт крупного человека в широкополой шляпе. Отчего-то кажущийся странно знакомым.

Мэтт замер.

Он взвел курок и не сводил глаз с тени.

— Кто здесь? — позвал он. — Это шериф. Кто здесь — я спрашиваю?!

Тишина. Тень не шелохнулась.

Мэтт продвинулся на дюйм.

— Ты не забыт, — донесся голос. Или это просто шелестел ветер?!

Но ветра не было.

— Кто здесь, говорю?

В этот миг тень задрожала, распалась и слилась вновь. Но уже не в очертания крупного мужчины в широкополой шляпе. Теперь это была тень волка.

Мэтт заморгал и попятился в переулок, выставив перед собой револьвер. Тень шевельнулась, вырастая все больше.

Развернувшись, Мэтт бросился наутек. Он даже не успел завернуть к Молли Макгуайр, а понесся сломя голову вдоль улицы. И тут его как стукнуло.

Он остановился. Не оборачиваясь. Просто стоял посреди улицы. Какой голос? Это лишь ветер и его воображение. Не было там никакой мужской тени, превратившейся в волчью. Все время он видел тень пса, который уже год изводит город. У него сдали нервы. Калеб, видно, прав. Он становится неженкой.

Тотчас же за спиной послышался топот мягких лап.

Стоит обернуться, сказал он себе, — и там будет здоровый желтый пес, я вышибу ему мозги — и все кончится.

Но найти силы обернуться он не мог. От мысли о том, что там можно увидеть, брала жуть. В глубине души он знал, что ни желтого пса, ни волка там нет. Будет что-то еще.

Ускоряя шаг, он направился в сторону церкви.

Топот за спиной на мгновение стих, словно его изучали, но тут же возобновился. Кто бы ни гнался за ним, существо было крупным. Уже доносилось его дыхание.

Мэтт пустился бегом. Улица совсем опустела. Только церковь в конце, как маяк, с белым крестом высоко на крыше, бросающим черную тень на улицу.

Воздух толчками рвался из груди Мэтта. И такое же отрывистое дыхание за спиной. И чувство, что его вот-вот настигнут, прыгнут на спину, повалят, отчего он встрепенулся и помчался быстрее, пока бок не был готов разорваться. Но он бежал, чувствуя на шее горячее дыхание преследователя.

С него сорвало шляпу. Он задыхался. До церкви — рукой подать.

Дома́ по обеим сторонам улицы словно наклонились внутрь, под странными углами повиснув у него над головой. Свет померк, и все звуки исчезли, кроме его судорожных всхлипов и дыхания настигающего существа.

А потом он влетел в тень от креста — и его будто подхватил вихрь теплого ветра. Взмыв по ступеням церкви, он уткнулся в дверь и обернулся, выставив револьвер, — но никого не увидел.

Только пустая улица, посредине которой валялась его шляпа. Дома́ стояли ровно и не нависали над улицей, фонари горели ярко, как всегда. Поодаль у Молли Макгуайр бубнили голоса, и в салуне «Мертвая собака» кто-то наконец уселся за пианино.

Мэтт оперся спиной о церковную дверь и перевел дух. Понемногу его лицо обмякло, на губах заиграла улыбка. Он сполз на корточки и расхохотался. Револьвер отправился назад в кобуру.

— Ничего, — сказал он. — Ни черта нет.

В этот миг протяжный вой пронесся по улице, обратившись в раскаты хриплого и злобного хохота.

(8)

Немного погодя шериф с опаской удалился от церкви и подобрал свою шляпу. Попробовав надеть ее, он невольно вскрикнул — тулья была почти начисто отхвачена. Зажав шляпу в кулаке, он опрометью помчался в кутузку.

(9)

Мертвый игрок оказался скор на ногу, хотя Милли даже в одном башмаке старалась не отставать. Остальные тоже норовили угнаться за ним, но длинные ноги и уверенная поступь игрока не оставляли им шансов.

Он вырвался вперед, точно надеясь выиграть гонку.

Когда ночь пошла на убыль и небо стало понемногу светлеть, все, кроме игрока, замедлили шаг. Он прибавил ходу.

Повернув в лес, Милли вышла к полю, двигаясь вдоль которого заметила очертания дома. Сейчас она уже не могла узнать тот дом, где жила вместе с сестрой Буэлой, как не догадывалась и о том, что Буэла извелась в попытках узнать об ее участи. Мозг Милли съедала единственная потребность, которой она подчинялась.

Огонь в доме не горел. Вокруг было тихо. За горизонтом, как робкое светловолосое дитя, поднимало голову солнце.

Женщина в одном башмаке набрела на вход в погреб. Из дома тянуло человеческим теплом, и в ней шевельнулся голод.

Она посмотрела на небо. Светловолосая голова угадывалась все яснее, лучи, словно тонкие пряди волос, озаряли горизонт.

Отворив люк в погреб, она проковыляла по короткой лестнице вниз, не забыв захлопнуть крышку. В этих местах погребом пользовались редко. Земля была слишком влажной, так что его оставили наполняться тухлой водой.

Для Милли это значения не имело. Как и все остальное, кроме солнечных лучей и жгучего желания насытиться — поскорее.

Она медленно погружалась, пока вода не заколыхалась над ее макушкой. Напуганный водяной щитомордник быстро вильнул в сторону. Червей и грязь смыло с ее волос и тела, оставив пленкой на поверхности, пока она опускалась все ниже. ГЛУБЖЕ, ГЛУБЖЕ, ГЛУБЖЕ, пока не улеглась на дне погреба, не оставив на темной поверхности воды ни малейшей ряби.

Когда начало светать, другие тоже остановились и расползлись по обочинам, где земля была мягче. И голыми руками принялись отчаянно рыть себе укрытия.

Забравшись в вырытые ямы, они нагребали палую листву, пока не засыпали себя с головой, а затем упрятали и руки.

Но только не игрок. Он давно оставил всех позади и миновал придорожный знак с надписью: «МАДКРИК».

(10)

Перед самым восходом солнца двери конюшни распахнулись настежь, будто распростертые крылья огромной летучей мыши, и замок, крутясь, упал в пыль.

Вихрь холодного ветра влетел в конюшню, двери следом за ним захлопнулись. Замок вернулся на свое место.

Часть 2Сбор частей

Пред песнопевцем взор склоните,И этой грезы слыша звон,Сомкнемся тесным хороводом,Затем что он воскормлен медомИ млеком рая напоен!С. Т. Кольридж. Кубля Хан (пер. К. Бальмонта)

Глава четвертая

(1)

Стоя перед разбитым зеркалом, Преподобный задумчиво полоскал руки в умывальнике. Он поскреб их, сполоснул лицо и насухо вытерся.

После чего выглянул в окно.

Солнце готово было показаться, раскрасив бледный небосвод в розовые и красные полосы.

По улице шел человек: быстро, но странной походкой, словно болел рахитом. Поравнявшись с салуном, он подергал засов, приделанный снаружи вращающихся дверей. Засов не поддался.

Солнце полностью вылезло, и волна света пронеслась по улице. Когда она попала на человека у салуна, тот негромко взвизгнул. От его рук и макушки начал струиться дымок. Он дернул засов сильнее.

Рука оторвалась от плеча и вывалилась из рукава. Пальцы все еще крепко сжимали засов, и рука повисла на нем, обескровленная и белая.

Человек мгновение таращился на нее, затем оставшейся рукой отцепил от замка и засунул в глубокий карман накидки. От локтя до сустава она осталась торчать наружу.

Человек быстро заковылял дальше, пробуя по пути каждую дверь. Дойдя до половины улицы, он рухнул вниз лицом.

Преподобный ринулся вниз по лестнице.

(2)

Подбежав к упавшему, Преподобный склонился над ним. Тело дымилось. Рука, торчащая из кармана, была дряблой, как обвисший член. Постепенно она выскользнула из кармана на землю.

Без особого восторга Преподобный прикоснулся к шее игрока, нащупывая пульс. Пульса не было. На ощупь плоть была странной: пахнущая гнилью кожа липла к пальцам, как плесень. Он быстро отдернул руку и вытер пальцы о землю.

Внезапно кто-то взял его за плечо.

В один миг Преподобный был на ногах, разворачиваясь и выхватывая из-за кушака свой кольт.

Дуло взведенного револьвера уперлось в нос престарелого господина, которого он встретил в кафе с прекрасной женщиной, напомнившей ему сестру. Сейчас она стояла рядом, широко распахнув глаза и рот.

— Ого! — произнес пожилой господин. — Мы такие же добрые самаритяне, как и ты. Увидели, как он упал. Боже, но ты скор.

Преподобный отвел назад руку с револьвером и отпустил курок. Пока старик скрылся из поля зрения, чтобы обследовать тело, он получил возможность рассмотреть женщину. Ее красота превосходила все представления. Господь не переставал его испытывать.

Он перевел взгляд на старика, который, как перед этим он сам, коснулся тела и вытирал пальцы о землю.

— Самая дьявольская штука, что мне довелось видеть, — сказал старик. — Воняет так, будто мертв уже неделю.

— Он шел, — сказал Преподобный.

— Знаю, сынок, не волнуйся. Говорю же, мы видели, как он упал.

Тело уже превратилось в совершенную мерзость. Оно дымилось, и его отдельные части полностью разложились, утонув внутри одежды. С головы слезла плоть, обнажив череп. Но теперь и он пошел пузырями.

Старик поднялся.

— Ждите здесь, — сказал он. — Я скоро. — И устремился через улицу к лечебнице.

— Не поздновато ли? — сказал вслед Преподобный, но старик проигнорировал замечание.

— Он доктор, — пояснила женщина.

Преподобный покосился на нее, снова на старика, который отпер лечебницу и исчез внутри.

— И к тому же мой отец.

Обернувшись, Преподобный сумел только выдавить:

— О!

Он пялился на нее и ничего не мог с собой поделать. Отвести взгляд было выше его сил.

Вернулся доктор с тачкой и парой лопат, одну из которых вручил Преподобному.

— Это еще зачем? — спросил тот, перехватывая лопату одной рукой, пока второй засовывал на место револьвер.

— Грузи его в тачку, приятель, и старайся зачерпывать поменьше грязи, — сказал доктор.

Доктор подцепил лопатой студенистую массу, растекшуюся поверх воротника трупа и некогда исполнявшую роль шеи. От тела почти ничего не осталось: целым сохранился только облезший череп, вокруг которого в лужице плавали остатки волос. Мухи облепили останки, как рассыпанный на пудинге изюм.

Помедлив немного, Преподобный начал грузить труп в тачку.

(3)

Помахав, чтобы прогнать мух, доктор повез тачку с гнусной жижей и замаранной одеждой к себе в лечебницу. Его дочь и Преподобный шли следом.

Миновав приемную и небольшой коридор, они свернули направо. Здесь было темно. Доктор зажег лампу и посильнее открутил фитиль. Они оказались в лаборатории. Посредине стоял длинный стол. Вдоль стен располагались стеллажи с множеством стеклянных колбочек, пробирок и прочих сосудов. Часть из них содержали разноцветные жидкости. На столике у стены — микроскоп и различные инструменты. Окна плотно занавешены темно-синей тканью, так что нельзя судить, день снаружи или ночь.

Доктор заметил, как Преподобный осматривается. — Люблю уют, — сказал он. — Так как ваше имя?

— Преподобный Джебидайя Мерсер. Извините, что не подаю руки.

— Равно и вы меня. Руки можно помыть в раковине. Это моя дочь, Эбби, а я Док Пикнер. Местные чаще зовут меня Док.

— Рад знакомству, — сказал Преподобный, но при мысли о сопутствующих обстоятельствах смутился. — Док, вам случалось прежде такое видеть?

Док покачал головой.

— Папа, а это не может быть форма проказы? — спросила Эбби.

— Нет. Ничего общего… Боже, да вы только взгляните. Похоже, он мертв несколько недель, однако мы видели обратное — как он шел.

— Если это болезнь, мы все рискуем заразиться, — сказал Преподобный.

— Только не я, — воскликнула Эбби. — Я его не касалась. Это вы и отец.

— Ишь, как всполошилась, — сказал Док. — Мойте руки — вон там, и потом я обработаю их химикатом.

Преподобный последовал его совету. Эбби плеснула свежей воды из кувшина в рукомойник. Когда он закончил и вытер руки полотенцем, Док облил их препаратом и оставил подсыхать.

— Ну вот, — сказал он, — отчего бы вам обоим не расположиться поудобнее в приемной? Можно пока сделать кофе, а я уложу эту гадость на стол, умоюсь и составлю вам компанию.

— Папа, тебе точно не нужна помощь? — спросила Эбби.

— Абсолютно.

Вдвоем они вернулись в комнату, что выходила на улицу, и Эбби развела огонь в небольшом дровяном очаге. Чтобы не было так жарко, она открыла входную дверь, но, несмотря на раннее утро, воздух снаружи успел раскалиться.

Пока она наливала воду и насыпала кофе, Преподобный подметил, что при всем видимом апломбе ей не удавалось унять дрожь в пальцах. И не удержался от комментария.

— Ну вот, попалась, — призналась она. — Я-то надеялась, что профессиональное самообладание мне не изменит.

Преподобный вытянул вперед руку, которая слегка подрагивала.

— Не вы одна, — сказал он.

Улыбка в ответ была очень славной.

— Я сталкивалась со смертью с самого детства, — сказала Эбби. — Когда твой отец доктор, это неизбежно. Уже в юности я стала при нем сестрой. Так что, когда мама заболела, мы вместе пытались ее спасти — но не смогли. Однако такое вижу впервые. — Вот и я.

Когда кофе сварился, она достала из ящика стола чашки, налила себе и Преподобному. Принимая протянутую чашку, он уловил аромат ее тела, и тлеющий в чреслах проклятый огонь вспыхнул с новой силой. Облегчение смешалось с разочарованием, когда она отодвинулась.

Эбби присела на край стола, свободно скрестив ноги под длинной юбкой. Преподобный счел это одним из самых сексуальных движений, какие он когда-либо видел. Прихлебывая кофе, она разглядывала его поверх ободка чашки.

Он в свою очередь не мог отвести глаз.

— Преподобный, у вас что-то на уме, кроме кофе? — спросила она.

— Извините. Вы очень привлекательная женщина.

— Да. Я слышу это от каждого мужчины в городе. Думала, вы сочините что-нибудь новенькое.

— Вряд ли я сумею.

— Но вы так и не ответили на мой вопрос. Что-то есть у вас на уме, Преподобный?

— Возможно. Впрочем, не уверен, что об этом стоит упоминать вслух.

— Преподобный, не будьте таким ханжой.

— Тогда лучше зовите меня Джеб.

— Хорошо, Джеб.

— Думаю, мне пора идти.

— Джеб, вы не допили кофе. И папа хотел с вами побеседовать.

Преподобный лихорадочно допил свой кофе.

— Мне и вправду пора.

И тут в памяти всплыл замечательный повод, чтобы вежливо откланяться. Он ведь собирался научить Дэвида стрелять, а от недавних волнений совершенно об этом забыл. Он поделился их с Дэвидом планами.

— Звучит заманчиво. А что скажете, если я присоединюсь? Мы могли бы устроить пикник. — Она улыбнулась. — Мне всегда нравилось смотреть, как мужчины потеют, а день обещает быть жарким.

Преподобный не знал, что и думать. Пока он собирался с мыслями, зашел Док.

— Кофе остался? — спросил он.

Эбби улыбнулась:

— Конечно.

Она поставила свою чашку и наполнила другую для Дока. Он сел за стол и сделал глоток. Вид у него был весьма задумчивый.

— В жизни такого не видел, — сказал он. — Никогда. На болезнь это совсем непохоже.

— Что же тогда? — спросил Преподобный.

— Не знаю, — ответил Док. — Есть предположения, но не более.

— А что за предположения? — спросила Эбби.

— Лучше пока промолчу. Чтобы вы не подумали, что я совсем сбрендил.

— Навряд ли, — ухмыльнулась Эбби.

Док ответил ухмылкой:

— По крайней мере, пока не сверюсь кое с какими книгами.

— Папа, а мы с Преподобным обсуждаем поездку на пикник — верно, Преподобный?

Опять его застали врасплох. Он ничего не обсуждал — Эбби сама завела разговор, и, когда появился Док, толком ничего не сложилось. Отделаться от нее, похоже, будет непросто. Господь, знать, не церемонился, ниспослав ему эту напасть. И нечего ждать спасения. К тому же последнее время он слишком замкнулся. Компания Дэвида и Эбби могла помочь развеяться.

— Да, — подтвердил он. — Решили, что это неплохая мысль.

— По мне, просто отличная, — сказал Док.

— Возможно, после Преподобный заглянет к нам на чашку кофе, — сказала Эбби, — и ты сможешь поделиться, что удалось отыскать в твоих книгах.

Док вновь не удержался от улыбки.

— Возможно, поделиться будет нечем, но, — повернувшись к Преподобному, — я был бы рад вашей компании. Так что отчего вам не заглянуть? Мне выпал бы шанс поболтать с кем-то не из городка. Все мы тут заболтали друг друга, а в это время года и обсуждать особо нечего, кроме погоды. Про которую все сказано одним словом — жара. А вдруг нам удастся найти новую тему?

— Как знать, — сказал Преподобный. — Я поразмыслю над вашим приглашением. Пока точно не знаю, когда мы вернемся. Для меня этот пикник сопряжен с работой, если Эбби не возражает.

— Вовсе нет, если мне не придется трудиться, — сказала она.

— Не придется.

— Отлично, — подмигнула она Доку. — Мой старик меня совсем заездил.

— Меня ждет кто-то помоложе, — сказал Преподобный, после чего изложил Доку историю про Дэвида и колья.

— Всегда говорю, что молодежь нельзя заставлять ждать, — сказала Эбби. — Я соберу вещи для пикника, но сначала позвольте проводить вас.

(4)

На улице она обратилась к Преподобному:

— Я очень надеюсь, что вы зайдете к нам после.

— Может статься, что сегодня я успею вам надоесть.

— Сомневаюсь.

Общаясь с Эбби, он понемногу оттаивал и увлекался ею все сильнее. Он даже поймал себя на том, что часто улыбается. В последние годы он почти утратил эту привычку, так что лицо побаливало. Они огляделись. Через улицу, напротив входа в отель, стояла повозка. Дэвид сидел на козлах и смотрел на них с таким видом, точно проглотил жука.

— Я соберу нам поесть, — сказала Эбби и, прежде чем отвернуться и направиться в переулок рядом с приемной, коснулась его руки.

Преподобный подошел к повозке и посмотрел на сидящего Дэвида снизу вверх.

— Она, что ли, с нами? — спросил Дэвид.

— Если ты не против.

— А если я против — то как?

Преподобный немного помедлил:

— Я подумал, если что, она сгодится вместо мишени для стрельбы.

Дэвид расплылся в улыбке, хоть изо всех сил старался сдержаться.

(5)

Когда сборы остались позади и они погрузились, Дэвид расслабился. В компании Эбби было трудно оставаться напряженным. Обезоруживали простота общения и ее неизменно хорошее настроение — то, чего недоставало Преподобному с Дэвидом. Для их угрюмых душ такое соседство было как нельзя кстати. Управляя повозкой, Преподобный не мог избавиться от ощущения отца семейства с женой и сыном на загородной прогулке. Ощущение одновременно приятное и тревожное.

Отъехав мили три-четыре по дороге для дилижанса, они остановились на обочине. Преподобный оглядел лес вокруг.

— Захватил острый топор? — спросил он.

— Целых два. Один мне, другой — вам, — ответил Дэвид.

— Хорошо. Сейчас покажу тебе, как с ним обращаются.

— Вот уж поучусь, — сказал Дэвид.

— Мальчишки, мальчишки, — сказала Эбби.

До самого полудня Преподобный и Дэвид рубили деревья, обтесывали и складывали в повозку. Эбби устроилась в тени и погрузилась в чтение бульварного романа, время от времени громко хмыкая.

Когда пришло время обеда, на земле расстелили клетчатое одеяло, и Эбби достала свою корзинку. Они закусывали жареными цыплятами с домашним хлебом и пили из кувшина чай со льдом, который почти растворился. Угощение получилось на славу.

Преподобный был изумлен, как гладко все обернулось. У них с Эбби нашлось что обсудить. Во-первых, книги. Оба много читали, хотя ее пристрастие к бульварным романам не встретило одобрения с его стороны. Дэвид тоже пришелся к месту в общей беседе. Понятно, не как читатель. Однако он все схватывал на лету и знал подноготную большинства городских жителей, так что Эбби не поленилась выудить из него как можно больше.

Вполне довольный, Преподобный поймал себя на мысли, что хотел бы сохранить их компанию. Не стоило, однако, слишком усердствовать. Почти все, чего ему прежде случалось пожелать, в его руках обращалось в прах. Подобно Ионе, он разрушал все, к чему прикасался, лишь озлобляя окружающих. Дьявольское проклятие для человека, призванного нести другим мир и благодать. Сам он не стремился испить из источника, откуда черпал для других. А не поспеши он затем удалиться, источник неизменно оказывался осквернен. Тут он не знал промашки.

— Как, не пора пострелять? — спросил Дэвид.

— Что за спешка? — поинтересовался Преподобный.

— Уж больно хочется пальнуть из чертового пистолета.

— Раз так — понятно, — сказал Преподобный. — Последний стакан чая — и приступим.

— Вы это уже говорили, — заметила Эбби.

— Верно, — сказал Преподобный, наливая чай. — Но придется повторить снова, поскольку это действительно последний стакан в кувшине.

(6)

В то время как Преподобный, Эбби и Дэвид были заняты общением, один из поваров у Молли Макгуайр — Сесил — вышел выбросить утренние отходы и обнаружил ноги в лаковых штиблетах, торчащие прямо из большого деревянного мусорного бака.

Поставив ведро с отходами на землю, он заглянул в бак. Мусор был раскидан вокруг, а внутри были только человек и здоровенный желтый пес — тот самый, что больше года доставлял городу столько хлопот. При росте в шесть футов Сесил весил добрых двести фунтов. Засучив рукава на мускулистых руках, со времен морской службы татуированных якорями, он потянул. Тело не поддавалось — видно, запекшаяся на дне кровь приклеилась к волосам. Да и втиснутый тут же пес перекрывал проход. Сесил взялся поудобнее, крякнул и дернул.

На сей раз тело вылезло, оставив скальп с волосами на дне бака. Сесил свалил его на землю. За исключением шеи, которая болталась тряпкой, тело закоченело как доска. Изо рта едва не на фут свисал язык, почерневший, словно ремень для правки бритв.

— Ты как раз тот, о ком я думал, — сказал Сесил, разглядывая труп. — Здорово, банкир, ты мертв — и ничего личного.

Почти те же слова произнес Нат, когда год назад отказал Сесилу в выкупе заложенной фермы. Точнее: «Ты разорен — и ничего личного. Я лишь выполняю свой долг».

— Выглядишь, как всегда, шикарно, — продолжал Сесил. — Даже лучше, чем когда-либо, старый мудозвон.

Не без характерной для него деликатности Сесил почесал яйца и снова заглянул в бак. Пес теперь предстал во всех подробностях. Его будто смяли в комок. Морда была гармошкой вдавлена в череп, а глаза вылезли и болтались на сухожилиях, как невиданные жуки. И пес, и Нат воняли дерьмом.

Сесил достал из кармана своей белой рубашки сигару — сигарный пепел посетители кафе нередко обнаруживали в соусах — и раскурил ее. Обычно купленную днем сигару он откладывал на вечер, но сейчас было, черт возьми, что отпраздновать. Проклятая дворняга посягнула на его мусорный бак, а старина Нат Фостер — местный банкир, выпивоха и мудозвон — забрал у него последнюю ферму. Сесил вернулся в кафе, принял стаканчик предназначенного для готовки шерри и после направился к шерифу (который обедал с Калебом) рассказать о бедном старине Нате.

(7)

Собаку решено было оставить в баке, а тело Ната отнесли в похоронное бюро и послали за Доком.

Когда Док прибыл, Нат выглядел не лучше, чем прежде. Вокруг тела стояли шериф, Калеб и гробовщик Стив Мерц.

— Док, как он, мертв? — спросил Мерц.

— По мне, просто затаил дыхание, — сказал Калеб. — Но вот номер с языком может заставить вас блевануть.

— Ради бога, — сказал Мэтт и вышел.

— Говорю вам, — сказал Калеб, — парнишка начал раскисать.

Док не отреагировал. Наклонившись ближе, он разглядывал лицо Ната. На левом глазу копошился муравей. Док смахнул его, ухватил голову трупа и повернул.

— Шея сломана, верно? — уточнил Калеб.

— Да. — Док пригляделся к синяку на шее Ната и глубокой рваной ране под ним.

— Думаю, работа пса, — сказал Мерц.

— Точно, — сказал Калеб. — Тогда Фостер расплющил псу рыло, смял его в комок, засунул в бак, сам прыгнул следом вниз головой и сломал шею.

— Ну, — сказал Мерц, — пес же мог его укусить.

— Заткнитесь оба, ладно? — сказал Док. — Из-за вашей болтовни я не слышу собственных мыслей. Возможно, пес укусил уже мертвое тело.

— Оттого и шея сломана, — не унимался Мерц.

— Это смог бы сделать кто-то очень здоровый, — сказал Док. — По-настоящему могучий человек, чтобы так разделаться с псом. И кому не составило бы труда сломать шею Фостеру.

— Видал я раз черномазого, который бился на кулаках, вот он вполне смог бы, — сказал Калеб.

— В этих местах? — спросил Док.

— В Канзас-Сити, — ухмыльнулся Калеб.

— Я, кстати, рассчитывал избавить Мэтта от лишней работы. Так что, Калеб, сделай одолжение, прогуляйся. А то здесь все тобой провоняло.

Калеб снова оскалился и приподнял шляпу в шутливом приветствии.

— С удовольствием, Док. И я тебя не забуду.

— Надеюсь, в своих молитвах, — сказал Док.

Когда Калеб вышел, Мерц заметил:

— Не стоит задевать Калеба. Мерзкий тип, и злопамятный.

— Да пошел он.

Док еще раз внимательно осмотрел шею.

— Что мне не дает покоя — это рваная рана, — сказал он. — Подобную мог бы оставить безумец.

— Безумец?

— Мерц, доводилось видеть больных бешенством?

— Нет.

— Жуткая штука. Поражает мозг, больной одновременно не выносит света и мучается от жажды. И начинает кусаться, как собака. Притом безумие удесятеряет силы.

— По-твоему, такой бешеный укусил Ната?

— Не утверждаю… Но на собачий укус это не похоже. Впрочем, сказать по правде, на человеческий тоже. Просто пытаюсь рассуждать вслух.

— Но если не человек и не зверь, кто остается?

Док ухмыльнулся:

— Зубастые растения.

— В общем, по-моему, это собака, — сказал Мерц.

— А если слушать Калеба — кто сплющил собаку и запихнул ее в бак, когда Нат был мертв? Но, исполняя свой замысел, некто неимоверно сильный мог убить Ната следом за собакой. Мог свернуть Нату шею и укусить его, тем более одержимый бешенством.

— Думаешь?

— Просто рассуждаю вслух. Я составлю заключение о смерти. Скажем, сломанная шея, потеря крови. Обстоятельства смерти неизвестны.

Док надел шляпу и вышел.

(8)

Дэвид сделал все, как велел Преподобный: набрал коротких прутьев и поместил их вдоль дороги со стороны леса. Он воткнул каждый дюйма на два в почву, оставив торчать сверху три дюйма.

С того места, где через дорогу, спиной к деревьям, на другой стороне стоял Преподобный, расстояние для пистолетного выстрела было довольно велико, особенно по такой мелкой и смутно различимой цели.

Закончив приготовления, Дэвид присоединился к Преподобному, который держал револьвер в опущенной руке. Встав рядом, он не сразу сумел различить прутики.

— Вы-то хоть их видите? — спросил Дэвид.

— Сынок, я еще не настолько одряхлел.

— А пуль нам хватит?

Преподобный взглянул на Дэвида.

— Их даже больше, чем нужно.

Запустив руку в карман сюртука, он достал две коробочки с патронами.

— Хватит для небольшой армии, но нам столько стрелять не придется.

— Вы, ребята, собрались стрелять или болтать, пока прутики не завянут? — Эбби собрала остатки пикника и сложила в повозку.

— Замечание по делу. — Преподобный улыбнулся Эбби.

«Боже, — подумал он, — я давно не был так счастлив».

Он с трудом отвел взгляд от Эбби, которая была великолепна — с руками за спиной и блестящими глазами наблюдая за происходящим.

— Ладно, сынок, — сказал Преподобный. — Это револьвер военно-морского образца, 36-го калибра, модель 1861 года. Переделанный из капсюльного под унитарный патрон.

— А не проще было купить новый? Папаша говорит, 45-й — штука что надо.

— Мне этот больше по вкусу. С оружием дело совсем не в калибре. А в том, в чьих оно руках.

Он медленно взвел курок, поднял револьвер и выстрелил. Один прутик пропал.

Так повторилось пять раз — и не стало еще пяти прутиков.

— Хорошая стрельба, — сказал Дэвид. — Но больно медленно.

— Я учу, как правильно стрелять, а не как быстро доставать револьвер.

— Но я и этому хочу научиться.

— Тогда воткни новые прутики.

Дэвид отправился исполнять поручение. Пока он был занят, Эбби и Преподобный молча смотрели друг на друга. Не было нужды говорить, когда им просто было хорошо.

Дэвид вернулся к Преподобному.

— Моя очередь?

— Почти. — Преподобный зарядил револьвер и заткнул его за кушак.

А потом выхватил. Дэвид едва успел разглядеть движение. Рука Преподобного словно расплылась в воздухе — и вот револьвер уже нацелен, взведен и грянул первый выстрел — и первый прутик исчез; курок снова взведен — второй выстрел, потом еще и еще, пока в воздухе не повисло облако едкого дыма. Все прутики были скошены под корень.

— Господи Боже! — сказал Дэвид.

— Сынок, следи за языком. В отличие от нас, Господь не такой уж любитель меткой стрельбы.

— Черт, вы не хуже, чем Дикий Билл Хикок.

— Пожалуй, лучше, — серьезно сказал Преподобный.

— А можно теперь я? Хочу попробовать.

— Пока только стрелять, без лихого выхватывания.

Дэвид кивнул. Тем временем Преподобный зарядил револьвер.

— А как же кобура? Наверное, она пригодилась бы, чтобы быстрее доставать? — спросил Дэвид.

— Это всё бульварные книжки. Хикок, например, носил кушак. Когда мушка спилена, — Преподобный продемонстрировал, что мушка плавно сглажена, — можно не бояться зацепа. Кобура имеет свойство захватывать револьвер. Кушак или просто ремень лучше — пойди приготовь новые прутики.

Дэвид помчался за новыми мишенями. На сей раз он набрал целую горсть и воткнул прутики в ряд. Он пересчитал их — одиннадцать.

Бегом вернулся к Преподобному.

Преподобный протянул ему револьвер.

— Когда будешь готов, возьми покрепче и направляй точно палец. Целиться не нужно. Представь, как ты выпрямляешь палец и наводишь на мишень. Так ты вернее попадешь. Мягко нажимай на курок.

Дэвид поднял револьвер, взвел курок и выстрелил. Пуля попала в край дороги.

— Ты слишком старательно целишься. Нужно как бы слиться с револьвером. Он должен стать частью тебя, твоим железным пальцем.

— Можно засунуть его за ремень и выхватить?

— Разве что хочешь лишиться мужского достоинства.

Дэвид обдумал услышанное.

— Намекаете, я могу отстрелить себе хер?

— Вот именно.

Эбби прыснула.

— Простите, мэм, — сказал Дэвид. — Я совсем про вас забыл.

— Всё в порядке, — сказала Эбби.

Дэвид снова направил револьвер через дорогу, взвел и выстрелил. Он повторял это, пока барабан не опустел. Ни один из выстрелов не поразил цель, но они ложились все ближе.

Дэвид отдал разряженный револьвер Преподобному, добавив:

— Черт.

— Нужно время и терпение, — сказал Преподобный. — Раз за разом, взводя курок, ты привыкаешь к весу и тренируешь мускулы предплечья, пока револьвер не становится продолжением руки. — Он прицелился. — И пули вылетают будто из тебя, а не из дула.

Он перезарядил револьвер и засунул за кушак. Пусть наставляя Дэвида, Преподобный сознавал, что устроил демонстрацию отчасти для Эбби.

Он выхватил револьвер, на сей раз левой рукой, взвел — и выстрелил шесть раз подряд. Шесть прутиков исчезли.

— Ух ты! Вы лучше Дикого Била Хикока.

— Я же говорил, — подтвердил Преподобный.

Еще раз перезарядив, он сунул револьвер за кушак. Теперь он выхватил правой, выстрелил, перекинул револьвер в левую руку, выстрелил, вновь перекинул — и так, пока не скосил еще шесть прутиков.

Итак, двенадцать выстрелов — шесть с левой руки, шесть попеременно — и ни одного промаха.

Эбби захлопала в ладоши.

— Благодарю, мэм, — сказал Преподобный и обратился к Дэвиду: — Глянь-ка, как близко к земле я их срезал.

Дэвид помчался через дорогу.

Все двенадцать прутиков были ровно срезаны у самой земли.

Двенадцать?

Он отчетливо помнил, как воткнул одиннадцать.

Не беда, Преподобный сам отыскал двенадцатый. Но, нагнувшись рассмотреть прутик поближе, Дэвид обнаружил, что тот сильно отличается.

Он разгреб землю и, поняв, что это такое, завопил:

— Преподобный! Скорее сюда.

(9)

Убрав револьвер, Преподобный быстро пересек тенистую лесную дорогу. Эбби спешила следом. Оказавшись рядом с Дэвидом, он присел на корточки, разглядывая прутик.

Это оказался совсем не прутик.

А грязный человеческий палец, отстреленный у первого сустава.

Преподобный разрыл землю вокруг, и вскоре показалась рука. Он стал рыть дальше.

Еще немного — и открылось грязное обезображенное лицо с повязкой на глазу. Повязка, впрочем, сползла: пустая глазница была забита грязью и мхом, где извивался червяк.

— Билл Нолан! — воскликнул Дэвид. — Пропавший кучер.

Преподобный продолжал откапывать.

Когда все тело оказалось на виду, он попросил:

— Дэвид, принеси из повозки одеяло.

Дэвид пошел.

Эбби присела рядом с Преподобным. От трупа волнами расходилась вонь.

— Везет нам сегодня на мертвецов. Что с ним стряслось?

— Не знаю. Но кто-то хотел спрятать тело.

Вернулся Дэвид с одеялом. Преподобный расстелил его рядом с Ноланом, потом они с Дэвидом взяли труп с двух сторон и переложили, завернув края так, чтобы ничего не торчало наружу.

— Ладно, Дэвид, — сказал Преподобный, — давай отнесем его в повозку.

Тело оттащили и положили с краю, поверх кольев для палатки, после чего оно с Дэвидом по соседству, а Эбби с Преподобным впереди двинулись обратно в Мад-Крик.

Рука трупа выскользнула из-под одеяла под солнечные лучи. От мертвой плоти заструился дымок. рука медленно заползла обратно.

Никто из живых этого не заметил.

(10)

Нолана отвезли к гробовщику и вызвали доктора.

— Счастлив видеть вас снова, — сказал Док Преподобному. Тот кивнул.

— Па, тебе понадобится моя помощь? — спросила Эбби.

— Управлюсь сам. Побудь с Преподобным и Дэвидом.

Оставив компанию в передней, Док вместе с Мерцем пошли осматривать тело. Оно лежало на столе, рядом с начисто обмытым и уложенным в лохань со льдом банкиром.

Док покосился на лохань.

— Чтобы не портился, — пояснил Мерц. — Для похорон придется ждать завтрашнего вечера: мало желающих прийти, некоторым нужно заплатить.

— Думаю, он может себе это позволить, — сказал Док.

Он осмотрел Нолана. У того была расплющена кисть и на шее — отметина от укуса. Док нахмурился.

— Глянь, совсем как у Ната, верно?

— Вроде того, — сказал Док.

Он обошел тело, по пути удаляя остатки одежды. Закончив, вымыл и насухо вытер руки.

— Итак, — спросил Мерц, — причина смерти?

— Потеря крови.

— От этой раны? Она, конечно, серьезная, но не настолько.

— Тем не менее. — Док надел сюртук и вышел. Мерц по-приятельски похлопал Нолана.

— Стареет Док, — заметил он.

Мерц подобрал с пола одежду Нолана и проверил на предмет оставшихся ценностей. С Натом он неплохо поживился, раздобыв кольцо и серебряный доллар. А еще бумажник — пустой, но очень хороший. Не иначе, Калеб успел опустошить бумажник раньше него.

Что ж, кто-то теряет, а кто-то находит.

Мерц приступил к работе.

(11)

Док вошел со словами:

— Понимаю, после осмотра мертвого тела прозвучит странно, но я проголодался. Отправимся домой перекусить. Дэвид, идешь с нами?

— Нет, сэр, мне пора драпать. Как бы папаша недосчитался меня в конюшне к концу дня. Преподобный, я отнесу колья в лавку.

— Папаша не будет против? — спросил Преподобный.

— Нет, если вы заплатите за хранение.

— Логично, — сказал Преподобный. — Ладно, так и быть.

У дверей Дэвид обернулся:

— Преподобный, можно вас на минуту?

Они вышли на улицу.

— Я только хотел сказать, — замялся Дэвид. — Сегодня я очень здорово провел время.

— Как и я.

— Без мисс Эбби все было бы не так здорово. Вам бы ее зацепить.

— Дэвид, она не рыба.

— Вы понимаете, о чем я.

— Ладно, подумаю. Но решать ей.

— Спасибо за урок стрельбы.

— К твоим услугам. Хорошо, что мы не стали пробовать Эбби как мишень, верно?

— Ага, — ухмыльнулся Дэвид. — Правда, мне по размеру она сгодилась бы лучше, чем прутик.

— Все дело в тренировке.

Они обменялись рукопожатием.

Дэвид забрался в повозку, присвистнул и покатил к кузнице.

(12)

Жилье Дока и Эбби примыкало к лечебнице. Дом был простой, но милый.

Эбби подала бобы, лепешки и кофе. Поев, они перебрались в кабинет Дока. Кабинет, который соединялся непосредственно с лечебницей, был битком набит книгами и пропах сигарным дымом.

Все расселись вокруг письменного стола, и Док начал:

— Не знаю, хочу ли это рассказывать, но после целого дня размышлений и обращения к книгам я должен с кем-то посоветоваться. Вы, Преподобный, как служитель Божий, имеющий дело с бессмертной душой, подходите, по-моему, как нельзя лучше. Возможно, стоило пригласить и Кэлхауна — только он идиот. Так что пусть все останется между нами тремя. Дочь моя решила, что я рехнулся, но, так или иначе, ей приходится с этим мириться. Но вы, Преподобный, человек особенный. Служитель Божий и в то же время реалист. — Док кивнул на револьвер. — А мне сейчас нужен именно такой — сведущий не только в людских душах, но и в житейских реалиях. Преподобный, вы верите, что мертвецы могут ходить?

— Что? — воскликнула Эбби.

Док не отреагировал. Его взгляд был прикован к Преподобному. Застигнутый врасплох, тот наконец ответил:

— Как правило — нет.

— Я серьезно, — сказал Док.

— А я было… Хорошо. Полагаю, мертвые могут ходить. В определенных обстоятельствах. Лазарь пошел, будучи умершим. Умершим и погребенным. — Я говорю об оживших мертвецах. Не о воскрешенных.

— Па? — сказала Эбби. — Ты совсем сбрендил?

— Возможно.

— Так вы о Носферату? — сказал Преподобный. — Упырях? Зомби?

— Значит, вы поняли, куда я клоню?

— Не совсем, но мне случалось читать предания.

— Хорошо, пойдем напрямик. Человек, упавший на улице, умер раньше, чем это случилось.

Тишина повисла словно гиря.

— Папа, — произнесла Эбби. — Это невозможно.

— Я полдня твержу себе о том же. Но, исследовав тело — останки — под микроскопом и взяв несколько проб… Мертвая гниющая плоть. На солнце гниение ускорилось, но, говорю вам, тот человек уже был мертв. Это подтвердило и обследование внутренних органов.

— Мертв. А солнце ускорило гниение. Должен признаться, Док, верится с трудом.

— Преподобный, я не шарлатан, и в своем уме. Парень был мертв до того, как упал. Солнце растопило его плоть будто масло. Подобных болезней просто нет.

— Возможно, это первый случай, — сказала Эбби.

— Если считать оживление мертвеца болезнью, то конечно. Выслушайте меня оба. Преподобный, я читаю в ваших глазах, что мои слова для вас не пустой звук. В этом городе творится что-то, пронизывающее насквозь, как холодный зимний ветер. Попробуйте возразить.

— Не могу, — сказал Преподобный. — Здесь вправду что-то назревает, и я как-то к этому причастен. Господь направил меня сюда, но не знаю зачем. Однако живые мертвецы, упыри? Вампиры?

— Позвольте, Преподобный, я кое-что расскажу о Мад-Крике. Город проклят, и боюсь, все и вся здесь погибнут, как изъеденный жуком помидор.

— Едва увидев вас, Преподобный, я тут же понял, что вы часть того, что происходит. Не знаю как — просто понял. Вы точно последний ингредиент в похлебке, стручок жгучего перца. Город обращается в тлен, а виной тому — индеец и его женщина.

— Па, — сказала Эбби. — Забудь.

— Нет. Я не могу забыть. Вот послушайте. Я расскажу, что знаю, а судить вам. Если, выслушав, вы сочтете меня безумцем и захотите поскорее отделаться от меня — я пойму. Если же, поверив мне, Преподобный, вы решите оседлать коня и скакать отсюда без оглядки — я и это пойму. Но дайте прежде рассказать. И если потом рассудите, что в моей голове конский навоз, и убедите меня в этом, — так я, по правде сказать, ничего не желал бы сильнее.

Открыв ящик письменного стола, Док достал бутылку виски и три стопки. Эбби и Преподобный отказались. Док кивнул и налил себе.

— Поможет развязать язык, — сказал он и начал.

Глава пятая

История доктора

С месяц назад в город прикатила эта повозка, вся расписанная яркими красками. Красные, желто-синие и зеленые змеи сплетались в кольца по бокам. А сверху черным шла надпись: «ЗНАХАРСКАЯ ПОВОЗКА». Правил индеец, возможно метис, с примесью негритянской крови, трудно судить. Подобных ему я прежде не видел. В плечах он был шире любого известного мне человека, а ростом — под семь футов.

С ним была женщина. Цветная, а сказать точнее, зазывала. Надо заметить, очень привлекательная. Но индеец и цветная в этих краях вмиг настроили против себя многих. Не будь они такой диковинной парой, а жизнь в городе — такой унылой, им пришлось бы сбежать в первый же день.

Негритянка читала судьбу по ладони и все такое. Индеец делал снадобья — не те, что бывают у странствующих шарлатанов, а как настоящий целитель. Как бывает, когда человек, берущий ваши деньги, старается дать что-то взамен. Ну и продавали вдобавок всякую ерунду — вроде любовных эликсиров и амулетов. Но главным образом — лечебные снадобья. Они здорово расходились, и скажу почему. Не по той причине, что вы думаете, как если бы разбавлять виски толикой уксуса и сахара. Эти снадобья действительно исцеляли.

Не стыжусь признаться, что я был раздосадован. Я опытный доктор. Конечно, лишь сельский костоправ, но далеко не новичок. А индейцу удавалось такое, о чем я и подумать не мог.

Старая миссис Джеймисон годами страдала от недуга: ее узловатые руки походили на старую борозду, суставы воспалялись и распухали, иногда до такой степени, что кожа трескалась. Я испробовал все известные средства, но в лучшем случае удавалось облегчить боль на короткое время, чтобы совладать с приступом, пока не случится новый. Со временем приступы случались все чаще, и бедная женщина едва могла распрямить пальцы. Они стали напоминать скрюченные птичьи когти.

Когда в городе появился индеец и разнесся слух о его чудодейственных снадобьях, лечивших все — от прыщей до хрипов в груди, — она отправилась к нему и приобрела какую-то целебную мазь. До сей поры некоторые случаи исцеления вызывали мое удивление, но я ни разу не был свидетелем чуда. Бедная миссис Джеймисон натерла целебной мазью свои старые руки, и боль ушла. Тогда она явилась ко мне продемонстрировать результаты. Полагаю, заодно позлорадствовать и ославить меня как врача. Однако крыть мне было нечем. Болезнь не только остановилась, но повернула вспять, и рукам начали возвращаться прежние свойства. За неделю втирания состава, полученного у индейца, они стали подобны рукам двадцатилетней девушки. Абсолютно здоровые, гибкие, мягкие и красивые. Если бы Эбби и миссис Джеймисон положили руки рядом, то старухины оказались бы привлекательнее.

Короче говоря, индеец и его негритянка вскоре сделались едва ли не святыми, и общественное мнение к цветным сильно смягчилось. Разве что Калеб с прежним пылом ненавидел всех, кто не принадлежал к белой расе. Он, впрочем, не страдал от каких-либо недугов. Всегда был здоров как осел, а мозги под стать.

Остальным парочка с каждым днем казалась все белее, никто не возражал против стоявшей на окраине повозки.

Поскольку почти всегда у кого-нибудь что-нибудь да болело, их дела шли в гору. Ко мне уже обращались только с разной ерундой, вроде занозы в пальце, а в серьезных случаях шли к индейцу. Меня это сильно злило. Прожив всю жизнь в таком городишке, где принимаешь роды, видишь смерть стариков и постоянно лечишь людей, — временами начинаешь кое-что о себе мнить.

Я отправился поговорить с ними и поблагодарить за все, сделанное для города, но индеец видел меня насквозь. Он догадался, что я пришел из любопытства и, возможно, надеясь проникнуть в его знахарские секреты. Конечно, так оно и было.

От того, как он говорил со мной и улыбался, я чувствовал себя униженным и полным болваном. Ну а женщина — признаться, мне немного стыдно говорить об этом в присутствии Эбби — я чувствовал к ней влечение. Она была не просто смазливой, а неповторимой. Высокая, с кожей цвета кофе со сливками и волосами, заплетенными в индейские косички. С пронзительно-голубыми глазами, каких мне не доводилось видеть. Они притягивали будто магнит. А фигура такая, что даже в мои годы я почувствовал зуд — прости, Эбби, — который уже не чаял испытать. Меня это встревожило. Видимо, из-за вины перед памятью твоей матери. Я ушел и больше туда не ходил. Не хотел, чтобы индеец разглядывал меня с превосходством, не хотел видеть холеную негритянку и сознавать, что она никогда не будет моей.

В ту ночь она не переставала мне сниться, и можете представить, в каких снах. Я любил ее с таким пылом — Эбби, прости мне эти подробности, но я должен полностью выговориться, — что сердце готово было лопнуть в ее объятиях. Я проснулся, обливаясь потом, с чувством стыда перед покойной женой — благослови Господь ее душу.

Вам я все рассказываю для того, чтобы объяснить, какой они были впечатляющей парой.

В общем, они пробыли здесь неделю или чуть больше, когда пошел дождь. Из тех, что могут зарядить на много дней. Поначалу все радовались. Посевы нуждались в дожде, да и ночи стали гораздо прохладнее. Однако скоро это обернулось напастью. Улицы превратились в грязные потоки, а дождь все не переставал. Люди стали подхватывать всякую летнюю хворь и, разумеется, кидались за помощью к индейцу, который никому не отказывал, — и тут заболела девочка Уэбба.

Я помню, как впервые услышал об этом. Тогда я почти забросил практику. Эбби околачивалась здесь на случай, если кому-то потребуется вынуть занозу или вроде того, а я стал все чаще наведываться в салун опрокинуть стопку. Куда чаще, чем раньше. Скажу вам, я чувствовал, как превратился из маленького бога с черным саквояжем в бесполезного старика, не способного предложить замену самому варварскому лечению. Считайте, что я спятил, не раз снимал с крючка на стене дробовик, прикладывал дуло к подбородку и думал нажать курок пальцем ноги. Когда человек становится никому не нужен, тем более состарившись и лишившись надежды начать новое дело, в голову приходят мысли избавиться от лишних хлопот.

Однако здравый смысл, надо думать, победил, и, разумеется, я не мог забыть Эбби. И потом, они должны когда-то уехать, рассуждал я, а там люди вернутся ко мне, и я постепенно восстановлю статус маленького полубога.

Я выпивал у стойки, когда явился Дэвид Уэбб, на которого было жутко смотреть. Весь заляпанный грязью, лицо осунулось. Казалось, он вот-вот рухнет.

От привычек семейного доктора избавляться не просто, и я поспешил заметить, что выглядит он неважно. Он ответил, что все из-за Гленды, которая заболела, и ей становится все хуже.

Я, понятно, предложил осмотреть ее, но в ответ на его лице появилось странное выражение: он напомнил собаку, которой дали пинка, и она забилась под крыльцо.

— Знаете, Док, — сказал он, — я прикинул, что индеец лучше с этим справится. — Тут он увидел кого-то, с кем срочно хотел поговорить, а я вернулся к своему занятию.

Той же ночью, вскоре после двенадцати, в мою дверь забарабанили; я вышел и увидел Дэвида с женой, на руках он держал маленькую Гленду, висевшую словно кухонная тряпка. Повидав достаточно мертвецов, я с первого взгляда понял, что помощь опоздала, но впустил их и попытался что-то сделать, хотя все было бесполезно. О той ночи я лучше всего помню, как он рыдал.

Выходило, он понес индейцу ребенка с инфекцией в легких, вероятно пневмонией, а тот продал снадобье, приняв которое там же, девочка вскоре, когда вернулась домой, умерла. Тогда они кинулись ко мне. Как я определил, смерть наступила около двух часов назад: время, которое понадобилось, чтобы добраться до города от места, где они жили.

В общем, Уэбб потерял рассудок. От меня он метнулся в салун, а там хватало пьяных и полупьяных, которым не надо было много, чтобы завестись. Как по волшебству возник Калеб, и сразу завопил о заговоре цветных; стала собираться толпа. Все хорошее, что было сделано, вмиг было забыто. Все чудеса исцеления одна мертвая белая девочка для толпы обратила во зло.

И, хуже всего, именно той ночью индеец собрался уехать. Получалось, девочку отравили намеренно и теперь заметали следы. Так, по крайней мере, представлялось обезумевшей толпе. Пару догнали и вытащили из повозки — после того, как индеец сломал шею Кейну Лейвелу и челюсть Баку Уилсону. Как я слышал, чтобы совладать с ним, потребовалась дюжина мужчин, с дубинками, пистолетами и прочим. Женщину избили, а повозку сожгли.

Но тут вмешался Мэтт. Узнав, что собирается толпа, он поскакал следом и выстрелом в воздух заставил себя слушать. На время ему удалось всех образумить и отвезти пленников в тюрьму, под защиту закона.

Только Калеб легко не отступался, а Уэббу закон был не указ — он жаждал ока за око, так что толпа собралась заново и двинулась к тюрьме за индейцем и негритянкой.

Мэтт пробовал защитить их, но духу не хватило. Не знаю как, но Калеб имеет над ним власть. В итоге Мэтт сдался, и индейца с женщиной увели. Бросили в повозку и отвезли за город.

Прошу заметить, я рассказываю с чужих слов, в этом месте история становится особенно туманной — по-моему, многие стыдятся содеянного и предпочли бы все скорее забыть, но не могут. Вот и я думаю: знай точно, что происходит, взял бы со стены дробовик и побежал туда, чтобы остановить их. Так я себя, по крайней мере, убеждаю.

Калеб с прочими оттащили женщину в кусты и надругались над ней, отрезали груди и уши; пытали, чтобы кричала громче, а индеец в телеге, связанный по рукам и ногам, всё слышал. Поверьте, не все жители хотели бы этого, но те, кто был там, уже ввязались, и никто пальцем не шевельнул, чтобы удержать Калеба. Их увлек ураган толпы.

Когда женщина умерла, настал черед индейца. Что осталось от нее, швырнули к нему в повозку, и Хайрем Вейланд — от кого я узнал большую часть истории — говорил, тот даже не зажмурился. Просто смотрел на тело и толпу, будто превратился в лед.

Его оттащили к большому дубу, посадили на лошадь и накинули на шею петлю. Он только смотрел. — Мы не сделали вам зла, — сказал индеец.

Тут Уэбб зашелся о своей дочери и как ее отравили, а индеец:

— Она не умерла. Моя женщина умерла, твоя дочь — нет.

Уэбб, уверенный в обратном, проклинал его на все лады, а индеец в ответ проклял Мад-Крик со всеми обитателями. Как сказал Хайрем, когда он начал, все затихли, кроме сверчков, которые стрекотали все громче, будто хор за его голосом. А индеец сказал, что обладает силой и покончил с их бледной стороной, а сейчас взывает к темной. Город, сказал он, будет страдать, его слова тому порукой.

Затем индеец стал читать заклинания. Хайрем говорил, что ни слова не понял, даже зная несколько индейских наречий и креольский, но тот язык был другим. Как он посчитал — африканским или еще каким. Но он запомнил несколько слов и передал их мне, надеясь, как он сказал, что я знаю их смысл, поскольку слова засели у него в голове. И еще он помнил, что, едва индеец произнес эти слова, поднялся ветер, дождь полил сильнее и ударил гром.

Слова не были индейскими. Мне не известен их источник, но я их узнал. Они встречались в нескольких книгах, из тех, что собраны здесь. «НЕКРОНОМИКОН», «ТАЙНЫ ЧЕРВЯ» и «БЕЗЫМЯННЫЕ КУЛЬТЫ». По сути, все относятся к созданию, известному как Вендиго — нечто вроде живого мертвеца, вампира или упыря. Или их помесь. В книгах сказано, что заклинания призывают в тело умершего колдуна демона, единственная цель которого — месть. Демон живет лишь ради мести. И мертвое тело, куда он вселился, обретает невиданные для человека силы, тогда как душа отправляется прямиком в ад.

Потом, сказал Хайрем, заклятие распалось. Уэбб подскочил и хлестнул лошадь, та рванулась вперед, а индеец повис. Он даже не корчился — в один удар сердца был мертв. Сверчки разом смолкли, и буря утихла. Но мгновение спустя налетела снова. Ветер ломал сучья, срывал листья, дождь хлестал будто картечь. Молния ударила с небес прямо в тело индейца — и все стало белым.

Когда зрение вернулось ослепшим глазам, индейца не было — молния унесла его в ад. Только дымилась веревка, ветер колыхал петлю, и здоровый паук или что-то вроде него взобрался по веревке в крону и пропал.

Тут Хайрем смекнул, что перед ними — не просто сумасшедший. Тот паук был совсем как нарост на теле, замеченный Хайремом, когда он тащил индейца из повозки. В первый момент он решил, что на груди у того здоровенный паук, а потом разглядел, что это большое родимое пятно — волосатое, с очертаниями паука. Вернее, со слов Хайрема: «…существа, по виду схожего с пауком».

Когда все кончилось, Хайрем прибежал ко мне. Он был сам не свой от раскаяния. Говорил, что напился и поддался порыву толпы. После другие говорили мне о том же. Разумеется, это не оправдание, но хоть что-то.

Хайрем рассказал, что тело негритянки бросили на обочине проезжей дороги и что это мучает его. Пусть мертвым не помочь, но хотя бы похоронить ее достойно.

Так что сели мы в повозку и поехали. Буря к тому времени совсем разыгралась — на расстоянии вытянутой руки ничего не разглядеть. Тело искали долго, но нашли. Преподобный, с нее содрали кожу. Прямо как с белки. В повозке оказался старый ящик от плуга — туда мы ее и поместили. Отнесли в лес и закопали. Под проливным дождем и с разными корнями, что пришлось обрубать, совсем замучились. Но мы хотели убедиться, что тело не потревожат. Калеб, выпив как следует, вполне мог вернуться, чтобы забрать тело и подвесить где-нибудь в городе. Как сказал Хайрем, он уже повесил уши на кожаном ремешке себе на шею и похвалялся, что сошьет кисет для табака из грудей.

В общем, когда все было кончено и мы вернулись в город — узнали, что Гленда жива.

Индейское снадобье сработало. Она умерла и затем воскресла, уже здоровая. Либо так, либо ее принесли ко мне в глубочайшем кататоническом ступоре, но я не такой плохой врач, чтобы этого не заметить. Преподобный, говорю вам: девочка умерла, и это часть процесса исцеления. Но прежде чем она излечилась, индейца вздернули.

Вот тут Уэбб запел по-другому. Индейское проклятие стало для него реальным. В ту же ночь они собрали вещи и всей семьей сбежали из города. Даже сквозь сильный ливень я видел их отъезд и могу поклясться, что девочка была жива. Она сидела в повозке с мамашей и держала над ними зонтик. Помню, как я подумал: «Как бы ей опять не подхватить пневмонию». А после — что индейское снадобье могло излечить ее навсегда.

Наутро позади салуна нашли труп Хайрема. Рука крепко сжимала охотничий нож, которым он располосовал себе горло от уха до уха.

Затем пропал дилижанс с пассажирами. Сегодня вы видели, как человек развалился на улице, точно слепленный из промокшей бумаги. И еще банкир Нат. Его обнаружили на задках Молли Макгуайр с разорванным горлом и переломанной шеей. Теперь — Нолан. Та же рваная рана на горле. Сильная потеря крови, но на трупах почти нет следов крови. Вернее, в случае с Натом немного крови было там, где его нашли. Не знаю, как было с Ноланом, но вряд ли по-другому. Или вы не заметили? Ладно, не важно.

Да, еще ребенок несколько дней назад. Смерть от естественных причин, но на пояснице маленькая ранка — конечно, не такая, чтобы истечь кровью — лишь пара капель на простынях. Тогда я посчитал это за случайный укол булавкой от пеленок.

Все вместе отвечает тому, как, судя по книгам, действует демон — преследует врагов, словно вампир, пока все не сгинут. Равно и всех, кто встает у него на пути. Но и этого бывает мало. Демон может пожелать остаться в мертвом теле, насколько угодно.

Теперь, прежде чем вы скажете, что я помешался, позвольте добавить последний штрих к рассказу. Хотя это уже относится к сновидениям.

Мне снова приснился тот же сон — обо мне и негритянке — только сейчас все было натуральнее и по-другому. Так натурально, что я чуть не задохнулся.

Я проснулся и сел — окно было прямо передо мной — и через щель в занавесках увидел ЛИЦО, прижавшееся носом к стеклу. Было темно, черты лица расплывались, но это был индеец, смотревший так же, как в тот раз, когда я приходил к ним поговорить. С проницательностью и превосходством. Взгляд точно говорил: «Ну что, нравится сон, который я тебе послал?»

Так вот. Сон был тот же, с одной разницей: я занимался любовью с ее ободранным трупом — таким, как в ночь, когда мы с Хайремом ее похоронили.

И как, по-вашему, в своем ли я уме?

Глава шестая

(1)

— Не думаю, что вы спятили, Док, — сказал Преподобный. — Но я был бы лжецом, сказав, что принимаю все на веру. Вы явно убеждены в том, что говорите, но можете сильно ошибаться.

— Папа, — сказала Эбби, — я верю, ты видел лицо в окне — только оно могло быть частью сна. Ты винил себя в том, что случилось, — возможно, думал, что смог бы остановить толпу. А что до влечения к женщине, оно вполне здоровое. Но ты убедил себя, что должен хранить верность маме и после ее смерти, а во сне ты будто оскверняешь ее память. Последний сон об утехах с трупом соединил обе твои вины.

Док слегка покраснел.

— Допускаю, такое возможно.

— И еще, — сказал Преподобный, — вам может не давать покоя прежняя зависть к талантам индейца. А в глубине души вы можете считать, что так ему было суждено. Такие мысли всем приходят в голову. Вы попусту терзаетесь, Док.

А про себя он подумал: «Вот мне как раз есть за что терзаться».

— Все равно это не объясняет сходство ран у Фостера и Нолана. И человека на улице.

— Ладно, Док. Будем считать, что все правда. Как нам быть?

— Точно не скажу. Но все больше склоняюсь к тому, что дело не в моем воображении. Уверен, проклятие существует, и, если существует способ избавиться от него, — Док махнул рукой, — нужно искать в этих книгах.

Все трое какое-то время молчали.

— Черт, — сказал наконец Док. — Чувствую себя болваном. Естественно, вы правы.

Он налил новую стопку и залпом выпил:

— Все это лишь в моей голове.

(2)

Преподобный и Эбби вышли в переулок.

— Извините папины чудачества, — сказала Эбби. — Как мама умерла, он сам не свой.

— Не нужно извинений. Ваш папа, по-моему, очень обаятельный. — Раз уж Эбби начала оправдываться, он не стал добавлять о подозрениях по поводу того, что Док что-то обнаружил.

— Может показаться неприличным, но я хотела бы увидеть вас снова.

— Увидите.

Она взяла его за руку. В следующий миг она оказалась в его объятиях, и их губы слились. Он не ожидал, что будет так хорошо.

После поцелуя Преподобный выглядел взволнованным, даже смущенным.

— Что, Джеб, не подобает сану?

— Священник не должен целоваться с красавицами в переулке.

Она улыбнулась.

— Не забудь, ты обещал увидеться.

— Завтра. — Они поцеловались еще раз, и он быстро распрощался.

(3)

Док догадывался о взаимном влечении Преподобного и Эбби, но не волновался на этот счет. Напротив, был рад. Преподобный казался достойным человеком, пусть несущим печать скрытых терзаний. Он не знал каких, но мог это понять. После индейца он носил такой же шрам.

Однако списывать все на чувство вины не годилось. Он не собирался разом отрекаться от своих суждений. Мад-Крик проклят.

Этим вечером он не стал возвращаться в лечебницу. Никаких срочных дел там не было. Он сел перелистывать книги и делать заметки. То, что он обнаружил, прибавило опасений.

(4)

Вернувшись в отель, Преподобный раскрыл Библию на Откровении Иоанна Богослова. Капли крови не исчезли, — значит, тогда он не спал.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Наступал вечер. До заката, пожалуй, не больше часа.

Он сел на кровать и стал чистить револьвер. Потом зарядил все шесть патронов и проверил, достаточно ли их осталось в карманах сюртука. Сам не зная зачем.

(5)

Едва начало темнеть, как Джо Боб Райн отправился домой, наказав Дэвиду закончить дневную работу и среди прочего — затащить на сеновал старую упряжь.

Прежде сеновал не был для Дэвида чем-то особенным. Но в последние дни, пусть это пришло в голову только что, мысль подняться туда вызывала тревогу. Теперь он даже жалел, что отца нет в конюшне, — при иных обстоятельствах он и подумать о таком не мог. Обычно рядом с отцом он напрягался, не зная, когда тот рассвирепеет и даст взбучку, — хорошо, если только на словах. Будь отец в лавке, думал он, мысль забираться по лестнице с упряжью не нагоняла бы страху. Но одному в сгущающихся сумерках было очень неуютно.

Лошади тоже беспокоились — уже несколько дней. Они фыркали, таращили глаза и не поддавались уговорам. Папаша считал, что дело в погоде. Из-за нее, мол, капризничают.

Может быть. Только на памяти Дэвида они так себя не вели. Они не очень-то капризничали — скорее были напуганы.

Стоило поднять глаза на сеновал, и он будто чувствовал чей-то пристальный взгляд и еще что-то — слово само пришло на ум — ЗЛОВЕЩЕЕ.

Полная ерунда, но именно это он чувствовал. Зло на сеновале.

Нелепица какая-то. Самыми злыми созданиями на сеновале были крысы. И ничего больше.

Повторив себе это дважды, он глубоко вдохнул, подхватил упряжь и направился к лестнице.

Чем выше он взбирался, тем сильнее наплывало сознание нереальности происходящего. Точно он знал, что кто-то притаился у самого края сеновала и ждет, чтобы наброситься на него. В голове возник образ огромной руки, хватающей его за макушку, отрывающей от ступенек и словно щенка швыряющей вниз. Еще шаг — и ему показалось, что сверху донесся скрип. Так скрипят ржавые петли. И запахло падалью. Может, там дохлые крысы?

Снова скрип.

Он замер.

Сейчас все звуки стихли. Но запах усилился. Почти невыносимый.

Еще одна ступенька — и он заглянул на сеновал.

Там лежал старый ящик для плуга. Весь в земле, будто выкопанный из могилы. И на мгновение ему показалось, что крышка слегка шевельнулась — как если бы кто-то спрятался внутри и быстро ее закрыл.

Он понял, что не может глотнуть. Этого ящика он не помнил.

Оставалось подняться на несколько ступеней и выбраться на сеновал. Потом пройти наискосок через кучи сена и закинуть упряжь на крюк в стене. Всего-то.

Только он не мог.

Даже если папаша отхлещет его вожжами — он не мог. Просто не мог двинуть ногой. Его сковал холод, как в середине зимы. А главное, он был напуган, как бывает, когда знаешь, что рядом свернулась готовая ужалить змея, но не можешь ее разглядеть.

Дэвид скинул с плеча упряжь, с размаху швырнул как можно дальше и стал спускаться. На полпути он вновь услышал скрип и остановился.

Взглянув наверх, вроде бы различил сквозь щели между досками неясные очертания лица и горящие глаза.

Он кубарем скатился вниз, вылетел из конюшни и захлопнул двери. Просунул в дужки замок и, опершись на широко расставленные руки, отдышался.

Приложив ухо к дверям, он долго слушал. Кроме знакомых звуков от лошадей — ничего.

Он вспомнил глаза. Какая глупость! Наверняка крыса. Значит, отмыкаем замок, идем назад и вешаем упряжь, как надо. Именно так — чтобы избавить себя от папашиной порки.

Но день быстро угасал, и в конюшне уже совсем темно. Даже просто заставить себя войти было выше его сил.

Он поспешно зашагал к дому.

(6)

Тьма не до конца размотала свой полог, но пальцы теней уже стискивали город, медленно сжимаясь в кулаки.

И ночные странники подобрались вплотную.

На конюшне лошади дрожали, ворочая выпученными глазами от сеновала к лестнице, пока фигура — с очертаниями, изменчивыми как вода, — спускалась вниз.

(7)

Поглядев на темноту за окном, шериф запер двери конторы. Он надел новую шляпу и сел за стол, спиной к зарешеченному окну, достал виски и стакан, налил изрядную порцию.

Сегодня ночной обход отменен. Без вариантов. Вероятно, и все последующие. Он думал уехать. Например, в Западный Техас или в Оклахому. Главное — убраться из Мад-Крика, и побыстрее. Он налил новую порцию. Следом еще одну.

Проклятье. Он даже напиться не способен.

(8)

Для Джима и Мэри Гласс услышать с улицы голос внучки было поистине чудом. С ее смертью уже смирились.

Они как раз думали, как известить дочь и ее мужа. Посылать письмо или телеграфировать не годилось, но кому охота ехать в Бюмонт и объяснять, глядя в глаза, что девочка пропала в дороге?

Винили они себя. Им пришло в голову предложить отправить девочку в гости в дилижансе, а после и дилижанс, и девочка считались пропавшими. До этой самой минуты.

Детский голосок, по которому они сразу узнали Миньон, звал из-за двери. Они наперегонки бросились открывать.

Мэри оказалась первой.

Снаружи, в густеющих сумерках, в немыслимо грязных лохмотьях, стояла Миньон. В одной руке, крепко сжимая матерчатое горло, она держала куклу. — Бабушка, — голосом холодным и пустым, как первое дыхание зимы, сказала девочка.

— У нее что-то с глазами, — сказал Джим, тем временем Мэри распахнула объятия. Миньон пружиной метнулась навстречу — и ее зубы вонзились в бабушкино горло, как горячий нож в масло.

Мэри вскрикнула. Кровь хлестнула фонтаном, и она рухнула навзничь на крыльце, зажимая рукой шею.

Девочка отцепилась от бабушки и бросилась на Джима. Детские ручонки обхватили его правую ногу, зубы нацелились в промежность, терзая одежду и плоть, как сгнившую парусину.

Джим оторвал ее от себя и швырнул на пол.

Одного взгляда хватило понять, что жена мертва. Кровь ручьями струилась по ее шее. Глаза полностью закатились.

Он сделал два неверных шага, ухватился за вешалку для шляп, чтобы не упасть, и повернулся к внучке.

Та по-кошачьи шустро шмыгнула к нему. Одной ногой уперлась ему в колено, отбросила куклу и вскарабкалась выше. Ручонки обвили его затылок.

— Поцелуй дедуле, — сказала она и, сомкнув челюсти, изогнув шею, разорвала ему горло.

Джим рухнул на пол. Последним усилием он попытался оттолкнуть девочку, но тщетно. Он слышал, как ее язык быстро снует между его зубов. Потом все звуки исчезли.

Когда Миньон насытилась, на лице Джима почти не осталось плоти.

Еще несколько мгновений — и он, безлицый, встал. Зубы, похожие на кусочки сахара в томатном пюре с глазами, несколько раз щелкнули. Он был голоден.

Поднялась и Мэри. Ее голова свешивалась набок, платье с одной стороны было ярко-красным.

Она вышла в дверь, к городу и к живым людям.

Джим направился следом.

Миньон подобрала куклу и пошла за ними.

Дедушка, бабушка и внучка отправились на ужин.

(9)

Как только стало темнеть, Буэла услышала пение. Пели фальшиво, и приглушенный звук доносился снаружи, но она узнала голос.

Ее сестра, Милли.

С лампой в руке Буэла вышла из дома.

— Милли, господи, это ты?

В ответ только пение — точно умирающая птичка в колодце.

— Милли, я здесь. Где ты?

— Голодная, — произнес голос Милли. — Я очень голодная.

Теперь Буэла сообразила. Голос доносился из погреба. Но там давно ничего нет, кроме воды.

Внезапно Буэлу осенило. Милли заблудилась. С дилижансом случилось что-то ужасное, и Милли заблудилась. Теперь она помешалась от голода и прячется в погребе. В тухлой воде.

Буэла подоткнула юбки и кинулась к погребу.

— Дорогая, сейчас я тебя накормлю. Немного потерпи. Я тебя накормлю.

Буэла рывком открыла люк в погреб.

Пение стихло. Только глухая чернота. Змейки страха проползли по ее спине.

— Милли?

Она просунула лампу глубже в погреб.

Во тьме возникло лицо Милли. Грязная луна с массой копошащихся червей. Слизь на волосах.

— Господи, — ахнула Буэла.

Пальцы Милли схватили запястье руки, державшей лампу, и рванули.

Крик Буэлы быстро оборвался. Вместе с лампой она ушла под воду.

Но, отдавая Буэле должное, она накормила Милли.

(10)

Работа у гробовщика шла полным ходом. Мерц подготовил Ната Фостера и нарядил его в костюм, захваченный шерифом из дома банкира, после чего заключил, что Нат никогда не выглядел лучше. Черви должны оценить его рвение.

С другой стороны, он порядком намаялся с Натом. Если учесть, что друзей у того не больше, чем у земляного гремучника, Ната следовало заколотить в ящик и закопать, пока не раздулся.

Оглядывая распростертого на плите Нолана, он решил, что именно так с ним и поступит. Никто из этих двоих не привлекал плакальщиков — хотя Нату нашлось чем их оплатить. Парни вроде них больше привлекают мух.

Мерц прикинул, что лучше завернуть Нолана в старую простыню и положить в простой сосновый гроб. А с утречка зарыть, пока он совсем не протух и не выпер за стенки. На дешевых похоронах такое разок случилось. Он засунул старого Крайдера в гроб без бальзамирования и продержал так ночь. На другой день на погребении — июльский денек выдался жаркий — говнюк раздулся, как кит. В тот раз удача Мерцу не изменила, и тело не выдавило боковины гроба, пока родственники не разошлись. Вонь стояла, как от бочонка тухлой рыбы. Мерц и могильщики свалили труп в яму и побыстрее закидали.

Нолан, ясное дело, уже пованивал. И довольно мерзко.

Мерц обошел вокруг тела. Уродливый hombre. Хотя бы грязь из пустой глазницы выковырять.

Да. Назвался груздем — полезай в кузов. Остается раздеть его, обложить льдом и оставить до утра. Двое могильщиков подряжены. Управиться недолго, а после — похороны Ната, где удастся срубить деньжат. Пусть до Ната никому нет дела. А иные будут только рады.

Мерц выкрутил фитиль у лампы над плитой, прошел Нолану в ноги, повернулся спиной, ухватился за один кучерский сапог и потянул.

Снятый сапог он поставил рядом с собой. Нет, размер не годился.

Он взялся за второй и потянул. Тот не хотел слезать.

— Ну давай, сукин кот!

Нолан сел на своей плите. Грязь посыпалась из глазницы и с волос.

Мерц перестал тянуть.

По затылку пробежал озноб.

От другой плиты, где лежал обряженный Нат, донесся шорох. Покосившись в ту сторону, он разглядел в дымчатом свете лампы, как Нат слезает с плиты.

«Мальчишки балуют», — подумал Мерц.

И в этот миг заметил севшего за спиной Нолана.

Он бросил сапог и развернулся.

И Нолан его сцапал.

Глава седьмая

(1)

В темноте лаборатории Дока сосуды с частями игрока стали подрагивать.

Сгнившая плоть поползла вверх по стенкам и надавила на крышки. В других задребезжали кости. Картонная коробка, где лежала голова, задрожала.

На стенке коробки проступило пятно, затем блеснули зубы. Голова игрока прогрызала путь к свободе. В большой банке костяная рука сжала пальцы в кулак и настойчиво забарабанила в стекло.

Док сидел за столом в кабинете, разложив сбоку несколько стопок книг и раскрыв перед собой одну из них. Разорванные на полоски листки записной книжки торчали тут и там в качестве закладок. В стопках лежали «НЕКРОНОМИКОН», «ТАЙНЫ ЧЕРВЯ», «КАББАЛАТ ШАББАТ», «КУЛЬТЫ УПЫРЕЙ», «ЧЕРНАЯ КНИГА ДОФИНОВ», «СОБРАНИЕ НЕЧИСТИ».

Читал же он «ВЫЗЫВАНИЕ ДЕМОНОВ».

Послышался звук.

Док поднял голову и прислушался. Звук долетел из примыкавшей к кабинету приемной. Похоже на звон стекла. Открыв ящик стола, он достал маленький револьвер, встал и прошел к двери между кабинетом и приемной.

Снова звон разбитого стекла.

Он взвел курок, открыл дверь и вышел в темный коридор. Сейчас стало ясно, что звук шел из лаборатории, куда он поместил останки игрока. Кто-то туда проник.

Док прекрасно знал дорогу и не потрудился зажечь лампы в коридоре.

Он осторожно подкрался к двери в лабораторию и прислушался.

Внутри будто с хрустом прошли по битому стеклу.

Он распахнул дверь.

В помещении смутно проступали очертания полок и оборудования — мензурок и прочего. Перехватив револьвер в левую руку, он взял с ближайшей полки спичку, чиркнул ею и произнес:

— Кто здесь?

Ответа не последовало, но стекло захрустело сильнее.

Спичка потухла.

Захватив еще горсть спичек, Док шагнул в темноту. Что-то ткнулось в его ботинок, и он пинком отбросил это в сторону.

Вернув револьвер в правую, левой рукой он зажег спичку о брючину и поднял перед собой.

С одной из верхних полок донесся странный скрежет, и он увидел, как коробка с головой мертвеца дрогнула.

Проклятые крысы — добрались-таки.

Тотчас же он убедился, что это не крысы.

Голова с горящими как угли глазами таращилась на него через прогрызенное в коробке отверстие. Зубы громко щелкнули.

Док вскинул револьвер и выстрелил в голову в тот же момент, как погасла спичка. Насколько выстрел был удачен, судить в темноте было трудно. Он видел лишь черный шар, слетевший с полки на пол с громким стуком.

Он чиркнул новой спичкой и замер.

Что-то схватило его за ногу.

Опустив спичку ниже, он увидел кости скелетной руки. Отчаянный пинок — и костяная рука закрутилась по полу, пока не врезалась в массу из трепещущей плоти с осколками стекла и остатками волос, некогда украшавших голову, грудь и живот игрока. Все вместе походило на истрепанный ковер, под которым снует мышь.

Ребра с треском собрались в каркас — и ковер из плоти в мгновение ока его обтянул.

К получившей пинка руке присоединилась вторая. Кисти раскачивались на запястьях, словно головы кобры, и руки как змеи скользнули под стол для препарирования. Обратно они вынырнули, удерживая череп из коробки.

Руки уронили череп у верхушки костяка, и он, щелкнув, прикрепился к шее. Кости ног, хрустнув, присоединились снизу. Руки стали на место.

Сборный человек подогнул костяные колени и, к неописуемому ужасу Дока, поднялся.

Ошметки тканей все еще ползали по телу, отыскивая нужное место. Полоска плоти обернулась вокруг нижней челюсти Сборки и застыла. Пучки волос торчали по всему лицу, приставшие в основном к голой кости. Ноги тоже состояли из одних костей.

Зубы черепа несколько раз клацнули, и монстр двинулся к Доку.

Док выстрелил. Пуля попала твари в грудь, прошла навылет и расплющилась о стену.

Спичка погасла. Док не стал зажигать новую — глаза уже приспособились к темноте и хорошо различали очертания. В голове мелькнуло вычитанное в одной из книг: если мертвец оживлен демоном, его нельзя уничтожить, пока цел гниющий мозг. Разрушенный мозг несет мгновенную гибель.

Док выстрелил снова, но прицел повело в сторону. Кусок плоти вырвало из плеча Сборки.

Док не мог двинуться, он как примерз к месту.

Сборка была уже рядом. Костяные пальцы растопырились (Док успел заметить, что к одному пристал заплутавший нос), готовые вцепиться в шею. Одновременно он разинул рот для укуса.

Док сунул дуло револьвера в рот и, когда Сборка сомкнула челюсти — так что зубы разлетелись в труху, — спустил курок.

Мозги вылетели из гниющего затылка Сборки и размазались по стене томатным пюре. Голова зашаталась, слетела с плеч и разбилась об пол, как гнилая тыква. Частички мозга, засохшей крови и вонючей плоти налипли на брюки Дока.

Левая рука твари отскочила, рассыпавшись фрагментами костей. Вылетело правое колено, и Сборка рухнула. Ударившись об пол, она разлетелась на куски. В секунды у ног Дока осталась куча гниющих останков.

Док с трудом сделал несколько шагов и оперся о стол.

— Матерь Божья, — сказал он. — Святая Матерь Божья.

(2)

В дверном проеме, освещенная лампой, оставленной в кабинете Дока, замерла Эбби. В одной сорочке и с дробовиком Дока в руках.

— Я слышала выстрелы. Господи, что это?

Не отпуская стол, Док поднял голову.

— Живые мертвецы. Все, как я говорил. Веришь теперь?

Эбби только кивнула.

— Я-я видела, как оно движется. Не могла выстрелить. Когда это — когда оно — так близко… Господи, оно развалилось.

— Ага. Давай не стой здесь. Иди оденься.

(3)

Преподобный чувствовал запах дождя. «Возможно, — думал он, — это и разбудило». Как бы там ни было, сон будто рукой сняло. Он подошел к окну и выглянул. Падали первые крупные капли. Поднимался ветер. Похоже на то, что соберется гроза.

Преподобный взглянул на карманные часы.

Совсем поздно.

Он зажег лампу, сел на кровати и раскрыл карманную Библию.

(4)

Начавшись, все развивалось быстро. Мертвые были голодны. Они шли в дома друзей, родственников и врагов. Те из живых, кого не съели целиком, вскоре пополняли их ряды.

(5)

Преподобный решил пройтись. Ни заснуть, ни погрузиться в чтение не удавалось. Он оделся, положил в карман Библию и спустился вниз.

Часть 3Решающая битва

Из жадных, из разверстых губЖивая боль кричала мне.Д. Китс. Безжалостная красавица (перевод В. Левика)

Глава восьмая

(1)

Когда Преподобный прошел мимо Монтклера, толстяк, как обычно, спал. Стол украшали четыре грязные тарелки и нищенские объедки умятого цыпленка.

Преподобный вышел на улицу — и в тот же миг, как по уговору, разверзся ад.

Вдоль по улице несся Дэвид. Увидев Преподобного, он завопил:

— Спасите, Преподобный! Спасите!

Позади, на приличном расстоянии, взору Преподобного предстал Джо Боб Райн. Он шустро ковылял вдогонку за Дэвидом.

Дэвид влетел в руки Преподобного.

— Ух ты! Вы с отцом подрались?

Перекошенное от страха лицо мальчика было залито слезами.

— Он убьет меня, Преподобный! Обратит в такого же, как они. Ради милости Господа, помогите!

Преподобный был бы рад начистить Джо Бобу Райну рыло. Здоровенный задира ему не нравился. Однако влезать в личные отношения, которые его не касались, не хотелось, а насилие в эти ночные часы (или ранние утренние — как посмотреть) не отвечало его понятиям о декоруме.

Тем не менее бить мальчика он не позволит.

— А если с ним поговорить? — предложил Преподобный.

— Нет-нет, — сказал Дэвид, оглядываясь. — Он мертвый.

— Что? Так вот же он, парень. — Преподобный указал на Райна, который переваливался, будто стреноженный короткой веревкой.

— Мертвый, говорю вам!

Всматриваясь по мере того, как он приближался, Преподобный убедился, что лицо и шея Райна залиты кровью. С виду он сильно пострадал. Да что там, из лица и груди было вырвано несколько кусков. Может, Дэвид отбивался — скажем, топором. А теперь раненый (но явно не убитый) Райн жаждал мести. — Гляди! — закричал Дэвид.

Преподобный обернулся. Из переулка, что вел к дому Дока и Эбби, стала вытягиваться толпа.

— Все мертвые. Не знаю, как вышло — но мертвые. И ходят, и — они разорвали маму. — Мальчик всхлипнул. — Вломились к нам. Маму схватили — стали грызть. А папа — а я в окно… Преподобный, ради Христа, бежим!

За спиной Райна появились другие. Показались из переулков, из домов. Армия шаркунов.

Положив руку на револьвер, Преподобный подтолкнул Дэвида туда, где путь еще не был отрезан. Не успели они ступить и шагу, как в переулке рядом с лечебницей показалась коляска. Док был за кучера и щелкал кнутом, а рядом, с дробовиком в руках, сидела Эбби. Лошади раскидали в стороны мертвецов, и коляска вылетела на улицу.

— Док! — крикнул Преподобный.

Док увидел их с Дэвидом. Мгновение он колебался, вероятно пытаясь определить, живы они или нет, затем погнал коляску к ним.

Мертвец схватил переднее колесо, пытаясь застопорить его, но не удержался. Коляска переехала ему шею. Оставшись позади, мертвец встал — голова повисла на грудь, зазубренный кусок кости торчал из загривка — и пошел.

Док придержал лошадей, только чтобы Дэвид и Преподобный смогли запрыгнуть, и галопом пустил лошадей в направлении церкви.

Толпа мертвых жителей преградила им путь. Когда Преподобный достал револьвер, Док крикнул:

— Бей в голову — иначе их не свалить!

Эбби вскинула дробовик и выстрелила. Один из зомби, лишившись половины черепа, упал.

Револьвер Преподобного рявкнул четыре раза. Четверо зомби с дырками в голове рухнули на землю умершими безвозвратно.

Свободной рукой выхватив свой револьвер, Док прострелил глаз женщине, повисшей на коляске сбоку.

Дюжий мужчина (лавочник Мэтьюз) запрыгнул на спину одной из лошадей и, пока коляска продиралась сквозь толпу, вцепился зубами ей в шею. Кровь ударила фонтаном, ноги лошади подкосились, и она упала, увлекая за собой упряжку.

Коляска опрокинулась набок, раскидав седоков.

Сделав кувырок, Преподобный вскочил. Упавшие лошади заняли большинство зомби, которые, отталкивая друг друга, вытягивали и пожирали их внутренности.

Резко обернувшись на вопль Дэвида, он оказался лицом к лицу с Монтклером, казавшимся куда более резвым, чем при жизни. Преподобный врезал дулом револьвера ему в лоб, а Дэвид подсек сзади под коленки, уложив на землю.

Пока Монтклер неуклюже поднимался, Дэвид подскочил к Преподобному.

Эбби выронила дробовик, а стоявший рядом Док хладнокровно посылал пулю за пулей в надвигающихся тварей. Но барабан вот-вот должен был опустеть.

Дэвид рванулся и схватил упавший дробовик. Преподобный был в шаге позади.

Девочка не старше Дэвида бросилась на них. Недолго думая Дэвид вскинул дробовик и выстрелил. Заряд угодил в шею, напрочь оторвав голову. Закружившись, разбрызгивая кровь, безголовое тело рухнуло. Голова упала неподалеку, щелкая зубами.

Дэвид как завороженный смотрел на голову, кусавшую землю в попытке добраться до еды.

Выхватив у него дробовик, Преподобный прикладом размозжил голову.

Монтклер и остальные тем временем обступили их со всех сторон.

— Беги к церкви, — сказал Преподобный. — Там святая земля.

— А ты? — спросил Дэвид.

— Делай, что сказано.

Крутанувшись, Дэвид прошмыгнул между ног Монтклера, резко метнулся влево, упал, перекатился под руками еще двоих и оказался на свободе. Он ринулся к церкви.

Преподобный, размахивая дробовиком, не давал им приблизиться — как Иисус, изгоняющий из храма менял.

Он расчистил себе дорогу к Эбби.

— Бегите, — сказал он. — Бегите к церкви.

И взмахнул дробовиком, с треском круша руки и черепа, раскалывая кости и рассекая плоть.

Толпа сомкнулась теснее, но Преподобный продолжал отбиваться, и море мертвых раздалось, пропуская Эбби, Дока и Преподобного (который пятился спиной, продолжая наносить удары) в сторону церкви.

Взлетев по ступеням, они рванули дверь.

Та оказалась заперта.

— Кэлхаун! — крикнул Преподобный. — Впусти нас.

Док шарахнул в дверь ногой и завопил:

— Открывай! Скорей! Кэлхаун!

Мертвецы подступали все ближе. В первом ряду Преподобный увидел Монтклера. Потеки зеленоватой слюны свисали с губ почти до земли.

«Монтклер даже мертвый впереди, когда доходит до еды», — угрюмо отметил Преподобный.

Все четверо не прекращали орать и колотить в дверь.

Дверь не открывалась. Мертвецы подобрались к самым ступеням. Преподобный сунул револьвер Дэвиду и перехватил дробовик, готовый разбивать черепа.

Но в последний миг зомби остановились. Как змеи перед заклинателем, они раскачивались взад-вперед, испуская голодные стоны.

— Что с ними? — заверещал Дэвид, как палку выставив перед собой револьвер.

— Святая земля, — отозвался Преподобный. — Сила Господа всемогущего.

— Не прославляйте всуе, — сказал Док. — Я точно знаю. Прежде чем полегчает — будет куда хуже.

Дверь отворилась. За ней был Кэлхаун, трясущийся, сжимающий кочергу. С белым лицом и в явном ступоре.

— Я… я слышал вас, — произнес Кэлхаун.

Отпихнув его, все кинулись внутрь, захлопнули дверь и накинули большой дубовый засов.

Кэлхаун опустил кочергу.

— Я думал, вы — они. Уже дважды они приходили, но вставали у ступеней. Я видел, как схватили несчастную мисс Макфи. Она искала убежища, но не успела. Я услышал крики. Приоткрыв дверь, выглянул — она была рядом, тянулась ко мне. А они кусали ее, рвали — Господи, я не смог выйти. И сделать ничего не мог — ее сожрали.

— Правильно поступили, — сказал Преподобный. — Они бы вас убили.

— Это в лучшем случае, — добавил Док.

Подойдя к забранным решеткой окнам, они выглянули. Мертвецы выстраивались кольцом вокруг церкви.

— Мы здесь в безопасности? — спросила Эбби.

— До поры до времени, — сказал Док. — Пока не придет их хозяин.

— Хозяин? — повторил Кэлхаун.

— Индеец. И его проклятие этому городу. Вот с чего все началось.

— Но я не трогал ни его, ни его женщину.

— Неважно, — сказал Док. — По его мнению, виноваты мы все. Весь город. Кстати, Джеб, ты тоже. — Господь послал меня на битву — и вот я здесь, — сказал Преподобный.

— Больше не считаешь это моими фантазиями? — спросил Док.

Преподобный хмуро усмехнулся:

— Разве только нашими общими.

(2)

Калеб барабанил в дверь конторы шерифа.

— Мэтт, впусти меня. Слышишь? Впусти.

Мэтт (заснувший перед тем на койке в открытой камере) уже слышал суматоху вокруг и видел, как Преподобный и остальные пробивались по улице, так что ему не составило большого труда сообразить, что происходит. Однако он решил не высовываться. Надеялся, что, продержавшись до рассвета, получит шанс. А сейчас придурок Калеб, который заварил эту кашу, ломится в его дверь, собирая всю нечисть. Через окно он видел, как оравы мертвецов двинулись на звуки голоса.

— Открывай, сукин сын, — вопил Калеб. — Я знаю, ты там. Открывай! Они мне зад обгложут.

«Надеюсь, подавятся», — подумал Мэтт.

Подойдя к окну, Мэтт выглянул, а Калеб как раз заглянул с улицы.

— Ради святого Петра, открой.

За спиной Калеба мертвецы сбились в плотную свору, торопясь к еде. У Мэтта мелькнула мысль об их сходстве с толпой, собравшейся в тот вечер, когда повесили индейца, и в то же время о ежегодном совместном городском обеде.

— Иди к дьяволу, — сказал Калеб и пропал из виду.

Помедлив, Мэтт бросился к двери и откинул засов.

Калеб стоял к нему спиной, с револьверами в обеих руках. Он быстро глянул назад и попятился в дверь. Захлопнув ее, они вернули засов на место. — Мудак, — сказал Калеб.

Мэтт промолчал.

— Я еле пробился через город. Мэтт, они людей жрут. Мертвые поднимаются и ходят.

— Знаю, — ответил Мэтт.

В следующий миг он прыгнул, схватил Калеба за грудки, перекинул через стол и шмякнул об стену. Потом рывком поднял на ноги и заорал прямо в лицо:

— Ты во всем виноват, сволочь! Ты заставил вздернуть индейца. Именно ты все и сделал. Ты…

Дуло револьвера Калеба уперлось ему в верхнюю губу.

— Пусти. Понял? — сказал Калеб.

Мэтт отпустил. Его руки тряслись.

Сбоку в поле зрения что-то появилось. Мертвое лицо в окне. И еще одно. А потом кое-что похуже.

Снаружи показался кто-то, тащивший через улицу большой ящик.

Индеец.

— Святая Богоматерь, — сказал Мэтт.

Калеб проследил за его взглядом.

— Иисусе Христе с деревянной елдой и дерьмом сохрани нас. Сам большой ублюдок. Для повешенного и спаленного молнией он еще хоть куда.

Положив один револьвер на стол, Калеб откинул на другом барабан и стал перезаряжать из запаса на поясном патронташе.

— Поглядим, по вкусу ли ублюдку свинец. И сними-ка сюда пару винчестеров, не то мы — мертвое мясо. Ходячее мертвое мясо. — Чтобы вернее целиться, Калеб зажег на столе лампу.

Индеец подошел к окну, нагнулся и заглянул внутрь. Его лицо вызывало дрожь — на вид медленно истлевающее. Поставив ящик на торец перед окном, он снял крышку.

Женщина внутри потеряла сходство с человеком. Калеб с дружками обкорнали ее и содрали кожу, не оставив следа былой красоты. Мышцы на животе разорвались, и кусок кишки вылезал, как застенчивая змея.

Мэтт, заряжавший винчестер, не мог отвести глаз от создания в ящике — даже не присутствуя при ее мучениях, он сразу догадался, кто перед ним.

Он взглянул на Калеба.

— Ты тварь!

— Эдак меня называла старая маманя, — сказал Калеб.

Индеец отошел от окна.

Раздался мощный удар в дверь.

Деревянный засов треснул.

Удар повторился.

Громадный кулак индейца пробил дерево и зашарил в поисках скобы.

Калеб прицелился из револьвера и трижды выстрелил. Пули прошили руку насквозь, застряв в дереве. Рука продолжала извиваться наподобие щупальца.

— Бросай винчестер! — заорал Калеб.

Мэтт, почти не сознавая, что делает, подчинился. Калеб сунул револьвер за пояс, поймал ружье, взвел и выстрелил еще три раза.

Рука замерла.

Всего на миг, затем пальцы вцепились в дверь и потянули. Петли заскрипели, застонали, завизжали.

Дверь отлетела, и индеец швырнул ее на улицу. На миг он застыл в проеме, мертвая челядь толпилась за спиной, пытаясь просунуться в комнату.

Рассыпав полкоробки патронов, Мэтт сумел зарядить дробовик и стал пятиться к открытой камере. Калеб не тронулся с места. Он выстрелил три раза и все три пули угодили индейцу в грудь, выбив маленькие фонтанчики праха.

Индеец улыбнулся.

Калеб снова выстрелил. Пуля пробила индейцу щеку, оставив аккуратную дырочку, и только.

— Говноед, — сказал Калеб. — Попробуй меня взять. — Схватив ружье за ствол, он размахнулся, а индеец прянул вперед.

Его громадная рука схватила винчестер на лету и выдернула из хватки Калеба. Взяв ружье в обе руки, индеец переломил его пополам.

Калеб сунулся за револьвером.

Индеец перехватил руку.

— Нехорошо, — сказал он. — Совсем нехорошо.

И сжал.

Калеб завыл, когда плоть и кости ладони перемешались с металлом и слоновой костью рукоятки.

Ударом наотмашь индеец сбил Калеба с ног.

Оглушенный, Калеб уставился вверх. Индеец нагнулся, ухватил шнурок с нанизанными ушами и рывком сорвал с шеи.

Обернувшись на челядь, нетерпеливо ждущую в дверях, индеец улыбнулся.

— Кормитесь, — произнес он, и мертвецы ворвались внутрь.

Калеб завопил, когда они накинулись на него. Зубы рвали одежду, горло, живот. Он пытался отползти, но его придавили к полу. Он завизжал, чувствуя, как полдюжины обломанных старческих зубов впились ему в руку.

Голова женщины метнулась к нежной части живота и глубоко вгрызлась, разрывая плоть. Из раны серым кольцом выскользнули внутренности и тут же оказались у женщины в зубах. Она потянула, привстала, стараясь выдрать кусок покрупнее. Тотчас вторая нырнула к вытянутым кишкам, и те порвались — две женщины вцепились в добычу, вырывая друг у друга, как две синие сойки дерутся за большого сочного червя.

Множество рук терзало рану, вытаскивая новые внутренности, лица прижимались к лицу Калеба, отгрызая куски. Еще миг — и вымазанный кровью, с растянутыми по всей конторе внутренностями, Калеб наконец умолк.

Скованный ужасом, Мэтт забился в камеру, захлопнув за собой дверь. Индеец обвязал шнурок с ушами вокруг шеи, подошел и прижался к прутьям лицом.

Мэтт разрядил оба ствола. Голова индейца откинулась на фут, но вновь вернулась к решетке. Заряд дроби пришелся на площадь от низа носа до середины груди. Маленькие свинцовые шарики выскочили обратно и дождем посыпались на пол. Громкий смех индейца не перекрыл звуки рвущегося мяса, чавканье и хруст хрящей за его спиной.

Индеец взялся за прутья решетки и неспешно, с улыбкой на лице, стал отгибать их в стороны. Просунув голову в образовавшуюся дыру, он радостно оскалился.

Отшвырнув дробовик, Мэтт выхватил револьвер и приставил к виску. Он взвел курок. Зажмурился. И… промедлил.

Всего мгновение — а потом нажал курок.

Его руку рвануло вбок, и пуля ударила в стену камеры, не причинив вреда, а Мэтт, открыв глаза, с ужасом увидел, что индеец уже стоит рядом, держит револьвер за ствол и улыбается.

Индеец отшвырнул револьвер, лязгнувший об пол. Его рот открылся. В тусклом свете полускрытых облаками и дождем лунных лучей и мерцающих отсветах лампы серебристо блеснули зубы.

Рот индейца раскрывался все шире. Послышался щелчок, когда челюсти разделились в сочленении, как у змеи. Из горла индейца вырвалось громкое шипение, и голова метнулась вперед, захватив Мэтта от подбородка до носа.

Вопль Мэтта слабым эхом отразился от нёба громадного рта и затих в глотке. Раздался омерзительный хруст — и во все стороны от лица Мэтта брызнула кровь.

Индеец, стоявший чуть нагнувшись вперед, выпрямился, приподняв брыкающегося Мэтта над полом. Потом затряс головой, как собака, грызущая кость, и Мэтт обвис мокрым половиком. Индеец еще раз тряхнул головой, и лицо Мэтта слезло, а сам он отлетел в сторону, проскользнув по полу, пока голова не врезалась в стену. Он остался лежать лицом вверх, но уже без лица. Лоб был раздроблен, уши будто прилепились на краю обрывистого склона, точно готовые сорваться вниз неумелые скалолазы.

Изжеванный обрывок плоти мелькнул между больших острых зубов индейца, и в один быстрый глоток отправился в утробу нéлюдя. Спустя мгновение индеец выплюнул струйку зубов Мэтта, как страдающий плохим пищеварением изрыгает избыток скушанных мятных пастилок.

Обернувшись окровавленным лицом к своим приверженцам, индеец улыбнулся при виде Калеба, который поднимался с волочащимися остатками внутренностей, а за ними поблескивали позвоночник и обглоданные ребра.

Запрокинув голову, индеец испустил дьявольский вой, окропив потолок фонтаном кровавых брызг.

(3)

Внутри церкви осажденные услышали вой и, насторожившись, на время оторвались от разборки скамей и заколачивания дверей и окон.

Зомби вокруг церкви развернули головы в сторону, откуда донесся вой, точно услышав любимый фрагмент симфонии.

Вой долго не стихал, и Преподобному (который замер у окна с молотком в одной руке, гвоздем в зубах и обломком скамьи в другой) он показался одновременно воплем скорби и триумфа.

Глава девятая

(1)

Осажденные усиленно готовились к грядущему штурму.

Все дробовики, ружья и револьверы вытащили из кладовки, зарядили, и те, что не разобрали, разложили вдоль рядов скамей, на сиденьях и рядом, чтобы в любой момент схватить и пустить в ход. Идея заключалась в том, чтобы держать оборону как можно дольше, а если отступать, то вдоль длинного прохода в сторону кладовки — последнего рубежа, — всегда имея оружие под рукой.

Разломав несколько рядов скамей, они как обезумевшие дятлы заколачивали двери и окна — притом что зомби не спешили идти на приступ, времени как следует подготовиться было достаточно.

Кэлхаун вертел в руке револьвер.

— В жизни не брался за оружие — терпеть его не могу.

— Пришла пора научиться, — сказал Преподобный. — И полюбить. Уверен, очень скоро оружие станет для нас верным спутником.

Зомби толпились у окон, заглядывая внутрь сквозь щели в приколоченных досках.

— Чего они ждут? — спросил Кэлхаун, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Хозяина, — сказал Док. — Его слова.

— Док, — сказал Преподобный, — если вам есть что рассказать нам в помощь — теперь самое время.

Док оперся о ближайшую скамью.

— Ладно, — сказал он. — Постараюсь коротко, без лишних подробностей. Толком объяснить все равно не сумею. Индеец — шаман, колдун. Он проклял город и впустил в свое тело демона, чтобы жить после смерти и отомстить. Демон дает ему могущество. Церковь на время отпугнет зомби, пока он не заставит их. А это неизбежно. Святость места ему противна, потому он пошлет зомби исполнить свою волю. Если им не удастся, то явится сам. И чем ближе к утру, тем вернее, что он возьмется за дело: при свете дня его силы иссякнут. Тогда мы можем найти и убить его, и он мало чем сможет помешать. Лучи солнца для него — яд. Что до зомби, они как пчелы, а он словно пчелиная матка. Все они подвластны одному разуму. ЕГО. Остановить их можно лишь разрушив мозг. Индейские чары действуют только на мертвых, чей мозг уцелел. Не знаю, как и отчего. С тем же успехом могу объяснить, зачем в снадобья добавляют глаз жабы или крыло черного мотылька. Просто метьте в голову и крошите черепа. Тогда их остановите.

— И индейца? — спросил Дэвид.

— С ним иначе. Демон внутри него владеет телом и дает силы, как бы тяжело тело ни пострадало. Его остановить может лишь солнце или священные предметы. Но таким предметам должна сопутствовать вера. Если мы теряем веру, от них нет пользы.

Преподобный обнял Эбби за плечи.

— Док, а вы знаете точно?

— Какое там. Я, по-вашему, что ни день воюю с упырями? Я все вычитал в чертовой книжке. — Док умолк. — И вот еще что. Эти живые мертвецы как зараза. Если укусит — считай, укусила бешеная собака. Только хуже — станешь таким, как они. Случись такое — советую застрелиться.

(2)

Город умер.

И мертвые бродили в нем.

Через щель между досками Преподобный следил за ними. Когда-то в Сан-Франциско он видел, как с полсотни крыс выбирались с корабля по швартову, и теперь вспомнил тот момент. Голодные красные глаза и все прочее. Зомби, при жизни бывшая Милли Джонсон, появилась у щели с другой стороны и взглянула на Преподобного. Разбухший язык облизнул губы. Длинная сопля свешивалась из левой ноздри, почти касаясь щеки. Она издала приглушенный стон, точно Преподобный был лакомым куском бифштекса. Наконец она отступила от окна в поисках лучшего пути внутрь, и Преподобный увидел индейца.

Тот шел посреди улицы с деревянным ящиком на плече, и дождь будто расступался перед ним.

Кэлхаун, глядевший в другое окно, отшатнулся, упал на колени и стал молиться.

Толпа мертвецов раздалась, попуская индейца, и тот остановился у церковных ступеней, вертикально опустил рядом ящик. Сорвав крышку, он выставил содержимое на обозрение укрывшихся в церкви.

За плечом Преподобного Док произнес:

— Его жена. То, что осталось.

Индеец повернулся к трупу, снял шнурок с ушами и надел через голову тела. Затем поцеловал мертвые почерневшие губы и обернулся к церкви.

Новые мертвецы ковыляли по улице. Среди них безлицый шериф и Калеб, волочивший кишки и припадавший на ногу, часть коленки которой отгрызли.

Взгляды Преподобного и индейца пересеклись, и Джеб с удивлением ощутил наплыв жалости к краснокожему. Чувство потери близких было ему знакомо, пусть в его случае носило чисто эмоциональный характер. По слухам, его семья (хотя сестру, несомненно, изгнали) жила и процветала.

Теперь они оказались лицом к лицу: он — за светлые силы Господни, а индеец — орудие в руках дьявола. Две силы сошлись в противоборстве.

Но отчего-то Преподобный не ощущал свою бесспорную непогрешимость и не мог принять индейца за чистое зло.

Он обернулся к Эбби. Та попыталась ответить улыбкой, но мускулы лица не слушались. Мысль о ней еще больше поколебала его уверенность в непогрешимости, вместе с тем добавив мирского жизнелюбия. Он очень хотел бы возлечь с ней и познать ее в библейском смысле. Это было бы справедливым даром двум любящим людям, которых, вероятно, ждет скорая смерть. Если им не суждено уцелеть, другой возможности не будет. Он соблюдал Божьи заповеди, но не заповеди своего сердца, а сейчас не мог этого одобрить.

Проповедник взглянул на Дэвида. Он успел привязаться к мальчишке так, как если бы тот был его сыном.

Мальчик сидел на скамье, сжимая дробовик; лицо и волосы в грязи. Безграничная любовь переполнила Преподобного.

Дэвид, словно почувствовав, повернулся к нему и попытался улыбнуться, но преуспел едва ли больше Эбби.

Преподобный вновь выглянул в окно. Индеец не сдвинулся с места и продолжал смотреть в ту же точку, словно пытаясь перехватить его взгляд.

Преподобный отвернулся. В пятый раз он переломил дробовик и проверил заряды, и в пятый же раз осмотрел револьвер.

Прислонив дробовик к стене и убрав револьвер за пояс, он подошел к Эбби и обнял ее.

— Я люблю тебя, — просто сказал он. — Будь что будет — я тебя люблю.

Отложив оружие, она обняла и поцеловала его — долгим и страстным поцелуем любви и, возможно, прощания.

Ибо наставал момент истины.

(3)

Мертвецы перешли в наступление. Поначалу с опаской. Поднявшись по ступеням, они взялись за решетки на окнах, просовывая руки, чтобы попробовать на крепость набитые доски. Их пальцы как черви пролезали в щели, легонько дергали и опять скрывались.

Осажденные встали в центре церкви, лицом к запертым дверям. Преподобный и Док стояли бок о бок; чуть позади и левее Преподобного — Дэвид, справа от Дока — Эбби и замыкал построение Кэлхаун, которого трясло так, что был слышен шорох одежды и стук зубов.

И вот доска на соседнем с дверями окне с треском оторвалась, рассыпав веер гвоздей, и отлетела на пол. Индеец уставился на них, улыбаясь окровавленным ртом. Взявшись за прутья, он придвинулся вплотную к решетке и заглянул внутрь.

— Бу, — сказал он.

От ладоней, в тех местах, где они сжимали прутья, шли струйки дыма. Индеец отдернул руки, и на некоторых прутьях вспыхнули маленькие язычки пламени.

Преподобный переглянулся с Доком.

— Святая земля?

Док кивнул:

— Пока для нас святая — будет святой и для него. Но они еще снаружи. Вот когда окажутся внутри, с нами лицом к лицу, — тогда узнаем, чья вера крепче. И если он будет сильнее…

— Мы умрем.

— Хуже.

Преподобный проверил время — чуть больше часа до рассвета. Едва он убрал часы в карман, как зомби пошли на приступ.

Двери стали вздуваться, будто громадная грудь в попытке набрать больше воздуха. С треском повылетали доски на окнах, взамен появились глядящие сквозь решетку мертвые лица. Один зомби принялся в исступлении грызть прутья, его зубы крошились и выпадали. Прочие отчаянно дергали вставшее на их пути препятствие.

Но вот их сменили громадные руки, и, хотя его ладони дымились, индеец с душераздирающим скрежетом стал один за другим выдергивать прутья из окон.

— Преподобный? — произнес Дэвид. Он придвинулся вплотную.

— Да, — сказал Преподобный.

— Был рад знакомству.

— Не ставь на себе крест раньше времени, парень. Положись на веру в Господа и на дробовик. Прижимай приклад крепче и цель в голову. Не паникуй. После двух выстрелов перезаряди — если придется, отступай. А если совсем прижмут, бросай дробовик. Бери револьвер и бей в упор. Ясно?

— Да, сэр.

— Дэвид?

— Что, сэр?

— Я люблю тебя.

— И я тебя, Преподобный.

— Джеб. Зови меня хотя бы Джеб.

— Джеб.

Зомби стали протискиваться во все окна.

Преподобный вскинул к плечу дробовик.

— Господи, да святится имя Твое! А ты, дробовик, за дело.

Выстрелом в голову он снял с окна первого зомби. И битва началась.

(4)

Головы зомби разлетались в клочья. Мертвецы напирали, и поначалу осажденным удавалось сдерживать натиск, оттесняя их к окнам, но врагов было так много и они были так настырны, что вскоре твари наводнили всю церковь, а страх был им неведом, ибо ими владели только голод и желания индейца.

Грохот выстрелов перерос в сплошной рев, скоро едкий пороховой дым окутал церковь, а ружья обжигали осажденным ладони, но они перезаряжали и стреляли вновь и вновь, так что казалось, их не одолеть.

Тела штабелями собачьего дерьма лежали слева и справа, гроздьями свисали со скамей и громоздились в проходах.

Пока доставало времени перезаряжать и гасить зомби прежде, чем поток успевал накрыть их, так что у Преподобного теплилась надежда, что они продержатся до наступления дня и будут спасены.

В этот миг двери разлетелись, обдав дождем из щепок, и зомби швырнуло вперед, как мелкую гальку в большой океанской волне. Преподобный и Док тщетно пытались отбить свой рубеж, поток захлестнул их, и каждый раз, залезая в карманы за патронами, они убеждались, что их остается все меньше — теперь приходилось просто бросать оружие (хотя кольт Преподобного оставался за кушаком) и хватать запасное, расставленное вдоль скамей.

Из-за густого дыма часто ничего не было видно, мертвые хари клацающих зубами зомби выныривали перед самым носом. Стрелять приходилось в упор. Кровь, ошметки мозгов и плоти были повсюду. Ноги защитников скользили в этой каше, но они держались.

Внезапно атака остановилась, пальба смолкла. Порыв прохладного грозового ветра развеял завесу дыма.

Осажденные увидели, что церковь битком набита мертвецами. Их было больше, чем клещей на коровьем вымени.

Снаружи, у подножия ступеней, стоял индеец. Остатки церковных дверей колыхались на ветру, как обвисшие шляпные поля, то скрывая, то вновь выставляя на обозрение его фигуру.

Индеец поднял руки к грозовому небу — и маленькие синие молнии заплясали у него на пальцах. Казалось, он черпает силу от грозы. Его рот открывался все шире, являя страшные острые зубы, и вопль, точно многократно усиленный предсмертный стон, вылетел из разверстого рта и смешался с завыванием ветра, а гроза налетела с новой силой. Будто подхлестнутые призывом, мертвецы всем скопищем двинулись на осажденных.

На краткий ужасный миг они явились как люди: мужчины, женщины и дети. Там были Калеб, Монтклер, Сесил из кафе, многие, кого они видели, но не знали по имени. и все стали окликать Кэлхауна визгливыми, искаженными голосами, призывать его, вестника Господня, спасти их души.

— Не слушай их, — крикнул Док. — Для них нет спасения, пока не уничтожен индеец.

Мертвецы подходили все ближе, их голоса сливались в литанию имен и молений, повторяемых снова и снова.

Глянув назад, Кэлхаун увидел двух настырных зомби, лезущих вдоль ряда церковных скамей по телам убитых соратников. Сначала он промазал, угодив вместо головы в плечо. Кэлхаун взвел курок второго ствола и на сей раз разнес голову ближайшего зомби в облако крови и мозгов.

Переломив дробовик, он полез за патронами, стараясь не глядеть на подступающего зомби и на тех, кто двигался следом.

В карманах было пусто.

Он поднял глаза.

Оскаленный рот зомби — перед самым носом.

Кэлхаун выронил дробовик, потянулся за револьвером на поясе, но слишком медленно — вонь мертвечины сковывала движения. Голова зомби дернулась вперед, вырывая кусок его щеки. И вместе с воплем Кэлхауна зомби обнял его, как любовник, продолжая клевать плоть. Быстро обернувшись на крик, Эбби увидела, что зомби схватил Кэлхауна.

— Прости, — сказала она, поймав последний взгляд Кэлхауна, и выстрелила ему в голову. Тело в объятиях зомби обвисло.

Голова зомби развернулась к ней, точно собираясь попенять за исход, но выдавила лишь короткий хрип, прежде чем пуля Эбби продырявила правый глаз. Зомби и Кэлхаун рухнули на пол.

Мертвецы кишели как муравьи. Дым снова сгустился, разъедая глаза. От грохота выстрелов закладывало уши. Руки едва были в силах держать оружие. А мертвецы прибывали. Напирая. Оттесняя осажденных к кладовке, да так быстро, что времени перезаряжать не оставалось. Едва удавалось схватить со скамей оружие, заготовленное впрок, разрядить и тут же брать новое.

— Нам не выстоять, — сказала Эбби.

— В кладовку, — ответил Док.

Не сговариваясь Эбби с Дэвидом стали спина к спине к Преподобному с Доком, и все четверо — двое впереди, двое прикрывая тыл — не прекращая стрелять, продолжили отступление.

Дулом винчестера Док раскроил голову вынырнувшего из дыма зомби — треск черепа прозвучал словно выстрел. Это был Нолан. Череп раскололся, забрызгав Дока протухшей овсянкой мозгов.

Падая, тело Нолана разделило Преподобного и Дока, оттеснив Джеба чуть назад, так что Эбби выдавило вперед.

Преподобный не нуждался в озарении свыше, чтобы понять: их оборона рушится, шансов пробиться к кладовке все меньше, тем более что зомби уже пролезли через скамьи и преградили им путь.

Плечо Дэвида разламывалось от боли. Отдача дробовика превратила его в сплошную ссадину. Он надеялся улучить момент для передышки.

В дробовике оставался последний патрон, потом — револьвер за поясом с горсткой патронов в кармане, а там дерись им как дубиной — и в конце только жопа да локти, хотя конец тут скорее начало, и самого ужасного свойства.

Из дымной кутерьмы возникла рука, схватила дробовик за дуло и вырвала из рук Дэвида, отправив в кучу из скамей и трупов.

Извернувшись, Дэвид оказался лицом к лицу с отцом. Несмотря на раны и засохшую кровь, тот выглядел необычно спокойным. Дэвид выдернул из-за пояса револьвер и навел на отца. Но палец застыл, не в силах нажать на курок.

Сколько раз он желал отцу смерти, а сейчас, когда ставкой была его жизнь, притом что смерть отцу уже не страшна, он не мог выстрелить. Райн сграбастал Дэвида, и его голова нырнула вниз, отбросив в сторону руку с револьвером. Дэвид завопил, зная, чего ждать дальше, и тщетно отыскивая силы пустить себе пулю в лоб. Но между ним и лязгающими зубами отца вдруг вырос приклад дробовика. Райн успел отхватить кусок дерева, а приклад впечатался ему в лицо. Разлетелись кровь и зубы — Райн был повержен. На его месте вырос Преподобный.

— Шевелись, парень, — крикнул Преподобный. — Отходим!

Дэвид стряхнул оцепенение и пустил револьвер в ход. Но сумел попятиться всего на несколько дюймов. Мертвецы лезли отовсюду, как стервятники на падаль.

Неизвестно откуда возникали руки, и скрюченные пальцы вцеплялись в отступающих. Они били наотмашь, прокладывая путь к последнему оплоту — кладовке. Зомби смыкались живой кусачей стеной.

Перемазанный кровью толстяк Монтклер поймал Эбби за воротник и потащил к своей ненасытной пасти. Она изо всех сил засветила ему дулом 45-го в лоб — и тот отшатнулся. Платье треснуло, и она оказалась на полу, извиваясь в гуще из мозгов, крови, тел и стреляных гильз в попытке отыскать оброненный револьвер.

Револьвер нашелся на груди Райна, но как только Эбби схватила оружие, рука Райна сцапала ее за кисть. Мертвец поднял голову. Череп треснул, но Преподобный его не прикончил. Зубы щелкнули, отхватив Эбби большой палец.

Она с воплем вырвалась и на карачках попятилась. Дэвид полетел через нее кувырком, свалившись на отца. Он перекатился, а Райн уже поднимался, и револьвер соскользнул с его груди на пол.

Дэвид прыгнул за револьвером, схватил его, крутанулся, поворачиваясь к отцу лицом, и на сей раз выстрелил. С дырой на месте носа Райн рухнул с громким стуком.

Дэвид вскочил на ноги, пытаясь вытащить Эбби. Зомби повисли на обоих. Брыкаясь и молотя кулаками, он сумел вырваться, но ей не удалось. Поскользнувшись в кровавой каше, зомби упал, схватил Эбби за ногу и вгрызся ей в колено. Другой вцепился зубами в поясницу. Еще один укусил за плечо.

Инстинктивно она ползла к Дэвиду. Он подхватил ее за талию, чувствуя тяжесть. И тут на их пути выросли безлицый шериф и Калеб, по-прежнему волочащий остатки своих, уже большей частью выдранных внутренностей.

Дэвид выстрелил в лицо Калебу, и тот упал. Шериф боднул Дэвида головой, вернее, кровавым месивом, оставшимся вместо лица. Большой кровяной сгусток прилип к обожженному порохом, измазанному кровью и мозгами лицу Дэвида, но без зубов шериф не мог нанести вреда. Дэвид выстрелил в упор, и Мэтт наконец обрел покой.

Эбби подняла голову, нашла глазами спину Преподобного. Одновременно тот обернулся, их взгляды встретились. Он увидел раны.

— Я люблю тебя, — шепнула она, выхватила из рук оторопевшего Дэвида револьвер, выпрямилась, приставила ствол к подбородку и нажала курок. Как прянувшая из норы испуганная луговая собачка, мозги Эбби вылетели из ее затылка, и она рухнула к ногам Дэвида.

Дэвид взял револьвер из разжавшихся пальцев, взглянул на Преподобного.

— В кладовку, — выдавил тот. — Запрись. Ты должен уцелеть.

— Только с тобой, — крикнул Дэвид.

Преподобный пинком отбросил одного зомби, кулаком свалил другого.

— Делай, что сказано, маленький говнюк.

Дэвид покачал головой.

Как раз в этот миг Док скрылся под волной нахлынувших зомби, и Преподобный, отступив на шаг, чтобы увернуться от лязгающих челюстей, прикладом вышиб своему противнику зубы, а вторым ударом расколол череп.

Дока одолели. Зомби висели на нем будто стая собак. Крича, он обернулся искаженным лицом к Преподобному. Прежде чем Док совсем исчез под грудой зомби, Преподобный отшвырнул дробовик, которым бился как дубиной, выхватил револьвер и выстрелил в виднеющуюся часть головы.

Со смертью Эбби и Дока Преподобный обессилел, но сейчас, когда зомби накинулись на свою жертву, путь оказался свободен — и на короткий миг Преподобный увидел индейца.

Тот по-прежнему стоял у подножия ступеней, и гроза ухала над его головой, как огромная сова. А позади него, показалось Преподобному, занимался рассвет.

Губы индейца тронула улыбка, точно говорящая: «Знаю твой замысел, но ему не сбыться».

С рычанием Преподобный метнулся к Дэвиду. Мальчик застыл, прижавшись к стене — пока чудовища насыщались Эбби и Доком, ему выпала короткая передышка. Он и не пробовал укрыться в кладовке.

Преподобный в три прыжка оказался рядом. Схватив Дэвида за загривок, он открыл дверь и пихнул его внутрь. Шагнув следом, попытался захлопнуть дверь, но из-за нее вынырнуло лицо зомби, потом рука, которая вцепилась в край и потянула.

Преподобный врезал с левой, отбросив зомби назад, и дернул дверь, пытаясь ее закрыть. Но зомби не сдавался. Он не выпустил дверь и потащил на себя, так что Преподобный оказался в его объятиях.

Быстро взметнулся кольт, целя снизу в голову. Выстрел — и мертвец рухнул, чтобы уже не подняться.

Тут же они навалились скопом, пытаясь укусить и свалить, как Дока, но Преподобный был скор и увертлив. Стремясь вырваться, он крутился, изворачивался, лягался, бил кулаком и револьвером. Пинком в лицо он остановил готового вцепиться мальчишку, локтем снизу в челюсть отбросил другого зомби; присел, так что зубы щелкнули над его головой, укусив лишь воздух.

Сбоку возник Дэвид, трижды гаркнул его револьвер — БАХ-БАХ-БАХ, — и трое зомби полегли. Улучив драгоценный момент, Преподобный втолкнул Дэвида обратно, так что тот кувырком полетел по ступенькам. Еще миг — и одной рукой он вцепился в дверную ручку, другой сунул за пояс револьвер и уже тянул за ручку двумя, а подоспевший Дэвид схватил его за пояс, как в сказке про репку.

Зомби втиснул руку между дверью и косяком. Преподобный, кряхтя, приналег что есть силы, Дэвид вместе с ним. Наконец, хрустнув, отсеченные пальцы как сосиски упали на верхнюю ступеньку. Дверь захлопнулась. Дэвид молниеносно задвинул хилый на вид засов. Целы.

Но надолго ли?

Дверь неистово трясли.

— Ну и упорные, — сказал Дэвид.

Преподобный кивнул.

— Дверь их долго не удержит, да?

Покачав головой, Преподобный осмотрел полку у двери, нашел спички и лампу, зажег ее.

Дверь продолжала сотрясаться.

— Преподобный, с нами все кончено, да?

— Если дождемся рассвета, поглядим. Осталось недолго.

Про себя он подумал: «А сколько еще нужно им?» — Пошли, — сказал он. — Спустимся вниз.

Глава десятая

(1)

Оказавшись внизу, Преподобный вскарабкался по каким-то ящикам к занавешенному окну и поднял занавеску. Как и на остальных окнах, здесь была решетка. Незаметно ускользнуть не удастся. Они оказались в ловушке, будто крысы на тонущем корабле.

Но во мгле забрезжил лучик надежды: небо начало розоветь, предвещая рассвет. Опустив занавеску, Преподобный слез вниз.

— Выйти отсюда мы сможем лишь той же дорогой, что вошли, — сказал он Дэвиду. — Но рассвет близко. Мы продержимся.

Он зарядил револьвер оставшимися в кармане патронами. Всего их оказалось пять.

— Одного не хватает для комплекта, — сказал он. — А у тебя?

— Пусто, — сказал Дэвид.

Преподобный протянул револьвер.

— Нет, — сказал Дэвид. — Пусть будет у тебя. Я справляюсь с дробовиком или пистолетом, когда стрелять в упор, но револьвер… куда мне до тебя. И, Преподобный, не дай им сделать это со мной — понимаешь?

Преподобный кивнул.

Дверь перестала сотрясаться.

— Ушли, что ли? — спросил Дэвид.

Преподобный посмотрел на занавеску. Со своего места он не мог судить о наступлении утра — был виден только свет оставленной лампы.

— Не думаю, — сказал он.

Тотчас раздался грохот, будто наступил конец света. Дверь треснула пополам, и сквозь щель вылезла верхушка громадного креста, который раньше висел на стене. Затем крест исчез из виду и вернулся с оглушительным треском. Дверь разлетелась — остался только небольшой кусок вместе с верхней петлей.

В проеме возник индеец с крестом в руках. От ладоней, сжимавших крест, вился белый дымок; дымились даже сапоги при соприкосновении со священной землей.

Но с лица индейца не сходила улыбка. На плече его, точно жуткий попугай, непрестанно чирикая, сидела маленькая девочка с куклой.

За индейцем и девочкой маячили мертвецы, облизывающие губы и нетерпеливо постанывающие. — Эти мои, — сказал индеец, и мертвецы отступили.

Индеец пристально посмотрел на Преподобного, как бы давая понять, что крест и церковь — не большая подмога.

— Привет из ада, проповедник. — С этими словами он швырнул в их сторону крест. Крест грянул об пол рядом с Преподобным, разнеся в щепки две последние ступени лестницы.

Пальнув навскидку девочке в лоб, Преподобный сбил ее с плеча индейца. Кукла закувыркалась по ступеням.

— Как благородно, — сказал индеец. — Спасти ребенка от преисподней. — И с расстановкой продолжил: — Но кто спасет тебя?

И стал медленно спускаться.

Дальнейшее происходило как в бреду, когда действуешь помимо воли.

Преподобный выстрелил индейцу в лоб. Пуля оставила отверстие, но индеец продолжал спускаться.

Взгляд выхватил паучье родимое пятно, и видение из его сна обрело реальность. В символическом смысле он будет съеден чудовищным пауком.

Преподобный не мог отвести взгляд от родимого пятна, ледяной кошмар вновь окутал его — черный перевозчик шестом толкал длинную лодку в разверстую пасть судьбы.

Тут его осенило — раз Господь явил зло образом из его сна, не открыл ли Он тем же и ахиллесову пяту зла.

Пуля пробила паукообразную отметину на груди индейца.

Но все напрасно. Индеец расхохотался.

Потом метнулся вперед с быстротой молнии. Громадная рука стиснула Преподобному горло, рывком подняла, оторвав от пола, чтобы заглянуть в глаза.

За мертвыми глазами индейца полыхали глаза демона, и Преподобному предстали отверстия от пуль в голове, остатки свинцовой картечи из дробовика Мэтта, отметина от веревки на шее и паучьего вида отродье на груди, будто выползающее из темноты.

Он задыхался. Язык вывалился изо рта. Ноги дрыгались в воздухе. Револьвер в правой руке беспомощно болтался, задевая что-то в кармане сюртука.

ПОХОДНАЯ БИБЛИЯ.

Док говорил, священные предметы вкупе с верой противостоят злу. Перехватив револьвер левой рукой, Преподобный правой выдернул из кармана Библию и ткнул ею в лицо индейца, мысленно (ибо язык и дыхание иссякли) вознося мольбы Господу.

От контакта с лицом индейца Библия вспыхнула, опалив правую глазницу и выжигая ее содержимое.

Индеец зарычал и отдернул голову, при этом Библия, пролетев по комнате, ударилась о ящик и упала обуглившейся кучкой страниц.

Из пустой глазницы индейца вился дымок, сам он странно расслабился. Улыбнувшись Преподобному, произнес:

— Маленький, маленький человек.

Его челюсти стали раскрываться шире и шире.

Все длилось мгновения, и большую часть этого времени Дэвид стоял точно скованный, но сейчас, сбросив оцепенение, с налету протаранил ноги индейца.

Небрежно, будто собачонку, которая пристроилась к ноге, индеец свободной рукой отшвырнул его, так что Дэвид кувырком отлетел к ящикам.

Тут же вскочил и вытащил из кармана перочинный нож. Раскрыв лезвие, вновь кинулся вперед и вонзил его в ногу индейца.

На сей раз индеец хватил его с такой силой, что Дэвид впечатался в ящик, медленно стекая по краю.

Сознание покидало Преподобного. Он видел, как перед ним раскрывался громадный рот и вырастали немыслимые зубы: зловонный дух смерти, поднимающийся из глотки, обволакивал его будто огромный ночной колпак.

Уже погружаясь во тьму, краем глаза он уловил слева крохотный солнечный луч, тонкий как игла — но луч света!

Едва ворочая головой, зажатой в чудовищной хватке, и скосив что было сил левый глаз, он разглядел веревку, удерживающую занавеску на окне.

Индеец был готов сомкнуть челюсти, когда левая рука Преподобного поднялась и прогремел выстрел — мимо, только зазвенело стекло, — следом второй, и пуля перебила веревку.

Тонкий клинок света ворвался и вырос, когда занавеска повисла сбоку, сделав черную комнату золотой.

Наверху лестницы зомби заверещали хором, свет окатил их не только снизу, из кладовки, но незаметно подобрался сзади. В истошной панике они заметались, ища убежища. Индейцу, чья голова склонилась для рокового укуса, свет ударил в лицо как дубиной. Он с воплем отшвырнул Преподобного, развернулся и огромными прыжками бросился вверх по лестнице. От его спины клубами валил черный дым.

— Преподобный, ты цел? — спросил Дэвид, помогая ему подняться.

— Вроде. Спасибо, что вмешался.

— Чего там. Вот это был выстрел!

— Точно, — сказал Преподобный. — Славный выстрел, а?

Он заткнул револьвер за кушак, и они медленно поднялись по ступеням.

Церковь была в огне. От солнца зомби вспыхивали, громоздясь на разбитые скамьи вдоль стен и распространяя пламя. В центральном проходе застыл индеец. Он тщетно пытался двинуться с места, его ноги плавились как восковые свечи, растекаясь в лужи вокруг сапог.

Индеец рухнул лицом вниз, раскинув руки.

Теперь церковь полыхала. Огонь взметнулся по стенам, достиг балок. Старая крыша угрожающе скрипела.

Дэвид и Преподобный бросились к выходу, перескочив через распростертое на полу тело индейца. Первым Преподобный. Дэвид вторым — и в этот миг рука индейца сграбастала его лодыжку, утянув на пол. На ходу обернувшись, Преподобный увидел: почерневшее, обугленное лицо индейца, разверстые челюсти, торчащие клыки — подобно чудовищной ящерице, индеец рванулся и вцепился Дэвиду в лицо.

Слишком поздно Преподобный прыгнул, пнув индейца в голову, которая рассыпалась, будто комок пепла, и зубы сгнившими леденцами просыпались в дымящиеся на окровавленном полу останки.

Едва собравшись с духом, Преподобный обернулся к Дэвиду, лицо которого перекосила гримаса ужаса. Он опустился рядом на колени.

— Плохо, — сказал Дэвид. — Мне конец. Убей меня.

Да, но где взять силы? Преподобному оставалось улучить момент и раскроить череп мальчика рукояткой револьвера — только рука не поднималась.

Обхватив Дэвида за пояс, он потащил его наружу, мимо пылающих скамеек и костров из останков зомби. Когда они спускались по ступеням, огонь полностью поглотил церковь, язык пламени метнулся за ними сквозь двери, норовя ужалить в спину.

Преподобный уложил Дэвида на землю возле ящика с трупом жены индейца.

— Силы уходят, — сказал Дэвид.

— Я… мне так жаль.

По щекам мальчика на ворот рубашки струилась кровь.

Еще миг — и рана задушит Дэвида, а следом он восстанет. Вернее, оживет оболочка, перед тем бывшая Дэвидом. Голод начнет терзать ее, и она будет готова грызть плоть и разносить индейскую чуму. — Во имя Господа, Преподобный — Джеб, не дай этому совершиться! — простонал Дэвид.

«Во имя Господа», — думал Преподобный, не в силах шевельнуться, точно скованный стужей. «ВО ИМЯ ГОСПОДА!» Вот уж кто поживится от этой несчастной плоти. Он обратил все, к чему я прикоснулся, в гнилье и тлен. Зло побеждено, но это горькая победа.

— Прошу, — повторил Дэвид.

— Ладно, сынок, — сказал Преподобный, заново чуя ноги. И начал осматриваться в поисках чего-нибудь тяжелого и острого, чем довершить дело.

Но не успел.

Дэвид закрыл глаза — и его дыхание прервалось.

Преподобный отступил на шаг, не спуская глаз с тела и надеясь, что с гибелью индейца зараза отступила.

Глаза Дэвида широко открылись.

Преподобный выдернул из-за кушака разряженный револьвер. Чему быть — того не миновать.

Дэвид поджал ноги, поднялся. Но солнце обрушило на него свои лучи, и он тут же стал разлагаться. Взвизгнув, вспыхнул и упал.

(2)

Останки Дэвида Преподобный похоронил возле церкви, соорудив грубый крест из почерневших досок. Закрыв крышкой ящик с телом женщины, он обложил его сухими ветками и сжег дотла, а ветер разнес оставшийся пепел. После обошел вокруг, выпустив уцелевший скот, и, раздув головни с церковного пепелища, поджег город — на тот случай, если какой-нибудь упырь прячется в тени, дожидаясь заката.

Затем, оседлав кобылу и нагрузив прихваченные из лавки припасы, он выехал из Мад-Крика. С того самого холма, откуда впервые оглядел город, он смотрел на дымящиеся развалины и вспыхивающие тут и там языки пламени и думал об Эбби, Доке и Дэвиде. И о многих жизнях, буквально развеянных в дым после одного дикого случая в темную летнюю ночь.

Подумал он и о Боге, и о неисповедимых путях Его, пытаясь найти им объяснение, но напрасно.

Наконец Преподобный развернул лошадь, пришпорил ее и пропал среди высоких восточнотехасских сосен.

(3)

Преподобный, однако, не заметил, как большая, паучьего вида тварь — с виду точь-в-точь родимое пятно на груди индейца — выползла из тенистого укрытия под рухнувшей церковной балкой и неуклюже, испуская дым и маленькие искры, заковыляла к норе, некогда дававшей укрытие под церковью для зажиточной луговой собачки.

Тварь шмыгнула в нору, оставив за собой шлейф повисшего в воздухе черного дыма.

Затем дым рассеялся, небо засияло и стало припекать.

Дорога Мертвеца

Вечернее солнце, сжавшись в кровавый комок, убралось за горизонт, и полная белая луна поднялась на небе, как громадный моток туго скрученного шпагата. Сидя в седле, Преподобный Джебидайя Мерсер наблюдал ее сияние над высокими соснами. Вокруг в мертвенно-черном небе раскаленными точками вспыхивали звезды.

Дорога, выбранная им, была узкой. Деревья по обеим сторонам подступали вплотную, словно закрывая путь и сразу норовя сомкнуться за его спиной. Измученная лошадь плелась понурив голову. да и сам Джебидайя так утомился, что бросил поводья и не собирался ее понукать. Почти все мысли бежали из его усталой головы, кроме одной: он был вестником Господа, которого ненавидел от всего сердца.

Господь, разумеется, знал об этом, но эмоции были ему безразличны, раз Джебидайя оставался его вестником. Не из тех, кто чтил Новый Завет, а ветхозаветным — грубым, безжалостным и твердым, мстительным и не знающим сомнений — таким, кто мог бы прострелить ногу Моисею, плюнуть в лицо Святому Духу, снять с него скальп и бросить четырем диким ветрам.

Джебидайя был не прочь лишиться призвания вестника Господа, но коль обрел его через грехи свои, то, как ни старался забыть о нем, не преуспел. Он сознавал, что бежать от посланного Богом проклятия означало вечные адские муки, а продолжать свою миссию значило исполнять волю Божью, какие бы чувства ни питал он к своему господину. Его Господь был чужд прощения, равно как и любви. Его развлекали лишь покорность, рабство и унижение. Потому он и создал людей. Для забавы.

Пока он предавался раздумьям, дорога повернула и стала шире, открыв по одну сторону утыканную пнями прогалину с маленькой бревенчатой хижиной и большим пристроенным сараем. Сквозь занавешенное дерюгой окошко подмигивал оранжевый огонь — заманчивый привет изнуренному путнику.

Остановившись в нескольких шагах, Джебидайя наклонился в седле и позвал:

— Эй, в хижине.

Немного подождав, он позвал опять и не успел закрыть рот, как дверь распахнулась, а высунувшийся коротышка в шляпе с широкими обвисшими полями и с ружьем в руках спросил:

— Кто там зовет? Голос у тебя как у лягушки-быка.

— Преподобный Джебидайя Мерсер.

— Ты не проповедовать приехал, а?

— Нет, сэр. Я убедился, в этом мало проку. Просто прошу приюта в вашем сарае, чтобы переночевать под крышей. И если что-нибудь найдется для лошади и для меня. С толикой воды все сгодится. — Да, — сказал коротышка, — похоже, здесь сегодня место сбора. Двое уже прибыли, и мы как раз сели подкрепиться. Еды всем хватит, если подойдут горячие бобы и черствый хлеб.

— Буду премного обязан, сэр, — сказал Джебидайя.

— Это сколько хочешь. Пока слезай с этой клячи, веди ее в сарай и приходи есть. Меня прозвали Хрыч, хоть я не такой уж старый. Просто зубы все выпали и хромаю на ногу, что лошадь отдавила. В сарае, прямо за дверью, лампа. Зажги, а когда закончишь, погаси и возвращайся в дом.

Расседлав лошадь, засыпав ей зерна и напоив, Джебидайя зашел в хижину, где как бы ненароком откинул полы длинного черного сюртука, выставляя на обозрение убранные слоновой костью рукояти револьверов 44-го калибра. Рукояти выступали вперед, а кобуры висели высоко у основания бедер — не так, как у хвастливых новичков. Джебидайя предпочитал, чтобы рука находила револьвер без лишних усилий. Когда он выхватывал оружие, движение было быстрым, словно мелькание крыльев колибри, большой палец тут же взводил курок и револьвер рявкал, плюясь свинцом с поразительной меткостью. Он довольно практиковался, чтобы со ста шагов забить пробку в бутылку, даже в потемках. И сейчас показал, что готов дать отпор любому, кто решит застать его врасплох. Протянув руку, он сдвинул широкополую шляпу на затылок, открыв подернутые сединой черные волосы. Сдвинутая шляпа, полагал он, придает ему более будничный вид. Но ошибался. Глаза на хмуром лице по-прежнему пылали как угли.

Внутри хижина ярко освещалась чадящей керосиновой лампой, так что запах керосина сразу бил в нос, а завитки черного дыма свивались с серыми кольцами из трубки Хрыча и дымком сигареты молодого парня с приколотой на рубахе звездой. Позади, на пеньке для колки дров, рядом с очагом, слишком растопленным для этого времени года, где как раз разогревался горшок с бобами, устроился мужчина с небольшим брюшком и лицом, похоже призванным служить мишенью для бросания в цель. Шляпа его была слегка сдвинута, локон мокрых пшеничных волос приклеился ко лбу. Во рту торчала сигарета, наполовину превратившаяся в пепел. Он пошевелился, и Джебидайя увидел наручники на его запястьях.

— Ты, слышал, назвался проповедником, — сказал человек в наручниках, пустив последнюю струю дыма в очаг. — Вот уж где забытые Богом края.

— Хуже того, — сказал Джебидайя. — Как раз их-то Бог и избрал.

Закованный громко фыркнул и ухмыльнулся.

— Проповедник, — молодой представился, — я Джим Тейлор. Помощник шерифа Спредли из Накодочеса. Вот этого везу на суд и, надо думать, на виселицу. Прикончил одного беднягу за ружье и лошадь. У тебя, я заметил, револьверы. Старая, но добрая модель. Судя по тому, как ты их носишь, пускать в ход умеешь.

— Обычно попадаю в цель, — сказал Джебидайя, усаживаясь на шаткий стул перед столь же шатким столом. Хрыч расставил оловянные тарелки, почесал зад длинной деревянной ложкой, затем тряпкой ухватил из очага горячий горшок и поставил его на стол. Сняв крышку, он ложкой для чесания зада навалил в тарелки по горке бобов. Следом разлил из кувшина воду по деревянным чашкам.

— Так вот, — сказал помощник шерифа. — Мне пригодилась бы подмога. Я толком не сплю второй день и не знаю, смогу ли невредимым добраться до места с этим малым. Вот бы вы со Старым Хрычом покараулили за меня до утра? А может, и проводите меня завтра? Лишний ствол всегда пригодится. Шериф, наверное, дал бы каждому доллар.

Словно не услышав, Хрыч достал миску с плесневелыми сухарями и поставил на стол.

— На прошлой неделе испек. Слегка заплесневели — так это можно соскрести ножом. Но затвердели так, что хорошим броском уложишь на бегу цыпленка. Так что, значит, берегите зубы.

— Эдак ты свои порастерял, а, Хрыч? — спросил закованный.

— Может, пяток-другой, — сказал Хрыч.

— Так как, проповедник? — спросил помощник. — Позволишь мне поспать?

— Дело в том, что я сам нуждаюсь в отдыхе, — сказал Джебидайя. — Последние дни был сильно занят и, что называется, вымотался.

— Здесь, похоже, один я бодряком, — сказал закованный.

— Нет, и я вполне свежий, — сказал Хрыч.

— Стало быть, ты да я, Хрыч, — сказал закованный и нехорошо ухмыльнулся.

— Будешь рыпаться, приятель, я в тебе дырку сделаю, а Богу скажу, термиты прогрызли.

Закованный снова издевательски фыркнул. Он, как видно, наслаждался ситуацией.

— Мы с Хрычом можем караулить по очереди, — сказал Джебидайя. — Как, Хрыч?

— Пойдет, — сказал Хрыч и ляпнул бобы еще в одну тарелку. Он протянул еду закованному, а тот, принимая двумя руками тарелку, поинтересовался:

— И как же мне есть?

— Ртом. Лишней ложки нет. Не давать же тебе нож.

Помедлив, закованный ухмыльнулся и поднес тарелку ко рту, отхлебывая бобы через край. Опустив тарелку, он прожевал и заметил:

— С ложкой или нет — явно подгорели.

— Иди к столу, парень, — позвал Хрыч помощника шерифа. — У меня дробовик. Попробуй он что выкинуть, отправлю в очаг вместе с бобами.

Хрыч сел, уложив на колени дробовик, дулом в сторону пленника. За едой помощник шерифа рассказал о делах своего подопечного. Тот был убийцей женщин и детей, пристрелил пса и лошадь, просто ради забавы подстрелил на изгороди кота и поджег сортир с женщиной внутри. К тому же насиловал женщин, засунул в зад шерифу трость и в таком виде его прикончил, а еще подозревали, что погубил множество животных, доставлявших кому-то радость. В общем, был жесток и к людям, и к скотине. — Зверей никогда не любил, — заметил закованный. — От них блохи. А та тетка в сортире воняла, будто стадо свиней. Как не сжечь?

— Заткнись, — оборвал помощник. — Этот малый, — кивок в сторону пленника, — звать его Билл Барретт, и он самое худшее отребье. Тут что еще — я не просто недоспал, а чуток ранен. Поцапались мы с ним. Не подлови я его — теперь здесь не сидел бы. Пуля только бедро расцарапала. Пришлось здорово повозиться: с десяток раз вмазал ему револьвером по башке, пока не уложил. Рана пустяковая, но кровь пару дней не унималась. И я ослаб. Так что, Преподобный, был бы рад твоей компании.

— Я обдумаю, — сказал Джебидайя. — Но вообще у меня свои дела.

— Но тут, кроме нас, и проповедовать некому, — сказал помощник.

— И не вздумай начинать, — сказал Хрыч. — При одной мысли о тех Христовых чудачествах у меня задница ноет. От проповедей хочется убить проповедника и самому зарезаться. На проповеди сидеть — все равно что голым задом в муравейнике.

— На данном этапе жизни, — сказал Джебидайя, — не стану спорить.

После этих слов повисла тишина, и помощник переключился на Хрыча.

— Как побыстрее добраться в Накодочес?

— Ну, значит, — ответил тот, — езжай дальше той же дорогой, что приехал. Миль через тридцать будет развилка, где повернешь налево. А там выедешь прямиком к Накодочесу, еще миль десять, только в самом конце нужно не пропустить поворот. Неприметный такой, и не вспомнишь, если сам не увидишь. Вся дорога, если не торопясь, займет пару деньков. — Мог бы с нами поехать, — сказал помощник. — Чтоб уж точно не заблудиться.

— Мог бы, да не поеду, — сказал Хрыч. — Верхом-то я уж не тот. Яйца ломит от долгой скачки. В последний раз посидел в седле, корячился потом над кастрюлей с соленой теплой водой. Час, не меньше, отмачивал муди, пока не смог в штаны влезть.

— Мне от болтовни твоей яйца ломит, — сказал пленник. — Впрочем, с распухшими мудями ты хоть раз на мужика стал похож, старый пердун. Так и ходил бы дальше.

Хрыч взвел курки дробовика.

— Как бы не пальнуть ненароком.

Билл только ухмыльнулся и откинулся, прислонившись к очагу. В тот же миг его швырнуло вперед, и Хрыч чуть было не разворотил его пополам, но опомнился.

— Верно, — сказал он. — Там горячо. Оттого и зовется очагом.

Билл устроился так, чтобы не обжечься о камни. Он с чувством сказал:

— Я отрежу помощнику его хрен, вернусь и заставлю тебя пожарить и съесть.

— Обделаешься, — ответил Хрыч. — Вот и все, что ты сможешь.

Когда страсти улеглись, помощник вновь обратился к Хрычу:

— Покороче дороги нет?

Тот чуть помедлил с ответом.

— Есть, да вряд ли вам сгодится.

— Это как понимать? — спросил помощник.

Не спуская глаз с Билла, Хрыч с недоброй улыбкой медленно опустил курки. Потом обернулся к помощнику.

— Есть еще дорога Мертвеца.

— Что с ней не так? — спросил помощник.

— Много чего. Поначалу звалась Кладбищенской дорогой, но года два как название поменялось.

В Джебидайе проснулось любопытство.

— Расскажи о ней, Хрыч.

— Не то чтобы я верил во всякий вздор, но историю об этой дороге я узнал, можно сказать, из первых рук.

— Ого, байка с привидениями, — сказал Билл.

— Постой, сколько мы выиграем, если срежем по ней путь в Накодочес? — спросил помощник.

— Примерно день.

— Черт. Тогда мне ехать как раз по ней.

— Поворот туда недалеко отсюда, но я бы не советовал, — сказал Хрыч. — Я в Иисуса не очень верю, а вот в разных призраков или вроде них… Поживешь в такой глуши — много чего увидишь. Боги есть разные, и такие, что ни к Иисусу, ни к Моисею никаким боком. Старые боги. О них болтают индейцы.

— Не боюсь я никаких индейских богов, — сказал помощник.

— Может, и так, — заметил Хрыч, — только сами индейцы тех богов не слишком привечают. Они старше всего индейского племени. Индейцы стараются с ними не связываться. Якшаются со своими собственными.

— Чем же та дорога отличается от прочих? — спросил Джебидайя. — И при чем тут древние боги?

Хрыч усмехнулся.

— А, Преподобный, захотелось испытать себя? Доказать, что твой Бог сильнее? Не будь ты проповедник, из тебя вышел бы хороший стрелок. Или ты как раз такой — проповедник-стрелок.

— Бог для меня не так много значит, — сказал Джебидайя, — но у меня есть миссия. Искоренять зло. Все, что видится злом моему Богу. И если те боги сиречь зло да на моем пути — я должен сразиться с ними.

— Вот уж где зло, не прогадаешь, — сказал Хрыч.

— Так расскажи о них, — повторил Джебидайя.

— Гил Гимет был пасечником, — приступил к рассказу Хрыч. — Гнал мед, а жил на обочине дороги Мертвеца, тогда еще Кладбищенской. Значит, что вела мимо кладбища. Старого, там еще испанские могилы — поговаривали, конкистадоры забрались в эти края, но не смогли выбраться. И нескольких индейцев там схоронили, вроде из первых принявших христианство. Ну там, плиты, кресты с индейскими именами — все как положено. Или имена смешанные. В этих местах такое не редкость. В общем, хоронили там кого попало. Земле все едино, какого ты цвета, потом всем суждено стать цвета грязи.

— Черт, — сказал Билл. — Сам ты давно стал цвета грязи. А уж смердишь, как самая тухлая грязь. — Ты, мистер, вякнешь еще слово, — сказал Хрыч, — и задницу тебе будет подтирать гробовщик. — Он снова взвел курки дробовика. — Ружье может случайно выстрелить. Всякое бывает, а кто потом будет спорить?

— Уж не я, — сказал помощник. — По мне, Билл, куда проще, если ты труп.

Билл уставился на Преподобного.

— Ага, да вот Преподобный вряд ли такое одобрит, а, Преподобный?

— Честно говоря, мне все равно. Я не миротворец и не привык прощать, пусть даже то, что ты сделал, меня не коснулось. Думаю, мы все давно и прочно погрязли в грехе. Видно, никто из нас не заслужил прощения.

Билл съежился на своем пеньке. В этой компании рассчитывать на сострадание не приходилось. Хрыч продолжал свой рассказ.

— Так вот, пасечника этого, Гимета, не сказать чтобы сильно любили. Слава о нем ходила как о жестоком негодяе. Я его знал, все так и было. Раз видел, как он схватил щенка и отрезал хвост своим ножом, просто чтобы покуражиться. Паренек-то, чей щенок, хотел его отбить, да Гимет ножом распорол ему руку. И никто слова не сказал. Тут законов нет, а духу ни у кого не хватило против него переть. У меня тоже. Он много чего натворил, даже убил двоих, заявив, что якобы защищался. Как знать, да только Гимет всегда куда-то ввязывался, и где он — там кого или убьют, или покалечат, или обидят.

— Билл у нас прямо как брат Гимета, — сказал помощник.

— Э, нет, — покачал головой Хрыч. — Этот паскудник не потянет и прыща на подлой старой заднице Гимета. Поселился Гимет в хижине у Кладбищенской дороги. Пчел разводил, а мед возил продавать в здешнее местечко. Или, коли хотите, городок. Называется Чоу, по имени парня, который тут когда-то жил. Он, значит, помер, а свиньи его сожрали. Прям у себя в загоне: стоял, выливал свиньям помои — и хлоп, а они его потом растащили по всем углам. На том самом месте выстроили лавку, а название так и пристало. Гимет возил мед в эту лавку, и, хоть сам был дерьмом, мед у него получался первостатейным. Сейчас бы хоть каплю такого. Темный, ароматный, слаще любого сахара. Потому, кроме прочего, ему многое сходило с рук. Убийства и все такое людям не по нраву, но уж мед-то любили все.

— Так о чем рассказ? — подал голос Билл.

— Не нравится рассказ, — сказал Хрыч, — посиди подумай, как по твоей шее придется веревка. Это тебе уж точно займет мысли, умник.

Билл хмыкнул и отвернулся к стене, будто рассказ его совсем не занимал.

— Да, так вот, как ты мед ни люби, конец рано или поздно наступит. Случай вышел с той девчонкой, Мэри Линн Тушу. Полукровка она была, наполовину индианка и красотка на загляденье. Волосы как смоль черные, такие же глаза, а личико точь-в-точь как у актерок на карточках. Ростом всего пять футов, а волосы едва не до земли. Отец ее умер от оспы. Да и мать часто болела. Вязала, значит, веники из соломы с прутьями и торговала понемногу, садик завела и поросенка. Когда это случилось, Мэри Линн было лет тринадцать или четырнадцать — не старше.

— Начал рассказывать — не топчись на одном месте, — сказал Билл.

— Интересно, стало быть? — спросил Хрыч.

— А есть выбор? — сказал Билл.

— Давай, — сказал Джебидайя. — Рассказывай о Мэри Линн.

Хрыч кивнул.

— Гимет ею соблазнился. Приметил ее, когда та принесла материны веники в лавку. Подстерег ее, схватил и, как девчонка ни визжала и ни брыкалась, бросил поперек седла будто куль с мукой. Хозяин лавки, Мак Коллинз, пробовал его образумить. Вроде сказал, мол, так нельзя. Но не особо напирал, как я слышал, да как его судить? С Гиметом связываться опасно. В общем, Гимет ему в ответ: «Дай ее матери большой кувшин меду. Скажешь, за дочку. Там, глядишь, я еще один пришлю, коли мясцо здесь и вправду нежненькое». С этими словами хлопнул Мэри Линн по заду и ускакал.

— Вот этот малый мне по вкусу, — заметил Билл.

— Я уже сыт тобой по горло, — сказал Джебидайя. — Прикрой рот, пока я не почистил его револьвером.

Билл сверкнул глазами, но ответный взгляд Преподобного был таким же зловещим и хмурым, как дула хрычовской двустволки.

— Конец у истории мрачный, — продолжал Хрыч. — Гимет привез ее к себе и попользовал на все лады. Столько раз, что едва не замучил до смерти, пока не выпустил или не напился до того, что та сама сбежала. За время, пока брела до города по Кладбищенской дороге, бедняжка настолько истекла кровью, что дома лишилась чувств и на другой день умерла. Больная мать тогда поднялась с постели и на муле поехала к кладбищу. Как уже сказано, мать была индианкой, знала обычаи предков и о тех старых богах, хоть вовсе не индейских.

— Она знала знаки, что рисуют на могильной земле. Всего мне не известно, но вроде отыскала она одну старую могилу и исполнила обряд, а в конце перерезала себе горло прямо на могиле, так что кровь впиталась в землю и нарисованные там знаки.

— Какая ей с того польза, не пойму? — сказал помощник.

— Может, никакой, но люди сочли иначе, — ответил Хрыч. — Случай всех в городке всколыхнул, и, собравшись, люди решили пойти и вздернуть Гимета либо пристрелить, короче, разделаться с ним. Пришли к хижине и нашли у нее Гимета. Его глаза были вырваны или высосаны, кожа с головы содрана — остался лишь голый череп и чуток волос. Грудь спереди разодрана, а что было внутри, исчезло, остались одни кости. Его пчелы, значит, собрались там в рой и вроде как летали за медом. Жужжали в груди, во рту, в пустых глазницах, в носу — вернее, где они были раньше. Думаю, переверни его да спусти штаны, вылетали бы из задницы.

— Тебя то есть с ними не было? — спросил Билл. — Ты все это слышал от людей?

— Я тогда струхнул из-за Гимета — вот в чем дело, — сказал Хрыч. — С той поры наказал себе не праздновать труса. Нужно было тогда пойти со всеми, но чего уж. Подох он, в общем, а пчелы так при нем и остались. От всего этого толпа взбесилась. одежду с него содрали, привязали за ноги к лошади и проволокли через ежевику, а пчелы так и жужжали вокруг. Не очень по-людски, но, окажись я с ними да зная, что он сотворил, тоже, поди, взбесился бы. Оставили его на кладбище гнить, а мать девчонки забрали схоронить в другом месте, как положено. Но прошло несколько ночей, и Гимет объявился. Говорили, бродил ночью при полной луне, вот как сейчас. Кто его встречал, рассказывали, что он прыжками несся по обочине, норовил схватить лошадь за хвост и повалить вместе с седоком, а то и заскочить сзади на спину. С пчелами, значит, внутри. Черные, как мухи, и злые, они вылетали из него и вились вокруг. А хуже всего, что много людей на той дороге пропало. Гимет, стало быть, их сцапал.

— Дерьмо собачье, — сказал помощник. — Не в обиду, Хрыч. Ты меня приютил, накормил, спору нет. Но чтобы призрак бегал за путниками… Не верю я в эти сказки.

— И не надо, — сказал Хрыч. — Кто тебя заставляет. Можешь не верить. Да и какой там призрак. Мать девчонки, верно, нашла способ выпустить тех старых богов и натравить на ублюдка, а себя принести им в жертву — я так думаю. А боги, или кто там, выдрали ему всю утробу. Вдобавок пчелы. Не простые это пчелы. Вроде пасечнику должная смерть — так оно выходит.

— Чепуха, — заметил помощник.

— Трудно судить, — сказал Джебидайя. — Может статься, индианке удалось убить его лишь в этой жизни, и она не сознавала, что творит. То есть что дает ему шанс жить после смерти… Или дело в проклятии. Тогда еще многим предстоит расплачиваться.

— Вроде тех, кто не унял Гимета при жизни, — сказал Хрыч. — Тех, кто считал, как я, что все само уладится.

— Именно, — кивнул Джебидайя.

Помощник взглянул на него.

— Не ожидал, Преподобный. Кому известно лучше, что истинный Бог один, а все суеверия высосаны из пальца?

— Если есть один Бог, — сказал Джебидайя, — могут быть и другие. Они враждуют между собой — так уж заведено. Мне доводилось видеть такое, от чего пошатнулась вера в единого Бога, которому я служу. А что Он сам, если не суеверие? Вокруг одни суеверия, мой друг.

— Ладно, Преподобный. И что же тебе доводилось видеть? — спросил помощник.

— Нет смысла рассказывать тебе, юноша, все равно не поверишь, — сказал Джебидайя. — Замечу только, что недавно из Мад-Крика. Там случился своего рода мор. Город выгорел дотла, в чем и моя заслуга.

— Мад-Крик. Бывал там, — сказал Хрыч.

— Теперь там одни головешки, — сказал Джебидайя.

— Не в первый раз горит, — заметил Хрыч. — И всегда находятся дурни, чтобы отстроить заново, и с каждым разом он все уродливее. Скажу прямо, Преподобный: на лгуна ты не похож.

— В общем, — сказал помощник, — в призраков я не верю. Раз есть короткая дорога, по ней и поеду. — Я бы не ездил, — сказал Хрыч.

— Спасибо за совет. Но едет кто со мной или нет, я отправлюсь дорогой, где выгадаю день.

— Я еду с тобой, — сказал Джебидайя. — Мой долг — разить зло, а не сторониться.

— Тогда езжайте днем, — предложил Хрыч. — Днем Гимета никто не видел — либо когда луны нет, либо она тоньше половины. Сейчас она полная, и завтра такой будет. Коли собрались, скачите утром во весь опор, чтобы успеть до темноты.

— Я намерен успеть, — сказал помощник. — Успеть до темноты в Накодочес, чтобы запереть ублюдка в камеру.

— Я отправлюсь с тобой, — сказал Джебидайя. — Но хочу проехать там ночью. Хочу посмотреть, встретится ли нам Гимет, и, если встретится — покончить с ним раз и навсегда. Чтобы одолеть призванных темных богов. Вызвать их и обрушить мощь моего Бога. Потому, помощник, отдыхай. Хрыч пока покараулит, а там я его сменю. Так мы сможем передохнуть. Если придется, прикуем парня снаружи к дереву. Нам надо выспаться как следует, хорошенько поесть и выехать ближе к вечеру, чтобы к ночи быть на дороге Мертвеца.

— В аккурат и будете, — сказал Хрыч. — Едете по дороге Мертвеца, а в конце, на развилке, направо. После этого места или до поворота на дорогу Гимета никто не видал. Он вроде как привязан к тому отрезку — так я слышал.

— Что ж, — сказал помощник, — пусть это выдумки, но, раз я смогу отдохнуть и заполучить спутника, я — за. Готов ехать ночью.

Утром проспали долго, потом сели есть. Снова бобы с сухарями и жаркое из белки. Хрыч подстрелил грызуна утром, пока Джебидайя присматривал за сидящим спиной к дереву Биллом, чьи руки были скованы за стволом. Помощник тем временем спал в хижине.

Теперь все, кроме Билла, закусывали на свежем воздухе.

— А как же я, — позвал Билл, дергая наручники.

— После нас, — сказал Хрыч. — Не знаю насчет белки, но сухарей хватает. Их мы тебе оставим, не волнуйся. Если захочешь, сможешь собрать подливку с моей тарелки.

— Дрянь твои сухари, — сказал Билл.

— Неужто, — ответил Хрыч.

Билл обратился к Джебидайе.

— Проповедник, ехал бы ты своей дорогой. Глупо скакать с нами, ведь когда я освобожусь, заплатят все, кто рядом. Я включу тебя в список.

— После всего, что я пережил, ты для меня пустяк, — сказал Джебидайя. — Так, насекомое… Можешь добавить меня в список.

— Накормим его, — сказал помощник, кивнув на Билла, — и пора трогаться. Я теперь отдохнул и готов на подвиги.

Уже взошла луна, когда им открылся поворот на дорогу Мертвеца. На обочине торчал белый крест с надписью. Деревья и кустарник разрослись вокруг, и в тенях между ветвями с трудом различались намалеванные на кресте буквы. Поднявшийся ветер подхватывал опавшие листья с земли, срывал с ветвей и волочил по узкой грунтовке с шорохом снующей в соломе мыши.

— Листопад всегда нагоняет тоску, — сказал помощник, придержав лошадь и глотнув из походной фляги.

— Жизнь — это цикл, — сказал Джебидайя. — Рождаешься, страдаешь и получаешь кару.

Помощник повернулся в седле, оглядывая Джебидайю.

— Ты не слишком веруешь в воскресение и награду, так?

— Не слишком, — сказал Джебидайя.

— Не знаю, как ты, но я жалею, что оказался здесь в такую пору. Куда лучше проехать днем.

— Кое-кто, кажется, не верил в привидений, — в который раз фыркнул Билл. — Говорил, чепуха.

Не глядя на него, помощник ответил:

— Меня тогда здесь не было. Не нравится мне место. И не люблю я искушать судьбу — даже с тем, во что не верю.

— Глупее ничего не слышал, — сказал Билл.

— Хотел меня в попутчики, пришлось ждать, — сказал Джебидайя.

— Проповедник, думаешь увидеть тут что-то, а? — спросил Билл.

— Если есть что увидеть, — сказал Джебидайя.

— Ты поверил рассказу Хрыча? — спросил помощник. — На самом деле?

— Возможно.

Джебидайя причмокнул, понукая лошадь, и поехал вперед.

Свернув на дорогу Мертвеца, Джебидайя задержался и достал из седельной сумки маленькую пухлую Библию.

Помощник тоже придержал коня, заставив остановиться и Билла.

— Выходит, ты не закоренелый циник, ищешь мир в этой книге, — заметил помощник.

— Мира в этой книге нет, сие великое заблуждение, — сказал Джебидайя. — Библия — не что иное, как книга ужаса. Ибо Бог есть ужас. Однако в книге есть сила, которая нам пригодится.

— Не знаю, Преподобный, что про тебя и думать, — сказал помощник.

— А что думать о человеке, который спятил, — сказал Билл. — По мне, надо держаться от него подальше.

— Учти, Билл, решишь удрать — я мигом тебя спешу. Вблизи — из револьвера, издали — из ружья, — сказал помощник. — Лучше и не пробуй.

— Путь до Накодочеса не близкий, — ответил Билл.

Узкая глинистая дорога тянулась кровавой полосой далеко вперед, круто поворачивая в дебри, где темнота была гуще, чем в брюхе Ионова кита. Подхваченные ветром листья неслись по ней с сухим шорохом, порхая в воздухе будто гигантские шершни. Тесно растущие деревья раскачивались под порывами ветра, склоняясь вправо и вынуждая троицу прижиматься к левой обочине.

Чем дальше они ехали, тем становилось темнее. Когда добрались до поворота, лес вздымался сплошной черной стеной, грозовое небо затянули тучи, а луна едва проглядывала — ее свет был слабым, как пожатие больного ребенка.

Спустя какое-то время помощник с явным облегчением заметил:

— По сторонам ничего такого не видно. Разве что опоссум. Или ветер.

— Считай, тебе повезло, — сказал Джебидайя. — Как и нам всем.

— А ты, похоже, огорчен? — спросил помощник.

— Мы с тобой, помощник, делаем примерно одно. Скажем, я отыскиваю плохих ребят и стараюсь отправить их в ад… Случается, обратно в ад.

Тут же, почти одновременно со вспышкой молнии, что-то перемахнуло дорогу неподалеку перед ними.

— Что за дьявольщина? — воскликнул Билл, вмиг стряхнув оцепенение.

— Человек вроде, — сказал помощник.

— Может, и так, — сказал Джебидайя. — Может, и так.

— А, по-твоему, что?

— Вряд ли захочешь узнать.

— Захочу.

— Гимет.

Из-за туч выбралась луна, залив светом дорогу и лесные обочины. В лунном свете стал виден повисший в воздухе вибрирующий шар.

— Пчелы, — сказал Билл. — Черт их возьми, коли не они. И ночью. Совсем не вовремя.

— Ты разбираешься в пчелах? — спросил помощник.

— Он прав, — сказал Джебидайя. — Но их уже нет.

— Улетели, — сказал помощник.

— Нет… не улетели, — сказал Билл. — Я с них глаз не спускал. никуда они не улетали — просто пропали. Были и тут же исчезли. Прямо как призраки. — Ты совсем спятил, — сказал помощник.

— Эти насекомые нездешние, — сказал Джебидайя. — Они спутники.

— Как это? — сказал Билл.

— Сопровождают зло и порождения зла, — ответил Джебидайя. — В данном случае — Гимета. Как у ведьмы бывает черный кот. Спутники принимают обличье животных или насекомых, в этом роде.

— Вы оба помешались, — сказал помощник. — Бред какой-то несете.

— Как угодно, — сказал Джебидайя, — только я держался бы настороже. И высвободи револьверы — видимо, они тебе скоро понадобятся. Хотя, если вдуматься, толку от них теперь мало.

— Это ты, черт побери, о чем? — спросил Билл.

Джебидайя промолчал. Он продолжал трусить вперед, хотя управляться с лошадьми становилось все труднее. Животные нервничали: фыркали, грызли поводья и косили выпученными от страха глазами.

— Святая преисподняя, что это? — ахнул Билл.

Джебидайя с помощником разом обернулись. Билл поворотился в седле, оглядываясь назад. Посмотрев туда же, они заметили голубоватый силуэт, быстро нырнувший в кусты на обочине. На миг в лунном свете повис рой черных точек и тут же промелькнул вслед за бледно-синим созданием, словно заряд картечи.

— Что это было? — севшим голосом выдавил помощник.

— Говорил уже, — отозвался Джебидайя.

— Только не человек, — сказал помощник.

— До тебя не доперло, о чем толковал проповедник? — вмешался Билл. — Это Гимет, и подавно неживой. Весь посиневший и искромсанный. Уж я-то успел рассмотреть. И пчелы при нем. Скачем отсюда.

— Поступайте как знаете, — сказал Джебидайя. — Но без меня.

— Отчего так? — спросил Билл.

— Не в этом моя работа.

— Ладно, да вот я на работу не подряжался. Помощник, ты вроде собрался доставить меня в Накодочес? Это твоя работа, верно?

— Верно.

— Так поскакали, черт с этим полоумным. Вздумалось сразиться с выходцем с того света — на здоровье. Нам к чему влезать?

— Мы договорились ехать вместе, — сказал помощник. — Так и будет.

— Я не договаривался, — сказал Билл.

— Твои желания мне безразличны, — ответил помощник.

Едва прозвучали эти слова, как слева от дороги раздался хруст. Что-то грузное быстро двигалось сквозь чащу, не заботясь об осторожности. Всмотревшись, Джебидайя различил, как нечто продирается сквозь кусты напрямик, ломая ветки, будто гнилые прутики. Донеслось сердитое жужжание пчел. Помимо воли он перешел на рысь. Помощник и Билл скакали тем же аллюром, стараясь не отставать.

На участке, где заросли поредели, в отдалении им открылось то, что поначалу напомнило замерзшие белые валы, вздымающиеся во тьме. Стало ясно, что это надгробия. И кресты. Перед ними было кладбище, о котором рассказывал Хрыч. Небо очистилось от облаков, ветер стих. Кладбище предстало во всех подробностях. Пока они рассматривали открывшуюся перед глазами картину, существо выбралось из кустов на чистое место и, поднявшись на небольшой холмик с надгробиями, уселось на одной из плит. Черное облако окутывало его голову, гудение было хорошо слышно с дороги. Существо восседало, будто король на троне. Даже издали не составляло труда разобрать, что оно голое, мужского пола, с посеревшей кожей — под луной казавшейся синей — и раздробленной головой. Лунный свет проникал сквозь пробитый затылок, сочился через свежие трещины на передней части черепа и сиял сквозь пустые глазницы страшилища. Разодранная грудная клетка открывала в дупле между ребер переливающийся янтарным свечением пчелиный рой. То и дело на фоне пульсирующего шара мелькали маленькие черные точки, взлетающие, чтобы на мгновение застыть в лунном свете над головой их жуткого владельца.

— Господи, — пробормотал помощник.

— Господь нас не выручит, — ответил Джебидайя.

— Это он… Гимет. И он… впрямь мертвый, — сказал помощник.

— Восставший из мертвых, — сказал Джебидайя. — Похоже, он играет с нами. Выбирает момент, чтобы напасть.

— Напасть? — отозвался Билл. — Зачем?

— Потому что такова его цель, когда моя — разить в ответ, — сказал Джебидайя. — Люди, время опоясать чресла — грядет смертельная схватка.

— Не лучше пуститься вскачь? — сказал Билл.

В следующий миг слова Джебидайи стали пророческими. Существо исчезло с могильной плиты. Тени наползли на опушку, сгустились, и из черноты под деревьями метнулся силуэт той самой твари с плиты — бледно-синий в лунных лучах, месиво вместо лица и зубы… острые и длинные. Гимет рассчитал прыжок так, чтобы попасть на круп лошади Джебидайи, оттолкнуться, перескочить через помощника и обрушиться прямо на Билла. Билл завопил и вылетел из седла. Когда он рухнул наземь, шляпа отлетела в сторону. Гимет сграбастал его за курчавую соломенную шевелюру и рванул легко, словно котенка. Волоча за собой Билла, Гимет устремился в чащу. Мрак поглотил его. Последним приветом от Билла был сдавленный крик, взмах закованных в наручники рук — лунный свет на миг серебристо блеснул на железе. Потом — шорох листьев, треск веток — и Билл пропал.

— Господи, — пролепетал помощник. — Господи. Ты видел эту тварь?

Джебидайя спешился и шагнул к обочине, держа под уздцы лошадь одной рукой, а в другой сжимая револьвер. Помощник остался в седле. Он тоже вынул револьвер, его руки тряслись.

— Ты видел это? — повторял он вновь и вновь.

— У меня глаза не хуже твоих, — сказал Джебидайя. — Видел. Идем прикончим его.

— Прикончим? — сказал помощник. — Зачем, ради всего святого, нам нужна эта тварь? Он наверняка уже сделал свое дело… Проклятье, Преподобный, Билл — убийца. По мне, он получил то, что заслужил. Пока старый дьявол с ним занят, поскачем как чертов ветер к развилке в конце дороги. Ведь дальше нее хода Гимету нет, так?

— Так говорил Хрыч. Делай как знаешь. Я отправляюсь за ним.

— Чего ради? Ты его даже не знаешь.

— Дело не в нем, — ответил Джебидайя.

— Проклятье. Не могу я срамиться. — Помощник соскочил с лошади. Указав туда, где исчез Гимет, он спросил:

— Лошади там пройдут?

— Думаю, надо взять немного вокруг. Я вроде узнаю тропу.

— Узнаёшь?

— Различаю. Идем, время дорого.

Пройдя немного вдоль дороги, они нашли тропу, петляющую между стволами. Луна снова светила ярко: облака, что закрывали ее, унесло, словно сдутую ветром пыльцу. Воздух был чистым, но, по мере того как они углублялись в лес, свежесть стал вытеснять тяжелый гнилостный дух — витающая в воздухе едко-сладкая вонь разложения.

— Смердит мертвечиной, — сказал помощник.

— Порядком сгнившей, — уточнил Джебидайя. Наконец они забрались в дебри, где лошадям было не протиснуться. Пришлось привязать их и продираться дальше через колючки и ветки.

— Тропы больше нет, — сказал помощник. — Откуда знать, здесь ли он прошел.

Протянув руку, Джебидайя снял кусок ткани с ветки и поднес его к пятну лунного света.

— Это лоскут от рубахи Билла. Верно?

Помощник кивнул.

— Но как Гимет сумел здесь пролезть? И протащить за собой Билла?

— Тому, кого мы преследуем, преграды для живых безразличны. Ветки или колючки восставшему мертвецу не помеха.

Они продрались еще чуть вперед, пока путь не закрыла лоза. Ее стебли были влажными, необычно длинными, толстыми и липкими — они тут же сообразили, что перед ними размотанные и развешенные на ветвях кишки.

— Свежие, — сказал помощник. — Билла, не иначе.

— Не иначе, — сказал Джебидайя.

Еще немного — и тропа вновь раздалась, так что двигаться стало легче. Им попадались все новые части Билла — желудок, пальцы, штаны с застрявшей внутри ногой, сердце, по виду надкушенное и наполовину высосанное. Джебидайя, проявив любознательность, поднял его и осмотрел. Затем бросил в грязь и, вытирая окровавленные руки о штанину Билла, где все еще оставалась нога, заметил:

— Гимет избавил тебя от забот, а штат Техас — от хлопот с виселицей.

— Святые Небеса, — произнес помощник, глядя, как Джебидайя вытирает руки.

Джебидайя покосился на него.

— Ему уже все равно, что я запачкаю кровью его штаны. Теперь его занимают вещи куда важнее, вроде языков адского пламени. А вон, кстати, голова.

Он махнул рукой, и помощник посмотрел в ту сторону. Голова Билла была насажена на обломанную ветку, острый конец которой пробил затылок и вышел через левый глаз. Хребет свисал из оторванной шеи как бельевая веревка.

Помощника вырвало в кусты.

— Господи Боже. Мне довольно.

— Возвращайся. Винить тебя не за что, я и так не слишком на тебя надеялся. Забирай голову в качестве доказательства и скачи. Только оставь мне мою лошадь.

Помощник поправил шляпу.

— Обойдусь без головы. И раз на то пошло, ты не пожалеешь, что я рядом. Я не какой-нибудь размазня.

— Хватит молоть языком. Увидим, на что ты годен.

Тропинка была скользкой от крови Билла. Они поднимались в гору, держа револьверы наготове. Наверху их взгляду предстала запущенная лужайка и на краю — просевшая лачуга с обвалившимся дымоходом.

Они направились туда. Оказавшись перед дверью, Джебидайя пнул ее, и дверь повисла наискось, открывая проход. Внутри он зажег спичку и осмотрелся. Ничего, кроме пыли и паутины.

— Надо думать, конура Гимета, — сказал Джебидайя. Он поводил рукой с горящей спичкой, пока не наткнулся на заправленную угольной нефтью лампу. Тогда зажег фитиль и поставил лампу на стол.

— Стоит ли так делать? — спросил помощник. — Свет его не привлечет?

— Если забыл, в этом и состоит план.

Через окошко в задней стене, с обрывками некогда заменявшей стекло засаленной бумаги, в отдалении виднелись могильные плиты и деревянные кресты.

— Дом с панорамой на кладбище, — сказал Джебидайя. — Наверное, там мать девочки и свела счеты с жизнью.

Стоило это произнести, как на склоне, среди крестов и надгробий, мелькнул темный силуэт. Он быстро перемещался неуклюжими скачками.

— Отойди на середину, — велел Джебидайя.

Помощник сделал, что было велено, а Джебидайя отнес в центр комнаты лампу. Поставив ее на пол, он подтащил туда же найденную скамью. Следом вытащил из кармана Библию и, встав на одно колено, чтобы держать книгу ближе к свету, вырвал несколько страниц. Скомкав их, он принялся выкладывать на полу круг, на расстоянии шести футов от скамьи и примерно в двух футах один комок от другого.

Не говоря ни слова, помощник сел на скамью, наблюдая за Джебидайей. Тот сел рядом, положив на колено один из своих револьверов.

— У тебя ведь 44-й, верно?

— Да, переделанный под унитарный патрон, как и твои.

— Давай его сюда.

Помощник подчинился.

Джебидайя открыл барабан и высыпал патроны на пол.

— Какого черта?

Джебидайя молча извлек из патронташа шесть патронов с серебряными пулями, зарядил их и вернул револьвер помощнику.

— Серебро, — сказал он. — Иногда способно отгонять зло.

— Иногда?

— А теперь тихо. Остается ждать.

— Прямо чувствую себя козой на привязи, — сказал помощник.

Немного погодя Джебидайя встал и выглянул в окно. Потом сел поудобнее и задул лампу.

Где-то вдалеке всхлипывала ночная птица. Доносилось стрекотание сверчков и басовито икала большая лягушка.

Внезапно птица прекратила свои причитания, умолкли сверчки и затихла лягушка.

— Идет, — шепнул Джебидайя.

Помощник встрепенулся и глубоко вздохнул. Джебидайя осознал, что и ему тяжело дышать.

— Тише, и будь начеку, — шепнул он.

— Ладно, — ответил помощник, не спуская глаз с окна на задней стене. Джебидайя сел лицом к приоткрытой двери, повисшей на ржавых петлях.

Долго не доносилось ни звука. Потом Джебидайя увидел за дверью тень и услышал негромкий скрип, как если бы дверь осторожно шевельнули. Он разглядел кисть необычайно длинной руки, тянущуюся к краю двери. Взявшись за край, рука долго оставалась неподвижной. Потом медленно пропала из вида, вместе с ней исчезла и тень. Время будто остановилось. — Он в окне, — еле слышно, так что Джебидайя не сразу разобрал слова, прошептал помощник. Двигаясь насколько возможно плавно, Джебидайя повернулся.

Тварь сидела на подоконнике, сгорбившись подобно стервятнику. Ореол из пчел повис вокруг головы, а внутри грудной клетки виднелся пульсирующий рой. В сиянии от пульсации угадывалось множество пчел, сбившихся так тесно, что скорее они напоминали гудящее облако дыма. Несколько прядей волос прилепились на черепе Гимета, как высушенная трава на камнях. Небольшой поворот головы позволил лунному свету пройти сквозь трещины в затылке и блеснуть из пустых глазниц. Затем череп занял прежнее положение, и тени вновь закрыли лицо. Тишину в комнате нарушало только жужжание пчел.

— Смелей, — произнес Джебидайя, приблизив губы к самому уху помощника. — Не сходи с места.

Быстро, точно сорвавшийся с ветки паук, тварь соскочила в комнату и мгновенно припала к полу, окунаясь в пелену мрака.

Джебидайя теперь полностью развернулся в сторону окна. Снизу донесся скребущий звук, как от цепляющих пол когтей. Он прищурился, разглядел нечто похожее на тень, но на деле это была вынырнувшая из-под стола тварь.

Джебидайя ощутил, как помощник напрягся, собираясь дать деру. Он ухватил его за руку.

— Смелей, — повторил он.

Тварь подползала ближе — уже меньше трех футов отделяло ее от скомканных страниц Библии.

Лунный свет проникал в окно и падал на пол рядом с выложенным кругом — в его лучах силуэт Гимета окутывало жуткое сияние, а пчелы окружали голову мерцающим нимбом. В этот миг каждая черточка твари отпечаталась в сознании Джебидайи. Пустые глазницы, острые блестящие от влаги клыки, длинные обломанные ногти, черные от въевшейся грязи и клацающие о деревянный пол. Когда тварь поравнялась с двумя скомканными страницами, те вспыхнули — и пучок голубых искр проскочил от одного комка к другому, образовав замкнутый круг, наподобие колеса Иезекииля.

С хриплым воплем Гимет отпрянул, оставив борозды на полу. Он перемещался с такой быстротой, что казалось, исчезает и тут же оказывается в другом месте. Пространство комнаты вибрировало от гудения рассерженных пчел.

Джебидайя схватил лампу и, чиркнув спичкой, зажег фитиль. Гимет проворно, как таракан, полз по стене, направляясь к окну.

Быстро шагнув вперед, Джебидайя метнул лампу, угодив твари в спину, когда та уже протискивалась в окно. Стекло разбилось, залив спину Гимета горящей нефтью, и волна огня пронеслась от поясницы к затылку, опалив скопище пчел — те посыпались на пол дождем пламенеющих метеоров.

Револьвер словно сам прыгнул в руку Джебидайи — и прогремел выстрел. Тварь взвыла от боли и пропала. Джебидайя выбежал из защитного круга, помощник следом. Глянув в окно, они увидели, как объятый пламенем Гимет уносится в ночи в сторону кладбища.

— Зазевался я, — сказал Джебидайя. — Следовало действовать жестче. А теперь он удрал.

— Я вовсе не успел выстрелить, — признался помощник. — Однако ты скор на руку.

— Слушай, хочешь — останься здесь. А я иду за ним. Только учти, круг утратил силу.

Помощник покосился на остатки догоревших страниц, образовавшие на полу черный круг.

— Что же, черт возьми, заставило их вспыхнуть?

— Зло, — ответил Джебидайя. — Когда он приблизился, страницы объяло пламя, ниспосланное Богом для нашей защиты. К несчастью, Божья помощь, как обычно, длилась недолго.

— Я останусь, но придется разложить вокруг еще страниц.

— Библию я забираю. Думаю, пригодится.

— Тогда я с тобой.

Выбравшись через окно, они ринулись по склону. В воздухе висел запах обугленной сгнившей плоти. Ночь была холодной и безмолвной, как могилы на холме.

Совсем скоро они пробирались меж надгробий и деревянных крестов, пока не уперлись в широкую яму, уходящую под могильный курган.

Здесь Джебидайя остановился.

— В этой старой могиле он устроил себе логово. Разрыл ее и вырыл ход в глубину.

— Откуда ты знаешь?

— По опыту. Вдобавок изнутри несет паленым. Он заполз туда спрятаться. Похоже, не думал встретить отпор. Мы застали его врасплох.

Джебидайя оглядел небосвод. Горизонт понемногу начинал розоветь.

— Днем он не выходит, а луна скоро уйдет. На время.

— Меня он точно застал врасплох. Ты мог бы вернуться после полнолуния, когда луна на ущербе. Прийти днем и разделаться с ним.

— Я уже здесь и должен выполнить работу.

— Ну и работенка у тебя, мистер.

— Спущусь осмотреться.

— Сколько угодно.

Джебидайя зажег спичку и спрыгнул в могилу, обвел рукой уходящий вглубь лаз, встал на колени и просунул внутрь голову.

— Здесь огромный ход, — сообщил он, высунувшись наружу. — Я его чую. Придется лезть туда.

— А я? — спросил помощник.

— Оставайся тут и карауль, — сказал Джебидайя, выпрямляясь. — Не исключено, он прорыл другую нору и может вылезти за твоей спиной. Даже пока мы тут болтаем.

— Просто чудесно.

Джебидайя бросил догоревшую спичку.

— Скажу тебе вот что. Не уверен, что меня ждет успех. Если я оплошаю, он нападет на тебя — тут уж не сомневайся — и тогда старайся, чтобы эти серебряные пули били в цель, как стрелы Вильгельма Телля.

— Я не такой уж хороший стрелок.

— Жаль, — сказал Джебидайя и, чиркнув вдоль шва на штанине, зажег новую спичку, свободной рукой вытащив револьвер. Затем встал на четвереньки, просунул руку со спичкой в лаз и огляделся. Когда спичка почти догорела, он задул ее.

— Тебе бы чем-то посветить, — заметил помощник. — Какой толк от спички.

— Есть чем. — Джебидайя достал из кармана остатки Библии, разорвал по корешку, убрал половину назад, а другую просунул перед собой в темноту. Едва оказавшись внутри лаза, Библия вспыхнула.

— А та, что в кармане, не загорится? — поинтересовался помощник.

— Пока я держу ее или она при мне — опасаться нечего. Но стоит выпустить книгу, аура зла коснется ее и страницы вспыхнут. Малый, мне надо спешить.

С этими словами Джебидайя стал протискиваться вглубь кургана.

Внутри лаза он использовал ствол револьвера, чтобы проталкивать вперед горящие страницы. Свет от них был ярким, но хватало его ненадолго. Они горели дольше, чем обычная бумага, но не слишком.

Джебидайя одолел приличный отрезок, когда лаз вдруг оборвался. Он очутился в просторной пещере. Различал шорохи летучих мышей и запах их помета, устилавшего его путь и скользившего под локтями, пока не удалось выпрямиться и осмотреться. Страницы Библии догорели с последней вспышкой голубоватого света и шелестом старческого предсмертного вздоха.

Долгое время он не шевелился, прислушиваясь. Вокруг попискивали и шуршали летучие мыши. То, что они вернулись в укрытие, подсказывало, что близился рассвет.

Уши Джебидайи уловили хруст камней на полу пещеры. В темноте кто-то двигался, и он готов был поклясться, что это не летучая мышь. Источник звука сместился — похоже, существо ползло к нему. Волосы на загривке Джебидайи встали дыбом, как иглы дикобраза. По телу побежали мурашки, колени задрожали. Воздух стал гуще от смрада гари и разложения. Он осторожно залез в карман, достал спичку, чиркнул о штанину и выставил руку вперед.

В этот миг существо встало во весь рост, вспыхнувшая спичка осветила пчел, кружащих вокруг облезлого черепа. Заревев, тварь ринулась вперед. Гнилые обломанные когти впились в грудь Джебидайи, и он нажал на курок. Сверкнула вспышка выстрела — и тут же спичка вылетела из его пальцев, он опрокинулся на спину, чувствуя когти у самого горла. Пчелы жалили его напропалую, боль от укусов напоминала вонзающиеся раскаленные гвозди. Он вогнал дуло револьвера в мертвую плоть и выстрелил. Раз. Другой. Третий. Четвертый.

И следом — щелчок опустевшего барабана. Да, ведь он уже стрелял дважды. Шесть мертвых серебряных бойцов остались в своих гнездах, а тварь все еще держала его.

Он силился извлечь второй револьвер, но, прежде чем это удалось, тварь выпустила его. Сквозь хлопанье крыльев и писк летучих мышей он услышал, как она ползет прочь.

Сбитый с толку Джебидайя встал. Прислушиваясь, он ждал, устремив заряженный револьвер в темноту.

Наконец он отыскал и зажег другую спичку.

Тварь лежала прислонясь к большому камню. Джебидайя приблизился. Серебряные пули разворотили рой. Темный ручеек, пахнущий тленом и медом, сочился на пол пещеры. Пчелы дождем сыпались вокруг. Рой в груди Гимета шипел и сокращался, точно большой черный клубок. Гимет разинул рот, зарычал, но не двинулся с места.

Уже не в силах шевельнуться.

Пока спичка не потухла, Джебидайя приставил револьвер к черному клубку и нажал на курок. Клубок взорвался. Гимет издал такой пронзительный вопль, что вал летучих мышей метнулся из пещеры в лаз, вылетая в отступающую ночь.

Когтистые пальцы Гимета глубоко вонзились в каменный пол, и он затих. Спичка в руке Джебидайи погасла.

Нашарив в кармане остатки Библии, он достал и швырнул их на пол — страницы тут же вспыхнули. Захватив револьверами, как пинцетом, Джебидайя поднял горящий ворох и закинул внутрь распяленной груди Гимета. Тело мгновенно занялось, с треском, как сухой хворост, и скоро превратилось в пылающий костер. В пещере стало светло будто днем.

Бросив прощальный взгляд на труп, пожираемый библейским огнем, Джебидайя вернулся к лазу, протиснулся и выбрался обратно в могилу.

Ожидания увидеть помощника не оправдались. Он вылез из могилы и огляделся. Улыбка мелькнула на его губах. Если тот и дождался, пока вылетели мыши, это точно стало последней каплей.

Он покосился на разверстую могилу. Из-под земли валил дым и поднимался к небу. Луна побледнела, а розовая полоса на горизонте стала шире.

С Гиметом покончено. Дорога стала безопасной. Его работа выполнена.

По крайней мере на этот раз.

Джебидайя спустился по склону, обнаружил свою лошадь привязанной там, где ее оставил. Лошади помощника, естественно, рядом не было — не иначе тот уже проскакал остаток дороги Мертвеца и галопом летел в Накодочес — за хорошей порцией виски и поощрением по службе.

Отель для господ

Маленький песчаный вихрь закружился под копытами коня Джебидайи Мерсера, подхватил с мостовой несколько листьев, кувыркая проволок их через улицу прямо к распахнутой настежь покосившейся двери в заброшенную конюшню. Залетев внутрь, крошечный смерч внезапно иссяк, просыпав поднятые листья на землю как соскобленную рыбью чешую. Облачко пыли пыхнуло в стороны и улеглось на грязном земляном полу.

Джебидайя шагом подъехал к конюшне и заглянул внутрь. Болтающаяся на одной петле дверь заскрипела, чуть колыхнулась на ветру, но не сдвинулась с места. Внутри помещение пронизывали солнечные лучи, как острые сабельные лезвия, пробившие щели в стенах. Джебидайя увидел наковальню, кузнечные мехи, несколько сопревших куч старой соломы, вилы и остатки упряжи, уже позеленевшие от плесени. В пыли не было видно отпечатков подошв, но цепочки звериных следов тянулись во всех направлениях.

Он спешился, окинул взглядом улицу. За исключением опрокинутого дилижанса по соседству с изрядно обветшавшим зданием под вывеской «Отель для господ», улица была опустевшей, как волчье брюхо зимой. Остальные дома казались столь же запущенными, а один, через улицу от отеля, вовсе сгорел, оставив почерневшие развалины с горсткой роющихся в мусоре ворон. Ничего, кроме гудения ветра, не нарушало тишину.

«Добро пожаловать в Фолен Рок», — подумал Джебидайя.

Он завел коня внутрь и огляделся. В цепочках звериных следов не было ничего примечательного: опоссум, енот, белка. Собака и кошка. Кроме одних — крупных странных отпечатков, подобных которым он прежде не встречал. Какое-то время он разглядывал их, пытаясь определить принадлежность, но сдался. Впрочем, в одном он был уверен: следы не человеческие и не обычных животных. Кое-что совершенно иное.

Стало быть, он на месте. Он был на месте всюду, где таилось зло. Поскольку избран вестником Божьим, этого старого небесного урода. Джебидайя не раз желал избавиться от бремени, даже подумывая о смене профессии на подручного дьявола. Но как-то заглянув в преисподнюю, нашел ее малопривлекательной. Проклятый старый дьявол был из Божьей родни, ведь Бог любил ад не меньше, чем рай. Такова Его игра — рай и ад, добро и зло. Не более чем игра, поэтому Джебидайя презирал его и боялся. Ему выпало стать Божьим мстителем злу — и обратного пути нет. Бог не давал шанса. Он создал человека, указал выбор, но его же и лишил. И вместо того чтобы облегчить жизнь, как поступил бы истинно праведный дух, — допустил существование зла, ада и дьявола, а вину возложил на людей. Принцип Бога прост: делай, что велят, как бы трудно ни приходилось. Не слишком справедливо, но как есть.

Привязав коня в стойле, Джебидайя взял вилы и разворошил прелые соломенные кучи. В глубине обнаружилось пригодное для фуража сено. Стряхнув грязь, он кинул его в ясли. Пусть не лучший корм, но вкупе с оставшимся в седельной сумке зерном сойдет. Пока конь принялся за еду, он отложил вилы, зашел в стойло, распустил подпругу и снял седло, повесив его на перегородку. Потом, ненадолго оторвав коня от еды, снял уздечку и поводья, бросил рядом с седлом, вышел и закрыл калитку. Оставлять коня вот так, в заброшенной конюшне, не хотелось, однако ему предстояла близкая встреча со злом. Не сказать точно, какого именно свойства, но он мог чувствовать его рядом. Таков был дар — или проклятие, посланное Богом за его грехи. И этот дар, инстинкт, пробудился, едва он въехал в покинутый городок Фолен Рок. Первым позывом было скакать прочь, но он не мог так поступить. Предстояло исполнить свое предназначение. Но сперва нужно было найти воду для лошади и для себя, засыпать лошади зерно и найти безопасное место для ночлега. Если таковое отыщется. Джебидайя вышел на воздух, и, хоть стояла глубокая осень, ему стало жарко. Дул горячий ветер, воздух был влажным. Он прошел вдоль всей улицы и направился обратно к «Отелю для господ». Чуть постояв перед опрокинутым дилижансом, повернулся и вошел в отель.

С первого взгляда стало ясно, что прежде здесь располагался бордель. Внизу находился бар и ряды кабинок, наводящих на мысль о конюшне. Ему случалось однажды видеть подобное, в городке на мексиканской границе. Женщины размещались в таких же стойлах. Сверху вход прикрывали занавески, приходящиеся им на уровне талии. Чтобы приманить клиента, женщины задирали юбки, и счастливые ковбои, заплатив пару монет, могли, опрокинув стопку и выбив свою трубку, оседлать кобылку под хор ободряющих возгласов своих дружков. На постелях второго этажа располагались уже отборные девушки по пять американских долларов за случку.

Заглянув за стойку, Джебидайя увидел на полке батарею всевозможных сортов виски. Он выбрал бутылку и поднял ее к свету. Полная и закупоренная. Тут же на стойке сохранилось несколько бутылок пива с откидной пробкой. Он захватил пару и поднялся со своими трофеями наверх. Пинком распахнув несколько дверей, наконец обнаружил номер с большой запылившейся кроватью. Оставив выпивку на ночном столике, он снял одеяло и стряхнул пыль на пол. После чего подошел к окну и распахнул его. Воздух снаружи напоминал теплый войлок, но на контрасте с влажной духотой комнаты хоть немного освежал.

Итак, он нашел свой приют. Джебидайя присел на кровать, откупорил пиво и сделал пробный глоток. Пресное, как Северный Техас. Он взял обе бутылки, не потрудившись открыть вторую, и вышвырнул в окно, через мгновение услышав звон разлетевшегося по грязной улице стекла. Трудно судить, что его побудило это сделать, но он сразу почувствовал себя лучше.

Шагнув к столику, Джебидайя зубами выдернул пробку из бутылки с виски. Отхлебнул. Крепость и температура напитка примерно совпадали, и он сгодился бы для чистки револьверов, но вызвал желаемый эффект. Волна тепла прокатилась от горла к животу, приятная слабость ударила в голову. Виски — не еда и не вода, но желудок совершенно не противился. Еще пара глотков — и тепло разлилось по всему телу, зажгло огонь в чреслах.

Повторно хорошенько приложившись к бутылке, он вернул пробку на место и спустился вниз. На улице вновь осмотрелся в надежде отыскать где-нибудь воду. И когда взгляд скользнул по опрокинутому дилижансу, в глаза бросилось кое-что, не замеченное прежде. Дышло, к которому должны запрягаться лошади, было черным от крови. Он присмотрелся — все дышло покрывала засохшая кровь. Следом заметил разбросанные по земле лошадиные подковы, клочья гривы, даже откусанное ухо и полоску шкуры серой масти. Не говоря о шляпе и дробовике. И притом — запах. Не только запекшейся крови, но будто смешанный с запахом мокрой шерсти. Явно иного происхождения, чем от лошадиных останков. Здесь смердело злом, да так, что Джебидайя невольно откинул полы сюртука и проверил револьверы на поясе.

Из опрокинутого дилижанса послышался стон. Джебидайя быстро вскарабкался на его бок и, оказавшись у выбитого окошка, заглянул внутрь. Около дальней стенки лицом вниз лежала женщина. Джебидайя просунул руку в окошко, нашарил запор на двери, открыл и залез внутрь. Он попробовал пульс на шее. Женщина пошевелилась и вновь застонала. Он осторожно повернул ее голову. Смазливая молодка с вздувшейся на лбу шишкой и волосами, рыжими как огонь. В облегающем зеленом платье и изящных зеленых башмачках. Густо накрашенная. Бережно приподняв, он усадил ее. Глаза широко распахнулись — и она слегка подпрыгнула.

Джебидайя попытался улыбнуться, но, как видно, разучился.

— Все хорошо, леди, — произнес он. — Я здесь, чтобы помочь.

— Спасибо. Но помогите мне приподнять задницу. Я сижу на своем зонте.

Джебидайя помог ей выбраться из дилижанса и на руках отнес в отель. В номере он уложил ее на постель и предложил виски, немедленно и с готовностью принятый. Тут же забрав бутылку, она залпом выдула ее едва ли не на четверть. И шлепнула болтающимся на запястье зонтиком по кровати.

— Черт, ну и пылища, — сказала она.

Пододвинув стул, Джебидайя присел рядом.

— Как вас зовут?

— Мэри, — ответила она, избавляясь от зонтика, который полетел на пол.

— А я — Джебидайя. Что с вами стряслось? И куда делись лошади?

— Съели, — ответила она. — Их, и кучера, и стрелка.

— Съели?

Мэри кивнула.

— Нельзя ли подробнее?

— Если рассказать — все равно не поверите.

— Как знать.

И после нового глотка виски она рассказала.

— Как вы, верно, заметили, я совсем не бездельница. Трудилась в заведении мисс Матти Джейн в Остине, что в Техасе. Только Матти встретила парня, вышла замуж и продала заведение, договорившись со здешней мадам пристроить меня и остальных девочек. Но собралась я одна — все прочие разлетелись по Техасу, как куропатки.

По правде сказать, от Фолен Рок я ждала другого. Думала, большой город. А может, он таким был. Пока те, кто сожрал кучера, стрелка и торговца виски, что ехал со мной, не сожрали всех остальных. Не окажись при мне зонтика — и я бы сгинула. Как умудрилась им отбиться, ума не приложу.

Подъехали мы сильно затемно, я уже готовилась приступить здесь, в «Отеле для господ», менять киску на деньги, как началось что-то странное. Едва мы въехали в город, откуда ни возьмись наполз вроде как туман. Будто пелена, хоть луну и город видно, расползлась вокруг домов и внутри дилижанса. Стало трудно дышать, точно вместо воздуха полотно. Тут дилижанс подкатил к отелю и встал. Его сильно тряхнуло, и тут же раздался шум. Дикий визг, какого я в жизни не слышала. Тогда мне пришел на память рассказ бывшего дружка о схватке с индейцами врукопашную и как те подожгли конюшню, а лошади в ней сгорели заживо. Он говорил, что лошади кричали, и я поняла, что так кричат лошади. Только не от огня, а от страха и боли.

Потом дилижанс качнулся и завалился набок. Выстрелил дробовик, раз, другой, а следом кучер и стрелок завопили. Торговец виски просунулся в окошко на двери, да враз убрал голову назад. Повернулся: его лицо даже ночью было белым, как волосы на заднице альбиноса. Он вытащил дорожный пистолет, как вдруг в окне над нами появилось лицо. Такое, что описать не могу, мой разум отказывался его принять.

Торговец пальнул из пистолета, лицо отпрянуло, но тут же опять заслонило окно. Жуткая мохнатая рука с какими-то крючьями влетела и сграбастала его за лицо, содрав кожу от уха до самого рта. Помню зубы сквозь дыру в щеке. Потом страшные крючья перехватили за горло. Торговец отбивался, колотил пистолетом куда попало, в лицо, по руке. Его выдернули через окно, хлынул фонтан крови.

Что мне оставалось? Только схватить зонтик — все, что у меня было. Едва лицо возникло снова, видать собираясь открыть дверь, я подпрыгнула и ткнула его зонтиком, угодив в глаз. Лицо с диким воем пропало. Взамен появились две новые мохнатые рожи. С желтыми глазами, сплошные зубы и слюни. Я не из храбрецов, но со страху стала тыкать в них, и одному досталось. Тогда они убрались прочь.

Я вряд ли их напугала, скорее, им просто надоело. Или они… насытились. Я слышала, как они бродят вокруг, и другие звуки… хруст костей и мяса, как на праздничном застолье рудокопов.

Не раз они запрыгивали на дилижанс и заглядывали в окно. Я хотела одного ткнуть, но промазала. Чудище едва меня не схватило — ух, эти когти. Потом за окном начало светать и стало тихо. Я хотела выбраться, но не смогла. Была слишком напугана и обессилела больше, чем думала. Мне снилось, что я не сплю. И пока вы не пришли, я и не знала, что заснула. Хорошо хоть зонт выпал, а то и вам перепало бы.

Джебидайя поднял зонт и осмотрел его. Он был весь подран, несколько спиц сломаны, с деревянным наконечником. Пальцем он попробовал острие. Дуб.

— Кончик острый, — заметил он.

— Когда-то сломала. Другой так и не купила.

— Повезло, — сказал Джебидайя. — Сломанный кончик превратил зонт в оружие.

Мэри посмотрела в окно.

— Скоро стемнеет. Надо убираться отсюда.

— Нет, — покачал головой Джебидайя. — Я должен остаться. А вы уезжайте. Я даже готов отдать мою лошадь.

— Не знаю, зачем оставаться, это ваше дело, только я не врала. И я-то не останусь. Повторяю, мне повезло. Их спугнул рассвет. Не окажись я здесь так поздно ночью, сейчас не говорила бы с вами. Стала бы кучкой переваренного дерьма где-нибудь на склоне холма или в переулке, приманкой для мух. А про лошадь ловлю вас на слове, мистер. Только поторопимся. И говорю снова: не стоит оставаться здесь пешим. Да и верхом, в дилижансе, черт его дери — как угодно. Вы должны ехать со мной.

— Я отправлюсь, когда закончу дело.

— Дело?

— Его дело… Господа.

— Так вы проповедник?

— Что-то вроде.

— Тогда, сэр, раз вы так решили… Я редко молюсь Богу. Он ни разу не ответил на мои молитвы. — Не слыхал, чтобы он вообще отвечал, — сказал Джебидайя.

Когда они вышли из отеля и быстрым шагом направились к конюшне, темнота стала выползать на улицы. Гнетущая влажность рассеялась, воздух сделался прохладнее. К тому времени как Джебидайя кончил седлать коня, ночь почти вступила в свои права. Держа коня под уздцы, он вышел наружу и оглядел окружавший город лес. Тени между ветвями и листьями сгустились до непроницаемого мрака.

— Теперь я никуда не поеду, — сказала Мэри. — Проваландалась. А одна в этом мраке, без надежды на помощь, — черт меня побери, если рискну. Лучше ждать здесь до утра. Если уцелею, конечно.

— Вероятно, вы правы, — сказал Джебидайя. — Ехать теперь было бы безрассудно. Лучше всего вернуться в отель.

Они повернули назад, Джебидайя по-прежнему вел коня под уздцы. Пока они шли, из леса выползло что-то вроде темного облака, заслонило месяц и спустилось на город, распуская тени и мглу.

— Что за чертовщина? — встревожилась Мэри.

— Мантия тьмы, — ответил Джебидайя, ускоряя шаг. — Иногда появляется там, где царит зло.

— От нее веет холодом.

— Удивительно, правда? То, что идет от дьявола, из самых пучин преисподней, и несет холод.

— Я боюсь, — призналась Мэри. — Чаще я не трусиха, но от такой дряни и дырка в заднице сжалась. — Лучше думать о другом, — сказал Джебидайя. — О том, как выжить. Поспешим в отель.

Отель, когда они вернулись, оказался полон призраков.

Конь уперся в дверях и натянул поводья, отказываясь входить.

— Тише, малый, — обратился к коню Джебидайя, легонько потрепав по ноздрям, и продолжал успокаивать, пока они с Мэри оглядывались по сторонам. Призраки были повсюду. Казалось, они вовсе не замечают новых гостей. Белые и прозрачные как дым, сохранившие узнаваемые очертания ковбоев и шлюх, призраки прогуливались до кабинок. Там женщины задирали призрачные юбки, мужчины спускали штаны и входили в своих партнерш. Бармен прохаживался за стойкой взад и вперед. Протянув руку, он брал бутылки, вернее, их прозрачные формы. За пианино в полосатой рубашке со сброшенными подтяжками, тоже просвечивающий насквозь, сидел тапер. Руки призрака скользили по неподвижным клавишам, и он раскачивался в такт неслышной музыке. Небольшая компания ковбоев и шлюх отплясывала под слышимый только ими мотив.

— Господи, — сказала Мэри.

— Забавно, как часто его поминают, — сказал Джебидайя.

— Что?

— Ничего. Не бойтесь их. Нанести нам вред они не могут. Большинство даже не знает, что мы здесь. — Большинство?

— Они — рабы привычки. Вновь и вновь повторяют то, чем были заняты или что собирались сделать перед смертью. Однако вон тот…

Джебидайя указал на призрачную фигуру на стуле у дальней стены. Приземистый ковбой в широкополой призрачной шляпе. Он выглядел почти реальным, однако мебель и стена проступали сквозь него.

— Он знает, что мы здесь. И видит нас, как и мы его. Похоже, он здесь давно и свыкся с тем, что умер.

При этих словах призрак, о котором говорил Джебидайя, встал и направился к ним, шагая, но фактически не касаясь пола.

Мэри устремилась к дверям, но Джебидайя перехватил ее.

— Лучше не надо. Очень скоро снаружи станет куда опаснее, если уже не стало. Там не только давящее облако.

— Он нам не навредит? — спросила Мэри.

— Не думаю.

Призрак неторопливо приблизился и, встав напротив Джебидайи, криво ухмыльнулся. За спиной Мэри тряслась как осиновый лист. Конь отчаянно дергал поводья. Потянув их на себя и обернувшись, Джебидайя увидел его вращающийся глаз.

— Тише, малый, — успокоил коня Джебидайя и, поворачиваясь к призраку, спросил:

— Ты можешь говорить?

— Могу, — ответил дух голосом, прозвучавшим словно из глубины темного колодца.

— Как ты умер?

— Я должен ответить?

— Поступай как знаешь, — сказал Джебидайя. — У меня нет над тобой власти.

— Я хочу обрести покой, — сказал призрак, — но не могу. Здесь я одинок, все прочие не знают, что они мертвы. Этот город не отпускает нас. Но, кажется, мне одному известно, что здесь случилось.

— Зло овладело им, — сказал Джебидайя. — Когда так случается, может произойти что угодно. Но, что бы это ни было, зло останется злом. Ты решился принять реальность, они — нет. Однако им все равно предстоит.

— Я не считаю себя злом. Я всего-то мертвый ковбой.

— Зло в том, что вас здесь держит, — сказал Джебидайя.

Ковбой кивнул.

— В них.

— В тех мохнатых, — сказала Мэри.

— Верно, в мохнатых, — подтвердил призрак. — Из-за них я торчу здесь. Есть другие места, куда я хотел бы перебраться, но не могу, и все из-за того, что они сделали.

— Дело в том, как ты умер, — сказал Джебидайя. — Ты стал жертвой одной из шуток Бога.

Призрак склонил голову набок, точно любопытный пес.

— Что за шутка? — спросил он. — Уверяю тебя, мне совсем несмешно.

— Со временем это будет казаться все менее забавным, и ты впадешь в ярость, а следом начнешь мстить всем подряд.

— Я не намерен никого преследовать, — сказал призрак.

— Время и обида копят в душе мрак, — сказал Джебидайя. — Но я смог бы помочь тебе обрести покой.

— Ты?

— Я.

— Так сделай это, Бога ради.

— Зло должно быть повергнуто.

— Попробуй.

— Прежде мне нужна от тебя небольшая услуга.

— От меня?

— Расскажи об этом городе и о том, что с тобой произошло. Узнав все, я смогу сразиться с нечистью и помогу тебе обрести покой. Это я обещаю.

— О, сражаться ты не сможешь. Скоро ты и она станете, как я.

— Быть может, — сказал Джебидайя.

— Мне подобный тон совсем не нравится, — заявила Мэри.

— Ладно, все по порядку, — сказал Джебидайя. — Для начала, мне совсем не хочется стоять тут с конем спиной к дверям.

— Заметано, — сказал призрак.

Отыскав просторную комнату, вроде гостиной, Джебидайя отвел туда коня, рассыпав прямо на полу зерно из своих запасов. Затем, под неотрывным взглядом призрака, придвинул к двери буфет и опустил шторы на окне. Они с Мэри заняли кушетку, стоявшую спинкой к окну с задернутыми шторами. Освещения не было, и Джебидайя не пытался ничего зажечь, хотя на стене в медных креплениях висело несколько масляных ламп. Остались в потемках, что не имело значения для призрака. Глаза Джебидайи и Мэри постепенно привыкли к темноте и смогли различать предметы, а также проступающие белые контуры собеседника.

Усевшись, Преподобный достал оба револьвера и положил их себе на колени. Мэри сидела рядом с ним. Призрак устроился на стуле, совсем как в реальной жизни. Достав призрачную плитку жевательного табака, он положил ее в рот. Сумрак в комнате еще сгустился, и ничто не нарушало безмолвия ночи.

— Никакого вкуса, — прожевав несколько раз, сообщил призрак. — Вроде как жуешь понарошку. Вот я кладу табак в рот, но как с выпивкой, что подают в баре, — там его на самом деле нет. Одно успокаивает, денег, что я плачу бармену, тоже нет. Ничего нет, кроме жажды внутри.

— Так бармен знает о тебе?

— Временами. Чаще нет.

— Да, вот напасть, — сказал Джебидайя. Но коль скоро я здесь, чтобы помочь, помоги и ты нам. Близится ночь, гнетущая мгла спустилась на город. Она не дает толком вздохнуть.

— Странные речи.

— Есть отчего.

Призрак кивнул.

— Мгла сгущается перед их приходом. Долго ждать не придется — заявятся, едва пробьет полночь. — С этими словами призрак кивнул на старинные напольные часы в соседнем углу комнаты. — И пойдет, как говорится, кутерьма.

Джебидайя чиркнул спичкой и поднес ее к циферблату. Стрелки показывали семь.

— Еще есть время, — сказал он, взмахом руки гася спичку.

— Может, нам поспешить убраться отсюда? — спросила Мэри.

— Нет, — покачал головой призрак. — Вот чего не советую. До полуночи они вряд ли покажутся, но снаружи, в этой древней мгле, никому не место. Пока нет тех, кто пострашнее, во мгле найдутся другие, чья компания вам придется не по вкусу. Я хоть и мертвый, не хочу оказаться среди них. Наконец, время здесь бежит иначе. Гляньте на часы.

Джебидайя зажег новую спичку. Стрелки на часах передвинулись на целых пятнадцать минут. Он потушил спичку.

— Они испорчены, — сказала Мэри.

Призрак покачал головой.

— У дьявола время течет по-иному, чем наше, — произнес Джебидайя. И обратился к призраку: — Так найдется для нас совет? Наверное, любой будет полезен, а с учетом некоторых обстоятельств, твой опыт для нас уникален.

— Если посчастливится, обстоятельства сложатся для вас иначе, — заметил тот. — Знаете, быть мертвым не особенно здорово, и вдобавок повисшим непонятно где.

Помедлив немного, точно собираясь с духом — при этом он и вправду сделался ярче и будто более осязаемым, — призрак подался вперед и начал рассказ.

— Звать меня Долбер Голд, а пока не помер, звали просто Дол. Ковбои и шлюхи, что вместе со мной, были жителями, трудились или по случаю забрели в этот город. А как раз здесь, так сказать, в доме удовольствий, по праву названном «Отелем для господ», за вычетом, разумеется, господ, всегда бренчало пианино, вовсю отплясывали и, уж простите, мэм, растопыривали ноги и глушили виски.

— Растопыривать ноги мне сколько раз доводилось, — заметила Мэри. — Я ведь труженица, а не бездельница какая. Так что не извиняйся.

— То-то я погляжу, — сказал Дол, — со всем моим почтением. По правде, меня всегда тянуло к дамам без предрассудков, я ценил их за труд и удовольствие. Будь я в силах, с радостью выложил бы несколько монет, чтобы с тобой побаловаться.

— Не отвлекайся, — сказал Джебидайя.

— Мохнатые, — продолжал Дол. — В них все дело.

Дол вновь кивнул на часы.

— Будь вы сейчас снаружи, ощутили бы странную слабость, точно заболели. Это предшествует их появлению. В темноте скрыто много плохого, но разве сравнишь с тем, что начнется, когда пробьет полночь.

— Не приходится сомневаться, — сказал Джебидайя, покосившись на циферблат. Его глаза настолько свыклись с темнотой, что он заметил, как стрелки еще сместились. Вновь на четверть часа. Времени у него достаточно, но лучше подготовиться заранее. Дол стрекотал как белка, но пока все не к месту.

— Ну вот, мы с парнями залили глаза и поскакали на старое кладбище развлечься. Я упился в стельку, какое там почтение к мертвым. В голове один пьяный угар. Там хоронили всех местных, но среди деревьев на самой верхушке холма было несколько старых могил. По преданию, в этих местах конкистадоры сильно не поладили с индейцами. Вроде как в этой части Техаса, на реке Сабин, искали золото. Ясное дело, не нашли. Но все равно искали. А леса, и сейчас дремучие, тогда были совсем непролазной чащей, в которой гнездились твари со времен до начала времен. Конкистадоры один за другим помирали, пока не осталось всего шестеро. Они разбили лагерь, и среди ночи объявился мохнатый. Может, сам из индейцев. Кто знает? Это ведь индейская быль. Забрался он в лагерь и всех прикончил, порвал на куски. И оставил кости гнить на холме. Но индейцы говорили, что каждое полнолуние кости обрастают плотью и шерстью, тогда все они рыщут по округе в поисках добычи. Будто бы тварь, что их убила, передала каждому часть своей сути, сделав себе под стать. Волком, что ходит на двух ногах. В конце концов индейцам удалось их изловить, всех шестерых и того главного мохнатого, по их словам, вылезшего из какой-то норы в земле, чтобы разносить порчу и сеять зло. Все же индейцы их поймали, зарыли поглубже и пригвоздили.

— Пригвоздили? — спросил Джебидайя.

— К этому веду. Значит, решили мы с приятелями, что неплохо разрыть старые могилы. Нас не пугали всякие проклятия. А вдруг там нашлось бы что-то ценное? Старые доспехи. Или, к примеру, мечи. За что можно выручить пару монет. По правде, нам и дела не было, конкистадоры там или кто. Когда хорошо выпьешь, а мы выпили, теряешь рассудок, и мы нашли на вершине холма старые безымянные могилы, поросшие мхом и травой. Из одной, будто дерево, торчал старый длинный кол — только по виду он был совсем свежим, как только что воткнули.

— Что за кол? — прервал Джебидайя.

— А?

— Из какого дерева?

— Черт, откуда мне знать. Может, орешник или…

— Дуб.

— Запросто, — сказал Дол. — Еще бы вспомнить, какие там росли деревья, разные цветочки, что за птички летали, и про иную живность. Ты что, приятель? Какая, на хрен, разница?

— Думаю, дуб, — сказал Джебидайя. — Как наконечник зонта Мэри.

Призрак недоуменно вытаращился.

— Неважно. Рассказывай дальше.

— Тим тогда захватил лопаты, раздал их, и мы стали копать. Помню, добрались до кола, а на нем вырезаны письмена и все такое — в общем, потянул я, выдернул и швырнул в сторону. К тому времени мы едва на ногах стояли. Прежде чем отрубиться, разрыли, однако ж, одну могилу. Это помню совсем уж смутно. Очнулся лежа на спине, сквозь ветки луна полная светит. Приподнялся на локте и гляжу. Как раз на могилу, что разрыли. И лезет из земли мохнатая лапа, потом — морда лезет, длинная такая. Глядь, тварь вылезла и поднялась на краю могилы, стоит, раскачивается. Ростом футов под семь. Вроде волка, но морда длиннее и зубов не счесть. Зубы во все стороны торчат, и при всей вышине она стоит согнувшись, когти длинные на лапах блестят. А всего хуже глазищи. Как горчица желтые, только белок с краев кровью налился.

Хочу встать, да шевельнуться не могу. Пьяный, перепуганный, не пойму, на каком я свете. А тварь согнулась — и ну рыть, так что только земля летит. Не успел опомниться, она раскопала вторую могилу и вырвала такой же кол, что я раньше. Оттуда вылезает другой, а тварь бросилась рыть дальше, пока я на ноги встаю и давай приятеля тормошить. Да что толку? Хватаю револьвер и стреляю, но тварь даже не обернулась. Знай роет, пока не вылезли все шестеро. На то время я знал, что не сплю, и, сколько бы ни выпил, напрочь отрезвел. Гляжу, один приподнял кого-то из парней за ногу, разгрыз череп и начал высасывать мозги. Что и говорить, я побежал сломя голову. Вслед, слышу, один из наших завопил, и я так припустил, что только ветки по лицу хлещут, а я дороги не разбираю и вообще ничего не вижу. Если поразмыслить, стоило вскочить на лошадь и ускакать, но в то время я едва ли про нее помнил. Да хоть и приучена, она, поди, умчалась, стоило вылезти той твари.

Так я бежал и бежал, и только чуть пришел в себя, как лес вокруг накрыла пелена. Дурно мне стало, будто влетел в ядовитое облако. Следом из мглы проступили тени, двинулись и стали отчетливее. Вот они, мохнатые, с виду точно волки. На миг я совладал с паникой и стал стрелять — только с тем же успехом мог бы на них мочиться. Да те патроны давно вышли, и так я уже обоссался с ног до головы. Да, коли на то пошло, то и обосрался. От такой жути у моих мурашек самих мурашки побежали.

Короче, не помню, как я выскочил на прогалину, взбежал на какой-то пригорок и рухнул без сил. Потом раздалось рычание — и они вмиг насели на меня. Быстрее, чем успеешь залупить, чтобы себе намылить.

Только сразу меня не прикончили. Поваляли по земле, кто-то куснул. Потом один вскинул на плечо, как мешок с брюквой, и поволок. Вот, скажу вам, когда со страху я едва не рехнулся. Не знал, то ли меня сожрут, то ли скопом отпердонят. Но меня приволокли туда, где все началось, на кладбищенский холм. Я старался заприметить дорогу, в надежде, что выпадет шанс удрать. Да какое там! На кладбище, у разрытых могил, один встал надо мной, упираясь мне в грудь, так что когти вонзились, словно ножи, прочие принялись рыть. Встав на четвереньки, они рыли, будто псы или волки, или кто бы там ни был, пока из глубокой ямы не вытащили костяк. прямо из черепа у него торчал резной кол, который выдернули. Я смотрел, как пробитый череп окунулся в лунный свет и дыра запечаталась, потом кости стали обрастать плотью, заалевшей кровью, грудь приподнялась в первом вдохе, стала пробиваться шерсть — поначалу клочками, дальше повсюду и гуще, чем степная трава. Затем тварь села и поднялась во весь рост. Самец, как и прочие, — яснее быть не могло. Прибор свисал всем напоказ, длиной с ремень для правки бритв и толщиной в мою руку. Потом он взглянул на меня.

От того, что случилось дальше, меня прямо воротит, притом что я мертвее, чем Кастер со всей его сбруей. Мертвый или нет, меня до сих пор трясет от страха. Медленно, словно играючи, он приблизился, ощерил морду, выставляя напоказ клыки, и я завизжал, как девчонка при виде паука. Скажу, твари это пришлось по вкусу. Кожа еще больше собралась в складки, с клыков закапала слюна, он весь подобрался, и только тут я понял, что кричу — раньше это вышло само собой, — и когда услышал свой крик, то подумал: «Провались ты, если я еще хоть пикну». Стиснул я зубы и затих, чтобы умереть как мужчина… Да хрена. Он странно как-то заерзал, вроде толчками, и в самый миг как наброситься, елдак у него встал, точно он чего затеял, а может, так и есть, решил я и снова заорал. Что есть мочи и не мог остановиться, пока он не вцепился мне в горло. Потом мало что помню, только очнулся здесь в отеле и решил, что все это приснилось. Да вот никто меня не замечал, как я ни старался. Дальше день ото дня призраков прибавлялось, ведь каждую ночь облако накрывало улицы, а с ним приходили волки. Вылезали из тени, как из-за ширмы. И добрались до всех. Но сначала их раз удалось заловить в старом отеле через дорогу. В настоящем отеле, который сразу сожгли. Только эти твари выскакивали все в огне, и плоть на них отрастала быстрее, чем летит пуля. Тогда они в ярости расправились со всеми, так что не осталось никого, кроме призраков вроде меня. Следом перешли на лошадей, кошек, собак и крыс, всяких бродячих зверей. Пока не повывелась вся живность. Только они продолжали здесь бродить, будто чего-то ждали — не иначе, свежего мяса. Отчего-то не уходили прочь. Может, не могли уйти дальше от деревьев, где мы с ребятами их отыскали. Раз я видел там на склоне вожака, воющего на луну, — видно, брюхо от голода подвело.

— Они привязаны к этим местам, — сказал Джебидайя. — Облако — часть того зла, что выбралось из могил. Дубовые острия удерживали их там. Бывает, зло не терпит дуба, а здесь как раз тот случай. К несчастью, вы их освободили.

— Кабы там не орешник был, — возразил Дол. — Или еще какое дерево. Что-то не припомню, чтобы я указывал именно на дуб.

— Смысл в твоих словах есть, — сказал Джебидайя, — но я бы по опыту поручился за дуб.

— Ну, это ты, — сказал Дол.

— Понять не могу, — вмешалась Мэри, — он покусал тебя, как стародавних испанцев. Те превратились в волков, пока индейцы их не прикончили… или не проткнули колами. Тебя и прочих тоже покусали, но вы-то не волки?

Дол покачал головой.

— Сам ума не приложу.

— Дело в том, — сказал Джебидайя, — что вожак один, а к нему еще шестеро. Вместе их семь.

— Ну, это все объясняет, — сказал Дол.

— Они слуги Сатаны — вот кто. Первый от его колена, он произвел еще шестерых. Выходит, семь. Убивать могут многих, но позволено быть всего семерым. Вампиров или упырей может быть больше, а мохнатых — семь.

— И кто так распорядился? — спросила Мэри.

— Тот, кто распоряжается всем.

— Бог, что ли? — догадался Дол.

— Он любит поразвлечься, — заметил Преподобный. — Для нас в этих забавах нет выраженного смысла, как, возможно, и для него, но правила действуют для всех. Семь. Таково число мохнатых.

— Откуда ты узнал? — спросила Мэри.

— Довелось видеть больше, чем хотелось, и листать фолианты, какие мало кто решился бы открыть.

— Так ты увидел или прочитал об этом? — настаивала Мэри.

— Об этом прочитал.

— Стало быть, про них ты судишь из книг?

— Про них — да, но с их сородичами я имел дело.

— Тогда, — сказала Мэри, — будем надеяться, что все они похожи. Иначе остается только просунуть голову между ног и на нее помочиться.

Ночь становилась все глуше, последние тени сгинули во мраке. Темный холодный туман, как немочь, обволок городок, расползся по отелю и остальным строениям. Джебидайя убрал преграду от двери, и в этот момент часы пробили половину девятого. Дол вернулся к привычным делам вместе с другими призраками, застрявшими между покинувшими мир навсегда и теми, кто пока оставался.

Джебидайя вывел коня из гостиной обратно в салун. Понаблюдав недолго за призраками, он взял с одного из столов свечу, оплывшую на блюдце, оторвал ее и положил в карман. Потом выбрал две лампы, в которых оставался керосин, и отдал Мэри. Вместе они поднялись по лестнице к номеру, где Джебидайя оставил свой виски. Коня Джебидайя повел с собой. Поначалу конь заупрямился, но потом быстро одолел ступеньки и остановился на площадке, фырканьем выразив протест.

Когда Джебидайя вновь оглядел зал внизу, туман, который раскинулся по полу черным бархатным ковром, начал постепенно всасываться в дерево.

— Ты ведь не отправишься в путь без коня? — спросила Мэри, заставив Джебидайю обернуться. — Постараюсь, чтобы он уцелел. Незачем бросать его на съедение. Он лучший конь, что у меня был. Умный. Храбрый. Многим людям до него далеко.

— Может статься, только он наложил на пол. Теперь воняет, как в стойле.

— Переживем.

Джебидайя завел коня в номер, там выпустил и взял с кровати зонт Мэри. Раскрыв перочинный нож, он принялся состругивать с наконечника небольшие щепки.

— Рада, что ты нашел, чем заняться, — сказала Мэри. — Я так до смерти перепугана.

— Я тоже. Занятие помогает расслабиться. Особенно если есть цель.

— Какая?

— Эти маленькие щепки. Подействовать на волков может только сердцевина дуба, так что нужно ободрать кору и стесать верхний слой, чтобы добиться эффекта.

— Собрался заколоть их этими щепочками? Отличный план.

— Я возьму эти щепки и порублю их на мелкие кусочки. А потом возьму пули и перочинным ножом проделаю сверху маленькие дырочки. В них положу кусочки дерева, а потом… — Он вытащил из кармана свечку. — Я залью дырочки с набитой внутрь древесиной воском. И когда я выстрелю, дуб попадет в волков вместе с пулями.

— Какой ты у нас умный, — сказала Мэри и отхлебнула из бутылки.

Джебидайя забрал у нее бутылку.

— Хватит. Нам лучше сохранять трезвый рассудок.

— Если хочешь, можешь меня трахнуть, — предложила Мэри. — Бесплатно.

— Вряд ли я смогу при этом сохранять рассудок. Как, по-твоему?

— Пожалуй. Просто хотелось сделать тебе приятное.

— Я оценил. Но, как ни жаль, вынужден отказаться.

Джебидайя продолжил строгать, но прежде оплавил спичкой низ свечи, прилепил ее на ночной столик и зажег фитиль. Когда он закончил строгать, воск уже растопился. Тогда он принялся заполнять пули фрагментами дерева и заливать сверху воском. Мэри старалась помогать.

Из глубины поросших соснами холмов долетел волчий вой.

— Идут, — сказал Джебидайя.

С лестничной площадки Джебидайя оглядел пространство внизу. Призраки сгинули, кроме Дола, легшего ничком за стойкой бара. Повредить ему волки не могли, скорее всего, заключил Джебидайя, он просто не хочет их видеть. Пусть и мертвый, а по-прежнему их боится. Ненадолго задержав взгляд на безмолвной белой фигуре, Джебидайя вернулся в номер и захлопнул дверь. Руки невольно взвесили пояс с револьверами. В барабанах уже находились особые пули. Ими же он зарядил винчестер. И такие же были в поясном патронташе — насколько для них хватило воска. Зонт с оторванным верхом превратился в тонкую заостренную трость. Джебидайя отдал ружье сидящей на кровати Мэри.

— Знаешь, — заметила она, — я и пустой стопкой в задницу слона не попаду.

— Дождись, чтобы бить в упор.

— Господи, — сказала Мэри.

— От него помощи не жди. Положись на этот винчестер.

— Может, они не догадаются, что мы здесь?

— Догадаются. Их терзает голод, и они нас учуют.

Звук глотка Мэри вышел громким, как кашель.

Примостившись на стуле у окна, Джебидайя смотрел на спящую Мэри. Как она умудрилась заснуть? У него каждый нерв трепетал от напряжения. Он зажег лампу и поставил рядом с собой на пол, откинулся на спинку и достал часы. Отщелкнув крышку, взглянул на циферблат. Прямо на глазах стрелки переползли с половины девятого на девять. Зажмурившись, он глубоко вздохнул и посмотрел снова. Передвинулись на пять с лишним минут. Шагнув к окну, выглянул на улицу. Что-то двигалось там, в низко висящей, едва не разлитой по земле тьме, будто черное масло зла. Разглядеть толком не удалось, но что-то крупное и мохнатое проскользнуло с дальней стороны улицы на задворки отеля. Приткнутый задом к стене в углу номера конь встрепенулся.

Джебидайя вдохнул поглубже и отошел от окна. Потрепал коню ноздри, подошел к двери, открыл и вышел на лестницу.

Тьма хоть глаз выколи, и ни единой души. Даже Дол пропал куда-то из укрытия за стойкой, вероятно, присоединился к товарищам, и все вместе они сбились в клубок белого тумана в каком-нибудь сортире на окраине. Он разглядел, что дверь на улицу приоткрыта. Притом что, войдя в отель, он ее закрыл.

Одной рукой опираясь на перила и не шевелясь, он долго всматривался вниз. Мало-помалу глаза привыкали к темноте. И вот — возле бара что-то шевельнулось.

Неподвижный сгусток тени.

Показалось, видно.

«Ладно, — подумал он, — им уже известно, что мы здесь». Вытащил из внутреннего кармана сюртука маленькую Библию, вырвал первую страницу, чиркнул спичкой и уронил подожженный листок. В коротком мерцании падающего огонька разглядел, что там не тень, а тварь. Блеснувший темный мех, неистовые желтые глаза, клыки — миг — и зверь метнулся к лестнице, следующим скачком пролетев несколько ступеней. В короткое мгновение Джебидайя успел заметить в углу второго. Громадный зверь с желтыми плошками глаз. Похоже, Волк-Король, подумал он, тот, кто повелевает остальными.

Ступив на край лестничного марша, Джебидайя выхватил револьвер, привычно нацелил ствол на взлетающий по ступеням силуэт в стальном испанском нагруднике. В темноте нельзя было разобрать детали доспеха, лишь отблески проникавших в окна тусклых лунных лучей доказывали его присутствие. Он старался целить пониже, в область промежности, так что, когда от выстрела револьвер дернулся вверх, пуля ударила твари в грудь, лязгнув о доспех, но пройдя насквозь. Тварь рыкнула, извернулась, но не остановилась. Белый дымок вился над дырой в нагруднике, куда ударила пуля, и над выходным отверстием в спине. «Боже, я попал точно посередке», — подумал Джебидайя, снова взводя курок. Пуля 45-го калибра должна была сбить его к подножию лестницы — есть нагрудник или нет.

Кольт снова подскочил, выплюнув малиновый сгусток пламени. Пуля угодила прямо в морду, оказавшуюся всего в шести дюймах от дульного среза. Тварь с воем шмякнулась о стену и закувыркалась по ступеням, проломила перила и отлетела к бару, где замерла темной грудой.

«Первый», — подумал Джебидайя.

Вгляделся в черноту внизу, где сложно было что-то разобрать. Похоже, поверженный враг не двинулся с места, но как знать. Перевел взгляд в угол. Волк-Король шевельнулся. Дол верно говорил — он двигался будто толчками. Только что был в углу, а через миг растворился во мраке.

Ладно. Один готов. Наверное.

Он еще раз прищурился в темноту. Пули точно попали в цель. Учитывая дубовую начинку, он уложил красавца наповал.

Входная дверь разлетелась на части, и четыре мохнатые тени ворвались в отель, двигаясь так быстро, что глаз за ними едва успевал. Сразу разделились — двое рванули вверх по ступеням; третий, цепляясь когтями как огромный мохнатый таракан, стал карабкаться по стене; четвертый запрыгнул на перила.

Джебидайя выстрелил в голову оседлавшему перила, и тот слетел вниз, но другие стремительно приближались. Он почувствовал, что нервы сейчас лопнут.

Грохот и красная вспышка слева — первый волк кувырнулся, зацепив товарища, так что оба кубарем вылетели сквозь проломленные перила. Ударившись об пол, один остался лежать, а другой закружился как испуганный пес.

Глянув влево, Проповедник увидел Мэри с ружьем. Он схватил ее за локоть, развернул и втолкнул в комнату, захлопнув дверь, прежде чем тварь на стене — штукатурка и щепки дождем сыпались из-под когтей — перескочила на потолок, а затем с грохотом обрушилась на пол. Из-за двери рвалось тяжелое дыхание — будто работали кузнечные мехи.

Затем в дверь саданули, пробив насквозь, но тут же — громкий вой, и мохнатая лапа быстро втянулась обратно. Тварь с ревом забилась на лестничной площадке, повсюду царапая когтями.

Внутри конь попятился и с маху грохнул в пол всеми четырьмя копытами. Как бы не пожалеть, что он его приютил. В панике тот мог натворить дел не хуже, чем волки.

Ну, может, и не таких.

Мэри не сводила глаз с дыры, проделанной тварью в двери.

— Что произошло?

— Дубовая дверь. Он поранился острой щепкой.

— Так им сюда не пробраться?

— Боюсь, это вопрос времени.

— Тот, кого я подстрелила, убит?

— Не знаю. Пожалуй, попади пуля в жизненно важный орган, древесина дуба подействует как яд. Только попасть надо точно. Не просто в плечо или в ногу. В сердце. В мозг. Или печень. Что-то в этом роде. Мне показалось, ты угодила в голову. Но все случилось так быстро… вдобавок темнота… наверняка сказать трудно.

Шагнув назад, он взял коня под уздцы и легонько потрепал у ноздрей. Конь таращил глаза и мотал головой вверх-вниз, но понемногу начал успокаиваться.

Молча постояв, Джебидайя и Мэри сели на край кровати лицом к двери, не выпуская из рук оружие.

Все тихо.

Ночь подкрадывалась ближе.

— Не может быть, чтобы уже полночь, — сказала Мэри. — Еще рано. Господи, ты видел этих тварей?

Джебидайя достал часы и в неровном свете лампы взглянул на циферблат. Стрелки показывали два пополуночи.

— Думал, едва минуло девять, — сказал он. — Хорошо, здесь время идет вперед, и скоро утро. При свете дня они не показываются.

— Знаешь наверняка? — спросила Мэри.

— Нет, — сказал Джебидайя. — Не знаю.

Так они просидели совсем недолго. С улицы донесся скрежет. Джебидайя подошел к окну, но ничего не разглядел. Звук усилился. Тогда он прижался лбом к стеклу и глянул вниз. Что-то карабкалось по стене здания. Быстро распахнув оконные створки, он высунулся наружу. Волк внизу поднял морду, одновременно уставившись на него. Он был совсем рядом.

Джебидайя подхватил с пола лампу и швырнул в волка. Огненные струи брызнули во все стороны и колпаком взмыли вокруг морды, воспламеняя шерсть. Передние лапы чудовища замельтешили в попытке сбить пламя, пока задние впились когтями в стену, стараясь удержаться, но одна и следом другая соскользнули, и зверь полетел вниз. Точно комета, он рухнул на спину и перекатился на брюхо. С волнами катящегося по хребту огня, истошно воя, пополз вдоль улицы и застыл. Огонь начисто спалил шерсть, мясо обуглилось, полопалось и посыпалось шкварками, так что вскоре остались только дымящиеся почерневшие кости. Из глазниц массивного волчьего черепа поднялись тонкие струйки дыма, заклубились черными змейками и через миг растаяли. Череп деформировался, хрустнул и развалился. Джебидайя пригляделся. Кости зверя изменили форму — на земле лежал человечий остов.

Чуть дрогнув, Джебидайя отступил от окна.

— Огонь им не по нраву, — заключил он. — И дубовые щепки. Приметь это.

Мэри встала рядом и взглянула на лежащие внизу кости.

— Приметила, — натужно прокряхтела она, словно прочищая горло.

Джебидайя вставил новые патроны в барабан. — Считай, я подстрелил одного, ты одного, а на улице валяется третий. Пока все не так плохо.

— Неужто? Значит, осталось всего четверо или шестеро, — возразила Мэри.

— Где-то так. Но мы пока не разглядели их заводилу, это хуже. Как бы не оказалось, что тот иной породы, чем прочие. Одно ясно — грязная работа не про него, хватает подручных.

— Сколько времени?

Джебидайя взглянул.

— Проклятье.

— Что?

— Часы. Они идут назад. Сейчас снова полночь.

Рассуждал он так: сумей мы продержаться до утра, скольких уложим — не важно. Тогда я, наверное, смог бы найти их спящими, в какой-нибудь темной дыре. А если уложить всех сейчас, точно отыскивать никого не придется. Если бы не время, что скачет туда и обратно. Так нас запросто могут подкараулить и сожрать, оставив кучками дерьма на каком-нибудь далеком холме.

Расхаживая по комнате, Джебидайя поминутно останавливался приободрить коня, хотя в теперешнем положении присутствие последнего лишь добавляло хлопот. Но как отдать прекрасное животное на растерзание чудовищам? Даже Богу, старому ублюдку, верный конь не будет лишним.

Продолжая мерить комнату шагами, он все сильнее ощущал нервное напряжение: восприятие сейчас походило на треск ружейной перестрелки, мысли перескакивали одна на другую. Мэри неподвижно сидела посередке кровати с ружьем на коленях, не сводя глаз с пробоины в двери, временами быстро оглядываясь на окно за спиной, где ночь сгустилась почти в непроглядную тьму, а серебристый лунный свет едва пробивался сквозь тени.

Джебидайя шагнул к окну и выглянул наружу. Кости лежали там, где и раньше.

Он пересек комнату, выбирая место, чтобы присесть и расслабиться. Легче сказать, чем сделать, — он будто только что хватил две или три кружки кофе. Черт, кофе. Пришелся бы как нельзя кстати. И яичница с беконом. Дьявол, он так проголодался, что живьем слопал бы задницу течной ослицы.

О, что там? Шорох?

Всего лишь мотылек стучится в стекло.

Мотылек. Это не страшно. Вот он влетел в приоткрытое окно, как раз там, откуда недавно Джебидайя обрушил карающую лампу. Вторая лампа по-прежнему свисала с крюка в потолке, заливая комнату тусклым желтым светом.

Джебидайя проводил мотылька взглядом. Большой, мохнатый, с черными крылышками. Он пролетел над кроватью и стал биться о потолок, так что в свете лампы его тень трепетала на стене. Когда Джебидайя вновь обернулся, тень была куда крупнее, чем мгновение назад. На затылке точно забегали маленькие острые иглы — это его волосы поднялись дыбом: вместо мотылька под потолком взгляду Джебидайи предстал волк-оборотень. Тварь свисала вниз головой над кроватью, где сидела Мэри. Молниеносно блеснули стволы и грянули выстрелы. Первый, второй, третий. Мэри как ветром сдуло.

Волк обрушился на кровать, рейки и рама разлетелись во все стороны вместе с фонтаном шерсти, плоти и осколков кости. В тот же миг дверь сотряс удар и в пробоине мелькнул большой желтый глаз. Джебидайя пальнул не целясь. Мэри кубарем прокатилась к двери, выстрелила-перезарядила, выстрелила-перезарядила, выстрелила — так что пули изрешетили дерево. С той стороны донесся рев, точно кто-то прижал раскаленное клеймо к заднице быка.

Конь метался по комнате, едва не сбивая с ног Джебидайю и Мэри. Дверь содрогнулась от удара. Второй оглушительный удар — рама раскололась, и дверь слетела с петель. Двое волков ворвались внутрь.

Конь пришел в неистовство. Попятившись, он встал на дыбы и обрушился на волка. Тварь вцепилась коню в брюхо и тот вылетел в дверь, увлекая волка за собой. Грохот копыт по лестнице, треск. Джебидайя понял, что конь пробил ограждение и сорвался вниз. Звук падения и хруст костей утонули в предсмертном хрипе.

Времени на сантименты не осталось — другой волк уже перед ним. Револьверы взметнулись, выпустив две пули в оскаленную пасть, так что клыки разлетелись, будто клавиши пианино. Стоя на коленях, Мэри с завидной меткостью всаживала одну пулю за другой в брюхо оглушенной твари. Один выстрел ушел ниже, оторвав волку причиндалы. Волк отлетел назад, врезался хребтом в стену и замер. Тело мгновенно стало менять форму. Волчье рыло втянулось назад в череп, уши сморщились, шерсть осыпалась — теперь на месте волка у стены сидел голый конкистадор. Плоть сползла с костей, как растопленное сало, и они загрохотали по полу пригоршней игральных кубиков.

Выжившие ждали.

Старались перевести дух, не отрывая взгляда от зияющего дверного проема.

Ничего.

Только тишина.

После долгой паузы Джебидайя взял лампу и вышел на лестницу, держа револьвер наготове. Никто на него не накинулся.

Шагнув к перилам, он вытянул руку с лампой и взглянул вниз. Конь с переломанным хребтом лежал поперек барной стойки. Волка и след простыл. Избежав гибельного пламени и дубовых щепок, тварь осталась невредимой. Однако свет лампы выхватил из темноты кости тех двоих, что они с Мэри уложили на лестнице. «Вот и славно, — подумал он. — Один на улице. Двое в номере. Еще двое здесь. Всего пять. Осталось двое, включая громилу вожака».

Краем глаза Проповедник уловил движение. Что-то белесое. Или серое. Ба, это Дол. Призрак скользнул вверх по лестнице.

— Ты чего прячешься? — поинтересовался Джебидайя. — Тебе незачем их бояться.

— По привычке, — ответил Дол, присоединяясь к Джебидайе на площадке. — Мне все чудится, что они меня разорвут, хотя это и невозможно. Знаю, но поделать ничего не могу.

— Ты зачем вылез?

— Предупредить, что главный близко. Я его чую. И он в ярости. Сейчас при нем всего один волк. Дело в том, что он может поднять еще пятерых, если верить твоим словам. Ты и она, значит, или другой кто. А как станет шесть — хорош. А пока свежатинки. Новых тварей. Потому, друг, лучше пусти пулю себе в рот. Не позволяй ему то, что он сотворил с теми испанцами. Их ты избавил. Но только не давайся ему или второму сам. Тебе точно не понравится.

— Спасибо за заботу, — сказал Джебидайя. — Так их всего двое? Остальных мы прикончили?

— Угу.

Дол коснулся призрачной шляпы, скользнул мимо Джебидайи и исчез в стене.

Повернув голову, Джебидайя увидел в дверях Мэри с ружьем в руках.

— Дол, — сообщил он.

— Я слышала. Джеб… — начала она и запнулась.

— Да, — отозвался он, увлекая ее обратно в номер.

— Мне, похоже, не выкарабкаться… Пристрели меня.

— Все будет хорошо.

— Обещай. Что пристрелишь.

— Мы сможем.

— Обещай.

— Если обернется плохо — даю слово.

— А я тебе, если сумею.

— Главное, не спеши. Успеется. Только когда конец неизбежен.

Едва он договорил, как с лестницы донеслись шаги. Свет лампы потускнел, окуная комнату в полумрак. Порыв ветра из открытого окна холодком пробежал по их спинам.

— Повернись и следи за окном, — приказал Джебидайя. — Увидишь что-то — мотылька, птицу, нетопыря — бей наповал.

— По мелкой цели мне не попасть, — отозвалась она. — Только если в упор.

— Недавно ты хорошо справилась.

— Повезло, да и там слепой бы не промазал.

— Ну, если что, прихлопнешь.

Они умолкли. Прямо за дверью заскрипели половицы.

Джебидайя вытер ладонь о полу сюртука и вновь стиснул рукоять револьвера. Вторую ладонь тоже, направив оба револьвера на дверь.

Лоскут тьмы проник в комнату, хотя за дверью Джебидайя не мог разглядеть ее источник. Тьма заклубилась, на манер оседающей мыльной пены, растеклась по полу и поднялась вновь, обретая форму.

Форму волка с оскаленной пастью. Джебидайя опешил настолько, что не шелохнулся, и волк в мгновение ока обрушился на него с неистовой силой, кувырком швырнув через всю комнату прямо в окно.

Он повис снаружи, вниз головой, зацепившись сапогом за оконную раму. Волк высунулся следом и сцапал его за штанины. Пасть распахнулась немыслимо широко, точно ворота в преисподнюю. Из нее смердило смесью мертвечины от любой твари со времен сотворения мира. Зубы были готовы вонзиться ему в промежность.

Грянули выстрелы, и волк выпустил его. Джебидайя полетел вниз, грохнувшись на спину и окутав себя облаком пыли. От удара перехватило дыхание, в глазах потемнело.

Через мгновение он пришел в себя от доносившихся сверху воплей. Движение причиняло адскую боль, спина горела огнем. Приподнявшись, он ощупал ноги. Вроде целы. Все вроде цело. Только голова раскалывается, как после недельного запоя.

Он нашарил в пыли револьверы и заковылял назад в отель.

Вопли оборвал громкий треск выстрела. Джебидайя взглянул вверх. Оборотень показался в окне — по его морде текла кровь. Протиснувшись через окно, тварь заскользила по стене в направлении Джебидайи.

Джебидайя выстрелил, угодив в голову волка как раз над левым глазом, — в миг, когда тот соскочил наземь.

Одним прыжком волк настиг свою жертву. Джебидайя отшвырнул револьверы и вцепился волку в загривок, чтобы отвести клацающую пасть. Упал на спину, одновременно пихнув волка ногой в брюхо.

Когда Джебидайя вскочил и подхватил револьверы, волк остался лежать в грязи. Недвижимый. Все же выстрелы поразили цель, пусть и с запозданием.

Волк сбросил шкуру, тело трансформировалось обратно в нагого конкистадора. Затем плоть сползла, оставив на земле лишь груду костей.

Перезарядив оба револьвера, Джебидайя какое-то время постоял у входа в отель. Двери всё еще были распахнуты настежь. С оружием на изготовку он ступил внутрь. Сделал глубокий вдох и стал подниматься по лестнице с единственной мыслью о Мэри. Каждая ступенька предательски скрипела. Вроде на площадке мелькнула тень. Он сощурился, но враг ничем себя не выдал. Разве что обои на стене в одном месте, казалось, вымокли, всосав в себя тьму. Предчувствие говорило, что враг затаился там, в сплетении теней и обоев.

Сделав еще шаг, проповедник замер и повел головой, точно охотничий пес. Пятно на стене шевельнулось, набухая и оживая. Громадный волк, ростом футов в восемь, выступил из сумрака. Когти стукнули по дереву. Волк чуть согнулся, подавшись вперед.

— Дождаться не мог, а? — спросил Джебидайя. — Не терпится?

Волк-Король дернул ушами, из пасти мелькнул язык, попробовал воздух и облизнул морду.

— Меня ты пока не отведал, — сказал Джебидайя.

В ответ Волк-Король упал на передние лапы и кинулся вниз по ступеням. Револьверы Джебидайи выпустили по одному заряду, а потом Волк-Король смёл его, кувырком отправив по ступенькам к подножию лестницы.

Он посмотрел вверх, на тварь, застывшую на полпути. Из отверстий в теле Волка-Короля, куда попали пули, вился дымок. Сейчас он весь был на виду. Он отличался от прочих: был не просто крупнее, от него исходил непередаваемый ужас. Джебидайя словно оказался перед лицом самого Сатаны.

Пули, даже поразив цель, похоже, не причинили твари вреда. С трудом встав, Джебидайя попятился к выходу, выставив револьверы перед собой, превозмогая адскую боль в спине и боку. После полета из окна и сальто по лестнице он все еще держался на ногах, так что все могло быть хуже. Главное, что пока он не пополнил ряды оборотней.

Проповедник был уже на улице, когда Волк-Король появился в дверях «Отеля для господ». Он шел на задних лапах, так что его прибор раскачивался при каждом шаге, будто маятник. Пригнувшись, чтобы пройти в двери, Волк-Король шагнул на улицу. Из оскаленной пасти ручейками текла слюна. — Остались ты да я, господин Волк. Твой хозяин мне знаком. Вернее, оба хозяина, наверху и внизу. Ни один мне не по душе.

Волк-Король спустился с крыльца на задних лапах. Джебидайя выстрелил дважды, но даже самый удачный выстрел, похоже, не мог остановить эту тварь.

Развернувшись, Джебидайя бросился наутек. Каждый мускул разрывался от боли, но страх был сильнее и гнал его вперед. Он бежал. Бежал, сломя голову. В паре шагов от перевернутого набок экипажа обернулся, желая убедиться, что Волк-Король почти настиг его. Волна горячего дыхания накрыла затылок.

Одним прыжком Джебидайя нырнул в открытое боковое окно и рухнул вниз. Следом в окно просунулась морда Волка-Короля, испустив такой ужасающий вой, что всё порядком истерзанное нутро Джебидайи перевернулось. Один за другим он выпустил все заряды обоих револьверов.

Волк-Король отпрянул. Джебидайя стал судорожно заполнять опустевшие барабаны. Он успел вставить только три патрона, как тварь появилась снова. Пуля ударила прямо в лоб Волку-Королю, пробив дыру, из которой вился дымок, но зверь не отступил. Он просунул лапу внутрь экипажа, ухватил Джебидайю за лодыжку и выдернул наружу через окно. От резкого рывка Джебидайя уронил тот револьвер, где не осталось зарядов.

Подняв Джебидайю высоко над землей, Волк-Король издевательски медленно приблизил свою морду. Он наслаждался моментом. Пасть Волка-Короля стала раскрываться.

Извернувшись, Джебидайя разрядил револьвер, который продолжал сжимать в руке, прямо в пасть чудовища.

Пасть Волка-Короля захлопнулась. Из ноздрей повалил дым. Он отшатнулся и снова разинул пасть так широко, что Джебидайя услышал хруст вывернутых суставов. Затем выронил проповедника. Упав на макушку, тот собрался с силами и встал на одно колено. Осталось перезарядить револьвер, благо, еще оставались пули с оболочкой из воска и дерева — вот только целая вечность уйдет, чтобы поместить их в барабан. Патроны выскальзывали из ослабевших пальцев. И все-таки Джебидайя осмелился взглянуть на противника. Волк-Король медленно отступал. Потом замер, его голова покачнулась… и отлетела, покатившись по мостовой, по пути теряя шерсть, пока оголенный череп не засверкал первозданной белизной.

Безголовое тело рухнуло наземь.

«Наконец, — подумал Джебидайя, — снаряженные пули сделали свое дело».

Ледяная завеса тумана поднялась с земли и окутала улицу. Джебидайя выпрямился. Туман сгустился — сейчас он был вровень с его шеей, но порыв прохладного ветра раздул завесу, не оставив и тени, которая растворилась в перелеске на дальнем конце городка.

Волк-Король сгинул. Лишь клочок шерсти пролетел мимо, на мгновение пристав к щеке, и ветер унес его вдаль.

Из здания отеля поднялся рой белых привидений, где был и Дол. Они скопом устремились в небо, к звездам, чтобы затеряться на просторах Млечного Пути. Мгновение — и все пропали из виду, а небо и звезды ответили мерцанием, точно кто-то задул свечи. И сразу, откуда ни возьмись, засияло солнце, а небо стало голубым. По небосводу быстро забегали стаи облаков, пока не повисли порциями картофельного пюре на ослепительно-голубой обеденной тарелке.

Джебидайя обернулся на звук.

В кроне дерева на северном конце улицы чирикали птицы. Настолько ярких расцветок, что поначалу Джебидайя принял их за осенние листья: ярко-красные, желтые, голубовато-золотые. Внезапно они вспорхнули в небо, будто ворох конфетти, в лучах солнца выглядевшие пришельцами из другого мира.

В номере отеля Джебидайя нашел Мэри. Она лежала на полу. Рядом валялось ружье, ствол которого был нацелен ей в голову. Судя по всему, она успела спустить курок. Следы яростных укусов красноречиво говорили о причине ее выбора.

Он отнес тело на улицу, следом вытащил матрас. Из обломков мебели сложил поленницу, уложил матрас сверху, а на него — тело Мэри. Потом облокотился на перевернутый экипаж и смотрел, как огонь делает свое дело. Когда остались одни угли, он направился в рощу на холме, где, со слов Дола, находилось кладбище. Там оно и было. Джебидайя прошел по тропинке выше в гору, где в самой чаще увидел разверстые могилы волков. Обстругав ножом несколько дубовых ветвей, он сделал маленькие кресты, связав их полосками собственной рубашки. По кресту на каждую могилу. На всякий случай. Затем вырвал страницы из Библии и уложил по одной с крестом в каждую могилу. И это не будет лишним.

Закончив дело, он вернулся в отель, снял с мертвого коня седло и седельные сумки. Взвалил их на плечо, вышел на улицу и двинулся на юг.

Прямо над его головой, отбрасывая крыльями тень, летел ворон.

Дурное знамение

Глава 1Вуд Тик

Вряд ли кто додумался бы назвать Вуд Тик городком. Скорее тот походил на широкую проплешину в лесу. Промозглым осенним днем Преподобный Джебидайя Мерсер заехал в эти края на черном как смоль жеребце. Тусклое небо висело низко, с медленно ползущими тучами цвета вороненой стали. Точно знамение, а он знал по опыту, что от знамений хорошего не жди.

Перед ним открылась жалкая пародия на город: узкая глинистая улочка с разбросанными шаткими хибарами, числом всего шесть. Три изрядно кренились к югу под гнетом северных ветров. У одной угадывался разрушенный каменный дымоход, подправить который так никто и не сподобился. Камни, точно стреляные гильзы, валялись около хибары. Вокруг них проросла пожелтевшая от времени трава и даже небольшое деревцо. Дыру на месте дымохода закрывал кусок полотна от походной палатки, накрепко прибитый гвоздями и сильно почерневший от непогоды.

В центре поселения стояла повозка с деревянной решеткой под плоским тяжелым навесом. Лошадей не было. Ось повозки увязла в земле, так что сама повозка наклонилась набок. Изнутри к решетке прильнул человек, на все лады проклиная горстку ребятни, швырявшей в него камнями. Мальцам явно было суждено вырасти в уродливых мужиков. Неподалеку, на покосившемся крыльце, сидел старикан и строгал какую-то палку. Несколько других жителей слонялись по улице как сонные мухи, не обращая внимания на сорванцов и бедолагу в повозке.

Преподобный Мерсер спешился, прошел к коновязи перед трухлявым крыльцом и рассмотрел старикана. Сбоку на шее у него торчал огромный желвак, убранный в засаленный мешочек, завязки которого были пропущены за ухо и под подбородок. Широкополая шляпа оставляла лицо в тени, что, несомненно, пошло на пользу. При виде такой рожи невольно вздрогнешь — в умении лепить уродов Господу не было равных.

— Сэр, позвольте спросить кое-что? — обратился к старикану Джебидайя.

— Сделай милость.

— Отчего этот человек в клетке?

— Так это тюрьма Вуд Тика. Другой нет. Собирались построить, да что от нее проку? Беззаконников-то сразу вешаем.

— А он в чем виноват?

— Да просто полоумный.

— Это преступление?

— Нам виднее. Он тут всех задолбал своими байками. Раньше нормальный был мужик, а потом свихнулся. И не поймешь, с чего. Только твердит день и ночь о призраках и сбежавшей жене, которую вроде как те утащили.

— Призраки?

— Они самые.

Преподобный обернулся к повозке и ребятишкам. Их камни попадали в цель с завидной точностью и силой.

— Камни вряд ли помогут ему образумиться, — заметил Преподобный.

— Тут уж как Бог рассудит. Будь Его воля, не пришлось бы потчевать придурка камнями, чтобы не нес всякую чушь.

— Как слуга Господень, обязан с тобой согласиться. Промысел Божий не единым милосердием славен. Но из человеколюбия стоило бы спасти бедолагу от жестоких детей.

— Шериф так не считает.

— И где же он?

— Да перед тобой. От тебя не ждать какого подвоха, а?

— Не пристало сажать за решетку и швырять в человека камни лишь за то, что он не в своем уме — вот и все.

— Коли так, забирай его, только бы сюда не возвращался. Забирай и проваливайте.

Преподобный кивнул.

— Я готов. Но сперва хотелось бы поесть. У вас где-нибудь кормят?

— Дальше с милю от города есть домишко мисс Мэри, за деньги она чего состряпает. Да не всякий переварит.

— Не слишком лестный отзыв.

— Оно так. Сдается, я смог бы поджарить тебе мясца, найдись пара лишних монет.

— Деньги есть.

— Вон как. У меня нет. Но конина для готовки имеется. В самой кондиции. Еще час-другой — напрочь стухнет.

— Весьма заманчиво, но, пожалуй, отправлюсь к мисс Мэри.

— Супы ее из разных корешков, травы и всякой дряни. Как ни мешай, вкус всегда один. А после не продрищешься. Сама на вид неказиста, но подмахнуть горазда, если есть такой интерес.

— Спасибо, не нуждаюсь. Конина сгодится, только посмотрю, как ты готовишь.

— Ладно. Я мигом дострогаю.

— Мастеришь что-то?

— Зачем? Просто строгаю.

— Какой тогда в этом прок?

— Так мне нравится строгать. Получаю удовольствие.

Старикан сообщил Преподобному свое имя с таким видом, будто доверяет страшную тайну. Звали его Джад. Вблизи он был еще безобразнее, чем с обзорного пункта у коновязи. В изъеденной порами коже можно было запасать воду, а нос ломали столько раз, что при разговоре он раскачивался словно колокол. Зубы большей частью вывалились, а те, что остались, сгнили и побурели от табака. Пальцы на почерневших руках были грязными настолько, что Преподобный сразу представил, куда ими залезали.

Внутри жилища царила нищета, в полу зияли дыры. В дальнем углу комнаты стояла дровяная плита, изогнутая труба уходила в дыру в потолке. Снаружи через ту же дыру проникал дождь, так что плита наполовину заржавела. Пол под плитой заметно просел. «Еще одна треснувшая доска, — подумал Преподобный, — или прогрызенная термитом дырка — и плита провалится вниз». Вдоль стены на крюках висели облепленные мухами куски конины. Некоторые уже позеленели и почти все покрылись плесенью.

— То самое мясо, что ты предлагал?

— Угу, — признал Джад, почесывая засаленный мешочек на шее.

— Выглядит сомнительно.

— Дошло до кондиции, я ж говорил. Так будешь?

— Сам приготовить могу?

— Заплатить все равно придется.

— Сколько?

— Пару монет.

— О, две монеты за тухлятину, которую сам и пожарю.

— Давай пожарю я, цена та же.

— Воистину деловой подход, Джад.

— А то, всю жизнь этим славился.

— Не мешало бы еще прославиться чистоплотностью.

— Ась? Это к чему ты ведешь?

Преподобный Мерсер откинул полы длинного черного сюртука, выставив на обозрение рукояти своих револьверов.

— Человеку иногда свойственно полюбить вещи, о которых он прежде редко задумывался.

Джад покосился на револьверы.

— Ну, Преподобный, с тобой не поспоришь. Я было принял тебя за балабола Господня, тока, судя по твоим стволам, слона тебе случалось повидать.

— Воистину случалось. И всех его слонят.

Разогнав мух, Преподобный отыскал сравнительно подходящий кусок конины и ножом отрезал от него ломоть. После чего выскреб насекомых из покрытой слоем жира сковородки и положил на нее мясо. Растопил плиту — и вскоре мясо уже шкворчало. Прожарить следовало основательно, пусть даже подгорит. По крайней мере, так есть шанс не помереть от отравления.

— Найдется, чем подсластить нашу сделку? — поинтересовался он.

— Ничем, кроме конины.

— А как сгниет совсем или закончится, чем будешь пробавляться?

— Дык есть еще пара кляч и старый мул. Кого-то пущу в дело.

— Не думал разбить огород?

— Руки мои не для мотыги. Коли совсем прижмет, схожу подстрелю белку, опоссума, енота или еще кого. Собачатина сойдет, если готовить подольше.

— И сколько у вас всего жителей в городе?

— Считай, человек сорок, а с Норвилем, который в кутузке, сорок один. Хотя он-то уезжает, уговор ведь такой был? Да вообще он здесь и не живет.

— Сорок будет с детворой?

— Верно, это ж все Мэри ублюдки. Годков от тринадцати и до шести. Она прямо их высирает, а кто, значит, папаша, ей побоку. Есть там который и на меня сильно смахивает.

— Храни его Господь, — сказал Джебидайя.

— Во, в самую точку. Двое уже преставились: одного лошадь лягнула в башку, второй залез в речку и потонул. Дурачку бы сперва плавать научиться. Была еще девчонка постарше, но связалась с тем Норвилем и ушла отсюда, а там и от него сбежала.

Когда мясо обуглилось, как грешник в пекле, и задымилось, как сигара богача, выяснилось, что тарелок не припасено, так что Преподобному пришлось есть с помощью ножа прямо со сковородки. Мясо напоминало подошву и воняло, будто задница скунса. Отведав достаточно, чтобы заморить червячка, он счел за лучшее прекратить трапезу.

Джад поинтересовался, будет ли он доедать, и, услышав, что нет, подскочил и волком набросился на объедки, разрывая мясо руками.

— Вот это вкуснотища, — пробурчал Джад с набитым ртом, — шел бы ты ко мне в повара.

— Это вряд ли. Чем же люди зарабатывают на жизнь в ваших краях?

— Древесиной. Рубят лес и возят на продажу. Восточный Техас как раз знаменит своими лесами. — Придет время — лесов здесь поубавится, попомни мои слова.

— Не беда, вырастут снова.

— Люди множатся быстрее. Будь их поменьше, всем жилось бы вольготнее.

— С этим, Преподобный, не поспоришь.

Когда Преподобный в компании Джада вышел освобождать Норвиля, дети все так же швырялись камнями. Преподобный подобрал булыжник и запустил в сорванцов. Угодив одному в голову, он сбил его с ног.

— Черт, — сказал Джад, — это ж парнишка.

— Был парнишка, выросла шишка.

— Ну, Преподобный, ты и фрукт.

Мальчуган вскочил и с ревом убежал, закрыв голову руками.

— Проваливай, мерзкий маленький поганец, — напутствовал его Преподобный Мерсер. Затем, когда мальчуган скрылся из виду, добавил:

— Метил я в спину, но вышло неплохо.

Они подошли к повозке. Решетка из толстых деревянных прутьев закрывалась на железный засов и большой висячий замок. Странно, что он не выломал засовы, удивился Преподобный, но тут же уяснил причину — узник был прикован к днищу клетки. Цепь продета в большое кованое кольцо, а с другого конца лодыжку бедолаги надежно удерживал железный браслет. Голову и лицо Норвиля покрывали ссадины, верхняя губа раздулась, из многочисленных ран сочилась кровь.

— Нельзя так обращаться с человеком, — сказал Преподобный.

— Твоя закуска обошлась ему в десяток лишних шишек.

— И то правда, — признал Преподобный Мерсер.

Глава 2История Норвиля: дом под соснами

Шериф отпер замок, зашел внутрь и отстегнул браслет с лодыжки Норвиля. Тот выпрыгнул из клетки босиком, прошелся вокруг, поглядывая на небо и расправляя спину. Тем временем Джад проковылял к крыльцу, покопался под ним и выудил пару старых башмаков. Он швырнул их Норвилю, тот обулся и, подойдя поближе, оглядел Преподобного.

— Спасибо, что вызволил меня, — сказал Норвиль. — Я не спятил, просто видел то, что видел, но они и слушать меня не хотят.

— Оттого, что ты свихнулся, — хмыкнул Джад.

— Так что же ты видел? — спросил Преподобный.

— Пусть только заведет свою шарманку, мигом отправится назад в кутузку, — сказал Джад. — Уговор был: берешь его и проваливайте. Сдается мне, терпение наше на исходе.

— Как и терпение моего желудка, — ответил Преподобный Мерсер. — То мясо давно просится наружу. — Ну так займись своим желудком в другом месте. И забирай этого долбанутого.

— У него есть лошадь?

— А как же, твоя кляча, — ответил Джад. — Забирайтесь на нее и езжайте.

— Норвиль, идем, — сказал Преподобный.

— Так я не против, — откликнулся тот и поспешил следом.

Отвязав коня, Преподобный забрался в седло и протянул руку Норвилю. Тот пристроился позади и обхватил Преподобного за пояс.

— Руки держи повыше, — предупредил Преподобный, — или тебя найдут за городом носом в сосновых иголках.

— Да валите уже, — сказал Джад, направляясь к крыльцу.

— Не сказать, что я в восторге от здешних мест, — заметил на прощание Мерсер. — Однако, шериф Джад, чтобы ты не слишком обольщался, твоя персона волнует меня мало. Просто твой городок насквозь провонял, и его следует сжечь дотла.

— Убирайтесь, — буркнул Джад.

— Так и сделаю, но по своей воле.

Преподобный тронул коня, обернувшись на тот случай, если Джад надумает пальнуть ему в спину. Но беспокоиться не стоило. Джад нырнул в свою хибару, не иначе как за новой порцией жареной тухлятины.

Мили через три от города Преподобный решил сделать привал у ручья. Спешившись, пустил коня напиться. Пока тот утолял жажду, Преподобный снял седло, а затем отвел коня в сторонку — на что годен конь с раздувшимся брюхом? Следом достал из седельной сумки скребок и щетку и, как хороший пастырь, приступил к делу.

Норвиль сорвал травинку, пожевал ее, уселся под деревом и заговорил:

— Заметь, я в своем уме. Да, видел то, что видел. Но тебе я на кой сдался? Как, по-твоему, выходит, я полоумный?

— Мой долг — исполнять волю Господа. Не для утехи, но по его велению. Я гонитель тьмы и проводник света. Молот и наковальня. Опора и десница. Меч и орудие. Слуга Божий для исполнения его замыслов. Однако наши с ним суждения не всегда совпадают. И я скажу тебе так: он не Бог Иисуса, но Бог Давида, ветхозаветный Бог неистовых разорителей городов, истребителей людей и животных. Неизменно грозный и завистливый, и, если для того есть причина, мне еще предстоит ее узнать.

— Ну, я-то хотел узнать, спятил я, по-твоему, или нет.

— В жизни у меня одна цель — уничтожать зло. Притом, скажу тебе, зла вокруг хватает, а силы мои не беспредельны.

— Так… я, по-твоему, спятил, или как?

— Давай рассказывай свою историю.

— Ага, а как решишь, что я спятил, бросишь меня здесь?

— Нет. Сначала пристрелю, а там увидим… Шутка. Вообще с чувством юмора у меня туго.

Преподобный привязал коня, они сели вместе под деревом, хлебнули воды из походной фляги, и Норвиль начал рассказ.

— Папаня мой, как прихлопнул маманю из-за похлебки еще в Каролинах, снарядил фургон, взял меня с сестрой и отправился в Техас.

— Убил из-за похлебки?

— Прихлопнул на месте. Огрел по башке пучком репы.

— Пучком репы? Это как же?

— Ну, маманя собралась варить суп, репу сложила на стол, прямо с ботвой. Он хвать за ботву и как махнет. А там клубней семь было, здоровых. Так приложил, что мозги ей вышиб. К ночи она померла, прямо там, на полу. А нас он к ней не пустил. Сказал, мол, Бог не от репы ей смерть уготовил, не даст тому свершиться.

— Сказать по правде, Бог не так милостив… Отец убил ее на твоих глазах?

— Ага. Мне лет шесть было, сестренке четыре. Папаня ту репу терпеть не мог, даром что в супе. Сжег, значит, хижину с маманей внутри, и отвез нас в Техас. С тех пор я здесь, так и жил в центре штата. Примерно год назад папаня помер, а сестра подхватила хворь да так и не оправилась — кашель загнал ее в могилу. И решил я отправиться странствовать. — В твои годы, пожалуй, это нормально. Тебе сколько? Тридцать?

— Двадцать шесть. Досталось мне просто. Значит, скитался я, жил на подножном корму вроде белок и раз набрел в лесу на хижину, которая пустовала. Набрел по случаю, там рядом никакой дороги. Стояла в чащобе, но крыша как новая, а рядом колодец. Я позвал, жду, но никто не откликнулся, а дверь настежь. Короче, дом брошенный, жильцы куда-то пропали. А сам дом хороший, с настоящими стеклами в окнах и выстроен с умом. Даже деревья вокруг посрезали, чтобы лужайка была.

Стал я там жить, и жилось неплохо. Правда, как заглянул в колодец, вижу, он завален камнями и разным мусором. До воды не добраться. Но, по счастью, шагах в полсотне от дома бил ключ, так что с чистой водой никаких перебоев. В округе водилась дичь, вдобавок я вскопал огород и стал выращивать репу. — Как по мне, ты на репу и глядеть бы не смог.

— Знаешь, я любил маманину похлебку. Ее вкус до сих пор помню. А то, как папаня… из-за супа… разве это по-людски…

— Тут я с тобой целиком согласен.

— В общем, место было что надо. И надумал я вычистить колодец. Понемногу стал вытаскивать камни. Ключ был недалеко, но колодец поближе, и вокруг шел каменный парапет. Вот мне и подумалось, что удобно брать воду оттуда и не таскаться к ручью.

К тому времени забрел я в Вуд Тик. Городок паршивый, видел сам, но и там была одна вещица, на которую облизывались все жители мужской половины. Звали ее Сисси, одна из дочерей Мэри. Единственная, кто знал своего отца — он был из бродячих торговцев, продал мамаше шерсть и по ходу отдрючил. Правда, с соперниками мне повезло. Вуд Тик населяют одни уроды: каждый второй с зобом или чем похуже. Мы с Сисси приглянулись друг другу — ей пятнадцать, я всего на пять лет старше, чем не пара.

— Но она была ребенком.

— Это в наших краях не помеха. Многие берут в жены молодых девчонок. Да и Сисси вполне созрела. — Головой или телом?

— И тем и другим. Короче, мы поженились, вернее, так решили и перебрались в мой домик.

— Ты так и не докумекал, чей это был дом, кто его построил?

— Сисси мне рассказала. В доме жила одна старуха, только дом строила не она, но померла там, а земля потом осталась родне. Они там поселились, но через месяц все исчезли, кроме младшей дочки. Ту нашли на дороге, она шла и говорила сама с собой. Что-то вроде: «Оно заползало и высасывало». Оставили девочку Мэри, чтобы та ее подлечила, но не помогло — малышка умерла. Рассказывали, что за несколько дней она точно состарилась лет на пятьдесят.

Местные отправились в дом, но ничего там не нашли. Следом поселилась другая семья, временами те наезжали в город, но потом перестали. Тоже все куда-то девались. После них заехал один из жителей Вуд Тика — корзины плел да веревки, — но и он пропал. Без следа. Так дом и стоял, пока один пришлый проповедник вроде тебя не решил туда наведаться. Он заявил, что дом — вместилище зла, но остался в нем, а прошло время, вернулся в город со словами, что дом надо сжечь, землю перекопать и засыпать солью, чтобы не давала всходов и чтобы никто бы там не селился.

— Он, стало быть, выжил?

— Выжил, но вскоре повесился в амбаре и оставил записку со словами: «Я видел слишком много». — Коротко и ясно, — заметил Преподобный.

— После в доме поселился я и привел туда Сисси.

— После всего услышанного решился поселиться там вместе со своей женщиной? Мистер, у тебя и правда не все дома?

— Так я не верил россказням.

— А сейчас веришь?

— Верю. И ради Сисси должен пойти туда и положить всему конец. Вот я и пытался объяснить городским, что с ней вышло неладное, но меня слушать не пожелали. Просто сочли, что я съехал с катушек, и бросили в чертову клетку. Не окажись тебя рядом, я бы так там и сидел. За доброту твою спасибо, а если б ты отвез меня поближе к чертову дому, дальше я сам бы управился.

— Ну, судя по тому, что я услышал, там дело как раз для меня.

— Ты это о призраках и прочем?

— Можно и так сказать. Но расскажи мне, что же случилось с Сисси?

Норвиль кивнул, глотнул еще раз из фляги и закрутил пробку. Глубоко вздохнув, он поудобнее оперся спиной о дерево.

— Поначалу нам с Сисси жилось неплохо. Но я не бросил затею вычистить проклятый колодец: спускался и укладывал камни в бадью, а потом тащил ее наверх. Попадались такие глыбы, что приходилось обвязывать веревкой и запрягать мула, чтобы их вытянуть. Я забрался глубоко, но воды все не было. Наконец, когда на дне не осталось ничего, кроме грязи, загнал шест поглубже в глину, только все без толку. Тогда я плюнул и продолжил брать воду из ручья. Дел по дому и так хватало — где подлатать крышу, где половицы подправить. Сисси тем временем сажала цветочки, чтобы глазу было приятно. Пока вдруг не выяснилось, что она не может спать по ночам. Вроде чувствовала, что снаружи кто-то есть, и видела в окне лицо, но, когда я взял ружье и вышел во двор, там не было ничего, кроме кучи камней из колодца. В другой раз мне почудилось, что за мной наблюдают, вероятно из леса, и по спине побежали мурашки. Прежде со мной такого не случалось, и я поспешил назад в дом. Вот тут-то мне показалось, что за мной кто-то крадется. Хотел я было обернуться, но не смог. Просто не смог. Было чувство, что увижу такое, чего видеть не стоит. Стыдно признаться, но я бегом кинулся в дом, захлопнул дверь и запер щеколду, а снаружи слышалось чье-то дыхание.

С тех пор, как стемнеет, мы закрывались в доме. Я и окна досками забил. Днем страхи казались глупыми, но с наступлением ночи нам обоим казалось, что кто-то бродит вокруг, а раз я услышал шум на крыше, словно кто-то пытается влезть в дымоход. Я мигом развел огонь и с тех пор топил каждую ночь, даже в жару, пока очаг не рассыпался. Так что готовить приходилось днем на улице, а ужинать остывшей едой. Мы стали бояться темноты. Жуть как боялись. Днем отсыпались несколько часов, а силы останутся — я брался за огород или охотился, но так, чтобы не уходить далеко от дома и Сисси.

К тому времени я сообразил, что лучше собраться и уехать. Не раз о том говорили. Только дом и земля вокруг были всем, чем мы владели, пусть и без бумаг, поэтому каждый раз сходились на том, что наши страхи — вымысел, хотя поводов для них прибавилось. К гнету ужаса и звуков добавился запах, как от гнилого мяса и тухлой воды. Он обволакивал дом по ночам, лез сквозь двери и заколоченные окна, становился всё сильнее.

Пока однажды утром мы не увидели, что все посаженные Сисси цветы вырваны с корнем, а на пороге лежит мертвый енот с открученной башкой. — Открученной?

— Вот именно. Стоило только взглянуть на ошметки мяса на шее. Голову открутили, точно цыпленку, и ошметки были бледными, будто к шее кто-то присосался. Я из любопытства вспорол зверьку брюхо, так крови в нем не осталось ни капли. Призадумаешься, верно?

— Еще как.

— Дальше пропал наш мул. Исчез без следа. Тут уж мы решили, что пора дать дёру. Вот только не знали, куда податься. Да и денег у нас не было. А потом, выхожу я наутро и вижу на камнях, что я под ступеньки приспособил, здоровенный грязный след. Чей след, не поймешь, прежде я таких не видел, но ступня и пальцы имелись. И тянулся тот след в кусты. Взял я оружие — и туда. Да только ничего не нашел.

Позже, среди ночи, слышу скрип за окном спальни. Вскочил, в руке револьвер, и вижу: одна доска, которой я заколотил окно снаружи, оторвана, а к стеклу прижалось лицо. Хоть и темно, но при свете луны я разглядел, что это не человек. Обликом схож, но вот глаза и рот… будто лепили по подобию, но уронили, расплющили и вышла… эта тварь. Образина бледная, как задница шлюхи, вся перекошенная, а глаза красные будто кровь, горят как две плошки, да так ярко, словно она стоит прямо передо мной. Ну, я и выстрелил: дорогое стекло вдребезги, а следом за вспышкой лицо пропало.

Решил я, что с меня хватит, сунул револьвер Сисси, велел запереться и сидеть в доме. Сам схватил топор и на улицу, только слышу, как засов за мной громыхнул. Обежал дом, смотрю, вот он, мелькнул за угол, сам будто голый и ноги чудные. Я следом, обежал дом раз, другой… будто со мной кто в прятки играл. И вдруг замечаю: из окна, разбитого пулей, торчит что-то белое, на вид как простыня. Я и не понял поначалу, что там. И оно втянулось через окно в спальню.

— Выходит, это был дух… или призрак, как ты говорил.

Норвиль кивнул:

— Кинулся к двери, только она заперта, как было велено. Тогда я к окну, давай крушить остатки досок и раму, залез внутрь, весь исцарапанный, в волосах осколки. А Сисси нет, только револьвер на полу. Топор в сторону, хватаю револьвер и вдруг слышу вопль — такой, что кровь в жилах застыла. Я в гостиную, а там… Верь мне, проповедник, тварь держит Сисси, пасть разинула как змея, и зубов там не счесть, да нет, клыков звериных… И как вцепится в голову… кровь так и брызнула. Я выстрелил, все пять пуль всадил в эту тварь. А ей хоть бы что, словно брюхо щекочу. Только уставилась на меня и… Господь мой свидетель, изрыгнула голову бедной Сисси и присосалась к шее, откуда кровь хлещет, и стала сосать, как малыш сиську.

Тут ноги мои подкосились, револьвер выпал. Сам не помню, как очухался и метнулся за топором… Оборачиваюсь, а тварь — вот она, рядом. Я и врезал ей с размаху. Рубанул как надо, и хоть бы капля крови проступила. А тварь сграбастала меня и как швырнет в окно! Будь я проклят, если пулей не вылетел прямо на груду камней из колодца. А погань просочилась сквозь окно, будто вода, и ко мне. Я схватил камень, что под руку подвернулся, и запустил в ее тощее брюхо. Вот тут чего не сделали пули и топор, сделал камень.

Чудище заверещало, будто адский огонь пролился в его глотку, и припустило к колодцу с быстротой, какой мне не случалось видеть. Все вихлялось, словно вот-вот на куски распадется или как если бы все кости внутри перемешались. И с разбегу скакнуло в колодец — было слышно, как плюхнулось в грязь на дне.

Я снова пролез в окно, бросился в гостиную, стараясь не глядеть на бедную Сисси, схватил с полки над очагом дробовик, зажег лампу и вышел во двор уже через дверь — с дробовиком в одной руке и лампой в другой.

Поначалу посветил лампой над колодцем, но разглядеть ничего не смог — слишком темно. Тогда я перегнулся через край и опустил лампу ниже, все время ожидая, что тварь меня схватит. Стенки колодца были вымазаны какой-то слизью, и я видел жижу на дне, куда, верно, нырнула тварь. Теперь на поверхности осталась только легкая рябь.

Остаток ночи я просидел в лесу. Наутро вернулся, выкопал на задворках могилу и, пока не стемнело, похоронил останки Сисси. Потом заново заколотил все окна, заперся и всю ночь просидел посреди гостиной с дробовиком на коленях. Сказать по правде, на оружие я не надеялся, но другого ничего не было — только я и дробовик.

В ту ночь тварь ко мне не сунулась, хотя слышались шорохи вокруг дома и доносился смрад. Как рассвело, я набрался храбрости и вышел наружу. Тело Сисси, обглоданное, лежало возле разрытой могилы. Понятно, ночью сделать такое могли и звери, но, по мне, это не они. Я зарыл останки снова, поглубже, сверху накидал землю и утрамбовал. После срезал два прутика, связал из них крест и воткнул в землю. Ну и отправился в город, где все рассказал. Оказалось, никто даже не подумал подозревать меня в убийстве. И спрашивать не стали — просто заперли в клетку, объявив полоумным, и хоть бы один сходил проверить, мертва Сисси или нет. Им было плевать. Увел я Сисси, и ладно, больше про нее не вспоминали. Зная, что за бабы у них в городке, очень странно. Но Вуд Тик вообще странное место.

После объявился ты, а дальше сам знаешь.

Глава 3Тварь из глубин

Когда они добрались, солнце уже скатывалось на запад, но было еще светло. Дом из толстых бревен, с массивным дымоходом и нарядной крышей из гладкой, плотно уложенной черепицы выглядел основательно. Любой путник счел бы его подходящим приютом, признал Преподобный.

Норвиль проворно соскочил наземь и, забежав за угол, скрылся из виду. Преподобный привязал коня у крыльца и обошел дом. Его спутник застыл на краю разрытой могилы, рядом на земле валялся разломанный крест. Они долго стояли молча.

Потом Норвиль рухнул на колени:

— Господи Иисусе, я должен был забрать ее отсюда. Он заполучил, что хотел.

— Сделанного не воротишь, — сказал Преподобный Мерсер. — Поднимайся, друг. Горевать не время. Надо осмотреться.

Норвиль встал, но по виду едва держался.

— Соберись, парень, — одернул его Преподобный. — Дело не ждет.

Никаких признаков тела вокруг не было видно — оно исчезло. Преподобный подошел к колодцу, нагнулся и заглянул внутрь. Глубоко. Он чиркнул спичкой о каменный край и бросил ее вниз, проводив взглядом крохотный огонек. Упав на дно, спичка зашипела.

— Ты веришь мне? — спросил Норвиль, стоявший в нескольких шагах за спиной.

— Верю.

— Как же мне быть?

— Как бы ни повернулось дело, ты в любом случае не один. Я останусь с тобой.

— Благодарю, Преподобный, но что ты задумал?

— Я пока не решил. Зайдем в дом и поглядим.

Дом, пусть и небольшой, состоял из двух комнат. Маленькая спальня и большая гостиная с обеденным столом, развалившимся очагом, несколькими скамьями и стульями. Пол гостиной и циновка были заляпаны кровью. Следы крови имелись на стенах и даже на потолке. Преподобный остановился у разрушенного очага и наклонился, разглядывая камни. — Ты заметил на камнях рисунки?

— О чем ты?

— Гляди. — Преподобный провел пальцем по одному из камней, где было высечено странное изображение, вроде фигуры из черточек в обрамлении идущих по кругу маленьких рун. — Такие же на большинстве камней, и думаю, если освободить те, где их не видно, найдем рисунки с обратной стороны. Камни из колодца, верно?

— Так почти все. Колодец-то глубокий.

— Как я убедился. Но символы ты не заметил?

— Да видать, торопился вытащить камни и не заметил.

— Их можно разглядеть, только если знаешь, где искать.

— Как ты?

— Я искал любые знаки. Это мое ремесло. С твоих слов, ни пули, ни топор чудищу не повредили, а брошенный камень заставил его отступить. Вот я и прикинул, что неспроста. Полагаю, это защитные руны.

Преподобный принялся осматривать дом. Он заглянул под кровать, оглядел стены, углы, щели. Прошелся по полу, проверяя половицы. Затем его внимание привлекла измазанная кровью циновка. Приподняв один край, он заметил несколько обрезанных по длине досок, образующих прямоугольник. С помощью ножа Преподобный отковырнул одну, и под ней открылся тайник с небольшим железным сундучком внутри. Оторвав соседние доски, Преподобный рассмотрел сундучок целиком. Тот был закрыт на замок.

— Подай мне топор, — попросил Преподобный.

Норвиль вышел из комнаты и вернулся с топором. Преподобный приложился обухом, размахнулся и одним уверенным ударом сбил замок. Затем открыл сундучок. Внутри лежала книга.

— Зачем кому-то понадобилось прятать книгу под замок? — спросил Норвиль.

Преподобный сел на стоявшую у стола длинную скамью. Норвиль уселся напротив. Открыв книгу, Преподобный перелистал страницы. Затем поднял голову и произнес:

— Кто бы ни выстроил этот дом, для нас они задумали недоброе.

— Для нас? — удивленно отозвался Норвиль. — Кто же мог знать заранее, что мы тут окажемся? — Речь не о нас с тобой. Я имел в виду людей вообще. Говоря «они», я подразумевал тех, кто владел книгой. Это Книга Дофинов. Те же, кто хотел заполучить книгу, готовые за это платить или убивать, верили, что смогут заключить соглашение с темными силами, куда более темными, чем наш Бог, и, выпустив эти силы, станут повелевать ими или станут доверенными слугами. Последнее иногда возможно, но иной вариант исключен. В итоге доверенным слугам всегда находится замена.

— Ты к чему ведешь? — недоуменно переспросил Норвиль.

— Существует завеса, Норвиль, по другую сторону которой таятся чудовища. Нам не дано видеть ту сторону. Но чудовища рвутся в наш мир. И эта книга содержит заклинания, способные их призвать. Некто уже выпустил одно в наш мир.

— Этого кровососа?

— Именно. — Преподобный тряхнул книгой, так что страницы зашелестели. — Взгляни на страницы. Видишь? Буквы и рисунки нанесены вручную. Потрогай страницы.

Норвиль опасливо пощупал страницу двумя пальцами.

— Вроде полотно.

— Это кожа. Человеческая кожа, как гласит книга.

Норвиль отдернул руку.

— Эти каракули ты смог прочесть?

— Да. Когда-то давно я читал перевод и научился разбирать изначальные символы.

— У тебя есть эта же книга?

— Была. Одну из них, переведенную, я утратил. Другую уничтожил.

— А как случилось, что утратил?

— Теперь это не столь важно. Но книгу сюда, похоже, принес тот, кто выстроил дом. Только планам не суждено было сбыться. Тварь, которую призвали, принадлежит к низшей иерархии, но она отпугнула хозяев или разделалась с ними на тот же манер, как с бедной Сисси. Там, откуда она явилось, мокро — вот она и таится в колодце. И тварь голодна. Всегда голодна. Пусть из мелких демонов, но паскудная. — Раз тварь из-за этой, как ее, завесы, на кой кому-то вытаскивать ее оттуда?

— Норвиль, не следует недооценивать людскую глупость и алчность.

— Ну, коли чудище вызвала книга, сожжем ее, и делу конец.

— Мысль неплохая, но вряд ли поправит дело. Пока есть время, мне стоит как следует изучить книгу и поискать решение. Думаю, именно те, кто принес ее сюда, выпустили тварь. Потом они поняли свою ошибку, нанесли защитные руны на камни и заключили тварь в колодце, где та любила укрываться, ведь она из мест, где всегда мокро. А затем кто-то вроде тебя достал из колодца камни и освободил тварь. После другой, из уцелевших, скажем проповедник, сумел узнать достаточно, чтобы заключить тварь снова. Наконец, явился ты и опять ее выпустил.

— Так законопатим ее обратно, — предложил Норвиль.

Преподобный покачал головой:

— Со временем кто-нибудь снова распечатает колодец.

— Надо сровнять кладку с землей, положить сверху камни и закидать глиной.

— Недостаточно. Нет гарантий, что в будущем какой-нибудь болван не надумает раскопать холм. Нет, тварь следует убить. Вот что, пока светло, расседлай коня и заведи его внутрь, где безопаснее.

— Неужто в дом?

— С каких пор ты стал такой разборчивый? Я не собираюсь оставлять коня на растерзание. Захочет тварь поживиться, придется пожаловать к нам в гости.

— Всё, уяснил.

— Внеси внутрь мое седло и упряжь. И те камни из колодца. Но только из колодца. Сложи их в гостиной.

— А тех, что из очага, не хватит?

— Для них есть применение. И помни: один камень может обратить тварь в бегство, но вряд ли убьет. Давай, Норвиль. Солнце садится, а темнота — наш первый враг.

Когда камни лежали кучей посреди гостиной, а конь стоял неподалеку, Преподобный оторвался от книги и приказал:

— Сложи из камней круг, чтобы мы оказались внутри, и пусть он будет пошире. У дальнего края комнаты выложи из них линию, коня заведи к стене за нее. Да оставь побольше места, если он вдруг всполошится. Взнуздай его и привяжи к крюку в стене.

— А ты пока чем займешься?

— Продолжу чтение, — ответил Преподобный. — Придется мне довериться. Я — единственная преграда между тобой и этой тварью.

Норвиль принялся раскладывать камни.

Уже почти стемнело, когда камни лежали кругом вокруг стола и цепочкой тянулись от одной стены к другой, огораживая пространство с привязанной к стене лошадью.

Преподобный прервал чтение.

— Ты закончил?

— Почти, — отозвался Норвиль. — Только заколочу окно в спальне. Проку в том немного, ведь тварь пролезает в любую щель, но хоть задержит ее на время.

— Оставь как есть, и пусть дверь в спальню будет приоткрыта.

— Ты уверен?

— Вполне.

Преподобный положил перед собой на стол один камень, извлек из ячеек на ремне патроны, вытащил нож и стал прилежно переносить символы прямо на пули. Благо, это не составляло труда — символы представляли собой схематическую фигуру из черточек с завитушками по кругу. За час он нанес символы на двенадцать пуль, после чего зарядил ими оба револьвера.

— Зажечь лампу? — спросил Норвиль.

— Не нужно. У тебя есть дробовик и топор. Возьми их, они могут понадобиться, и возвращайся в круг.

Глава 4Явление

Пока они ждали, расположившись на полу в центре круга, Преподобный нацарапал символы с камня на лезвии топора. Он подумал о патронах дробовика, но решил, что толку не будет: патроны заряжены картечью, а наносить символы на картечь — непосильное дело.

Положив топор посередке, Преподобный протянул Норвилю дробовик.

— Дробовик останется дробовиком, — заметил он. — Тварь он не прикончит, но отвлечет. Улучишь момент, стреляй или сиди на месте и ни при каких обстоятельствах не выходи из круга. Я сделал на топоре символы, он может пригодиться.

— А круг точно ее удержит?

— Наверняка не скажу.

Норвиль сглотнул.

Тянулись часы — они ждали, ловя малейший шорох. Преподобный достал маленькую фляжку из седельной сумки.

— Это я держу больше для медицинских целей, однако холодает, так что стоит пропустить по глотку, но не больше.

Они по очереди приложились, и фляжка отправилась в сумку. В тот же миг дом наполнило зловоние. Букет из запахов склепа, скотобойни и отхожего места.

— Она рядом, — прошептал Норвиль. — Это ее вонь.

Преподобный приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Снаружи донеслись шорохи, но кто их издавал, оставалось загадкой. Наконец из спальни долетел звук, как от упавшего на пол мокрого белья.

Норвиль покосился на Преподобного. Тот кивнул, давая понять, что слышал, и взвел курки обоих револьверов.

В комнате было темно, но привыкшие к темноте глаза Преподобного различали очертания предметов. Он заметил, как шевельнулась приоткрытая дверь в спальню. Следом дверной косяк обхватила рука, белая и распухшая, как лепесток орхидеи, и длинные, будто стебли, пальцы толкнули дверь вперед, впустив через порог ручеек мутной воды.

Краем глаза Преподобный уловил движение Норвиля и, вытянув руку, придержал его за плечо.

Дверь распахнулась шире, и тварь пролезла в гостиную. Двигалась она необычно, точно слепленная из мягкого воска. Покрытое илом тело мертвенно-бледное. Тварь была бесполой: место, отведенное гениталиям, было гладким, как обкатанная водой речная галька. Рослая, колени при движении слегка выгибались в стороны, и вся она странно подрагивала, словно вот-вот лопнет и разлетится в разные стороны. Маленькая голова состояла преимущественно из пасти, с тонкими прорезями глаз и отверстием на месте носа. Тощие изогнутые ноги заканчивались широкими приплюснутыми ступнями, вроде четырехлистника с когтями на каждом пальце.

Странной, тягучей поступью, раскачиваясь и изгибаясь, тварь приближалась, пока не оказалась напротив. Подавшись вперед, она принюхалась. Отверстие на месте носа расширилось и затрепетало.

«Она чует нас, — подумал Преподобный. — Справедливо, уж мы-то подавно ее чуем».

В следующий миг тварь разинула пасть и метнулась вперед.

Но едва достигла камней, невидимый барьер отбросил ее обратно, а на теле твари проступили пульсирующие синие пятна. Она проехалась по полу в луже из собственной грязи и слизи.

— Камни действуют, — заключил Преподобный.

Чудище тут же бросилось снова. Норвиль вскинул дробовик и выстрелил. Картечь прошила тварь насквозь и загрохотала по противоположной стене. Дыра от картечи не кровоточила и быстро затянулась, словно ее и не было.

Преподобный Мерсер вскочил на ноги, быстро прицелился и выстрелил. Теперь пуля пронзила тварь с чавкающим звуком, вырвав сгусток слизи и какой-то темной субстанции. Тварь, впрочем, это не остановило. Снова врезавшись в невидимую стену, она с воем отлетела. И поволочилась в обход круга, направляясь к привязанному за камнями коню. Тот в ужасе попятился и рванул поводья, лопнувшие, будто гнилые нитки. Затем сорвался с места, так что из-под копыт во все стороны полетели камни, и пронесся по границе круга, следом в образовавшуюся брешь в круг ворвалась тварь.

Преподобный выстрелил снова. Тварь заверещала, как свинья, и отпрянула. И сразу метнулась вперед, ухватила Преподобного за горло и отправила кувырком через всю комнату, так что в другом конце он влетел в бок обезумевшего коня.

Норвиль перехватил дробовик и выстрелил в упор в разинутую пасть, однако эффект был тот же, как если бы тварь проглотила несколько мошек. Она ухватила дробовик за дуло и, как рычагом, запустила скорчившегося Норвиля по полу собирать занозы, пока тот не захлопнул собственным телом дверь в спальню.

Тварь скакнула вперед, но защитный круг ее удержал. Здесь не пройти. Тогда она развернулась в поисках выхода, и в этот миг Преподобный, который уже вскочил на ноги, дважды выстрелил твари в спину, заставив нырнуть вперед, как раз через брешь, прямо на камни, что прежде укрывали коня. Тварь врезалась в камни головой, завизжала и выпрямилась одним расплывчатым движением, словно струя водопада. След от камня горел на голове ярким пятном.

— Скорее в круг, — позвал Преподобный. — Замкни его.

Норвиль не заставил просить себя дважды. Он прыгнул внутрь круга и стал сгребать камни обеими руками. Тем временем Преподобный откинул левой рукой полы сюртука, выставил вперед правую ногу, вскинул револьвер, тщательно прицелился и выстрелил. Раз, другой.

Обе пули попали в цель — в голову и горло твари. Они возымели эффект. Чудище с хлюпаньем распласталось, но, едва успев коснуться пола, завертелось червяком на сковороде и по-змеиному быстро вцепилось в сапог Преподобного, в один миг вновь представ перед ним в полный рост.

Преподобный Мерсер угостил тварь дулом разряженного револьвера, та в ответ попыталась его сграбастать. Преподобный увернулся и врезал кулаком, но удар лишь раззадорил страшилище. Тварь разинула пасть — и воздух наполнился нестерпимым зловонием. Второй револьвер выпустил пулю прямиком в отверстие, служившее твари носом, та завалилась назад и впилась зубами в половицы.

Преподобный запрыгнул в круг.

Когда он обернулся, чудище, как огромный слизняк, ползло по стене, оставляя за собой липкий след. Добравшись до потолка, тварь устремилась дальше с проворством насекомого.

Конь тем временем забился в угол, уткнувшись мордой в бревна. Тварь свалилась ему на спину, челюсти сомкнулись на голове коня, и тот встал на дыбы, замолотил передними ногами и завалился на спину. Тварь оказалась под ним, но прыти у нее не убавилось. В один миг она развернула коня на бок, словно набитую перьями подушку, с хрустом вгрызаясь ему в череп. Конь дернулся и застыл, а тварь принялась сосать. Кровь ручейками струилась по краям ее рыхлой пасти.

Преподобный сунул револьвер в кобуру, нагнулся, схватил топор и выпрыгнул из круга. Тварь заметила его приближение, отшвырнула коня, подпрыгнула и побежала по стене. Когда Преподобный кинулся следом, она сорвалась со стены прямо на него.

Размахнувшись, преподобный рубанул тварь по шее, отбросив ее назад. Узкие щелки глаз расширились и полыхнули красным. Тварь снова взметнулась, уже медленнее, чем раньше, и кинулась к двери. Пока возилась с задвижкой, новый удар Преподобного отправил ее на колени. В тот же миг она подцепила когтями дверь и потянула. Дверь со скрипом подалась, открыв небольшую щель, и этого хватило. Тварь шмыгнула туда, точно змея. Преподобный пнул дверь, только чтобы увидеть, как чудище протискивается в окно. Он отбросил топор и, прежде чем оно скрылось, вскинул револьвер и дважды выстрелил.

Подбежав к окну, Преподобный Мерсер выглянул наружу. Раскачиваясь, падая и поднимаясь, тварь волочилась в сторону колодца. Преподобный выставил револьвер в окно, для устойчивости положив ствол на оконную раму, и выстрелил снова. Пуля попала чудищу в шею, и оно рухнуло на землю.

Вновь подхватив топор, Преподобный пролез в окно. К тому времени тварь успела доползти до колодца и как раз дотянулась до края, когда Преподобный настиг ее и несколько раз подряд, насколько осталось сил, обрушил зачарованный топор на изуродованную голову.

Пока он наносил удары, небо на востоке розовело. Дыхание с хрипом вырывалось из груди, словно холодный северный ветер. С последним взмахом солнце взошло над горизонтом, и ноги его подкосились.

Когда он пришел в себя и огляделся, тварь не шевелилась. Норвиль стоял неподалеку с одним из помеченных камней наготове.

— Ловко ты управился, даже мешать не пришлось, — сказал он.

Кивнув, Преподобный сделал глубокий вдох.

— В сумке. Тащи снадобье. Самое время подлечиться.

Через несколько мгновений Норвиль вернулся с фляжкой. Приложившись как следует, Преподобный отдал фляжку Норвилю.

Солнце взобралось повыше, поднялся ветерок и пришло время довершить дело. Тварь распласталась возле колодца, выпустив наружу мерзкое нутро: обломки лошадиных костей, сгустки крови, ошметки чего-то, от одного вида которого сводило желудок. Рассыпанные по камню клыки походили на кучку брошенных лезвий.

То, что можно было сжечь, отправилось в костер из сухостоя и опавших листьев, клыки и другие останки зарыли поглубже, обложив со всех сторон камнями с охранными знаками.

Близился вечер, когда костер догорел. Они допили фляжку и отправились ночевать в дом, где их никто не потревожил. Наутро жилище предали огню, пустив на растопку Книгу Дофинов. Когда дом загорелся, Преподобный взглянул вверх. Небо очистилось от ползущих туч.

Они двинулись в путь. Преподобный нес на плече седельные сумки, а Норвиль тащил наволочку, набитую остатками съестных припасов. Черный дым за их спинами столбом поднимался вверх, к ночи на месте дома осталось лишь тлеющее пепелище.

Темные недра

Саламандра, жгись,Ундина, вейся,Сильф, рассейся,Кобольд, трудись!И. В. Гёте. Фауст

Преподобный Джебидайя Мерсер унюхал негодяев прежде, чем те появились. Они выпрыгнули из кустарника по обеим сторонам дороги. Всего четверо. Один с револьвером, другой с дробовиком и пара со старательским инструментом, киркой да лопатой.

Рука быстро метнулась под полу сюртука, выхватывая кольт 36-го калибра военно-морского образца. Прежде чем приятель с дробовиком успел прицелиться, Преподобный всадил ему пулю точно между глаз, выпустив из затылка фонтан крови и мозгов, как поток рвоты с ягодами клубники.

Пущенная из револьвера пуля взвизгнула возле уха Преподобного. Свесившись с седла, он выстрелил дважды, так, чтобы пули пошли вразброс. Первая угодила стрелку в пах, вторая ровно в центр груди — отметиной смертельной простуды.

Теперь подоспели двое оставшихся. В такт взмаху лопаты Мерсер кубарем слетел с коня. Прокатившись по земле, он подхватился ровно так, чтобы заметить несущегося на него человека с киркой. Выстрел разнес врагу колено, тот завопил и полетел в кусты, потеряв шляпу, и завертелся там, как змея с отрубленной головой.

Последний из нападавших бросил лопату, запрыгнул на коня Преподобного, загнал ноги в стремена и пустился наутек. Джебидайя встал, уложил ствол на запястье левой руки и выстрелил, угодив наезднику в поясницу. Тот даже не дернулся — просто выпустил вожжи и упал. С маху грохнулся о землю и остался лежать на спине.

Осталось проведать негодяя с простреленным коленом. Он катался по земле и орал что есть мочи. — Колено мне отстрелил, — проскулил мужик.

— Так и есть, — сказал Джебидайя и нацелил револьвер в голову.

— Я сдаюсь, — сказал бродяга.

— Да, но гнев мой еще не остыл.

С этими словами Джебидайя пустил ему пулю в рот.

Пять пуль, посчитал он про себя. Огляделся, задержавшись на владельце револьвера. Тот был готов, как и другой, с дробовиком, в чьих широко раскрытых глазах отражалось солнце. Джебидайя направился к последней жертве. Лежа на спине, незадачливый владелец лопаты застонал, когда на него упала тень, и взглянул на проповедника.

— Я своих сраных ног не чую, — признался он.

— Это оттого, что я перебил тебе хребет, и скоро ты отправишься в ад. Вам, парни, следовало подыскать другое занятие. Грабить путников у вас получается хуже, чем вы, похоже, возомнили.

— Мы рудокопы.

— То, что вы затеяли со мной, на добычу руды не похоже.

— В шахтах завелись гоблины.

— Гоблины?

— Бога ради, помоги мне.

— Помогу тебе покинуть этот мир, — пообещал Преподобный. — Рассказывай про гоблинов.

— Ни хрена не скажу.

— Как хочешь. Но замечу, мысль о том, чтобы искать коня, не слишком меня радует. Могу оставить тебя истекать кровью — и пусть солнце докончит дело. С такой раной жизнь утекает по капле. Больно, может, не будет, но шевелиться не сможешь, а ближе к ночи вылезут койоты и волки. Доживешь до утра, слетятся грифы и вороны, прочие стервятники. Ну и муравьи. Тебе даже рукой не двинуть, чтобы хоть глаза прочистить. Признаться, такой дороги на тот свет я никому не пожелал бы.

Умирающий не сводил глаз с Преподобного. Он не мог шевельнуться, только голова, глаза и рот еще подчинялись.

— Пахнет странно, — прошептал он. — А вокруг какие-то тени.

— Это тени из ада, друг мой. Поджидают на той стороне и норовят сцапать тебя, прежде чем ты будешь готов. А запах оттого, что ты наложил в штаны.

— Из ада? Адские, мать их, тени?

— Вот именно. Ну а ты мало похож на паренька из воскресной школы. Будучи проповедником, я могу судить о том, какая участь ждет грешника. Такой у меня дар.

— Проповедник? Это ты — проповедник?

— Так и есть.

— Бог не одобрил бы то, что ты творишь.

— Ты не знаком с Богом так хорошо, как я. В некоторых случаях он на удивление снисходителен. — Помолись за меня, преподобный.

— Так что там про гоблинов?

— Если расскажу, пособишь мне отмучиться?

— Не исключено.

— В шахтах они, там, дальше. Глубоко внизу. Выжили почти всех, мать их. Может, пара дурней еще роют, прочие свалили. Будь у нас что жрать, не подались бы на такой промысел.

Губы Преподобного сжались:

— Это проясняет дело.

— Уж как есть. Что-то совсем потемнело. Едва тебя вижу.

— И все же ты еще долго протянешь. Тени уйдут и вернутся. И многое может случиться, пока они не утащат тебя в ад.

— Прошу, помолись за меня.

— Ну, приятель, пора мне. Надо коня отыскать.

— Не бросай меня так. Хоть молитву прочти, Христом Богом прошу.

Преподобный кивнул и стал читать «Отче наш». — Ну как, полегчало? — спросил он, закончив.

— Да.

— Прекрасно, только это не поможет. Ты умрешь, друг мой. Бог играет крапленой колодой. И не склонен прощать. Иисус был лжецом.

— Тогда кончай со мной, преподобный. Пока дружки не пожаловали.

— Так и быть.

Преподобный поднял револьвер и выстрелил рудокопу в глаз, услав в последний кульбит по дороге теней и кое-чего пострашнее.

Около часа ушло на поиски коня — тот набрел на кустарник с ягодами и наслаждался угощением, когда Преподобный взял его под уздцы и потрепал ноздри. Сбоку на крупе проступала отметина от удара лопатой. Серьезно конь не пострадал, но не стоило бередить рану новой скачкой. Так что он повел коня в поводу, а перед тем, как стемнело, набрел на скалистый выступ, под которым хватало места для ночлега и всаднику, и скакуну. Преподобный подобрал сухой валежник, сложил перед входом в пещеру, и вскоре там пылал большой костер. Искры летели вверх с хлопками, похожими на удары кнута. Он перезарядил свой 36-й. Потом снял с коня седло и уздечку, достал из сумки гребень и расчесал гриву. Стреножив коня и закрепив веревку за подходящий выступ, сел у костра и подкрепился солониной, запив еду водой из фляжки.

Звук из темноты потревожил его. Преподобный навострил уши, стараясь определить источник шума. Разводить костер было несколько опрометчиво, ведь другие непутевые рудокопы могли оказаться неподалеку, но это его не тревожило. Мысли о гоблинах, о которых рассказал умирающий, не шли из головы. Гоблины, как известно, не любят огонь. Так что он подбросил в костер валежник и сел поудобнее. За кругом света от костра поблескивали глаза. Он насчитал двадцать пар, горевших в темноте, как желтые фитильки на черном бархате.

Пришло время извлечь из чехла верного друга, винтовку Генри, взвести курок и ждать. Глаза приблизились. Мерсер вскинул ружье, нацелился в пару напротив и выстрелил. Желтые огоньки потухли, прочие метнулись в стороны, подмигивая, будто раскиданные угли, и тоже растворились в темноте.

Преподобный не двинулся с места, выжидая. Примерно через час глаза появились снова. Но стоило поднять ружье — они тут же исчезли. Конь за спиной встревоженно фыркнул, и Преподобный, не оборачиваясь, постарался его успокоить. Но конь, похоже, сам чувствовал опасность и жался поближе к костру.

Преподобный не смыкал глаз до рассвета, пока солнце не раскинуло вдоль каньона лиловую мантию, перелилось в пурпур и засверкало, точно золото инков. В воздухе разлилось тепло.

Покормив коня овсом из седельной сумки, Преподобный позволил и себе подкрепиться. Костер потух, едва рассвело, поглотив весь собранный валежник, так что пришлось немного померзнуть. Однако главная задача была решена.

Он отправился туда, где удачный выстрел должен был уложить ночного пришельца. Разрыхленную землю усеивали засохшие черные пятна, цепочка следов терялась среди камней. Сами следы были широкими, с небольшими промежутками, а посередке тянулась борозда как от тяжелого хвоста. — В самом деле гоблины, — заметил Преподобный вслух. Он вернулся в пещеру, расстелил конскую попону, улегся, надвинул на глаза шляпу и заснул. Проснувшись через пару часов, покопался в сумке, вытащил потрепанную книгу и стал читать. Время от времени он кивал, находя подтверждение своим догадкам.

Дочитав, Преподобный осмотрел коня. Рана подсохла, так что можно отправляться в путь. Конь был оседлан, и всадник направился по извилистому каньону дальше в горы.

Ядреная вонь лагеря рудокопов разливалась по всей округе. Воняло застарелым потом, гороховым пердежом и немытыми задницами. Преподобный болезненно поморщился. Выше по склону горы виднелась основная шахта — огромная раскрытая черная пасть. Вокруг — никого. Не иначе, всех разогнали гоблины.

Внутри лагеря взору Преподобного предстали ряды грязных палаток и несколько лачуг с самодельными витринами, уставленными бутылками с выпивкой. Между деревьями были натянуты простыни, служившие укрытием шлюхам. Сверху из седла Преподобный мог видеть их макушки, а также головы расположившихся позади рудокопов. Женщины с задранными юбками держались за стволы деревьев, а рудокопы обрабатывали их с тыла.

Чуть дальше Преподобный увидел в грязи голую тетку в окружении нескольких свиней. Подъехав, он обнаружил, что тетка давно мертва. Кто-то перерезал ей горло от уха до уха, возможно, решив таким образом проблему с платой за услуги. Боров обнюхивал распухшее лицо трупа. Преподобный вытащил из чехла ружье и тычком отогнал борова. Мертвая осталась лежать в грязи.

Раскисшая дорога упиралась в большой дощатый сарай, по соседству располагалось несколько сараев поменьше. Фактически и первое строение было не таким внушительным, просто выделялось на общем фоне. Преподобный остановился у входа, спешился, привязал поводья к ржавому гвоздю на коновязи. Другие криво забитые гвозди служили, по всей видимости, вешалкой для галстуков.

Он огляделся вокруг. Отовсюду из-за камней и деревьев возникали рудокопы, направляясь в его сторону, вернее, в сторону его лошади. Не стоило сомневаться: оставь он коня снаружи, не дойдет и до двери сарая, как придется с ним распрощаться — либо угонят, либо сожрут.

Преподобный отвязал поводья, завел коня на маленькое крыльцо, открыл дверь сарая и зашел вместе с ним внутрь, окинув прощальным взглядом собравшихся рудокопов. Те развернулись и понуро побрели восвояси.

Вонь внутри сарая стояла такая, что атмосфера снаружи казалась изысканным благоуханием. Просто кошмарный смрад. От стены к стене рядами стояли койки, где лежали рудокопы, изредка — женщины, а кое-где койки делили те и другие. Неподалеку от входа две бочки с перекинутой доской представляли буфетную стойку. За ней, еще на одной бочке, сидел человек в шляпе с таким количеством дыр, что следующая наверняка стала бы последней. Лицо под шляпой походило на сплющенную старую сковородку.

Преподобный подвел коня прямо к доске. Человек по другую сторону произнес:

— Сюда с конями нельзя.

— Отчего же, я ведь вошел, и конь при мне, — сказал Преподобный.

— Говорю, нельзя.

— А я говорю, можно — и значит, можно. Если не нравится, что здесь мой конь, тебе всего-то нужно выставить нас обоих.

— Можем устроить.

— Глядя на тебя, не скажешь.

— Другие тобой займутся.

Преподобный покосился в сторону, куда указывал собеседник. К ним двигались два парня, жира которых хватило бы на сало для всего штата Нью-Йорк. У одного фуфайка едва прикрывала брюхо, другому в равной мере повезло со штанами, которые не доходили до лодыжек.

— Вот они следят, чтобы никто здесь не умничал, — ухмыльнулся человек за стойкой.

— Исключая меня, развитие умственных способностей в здешних местах, похоже, мало кого волнует, — сказал Преподобный.

— Ты, мать твою, о чем?

— Выспись, может, поймешь, — посоветовал Преподобный.

Он повернулся к здоровякам, выпустил из рук поводья и произнес:

— Оставайтесь там, где сейчас. Дважды я не предупреждаю.

Парень в короткой фуфайке ощерился, показывая десны с несколькими обломками зубов:

— Ты нам не страшен.

— А зря, — сказал Преподобный.

Громила достал из кармана нож и выбросил лезвие привычным движением кисти.

Преподобный выхватил 36-й и пальнул в торчащее из-под фуфайки пузо. Выстрел, как всегда, угодил точно в цель — прямо в центр пупка. Здоровяк грохнулся на пол и завертелся в опилках и блевотине. Попутно он опрокинул койку с лежащим на ней рудокопом, который приземлился прямо на задницу. Недолго думая разбуженный вскочил на ноги и дважды пнул раненого по голове.

— Дадут человеку здесь выспаться? — проревел он и тут заметил Преподобного с дымящимся револьвером в руке. В миг заткнулся. Второй вышибала замер на полпути: одна нога в брезентовых штанах на весу впереди другой.

— Надеюсь, мой выстрел не потревожил ваш сон, — обратился Преподобный к рудокопу с кушетки и обвел глазами комнату. Остальные обитатели зашевелились, разбуженные выстрелом и воплями раненого.

— Кстати, он получил пулю в брюхо, — Преподобный махнул стволом в сторону раненого, — и будет долго мучиться, прежде чем для него разверзнутся двери в преисподнюю. Кому-то следует ему помочь.

— Проклятье, — проговорил обладатель брезентовых штанов, опустив наконец ногу. — Ведь это мой брат.

— Еще есть родственники? — спросил Преподобный.

Громила отвел взгляд от брата, корчившегося на полу, и уставился на Преподобного.

— Чего?

— Ты меня слышал.

Преподобный снова огляделся, на случай, если кто-то еще захочет испытать судьбу.

— Другой родни нет.

— Что ж, — сказал Преподобный, — теперь ты — глава семьи, к тому же сирота. Или скоро станешь. — Дьявол, — произнес Брезентовые штаны.

— Мы с тобой закончили? — спросил Преподобный.

— Пока да, — ответил Брезентовые штаны. Он шагнул к брату, наклонился и развел окровавленные руки, которыми тот зажимал рану.

— Дело дрянь, — заключил он.

— Братуха, мне кранты, — простонал раненый. — Боже! Как больно… — Он снова заерзал по полу.

Брезентовые штаны вздохнул. Он подошел к стене, отыскал брус, искривленный так, чтобы можно было ухватиться, и потянул. Гвозди со скрипом вылезли из своих гнезд, а брус остался у него в руках. В стене осталась щель. Он вернулся к брату. — Теперь, Зендер, закрой глаза.

— Твою мать, — сказал Зендер и зажмурился.

Три удара деревянным брусом, и Зендер затих. Брезентовые штаны отбросил брус в сторону и уставился на Преподобного.

— Мог бы взять и перерезать глотку его же ножом, — сказал Преподобный.

— Я с тобой не закончил, — объявил громила.

— Значит, могут появиться планы на мой счет?

— Спиной не поворачивайся.

— Ну, коли так… — Преподобный вновь извлек револьвер из кобуры и выстрелил. Пуля пробила грудь, и Штаны упал, хрипя и обливаясь кровью.

— Не следует раскрывать свои замыслы, — заметил Преподобный. — Я все принимаю близко к сердцу. Он вновь обвел взглядом помещение. Теперь все повскакали с коек. Кто-то одетый, кто-то голышом. Один мужик сжимал свой конец, точно защитный талисман.

— Кто захочет взять брус и добить его? — спросил Преподобный.

Никто не двинулся с места.

Преподобный взглянул на буфетчика:

— Будут другие жалобы? Или личные претензии? По твоей милости я напугал коня.

Мужик затряс головой.

Преподобный вновь обвел глазами толпу. Они привыкли считать, что повидали все, а теперь могли в этом не сомневаться. Преподобный направился к своему коню, который в суматохе опрокинул койку вместе с рудокопом, и подвел его обратно к бочкам. Перекинув поводья через доску, он обратился к буфетчику:

— Подержи его для меня.

— Да, сэр, — ответил тот и взял поводья.

— Вот и ладно, — сказал Преподобный. Подойдя к раненому, он спрятал револьвер в кобуру, наклонился и взял окровавленный брус. Потом заговорил:

— Полагаю, не стоит тратить лишнюю пулю, которая может пригодиться. К тому же, любезный, не таков ли ваш излюбленный метод?

Раненый закатил глаза и пустил кровавые пузыри. Кровь струилась по шее, растекаясь по полу.

Преподобный занес брус высоко над головой, одновременно приседая, и с размаху обрушил его на челюсть рудокопа. Хрустнуло, точно кто-то сел на фарфоровую тарелку. Преподобный изготовился снова, и на сей раз треснуло значительно громче.

Брус с грохотом упал на пол.

— Хватило и первого раза. Второй для пущей верности. Лишний раз дать вам понять, что со мной шутки плохи. Надеюсь, все уяснили?

Похоже, так и было. Из толпы закивали. Державшийся за член мужик с облегчением разжал руку.

Преподобный вернулся к бочкам и поинтересовался:

— Еда имеется?

— Ну, не так чтобы, — ответил буфетчик. — Бобы.

— Почем?

— Пять долларов.

— Пять долларов за миску бобов?

— Расхожая цена.

— Вот что, — сказал Преподобный. — Я не в настроении торговаться. Плачу полдоллара. Как мое предложение?

Поглядев в стальные глаза Преподобного, мужик кивнул:

— Справедливо.

— Прекрасно. Тогда верни мне поводья и неси бобы. Да, и сколько запросишь за фураж для коня? — Какая цена подойдет? — поинтересовался тот.

— Доллар, думаю, в самый раз, — сказал Преподобный. — И не сочти за труд, проследи, чтобы его напоили и чтоб он был в целости и сохранности. Я стану очень горевать, если его уведут. Ввергнусь в пучину горя, как библейский Иов.

— Я позабочусь о нем.

— Побудь его матерью, а он — жеребенком у твоей сиськи.

— Да, сэр. Именно так.

Употребив бобы и порцию выпивки, Преподобный вверил коня заботам буфетчика и решил пройтись. Но не добрался до двери, как конь громко пёрнул и оставил на полу дымящееся дерьмо. От вони защипало в глазах. Впрочем, различия с ночными отходами местных обитателей состояли лишь в количестве и степени свежести.

— Можешь убрать или оставить, — предложил Преподобный. — Выбор за тобой.

Снаружи дышалось чуть легче. Он посмотрел в сторону горы с зияющей пастью шахты и услышал за спиной шорох. В мгновение обернулся с 36-м наготове.

— Ух ты, — воскликнула толстуха в клетчатой рубахе, широких ковбойских штанах и старым кольтом за поясом. — Лишние дырки мне ни к чему, своих хватает. Одна, даром что пускает струи, вечно норовит мне подгадить. Как случится оказия, любой здешний горняк лезет ее опробовать. И плевать им, что я толщиной с борова и нрав у меня вздорный. Такой уж родилась.

— Не хули тело, коим наделил Господь.

— Похоже, он был навеселе, когда эдак меня осчастливил.

— Он не прочь порезвиться, — подтвердил Преподобный.

— Ты бы, мистер, поглядывал по сторонам. Видала я в салуне, что ты натворил.

— А я тебя не заметил.

— Хватило ума не высовывать нос с койки. Как тебя заприметила, враз поняла, что ты тот еще затейник. Там, внутри, многие водили дружбу с парой жирных уродов и не прочь заполучить твои стволы и шляпу. А как фитильки промаслят в твоей дырке — глядишь и прихлопнут. Короче, надо тебе делать ноги.

— Пусть попробуют.

— Понятно, ты у нас Джим Дэнди, но их много, а ты один.

— И с чего ты мне это рассказываешь?

— Двое тех уродов были мои кузены.

Преподобный нахмурился:

— Извиняться не стану. Они бы меня убили.

— Это как пить дать. Только горевать о них не стану, уж поверь. Не любила я их. Когда была маленькая, они меня трахали. Меня, собаку, коз, лошадей, маманю, даже, черт побери, моего старика. В общем, все, что видели. А тебе я талдычу, дружки их — те еще гады, почище клубка гремучников. Они будут мстить.

— Вот это некстати, мне других дел хватает.

— Ты вроде не горняк.

— Нет.

— С виду — проповедник.

— Так и есть.

— А по повадкам — нет.

— Признаться, большинство проповедников мало смыслят в религии. На деле ты игрушка Всемогущего, который так же милостив и любезен, как разъяренный барсук. Когда уяснишь это, поймешь, как себя вести. Не жди сочувствия от безжалостных тварей и сам их не щади. Помогай лишь достойным.

— А твой Иисус разве не велит прощать?

— Он — да. Я — нет. Мой удел — искоренять зло.

— Чего другого, а зла тут хватает.

— Верно, только, кроме зла мирского, есть зло из земель неведомых.

— В точку. — Толстуха указала пальцем на шахту. — Там что-то неладно. Так болтают, самой видеть не пришлось.

— Позволь узнать, а ты зачем здесь?

— Раньше готовила еду, на жизнь хватало. А как мясо, репу и разносолы подъели, все перешли на бобы, их любой сготовит. На что я теперь сдалась, кроме как для перепихона? Все только этим здесь и живут, желающих без меня хватает. В общем, собралась я уехать.

— Считаю, неплохая мысль.

— Да и в шахту я полезть не прочь. По мне, все это россказни и нет там ничего, кроме серебра. Нарочно выдумали страшилки, чтоб ночами работать. Раз собралась туда затемно, слышу из шахты звуки, а по кустам вокруг вроде кто-то шныряет. Ну, думаю, следят за мной, пора убираться. А будь у меня партнер, ловкий с оружием и не трус, чего не попытать счастья? Там многих поубивали, так что не приведи Господь, а другие пропали. В одиночку там делать нечего.

— И как поубивали?

— Головы отгрызли — вот как. Или разорвали в клочья. Точно пса натравили.

— Что ж, леди, — сказал Преподобный, — в шахте кое-кто есть, да не те рудокопы, что ты вообразила. — Так ты собрался взглянуть?

— Пожалуй.

— А давай вместе, Преподобный? Я тебе пригожусь. Тут все хвосты поджали, твердят про мелкий народец, да брехня это. Там всего пара хитрожопых рудокопов решили отпугнуть других от серебра, а при них пес. Грязная уловка, Преподобный, в этом все дело.

— Все возможно, — сказал Преподобный.

— Слушай, тебе ночевать негде, так у меня найдется угол. Как говорится, все, что имею, но хоть за это не стыдно. Место, где схорониться. Там бобы есть и бобровое мясо, заплесневело слегка, да не беда, сготовим. И от тебя мне, кроме компании, ничего не нужно. Если что, ты мне прикроешь спину, а я — тебе, — глядишь, разживемся серебром.

Преподобный протянул руку:

— Что ж, леди, договорились.

— Я не леди, но договор подписан, — ответила она, плюнув на ладонь.

После, когда конь хорошенько подкрепился, они сели друг за другом и отправились вверх по горной дороге, петляющей между темных сосен. По пути Джебидайя размышлял, не слишком ли доверился толстухе, однако направлялся к своей цели. Как бы там ни было, он решил обследовать шахту и узнать, кто там притаился.

— Если все, как ты говоришь, почему люди здесь остаются? — поинтересовался он.

— Да полно таких, кто уехал. Которые остались, ждут, что расклад изменится, пока самим, значит, достанет духу пойти добывать серебро. Дни напролет об этом распинаются, а едва стемнеет, прячутся по норам, как кролики. Есть такие, кто наживается на горняках, им на серебро плевать. Прочие вроде меня слишком тупые, чтобы куда-то перебраться. И вдобавок — те, кто убивает, чтобы других держать в страхе, а самим по ночам работать в шахте.

— Выпивка в твоей норе найдется?

— Будет. Если без меня никто не поживился. Но там старина Бутч, пришлось бы сначала его пристрелить.

— Бутч?

— Да пес мой. Свирепый, будто волк с палкой в жопе. Меня, правда, слушается, разве что спину в ответ не почешет.

— А как тебя величать?

— Мамаша, благослови ее душу, перед тем как сбежать, нарекла меня Флауэр, с тех пор так и кличут. За то, что бросила, я на нее не в обиде. Папаша да и братья мои — просто дерьмо на подошве мира. Разве что капельку лучше моих дохлых кузенов.

Коню пришлось постараться, чтобы доставить к месту двойную ношу. Конечный пункт маршрута был скрыт за деревьями — только наметанный глаз мог заметить ведущую туда узкую тропинку и пещеру в скале, занавешенную одеялом, что поверху крепилось веревками, а снизу — деревянными колышками. Послышался собачий лай. Такой пес, судя по голосу, мог и бычка сожрать.

Когда они остановились, Флауэр спрыгнула с коня и предупредила:

— Ты побудь тут, пока я наведаюсь к Бутчу. Меня долго не было, и он, похоже, на взводе. Надо чуток его понянчить. Как все будет готово, я позову. Иногда, чтобы он подобрел, приходится ему подрочить.

— Ишь ты.

— Ага, он это любит, — ухмыльнулась Флауэр.

— Тогда закончи перед тем, как позвать, — сказал Преподобный.

Как только Флауэр скрылась за пологом, пес перестал гавкать. Прошло не меньше минуты, прежде чем она позвала:

— Заходи.

Преподобный привязал коня за ветки кустарника и, держа руку поближе к револьверу, прошел внутрь. В просторной пещере пахло Флауэр, старой стряпней и псиной. Громадный черный зверь с испещренной шрамами мордой и одним ухом уставился на него, будто дуло двустволки.

— Славный песик, — сказал Преподобный.

— Разве что когда при мне, а так тот еще крендель. Черенок кайла разгрызет быстрее, чем мы краюху хлеба. И носится как угорелый. Ни капли жира, одни мышцы.

— Сразу видно.

— Пока бояться нечего. Он успокоился и знает, что тебе разрешили войти.

— Так тебе пришлось?.. Ну, это…

— А, нет. Он был в отличном расположении духа. Хочешь его погладить?

— Что-то не хочется.

Губы Флауэр растянулись в широкой улыбке, открыв почерневшие коренные зубы. Придет время, они доставят ей хлопот.

— Что мне нужно, так это позаботиться о моем коне, — сказал Преподобный. — Не люблю оставлять его без присмотра.

— Был у меня раньше конь, я и место ему отгородила, и крышу построила. Загон так и стоит, можешь туда отвести. Это рядом, сразу за скалой, сбоку от моей норы.

Вечером пришло время поужинать, Флауэр развела огонь. Пещера наполнилась дымом — таким густым, что пришлось откинуть одеяло у входа. На ужин было жареное мясо бобра с вареными бобами. Здесь особенно стараться не пришлось: по пещере бежал маленький ручей, оставалось только набрать воды в котелок.

Бобы получились на славу. Мясо протухло недавно, черви не успели его толком распробовать.

После Флауэр вышла за дровами и вернулась, волоча два бревна. В одно воткнула топор, сама уселась на другом. Преподобный вытащил из кармана маленькую потрепанную Библию с серебряным крестом на корешке и положил себе на колено.

— Что, так спокойнее? — поинтересовалась она.

— Просто расправляю, а то свернулась в кармане. Не думаю, что книга, расписывающая убийства, инцест и изнасилования, может даровать успокоение. Тем не менее она — назидание мне и всем нам. — Ладно, вроде бы часть про Иисуса не такая гадкая?

— Гадко, что его распяли на кресте. В остальное время ему стоило быть пожестче и обзавестись дубинкой. Слишком часто ему доставалось.

— Как погляжу, ты — не сторонник искупления.

— Я за искупление огнем и мечом. Это истинная воля Божья. Как в Ветхом Завете. Не в праведности деяний суть, но в силе Вседержителя.

— Мне в такое верить не хочется.

— Хочется или нет, не имеет значения.

Преподобный поднял Библию над головой:

— Важно то, что это Книга силы.

Он убрал книгу в карман сюртука и повернулся к огню, наблюдая, как вспыхивают и исчезают искры.

— Хочешь, возьмем светильники и сходим к шахте? — предложила Флауэр.

— Кто хозяин шахты?

— Компания «Вуд Сильвер». Горняки должны получать долю с выработки, но выработку считать некому. Стало быть, кто бы там ни работал, забирает все подчистую. А компании — хрен по всей морде. Слышь, давай хлебнем чуток сатанинской отрыжки и пойдем осмотреться.

— Сатанинской отрыжки?

— Виски. А еще я бы не прочь сначала перепихнуться.

— Пожалуй, это лишнее.

— Оттого, что я жирная и страшная?

Отчасти так оно и было, но Преподобный сказал:

— Нет. Я не привык мешать дело с удовольствием, а когда имеешь дело с леди, в моих кругах не принято блудить ради забавы.

— Вон оно что. Зато у рудокопов еще как принято, — сказала Флауэр. — Блудливые сукины дети. Ну, я так предложила, из вежливости, мы ведь друг к дружке по-хорошему.

— Знаю, Флауэр, и высоко это ценю.

Предварительно вооружившись, они двинулись по горному кряжу в сторону шахты. Преподобный взял револьвер, винтовку Генри и охотничий нож; Флауэр — двуствольный дробовик и свой старый кольт. Поближе к шахте они спешились. В хозяйстве Флауэр нашлись масляные лампы, и теперь каждый держал свою, идя по тропе вверх. Преподобный вел коня в поводу. Луна светила ярко, так что зажигать лампы пока не пришлось.

— Знаю, ты не ждешь увидеть там кого-то, кроме рудокопов, так что хочу предупредить, — сказал Преподобный. — Мы столкнемся с другими, на пути сюда я их уже встречал.

— С другими?

— Кобольдами.

— Это что за хрень?

— Подземные жители. Как люди, они любят серебро. Почему, неизвестно. Скорее всего, причина та же, что у людей. Я мало про них знаю — кроме того, что прочитал в Книге Дофинов.

— Каких еще финнов? — нахмурила брови Флауэр.

— Это старинная книга о колдовстве, ведьмах и демонах.

— Про разную нечисть?

— Верно.

— И они вылезают из своих подземелий к нам, наверх?

— Да. Это все, что я знаю. — «Фактически, — думал он, — это все, что тебе следует знать, по крайней мере пока». Нет смысла объяснять, что они добывают серебро и у них есть какая-то королева. Он и сам знал об этом немного — лишь то, что вычитал в книге.

— Послушай, — сказал Преподобный. — Главное, что они уже здесь, вылезли из недр земли и не любят людей. Люди служат им рабами или едой.

— Едой?

— Совершенно верно.

— Они едят людей?

— Вот именно.

— С виду они какие?

— Приземистые, с хвостами, — ответил Преподобный. — Может, не все такие. Только те, что завелись здесь, с хвостами. Про их норов точно не знаю, могу лишь догадываться.

Флауэр продолжала хмуриться.

— С хвостами, значит?

— Знаю, поверить трудно.

— Вовсе нет, Преподобный.

— Мне не до шуток.

— Ладно.

— Скоро, леди, убедитесь сами.

— Ладно.

— Не можешь не подкалывать? — спросил Преподобный.

— Трудно удержаться, — улыбнулась Флауэр.

Коня привязали к хилому деревцу неподалеку от шахты. Из куска веревки Преподобный сделал перевязь для ружья и повесил винтовку за спину. Флауэр таким же образом пристроила свой дробовик. Держась друг за другом, они вскарабкались по тропинке вверх. Перед входом в шахту их поджидали останки рудокопа. Тот был мертв давно. Безголовое тело истлело: кости болтались внутри рубахи, штанов и башмаков. Рядом валялись кирка и деревянный ящик.

— По-твоему, виноваты собаки? — спросил Преподобный.

— Если уж едят людей, тут много добра пропало впустую, — заметила Флауэр.

— Судя по тому, что я прочитал, им нравятся головы, бывает, ноги. — Преподобный пинком отбросил башмаки в сторону. Из штанин торчали огрызки костей — ступней не было.

— Видишь?

— Да, чудные дела, — ответила Флауэр.

Преподобный осмотрел деревянный ящик и с помощью ножа открыл крышку.

— Динамит, — сообщил он.

Флауэр поспешно отошла в сторону:

— Не люблю я эти игрушки.

— Пока не зажжешь фитиль, опасаться нечего, — успокоил Преподобный.

— То же хотел сказать мужик, который подорвался, но не успел, — сказала толстуха.

Преподобный вытащил четыре бруска взрывчатки и сунул их в карман сюртука. Там же, в ящике, он нашел запалы и убрал их в другой карман. Наконец, еще одну шашку он оснастил запалом и убрал в карман так, чтобы было легче извлечь. И проверил карманы, желая убедиться в наличии коробка спичек. — Побуду-ка я здесь, — сказала Флауэр. — Меня не пугают хвостатые карлики, потому что их не бывает, динамит же — другое дело, а ты набил им карманы.

— Я не собираюсь подрываться, — заверил Преподобный. — С динамитом я уже имел дело.

— Вот и мужик, который подорвался, хотел сказать то же, но не успел.

— Ты идешь?

— Ладно, пошли. Смотри не упади.

— Я тебе сказал. Просто так динамит не взорвется.

— Вот и мужик, который…

— Да знаю я, — перебил Преподобный. — Знаю.

Он зажег лампу. Зажгла свою и Флауэр.

— И держи лампу подальше от заряженной шашки, — предупредила она.

— Огонь сам по себе на запал не прыгнет, — ответил Преподобный.

— Вот и мужик…

— Я понял, хватит уже!

Внутри шахты лампы светили тускло. Они шли вдоль узкоколейки, по которой откатывали вагонетки с рудой. Чем дальше уходили, тем ýже становилась штольня. Наконец узкоколейка закончилась. Пройдя еще чуть вперед, они наткнулись на груду искореженных рельсов. Похоже, их вырвали и перекрутили, будто лакричные палочки. Флауэр подняла лампу повыше, разглядывая кучу лома.

— Что-то здесь нечисто, — произнесла она.

— Все думаешь на людей? — съязвил Преподобный.

— Черт, никак не свыкнусь с мыслью о хвостатых карликах.

Они продолжили путь. Внезапно проход оборвался в пустоту.

Флауэр вытянула лампу вперед.

— Хвостатых карликов не видать. Но что это за вонь?

Стены открывшейся впереди пещеры шевелились. Поначалу это можно было принять за всполохи от лампы. Но нет, стены дрожали, и дрожь порождало скопище непонятных созданий под цвет скальной породы. Поначалу света ламп не хватало, чтобы их разглядеть, но вскоре создания приблизились. Казалось, наступают камни: их кожа переливалась, словно впитывая тени и сливаясь с ними. Рост не превышал четырех футов, а хвосты, как у ящериц, волочились по земле. Желтые плошки глаз вызывали мысли о рое громадных светлячков. Одежды на них не было, и одна особенность сразу бросалась в глаза: все создания были самцами. В полутьме можно было различить, как они карабкаются по своду пещеры и огибают выступы подобно стае тараканов.

— Так, — произнесла Флауэр. — Наконец перед нами хвостатые карлики.

Преподобный и Флауэр огляделись, посветив лампами влево и вправо. Кобольды наступали со всех сторон.

— Не надейся на их миролюбие, — сказал Преподобный. — Все ровно наоборот.

Флауэр быстро поставила лампу на пол, ее дробовик перекочевал из-за спины к плечу. Громыхнули выстрелы. Ошметки кобольдов разлетелись по стенам пещеры. Рявкнул револьвер Преподобного, ему вторил кольт Флауэр. Удачно брошенный кобольдом скальный обломок разбил лампу Флауэр, и горящее масло разлилось под ногами. Полетели другие камни. Револьвер Преподобного опустел, и в дело вступила винтовка Генри. Кобольды падали, но продолжали напирать. Пинками отбросив самых настырных, Преподобный подхватил уцелевшую лампу и попятился. Отшвырнув разряженную винтовку, он выхватил из кармана заготовленную динамитную шашку и просунул фитиль внутрь лампы. Фитиль занялся.

— Проклятье! — воскликнула Флауэр и принялась колотить кобольдов своим кольтом, отчаянно пытаясь убраться подальше от динамита. Глядя на ее лихорадочные движения в мерцании горящего фитиля, можно было подумать, что на время она раздвоилась. Преподобный бросил шашку в толпу гоблинов. Когда та упала, рассыпав искры, движение замерло. Кобольды с любопытством уставились на шипящий фитиль.

Преподобный попятился.

Фитиль догорел, и…

Ничего не произошло.

Только звук, будто пукнула мышь.

— Облом, — сказал Преподобный. — Флауэр, беги.

Толстуха сорвалась с места. Преподобный хотел последовать за ней, но толпа кобольдов сбила его с ног и повалила на пол. Лампа отлетела в сторону, разбрызгивая горящее масло. Преподобный видел, как пламя растекается по стене, чувствовал, как в него впиваются когти. Его пинали со всех сторон. Затем над ним нависла тень — кобольд с куском скалы. Скала полетела вниз. Преподобный отключился.

Когда он очнулся, голова распухла и раскалывалась от боли, а в нос ударил мерзкий запах хлева. Слышалось кряхтенье, звон от ударов кайла и скрежет лопат. Было светло, но свет иной, чем от масляных ламп — по воздуху разливалось голубоватое сияние. Преподобный с трудом сел. Лодыжки и запястья ему сковывали серебряные цепи. Взору предстала группа шахтеров из поселка — отощавшие, без рубах, босиком, а кое-кто и без штанов. Каждый держал кирку или лопату, усердно ковыряя стены шахты. Вокруг толпились кобольды с кнутами, поминутно охаживая рабочих и пронзительно вереща, точно сигнальные охотничьи рожки.

Приглядевшись, Преподобный разобрал, что свет идет от небольших ламп, подвешенных к своду на цепях и торчащих из щелей по всему пространству пещеры.

Он осмотрелся в поисках Флауэр, но той нигде не было. Вероятно, сгинула под натиском кобольдов.

Следом его внимание приковало нечто в дальнем углу пещеры. Поначалу он принял это за скальный выступ, но вскоре разобрал, что перед ним пирамида живой плоти, широкая в основании и суживающаяся кверху. Пепельного цвета, с проступающими темными пятнами, в паутине прожилок из вкраплений серебряной руды. Будто громадная торчащая козявка из драгоценного серебра.

Сверху треугольную пирамиду венчала маленькая человеческая голова с пронзительными желтыми глазками и растрепанной седой гривой. Под ней, там, где у человека располагаются плечи, короткая тонкая шея переходила в студенистую гору плоти. Преподобный разглядел еще одну деталь: спереди, чуть ниже шеи, топорщились полукруглые отростки грудей, из которых по бесформенному телу, точно гной, стекали молочные ручейки. Время от времени какой-нибудь кобольд почтительно приближался и карабкался вверх по колышущейся массе, чтобы присосаться к одной из титек. Королева, сообразил Преподобный. Должно быть, перед ним их королева. Они питались не одной человеческой плотью, еще их вскармливала эта тварь — всеобщая нечестивая мать.

Кобольд очень свирепого вида, похоже наевшийся дерьма на завтрак, рванул цепи, вынуждая Преподобного встать. И тут же всучил ему в руки кирку. Первой мыслью Преподобного было угостить кобольда киркой по башке, но, приняв во внимание численное превосходство противника и отсутствие огнестрельного оружия или хотя бы ножа, он решил временно воздержаться.

Уродец потянул за цепь и, хрюкнув, указал на стену. Преподобный понял, что от него требуется. Долбить.

Он со звоном рубанул киркой, и добыча серебра началась.

Не прошло и нескольких минут, как человек по соседству зашатался и упал. Кирка загремела по камням, привлекая внимание кобольдов. В один миг его отволокли в сторону и накинулись словно пчелы на мед. Обернувшись, Преподобный наблюдал, как голову и ступни буквально оторвали от тела. Точно стая волков, кобольды дрались за угощение, кусая друг дружку и пожирая останки.

Вскоре кобольды заметили, что он наблюдает, и Преподобный поспешил вернуться к работе. Но едва ударил киркой, как услышал:

— Вы, поганые карлики и куча гнусного конского навоза, берегитесь! Вы мне не по нраву — и пощады не будет. Взорву всех. Получайте!

Рядом с узким выходом на другом конце пещеры Преподобный увидел Флауэр. В одной руке она держала факел, в другой — динамитную шашку. Внизу болтался запал. Значит, она вернулась за динамитом, а теперь — за ним.

Дура.

Едва кобольды кинулись к ней, Флауэр поднесла фитиль к огню. И швырнула шашку в гущу врагов. Преподобный ждал, что запал потухнет. Но вышло иначе.

Рвануло так, что осколки камня, пыль и ошметки кобольдов разлетелись во все стороны.

Силой взрыва Преподобного сбило с ног, в голове зазвенело. Он привстал на колено, силясь прийти в себя. О, ведь у него в карманах динамит и запалы. Пока он вытаскивал содержимое, отыскал взглядом Флауэр. Та крутила факелом перед собой, пытаясь сдержать ораву уцелевших кобольдов. Преподобный засунул запалы в шашки, достал спички и поджег фитили.

— Ты че творишь? — прохрипел стоявший неподалеку рудокоп.

— Беги, — отозвался Преподобный.

Мужик уронил кирку и пустился наутек.

Одной рукой Преподобный запустил пару шашек в Большую Мамочку, успев заметить, как пирамида плоти опадает в вязкую жижу с островком в виде головы посредине и утекает к выходу в конце пещеры. Динамитные шашки попали в цель и взорвались в тот миг, когда другие отправились в толпу гоблинов. Взметнулось облако пыли, осколков и голубых вспышек лопнувших ламп. Преподобный очнулся под грудой тел и обломков, судорожно хватая ртом воздух. В глазах было черно.

А потом Преподобный увидел плывущий к нему огонек. Флауэр со своим факелом, догадался он.

Толстуха ухватила его за руку:

— Давай, Преподобный. Собирай манатки.

— А остальные?

— Каждый за себя. А те, о ком ты, похоже, уплыли по реке вечности, как говорится. С динамитом шутки плохи.

— Черт.

— Да ладно, ни один не стоил потраченной взрывчатки, уж поверь, я их знала. Уносим отсюда свою задницу.

— Мне шагу не ступить.

— Еще поглядим, и без разговоров.

— Моя нога.

Она выпустила его и посветила факелом.

— Ага, камнями завалило. Вот, держи факел. Попробую их сдвинуть.

Он откинулся на спину, подняв факел повыше, пока Флауэр возилась с обломками. Вскоре ногам стало свободнее, и он сел.

Флауэр забрала факел и посветила ему на ноги. — Глянь-ка.

В один сапог Преподобного зубами вцепился кобольд.

— В лодыжку метил, гадина. Удачно подорвали. Джебидайя тряхнул ногой, сбрасывая кобольда. Флауэр помогла ему подняться. Одной рукой удерживая Преподобного, который обхватил ее за плечи, а другой — факел, Флауэр освещала путь к выходу. В отблесках света Джебидайя заметил останки Большой Мамочки, которые усеивали пол и стены. У самого выхода он споткнулся о ее голову — вернее, половину головы с вытекшим глазом и куском челюсти.

— Тьфу, мерзость, — сказала Флауэр, разглядывая находку. — Я по сравнению с ней прямо красотка.

— Флауэр, — произнес Преподобный, — ты прелесть.

Когда они выбрались из пещеры в узкую штольню, Преподобный смог устоять на ногах без посторонней помощи. Он оглянулся на зияющий провал и спросил:

— Флауэр, динамит остался?

— Пара шашек.

— Давай сюда.

Протягивая динамит, она призналась:

— В ушах такой звон, будто кто в колокол лупит. Я потопала дальше, а ты, как закончишь, дуй на свет факела.

С этими словами Флауэр поспешила к выходу. Преподобный поджег фитили, с размаху метнул шашки и, как мог проворно, заковылял следом. За спиной грохнуло, взрывом его бросило вперед. Упав ничком, он приподнял голову. Впереди мигал огонек. Поднатужившись, он встал и продолжил путь.

Когда Преподобный нагнал Флауэр, облако пыли из пещеры заполнило все вокруг. Всю дорогу, пробираясь по узкой штольне и в более широком пространстве главной шахты, они надсадно кашляли. — Как ты меня нашла? — спросил Преподобный.

— Из всех моих достоинств не последнее — хороший нюх.

— Нашла меня по запаху?

— Не тебя. Тварь в женском обличье. Ох она и воняла. Да и кобольды не лучше. Шла на вонь. Раз уж мой запашок перебивает, стало быть, иду куда следует.

Воздух посвежел, и вскоре впереди замаячил свет. Когда показался выход из шахты, Флауэр отбросила факел. Оказавшись снаружи, они сели на землю. Было раннее утро. Щебетали птицы.

— Гляди, что я нашла.

Флауэр полезла за пазуху и вытащила 36-й Преподобного.

— Спасибо, Флауэр. Это оружие мне дорого.

— Как по-твоему, будет за нами погоня? — спросила Флауэр.

— Только не днем, — покачал головой Преподобный. — Да и к ночи они не покажутся. По всей видимости, после тоже. Теперь у них духу не хватит.

— С чего ты уверен?

— Не то чтобы уверен. Но в книге, насколько помню, говорится, что источник их силы — королева. Пусть они питаются плотью, но грудное молоко важнее. Прямо так в книге не сказано, но, по мне, сомнений быть не может. Готов поручиться, что я прав.

— В таких делах ты знаток?

— Ошибаюсь редко. И, коль скоро им нужны титьки, которых теперь нет…

— Как и головы, и ног я не углядела.

— Истинно. Значит, делу конец.

— И что будет с маленькими поганцами?

— Перемрут постепенно, если кто уцелел. В ней источник их жизни. Раз она подохла — всем конец. Те немногие во тьме внизу обречены. В этих краях им больше не бывать.

На ночь они остались в каморке Флауэр. Пес тихо лежал в углу, лампа не горела. Было уютно, прохладно и темно. Незаметно Преподобный уснул. Посреди ночи Флауэр окликнула его, заставив очнуться.

— Преподобный?

— Да?

— Жизнь я тебе спасла?

— Спасла.

— Жизнь ведь для тебя ценность?

— Несомненно.

— Считай, я сделала доброе дело?

— Это так.

— И ты вроде как мне обязан?

— Обязан по гроб жизни.

Флауэр немного помолчала.

— Знаешь что?

— Что?

— Есть способ отплатить мне за добро.

— Это как?

Флауэр зажгла лампу. Преподобный уставился на нее. Покрывало из бизоньей шкуры упало наземь. Она предстала во всей своей наготе, именно во всей, поскольку формы были весьма выразительны. Под светом лампы тело, кроме головы и рук, было молочно-белым, как бисквитное печенье, с черным хохолком между ног.

— Не приди я на выручку, ты здесь не лежал бы, так что давай-ка, плати должок.

Сомневался Преподобный недолго.

«Какого лешего? Я и вправду ей должен», — решил он.

Немногим позже, устроившись на сгибе руки посапывающей во сне Флауэр, он размышлял: «А было не так уж плохо. Разве что запах. Да и то: искупать хорошенько, и все дела».

Поутру Преподобный отправился в путь. К полудню, собравшись передохнуть, он услышал позади шум и обернулся. Флауэр верхом на муле ехала следом, а огромный черный пес трусил рядом. Дождавшись, пока она подъедет, он поинтересовался:

— Ты зачем здесь, Флауэр?

— Дело такое. Не хочу, чтобы ты возомнил, что мне очень приглянулся твой фитилек, хотя повторить я, понятно, не прочь. Спросить хотела: как насчет того, чтобы на время составить тебе компанию? Тот городишко и старая шахта порядком меня достали.

— Конечно, Флауэр. Милости просим. Лишь бы мне песика не пришлось ублажать.

— Не, с этим я справлюсь. Не впервой.

— Откуда взяла мула?

— Сперла.

— Неплохо, — сказал Преподобный.

Они тронулись дальше.

— Слышь-ка, — заговорил Преподобный, — раз мы скачем вместе, а я перед тобой в долгу — в общем, пока не прибудем куда бы там ни было, не против, чтобы мне отработать часть долга?

— Вот это чертовски хорошая мысль, Преподобный, — ухмыльнулась Флауэр.

Он подмигнул, и вместе они поскакали дальше через холмы, а большой черный пес бежал следом.

Рыжеволосый мертвец

В память и как дань уважения

Роберту Э. Говарду

Восточный Техас, 1880 год

Преподобный Мерсер понял, что оно приближается, по тому, как сгустились облака, превратившись в черную воронку и заставив потемнеть полуденное небо. Это было последнее из многих предзнаменований, и по опыту он знал, что тут кое-что большее, чем предвестие непогоды. Прошлой ночью упала звезда, прочертив в небе извилистую кровавую рану. Ничего подобного он никогда не видел. А еще было сердитое лицо в утренних облаках, которое он заметил мельком, но и этого хватило, чтобы понять — Бог посылает ему очередное дело из своего бесконечного списка.

Преподобный остановил лошадь на высоком холме и, приподняв шляпу, определил направление грозы. Когда воронки рванули вниз и коснулись земли, он, как и ждал, увидел, что ураган, терзая почву, несется на него. Преподобный обругал Бога, которому поневоле служил, и пустил скакуна вниз по холму. Небо брызнуло дождем, ветер начал завывать и дуть своим влажным дыханием в спину, словно бросившийся в погоню великан. Лошадь понеслась с холма в глубь леса, грохоча копытами по тропе из сосновых иголок и стремясь найти какое-то укрытие.

Пока Преподобный скакал, справа, среди сосен и огромных дубов, опускавших ветви почти до земли, показалось кладбище. Мерсер заметил покосившиеся и потрескавшиеся надгробья, вырванные из земли корнями деревьев, эрозией и временем. Из одной могилы торчал металлический прут почти в шесть футов длиной, опасно кренясь к западу. Казалось, он вот-вот оторвется от земли.

Тропа из сосновых иголок петляла между деревьями, постепенно становясь глинистой — мокрой, скользкой и кроваво-красной. Свернув еще раз, Мерсер увидел приткнувшуюся к склону холма грубую и неопрятную бревенчатую хижину. Ее крышу покрывала засохшая грязь, утрамбованная, вероятно, поверх соснового горбыля.

Преподобный направил лошадь прямо к двери и крикнул. Никто не отозвался. Он спешился. Дверь удерживала на месте деревянная задвижка. Преподобный нажал на нее, открыл дверь и завел лошадь внутрь. У стены стоял грубо зашкуренный брус. Преподобный взял его и вставил между двумя ржавыми металлическими крюками по обе стороны дверного проема. Стекла в окне заменяли обрывки пергаментной бумаги, которые трепетали на ветру, будто отслоившаяся мертвая кожа. Сквозь прорехи хлестал дождь.

Внизу, среди леса, кружилась черная злоба небес, вырывая из земли и опрокидывая деревья, чьи корни теперь отчаянно тянулись к небу, как скрюченные пальцы, и с них свернувшейся кровью осыпались комья красноватой глины.

Лошадь Преподобного повела себя странно — опустилась на колени и, словно в молитве, склонила голову. Гроза обрушилась на холм раскатистой волной мрака, ее звуки напоминали громыхание паровоза. Следом деревья и весь холм, точно картофельное пюре по наклоненной тарелке, стремительно сползали к хижине.

В воздух полетели надгробия. Преподобный увидел огромный железный прут, который, будто копье, несся в его сторону. Мерсер бросился на пол.

Весь мир вопил. Преподобный не молился, поскольку давно считал, что его начальник уже все решил.

Хижина застонала, крыша треснула посередине, и в потолке образовалась дыра. Потоки дождя обрушились на спину Преподобного, который лежал вниз лицом, ожидая, что его в любой момент подхватит ветер и разорвут четыре всадника Апокалипсиса.

А потом все прекратилось. За окном было темно, поскольку его завалило грязью и деревьями. Сквозь дыру в крыше пробивалось немного дневного света, наполнявшего комнату каким-то туманным золотистым сиянием.

Когда Преподобный встал, оказалось, что в окно влетел тот самый железный прут и пробил голову лошади; та все еще стояла, подогнув передние ноги, а прут вошел в одно ее ухо и вышел из другого. Животное умерло, не успев даже понять, что его ударило.

Преподобный подумал, что единственная польза от смерти лошади в том, что теперь у него будет свежее мясо. Он неделю выживал на кукурузных лепешках и шел туда, куда направляли сокрытые в голове наставления Господа. В этот миг Преподобный понял, что Бог привел его сюда не без причины. А приятными такие причины не были никогда. Как всегда, придется столкнуться с каким-нибудь ужасом — не столько, подумал он, ради необходимости уничтожить зло, сколько ради развлечения небожителя. Все равно что линзами очков зажаривать муравьев до хрустящей корочки.

Преподобный осмотрел железный прут, убивший лошадь. На том виднелась какая-то надпись. Опустившись на колени, Мерсер вгляделся в нее. Надпись была на латыни, и слова исчезали в ухе лошади. Преподобный схватил прут, повернул голову лошади к полу, уперся сапогом в ее череп и потянул. Прут с влажным чавканьем высвободился, его покрывали кровь и фрагменты мозга. Преподобный достал из седельной сумки тряпку и начисто вытер прут.

Поскольку он знал латынь, сумел прочесть слова. Там было сказано просто: «И это должно его удержать».

— Вот черт, — произнес Преподобный и отшвырнул прут в сторону.

Должно быть, именно сюда направлял его Господь, и он мог лишь догадываться, что произойдет дальше, но подобный прут, сделанный из чистого железа, часто использовался, чтобы пригвоздить кого-то к могиле. Для зла железо — заклятый враг, а латынь, кроме того, — заклятый враг для тех, кто ее изучал, нередко заключала в себе больше сильных заклинаний, чем любой другой язык, живой или мертвый. И если нечто снаружи нуждалось в том, чтобы быть пригвожденным, то смерч, вырвавший прут, в буквальном смысле полной дождя и ветра десницей Божьей, дал свободу тому, что не должно было освободиться.

Впервые за долгое время Преподобный Мерсер подумал, что мог бы ослушаться Господа и сбежать, если бы нашел способ. Но он понимал, что это бессмысленно. То, что вырвалось на волю, приближалось, и остановить это — его работа. Либо остановит он, либо остановят его, и не только жизнь его оборвется, но и душу зашвырнет неизвестно куда. В списке возможных мест Рая не было. Если Рай вообще существует.

На крыше раздался стук. Преподобный посмотрел вверх и заметил нечто, со зловещей ухмылкой заглядывавшее в пролом. Оно немедленно отпрянуло и скрылось из виду. Преподобный вытащил из кобуры на бедре переделанный Кольт 44-го калибра, а из наплечной кобуры — Кольт Нэви 36-го. Первый он зажал в правой руке, второй — в левой. На пули было нанесено по капле серебра, благословленного самим Преподобным чтениями из Библии. Лучше чем ничего против приспешников Ада, хотя это почти то же самое, что сказать: лучше, чем ткнуть острой палкой в глаз.

От увиденного лица по спине Преподобного пробежал холодок, словно вдоль позвоночника на мокрых ножках промчался скорпион. Ведь это и лицом нельзя было назвать. Скорее костями с обрывками плоти там, где когда-то были щеки, и темными бугорками гниющего мяса над глазами. На макушке у твари было на удивление много огненно-рыжих волос — торчащих, свалявшихся и покрытых глиной. Растянутый в ухмылке упыря рот, длинные клыки.

Хуже всего глаза: красные, будто пятна крови, и жаркие как огонь.

Преподобный Мерсер сразу понял, что перед ним потомок Иуды. Один из вампиров, что произошли от того, кто отдал Христа на смерть за горсть серебра. Христа, беспомощного полубога, который обманул многих, заставив их поверить, что сердце Бога переменилось. Не переменилось, этот обман — часть игры великого ублюдка.

На крыше раздались шаги; сначала тяжелые, как у слона, затем — легкие и стремительные, точно у взбудораженной белки.

Преподобный попятился через комнату и отыскал угол как раз в тот момент, когда существо снова просунуло голову в дыру. Оно вытянуло длинную, едва прикрытую кожей шею; показались маленькие скользкие позвонки, которые поскрипывали, когда шея раскачивалась.

Подобно змее, существо вытягивалось сквозь пролом в крыше, выбросив вперед руки с длинными и гибкими пальцами, клацавшими друг о друга, словно жучиные лапки. Оно свесилось, цепляясь за край пролома ногами. Обнаженное, но каков бы ни был его пол, тот давно обратился во прах — ребра покрывал лишь пергамент кожи, таз — не более чем кость, а ноги превратились в иссохшие серые мышцы, обтянувшие кости. Тварь повернула голову и посмотрела на Преподобного. Тот взвел курок револьвера.

Чудовище щелкнуло ступнями и отцепилось от крыши. Легко спрыгнуло вниз, приземлилось на мокрую лошадь, задрало голову и принюхалось. Заметило Преподобного, но мертвое животное оказалось слишком притягательным. Чудовище качнуло головой и вцепилось зубами в шею мертвой лошади, издав сосущий звук. Брызнувшая во все стороны кровь украсила лицо и рот вампира. Алые пятна лепестками роз падали на залитый солнцем пол.

Пока оно насыщалось, его красный глаз поглядывал в сторону Преподобного, словно говоря: «Ты следующий».

Преподобный выстрелил из обоих револьверов. Пули вонзились в существо, из ран вырвалось синее адское пламя. Тварь подпрыгнула, будто сверчок, и помчалась на Преподобного. Тот отстреливался, опустошая барабаны револьверов. Из ран твари извергался освященный огонь, но она все-таки смогла добраться до Преподобного.

С ворчанием и стоном тот дал волю чувствам и отвесил чудовищу подзатыльник тяжелым 44-м. Словно врезал по дереву. Две сильные руки швырнули Преподобного к окну, забитому ветками, листьями и грязью. От удара револьверы вылетели из его ладоней.

Издавая змеиное шипение, тварь пулей метнулась к Преподобному. Его сапог ударил чудовище из кожи и костей в грудь и отшвырнул на пол. Оно тут же вскочило и вновь бросилось в атаку. Преподобный врезал слева, нанес хук справа, от обоих ударов гнилая голова твари дергалась. Но она не отступала. Преподобный еще раз ударил по корпусу слева, добавил справа, снова апперкот слева, и справа хук по ребрам. Одно из них выскочило и проткнуло кожу, будто разболтавшаяся бочарная клепка.

Тварь прыгнула вперед, вцепилась обеими руками в горло Преподобного и вонзила бы клыки в его лицо, но Мерсер схватил ее за подбородок, оттолкнул и пнул ногой в грудь, отчего чудовище свалилось на тело лошади.

Преподобный подскочил к железному пруту, схватил его, размахнулся и нанес стремительный удар в шею исчадия ада, сбив то на землю. Следующим шагом было вонзить прут, пригвоздив тварь к земле так же, как она была пригвождена в своей могиле. Но Мерсер действовал слишком медленно.

Существо метнулось по полу на карачках, избежав прута, который с лязгом ударил о твердую землю. Не успел Преподобный среагировать, как оно выскочило сквозь дыру в крыше. И едва исчезло, Преподобный в изнеможении оперся о стену, следя, не появится ли тварь снова.

Ничего.

Преподобный отыскал револьверы и перезарядил их. Те оказались не слишком полезны против твари, но ему хотелось верить, что этот благословенный груз хотя бы немного ее замедлил. Преподобный снял с лошади и перебросил через плечо седельную сумку. Попробовал открыть дверь, но не смог: слишком много мусора подпирало ее с другой стороны. Мерсер встал на своего мертвого скакуна и просунул прут сквозь дыру в потолке, протолкнув его достаточно далеко, чтобы упереть оба конца в крышу и подтянуть себя наверх. Поднявшись, он огляделся и увидел, что тварь, точно паук, удирает через грязь и сломанные деревья к угасающему горизонту; на темных мокрых ногах приближалась ночь.

Преподобный подумал, что если то, что он читал на эту тему, было правдой, с наступлением ночи этот потомок Иуды наберется сил. Плохие новости для человека, которого тварь едва не отделала и не съела, будучи совсем слабой.

Преподобный снова обдумал бунт против дела, которое всучил ему Господь, но прекрасно понимал, что это бессмысленно: если он не пойдет за ужасом, ужас пойдет за ним. И вместо награды, которую он мог бы получить на Небесах, будет наказание в аду. Как бы то ни было, даже выполняя Божью волю, он не был уверен ни в награде, ни в существовании Небес. Знал лишь, что Бог есть, и этот Бог не любит ничего, кроме своих забав.

Сжимая в руках прут, Преподобный спустился с крыши, ступая по груде обломков, которые завалили дверь и окно, перебрался через переломанные деревья и отправился в направлении, куда сбежал вампир. Мерсер торопился, словно обезумевшая мышь, готовая броситься в пасть льва.

Пока он взбирался на холм, снова пошел дождь. За этим последовал град размером с пули для 44го калибра. Преподобный заметил слева от себя остатки кладбища: несколько камней и огромную темную яму на месте, где раньше торчал прут. С наступлением ночи вампир появится поблизости, в этом Мерсер был уверен и, хотя сомневался, что тот вернется в свою могилу, все же подошел к ней проверить. Могила была темной и пустой, если не считать дождевой воды, которая продолжала прибывать. Глубина ямы — футов десять. Кто-то понимал, чем была эта тварь и как ее остановить, по крайней мере пока ее не высвободит время.

Дневной свет окончательно угас, луны не было видно. Погода изменилась, и Преподобному было бы лучше вернуться в хижину, дождаться утра и тогда продолжить свою погоню. Он знал, куда направится тварь, если не вернется за ним, — в ближайший город за бесплатным обедом. Он уже собирался исполнить свой план — спрятаться и ждать, пока темнота станет непроглядной, но вдруг понял: сзади к нему что-то приближается. Поговаривали, что у этих тварей нет отражений, но они, несомненно, отбрасывают тень, даже когда становится очень темно.

Сжимая железный прут, Преподобный развернулся, тварь прыгнула на него и сбросила обоих в могилу. Прут остался лежать поперек ямы, прямо над их головами. Преподобный отшвырнул тварь и выхватил свой 44-й. Вампир вцепился зубами в ствол, Преподобный нажал на спусковой крючок. Выстрелом из затылка твари вырвало огромный кусок, но она, устояв на ногах, рычала, грызла и трясла ствол револьвера, будто собака, терзающая кость.

Ствол треснул, словно гнилая ветка. Вампир выплюнул его. Преподобный ударил его тем, что осталось от револьвера. С тем же успехом можно было бить быка перышком. Преподобный выронил оружие и схватил тварь за предплечья, пытаясь ее удержать. Они оба упали в холодную мутную воду могилы; вампир пытался дотянуться зубами до лица Преподобного. Тот в ответ нанес ему несколько ударов.

Отшвырнув от себя тварь, Преподобный вскочил на ноги, подпрыгнул, схватился за прут, подтянулся и выбрался из могилы. Все еще сжимая в руках прут, он отступил назад. Вампир выскочил из ямы без особых усилий, словно могила была не глубже чашки.

Когда он прыгнул, Преподобный устало опрокинулся на спину и поднял прут над собой. Небо закрыла тень твари, которая слепо бросилась вперед. И налетела на конец прута. Острие пронзило монстра с таким звуком, словно кто-то слишком быстро нагнулся и его чересчур узкие штаны треснули на заднице. Крик вампира был до того громким и странным, что Преподобный подумал: такое может вырубить не хуже удара. Однако он держался, мир дрожал, существо билось на конце прута, медленно сползая вниз; его тело обвило металлический стержень, точно змея вертел, а затем подобралось, будто мокрица, и завязалось узлом на конце импровизированного копья. А после затихло.

Преподобный бросил прут, встал на одно колено и осмотрел проколотую тварь. Теперь это был лишь комок из костей и разодранной плоти. Преподобный поднял железный штырь и, опустив вампира в мокрую могилу, с силой воткнул его в землю. Дождь и град колотили Преподобного по спине, но он продолжал давить, пока прут не вошел достаточно глубоко и тварь не оказалась под наполнявшей могилу водой.

Пошатываясь, Мерсер спустился с холма, вскарабкался по завалу на хижину и запрыгнул внутрь через пролом в крыше. Затем нашел место в углу, где смог расположиться, привалившись спиной к стене. Вытащил свой 36-й, пристроил на бедре и просидел так всю ночь, не засыпая до конца, а погружаясь и выплывая из дремоты, будто кот.

Несколько раз за ночь ему снилось, что тварь вылезла из могилы. Всякий раз он в ужасе просыпался и распахивал глаза. Но исчадие ада, которое ожидал увидеть, оказывалось лишь сном. Преподобный вздыхал с облегчением. С ним все в порядке. Он в хижине. Никакого вампира не было, лишь дождь и град падали сквозь дыру в крыше и разбивались о труп лошади.

На следующее утро, использовав лошадь вместо подставки, Мерсер выбрался из хижины через дыру в крыше. Он вернулся к могиле. На ее краю нашел седельные сумки, упавшие там во время схватки: совсем забыл о них.

Вытащив пистолет, Преподобный заглянул в могилу. Та почти до краев заполнилась мутной водой. Он убрал револьвер, ухватился за прут, высвободил его и поднял, чтобы проверить, на месте ли тварь.

Та обмоталась вокруг прута отвратительным клубком грязной бечевки.

Преподобный вернул ее в могилу, загнал прут как можно глубже, затем встал на колени и принялся засыпать яму мокрой землей и мусором.

На это ушло все утро, он разделался со своей работой уже за полдень. А закончив, достал из седельной сумки Библию и прочел несколько стихов. Затем воткнул книгу в изголовье могилы. Библия и прут сумеют удержать тварь внутри. Если повезет, рыжеволосый мертвец еще долго будет оставаться по-настоящему мертвым.

Покончив со всем, Преподобный Мерсер открыл седельные сумки и обнаружил, что завернутые в вощеную бумагу спички остались сухими. Он вздохнул с облегчением. Перекинув через плечо сумки, вернулся в хижину, чтобы отрезать кусок конины. Преподобный надеялся, что сумеет найти достаточно сухих дров и приготовить мясо, прежде чем отправится в долгий путь. Туда, куда его вел пылавший в голове божественный огонь.

Повести и рассказы разных лет

Покупатель мумии

Joe R. Lansdale, "The Mummy Buye, 1981

Пробираясь по улицам Каира, Нeйланд Джонс задавался вопросом, подходящая ли на нем одежда для покупки мумии. Он был уверен, что выглядит как беглец из одного из тех фильмов про потных героев и джинов, в которых так часто снимались Сидни Гринстрит, Питер Лорре и Хамфри Богарт. На нем даже был пробковый шлем, венчавший его униформу.

Он шел по Маски, длинные ноги несли его по улицам, безжалостно испепеленным и потрескавшимся от солнца. Мимо проходили разносчики, нищие и торговцы.

Один нищий сидел на корточках на краю улицы, привалившись спиной к рассыпающейся глиняной стене. Когда Нейланд проходил мимо, нищий вырвал из глазницы молочное мертвое глазное яблоко, спустил его на изношенных сухожилиях и повесил на щеку. Оно напоминало какую-то длиннозубую медузу, протягивающую руки и нащупывающую край маленькой темной пещеры, готовясь втянуться в черное нутро.

Нищий протянул жесткую, грязную ладонь.

Скорее из отвращения, чем из милосердия, Нейланд положил монету в ладонь нищего. Нищий положил монету в свой мешочек, а глаз — в глазницу.

Отвратительная страна, — подумал Нейланд. Он вспомнил, что ему рассказывали о таких нищих. Вероятно, этого человека с рождения готовили к его "профессии". Его учили ежедневно массировать глазное яблоко, пока зрение не угасло, и оно не превратилось в резиновую массу, которую можно было вытащить из глазницы и болтать на щеке по своему усмотрению.

Нейланд содрогнулся. Вся страна была полна безумцев. Цивилизация коснулась этого места, но лишь едва заметно. В его понимании это все еще была страна отсталых дикарей.

Но он приехал в Каир не для того, чтобы изучать людей. Он приехал, чтобы приобрести предметы для своей необычной коллекции. Он уже собрал такие редкие вещи, как предполагаемый скальп Йети из Тибета, уменьшенные головы из диких мест Новой Гвинеи, копья и щиты из Африки и множество других редких предметов.

Все это он держал под замком в своем частном музее для своего личного удовольствия. Никому не разрешалось видеть его экспонаты. Они принадлежали ему и только ему. А по ночам он злорадствовал над ними.

Но, в его коллекции не хватало одной важной вещи: мумии. Что ж, он намеревался это исправить. Он получил очень важную информацию о человеке, который мог продать ему мумию — мумию из гробницы фараона.

Адрес, который он искал, находился в стороне от главной улицы — что в этой улице было главным, Нейланд так и не понял — он спускался в темный переулок, окаймленный покосившимися зданиями, которые отбрасывали тени на булыжники внизу.

Нейланду не нравилась мысль о темных дверных проемах, которые окаймляли переулок по обе стороны, словно голодные пасти, но он был полон решимости заполучить свою мумию.

Он шел по переулку, считая двери. Он искал пятнадцатую справа. По обе стороны от него, частично скрытые тенью, стояли ряды нищих, калек, выкалывателей глаз, а несколько человек (Нейланд не мог сказать, кто они — мужчины или женщины) были настолько заросшими и покрытыми язвами, что его чуть не вырвало.

Но вот он подошел к пятнадцатой двери, и его отвращение сменилось восторгом, когда он вошел в темный, дурно пахнущий магазин. Здесь были всевозможные баночки и пакетики; что-то вроде аптекарской лавки. Но, судя по всему, Нейланд сомневался, что купит здесь что-нибудь от головной боли.

Маленький человечек, казавшийся неотъемлемой частью этого места, зашаркал вперед из угла, его руки были сцеплены вместе, а голова наклонена на одну сторону. Лицо мужчины сильно постарело, или, возможно, было поражено какой-то экзотической болезнью. Плоть выглядела обтянутой кожей. Нет, на самом деле она выглядела деревянной. Маленький человечек, казалось, двигался с большим трудом, как будто старые ноги были слишком жесткими или кости слишком сухими.

— Могу ли я вам помочь? — сказал мужчина на безупречном английском, сразу признав в Нейланде американца.

Голос маленького человечка был очень глубоким, как будто доносился изнутри полого бревна.

— Да… Человек по имени Джаухур сказал мне, что я могу найти здесь того, кто продаст мне… — его голос стал очень низким, так как покупка такого предмета была незаконной, — …мумию.

— Все верно, — сказал маленький человечек. — За определенную цену, — он улыбнулся своими почерневшими зубами, — мы можем достать вам почти все.

— Мне нужна мумия для моей коллекции, этого будет достаточно.

— Да. Может, поговорим о деньгах… Американские доллары?

— Я готов заплатить надлежащую цену, но не позволю себя обмануть, имейте в виду.

— Конечно, но мумия — это… скажем так, редкость. Их мало. Большинство гробниц уже давно разграблены…

— Но… у вас есть одна на продажу?

Маленький человечек кивнул головой.

— Я бы хотел сначала увидеть ее, прежде чем мы обсудим цену.

— Очень хорошо, — маленький человечек повернулся, зашаркал к задней части магазина, остановился и позвал Нейланда за собой.

Они прошли через темный, занавешенный дверной проем и вошли в большую комнату, где у стены стояло полдюжины саркофагов.

Нейланд облизал губы. Маленький человечек ухватился за угол одного саркофага и открыл его.

— Осмотрите, но не трогайте слишком сильно, — сказал маленький человечек. — Они хрупкие, очень хрупкие.

Нейланд кивнул, не в силах говорить. Он осторожно подошел к саркофагу и осмотрел завернутую фигуру внутри. Ткань, которой была обмотана мумия, пожелтела от старости, местами даже почернела.

— Если ее развернуть, — предупредил маленький человечек, — воздух быстро разрушит ее. Было бы желательно поместить ее в какой-нибудь стеклянный футляр и никогда не двигать и не трогать.

— Да, — рассеянно сказал Нейланд.

Он жадно осмотрел мумию с ног до головы. Мумия для его коллекции; чтобы он мог любоваться ею в одиночестве.

Никто никогда не узнает…

Эй! — подумал Нейланд. — Что это?

На левой руке мумии, где руки были перетянуты через грудь, был разрыв в ткани, небольшая выпуклость на безымянном пальце левой руки.

Нейланд посмотрел через плечо на маленького человечка, который наблюдал за ним терпеливыми, черными, птичьими глазами.

— Может быть, вы предпочтете побыть один, — предложил человечек, чувствуя нервозность Нейланда.

— Да… да, если вы не возражаете.

— Без проблем, — маленький человечек повернулся и зашагал прочь.

Когда Нейланд остался наедине с мумией, он вернул свое внимание к выпуклости на пальце мумии. Возможно, он нашел что-то важное, например, кольцо; кольцо из бесценного золота и драгоценных камней; кольцо, которое веками находилось на пальце мертвеца. Если владелец узнает об этом, он может поднять цену; если нет, Нейланд был уверен, что сможет сделать хорошую покупку. Мумия будет у него в коллекции, а кольцо можно будет продать за кругленькую сумму.

Осторожно он поднял руку и потрогал выпуклость. Она была очень твердой. Сквозь прореху в обертке что-то блеснуло. Да, черт побери, он нашел мумию с кольцом. Конечно, это могла быть кость, и не более того.

Нейланд наклонился вперед и заглянул в прореху в обертке. Все еще сомневаясь, он осторожно поднял руку и начал снимать обертку с пальца, и тут он увидел это.

Да, кольцо… кольцо… кольцо… Он присмотрелся. Боже! Нет! Но отрицать было бессмысленно. Это было кольцо, и на нем он прочел: ВЫПУСКНИК 69-ГО ГОДА, СРЕДНЯЯ ШКОЛА ГЛЭЙДУОТЕР.

Нейланд, внезапно осознав, что кто-то стоит у него за спиной, обернулся.

Но слишком поздно.

Нейланд увидел, как рука маленького человечка и топор опустились в мгновение ока, а затем он больше ничего не видел.

Горбун вытащил обнаженное тело Нейланда из чана с химикатами с помощью длинного крюка, и с искусной легкостью перетащил труп на плиту для обертывания.

Он уже собирался приступить к обертыванию, когда в дымную камеру вошел маленький человечек.

Горбун надеялся, что тот не был все еще зол.

Маленький человечек сказал:

— Надеюсь, ты осмотрел его, Куда. Никаких колец или часов… и помнишь, тот, кого ты завернул, все еще носил очки. Что мне с тобой делать? Мы должны продавать эти мумии, чтобы оставаться в бизнесе. Мы не можем продолжать делать их из потенциальных клиентов только из-за твоих идиотских ошибок.

— Да, хозяин.

— Помнишь выпуклость, которую создавали эти очки под оберткой? И если бы я не заглянул к американцу, я мог бы не увидеть ни его, ни кольцо, которое ты забыл. Если бы я не поймал его вовремя, это могло бы привести к появлению полиции. Грабить могилы — хороший и аккуратный способ снабжения, но если мы будем делать собственные трупы, у нас могут быть неприятности, Куда. Ты понимаешь?

— Да, хозяин. Прости меня, хозяин. Я понимаю.

Маленький человечек покачал головой.

— Нужно быть осторожным в наши дни.

Он повернулся и зашаркал обратно к входу в магазин. Скоро должен был прийти человек, чтобы купить мумию.

Перевод: Грициан Андреев

Послушайте

Joe R. Lansdale, "Listen, 1983

Он был одет в синее — цвет настроения Мергюсона.

— Мистер… э-э? — спросил психиатр.

— Мергюсон. Флойд Мергюсон.

— Конечно, мистер…

— Мергюсон.

— Точно. Пойдемте в мой кабинет.

Это был гладкий офис, полный гладких черных кресел, текстура которых напоминала подбрюшье ящерицы. Стены были украшены картинами ярко-кислотного цвета; на большом столе из орехового дерева стояла скульптура из капель металла. И, разумеется, там был большой диван, как в кино.

Он был шоколадно-коричневого цвета, с подушками на каждом конце. Казалось, что ты можешь погрузиться в него и исчезнуть в его мягкости.

Однако они сидели в креслах. Психиатр на своей стороне стола, Мергюсон на стороне клиента. Два одинаковых, мягких кресла.

Психиатр был молодым человеком с легкой преждевременной сединой на висках. Он выглядел с головы до ног интеллигентным профессионалом.

— Итак, — сказал психиатр. — В чем именно заключается ваша проблема?

Мергюсон пошевелил пальцами, облизнул губы и отвел взгляд в сторону.

— Ну же, давайте. Вы пришли сюда за помощью, так что давайте начнем. Смелей.

— Ну, — осторожно сказал Мергюсон. — Никто не воспринимает меня всерьез.

— Угу. Расскажи мне об этом.

— Никто меня не слушает.

— Простите… что?

— …я говорю что меня никто не слушает! Я не могу это выносить! Ни минуты больше. Я чувствую, что взорвусь, если не получу помощь. Иногда, мне просто хочется закричать: — Послушайте меня! Я здесь!

Мeргюсон наклонился вперед и уверенно сказал:

— На самом деле, я думаю, что это болезнь. Да, я знаю, как это звучит, но я верю, что это так, и я верю что приближаюсь к последней стадии болезни.

— Серьезно? — произнес психиатр.

— У меня есть теория, что есть люди, которых другие не замечают, что они почти невидимы для окружающих. Думаю это генетический изъян. И подобно раковым клеткам, эта болезнь прогрессирует, часики тикают, идет время и потом…

— И что потом?

— Потом — они исчезают вовсе. Пропадают без вести.

— Ясно.

— У меня всегда была проблема с застенчивостью и замкнутостью — и это первый признак болезни. Вы либо встряхнетесь рано или поздно, либо нет. Если вы этого не сделаете, болезнь просто вырастет и поглотит вас. Со мной проблема усугубляется с каждым годом, а в последнее время и с каждым днем.

Психиатр молчал.

— Моя жена, она говорила мне, что все это в моей голове, но в последнее время она не беспокоится обо мне. И все становиться только хуже. И дело не в комплексе неполноценности, или каком-то отклонении…

— Продолжайте.

— На прошлой неделе я ходил к мяснику.

— К мяснику?

— Жена была единственным человеком который меня понимал. Но это было давно. Мы поженились десять лет тому назад. Брак по расчету. Но постепенно даже она перестала обращать на меня внимание. Думаю это не потребовало от нее особых усилий.

— А при чем тут мясник?

— Ах, да точно! Я отвлекся. Мясник. Я пришел к нему за куском мяса. Жена попросила на ужин. Пока я с ним разговариваю, заходит другой мужчина и просит фунт вырезки. Говорит прямо надо мной, заметьте. Что случилось? Вы уже догадались. Мясник начинает шутить с парнем, заворачивает фунт вырезки на ростбиф или бифштекс и вручает его ему! Представляете?! Я спрашиваю его о моем заказе, и он отвечает: Ой, я совсем забыл про вас.

Мергюсон закурил сигарету и после долгой глубокой затяжки зажал ее между нетвердыми пальцами.

— Говорю вам, он прислуживал еще трем людям, прежде чем, наконец, добрался до меня, а потом неправильно выполнил мой заказ, и я, сказал ему об этом, по крайней мере, три раза. Но он меня не услышал.

— Это больше, чем я могу вынести, док. День за днем люди не замечают меня, и с каждым часом становится все хуже. Вчера я пошел в кино, попросил билет, и что случилось? Я полностью вышел, исчез, стал прозрачным, невидимым. Я имею в виду полностью. Это было в первый раз. Парень просто сидит за стеклом, как будто смотрит прямо сквозь меня. Я снова попросил у него билет. Ничего.

— Я был зол. И что я сделал? Я расскажу. Я просто пошел прямо к дверям. Все было достаточно плохо для меня и хуже уже не сделаешь. Так почему бы не попробовать пройти без билета? Они увидят меня и продадут мне билет. Я так думал. Но вышло все только хуже. Меня не остановили. Меня никто не заметил.

— Никто не пытался меня остановить. Казалось, никто не знал, что я там. Я не стал возиться с концессионным киоском. В любом случае никто не стал бы меня обслуживать.

— Ну, это был первый раз полного затухания, исчезновения. И я помню, когда я уходил из кинотеатра, мне пришла в голову одна забавная идея. Я зашел в уборную и посмотрел в зеркало. Клянусь вам, док, на могиле моей матери, не было никакого отражения в зеркале. Я ухватился за раковину, чтобы удержаться в вертикальном положении, и когда поднял глаза — увидел, что перед зеркалом никого нет. Я невидим даже для самого себя! Я вышел и пошел домой.

— Моя жена, Конни, я знаю, что она встречалась с другим мужчиной. Почему бы и нет? Считай мужа — нет. Он как бы есть, но его никто не видит. А она у меня молодая, сексуальная. Я пришел домой из кино, а она вся разодета и разговаривает по телефону.

— Я спрашиваю: С кем ты разговариваешь?

Мергюсон раздавил сигарету в пепельнице стоящей на столе психиатра.

— Ни слова. Словно и не слышит меня. Я чертовски зол. Я поднимаюсь наверх и слушаю по внутреннему телефону. Это мужчина, и они планирую свидание. Я снял трубку, ворвался через линию и начал кричать на них. И знаетe что? Парень говорит: Ты слышишь жужжание или что-то в этом роде? — Нет, — говорит она. И они продолжают строить свои планы на вечер.

— Я был в гневе, похожем на безумство. Я спустился вниз, выхватил у нее телефон и швырнул его через всю комнату. Я сломал мебель, разбил несколько ламп и дорогую керамику. Просто устроил вселенский разгром. Тогда она закричала, док. Говорю вам, она хорошо кричала. Но потом она сказала то, что заставилo меня прийти сюда… — О, боже, — сказала она. — Призрак! Полтергейст в этом доме!

— Это поразило меня, и я понял, что снова стал невидимым. Я поднялся наверх и заглянул в ванную комнату, в зеркало. Конечно. Там ничего не было. Поэтому я подождал, пока не стану видим хоть немного, и позвонил вашей секретарше. Мне потребовалось пять попыток, прежде чем она, наконец, записала мое имя и назначила мне встречу. Это было хуже, чем когда я пытался забрать мясо у мясника. Поэтому я поспешил прямо сюда. Клянусь, я не схожу с ума, это болезнь, и она становится все хуже и хуже.

— Так что я могу сделать? Док? Как я могу справиться с этим? Я знаю, что это не в моей голове, и мне нужен совет. Пожалуйста, док. Скажите хоть что-то. Скажи мне, что делать?! Я никогда в жизни не был в таком отчаянии. Я могу снова исчезнуть и не вернуться…

Психиатр убрал руку с подбородка, на котором она покоилась.

— Что..? Простите. Должно быть, я задремал. Что вы там говорили, мистер… э-э-э?

Мергюсон бросился через стол, хватая психиатров за горло. И сдавливая изо всех сил.

Позже, когда приехала полиция и обнаружила, что психиатр задушен, а его тело лежит рядом с перевернутым столом, его секретарь сказала:

— Странно, я не помню, чтобы кто-то входил или выходил. Никто не мог войти, пока я была здесь. Правда, у него была назначена встреча с мистером… э-э… — oна заглянула в записную книжку. — Неким мистером Фергюсоном.

Но он так и не появился.

Перевод: Константин Хотимченко

Подробности — в десять часов

Joe R. Lansdale, «Full Report at Ten», 1985

В Исландии из-под земли вырвались гигантские плотоядные белые черви. Посёлки разорены, население съедено.

В Калифорнии произошло землетрясение и стряхнуло весь штат целиком в Тихий океан. Образовавшиеся огромные волны докатились до Гавайев на западе и Западного Техаса на востоке.

В Техасе, над Накодочесом, замечены птеродактили. Новая проблема — бомбардировки помётом.

У берегов Японии вынырнул Великий Бог Ктулху. Несметные толпы людей убегают, спасая свои жизни.

Подробности — в десять часов.

А теперь вернёмся к программе по расписанию: «Дни нашей жизни»[28].

Перевод: BertranD

В Тёмнoм Октябрe

Joe R. Lansdale, "On a Dark October", 1984

Октябрьская ночь была тёмной и прохладной. Дождь был сильный. Луна была скрыта за тёмными облаками, которые время от времени вспыхивали молниями, а небо грохотало, как будто это был большой живот, который был голоден и нуждался в пищи.

Белый "Крaйcлeр New Yorker" проехал по улице и остановился у обочины. Водитель заглушил двигатель и выключил свет, повернулся, чтобы посмотреть на сооружение, стоящее в этом месте, уродливое жестяное строение со слабой лампочкой, прикрытой абажуром из жестяной шляпы над выцветшей надписью: «ГАРАЖ БОБА». Какое-то время водитель сидел неподвижно, затем он протянул руку, поднял с сиденья завёрнутый в газету пакет и положил его себе на колени. Он медленно открыл его. Внутри был блестящий, маслянистый молоток с чёрной рукоятью.

Он поднял молоток, коснулся его головкой своей свободной ладони. На ней осталось небольшое грязное пятно. Он сомкнул руку, разжал её, потёр пальцы вместе. Это было похоже на… но он не хотел об этом думать. Всё это закончится достаточно скоро.

Он снова засунул молоток в пакет, снова завернул его в газету, вытер пальцы с внешней стороны бумаги. Он стянул с заднего сиденья плащ и положил его себе на колени. Затем, положив руки на руль, он поёрзaл на сидении.

Синий "Фoрд" последней модели подъехал к нему, оставил место на подъезде к гаражу и припарковался. Никто не вышел. Мужчина в "Крaйcлeрe" не двинулся с места.

Прошло пять минут, и прямо за "Крaйcлeрoм" припарковалась другая машина, "Шeврoлe" последней модели. Вскоре после этого прибыли ещё три машины, все они были последних моделей.

Ни одна из них не заблокировала подъезд к гаражу.

Никто не вышел.

Ещё пять минут прошли, прежде чем белый фургон с надписью: «МЯСО И МЯСНАЯ ЛАВКА МЕРЦА», объехал "Крaйcлeр" и покатил задним ходом по подъездной дороге, почти до ворот гаража. Мужчина в плаще с капюшоном и с пакетом вылез из своего фургона, подошёл к задней его части и открыл дверь.

Дверь синего "Фoрдa" открылась, и мужчина в аналогичной одежде с пакетом под мышкой вышел из машины и пошёл по подъездной дорожке. Двое мужчин кивнули друг другу. Мужчина, который вылез из "Фoрдa" подошёл к гаражу и открыл дверь.

Двери других машины открылись. Мужчины в плащах с пакетами вышли из машин и направились к задней части фургона. У пары из них были фонарики, и они светили ими внутри фургона, давая остальным хороший обзор того, что там было — обёрнутого мешковиной свёртка, связанного верёвкой, который шевелился и стонал.

Мужчина, который вёл фургон, сказал:

— Забирайте!

Двое мужчин передали свои пакеты своим товарищам и забрались внутрь, подняли извивающийся свёрток и отнесли его в гараж. Остальные последовали за ними. Мужчина из "Фoрдa" закрыл дверь гаража.

Если не считать лучей двух фонариков, они стояли близко друг к другу в темноте, словно нити плоти, которые внезапно были стянуты в узел. Двое со свёртком оторвались от остальных, и вместе со своими товарищами, направляющими их путь лучами своих фонариков, отнесли свёрток к стойке с машинными маслами и поместили его между двумя колёсными аппарелями. Когда это было закончено, двое, нёсшие свёрток, вернулись, чтобы присоединиться к остальным, чтобы восстановить этот плотный узел из плоти.

Снаружи дождь стучал по крыше звуком болтов, брошенных на землю. Молнии танцевали в пол-дюжине маленьких зарешёченных окон. Ветер сотряс жестяной гараж со звуком, похожим на дрожащий хвост гремучей змеи во время удара, затем стих.

Некоторое время никто не говорил. Они просто смотрели на свёрток. Свёрток закачался, и стоны от него были громче, чем когда-либо.

— Можно, — сказал человек из фургона.

Они сняли одежду, повесили на вешалки на стену, натянули снова плащи.

Человек, который вёл синий "Фoрд", внимательно вгляделся в темноту и подошёл к стойке с машинными маслами. На одном из металлических пандусов рядом со свёртком лежал бумажный пакет. Ранее в тот же день он сам положил его туда. Он открыл его и достал пригоршню свечей и коробку спичек. Используя спичку, чтобы направить себя в темноте, он поставил свечи по всей длине пандусов, зажигая их на ходу. Когда он закончил, гараж засветился мягким янтарным светом. За исключением задней части строения. Там было темно.

Мужчина со свечами внезапно остановился, пламя спички заколебалось между кончиками его пальцев. Волосы на его шее сзади встали дыбом. Он слышал движение из тёмной части гаража. Он быстро затушил спичку и присоединился к остальным. Вместе группа развернула свои пакеты и крепко взяла их содержимое в руки — молотки, тормозные ручки, ломы, тяжёлые гаечные ключи. Затем все они встали, глядя в сторону задней части гаража, где двигалось что-то тяжёлое и вялое.

Звук гаражных часов — огромной штуки с надписью «ПЕЙТЕ COCA-COLA» на циферблате — походил на тиканье бомбы замедленного действия. Была минута до полуночи.

Под часами, время от времени видимыми, когда свет свечей попадал под ветер, был календарь. На нём было написано «ОКТЯБРЬ», и на нём был изображён улыбающийся мальчик в комбинезоне, стоящий среди тыквенного поля. Тридцать первое было обведено красным.

Теперь взгляд упал на свёрток между пандусами. Он перестал извиваться. Звук, который он издавал, был не совсем стоном. Мужчина из фургона кивнул одному из мужчин, который водил "Крaйcлeр". Он подошёл к свёртку, развязал верёвки и стянул мешковину. Напуганный темнокожий юноша, связанный кожаными ремнями, с кляпом из носка во рту и бандане, смотрел на него широко раскрытыми глазами. Человек из "Крaйcлeрa" старался не оглядываться. Юноша начал извиваться, сопеть и метаться. Кровь текла на его запястьях там, где кожа была cвязана верёвкой; когда он метался, он сопел ещё быстрее, потому что петля была обёрнута вокруг его шеи, далее за спиной и привязана к его лодыжкам.

Из задней части гаража снова раздался звук, громче, чем раньше. За ним последовал внезапный вздох, который вполне мог быть ветром, пробивающимся между стропил.

Водитель фургона выступил вперёд и громко заговорил с задней частью гаража.

— У нас есть кое-что для тебя, слышишь? Как и всегда, мы выполнили свою часть договора. Ты выполнишь свою. Думаю, это всё, что я хотел сказать. В следующем октябре всё будет так же. Во славу, имени твоего!

На мгновение — всего лишь на мгновение — когда свечи уловили сквозняк и направили свои яркие головы в том направлении, возник проблеск какой-то фигуры. Человек из фургона быстро отступил.

— Во славу, имени твоего… — повторил он. Затем повернулся к мужчинам. — А сейчас — как всегда. Не перестарайтесь. Сделайте, как в прошлый раз.

На лицах мужчин появилось мрачное выражение, как если бы все они играли роль в театральной постановке, и им велели так смотреть. Они подняли свои инструменты и двинулись к молодому человеку.

То, что они сделали, заняло много времени.

Когда они закончили, то, что раньше было темнокожим молодым человеком, выглядело как гигантский кусок сырой печени, который прожевали и выплюнули. Плащи мужчин были залиты брызгами крови и мозгов. Они тяжело дышали.

— Достаточно, — сказал мужчина из фургона.

Они сняли плащи, бросили их в металлический мусорный бак возле стойки с машинными маслами, вытерли кровь с рук, лица, лодыжек и ступней салфетками, выбросили их в мусорное ведро и надели одежду.

Водитель фургона крикнул в дальний конец гаража.

— Это всё твоё! В отличном состоянии, да?

Они вышли оттуда, и человек из "Фoрдa" запер дверь гаража. Завтра он, как всегда, выйдет на работу. Не будет трупа, о котором можно было бы беспокоиться, a небольшая доза бензина и спичка позаботятся о содержимом мусорного ведра. Дождь стекал по его спине и заставлял его дрожать.

Каждый из мужчин молча вышел к своeй машинe. Сегодня ночью они все пойдут домой к своим молодым, привлекательным жёнам, а завтра они все пойдут по своим процветающим делам, и они больше не будут думать об этой ночи.

До следующего октября.

Они уехали.

Сверкнула молния. Завывал ветер. Дождь стучал по гаражу, как плеть с девятью хвостами.

А внутри раздавались громкие сосущие звуки, перемежающиеся радостным хрюканьем.

Перевод: Alice-In-Wonderland

Мой мёртвый пёс, Бобби

Joe R. Lansdale, "My Dead Dog, Bobby", 1987

Этот коротенький рассказ — одна из моих наиболее популярных историй. С одной стороны, она забавная, но, как и многие истории подобного типа, их корни совершенно не забавны. Когда начинаешь думать, о чём они на самом деле, это чертовски сильно удручает. Но в хорроре есть юмор. Роберт Блох, один из величайших писателей, когда-либо творивших в этом жанре, раз за разом доказывал это. Он оказал огромное влияние на меня. Я считаю, что это в какой-то степени история в стиле Роберта Блоха. Или, быть может, Фреда Брауна, ещё одного моего любимчика.

Что касается внешней формы, это исключительно я.

Впервые рассказ появился в небольшом журнале, затем читатели его ксерокопировали, чтобы делиться с друзьями, пересказывали его, обсуждали несколько лет, пока его снова не напечатали. Его даже зачитывали по радио Уэльса.

На написание рассказа меня вдохновило слишком большое количество попкорна, из-за которого мне постоянно снились плохие сны. В моей карьере было время, когда попкорн и его воздействие на меня были очень для меня важны. Я, бывало, ел его перед сном, и он вызывал боль в животе и плохие сны. На следующее утро эти сны становились историей или историями. Количество проданных рассказов, навеянных попкорном, было поразительным. Теперь же подобные истории я пишу без воздействия попкорна; собственно, я не ем многое из того, что ел раньше. Мой желудок такого не принимает. Хотелось бы думать, что сейчас я пишу так же хорошо, или даже лучше. Но совершенно точно были некоторые виды историй, которые, казалось, стали результатом этой привычки, и такие я больше не пишу. Время от времени я начинаю скучать по ним и смотрю в сторону шкафа, где хранится попкорн.

В любом случае я всегда прекращаю есть в нужный момент.

Хотя кто знает. Может, возьму и обожрусь.

Мой мёртвый пёс, Бобби, больше не выполняет трюков. Собственно, чтобы хотя бы посмотреть этому лохмандею в глаза, я должен опуститься на колени и приложить голову к земле, либо придерживать его палкой.

Я подумывал прибить его голову к сараю на заднем дворе — может, муравьёв было бы поменьше. Но, как говаривал мой старик, «муравьи могут ползать». Так что в конце концов это, может, и не самая лучшая идея.

Он был таким хорошим псом, и мне не нравится видеть, как он гниёт. Но ещё я устал таскать его с собой в мешке и запихивать в холодильник по утрам и вечерам.

Ещё кое-что. Смерть отвадила его от погони за машинами, собственно, из-за чего его и переехали. Теперь, чтобы он играл с машинами, я должен выходить на обочину трассы и бросать его вместе с мешком в них, а когда он попадает под колёса и отлетает, мне приходится пихать в него ногой с одной стороны, чтобы вторая снова заполнилась кишками.

Я так и поступаю, так что я очень не люблю заглядывать в мешок в конце дня, и, должен признать, целовать его перед сном в губы совсем не так приятно, как раньше. От него идёт запах, и его обколотые зубы — острые и высовываются кто куда и иногда царапают мне лицо.

Завтра я снова собираюсь сводить Бобби на озеро. Если его привязать к надутой автомобильной камере, то он поплывёт. Это неплохой способ остыть после жаркого дня, а ещё так утонут муравьи, личинки и всякое такое.

Я знаю, что утонут. Мы таким образом сохраняли моего младшего братишку на протяжении шести месяцев. Он стал походить на тряпку только тогда, когда мы стали приковывать его к сараю. Не из-за муравьёв, которые поползли вверх и добрались до него, а чёртовы гвозди. У нас не стало хороших мест, через которые можно было прибивать его, когда оторвались уши, и нам приходилось брать гвозди всё длиннее и длиннее, чтобы пробить ими голову, шею и тому подобное. То, что мы каждый день вынимали эти гвозди гвоздодёром, на пользу ему не шло.

Мой старик сказал, что если бы он мог всё переиграть, он не стал бы так сильно бить моего братишку стулом. Но, он и о моей младшей сестрёнке так же говорил, когда проломил ей голову. Она, кстати, недолго протянула. Тогда мы ещё не знали столько фокусов, как сейчас.

Ну, надеюсь, я смогу запихать Бобби обратно в мешок. Он стал распухать и разваливаться на части прямо на глазах. Я вроде как готов упаковывать его обратно, так что я могу пойти домой и увидеть мамочку. Я всегда смотрю на неё несколько минут, прежде чем положить Бобби в холодильник рядом с ней.

Перевод: Иван Миронов

Пес, Kот и Mладенец

Joe R. Lansdale, "Dog, Cat, and Baby",1987

Тут рассказывать нечего. У меня дома младенец и собака, и меня это, разумеется, беспокоит. Держу их подальше друг от друга, потому что немало читал про псов, любимых домашних животных, которые вдруг убивали детей. Еще у нас кошка. Я не фанат кошек. Все это совпало, и я придумал этот небольшой рассказ.

Пес не любил Младенца. Раз уж на то пошло, то Пес не любил и Кота. Но у Кота были когти — острые когти.

Пес всегда был любимцем в семье. Его гладили по голове. «Вот, мальчик, кушай. Молодец. Хороший пес. Лапу. Голос! Сидеть. Умничка».

Потом появился Младенец.

Кот никогда не был проблемой.

Кот семье нравился, но его не любили. Иногда его гладили. Кормили. Не ругали. Но и не любили. Не так, как любили Пса — до Младенца.

Дурацкая розовая вопилка.

Младенцу говорили: «Ооох и ааах». Пес подходил к хозяевам, а они говорили: «Назад, мальчик. Не сейчас».

А когда будет сейчас?

У Пса сейчас не было. А у Младенца сейчас было всегда. У Пса не было ничего. Иногда они так увлекались Младенцем, что не кормили Пса весь день. Больше Пса не хвалили. Не вспомнить, когда в последний раз гладили по голове или говорили: «Умничка!»

Плохо. Псу не нравилось.

Пес решила что-то сделать.

Убить Младенца. Тогда опять будет Пес и Кот. Кота не любят, значит, все будет хорошо.

Пес все продумал. Младенца убить легко. Младенец мягкий, розовый. Кровь вытечет быстро.

Младенца часто сажали в прыгунок, когда Хозяйка вешала стирку. Там Младенца просто достать.

И Пес ждал.

Однажды Младенца посадили в прыгунок и Хозяйка ушла на двор вешать. Пес смотрит на прыгающую розовую штуковину, думает, как разорвет ее на клочки. Думает долго. От думанья он радуется так, что изо рта течет вода. Пес двинулся к Младенцу, к приятному времени.

Младенец оглядывается, видит, как крадется, почти ползет, Пес. Младенец плачет.

Но не успевает Пес доползти, как прыгает Кот.

Кот прятался за диваном.

Кот бросается на Пса, разрывает морду зубами и когтями. Псу больно, хочет убежать. Кот за ним.

Пес пытается укусить.

Кот цепляется когтями за глаз Пса

Пес визжит и убегает.

Кот скачет на спину Пса, кусает за макушку.

Пес пытается свернуть в спальню. Кот царапает его когтями, разрывает зубами, Пес спотыкается. Пес бежала очень быстро, изо всех сил, врезается в косяк, отступает и падает.

Кот слезает с Пса.

Пес лежит.

Пес не дышит.

Кот знает, что Пес умер. Кот слизывает язычком кровь с коготков и с зубов.

Кот избавилась от Пса.

Кот смотрит в коридор, где плачет Младенец.

Теперь второй.

Кот ползет по коридору…

Перевод: Сергей Карпов

Сам ты «бу»

Joe R. Lansdale, «Boo, Yourself», 1987

Когда Боб Рэндизи перестал работать каменщиком и ушёл на покой, то никак не ожидал, что женится, и уж точно не на такой юной красотке, как Бесси Уильямс. Боб едва ли подходил для брака. Ему стукнуло шестьдесят восемь, он был таким же обаятельным, как пропитанный креозотом столб, а из-за скопища бородавок, украшавших нос, и странных серебристых глаз о привлекательности и говорить не приходилось.

Если намекнуть Бесси на саму идею такого, она бы с криком выставила намекающего из бара «Тилли» — места, где её чаще всего можно было отыскать. Выходить замуж было совсем не в привычках Бесси, тем более за старого хрыча вроде Боба. Она предпочитала жить раскованно. Или, как заметил бармен из бара «Тилли», «почти все мужчины в городе точно знают, что Бесси — не натуральная блондинка»

Поэтому ни одна из сторон о браке даже не помышляла. Боб хотел весь день работать в собственной обивочной мастерской, поскольку, трудясь только на полставки, он уже заработал репутацию волшебника, превращающего дешёвую обивку в произведение искусства. А Бесси, ну, ей просто хотелось так и оставаться Бесси. До тех пор, пока она не прослышала о наследстве, вот тогда идея превратиться в миссис Рэндизи сразу стала привлекательной.

Боб соблюдал свой график точнее, чем часы. В рабочие дни с восьми до пяти он трудился у себя в мастерской, кроме часового перерыва на обед. После пяти Боб ужинал и немного смотрел телевизор перед сном. По субботам он читал скопившиеся за неделю газеты, а ровно в семь часов направлялся к «Тилли», чтобы выпить еженедельного пива. По воскресеньям Боб отдыхал.

В «Тилли» был обычный субботний вечер, когда Бесси заметила Боба. Она сострила насчёт бородавок на его носу, и парень, с которым она там была, рассмеялся и сказал:

— Ну да, какая жалость, что у того хмыря куча денег, а он, наверное, скоро копыта откинет.

— Денег? — переспросила Бесси. Так она и услышала историю про наследство. Без разницы, что это оказалась кое-как сляпанная байка, часть насчёт ста тысяч долларов она прекрасно уразумела. И, как девушка практичная, понимающая, что четырнадцать долларов в неделю плюс сверхурочные за обжим стульев на алюминиевом заводе не обеспечат ей жизни в достатке, она нацелилась на Боба.

Отшив того парня, Бесси пересела на табурет рядом с Бобом. Один-единственный взгляд на эти длинные светлые волосы, персиковое личико и голубые глаза — и он растаял, как масло, чуть не растёкшись прямо на барной табуретке. Через пятнадцать минут продуманного щебетания Бесси укоренилась в сердце Боба так же крепко, как кровеносная вена.

Не было никакого толку пересказывать Бобу известное в этом городе всем и каждому: что Бесси — профурсетка. Всё равно он влюбился по уши. Последовали резвые ухаживания, и месяц спустя они сочетались браком. Счастье настолько переполняло Боба, что звёздочки в его серебристых глазах были заметны на расстоянии в квартал

Через шесть месяцев денег Бесси пока что заграбастать не удалось, а Боб казался достаточно здоровым, чтобы прожить ещё шестьдесят восемь лет. Да и серебристые глаза доводили Бесси до мурашек. А кроме того, она заскучала.

На сцене появляется Джош Старк, новый человек в городе, самозваный жеребец.

До смазливости красивый, с вьющимися чёрными волосами и красно-синим парусником, наколотым на груди, большую часть времени маячившей на виду из-за его манеры оставлять рубашки незастёгнутыми до самого пупа, он как раз подходил для Бесси. Дешёвка и гулёна. Случайно столкнувшись в «Food Mart», они вцепились друг в друга, как собака в кость.

Кроме Боба, весь город знал, что творится у него дома, когда он уходит в мастерскую. Но, в конце концов, Боб тоже до этого докопался. Он был доверчивым, а не тупым.

Одним утром, в половине десятого, Боб покинул мастерскую, тихо забрался домой и обнаружил ту парочку в постели.

— Ах ты, ублюдок, — рявкнул Боб на Джоша. — Да я с тебя живьём кожу сдеру!

Джош выскочил из постели, сграбастал Боба за воротник и удивился самому большому за всю жизнь сюрпризу. Годы укладки кирпича сделали маленького человечка жилистым, будто стальной трос. Волосатые и мускулистые руки Боба сомкнулись на джошевом горле, как клещи, и он вышвырнул его из дома прямо так, голозадого. Затем погнал Джоша пинками по двору и дальше, по улице. Полквартала видело и татуировку Джоша, и другие его достоинства

А Бесси обнаружила, что Боб не такой уж тихий, как ожидалось. Он порол её ремнем, пока она не стала смахивать на полосатый шлагбаум. То, как сверкали его серебряные глаза, когда он этим занимался, внушило ей твёрдую уверенность, что, если Боба по-настоящему разозлить, то этот мужчина вполне способен на безрассудное убийство по страсти.

После этого Боб не стал её прогонять, а Бесси слишком боялась, чтобы даже попытаться его бросить. Хотя звёздочки в глазах Боба исчезли, она понимала, что муж ещё испытывает к ней желание. Бесси являлась для него произведением искусства, которым он мог любоваться, пусть даже сама она была от него не в восторге. Да и ещё кое-что, сказанное Бобом, пока он её бил: «Если твоё любящее сердце не достанется мне, то и никому».

Джош тоже боялся и обходил Бесси стороной, но никак не мог выкинуть её из головы. Первый раз в жизни он влюбился или что-то типа того. Он заплатил доллар разносчику газет, чтобы тот тайком передал Бесси записку с предложением вместе сбежать в субботу, пока Боб пьёт своё пиво. Джош придёт и заберёт её. После этого в записке шло описание изрядных прелестей Бесси.

Вдохновлённая такой мыслью, Бесси написала, что согласна, дала разносчику газет доллар и попросила передать её записку Джошу. Решение принято.

Джошева записка вызывала у Бесси такой трепет (её первое настоящее любовное письмо), что она никак не могла с ней расстаться. Она решила припрятать её и в субботу забрать с собой. Единственный тайник, до которого она додумалась, — полость в латунном кроватном столбике, набалдашник которого открутился удивительно легко. Бесси сунула записку внутрь.

Так легко набалдашник открутился, потому что у Боба действительно имелись унаследованные деньги, и прятал он их именно там. В суете Бесси не заметила, что немного ниже её записки затолканы свёрнутые рулончиком зелёные бумажки.

А вот Боб записку заметил. Он пообещал миссис Галли срочно обить кресло из её гостиной, но обнаружил, что запасы иссякли. Он полез в столбик кровати за деньгами на материалы для работы и нашёл джошево послание. Боб прочитал его, тут же забыл о деньгах, хладнокровно вернул бумажку на место и глянул в сторону кухни, откуда доносилось, как Бесси напевает «Ramblin' Rose»[29].

Субботним вечером Джош прокрался вдоль живой изгороди и заглянул к Бобу во двор. Бесси покачивалась на качелях крыльца и смотрела на дорогу. Одета она была в длинное платье и сандалии. Золотистые волосы блестели в свете луны. Перед ней стоял маленький чемоданчик.

Джош глянул на часы. Семь пятнадцать. Сейчас Боб должен сидеть в «Тилли» и пить пиво. Улыбаясь, Джош уже собрался шагнуть во двор, когда у него возникла идея. Почему бы не подшутить над Бесси, немного её попугать?

Он выполз из-за кустов, медленно забрался на крыльцо, встал на четвереньки и стал подбираться к ничего не подозревающей Бесси. Она уже начала притопывать ногой, но ни на дюйм не отводила взгляда от дороги.

Джош чуть не захихикал. Он едва-едва сумел удержаться. Господи, вот прикол! Он подполз к качелям, резко подпрыгнул и рявкнул:

— Бу!

Бесси вскочила на ноги и разъярённо сграбастала Джоша за глотку. Джош смотрел ей прямо в лицо. Ей-ей, это была Бесси: светлые волосы, мягкая кожа, вздёрнутый маленький носик. Но лунный свет окрашивал её глаза… серебристым. А на коже скальпа и линии подбородка он заметил очень аккуратные швы.

Только Джош собрался было завопить, как Бесси подняла другую руку, сжимающую кривой обойный нож.

— Сам ты «бу», ублюдок! — прорычала Бесси, и это было последнее, что услышал Джош.

Через несколько часов в кабинет к шерифу преспокойно вошла Бесси. Или то, что на первый взгляд выглядело, как Бесси. Когда помощники шерифа осознали, что на самом деле предстало их глазам, они расстались со съеденным на ужин чили.

Им пришлось выкраивать Боба из умело снятой кожи лица и скальпа Бесси — так прочно он её к себе пришил. Позже, в камере, до сих пор в платье и сандалиях Бесси, Боб сидел на койке и раз за разом, улыбаясь, повторял:

— Сам ты «бу», ублюдок.

Когда шериф с одним из помощников пришли к Бобу в дом, то нашли там на кровати то, что осталось от Бесси. Помощник вывалил остатки чили, теперь уже шерифу на ботинки.

Останки Джоша они обнаружили в мастерской. К счастью для шерифского помощника и шерифских ботинок, чили в помощнике иссяк. Около тела стояло кресло из гостиной миссис Галли. Полностью доделанное. На кресле была прекрасная обивка, лишь чуть-чуть подпорченная довольно аляповатым рисунком на спинке. Красно-синим парусником.

Перевод: BertranD

Работа

Joe R. Lansdale, "The Job", 1989

Эта маленькая миниатюра была написана для «Срезанных сёдел» и замышлялась как современный вестерн. Она не совсем соответствует необходимым требованиям в этом отношении, но я горжусь ей. По ней был снят короткометражный фильм, и мы с моим сыном Кейтом даже мелькаем там на заднем плане. Он получился довольно неплохим, и теперь его можно найти на видео и «ди-ви-ди». Было забавно наблюдать, как твоих героев воплощают актёры, один из которых был двойником Элвиса из Лас Вегаса. Вместо того, чтобы найти старого Элвиса, они изменили эту часть, чтобы подогнать её под более молодого Элвиса, потому что… ну… у них был двойник Элвиса помоложе и похудее.

Боуэр опустил солнцезащитный козырёк, посмотрел в спрятанное там зеркало и произнёс:

— Знаешь, если бы не переезды, я бы с этим не завязывал. Да я даже задницей мог трясти точно, как он. Я тебя уверяю, девки были без ума. Ты бы их видел.

— Мне тут ей только не тряси, — проговорил Келли. — Не хочу я на это смотреть. Мне и без того нелегко.

Боуэр захлопнул козырёк обратно. Загорелся зелёный. Келли нажал на педаль газа, и они, поднявшись на гору, свернули направо в сторону Мелроя.

— Наверное, ты и вправду похож на него, — сказал Келли. — Когда он был жирным и жрал наркоту с арахисовым маслом.

— Ага, но эти оспины всё поганят. Когда я был на сцене, я делал макияж. И тогда я выглядел отлично.

Они остановились возле «стоп»-линии, Келли вытащил сигарету и нажал на прикуриватель.

— Как-то раз мне тут один ниггер чуть в задницу не въехал, — произнёс Келли. — Взял и налетел на меня. — Он прикурил. — Я чуть не обосрался со страха. Ну я вытащил его из тачки и вломил хорошенько. Теперь-то он, наверное, самый аккуратный ниггер.

Он переехал «стоп»-линию и двинулся вперёд.

— Ты когда-нибудь занимался подобным? Я знаю, что занимался, но что бы именно таким?

— Таким нет. Но я делал некоторые вещи — ты бы удивился. Волнуешься за меня?

— Да нет. Знаешь, я решил завязать подражать Элвису из-за переездов, потому что как-то ночью я остановился в дешёвом мотеле, и там было фиговое отопление. Мне уже такие номера попадались, так что я всегда с собой в багажнике вместе с остальным хламом возил пару обогревателей. Я их подключил, но всё равно мёрз, поэтому я положил матрац на пол возле этих обогревателей. Я проснулся, а вокруг всё горит. Я так вымотался, что заснул прямо в костюме Элвиса. Вот и накрылся мой белый костюмчик, ну знаешь, тот, что он носил — с золотыми блёстками и всеми делами. Забавно я, наверное, смотрелся — прыгал по всему номеру и пытался сбить огонь. Когда я снял костюм, я обгорел, как будто на солнце перележал.

— Ты справишься?

— А я разве сказал, что не справлюсь?

— Ты нервничаешь. Я по твоему голосу это чувствую.

— Есть немного. Я и перед выходом на сцену всегда нервничал, но всегда справлялся. Народ приходил увидеть Элвиса, и народ его получал. Я раньше расписывался его именем. Люди так хотели. Они хотели притворяться, хотели видеть.

— Особенно женщины?

— Угу.

— По сколько им было? По пятьдесят пять?

— Разного возраста были. Некоторые — довольно молодые.

— Трахал кого-нибудь?

— Конечно, до фига. Споёшь им немного “Love Me Tender” в спальне, и они сделают всё, что захочешь.

— Ты старух трахал?

— Нет, я ни одной старухи не оттрахал. А кто вообще придумал так дело провернуть?

— Босс, конечно. Думаешь, он бы мне позволил планировать такое? Он не хочет, чтобы узкоглазые подмяли под себя ловлю креветок и всё такое прочее.

— А я и не знал. Мы вроде воевали за этих ребят. Странно как-то получается.

— Знаешь, из-за чего мы войну проиграли? Из-за того, что не могли отличить одного узкоглазого от другого, и из-за того, что все они такие, какие есть. Я думаю, нам нужно было стереть к чертям атомной бомбой всё это местечко. А потом, когда всё остыло бы и перестало тлеть, устроили бы там ёбанный Диснейленд или типа того.

Они выезжали из города, набирая скорость.

— Не понимаю, а чего бы нам просто не отмудохать его, а не заниматься всем этим, — произнёс Боуэр. — Странно как-то всё это.

— Тебя никто не спросил. Взялся за работу — выполняй. Босс хочет, чтобы узкоглазый помучился, значит он будет мучиться. Будто бы он не получал предупреждений. Босс хочет, чтобы он воспринял всё всерьёз.

— Может это не самая лучшая идея, учитывая, что узкоглазых это может не волновать так сильно, как нас. Они по-другому всё воспринимают, после всего того, что они повидали.

— Это их будет волновать, — произнёс Келли. — А если нет, то это уже не наша проблема. Нам дали работу, и мы её выполним. А там хоть трава не расти. Босс захочет, чтобы выполнили другую работу, выполним другую. Сделаем всё, что он захочет. Он же платит.

Они уже выехали из города и слева от шоссе, за полосой низкорослых деревьев, увидели отблеск моря.

— А как мы его узнаем? — спросил Боуэр. — Все узкоглазые на одно лицо.

— У меня есть фотография. Там ожог на лице. Всё рассчитано по времени. Босс всё спланировал. У него есть ребятки, которые смотрят и записывают. Всё подготовлено.

— А почему мы?

— Я — потому что уже проворачивал кое-какие делишки раньше. Ты — потому что он хочет посмотреть, что ты из себя представляешь. Я тут типа у тебя нянька.

— Мне не нужно, чтобы за мной присматривали.

Они проехали мимо ряда лодок, вытащенных на пристань. Они въехали в городок под названием Уилборн. На углу повернули на Кэтлоу стрит.

— Вот тут недалеко, — сказал Келли. — Взял нож? Если ты вместо ножа взял свою расчёску, я тебя прибью.

Боуэр достал из кармана нож.

— В этой штуке куча всяческих лезвий — практичная штучка. Даже расчёска есть.

— Боже, ты что собрался это делать скаутским ножичком?

— Многоцелевым ножичком. Лезвие, которое я хочу достать, довольно острое, вот увидишь. А почему мы не могли использовать стволы? Было бы без грязи. Гораздо же проще.

— Босс захотел с грязью. Он хочет, чтобы узкоглазый обдумал всё хорошенько. Он хочет, чтобы все узкоглазые обдумали всё хорошенько. Он хочет, чтобы они загрузили своё барахло в лодки и отчалили на свою узкоглазую родину. Или так, или пусть платят процент, как все остальные. Если он позволит узкоглазым избежать наказания, то все захотят избежать наказания.

Они припарковались у обочины. Вниз по улице была школа. Келли посмотрел на часы.

— Может, лучше если бы это был ниггер, — произнёс Боуэр.

— Узкоглазый, ниггер, какая разница?

Они услышали, как зазвенел звонок. Через пять минут они увидели, как дети выходят на обочину к припаркованным там автобусам. Несколько детей шли по тротуару в их направлении. Одна из них — вьетнамская девочка лет восьми. Левая сторона лица была покрыта шрамами.

— А они меня не запомнят? — спросил Боуэр.

— Дети? Не-а. Тебя тут никто не знает. Избавишься от этого элвисовского видочка, и всё будет отлично.

— Как-то это неправильно, перед всеми этими детьми. Я думал, мы её отца должны отмудохать.

— Тебе никто не платит за то, чтобы ты думал, Элвис. Делай, что положено. Я должен это сделать, а если ты не будешь, то пожалеешь.

Боуэр раскрыл свой многоцелевой нож и вылез из машины. Он прижал нож к ноге, прошёл вперёд и опёрся на капот. Когда вьетнамская девочка сравнялась с ним, он проговорил:

— Эй, девочка, подойди-ка на минутку, — И продолжил с хрипотцой. — Элвис хочет тебе кое-что показать…

Перевод: Иван Миронов

Телефонная женщина

Joe R. Lansdale, "The Phone Woman", 1991

Вступление к дневнику.

Памятная неделька…

После того как мои строчки покроют твои белые страницы, ты, мой бумажный дружок, будешь в большей безопасности. Не только под замком, но еще и в тайнике. Если б мне хватало мозгов (иногда я думаю, что хватает), я бы вообще не стал об этом писать. Сам знаю — не надо доверять такое бумаге, но меня что-то толкает.

Побуждение. Черт знает, откуда оно является и порабощает всех нас. Мы надеваем костюм на примитивную часть нашего мозга, повязываем галстук, нахлобучиваем шляпу и называем это манерами и цивилизацией, но в конечном итоге — это всего лишь костюм, галстук и шляпа. Примитивный мозг таким и остается, но он побуждает, пульсирует в тех же темных ритмах, какие управляли нашими менее цивилизованными предками, а еще раньше — первичной слизью или тиной, из которой развилась жизнь. Простые, варварские ритмы секса, смерти и разрушения.

Нервы призывают нас прикоснуться к жизни и вкусить ее, и без наших одежек цивилизации мы можем это сделать немедленно. Можем взять все, что нужно, если хватает мускулов и воли. Но все наши позывы задрапированы в кружева цивилизации; мы вынуждены действовать опосредованно, с оглядкой, и через какое-то время нам этого становится мало. Управлять своими импульсами таким образом — все равно что поручить другому поесть за вас. Ни вкуса, ни ощущения, ни питательных веществ. Жалкое занятие.

Переставая отвечать на запросы примитивной части нашего мозга, переставая удовлетворять побудительные импульсы, пытаясь вместо этого получить необходимое из книг, фильмов и жизней более смелых и авантюрных людей, мы перестаем жить. Засыхаем. Скучаем от самих себя и других. Мы умираем. И радуемся этому.

И что прикажешь делать, а?

Утро 17 июня, о событиях 10–17 числа.

Несколько дней не писал, поэтому расскажу о произошедшем. Все началось неделю назад.

Утром я проснулся, что называется, не на той стороне кровати. Такое бывало. Вот и в этот раз меня с первых же минут охватило недовольство. Я был сердит на жену, а за что — уже и не помнил. Но она помнила, и мы начали переругиваться, идя по коридору в кухню. Там нас уже ждал пес. Его порода — сибирская лайка, но жена всегда зовет его сибаритской лайкой. Пес изнежен, будто вырос где-нибудь в богатом пригороде, хотя поиск сходства между тем местом, где мы живем, и богатым пригородом требует изрядной доли фантазии.

Пес встретил нас у самой двери, весело махая хвостом. У такой приветливости всего две причины: либо он рад нас видеть, либо он нашкодил и чувствует себя виноватым.

Было из-за чего чувствовать себя виноватым. На полу, возле кухонного стола, возвышалась груда собачьего дерьма. Я говорю не об отдельной «колбаске», что вывалилась у него из задницы в память о щенячьем детстве. И не о том, когда вдруг случайно прихватит его собачий живот и не дотерпеть до улицы. И даже не о том, когда однажды пес выдал штук семь «бананчиков» того же свойства. Я говорю о сертифицированном, первосортном, достойном всяческих премий и призов ДЕРЬМЕ. Этим дерьмом можно было бы набить кузов грузовика, вывезти на лужайку, свалить там, дать высохнуть и построить из него сарай для инструментов и зимнего проживания какого-нибудь не менее шкодливого кота.

Неподалеку от «полезного ископаемого» раскинулось озеро мочи, достаточно широкое и глубокое для проведения соревнований по гребле.

Я представил шляпу и шлепанцы из шкуры сибирской лайки. Шкура сгодилась бы и на декоративный коврик для спальни. И ожерелье из собачьих зубов тоже неплохо бы смотрелось на шее. А еще можно вырезать улыбку прямо с его морды и вставить в рамку.

Однако собаколюб во мне одержал верх, и я просто выгнал пса из дома в его уличный загончик. Пусть остынет и подумает о содеянном. Затем я целых полчаса отскребал и отмывал с пола следы его жизнедеятельности, а жена все это время удерживала нашего двухлетнего сына Кевина (он же — Плод Моих Чресл), норовившего залезть в собачье дерьмо.

Да, о Великая Белая Страница Дневника, он уже проснулся. И так всегда. Во времена величайшей напряженки, во времена, когда особенно остро хочется о чем-то подумать, просто посидеть в одиночестве или вникнуть в сюжет давнишнего итальянского фильма «Старуха», который показывают утром, появляется наше чадо. И тогда кажется, что тебя запихнули внутрь муравейника, где все муравьи разом ползают по тебе и нещадно жалят. К тому времени, когда я ликвидировал бедлам на кухне, наступила пора завтрака. Думаю, ты меня поймешь, дорогой дневник, что в то утро я не хотел ничего даже отдаленно напоминающего собачьи экскременты. Например, сосиски.

Мы с Джанет ели, надеясь, что в кухне все-таки пахнет дезинфицирующим средством, а не дерьмом, пробивающимся сквозь запах дезинфицирующего средства. Одновременно мы наблюдали за насыщением нашего малыша. Кевин успел немыслимое число раз пролить молоко, раскрошить еду по столу и угостить ею стол. Слово за слово мы вернулись к начатой перебранке, усугубленной собачьим сюрпризом. На затяжные ссоры нас не хватает, и эта с концом завтрака тоже прекратилась. Джанет оставила на мое попечение Плод Моих Чресл с его «вьюмастером» и набором дисков, а сама отправилась в прачечную комнату заниматься тем, для чего эта комната предназначена. Не удивлюсь, если она стирала древним способом — молотя по моим рубашкам и трусам камнями и представляя, что это — моя голова. Я начал подумывать, что обстановка в нашем доме — хуже некуда. Должно быть, Земля в такие моменты проходит через хвост кометы, а может, открываются врата в другое измерение, и мир начинает дергаться и вихлять.

И тут послышался стук в дверь.

Совсем негромкий. Я было решил, что это птичка ударила клювом по стеклу. Звук повторился. Тогда я пошел и открыл входную дверь. Передо мной стояла невысокая — не больше пяти футов[30] — женщина в длинном шерстяном пальто и незашнурованных полусапожках с раструбом и шерстяной лыжной шапочкой на голове. Шапочку с серебряной булавкой женщина натянула на самые уши, сдавив кровеносные сосуды, отчего ее лицо выглядело бледным. На улице уже было градусов восемьдесят[31], и температура равномерно повышалась. А незнакомка экипировалась так, словно собралась подняться на Эверест и водрузить флаг на его вершине. Определить ее возраст не берусь. Есть такие лица, по которым возраст не определяется. Ей могло быть и двадцать два года, и сорок два.

— Мистер, можно от вас позвонить? — спросила она. — Мне нужно сделать важный звонок.

Я оглядел кусты — никого из ее возможных сообщников. Может, ей действительно нужно позвонить? Ну а если она выкинет какое-нибудь коленце, с ней одной я справлюсь. Словом, я впустил ее в дом.

Телефон у нас висел в кухне на стене. Я указал женщине на аппарат, и мы с Плодом Моих Чресл вернулись к нашему занятию: разглядыванию дисков со стереокартинками через его «вьюмастер». Кевин насмотрелся приключений Гуфи, затем щелкал картинки с Винни-Пухом, а от него переместился к Тигре, сидящему на дереве. Теперь был мой черед смотреть в окошки «вьюмастера». Картинки из мультфильмов не вдохновляли меня так, как Кевина. Я рассеянно щелкал рычажком и невольно, сам того не желая, слушал разговор моей неожиданной гостьи с ее матерью. Он становился все напряженнее. Женщина действительно говорила с матерью (я слышал слово «мама»).

— Смотли, папа, смотли! — завопил вдруг Плод Моих Чресл.

Я повернулся и «посмотлел». То, что я увидел, напоминало уникальный племенной танец. Возможно, он родился в высоких широтах, где нехватка кислорода влияла на координацию движений танцующих. Эта особа скакала по всей кухне. Думаю, сам Фред Астер, если его нарядить в шерстяное пальто, едва ли сумел бы двигаться быстрее. Такое я видел впервые. Нечто похожее я видел в группах поддержки, когда девушки скакали и прыгали, помогая своей команде выиграть. Не знаю, какую команду поддерживала незнакомка. Она подпрыгнула, успев хлопнуть в ладоши и развести ноги в разные стороны, приземлилась на собственный зад, повернулась, как на шарнирах, выкатилась в коридор и исчезла из виду. Вскоре оттуда послышалась барабанная дробь, будто у нас в коридоре специально лежали сдвоенные барабанчики бонго. Телефонный аппарат она уволокла с собой. Туго натянутый провод огибал угол и дрожал, как леска, на которой билась крупная рыба.

Я бросился в коридор. Женщина лежала поперек и билась головой о стену. Одной рукой она сжимала аппарат, а другой задирала полы пальто. При этом она бормотала что-то нечленораздельное и закатывала глаза. Поначалу я решил, что она умирает, но потом понял, в чем дело. Похоже, с нею случился эпилептический припадок.

Первым делом я отобрал у нее телефон, затем обхватил лицо и вытянул язык, чтобы она его не прикусила. После этого я уложил ее на пол у стены, взял трубку и, пробившись через рассерженный монолог и крики, сообщил матери незнакомки, что с ее дочерью случился припадок. Это не произвело на ту никакого впечатления. Тогда я нажал рычаг и вызвал «Скорую помощь».

Я вбежал в прачечную комнату и рассказал Джанет о странной женщине, задирающей на себе одежду, добавив, что уже вызвал «Скорую помощь». К чести моей жены, она привыкла ко всяким странностям и неожиданностям, происходящим со мной и вокруг меня. Джанет вытерла руки и пошла на крыльцо встречать «Скорую». Вид у нее был сосредоточенный, как у регулировщика на взлетной полосе.

Я вернулся в коридор. Женщину продолжало трясти. Я стоял рядом, следя, чтобы она не задохнулась и не поранилась. Выбежавший из кухни Плод Моих Чресл цеплялся за мою штанину и требовал объяснить, что происходит. Этого я никак не мог.

Должно быть, «Скорая» ехала к нам из другого штата и вдобавок — через горный перевал. Когда, наконец, вдали послышалась сирена, я решил, что с женщиной ничего страшного не случится, если я ненадолго оставлю ее без присмотра, и вышел из дома. На дорожке и на тротуаре было полно людей. Вспомнился рассказ Брэдбери «Толпа». Там, когда что-то случалось, невесть откуда появлялись разные странные люди и глазели.

Я живу в этих краях не первый год, но, за исключением пары знакомых лиц, никого из собравшихся никогда прежде здесь не видел.

Одна женщина пожелала немедленно пройти в дом и помолиться за несчастную, которую она каким-то боком знала. Джанет шепнула мне, что у нас не проходной двор. Я загородил собой дверь и предложил той женщине молиться за свою подругу прямо на улице.

Что касается остальных — мне показалось, они просто собрались поболтать и посплетничать, как люди, которые давно не виделись.

— Как поживаешь, Милдред? — спросила пожилая дама другую — помоложе.

— Превосходно. Вот только утром они забрали у меня детей. Ну, злыдни! А ты как?

— У твоих свинюшек скоро опорос? — поинтересовался какой-то мужчина, дергая за рукав другого.

Тот ответил, что скоро, и начал подробно рассказывать, как его хряк покрывал свиней и до чего им это нравилось.

В это время подъехала «Скорая». Из нее вышел санитар с носилками. Откуда-то он меня знал, поскольку остановился и спросил:

— Вы ведь писатель?

Я утвердительно кивнул.

— Мне всегда хотелось писать. Знаете, у меня есть несколько идей. Можно неплохую книжку сделать и фильм в придачу. Могу рассказать. Отличные идеи. Мне вот только самому их никак не записать. Давайте, я вам их расскажу, вы напишете книгу, а деньги поделим?

— Извините, сейчас не время, — возразил я. — У меня в коридоре лежит женщина. Похоже, у нее эпилептический припадок.

Санитар позвал водителя. Они вошли с носилками, но через несколько минут вышли. Парень, предлагавший себя в соавторы, заявил:

— У вас коридор узкий. Нам не развернуться и не вынести ее. Откройте заднюю дверь. Будем заходить оттуда.

Что за чепуха? Они же втащили носилки в коридор. А теперь уверяют, что им не выйти. Но я был слишком сбит с толку и не стал спорить. Я пошел открывать заднюю дверь.

Им удалось вытащить носилки с женщиной и не потребовать от меня разобрать часть стены.

— Ну, нарвались, — услышал я голос отвергнутого соавтора. — Знал бы я, что это она, черта с два бы сюда поехал.

Я думал, они бросят женщину посреди двора и уедут. Но санитар и водитель открыли задние дверцы машины и закинули внутрь носилки с пострадавшей. В фильмах так сбрасывают трупы с вершины скалы. Носилки шумно ударились о пол «Скорой», скользнули вперед, затем обратно.

— Так вы ее знаете? — не удержался и спросил я.

— Темно у вас в коридоре было, мы и не поняли, кто там лежит, — сказал все тот же санитар. — А вынесли — сразу узнали. Она ж такие штучки постоянно устраивает. Просто в вашу часть города еще не забредала Она нарочно не принимает лекарство. Как поскандалит — так припадок. А чаще прикидывается, как сегодня. Внимания ищет. Она еще и вешаться пробует, чтоб задохнуться. Нравятся ей эти ощущения. Что-то вроде извращенного секса Она уже раз пять или шесть почти помирала. Если между нами, я бы не прочь, чтобы однажды у нее это получилось. Мы бы машину больше зря не гоняли.

Санитар и водитель забрались в кабину. «Скорая» тронулась, теперь уже без сирены и мигалки.

Повернувшись к дому, я увидел только двоих стариков, мужа и жену — наших соседей. Все остальные таинственным образом исчезли. Растаяли как дым. Обратились в элементы Вселенной. Называйте, как вам нравится. Оказалось, супруги знали странную женщину, которую я мысленно прозвал Телефонной Женщиной.

— С нею это часто бывает, — сказал старик. — Они с матерью живут в другой части города и постоянно ссорятся. Чуть ли не до драк доходит. И все потому, что дочка любит вешаться. Развлечение у нее такое. Никогда не затянет петлю, чтобы совсем задохнуться. Мать устала с нею ругаться. Говорят, мать в молодости тоже вешалась. Потом у нее это прошло. Ну а дочка… даже не знаю, как ее зовут… может, ребенком видела это и стала матери подражать. Заразилась от нее. Эпилепсия это называется: головой колотится, язык себе кусает.

Я сказал, что все это уже видел сегодня.

— У нее тут недалеко родственники живут. Она как с матерью повздорит, к ним идет. Говорит, что у них будет жить. А им это надо? Кому понравится держать у себя психованную, которая вешается ради забавы? В прошлом году она им столб повалила. У них там два столба и веревка бельевая натянута. Так она на одном вешаться решила. Выбрала время, когда дома никого не было, и на том столбе повесилась. Хорошо, столб старый был, обломился. А не то б ей крышка. Я еще слышал, ее родня иногда специально уезжает и оставляет веревки, проволоку и все такое. Вроде как надеются. А она не дурочка. Тот случай со столбом — он как бы не в счет. Но так она всегда вешается, когда кто-то рядом. Или заходит в дом, просит дать ей позвонить, а потом вытворяет, как у вас.

— С умом-то у нее, конечно, не в порядке, — включилась в разговор старуха. — Она знаете, еще что делает? Идет туда, где трейлеры стоят. Знаете, наверное. Мексиканцы там живут. Нелегалы. Их в каждом трейлере человек по двадцать. Телефонов там нет, и она это знает, но все равно приходит и давай в двери барабанить. Раза два ее там насиловали. И не «мексы», между прочим. Белые. Ниггеры. Она и выбирает таких, кто это с ней сделает. Любит она, когда ее насилуют. Ей это как повеситься. Хоть такое, но внимание. Радость в жизни. Только не поймите, что она и вас по той же причине выбрала. Она когда позвонить просит, припадки устраивает.

Я заверил старуху, что все понимаю правильно.

Старики ушли, а ко мне подошла еще одна женщина. Ее я прежде тоже никогда не видел.

— Ну что, эта повернутая старая дева и к вам заявилась? А потом упала на вас и давай дергаться?

— Да, мэм. Только не на меня, а на пол.

— Она постоянно так выкаблучивается.

Сказав это, женщина отошла, завернула за угол дома и исчезла. Больше я ее не видел. Фактически, если не считать наших стариков-соседей и Телефонной Женщины, я больше не видел никого из той странной толпы и даже не знаю, откуда они тогда повылезали. На следующий день раздался знакомый негромкий стук в дверь. Это снова была Телефонная Женщина. Она попросила разрешения позвонить.

Я сказал ей, что у нас отключили телефон.

Она ушла, но в тот день я ее видел еще несколько раз. Похоже, она болталась по нашей улице, поскольку едва ли не каждые полчаса проходила мимо нашего дома. На ней было то же шерстяное пальто, лыжная шапочка и нелепые сапожки без шнурков. Меж тем уличная жара двигалась к ста десяти[32]. Работа не клеилась; я не мог сосредоточиться, так как следил за Телефонной Женщиной. Вспоминал, как вчера она билась головой о стену, елозила по полу и задирала на себе одежду. Потом стал думать о ее странном хобби вешаться на глазах у зрителей.

День прошел. Я постарался забыть о ней. Поздним вечером другого дня (вероятно, это был понедельник) я вышел на крыльцо, чтобы выкурить сигару (я их редко курю, всего от четырех до шести штук в год). Стоял, курил и через какое-то время заметил, как по темной улице кто-то идет. Я узнал ее по манере двигаться. Телефонная Женщина.

Она прошла мимо дома, остановилась в нескольких шагах и запрокинула голову. Я посмотрел в том направлении и понял, на что она глазела. На луну, наметившуюся сквозь ветви деревьев.

Мы оба смотрели на луну, потом Телефонная Женщина двинулась дальше. Она шла медленно, опустив голову. Я затушил недокуренную сигару, вернулся в дом, почистил зубы, разделся, лег и попытался уснуть. Но сон не шел Я лежал на спине и думал о Телефонной Женщине, разгуливающей по темным улицам. Возможно, она думала о своей матери или о потерянной любви. А может, о телефоне, о сексе в виде изнасилования, поскольку это был хоть какой-то контакт с другими людьми. Или о том, как снова повеситься, чтобы привлечь к себе внимание и испытать что-то вроде оргазма… Возможно, конечно, что во мне скопилось дерьмо и я проецировал на нее свои мысли, наслушавшись чужих рассказов о ней.

Я лежал в своем тихом доме, рядом со спящей женой. В комнате напротив, обнимая плюшевого мишку, спал сын. И вдруг меня пронзила мысль: может, я уже давно не живу, а вяло существую, обескровленный цивилизацией? Может, цивилизация вымыла из меня всю жизнь, а Телефонная Женщина остается живой, чувствующей пульс жизни и мир вокруг себя?

По-настоящему живым, с включенными нервными центрами, я себя чувствовал лишь в моменты крайнего напряжения или когда что-то угрожало моей жизни.

В Мад-Крик, где я вырос, насилие пронизывало повседневную жизнь; оно напоминало лаву, бурлившую под тонкой земной корой и готовую в любое мгновение взорваться и выплеснуться наружу. Я участвовал в драках, получал ножевые раны, одно время даже работал вышибалой. В молодости мне довелось быть телохранителем, и я нелегально таскал в кармане револьвер 38-го калибра. Человек, которого я охранял, нередко имел дела с сомнительной публикой. Накануне, защищая его, я повздорил с одним парнем, оскорбил того, еще и ударил. На следующий день этот парень подкараулил меня и выхватил свою пушку. Мне не оставалось иного, как выхватить свою. Мы оба стояли, наставив револьверы, и смотрели друг другу в глаза. Мы оба знали: наши жизни сейчас висят на волоске. Одно, даже случайное нажатие курка и… все.

Я в своей жизни никого не убил и уцелел под чужими пулями. Наше противостояние с тем парнем кончилось просто: повернулись и разбежались в разные стороны. Но был момент, когда я отчетливо сознавал: меня могут убить. Мгновение назад я еще жил, и вот меня уже нет. Такие штучки красиво смотрятся только в фильмах. А тогда я вдруг подумал: выстрел этого парня оборвет мою жизнь. Я не доживу до дома престарелых, когда у меня по подбородку будет капать слюна и какая-нибудь молоденькая санитарка будет, морщась, подтирать мне зад, ненавидеть мою дряхлую старость и мечтать поскорее закончить смену и куда-нибудь двинуть с молодым жеребцом, которому станет улыбаться, а потом раздвинет ноги, начнет стонать от страсти и попутно вспоминать, что завтра ей опять идти на работу в этот опостылевший дом престарелых, а я все это время буду лежать в кровати с омертвевшим членом и кислородной маской на лице.

Что-то зацепило меня в Телефонной Женщине. Я вдруг понял ее. Потом понял, что лава, когда-то бурлившая под цивилизованным фасадом моего мозга, больше не бурлит. Так, вяло пузырится. От этой мысли мне стало невыносимо грустно. Получалось, я вырыл могилу, вполз в нее и теперь медленно забрасывал себя землей. У меня был дом, жена, сын. Земля погребала и их. Земля заполняла все щели в моей могиле, а где-то внутри меня, очень глубоко, еще текла бесполезная жизнь.

Я долго лежал, ощущая слезы у себя на щеках. Потом усталость сморила меня, и я погрузился в темный мир спящей страсти.

Прошло еще два дня и ночь. Когда Плод Моих Чресл и Джанет уснули, я вышел на переднее крыльцо, сел, стал разглядывать звезды и думать о своей работе. Новелла, которую я писал, продвигалась медленно. Перед глазами маячила Телефонная Женщина Я видел, как она снова идет по темной улице, останавливается и смотрит на луну.

Она действительно появилась. На этот раз я не спешил в дом, а остался сидеть и ждать. Она прошла дальше, повернула направо и исчезла из виду. Тогда я тоже вышел на улицу, встал посередине. Я видел спину Телефонной, Женщины. Ее спина удалялась в тень деревьев и домов. Я пошел следом.

Не знаю, что я хотел увидеть, но что-то увидеть хотелось. Я вдруг обнаружил, что думаю, как она лежит у меня в коридоре с задранным пальто и подолом юбки и ее «нижняя пасть» (так это называется в порнороманах) «разинута» в мою сторону. От этой мысли у меня началась эрекция. Идиотская мысль. Я попробовал перешибить ее другой. Стал думать о том, что в Телефонной Женщине нет ничего привлекательного, зато предостаточно отталкивающего и отвратительного. И здесь мне пришла еще одна мысль: а ведь я — сноб. Я не хотел испытывать сексуальное возбуждение при виде пропахшей потом дурнушки, шляющейся знойным летом по городу в зимнем пальто.

Однако ночь была прохладной, тени — густыми, и это оправдывало мои побуждения. Возможно, во мне взыграли романтические настроения, объяснял я себе.

Я прошел через соседский задний двор. Их собака тявкнула пару раз, потом замолчала, узнав меня. Перебрался на другую улицу, высматривая Телефонную Женщину, но она как сквозь землю провалилась.

А, будь что будет. Я зашагал по улице, направляясь в сторону трейлерного парка — поселения для «нелегалов», устроенного их бесцеремонными работодателями. Скученность там — не передать. Как сардины в банке. Подходя, я заметил тень, двигавшуюся среди неподвижных теней. Дальше был просвет между деревьями, что отбрасывали тени, и вот там-то я увидел ее, Телефонную Женщину. Она стояла во дворе, под громадным дубом. У нее за спиной темнел трейлер, в окне которого жалобно скулил старенький кондиционер.

Она остановилась и задрала голову, вглядываясь в просвет между деревьями. Я понял, что она вновь пытается найти луну. Должно быть, она вела своеобразный учет мест своих ночных путешествий. Мест, где стояла и смотрела на луну, звезды или просто на черную вечность неба.

Как и в прошлый раз, я тоже задрал голову и нашел луну. Красивую, золотистую, похожую на большущую каплю меда. Ветер шевелил мне волосы: нежно и напористо. Это напоминало прикосновение любимой, начало любовной игры. Я глубоко дышал, втягивая аромат ночи, и легкие вновь были наполненными, сильными и молодыми.

Я перевел взгляд на Телефонную Женщину. Она протягивала руку к луне. Нет, к толстому нижнему суку. Она потрогала сук, затем подняла и вторую руку, сжимавшую короткую веревку. Телефонная Женщина перекинула веревку через сук, сделала петлю и крепко ее затянула. Потом на другом конце веревки она быстро и весьма умело сделала вторую петлю и просунула туда шею.

Конечно же, я понимал, что именно она затевала. Но я не шевельнулся. Знал, что еще могу ей помешать, только зачем? Смерть, словно сирена, много раз манила ее к себе, и вот, наконец, Телефонная Женщина услышала ее пение.

Она подпрыгнула, поджала ноги и повисла на суке. Голова запала влево; она кружилась вместе с веревкой. Серебряная булавка на лыжной шапочке ловила лунный свет и холодным серебристым лучом направляла его в пространство. Луч тоже вращался. Он ударил по мне, потом еще и еще.

На третьем повороте ее рот широко раскрылся, язык выпал наружу, ноги разжались и зашуршали по земле. Телефонная Женщина слегка раскачивалась вместе с веревкой. Она потеряла сознание.

Тогда я сдвинулся с места и пошел туда, оглядываясь по сторонам.

Никого. Все окошки ближайшего к ней трейлера оставались темными.

Я подошел к ней. Глаза были открыты, язык — высунут. Она слегка покачивалась. Ноги согнулись, носы ее дурацких сапожек волочились по земле. Я ходил вокруг нее, а мой взметнувшийся член упирался в брюки. Я внимательно наблюдал за нею, стараясь увидеть, как выглядит смерть.

Она кашляла, как будто чем-то подавилась. Глаза переместились на меня. Ее грудь поднялась и опустилась. Телефонная Женщина начинала дышать. Она сделала слабую попытку встать на ноги и поднять руки к веревке вокруг шеи.

Она воскресала из мертвых.

Я подошел к ней, взял руки, осторожно отвел от ее горла, дав им упасть. Я заглянул в ее глаза. Там отражалась луна. Телефонная Женщина качнулась — она хотела устойчивее встать на ноги. Ее руки схватились за полы пальто, потом задрали его до талии. Нижнего белья на ней не было. Волосы, которыми порос ее лобок, напоминали гнездо между ветвями белоснежного вяза.

Я вспомнил день, когда она пришла в наш дом. Все события, начиная с того момента и вплоть до нынешнего, казались каким-то извращенным ритуалом спаривания. Я положил руку ей на горло. Другой рукой я обхватил веревку и дернул. Это заставило Телефонную Женщину выпрямить колени. Я стал натягивать веревку, пока Телефонная Женщина слегка не застонала. Совсем как девственница, впервые принимавшая в себя мужчину. Она не подняла рук. Она продолжала удерживать полы пальто. Она дрожала от нехватки воздуха. Я вошел в нее сзади, уткнувшись ей в ягодицы. Я ритмично двигал бедрами. Наспех спущенные брюки и трусы не давали полной свободы моему набрякшему члену. Я продолжал сдавливать ей горло веревкой.

И душил ее.

И душил ее.

Она вытолкнула из себя последние остатки жизни, вздрогнула, шевельнула бедрами и впечаталась ягодицами в меня. И тут я кончил. Густая горячая сперма впрыскивалась в ее лоно и покрывала волосы лобка, словно обильная пена для бритья.

Ее руки безжизненно повисли. Мое давление на ее горло тоже ослабло, но я продолжал оставаться в ней, дожидаясь, пока мое дыхание успокоится и ко мне вернутся силы. Когда вновь почувствовал себя достаточно сильным, я ее отпустил. Она качалась из стороны в сторону и медленно кружилась. Ее колени согнулись, а запрокинутая голова глядела невидящими глазами в просвет между деревьями на золотисто-медовую луну.

Я оставил ее висеть, вернулся домой, прошел в ванную и разделся. Потом осторожно стянул с себя липкие трусы, тщательно вытер их туалетной бумагой, которую скомкал и спустил в унитаз. Трусы я кинул в корзину для грязного белья, потом достал чистые трусы и надел. Я прошел в спальню, лег и стал поглаживать ягодицы спящей жены, пока она не застонала и не проснулась. Тогда я перевернул ее на живот, взгромоздился и начал трахать. Резко, грубо. Это никак нельзя было назвать занятием любовью. Моя рука обвила ей горло. Я его не сдавливал, но думал сейчас о Телефонной Женщине. Вспоминал, как она стонала, когда я душил ее сзади. Вспоминал, как в последние мгновения своей жизни она вжалась в меня ягодицами. Я держал глаза закрытыми до тех пор, пока стоны Джанет не стали для меня стонами Телефонной Женщины. Мысленно я видел ее, слегка покачивающуюся на веревке, освещенную сочной луной.

Кончив, я слез с Джанет. Она поцеловала меня и пошутила насчет моей руки, сжимавшей горло: уж не собирался ли я ее задушить. Мы вместе немного посмеялись. Она снова уснула.

Я перебрался на свой край кровати. Лежал, смотрел в потолок и думал о Телефонной Женщине, пытался вызвать у себя чувство вины и не мог. Она же хотела этого — многократно пыталась повеситься. Я помог ей в том, чего самой никогда бы не удалось. А я вновь чувствовал себя живым. Я только что был на грани. Я рисковал.

Теперь, мой дневник, вопрос к тебе: неужели я — социопат?

Нет. Я люблю свою жену, люблю своего сына, даже нашу сибаритскую лайку. Я никогда не охотился и не ловил рыбу, поскольку думал, что мне не нравится убивать. Однако есть те, кто хочет умереть. Это единственный момент в их жизни: балансировать между светом и тьмой, а потом выбрать тьму и ринуться в нее, упасть в коридор черной, жаркой боли.

Итак, о Великие Белые Страницы, должен ли я испытывать чувство вины, должен ли быть раздираем внутренними терзаниями, сознавая, что, по сути своей, я — хладнокровный убийца?

Думаю, что нет.

Я подарил сладостные мгновения полноты жизни, подарил их женщине, которой страстно хотелось, чтобы кто-то разделил с ней этот радостный миг. Смерть оборвала его, но без угрозы смерти все произошедшее было бы никчёмным действом. Репетицией школьного спектакля, проведенной без костюмов, в уличной одежде.

И страха тоже нет: полиция никогда меня не заподозрит. На то нет причин. Телефонная Женщина была рекордсменкой по части попыток самоубийства. Никому и в голову не придет, что она погибла от чьих-то рук. Все подумают, что очередная ее попытка оказалась удачной.

Я был доволен, снова ощущал бурлящую лаву под коркой цивилизации. Я позволил ей вскипеть, вырваться на поверхность, промчаться огненным потоком и уйти вниз. Но теперь у меня есть память об этом взрыве. Совсем недавняя. Лава бурлит и стучится о поверхность готовая опять вырваться и дать мне жизнь. Есть ли на свете и другие, такие же, как я? Или правильнее сказать — другие, предназначенные для меня, как Телефонная Женщина?

Конечно же, есть.

Теперь я их узнаю. Телефонная Женщина научила меня этому. Заурядным утром она пришла в мою жизнь и подарила приключение. Увела от жизненной рутины и преподнесла поистине бесценные дары. Помогла мне увидеть и почувствовать тонкую, но совершенную грань между желанием и убийством. Показала, что существуют счастливые жертвы и любящие палачи.

Увидев новых счастливых жертв, я их узнаю. Узнаю тех, кто жаждет удовлетворения. Я осуществлю их желание, а они осуществят мое.

Последняя часть истории с Телефонной Женщиной закончилась минувшей ночью, и сегодня, пока Джанет спит, я по горячим следам записываю, как все было. Я пишу и думаю о Джанет. Мне трудно представить ее лицо. Я ее хочу, но хочу, чтобы она была Телефонной Женщиной или кем-то похожим на ту.

Чувствую, во мне снова поднимается эта жгучая потребность. Потребность подарить кому-то потрясающее обоюдоострое ощущение жизни и смерти.

Говорят, то же бывает и с сексуальным желанием. Удовлетворив его однажды, будешь стремиться к постоянному удовлетворению. Но я хочу не секса. Это чем-то похоже на секс, но слаще и приятнее.

Я подавлю свою потребность.

Устал. Как только подумаю, что мне нужно будить Джанет и подводить ее к самому краю моей потребности, чтобы у нас не получилось банального прелюбодеяния. Ей ведь нужно захотеть сделать решительный шаг и захотеть, чтобы я подтолкнул ее к этому шагу.

Но она не хочет ничего подобного, иначе я бы знал. Я должен находить это в своих снах, когда уютно устраиваюсь в счастливых глубинах примитивного мозга. Хотя бы до тех пор, пока мне снова не встретится та, кто будет похожа на Телефонную Женщину. Та, с кем я смогу совершить самое утонченное прелюбодеяние.

До той поры, когда мои поиски окажутся плодотворными и события будут достойны записи на твоих страницах, спокойной тебе ночи, дорогой дневник.

Перевод: Игорь Иванов

Буббa Хо-Теп

Joe R. Lansdale, "Bubba Ho-Tep", 1994

Спасибо

(Марку Нельсону) за перевод восточно-техасских «египетских» иероглифов

Элвису снилось, что он достал член, чтобы проверить, не заполнился ли опять нарыв гноем. Если да, то он назовет нарыв “Присциллой”, в честь бывшей жены, и чтобы раздавить, подрочит. Ну, или так ему это нравилось называть. Во снах это можно. А по правде стояка у него не было уже годами.

Эта сука, Присцилла. Лепит новую прическу и сваливает, и только потому, что застала его, когда он трахал певицу госпелов с большими сиськами. Ведь все равно эта певица не имела никакого значения. Присцилла должна была это понимать, так зачем раздувать из мухи слона?

И когда вообще это было, когда Присцилла ушла?

Вчера? В прошлом году? Десять лет назад?

О боже, он вдруг осознал все тут же, как только выскользнул из сна, как мягкая какашка из широкой задницы — а он уже разучился думать о себе или жизни в каком-то другом контексте, не связанном с нечистотами, ведь он так часто сильно уставал, что во сне совершенно не следил за собой, а просыпался в океане мочи или дерьма и ждал, пока медсестры или медбратья не придут и не подотрут ему зад. Но, теперь он все осознал. Вдруг понял, что прошло уже много лет с тех пор, как он предположительно умер, и еще больше с тех пор, как ушла Присцилла, и сколько ей теперь лет? Шестьдесят пять? Семьдесят?

А ему сколько?

Боже! Он уже почти поверил, что слишком старый, чтобы жить, и должен быть уже мертв, но вот только, к сожалению, не поверил до конца. И он понял, где находится сейчас, и в этот момент осознания искренне пожелал себе умереть. Ведь это было хуже, чем смерть.

Напротив, его сосед по комнате, Бык Томас, выл и кашлял, и стонал и снова проваливался в мучительный сон, рак пожирал его внутренности, как крыса, которую заткнули в арбузе.

Вопль боли, злобы и негодования из-за старости и болезней был тем немногим, что теперь осталось в нем от быка, а ведь Элвис видел его фотографии из молодости, и Бык был еще тем бычарой, о да. Грудь колесом, рожа кирпичом, высоченный. Наверное, думал, что будет жить вечно и счастливо. Бухать, закидываться таблетками, с хреном по колено до конца времен.

Но теперь Бык весь сморщился, стал не более чем морщинистой, белой, как простыня, шелухой, что иногда дергается от пульсов крови, когда карцинома решала перекусить.

Элвис вжал кнопку для смены наклона койки, приподнялся. Бросил взгляд на Быка. Тот тяжело дышал, его костлявые колени поднимались и опускались, словно он катился на велосипеде; простыня слабо вздымалась там, где были коленные чашечки, похожая на две палатки, что приподнимались и опадали, приподнимались и опадали.

Элвис посмотрел на простыню поверх своих костлявых коленей. Подумал: «Боже мой, сколько же я тут? Я правда проснулся или мне снится, что я проснулся? Как же вышло, что все мои планы привели сюда? И когда подадут обед, а учитывая, что там подают, какая мне разница? А если бы Присцилла узнала, что я жив, то приехала бы меня повидать, хотела бы меня видеть, и хотела бы еще перепихнуться, или бы мы об этом только говорили? И наконец, ну правда, есть в жизни хоть что-то, кроме жратвы, дерьма и секса?»

Элвис сбросил простыню, чтобы сделать то, чем занимался во сне. Натянул ночнушку, наклонился и осмотрел член. Он был мелкий и сморщенный. Не похож на тот таран, что врывался в пелотки старлеток или забивал им рты, как огромный цуккини, или выдавливал сперму, пенистую, как глазурь на торте. Самым здоровым в его члене остался огромный фурункул, окруженный черным и в центре заполненный гноем. Более того, этот фурункул рос, и ему скоро придется придвигать к койке стул и класть на него подушку, чтобы фурункулу было где спать. Теперь в этой херне больше гноя, чем спермы в его чреслах. Старый хрен больше был не пушкой из плоти, выцеливающей голые жопы. Он стал арахисом, слишком мелким, чтобы его собирать; оставшийся преть на лозе. А яйца стали парой темнеющих, гнилых изюмин, слишком вялых, чтобы производить сок для вина жизни. Ноги стали спичками с огромными, покрытыми венами стопами на концах. Пузо так раздулось, что было больно наклоняться, чтобы изучить член с яйцами.

Натянув ночнушку и простыню, Элвис откинулся и подумал, как было бы здорово, если бы на обед принесли бутерброд с арахисовым маслом и обжаренным банановым хлебом. Было время, когда он со своей командой садился на частный самолет и летел через всю страну, только чтобы отведать специально приготовленный бутерброд с арахисовым маслом. Вкус и посейчас чувствовался на языке.

Элвис прикрыл глаза, надеясь, что проснется от кошмара, но не проснулся. Снова открыл глаза, медленно, и увидел, что остался там же, где и был, и лучше не стало. Он потянулся и открыл тумбочку, достал круглое зеркальце, посмотрел на себя.

Он пришел в ужас. Волосы белые, как соль, и драматично исчезают. Морщины такие глубокие, что там могли бы прятаться червяки, большие, ночные твари. Его надутые губки больше не надутые. Скорее похожи на пасть бульдога, напоминая о бульдоге еще потому, что у него текли слюни. Он протащил утомленный язык по губам, чтобы промокнуть слюну, тем продемонстрировав в зеркальце, что у него не хватает многих зубов.

Черт подери! Как Король Рок-н-ролла мог превратиться в такое? В старика в доме престарелых в Восточном Техасе с фурункулом на члене?

И что это за фурункул? Рак? Никто не говорил. Казалось, никто не знает. Может, это проявление всех ошибок его жизни, многих и многих, сделанных именно членом.

Он обдумал эту мысль. Он спрашивал себя об этом каждый день или только изредка? Время как-то сливается, если предыдущий момент, настоящий и будущий одинаковы.

Блин, а когда обед? Он проспал?

Разве не пора прийти главной сестре? Красавице с гладкой шоколадной кожей и сиськами-грейпфрутами? Той, что промокала его губкой, держала его жалкий конец в перчатках и накладывала на гада мазь с энтузиазмом механика, смазывающего неисправную запчасть?

Он надеялся, что нет. Это было самое ужасное. Такая куколка порхает вокруг, и без всякого тепла или эмоций. Двадцать лет назад, всего двадцать, при его виде ее губки бы сложились в улыбку, она бы его в зад целовала. Куда ушла молодость? Почему слава не отменяла возраст и смерть, и зачем он вообще отказался от славы, и как же он хотел ее теперь вернуть, а если бы и вернул — какая разница?

И главный вопрос: когда его выдавят из кишечника жизни и смоют в туалете вечности, и великая канализационная труба принесет его на другую сторону, то будет ли Бог — в виде великой всевидящей какашки с глазками-зернышками — ждать его с распростертыми какашечными объятиями, и будут ли среди нечистот мать (благослови господь ее жирное сердечко), отец и друзья ждать его с бутербродами с арахисовым маслом и стаканчиками мороженого, предварительно переваренными, конечно?

Пока он размышлял, представляя загробную жизнь, Бык выдал адский вопль, выпучил глаза так, что они едва не вывалились, выгнул спину, смачно перднул, как труба Гавриила, и испустил свой изможденный дух из санатория в Мад Крик «Тенистая роща»; смылся прочь, в великую дерьмовую вечность.

Позже в тот же день Элвис уснул, его губы порхали от отрыжки дурного обеда — цуккини на пару c вареными бобaми — из брюха. Проснулся он из-за шума, перевернулся на бок и увидел молодую привлекательную женщину, вычищающую тумбочку Быка. Шторы у окна рядом с койкой Быка были широко раскрыты и через них прорезался солнечный луч, подавая ее в весьма выгодном свете. Она была блондинкой с нордическими чертами лица, длинные волосы повязаны сзади большим красным бантом, а еще на ней были большие, золотые круглые сережки, блестящие на солнце. Одета она была в белую блузку, спортивную черную юбку, темные чулки и туфли на высоких каблуках. Из-за каблуков ее задница торчали под юбкой, как мягкие лысые головки младенцев под простыней.

У нее с собой была желтая пластмассовая урна. Она выдвинула один из ящиков из тумбочки и теперь копалась в нем, как сорока в поисках блестящих вещиц. Нашла пару монет, карманный нож, дешевые часы. Их выловила и оставила на тумбочке, тогда как прочее содержимое ящика — фотографии Быка в молодости, сгнившую пачку презиков (Бык всегда был чересчур оптимистичен), бронзовую звезду и «Пурпурное сердце» за участие во Вьетнамской войне — с грохотом и стуком опрокинула в мусорку.

Элвис нашел кнопку койки и приподнялся для лучшего обзора. Сейчас женщина стояла к нему спиной и ничего не замечала. Она вернула ящик на место и выдвинула второй. Тот был забит одеждой. Она достала пару рубашек, штанов, носков и трусов и оставила их на койке Быка — теперь застеленной и без Быка, которого уволокли, чтобы набить чучело, бальзамировать, сжечь или что там с такими делают.

— Вы хотите все выкинуть, — сказал Элвис. — Можно мне взять одну фотографию Быка? Или «Пурпурное сердце»? Он им гордился.

Девушка обернулась и посмотрела на него.

— Наверное, — ответила она. Вернулась к урне, наклонилась и, пока копалась, продемонстрировала Элвису свои черные трусики. Он знал, что трусики она показывала и не специально, и не неспециально. Ей просто было плевать. Она видела его настолько безобидным в физическом или сексуальном плане, что ей было все равно, что он рассмотрит все в подробностях; для нее он был как домашний кот.

Элвис обозрел, как ее тонкие трусики проскальзывают в промежуток между ягодицами, и почувствовал, как его конец один раз дернулся, как птичка с сердечным приступом, а потом замер и остался вяло лежать.

Что ж, в эти дни даже трепет был жизнеутверждающим событием.

Женщина оторвалась от урны с фото и «Пурпурным сердцем» в руках, подошла к койке Элвиса и отдала их ему.

Элвис покачал «Пурпурное сердце» на ленточке, спросил:

— Бык приходился вам родственником?

— Папа, — ответила она.

— Я вас здесь раньше не видел.

— Я и была только раз, — ответила она. — Когда его привезла.

— А, — сказал Элвис. — Это три года назад, да?

— Ага. Вы были друзьями?

Элвис обдумал вопрос. Он не знал настоящего ответа. Все, что он знал — Бык слушал, когда он говорил, что он Элвис Пресли, и, кажется, даже верил. А если не верил, то хотя бы из вежливости не относился к нему свысока. Бык всегда звал его Элвисом, а до того, как заболел, всегда играл с ним в карты и шашки.

— Просто соседи, — сказал Элвис. — Он был неразговорчивый. Но, не хочется видеть, как все, что от него осталось, исчезает так легко. Он был славным малым. Часто вас вспоминал. Вы Калли, верно?

— Ага, — ответила она. — Да, он был славный.

— Но не настолько, чтобы вы его навещали.

— Не пытайтесь выставить меня виноватой, мистер. Я делала, что могла. Не будь Мэдикэйда, Медикэра или как там оно называется, он бы вообще лежал где-нибудь в канаве. У меня нет денег за ним ухаживать.

Элвис подумал о собственной дочери, давно для него потерянной. Если бы она знала, что он жив, пришла бы проведать? Или ей было бы плевать? Он боялся, что знает ответ.

— Но, в гости зайти могли бы.

— Я была занята. Не лезьте не в свое дело. Слышите?

Вошла шоколадная медсестра с грейпфрутовыми сиськами. Ее белая форма хрустела, как колода, которую тасуют. Ее маленькая белая шапочка сдвинута так, словно сообщала о том, что медсестра любит человечество, неплохо зарабатывает и не жалуется на недотрах. Она улыбнулась Калли, потом Элвису:

— Как вы сегодня, мистер Хафф?

— Нормально, — сказал Элвис. — Но я предпочитаю мистер Пресли. Или Элвис. Все время вам твержу. Я больше не Себастьян Хафф. Я больше не скрываюсь.

— Ну конечно же, — сказала миловидная медсестра. — Я знала. Просто забыла. Доброе утро, Элвис.

Ее голос сочился сладким сиропом. Элвису захотелось врезать ей уткой.

Сестра сказала Калли:

— Вы знали, что у нас здесь знаменитость, мисс Джонс? Элвис Пресли. Ну знаете, певец рок-н-ролла?

— Слышала, — ответила Калли. — Но думала, что он умер.

Калли вернулась к тумбочке, присела и принялась обрабатывать нижний ящик. Сестра обратила взгляд на Элвиса и снова ему улыбнулась, хотя заговорила с Калли.

— Ну, вообще-то Элвис умер, и мистер Хафф это отлично знает, верно же, мистер Хафф?

— Ни хрена, — ответил Элвис. — Вот он я. Еще живой.

— Ну, мистер Хафф, я, конечно, не против называть вас Элвисом, но вы либо что-то путаете, либо любите пошутить. Вы были двойником Элвиса. Помните? Упали со сцены и сломали бедро. Когда это… Двадцать лет назад? Получили заражение и впали в кому на пару лет. А вернулись с парочкой проблем.

— Я был двойником самого себя, — сказал Элвис. — Как иначе-то. И нет у меня никаких проблем. Хотите сказать, у меня шарики за ролики, что ли?

Калли бросила вычищать нижний ящик. Теперь она заинтересовалась, и хотя это было бесполезно, Элвис не мог удержаться и не объяснить еще раз, кто он такой. Этот рассказ вошел в привычку, как желание выкурить сигарету, хотя удовольствие и от того, и от другого он давно не получал.

— Я устал от всего, — сказал он. — Я сидел на наркоте, вы же знаете. Хотел все бросить. Мужик по имени Себастьян Хафф, двойник Элвиса, лучший из всех. Он занял мое место. У него было слабое сердце и он тоже любил наркотики. И это он умер, а не я. А я занял его место.

— С чего можно решить бросить всю славу, — спросила Калли, — столько денег? — и посмотрела на медсестру, как бы намекая: «Порадуем старпера».

— Потому что надоело. Женщина, которую я любил, Присцилла, она ушла. Остальные женщины… просто женщины. Музыка больше была не моя. Даже сам я был больше не я. Я стал тем, кого они придумали. Друзья меня высосали досуха. Я бросил все, и мне это понравилось, и оставил все деньги Себастьяну, не считая запаса на черный день. Мы заключили сделку, мы с Себастьяном. Когда я захочу вернуться — он меня пустит. Все было прописано в контракте на случай, если он заартачится, слишком привыкнет к моей жизни. Но дело в том, что я потерял копию контракта в пожаре в трейлере. Я жил просто. Как Хафф. Ездил из города в город, выступая, как Элвис. Но чувствовал себя снова настоящим собой. Сечете?

— Сечем, мистер Хафф… мистер Пресли, — сказала миловидная медсестра.

— Я пел по-старому. Исполнял пару новых песен. Которые сам написал. Имел успех, небольшой, но мне хватало. Женщины на меня так и бросались, потому что могли представить, что я Элвис — но только я и был Элвис, игравший Себастьяна Хаффа, игравшего Элвиса… Все шло неплохо. Мне было не жалко сгоревшего контракта. Даже не пытался вернуться и всех переубедить. А потом был несчастный случай. Как я уже говорил, я сохранил немного денег на случай болезни, всего такого. Вот так я и оплачиваю все это. Эти ваши уютные помещения. Ха!

— Ну, Элвис, — сказала медсестра. — Вас уже понесло. Так унесет и назад уже не вернетесь.

— Ой, да пошла ты, — ответил Элвис.

Медсестра захихикала.

«Блин, — подумал Элвис. — В старости даже послать нельзя так, чтобы зацепило. Все, что ни делаешь, или никчемное, или печально-забавное»,

— Вы же знаете, Элвис, — сказала миловидная медсестра, — у нас здесь есть и мистер Диллинжер. И президент Кеннеди. Он говорит, что пуля его только ранила, и его мозг хранится в банке из-под фруктов в Белом доме, подключенный к проводам и батарее, и пока батарея работает, он может жить без него. Без мозга, то есть. И знаете, он говорит, что все участвовали в заговоре на покушение. Даже Элвис Пресли.

— Сволочь ты, — сказал Элвис.

— Я не хочу ранить ваши чувства, мистер Хафф, — сказала медсестра. — Я только пытаюсь показать, что вы находитесь в реальном мире.

— Можешь засунуть этот реальный мир прямо в свою очаровательную черную задницу, — ответил Элвис.

Медсестра издала маленький грустный смешок.

— Мистер Хафф, мистер Хафф. Следите за языком.

— А как вышло, что вы попали сюда? — спросила Калли. — Говорите, упали со сцены?

— Я вращался, — ответил Элвис. — Исполнял Blue Moon и тут бедро подвело. У меня давно были с ним проблемы, — и это была правда. Он потянул ногу, когда занимался любовью с девушкой с синими волосами и татуировкой ЭЛВИС на толстой заднице. Не мог удержаться и не трахнуть ее. Она была вылитая его мать, Глэдис.

— Вы во вращении слетели со сцены? — спросила Калли. — Вот это сексуально.

Элвис посмотрел на нее. Она улыбалась. Ей-то смешно, слушать, как какой-то чокнутый травит байки. Она так не веселилась с тех пор, как отправила старика в дом престарелых.

— Ой, отстаньте все от меня, — сказал Элвис.

Женщины улыбнулись друг другу, посмеиваясь про себя. Калли сказала медсестре: «Я взяла, что хотела». Соскребла блестяшки с тумбочки Быка в сумочку. «Одежду можете отправить в Армию Спасения».

Миловидная медсестра кивнула Калли.

— Очень хорошо. И мне жаль вашего отца. Он был хорошим человеком.

— Ага, — сказала Калли, и на этом отправилась на выход. У койки Элвиса она приостановилась. — Рада познакомиться, мистер Пресли.

— Проваливай уже, — ответил Элвис.

— Ну-ну, — сказала миловидная медсестра, похлопав ему по ноге под простыней, словно он был сварливым псом. — Я еще вернусь, чтобы… заняться нашим пустяком. Поняли?

— Понял, — сказал Элвис. Ему не понравилось слово «пустяк».

Калли и медсестра вышли, наказав его на прощание видом прекрасных черт лиц и блеска волос, колыханием задниц и сисек. Когда они исчезли из поля зрения, Элвис услышал, как они смеются над чем-то в коридоре, а потом они разошлись, и Элвис почувствовал себя так, будто его забыли на обратной стороне Плутона без скафандра. Он взял ленточку с «Пурпурным сердцем» и посмотрел на медаль.

Бедняга Бык. Разве в самом конце хоть что-нибудь имеет значение?

Тем временем…

Земля кружила вокруг солнца, как какашка в унитазе (продолжая метафоры Элвиса), и старая добрая несчастная Земля скрипела на оси, а дыра в озоне расширялась, как вагина, которую раздвигает скромная дамочка, а деревья южных американцев, что простояли столетия, навестили бульдозер, бензопила и спички, и они высились в жирных черных клубах дыма, что ширились и расползались на крошечные завитки, и пока дым разносило ветром, в Лондоне взрывались бомбы ИРА, а на Среднем Востоке затевалась очередная война. В Африке мерли от голода черные, еще миллион заразился вирусом ВИЧ, Даллас Ковбойс снова проиграл, а Старая Голубая Луна, о которой так хорошо пели Элвис и Пэтси Кляйн, облетела вокруг Земли и встала над санаторием «Тенистая роща», пролив свои горько-сладкие, серебряно-голубые лучи на заведение, как луч фонаря, что светит сквозь прическу синеволосой девушки, а в доме престарелых ковыляло зло, как утка, которая ищет, где примоститься, а Элвис повернулся во сне и проснулся от дикого желания поссать.

«Ну ладно, — подумал Элвис. — На сей раз я справлюсь. Больше никакой мочи или дерьма в постели» (вышли бы прекрасные последние слова)

Элвис сел и свесил ноги с койки, и койка закрутилась налево, перевернулась, потом замерла. Головокружение прошло.

Элвис бросил взгляд на ходунки и вздохнул, наклонился, ухватился за ручки и приподнялся с койки, сдвинул резиновые ножки вперед и направился в туалет.

Он был в процессе дойки своей шишки с раздутым гнойником, когда услышал что-то в коридоре — какое-то скребыхание, словно большой паук ковырялся в ящике с гравием.

В коридоре всегда стоял какой-то шум, люди приходили и уходили, кричали из-за боли или смятения, но в такое время ночи, в три часа, обычно стояла мертвая тишина.

Это было не его дело, но проблема заключалась в том, что теперь он уже проснулся и успешно пописал, больше спать не хотелось; все еще вспоминал эту красотку, Калли, и медсестру (а как же ее, блин, звали?) с сиськами, как грейпфруты, и все, что они говорили.

Элвис попятился с ходунками из туалета, развернулся, выбрался в коридор. Там царил полумрак, почти все лампочки выключены, а те, что еще горели, были приглушены до водянисто-желтого, как желток яйца. Черно-белая плитка на полу напоминала огромную шахматную доску, начищенную и готовую к новой великой партии в жизнь, и на ней стоял он, скрюченная пешка, что хочет сделать ход. В дальнем крыле здания Старушка Макджи, известная как Печальный Йодлер, исполнила очередной свой знаменитый йодль (она заявляла, что в юности пела в кантри-энд-вестерн группе), потом резко замолкла. Элвис взмахнул ходунками вперед и пришел в движение. Он не выходил из своей комнаты очень давно, да и из койки вылезал не часто. Но сегодня он почувствовал себя воодушевленным, потому что не обоссался в постели, а тут снова раздался шорох — паук в ящике гравия. (Большой паук. Большой ящик. Много гравия). А идти на звук — какое-никакое, а занятие.

Элвис завернул за угол, бусины пота вскакивали у него на лбу, как волдыри от ожогов. Господи. Больше он не чувствовал воодушевления. Даже воспоминание о воодушевлении теперь стало измождающим. Но все же возвращение в палату, чтобы лежать в постели и ждать утра, чтобы потом ждать дня, а потом вечера и ночи, его не прельщало.

Он прошел мимо комнаты Джека МакЛахлина, старика, который верил, что он Джон Ф. Кеннеди, и что его мозг работает на батарейках в Белом доме. Дверь к нему была открыта. Элвис, проходя мимо, заглянул, отлично зная, что Джеку не захочется его видеть. Иногда он принимал Элвиса за настоящего Элвиса, и в таких случаях пугался, заявляя, что это Элвис стоит за убийством.

Вообще-то Элвис надеялся, что Джек сегодня чувствует себя именно так. Это будет хоть какое-то признание, что он тот, кто есть, даже если это признание — вопль ужаса от чокнутого.

«Конечно, — подумал Элвис, — может, я тоже чокнутый. Может, я Себастьян Хафф, упал со сцены и сломал не только бедро, но и повредил какую-то часть мозга, которая забыла старого меня и заставила думать, что я Элвис».

Нет. В это он поверить не мог. Это они хотят, чтобы он так думал. Хотят, чтобы он поверил, что он чокнутый и не Элвис, просто какой-то унылый старпер, который когда-то жил чужой жизнью, потому что не имел своей.

Этого он не примет. Он не Себастьян Хафф. Он Элвис Чертов Аарон Гребаный Пресли, с фурункулом на хрене.

Конечно, раз он верил в это, то, может, стоило бы поверить, что и Джек был Джоном Ф. Кеннеди, а Мамаша Дилэй, другой пациент «Тенистой рощи», — Диллинджером. Но опять же — а может, и нет. У них доказательств было маловато. Он хотя бы выглядел, как постаревший больной Элвис. А Джек был черным — заявлял, что власть имущие его перекрасили, чтобы спрятать, а Мамс была женщиной и заявляла, что сделала операцию по смене пола.

Господи, это дом престарелых или дурдом?

Комната Джека была особенная. Он не хотел ни с кем делиться. Откуда-то у него водились деньги. Комната была вся забита книжками и маленькими радостями жизни. И хотя Джек мог ходить и сам, у него даже было электрическое инвалидное кресло, на котором он иногда раскатывал. Однажды Элвис видел, как тот ездит по подъездной дорожке вокруг дома, выполняя развороты и крутясь на месте.

Когда Элвис заглянул в комнату Джека, увидел, что тот лежит ничком на полу. Ночнушка Джека была задернута до шеи, а его костлявая черная задница на тусклом свете казалась сделанной из лакрицы. Элвис решил, что Джек направлялся в сральник, или возвращался оттуда, и упал. Может, сердце.

— Джек, — позвал Элвис.

Элвис проковылял в комнату, установил ходунки возле Джека, сделал глубокий вдох и отступил от них, опираясь только одной рукой. Опустился рядом с Джеком на колени, надеясь, что сможет потом подняться. Боже, но как же взвыли колени и спина.

Джек тяжело дышал. Элвис заметил шрам вдоль волос Джека, длинный, рядом с которым кожа казалась светлее, почти серой. («Тут они и вырезали мозг, — обычно объяснял Джек, — засунули его в сраную банку. Теперь у меня в башке мешочек с песком»).

Элвис тронул старика за плечо.

— Джек. Мужик, ты как?

Нет ответа.

Элвис попробовал еще раз.

— Мистер Кеннеди.

— Ух, — сказал Джек (мистер Кеннеди).

— Эй, мужик, ты на полу, — сказал Элвис.

— Неужели? А ты кто?

Элвис заколебался. Не самое лучшее время накручивать старика.

— Себастьян, — сказал он, — Себастьян Хафф.

Элвис взял Джека за плечо и перекатил на спину. Это было не сложнее, чем перевернуть желе. Теперь Джек лежал на спине. Он перевел взгляд на Элвиса. Начал говорить, заколебался. Элвис взялся за ночнушку и сумел натянуть ее до коленей, чтобы вернуть старперу хоть какое-то достоинство.

Джек наконец-то пришел в себя.

— Видел, как он сбежал в коридор? С таким еще шорохом.

— Кто?

— Тот, кого они послали.

— Кто они?

— Сам знаешь. Линдон Джонсон. Кастро. Послали кого-то добить меня. По-моему, это был сам Джонсон. Реально уродливый. Реальный чертов урод.

— Джонсон умер, — сказал Элвис.

— Это его не остановит, — ответил Джек.

Позже тем утром, когда солнце прострелило сквозь жалюзи на окне Элвиса, он заложил руки за голову и обдумывал прошедшую ночь, пока миловидная черная сестра с грейпфрутами-сиськами смазывала ему член. Он сообщил о падении Джека и пришли медбратья, чтобы вернуть того в постель, а его самого к ходункам. Он доковылял до своей комнаты (получив разнос за то, что шляется посреди ночи), чувствуя, что в дом престарелых задуло новый воздух, с запахом неизвестного, которого не было днем ранее. Сейчас он почти весь вышел, но все же ощущался, гудел на заднем фоне, как какой-то генератор, готовый перещелкнуться на режим посильнее при первом же требовании.

И Элвис был уверен, что это не его воображение. Скребыхающий звук, который он слышал ночью — Джек тоже его слышал. И что это было? Не стук ходунков, не калека, волочащий ноги, не скрип инвалидной коляски, это было что-то другое, и теперь, когда он задумался, оно казалось не совсем паучьими ножками в гравии, а скорее мотком колючей проволоки, что катился по кафелю.

Элвис так погрузился в размышления, что и забыл о медсестре, пока она не воскликнула:

— Мистер Хафф!

— Чего?.. — он увидел, что она улыбается и смотрит на свои руки. Он тоже посмотрел. Там, на одной из ее ладоней в перчатке, возлежал огромный стояк с синими венами и гнойным нарывом размером с пекан. Это был его стояк и его гнойный нарыв.

— Ах вы старый негодяй, — сказала она и мягко положила член ему между ног. — Пожалуй, вам лучше принять холодный душ, мистер Хафф.

Элвис был сражен. Впервые за долгие годы у него так встал. С чего?

А потом он понял, с чего. Он не думал о том, что член не может встать. Он думал о чем-то, что его увлекло, и теперь, когда у него в голове щелкало что-то кроме старых воспоминаний и сомнений, переживаний о следующих обеде и походе на толчок, он получил новую дозу жизни. Он улыбнулся и продемонстрировал медсестре десны и оставшиеся зубы.

— А вы сходите со мной, — сказал он, — и тогда согласен на душ.

— Глупышка, — ответила она, опустила его ночнушку, встала, сняла перчатки и бросила в мусор у его койки.

— Может, подергаете чутка, — сказал Элвис.

— Вам должно быть стыдно! — сказала медсестра, но сказала с улыбкой.

Когда она ушла, то оставила дверь открытой. Это сперва обеспокоило Элвиса, но потом он решил, что его койка под таким ракурсом, что никто ничего не увидит, а если и увидит — ну и хрен с ними. Он не собирался смотреть дареному стояку в уретру. Поднял простыню повыше, запустил под нее руки и задрал ночнушку на пузо. Ухватился за своего змея и начал душить его одной рукой, пробегая пальцем по гнойнику. Второй рукой ласкал яйца. Подумал о Присцилле и миловидной черной медсестре и дочке Быка и даже синеволосой толстой дамочке с татуировкой ЭЛВИС на попе, и дергал все сильнее и быстрее, и черт возьми, становился все тверже и тверже, и первым пролился фурункул, взорвавшись горячим гноем на ноги, а потом яйца, о которых он думал, что они уже опустели навсегда, заполнились соком и электричеством, и наконец он достиг предела. Дамба лопнула, потекло. Он услышал, как радостно кричит, и почувствовал теплую влагу, скользящую по ногам, доставшую даже до пальцев.

— О боже, — сказал он тихо. — Хорошо. Хорошо.

Закрыл глаза и уснул. И впервые за долгое время — не урывками.

Время обеда. Столовая «Тенистой рощи».

Элвис сел за стол с подносом пареных моркови и брокколи и ростбифом. Сбоку на подносе сгрудились сухой хлеб, кружочек масла и низкий стаканчик молока. Не воодушевляет.

Рядом запихивала в нос морковь Печальный Йодлер, разглагольствуя о грехах Господа, Небесного отца, от которого во сне залетела бедняжка Мария, когда он присунул ей свой хрен, пока она храпела, и — благослови ее душу — даже ничего не поняла и не получила удовольствия, а проснулась уже с животом, полным ребенком, и без всяких воспоминаний о перепихоне.

Элвис все это уже слышал. Раньше это его коробило, речи о Боге-насильнике, но он их уже наслушался и теперь ему было все равно. Она все трещала.

Старик напротив, который носил черную маску и — иногда — белый стетсон, известный пациентам и персоналу как Кемосабе, щелкнул в пол из двух своих игрушечных пистолетов без пистонов и крикнул невидимому Тонто наклониться, чтобы прокатить его домой.

За другим концом стола Диллинджер рассказывал, сколько виски он выпил и сколько сигар выкурил, пока член не отрезали под корень, чтобы он стал ей и скрывался здесь в женском обличье. Теперь, говорил он, он больше не думает о банках или автоматах, женщинах или хороших сигарах. Теперь он думает о грязных тарелках, цвете шторок и гардин в сочетании с коврами и обоями.

Даже хотя на него вновь нахлынула депрессия, Элвис припомнил прошлую ночь и бросил взгляд вдоль стола на Джека (мистера Кеннеди), который восседал в дальнем конце. Он увидел, что старик смотрит на него так, словно только им двоим была известна какая-то тайна. Паршивое настроение Элвиса уменьшилось на деление: это настоящая загадка, и с приходом ночи он ее расследует.

Снова качнем сторону Земли с санаторием «Тенистая роща» в сторону от Солнца и снова взметнем голубую и низкую луну. Сдуем прозрачные облака с грязного черного неба. А теперь сосредоточимся на трех часах ночи.

Элвис проснулся от шума и повернул голову к его источнику. Рядом с койкой стоял Джек и смотрел на него. На Джеке был пиджак поверх ночнушки и толстые очки. Он сказал:

— Себастьян. Оно на свободе.

Элвис собрался с мыслями, слепил из них более-менее цельную аппликацию.

— Что на свободе?

— Оно, — сказал Джек. — Прислушайся.

Элвис прислушался. В коридоре раздавалось скребыхание, как в прошлую ночь. Сегодня оно напомнило гигантские крылышки саранчи, неистово бьющиеся в маленькой картонной коробке, их кончики царапают картон, режут, разрывают.

— Господи боже, что это? — спросил Элвис.

— Я думал, это Линдон Джонсон, но нет. Я отыскал доказательства, что это новый убийца.

— Убийца?

Джек наклонил ухо. Звук удалялся, затем затих.

— Сегодня у него другая цель, — сказал Джек. — Пойдем. Хочу кое-что тебе показать. Не думаю, что спать сейчас безопасно.

— Да боже мой, — сказал Элвис. — Расскажи администраторам.

— Костюмчики да накрахмаленные воротнички, — ответил Джек. — Нет уж. Я доверился им в Далласе, и смотри, куда это завело меня и мой мозг. Я думаю мешком с песком, только изредка ловлю пару волн от мозга. А кто знает, когда им вздумается отсоединить батарейку в Белом доме?

— Есть о чем волноваться, да, — сказал Элвис.

— Ну-ка послушай, — сказал Джек. — Я знаю, что ты Элвис, и ходили слухи, ну знаешь… как ты меня ненавидел. Но я много об этом думал. Если бы ты ненавидел меня — прикончил бы прошлой ночью. Все, что мне от тебя нужно — чтобы ты посмотрел мне в глаза и сказал, что не имеешь никакого отношения к тому дню в Далласе и что никогда не знал Ли Харви Освальда или Джека Руби.

Элвис уставился на него так искренне, как мог.

— Я не имею никакого отношения к Далласу и не знал ни Ли Харви Освальда, ни Джека Руби.

— Хорошо, — сказал Джек. — Можно звать тебя Элвисом, а не Себастьяном?

— Пожалуйста.

— Великолепно. Ты надеваешь очки, когда читаешь?

— Я надеваю очки, когда хочу нормально видеть, — ответил Элвис.

— Тогда захвати их и пойдем.

Элвис легко размахивал ходунками, чувствуя, что сегодня они ему не очень нужны. Он был возбужден. Джек чокнутый, а может, и сам он чокнутый, но зато у них начиналось приключение.

Они пришли в туалет для посетителей. Тот, что предназначен для мужчин.

— Заходи, — сказал Джек.

— Так, минутку, — сказал Элвис. — Ты же не заведешь меня туда, чтобы поиграться с моим хреном?

Джек уставился на него.

— Послушай, я занимался любовью с Джеки, Мэрилин и многими другими, а ты считаешь, что мне зачем-то понадобился твой дряхлый хер?

— Тоже верно, — согласился Элвис.

Они зашли в туалет. Он был просторный, с несколькими кабинками и писсуарами.

— Сюда, — сказал Джек. Подошел к одной из кабинок, толкнул дверь и отошел, чтобы освободить проход ходункам Элвиса. Элвис пролез внутрь и посмотрел туда, куда показывал Джек.

Граффити.

— И все? — спросил Элвис. — Мы расследуем скребыхание в коридоре, хотим узнать, кто напал на тебя вчера ночью, а ты показываешь мне картинки в сральнике?

— Ты приглядись, — сказал Джек.

Элвис наклонился поближе. Его глаза были уже не те, и очки, пожалуй, стоило бы сменить на получше, но он разглядел, что граффити состояло не из букв, а из простых картинок.

Дрожь, как рюмка хорошей выпивки, пронеслась по Элвису. Когда-то он был фанатичным читателем древних и эзотерических текстов, вроде «Египетской Книги Мертвых» и «Собрания сочинений Г. Ф. Лавкрафта», и он тут же узнал, на что смотрит.

— Египетские иероглифы, — произнес он.

— Тютелька в тютельку, — сказал Джек. — Эй, а ты не такой дурак, как некоторые говорят.

— Спасибо, — ответил Элвис.

Джек залез в карман пиджака и достал сложенный клочок бумаги, развернул. Прижал к стене. Элвис увидел, что он покрыт такими же картинками, как те, что были на стене в кабинке.

— Я скопировал их вчера. Пришел посрать, потому что мой туалет еще не отмыли. Увидел это на стене, вернулся к себе в комнату, поискал в книгах и расшифровал. Верхняя строчка переводится примерно так: «Фараон сосет ослиный хер». А нижняя — «Клеопатра — шлюха».

— Чего?

— Собственно, и все, — сказал Джек.

Элвис был озадачен.

— Ну ладно, — сказал он наконец. — Один из здешних многочисленных чокнутых, исключая присутствующих, воображает себя Тутанхамоном, вот и пишет на стене иероглифами. Ну и что? В смысле, какая связь? Зачем мы приперлись в туалет?

— Не знаю, как конкретно все связано, — сказал Джек. — Пока не знаю. Но это… чудовище — оно застало меня вчера спящим, и я проснулся как раз вовремя, чтобы… в общем, он повалил меня на пол и присосался ртом к моей заднице.

— Говноед? — предположил Элвис.

— Не думаю, — ответил Джек. — Ему была нужна моя душа. Ее можно извлечь из любого отверстия в теле человека. Я про это читал.

— Где? — спросил Элвис. — В «Хастлере»?

— «Настольная книга о душе для мужчин и женщин» Дэвида Уэбба. Там в конце есть еще неплохие рецензии на фильмы о похищенных душах.

— О, надежный источник, — сказал Элвис.

Они вернулись в комнату Джека, сели на кровать и просмотрели его книги по астрологии, убийству Кеннеди и несколько эзотерических томов, включая философский труд «Настольная книга о душе для мужчин и женщин».

Элвис нашел эту книгу особенно любопытной; там обозначалось, что у людей не только есть душа, но что ее можно украсть, и еще были разделы о вампирах, гулях, инкубах и суккубах, как и о различных поедателях душ. Вывод был такой: если рядом есть такой чувак, то следи за своими основными отверстиями. Ртом. Носом. Задницей. Если ты женщина, то работы тебе прибавлялось. Уретры или уши — мужские или женские — не считались. Там душу не найти. Почему-то они не были основными отверстиями.

На задней обложке был список товаров, связанных и несвязанных с книжкой. Маленькие пластмассовые пирамиды. Шляпы, которые надеваешь, чтобы передавать мысли. Подсознательные аудиозаписи, которые помогают выучить арабский. Доставка бесплатная.

— В этой книге собраны все поедатели душ, кроме политиков и фанатов научной фантастики, — сказал Джек. — И, по-моему, такой у нас и завелся в «Тенистой роще». Поедатель душ. Открой раздел про Египет.

Элвис так и сделал. Перед главой был помещен кадр из «Десяти заповедей» с Юлом Бриннером в роли фараона. Он стоял в колеснице с серьезным видом, и это было уместное выражение, если учесть, что Красное море, которое раздвинул Моисей, сейчас сойдется обратно и утопит фараона вместе с армией.

Элвис читал главу, пока Джек разогрел воду кипятильником и налил им по чашке растворимого кофе.

— Его мне втайне приносит племянница, — объяснил Джек. — Или она утверждает, что племянница. Она черная. Никогда ее не видел до того, как получил пулю в Далласе и из меня извлекли мозги. Она — часть моей новой легенды. У нее отличная задница.

— Черт, — сказал Элвис, — тут сказано, что можно закопать какого-нибудь мужика, и если дать ему нужные листья танны, сказать заклинания и все такое прочее, то он вернется к жизни спустя несколько тысяч лет. Чтобы выжить, ему надо высасывать души живых, а если душа маленькая, то жизненной силы не хватит надолго. Маленькая. Это что значит?

— Читай дальше… Нет, ладно, так расскажу, — Джек передал Элвису чашку кофе и сел на кровати рядом. — Прежде, чем начну, хочешь «Динг-Донг»? Не мой. Я имею в виду шоколадку. Хм, хотя мой теперь тоже шоколадный, раз меня перекрасили.

— У тебя есть «Динг-Донги»? — спросил Элвис.

— Еще парочка «Пэйдэев» и «Бэби Рутов», — ответил Джек. — Что будешь? Пусть нам будет хуже.

Элвис облизал губы.

— Буду «Динг-Донг».

Пока Элвис наслаждался «Динг-Донгом», слюняво жуя беззубыми деснами и запивая кофе, Джек, установив чашку на колене, с «Бэби Рутом» в кулаке, излагал.

— Маленькие души — это те, у которых не осталось огня для жизни, — сказал Джек. — Знаешь, где их много?

— Если души — это как огонь, — сказал Элвис, — то нигде они не тлеют слабее, чем здесь. Здесь у нас горит только контрольная лампочка.

— Совершенно верно, — сказал Джек. — У нас, в «Тенистой роще», завелся какой-то египетский поедатель душ. Здесь прячется мумия, которая выходит поживиться по ночам. Идеальные условия, как понимаешь. Души маленькие, надолго ему не хватает. Если это существо два-три раза подряд придет приложить губы к одной и той же старческой заднице, то старик скоро помрет, а кого это волнует? Может, наша мумия не получает много энергии, как с большими душами, но добыча-то легкая. И мумия вряд ли сильная. Наверное, шелуха одна. Но мы и сами такие же. Сами скоро станем мумиями.

— А раз сюда постоянно привозят новых пациентов, — развил Элвис, — он может продолжать вечно, это свое похищение душ.

— Именно. Потому что для того нас сюда и привозят. Выкинуть с глаз долой, пока мы не умрем. И тех, кто не умирает сперва по болезни или просто от старости, заполучает он.

Элвис подумал.

— Вот почему он не лезет к медбратьям, сестрам и администраторам? Чтобы его не раскрыли.

— Поэтому, и еще потому, что они не спят. Он нападает, только если ты спишь или без сознания.

— Ладно, но вот что меня сбивает с толку, Джек: как древний египтянин оказался в доме престарелых в Восточном Техасе и почему он пишет херню на стенах в сральнике?

— Пошел посрать, стало скучно, вот и написал на стене. Наверняка писал так же на стенах пирамид тысячи лет назад.

— С чего ему срать? — спросил Элвис. — Он же не ест, нет?

— Он ест души, так что, видимо, срет остатками душ. И мне это говорит, что если погибнешь в его пасти, то не попадешь в мир иной, или куда попадают души. Он переваривает души, пока от них ничего не остается…

— …и ты становишься только украшением на туалетной воде, — закончил Элвис.

— Лично я считаю так, — сказал Джек. — Тут он не отличается от других, раз ему нужно срать. Любит чистые уютные места со смывом. В его время таких не было, так что, уверен, ему здесь нравится. А писать на стенах — просто привычка. Может, для него фараон и Клеопатра были как вчера.

Элвис доел «Динг-Донг» и глотнул кофе. Почувствовал прилив энергии от сахара и насладился им в полной мере. Ему хотелось попросить у Джека «Пэйдэй», про который тот упоминал, но он сдержался. Сладости, жареное, засиживаться допоздна и наркотики как раз и стали началом его падения. На сей раз надо держать себя в руках. Он должен быть готов к египетской угрозе душесоса.

Угроза душесоса?

Боже. А ему правда совсем скучно. Пора уже вернуться в комнату, в постель, чтобы обосраться и все вернулось к норме.

Но Иисусе и Ра, как это отличалось от того, что он сейчас переживал! Может, это все и херня, но учитывая, чем до того была его жизнь, это хотя бы увлекательная херня.

Наверное, стоит сыграть до конца, даже если он играл с черным, который считал себя Джоном Ф. Кеннеди и верил, что в коридорах санатория «Тенистая роща» рыщет мумия, расписывая кабинки граффити, высасывая души через задницы, переваривая их и высирая в туалете для посетителей.

Вдруг Элвис оторвался от размышлений. Из коридора снова донесся звук. Звук, который каждый раз напоминал ему что-то новое. На сей раз это была сухая шелуха кукурузы, которую качает на ветру. По спине пробежали мурашки, волосы на шее и руках встали дыбом. Он наклонился вперед, взялся за ходунки и подтянулся.

— Не ходи в коридор, — сказал Джек.

— Я же не сплю.

— Это не значит, что он ничего тебе не сделает.

— Ставлю свою задницу, что там нет никакой мумии из Египта.

— Было приятно познакомиться, Элвис.

Элвис сдвинул ходунки. Он был на полпути к двери, как вдруг заметил в коридоре силуэт.

Когда оно поравнялось с дверью, свет в коридоре потускнел и замигал. Вокруг существа, как ручные вороны, плясали крылатые тени. Оно шло и запиналось, брело и плыло. Ногами оно передвигало, как Элвис, то есть не очень твердо, но все же было что-то неуловимое в его перемещении. Дерганое, но по-призрачному гладкое. Существо было в грязных джинсах, черной рубашке и черной ковбойской шляпе, опущенной так низко, что та скрывала весь лоб. На ногах были большие ковбойские сапоги с загнутыми носами, и от него исходила смесь запахов: компостная куча грязи, гнилые листья, канифоль, перепрелые фрукты, сухая пыль и газовые нечистоты.

Элвис обнаружил, что не может сдвинуться ни на сантиметр. Существо остановилось и медленно повернуло голову на шейке, напоминавшей яблочный стебелек, и посмотрело на Элвиса из пустых глазниц, открыв, что оно действительно было уродливей Линдона Джонсона.

К своему удивлению, Элвис вдруг обнаружил, что приближается к существу, словно тележка оператора, что ныряет прямо в правую глазницу твари, которая быстро раздулась до масштабов широкого каньона с дном, скрытым во тьме.

И Элвис полетел ко дну, вращаясь и вращаясь, и из пустоты рванули навстречу пропахшие канифолью воспоминания о пирамидах и лодках на реке, жарких синих небесах, и большом серебристом автобусе, который тяжело хлестал черный ливень, трещащем мосту и волне темной воды, и проблеске серебра. Потом настала тьма столь дьявольская, что ее даже сложно было назвать тьмой, и Элвис почувствовал грязь на языке и невыразимое ощущение клаустрофобии. И еще он чувствовал голод существа, голод, что пронзал, как раскаленные булавки, а потом…

…раздались хлопки, один за другим, и Элвис почувствовал, что вращается еще быстрей, уносится назад из глубокого каньона памяти пыльной головы, и что он снова стоит, опершись на ходунки, а мумия — ибо Элвис уже не отрицал, что это была именно она — повернула голову и начала двигаться, брести, плыть, запинаться, скользить вниз по коридору, ее ручные тени вокруг головы завопили ржавыми глотками. Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Когда существо скрылось, Элвис заставил себя поднять ходунки и выйти в коридор. За ним выскользнул Джек, и они увидели, как мумия в ковбойском наряде направляется к черному ходу. Подойдя к закрытой двери, она наклонилась там, где дверь соприкасалась с косяком, и, дергаясь и корчась, протиснулась в невидимую щель. Тени последовали за ней, словно их засосало пылесосом.

Хлопки продолжались, и Элвис обернулся в их направлении, и там, в маске, с двойной усеянной пуговицами-кончо кобурой, затянутой у пояса, стоял Кемосабе с серебряными Фаннерами-50 в каждой руке. Он быстро отстреливал пистоны в сторону, куда удалилась мумия, красные кружочки пистонов с черными точками вылетали из барабанов в дыму.

— Засранец! — сказал Кемосабе. — Засранец!

А потом содрогнулся, уронил обе руки, выстрелил по разу в землю, застыл, рухнул.

Элвис понял, что тот умер от разрыва сердца еще до того, как коснулся черно-белого кафеля; погиб в пылу битвы, с нетронутой душой.

Свет в коридоре затрещал и вернулся к норме.

Тогда пришли администраторы, медсестры и медбратья. Перекатили Кемосабе на спину и надавили ладонями на грудь, но он уже не задышал. Больше никакого «Но, Сильвер». Они повздыхали над ним и пощелкали языками, и наконец медбрат поднял с Кемосабе маску, стянул с головы и уронил на пол, небрежно, без всякого уважения открыв его личность.

Им оказался какой-то незнакомый старик.

И снова Элвиса отругали, и на сей раз еще спрашивали, как и Джека, что случилось с Кемосабе, но они не сказали правды. А кто поверит парочке чокнутых? Элвис и Джек Кеннеди рассказывают, что Кемосабе расстреливал мумию в ковбойском прикиде, Буббу Хо-Тепа со стаей теней, вьющихся над стетсоном?

Так что они соврали.

— Он пришел, стреляя на ходу, и потом упал, — сказал Элвис, и Джек присоединился к этой истории, и когда Кемосабе унесли, Элвис, с трудом, держась за ходунки, опустился на колени, поднял сброшенную маску и забрал с собой. Он хотел унести и пистолеты, но медбрат взял их для своего четырехлетнего сынишки.

Позже он с Джеком узнал из слухов, что сосед Кемосабе, восьмидесятилетний старик, лежавший в полукоматозном состоянии несколько лет, был найден мертвым на полу их комнаты. Пришли к выводу, что Кемосабе в забытьи стащил его с койки на пол и восьмидесятилетний откинулся во время падения. Что до Кемосабе, то решили, что он свихнулся, когда понял, что натворил, и убрел стрелять в коридор, где у него и случился сердечный приступ.

Элвис же знал правду. Пришла мумия, и Кемосабе хотел защитить своего соседа единственным способом, какой знал. Но вместо серебряных пуль его пистолеты дымили серой. Элвис почувствовал прилив гордости за старого пердуна.

Позже они встретились с Джеком, обсудили то, что видели, и больше им сказать друг другу было нечего.

Ночь прошла и встало солнце, и Элвис, не сомкнувший глаз, поднялся, натянул штаны и рубашку цвета хаки и вышел с ходунками на улицу. Он уже тысячу лет не бывал на улице, и там было так странно — солнечный свет и аромат цветов и техасское небо так высоко и облака такие белые.

Было трудно поверить, что он провел столько времени в койке. Даже с ходунками он за последние дни укрепил мускулы ног так, что ему казалось, что ходить стало легче.

Миловидная медсестра с сиськами-грейпфрутами вышла и сказала:

— Мистер Пресли, вы выглядите куда здоровее. Но не оставайтесь на улице надолго. Скоро тихий час, и нам надо, ну знаете…

— Отвали, снисходительная сучка, — ответил Элвис. — Я уже устал от твоей херни. Сам себе трансмиссию смажу. А если опять будешь разговаривать со мной, как с малым дитем, я эти ходунки тебе об башку сломаю.

Миловидная медсестра потеряла дар речи, потом тихо ушла.

Элвис ковылял по круговой подъездной дорожке, что окружала дом. Полчаса спустя он добрался до заднего фасада и двери, через которую ушла мумия. Дверь еще была заперта, и он встал и с удивлением на нее осмотрел. Как это у мумии получилось проскользнуть в почти неразличимую щель между дверью и косяком?

Элвис оглядел бетон у порога. Никаких улик. С ходунками он доковылял до близлежащей рощи, рощи болотных дубов, амбровых деревьев и гикори, что высились на каждом из берегов большого ручья, который тек позади дома.

Здесь земля довольно круто спускалась под откос, и миг он колебался, а потом подумал: «Ну а почему бы, блин, и нет?»

Твердо установил ходунки и пошел вперед, угол наклона становился все резче. Когда он добрался до берега ручья и вышел в зазоре между деревьями, совсем вымотался. Ему отчаянно хотелось позвать на помощь, но при том не хотелось унижаться, особенно после отповеди медсестре. Он знал, что вернул себе немного былой уверенности. Больше его ругань и оскорбления не казались ей умилительными. Слова ее ужалили, хоть и слегка. Но, по правде сказать, он будет скучать по тому, как она смазывала его конец.

Он оглядел берег. Тут было довольно круто. Сам ручей был узкий, берега были три метра в ширину, из гравия. Слева ручей пробегал под мостом, и он заметил, что под ним скопилась масса сорняков и ила, а среди нее различил что-то блестящее.

Элвис опустился на землю в ходунках, сел и смотрел, как мимо бурлит вода. На дереве поблизости засмеялся здоровый дятел, а сойка крикнула птичке поменьше убираться с ее территории.

Куда же делся старина Бубба Хо-Теп? Откуда пришел? И как, черт возьми, сюда попал?

Он припомнил, что видел в голове у мумии. Серебристый автобус, ливень, разбитый мост, поток воды и ила.

Так, ну-ка, минутку, подумал он. Вот здесь у нас и вода, и ил, и мост, хотя и не разбитый, и есть что-то блестящее среди листьев, веток и собравшегося мусора. Все это — элементы, которые он видел в голове Буббы Хо-Тепа. Очевидно, здесь есть связь.

Но какая?

Снова собравшись с силами, Элвис подтянулся и развернул ходунки, и поковылял назад, к дому. Когда он добрался до комнаты и завалился на кровать, был весь залит потом, а мышцы натянулись, как провода. Волдырь на члене пульсировал, и он расстегнул штаны и спустил трусы. Тот снова наполнился гноем и выглядел еще хуже, чем обычно.

Это рак, решил он. Он смело принял эту идею. «Они скрывали это от меня, потому что я старый, а им все равно. Они думают, что старость убьет меня раньше, и, пожалуй, они правы.

Ну и пошли они. Я сам знаю, что это такое, а даже если ошибаюсь, то какая разница».

Он достал мазь и обработал гнойный нарыв, убрал мазь, снова натянул трусы и штаны, застегнул ремень.

Элвис нашел в тумбочке пульт, включил телевизор в ожидании обеда. Пробежав по каналам, наткнулся на рекламу Недели Элвиса Пресли. Она его напугала. Он видел ее не впервые, но сейчас она его сразила до глубины души. Там показывали отрывки из его фильмов — «Пикник у моря», «Разнорабочий» и другие. Всякое дерьмо. Вот он все жалуется о том, как потерял гордость и как с ним обошлась жизнь, а теперь вдруг осознал, что гордости у него не было и так, а жизнь вообще-то относилась к нему бережно, и основная куча дерьма — только его вина. Теперь он пожалел, что не уволил менеджера, Полковника Паркера, когда тот предложил сниматься в кино. Старпер был дураком, а сам Элвис был еще большим дураком, что последовал его совету. Еще он пожалел, что мало ценил Присциллу. Пожалел, что не может сказать дочери, как ее любит.

Всегда вопросы. Никогда ответы. Всегда надежды. Никогда не их исполнение.

Элвис выключил телевизор и уронил пульт на тумбочку, как раз, когда в комнату вошел Джек. У того была под мышкой папка. Казалось, что он пришел на брифинг в Белом доме.

— Я попросил женщину, которая зовет себя моей племянницей, помочь мне, — сказал он. — Она возила меня в центр города, в газетный архив. Помогала с расследованием.

— Каким расследованием? — спросил Элвис.

— По нашей мумии.

— Ты что-то узнал?

— Полным-полно всего.

Джек придвинул к койке стул, а Элвис с помощью кнопки поднял койку так, чтобы увидеть, что в папке Джека.

Джек раскрыл папку, достал вырезки и разложил на постели. Элвис разглядывал их, пока Джек говорил.

— По Соединенным Штатам давно гастролировала одна из второстепенных мумий, взятая для выставки у египетского правительства. Ну знаешь, музеи, все такое. Не большие выставки, как у Тутанхамона какое-то время назад, но внимание она привлекала. Мумию перевозили из штата в штат на кораблях или поездах. Когда она доехала до Техаса, ее похитили.

Судя по уликам, ее выкрали ночью пара мужчин в серебристом автобусе. Был свидетель. Кто-то выгуливал собаку. Вкратце, грабители вломились в музей и украли ее, наверное, в надежде получить выкуп. Но тут случилась самая страшная буря в истории Восточного Техаса. Торнадо. Ливень. Град. Представляешь. Ручьи и реки разлились. Смывало трейлеры. Топило скот. Может, помнишь ее… неважно. То еще было наводнение.

Наши ребята исчезли и больше никто о них не слышал. Когда ты рассказал, что увидел в голове мумии — серебристый автобус, буря, мост, все это — я пришел к более интересному и, как мне кажется, достаточно более точному сценарию.

— Дай угадаю. Автобус смыло. По-моему, я его сегодня нашел. Прямо в ручье за домом. Наверное, вынесло сюда года три назад.

— Тогда все сходится. Ты видел, как рушится мост — так автобус угодил в ручей, который тогда был глубокий, как бушующая река. Автобус потащило по течению. Он застрял поблизости, и мумия оказалась в плену на дне, но недавно выбралась на волю.

— Но как же она ожила? — спросил Элвис. — И как, черт возьми, я попал в ее воспоминания?

— Здесь уже начинаются догадки, но судя по тому, что я прочел, иногда мумии хоронили безымянными, накладывая на их саркофаг, или гроб, если угодно, проклятье. Предполагаю, наш дружок — из таких. Пока он был в гробу, был сушеным трупом. Но когда автобус смыло с дороги, гроб перевернулся, или развалился, и наш парень освободился от проклятья. Или, скорее всего, гроб сгнил со временем, и охранное заклятье разрушилось само. И представь, как он там все это время томился, живой, но не живой. Голодный, но без возможности насытиться. Я сказал, что он освободился от проклятья, но это не совсем правда. Он освободился от заключения, но еще нуждался в душах.

А теперь они у него есть, и он будет питаться нами, пока его не уничтожат раз и навсегда… Знаешь, мне кажется, как ни странно, в нем еще осталось что-то, что хочет вернуться. Снова быть человеком. Он не совсем понимает, чем стал. Следует старым желаниям и потребностям своего нового состояния. Вот почему он поддался иллюзии одежды — наверное, скопировал вид какой-нибудь своей жертвы.

Души дают ему мощь. Увеличивают волшебные силы. Одна из которых — загипнотизировать, как бы затащить себе в голову. Так он душу украсть не сможет, для этого жертве надо потерять сознание, но зато может ослабить, отвлечь.

— А эти тени вокруг?

— Его стражи. Они его предупреждают. У них есть свои ограниченные силы. Я читал о них в «Настольной книге о душе для мужчин и женщин».

— И что же нам делать? — спросил Элвис.

— Думаю, лучшая идея — сменить дом престарелых, — ответил Джек. — Больше ничего в голову не приходит. Я так скажу. Наша мумия — сова. Встает в три ночи. Так что я высплюсь сейчас и после ланча. Поставлю будильник на вечер, чтобы заварить пару чашек кофе. Если он придет — не хочу, чтобы он опять шлепал губами по моей заднице. По-моему, в ту ночь, как он ко мне пристроился, он услышал, как ты идешь по коридору, и убежал. Не потому, что испугался, но потому, что не хотел, чтобы его раскрыли. Ты подумай. Ведь у него здесь уютная берлога.

Когда Джек ушел, Элвис решил последовать примеру Джека и вздремнуть. Конечно, в его возрасте он и так часто спал, и мог уснуть в любой момент — или беспокойно ворочаться часами. Тут не подгадаешь.

Он пристроил голову на подушке и попытался заснуть, но сон не шел. Напротив, пришло много мыслей. Например, что у него осталось в жизни, кроме этого места? Его не назвать домом, но это все, что у него есть, и будь он проклят, если какой-то заморский душесосущий граффитирисующий сукин сын в шляпе не по размеру и ковбойских сапогах (с мысками как у эльфов) украдет души его семьи и высрет в туалете для посетителей.

В фильмах Элвис всегда играл героев. Но, когда гасли софиты, наступало время наркотиков, глупостей и блуда. А теперь настала пора стать хоть немного тем, кем он всегда себя воображал.

Героем.

Элвис потянулся за телефоном и набрал номер комнаты Джека.

— Мистер Кеннеди, — сказал Элвис, когда Джек ответил. — Не спрашивайте, что дом престарелых может сделать для вас, спросите, что вы можете сделать для дома престарелых.

— Эй, ты украл мою лучшую цитату, — сказал Джек.

— Ну ладно, тогда перефразирую свою: «Давайте займемся делом».

— К чему ты клонишь?

— Ты уже понял, к чему. Мы убьем мумию.

Солнце, как фурункул на ярко-голубой заднице неба, постепенно зашло, и небо широко раздвинуло ноги, чтобы обнажить лобковые заросли ночи, волосатую тьму, в которой, как вши, ползали звезды и медленно поднималась луна, словно собачий клещ-альбинос, стремящийся к анальной расщелине.

Во время этой неторопливой смены времен суток Элвис с Джеком обсудили свои планы, потом немного поспали, съели обед из вареных кабачков и мясного рулета, еще поспали, съели ужин из белого хлеба и аспарагуса с добавкой в виде бутерброда с ветчиной, в котором было куда больше бутерброда, чем ветчины, снова поспали и проснулись как раз ко времени, когда появились лобковые заросли и заползали звездные вши.

Но даже тогда, когда настала ночь, им пришлось ждать полуночи, чтобы сделать то, что они должны были сделать.

Джек прищурился в очках и просмотрел свой список.

— Две бутылки спирта для растирания? — спросил он.

— Есть, — сказал Элвис. — И даже не придется ими бросаться. Смотри-ка… — Элвис показал распылитель краски. — Нашел в кладовке.

— Я думал, ее запирают, — сказал Джек.

— Запирают. Но я украл у Диллинджера заколку для волос и взломал замок.

— Прекрасно! — порадовался Джек. — Спички?

— Есть. Еще я упер зажигалку.

— Хорошо. Форма?

Элвис поднял свой белый костюм, слегка посеревший впереди из-за пятна от чили. На кровати лежали белый шелковый шарф и широкий ремень из золота, серебра и рубинов. Рядом стояли сапоги на молнии из Кей-марта.

— Есть.

Джек взял серый деловой костюм на вешалке.

— У меня в комнате еще отличные туфли и галстук

— Есть, — повторил Элвис.

— Ножницы?

— Есть.

— Мое инвалидное кресло смазано и готово к бою, — сказал Джек, — и еще я отыскал в одной книжке волшебные слова. Не знаю, могут ли они напугать мумию, но в теории должны изгонять зло. Я записал их на листочке.

— Пустим в дело все, что есть, — ответил Элвис. — Ну ладно. В 2:45 позади здания.

— Учитывая нашу скорость, выходить стоит около 2:30, - заметил Джек.

— Джек, — спросил Элвис. — Мы знаем, что делаем?

— Нет, но говорят, огонь очищает зло. Будем надеяться, что те, кто это говорит, кем бы они ни были, правы.

— Тогда все есть, — сказал Элвис. — Сверим часы.

Они сверили, и Элвис добавил:

— Помни. Ключевые слова на сегодня — «Осторожность», «Возгораемый» и «Следи за своей задницей».

На передней двери была пожарная сигнализация, но изнутри с ней было легко сладить. Как только Элвис перерезал провода ножницами, они надавили на рычаг на двери и Джек выкатил коляску наружу, и придержал дверь, пока Элвис выходил на ходунках. Элвис выкинул ножницы в кусты, Джек заложил между дверями книжку с мягкой обложкой, чтобы можно было вернуться — если они доживут до возвращения.

На Элвисе были большие очки с шоколадной оправой с разноцветными драгоценными камнями и заляпанный белый костюм с шарфом, ремнем и сапогами на молнии. Костюм был спереди расстегнут и везде висел мешком, не считая живота. Чтобы натянуть его там еще сильнее, Элвис сделал что-то вроде санитарной сумки и пододел под костюм!!! В сумке лежала маска Кемосабе, «Пурпурное сердце» Быка и газетная вырезка, из которой он впервые узнал о своей смерти.

На Джеке были серый деловой костюм с аккуратно завязанным галстуком в черно-красную полоску, черные туфли и черные нейлоновые носки. Пиджак ему шел. Он действительно был похож на бывшего президента.

На инвалидной коляске лежал распылитель краски, заправленный спиртом для растирания, а рядом зажигалка и спички-книжка. Джек передал Элвису распылитель. К нему была привязана полоска ткани, оторванной от простыни. Элвис повесил его на плечо, залез за ремень и достал расплющенную недокуренную дешевую сигару, которую хранил на особый случай. Случай, который, как он думал, уже никогда не настанет. Сжал сигару в зубах, взял спички с коляски и закурил. На вкус она была как собачье дерьмо, но он все равно затянулся. Бросил книжку обратно на коляску и, посмотрев на Джека, сказал: «За дело, амиго».

Джек убрал спички и зажигалку в карман. Сел в коляску, пнул подпорки на место и поставил на них ноги. Слегка откинулся и нажал на рычаг на подлокотнике. Электрический мотор зажужжал, кресло двинулось вперед.

— Встретимся на месте, — сказал Джек. Он скатился по бетонному скату на круговую дорожку и исчез за углом здания.

Элвис посмотрел на часы. Почти 2:45. Надо торопиться. Он вцепился обеими руками в ходунки и двинулся.

Спустя пятнадцать утомительных минут, за домом, Элвис прислонился к двери, где входил и выходил Бубба Хо-Теп. Его, как зонтик, накрыли тени. Он уложил ствол распылителя на ходунки и стер шарфом пот со лба.

В старые деньки после выступления он вытирал шарфом лицо и бросал женщине в толпе, смотрел, как она кончала от счастья. В этот момент в обратку летели трусики и ключи от номеров, букеты роз.

Сегодня он надеялся, что Бубба Хо-Теп не подотрется этим шарфом, когда высрет его душу в толчок.

Элвис посмотрел направо, где круговая бетонная дорожка слегка шла на подъем, и там, в коляске, терпеливо и спокойно восседал Джек. Лунный свет разлился по нему, от чего тот стал похож на бетонного садового гнома.

Мрачное предчувствие расползлось по Элвису, как корь. Он подумал: «Бубба Хо-Теп выйдет из русла ручья, голодный и злой, а когда я попытаюсь его остановить, он засунет этот распылитель мне в зад, а потом засунет меня и инвалидную коляску в зад Джеку».

Он затягивался сигарой так торопливо, что голова закружилась. Он посмотрел в сторону ручья, и там, где расступались деревья, возник силуэт, словно в облаке термитов, ползучий, как краб, текучий, как вода, дерганый и звенящий, как куча инструментов нефтяников, что сыпятся с холма.

Его безглазые дырки ловили лунный свет и на миг задерживали, прежде чем дать просветить насквозь и выйти с другой стороны неровными золотыми лучами. Силуэт, который был одновременно и неуклюжим, и скользящим, на миг показался всего лишь тенью, окруженной более активными тенями, потом кучей скрученных коричневых веток и сушеной грязи, слепленной в форме человека, а в другой миг — существом в ковбойской шляпе и сапогах, идущей так, словно каждый шаг был последним.

На полпути к дому престарелых оно заметило Элвиса, стоящего на фоне темных дверей. Элвис почувствовал, что его кишки расслабились, но был решительно настроен не изгадить единственный хороший костюм для выступлений. Коленки стучали, как стебли тростника, шуршащего на ветру. Собачья сигара выпала из губ.

Он поднял распылитель и приготовился стрелять. Прижал приклад к бедру и стал ждать.

Бубба Хо-Теп не шевелился. Прекратил движение вперед. Элвис вспотел еще сильнее. Лицо, грудь и яйца были мокрыми. Если Бубба Хо-Теп не подойдет, то их плану трындец. Он должен оказаться в пределах поражения распылителя. Их идея заключалась в том, чтобы облить его спиртом, а потом Джек подкатит сзади, бросаясь спичками или зажигалкой в Буббу, чтобы тот вспыхнул.

Элвис пробормотал:

— Иди и получи свое, дохлый кусок говна.

Джек на миг задремал, но теперь пришел в себя. Все покалывало. Казалось, будто под кожей катались маленькие подшипники. Он поднял взгляд и увидел, как Бубба Хо-Теп замер между берегом ручья, Джеком и Элвисом у дверей.

Джек сделал глубокий вдох. Все шло не так, как они планировали. Мумия должна была наброситься на Элвиса, потому что он загораживал дверь. Но не свезло.

Джек достал спички и зажигалку из кармана и положил между ног на сиденье коляски. Опустил руку на рычаг коляски, бросил ее вперед. Придется все делать самому; нужно выманить Буббу Хо-Тепа, чтобы тот подошел ближе к распылителю Элвиса.

Бубба Хо-Теп вытянул руку и врезал по Джеку Кеннеди. Раздался звук, как выстрел винтовки (тут и без комиссии Уоррена было ясно, что удар пришелся спереди) и перевернулось кресло, и вылетел Джек, кувыркаясь по дорожке, цемент раздирал костюм на коленях, вгрызался в шкуру. Кресло, минус наездник, покачнулось вперед и назад, но покатило дальше, свернув вниз по склону к Элвису в дверях, что опирался на ходунки с распылителем наготове.

Кресло врезалось в ходунки Элвиса. Тот отлетел к двери, качнулся вперед и успел ухватиться за ходунки, хотя выронил распылитель.

Он бросил взгляд и увидел, что Бубба Хо-Теп наклонился над Джеком без сознания. Рот Буббы широко раскрывался, все шире, и стал черным беззубым пылесосом, мерцающим внутри розовым, словно открытая рана на лунном свете; затем Бубба Хо-Теп повернул голову и розового видно не стало. Его рот опустился к лицу Джека, и когда Бубба Хо-Теп начал всасывать, тени вокруг задергались и запрыгали, как индейки.

Элвис ухватился за ходунки, чтобы нагнуться и взять распылитель. Когда разогнулся, отшвырнул ходунки и рухнул в кресло. Нашел там спички и зажигалку. Джек сделал все, что мог, чтобы отвлечь Буббу Хо-Тепа, чтобы привести его ближе к двери. Но не вышло. И все же случайно он предоставил Элвису инструменты для уничтожения мумий, и теперь только от него одного зависело то, что они с Джеком надеялись осуществить вместе. Элвис заложил спички за широкую пазуху, покрепче прижал задницей зажигалку.

Элвис поиграл пальцами по переключателями кресла так же проворно, как когда-то играл на студийных клавишах. Рванул на коляске на склон к Буббе Хо-Тепу, перепуганный до смерти, но решительный, и скрипучим, но все же напоминающим о годах былой славы голосом запел “Don’t Be Cruel”, и через миг он оказался у Буббы Хо-Тепа и его теней.

Бубба Хо-Теп посмотрел на Элвиса, когда тот, распевая, приблизился. Его рот сузился до нормальных размеров, а зубы, ранее исчезнувшие, снова выросли из десен, как маленькие черные пеньки. В пустых глазницах затрещала и запрыгала электрическая саранча. Он прокричал что-то на египетском. Элвис увидел, как слова выскакивают изо рта Буббы Хо-Тепа видимыми иероглифами, похожими на черных жуков и палки.

[33]

Элвис шел на таран Буббы Хо-Тепа. Когда он оказался достаточно близко, прекратил петь и нажал на спусковой крючок распылителя. Спирт для растирания брызнул и врезался Буббе Хо-Тепу в лицо.

Элвис вильнул, пронесся мимо мумии, развернулся уже с зажигалкой в руке. Когда он приблизился к Буббе, тени, кружившие у головы существа, отделились и взмыли высоко вверх, как перепуганные летучие мыши.

Черная шляпа Буббы задрожала, отрастила крылья и ухлопала с головы, став тем, чем и была всегда — живой тенью. Тени бросились вместе, галдя, как гарпии. Они кружили у лица Элвиса, ему по коже словно елозили звериными шкурами — кровавой стороной внутрь.

Бубба согнулся в талии, как сломанная кукла, ударил головой о цементную дорожку. Из мрака вынырнула его черная шляпа-мышь, быстро расширившись и покрыв все тело Буббы, расплескавшись, как пролитые чернила. Бубба пузырем протек под колесами Элвиса, темной волной поднялся за креслом и между спиц и хлынул на колени Элвиса, и завис над ним, прорвав дряхлым лицом тени, уставившись прямо на Элвиса.

Элвис через зазоры в тенях увидел рожу, напоминавшую почерневшую и сгнившую тыкву с Хэллоуина, с рваными глазницами, носом и ртом. И этот рот расширился до туннеля, и в том туннеле Элвис видел тьму и ужасную бесконечность, что была уделом Буббы, и Элвис щелкнул зажигалкой, и пламя скакнуло, и полыхнул спирт, и голова Буббы стала бледно-голубой, резко отдернулась, взметнулась, как черная волна с горящей нефтяной пленкой. Затем Бубба рухнул кучей пылающих палок и черной грязи, горящее смоляное чучелко, рванул с бетонной дорожки к ручью. Тени-стражи захлопали крыльями вслед в страхе, что их бросят.

Элвис подкатил к Джеку, наклонился и прошептал:

— Мистер Кеннеди.

Веки Джека затрепетали. Он едва мог повернуть голову, и что-то хрустнуло у него в шее, когда он все-таки справился.

— Президент скоро умрет, — сказал он, его сжатый кулак задрожал и раскрылся, из него выпал клочок бумажки. — Пойди и добей его.

Тело Джека расслабилось, его голова откатилась на поврежденной шее, две луны засияли в его глазах. Элвис тяжело проглотил и отдал честь Джеку.

— Господин президент, — произнес он.

Что ж, он хотя бы не дал Буббе Хо-Тепу забрать душу Джека. Элвис наклонился, подобрал бумажку. Прочел вслух под светом луны:

— Ты, тварь из края смерти. Неважно, что задумал ты, добра себе нипочем не жди. Если зло — твой черный замысел, гад, знай, что Светлые надерут твой злобный зад.

«И все? — подумал Элвис. — Это и есть заклинание против зла из «Книги души»?» Ну да, конечно. А кольцо-декодер в комплекте не идет? Черт, даже почти не рифмуется.

Элвис поднял взгляд. Бубба Хо-Теп пал в синем пламени, но теперь поднимался, готовясь спуститься к ручью, туда, где у него было убежище.

Элвис объехал Джека и ударил по газам. Издал боевой клич. Белый шарф плескался позади на ветру, когда он ринулся вперед.

Огонь на Буббе Хо-Тепе затух. Он уже был на ногах. От головы в прохладный ночной воздух шипел серый дымок. Он обернулся к Элвису, твердо уперев ноги в землю, поднял руку и потряс кулаком. Завопил, и снова Элвис увидел, как изо рта выпрыгивают иероглифы. Символы закружились и ненадолго встали в ряд:

[34]

— и исчезли.

Элвис выпустил защитную бумажку. Это бредятина. А ему нужно действовать.

Когда Бубба Хо-Теп увидел, что Элвис приближается на полной скорости, держа распылитель наперевес, бросился бежать, но Элвис уже его настиг.

Он поднял ногу и протаранил Буббу Хо-Тепа в зад, и нога прошла прямо сквозь Буббу. Мумия заизвивалась, насаженная на ногу Элвиса. Тот облил из распылителя Буббу Хо-Тепа, себя, кресло, и они кубарем полетели вниз по берегу ручья кучей-малой из теней под светом луны.

Элвис закричал, когда твердая земля и острые камни врезали по его телу, как по пиньяте. Катился он все еще с Буббой на ноге, и когда они прекратили движение, оказались рядом с ручьем.

Бубба Хо-Теп, словно гуттаперчевый, развернулся на ноге Элвиса и посмотрел на него.

У Элвиса в руках еще был распылитель. Он вцепился в него, как в последнюю соломинку. Выдал Буббе еще дозу спирта. Правая рука Буббы кинулась в сторону, пробежала по земле и наткнулась на полено, которое вымыло на берег, схватила его и размахнулась. Полено врезалось Элвису по голове.

Элвис упал навзничь. Распылитель вылетел из рук. Бубба Хо-Теп теперь склонился над ним. Снова вдарил деревяшкой. Элвис почувствовал, что отключается. Он знал, что если отключится, то конец не только ему, но и его душе. Он станет просто дерьмом; никакой загробной жизни; ни реинкарнации, ни ангелов с арфами. Он никогда не узнает, что лежит за гранью. Для Элвиса Пресли все закончится здесь и сейчас. Не останется ничего, только смыв унитаза.

Рот Буббы Хо-Тепа завис над лицом Элвиса. Он был похож на раскрытый люк. Из него пахнуло нечистотами.

Элвис залез рукой в костюм и нащупал книжку со спичками. Откинувшись, притворившись, что отрубается, чтобы ближе приманить распахнутую пасть Буббы Хо-Тепа, он откинул крышку книжки большим пальцем, нащупал одну из спичек и выдвинул ее серную голову к черной полоске.

Как только Элвис почувствовал, как приторный рот Буббы Хо-Тепа припал к его хавальнику, словно венерина мухоловка, весь коробок загорелся разом, ожег руку, и он закричал.

Пламя почуяло спирт на теле Буббы, и тот вспыхнул столбом голубого пламени, опалив волосы на голове Элвисы, выжигая его брови дотла, ослепляя, и тот больше не видел ничего, кроме обжигающе белого света.

Элвис осознал, что Бубба Хо-Теп уже не стоит над ним, и белый свет постепенно стал пятнистым белым светом, а потом серым, и наконец мир, как негатив снимка с Полароида, проявился, сперва зеленоватый, потом — полный ночных оттенков.

Элвис перекатился на бок и увидел луну, плывущую в ручье. Еще увидел в воде пугало, вокруг которого расползалась солома, пока течение уносило его прочь.

Нет, не пугало. Бубба Хо-Теп. Ибо теперь огонь выжег всю его темную магию и умение меняться — или это все дурацкое заклинание из книжки Джека про души? Или и то, и другое?

Неважно. Элвис приподнялся на локте и поглядел на труп. По мере того, как его уносило течением, вода растворяла его все быстрее.

Элвис упал на спину. Почувствовал, как что-то внутри трется о что-то мягкое. Он чувствовал себя шариком с водой, в котором прокололи дырку.

Это нокаут, и он сам это понимал.

Но зато душа еще при мне, подумал он. Еще моя. Вся моя. И старики в «Тенистой роще» — Диллинджер, Печальный Йодлер, все — их душа при них, и так оно будет и впредь.

Элвис посмотрел на звезды между раздвоенными изогнутыми ветвями дуба. Было видно целую кучу этих чудесных звезд, и вдруг он понял, что созвездия похожи на очертания иероглифов. Он повернулся правее, и там, словно прямо на берегу, были еще звезды, еще иероглифы.

Он перекатил голову назад, посмотрел над символы над головой, потом направо и прочитал там. Совместил в голове.

Он улыбнулся. Неожиданно ему показалось, что он все-таки умеет читать иероглифы, и то, что они гласили на фоне темного прекрасного неба, было очень простым, но все же глубоким:

Все хорошо.

Элвис закрыл глаза и больше не открывал.

Конец

Перевод: Сергей Карпов

Программа Двенадцати шагов[35] для Годзиллы

Joe R. Lansdale, "Godzilla's Twelve Step Program", 1994

I. Честная работа

По дороге на работу в литейный цех Годзилла видит огромное здание, которое все вроде бы сделано из блестящей меди и темного зеркального стекла. Он смотрит на свое отражение и вспоминает былые времена, представляя, каково это — раздавить здание, изрыгнуть на него пламя, закоптить окна дочерна огненным дыханием, а затем с удовольствием поплясать на дымящихся развалинах.

Живи сегодняшним днем, говорит он себе. Живи сегодняшним днем.

Годзилла усилием воли заставляет себя не отрываясь смотреть на здание. И проходит мимо. Он идет в литейный цех. Надевает шлем. Он выдыхает огонь в огромный чан с обломками старых автомобилей, превращая их в расплавленный металл. Металл льется по трубам в новые формы для новых частей автомобиля. Дверцы. Крыши. И тому подобное.

Годзилла чувствует, как спадает напряжение.

II. Отдых

После работы Годзилла держипся подальше от центра города. Ему не по себе. Если целый день выдуваешь пламя, то трудно сразу остановиться. Он отправляется в ЦЕНТР ОТДЫХА БОЛЬШИХ МОНСТРОВ.

Там Горго[36]. Как обычно, пьяна от морской воды с нефтью. Горго вспоминает былые времена. Вечно она так. Только и знает, что твердит о былых временах.

Они выходят на задний двор и вдвоем дышат на кучи мусора, которые ежедневно там сваливают на нужды Центра. Тут же встречают Конга[37]. Пьяного, как обезьяна. Он играет с куклами Барби. Другого занятия у него нет. Наконец он прячет кукол, вцепляется в свой ходунок и ковыляет мимо Годзиллы и Горго.

— Он с самой осени такой, — говорит Горго, — ни на что не годный кусок дерьма. И зачем ему только эти пластмассовые шлюшки? Он чё, не знает, что на свете есть настоящие женщины?

Годзилле кажется, что Горго чересчур печально смотрит на удаляющуюся задницу Конга, поддерживаемую ходунком. Годзилла уверен, что видит, как глаза Горго увлажняются.

Годзилла сжигает в пепел кое-какие отходы, но удовлетворения почти не получает. Как-никак он целый день выдыхал огонь, а толку — чуть. Полегчало лишь самую малость. В литейном и то было лучше. Он идет домой.

III. Секс и разрушение

В этот вечер по телику показывают ужастик с чудищем. Как обычно. Огромные зверюги опустошают города один за другим. Топчут пешеходов лапами, раздавливая их в лепешку.

Годзилла внимательно рассматривает ступню правой лапы, где остался шрам оттого, что он расплющивал машины. Он вспоминает, как приятно хлюпали людишки, проскальзывая между пальцев в виде кашицы. Он думает обо всем этом и переключает канал. Минут двадцать смотрит «Мистера Эда»[38], выключает телик, мастурбирует, представляя горящие города и хлюпающую плоть.

Позже, глубокой ночью, он просыпается в холодном поту. Идет в ванную, торопливо вырезает из кусков мыла грубые человеческие фигурки. Месит мыло ступнями, так что оно хлюпает под пальцами, закрывает глаза и рисует в своем воображении картины. Пытается зафиксировать ощущение.

IV. Прогулка на пляж и большая черепаха

Суббота, Годзилла идет на пляж. Мимо пролетает пьяное чудовище, похожее на огромную черепаху, и врезается в Годзиллу. Черепаха обзывает Годзиллу, напрашиваясь на драку. Годзилла вспоминает, что черепаху зовут Гамера[39].

От Гамеры одни неприятности. Она никогда никому не нравилась. Эта черепаха — настоящая засранка.

Годзилла скрежещет зубами и сдерживает языки пламени. Он поворачивается спиной к черепахе и бредет вдоль берега, бормоча секретную мантру, которой с ним поделился наставник. Гигантская черепаха не отстает, обзывает его по-всякому.

Годзилла собирает свои пляжные вещички и возвращается домой. За его спиной черепаха по-прежнему сквернословит, по-прежнему задирается. Он едва сдерживается, чтобы не ответить огромной тупой негодяйке. Едва сдерживается. Он знает, что черепаха появится в завтрашних новостях. Или сама что-нибудь уничтожит, или ее саму уничтожат.

Годзилла размышляет, не следует ли поговорить с черепахой, подключить ее к программе Двенадцати шагов. Это его долг — помогать другим. Может быть, черепахе удастся обрести покой.

Хотя, с другой стороны, помочь можно только тем, кто сам хочет себе помочь. Годзилла сознает, что не может спасти всех монстров в мире. Они сами должны решать за себя. Но мысленно он берет на заметку отныне выходить из дома, вооружившись листовками о программе Двенадцати шагов.

Позже он звонит своему наставнику. Рассказывает, что день выдался плохой. Ему хотелось спалить пару зданий и сразиться с большой черепахой. Рептиликус[40] говорит, что все в порядке. У него тоже были такие дни. И еще будут. Никто от них не застрахован.

Родился монстром — монстром и останешься. Другое дело — исцеленный монстр. К этому нужно стремиться. Живи сегодняшним днем. Только так можно быть счастливым в этом мире. Нельзя сжигать, убивать и пожирать человеческие существа и их творения, не поплатившись высокой ценой — чувством вины и многочисленными ранами от артснарядов.

Годзилла благодарит Рептиликуса и вешает трубку. На какое-то время ему становится легче, но в глубине души он сомневается, накопилось ли в нем хоть сколько-нибудь вины. В конце концов он приходит к выводу, что ему по-настоящему ненавистны артиллерийские и ракетные снаряды, а вовсе не чувство вины.

V. Срыв

Все происходит внезапно. Он слетает с катушек. Возвращаясь с работы, Годзилла видит маленькую будку со спящим псом, вылезшим наполовину из отверстия. Вокруг — никого. Пес по виду старый. На цепи. Вероятно, живется ему паршиво. Миска для воды пуста. Жалкую жизнь влачит этот пес. На цепи. Без воды. Скукотища.

Годзилла подпрыгивает, обрушивается на будку и раздавливает пса в мокрую лепешку. Остатки будки он сжигает, выдохнув язык пламени. Потом топчется по пепелищу. Тлеющие головешки с кусками зажаренной псины проскальзывают между пальцами, напоминая о былых временах.

Он быстро убегает. Никто его не видел. Сильно кружится голова. Он едва переставляет лапы, настолько опьянен. Звонит Рептиликусу и попадает на его автоответчик.

— Меня сейчас нет. Я ушел творить добро. Пожалуйста, оставьте сообщение, и я вам перезвоню.

Автоответчик пищит. Годзилла произносит:

— На помощь.

VI. Наставник

Весь следующий день он думает только о будке. Работает, а сам вспоминает пса и то, как он сгорел. Вспоминает будку и то, как она разлетелась в щепы. Вспоминает танец, который сплясал на обломках.

День тянется целую вечность. Годзилла думает, что, когда работа закончится, ему, возможно, повезет и он отыщет другую будку, другого пса.

По дороге домой он смотрит во все глаза, но ни будок, ни псов ему не попадается.

Он возвращается домой, где его ждет мигающий огонек на автоответчике. Это сообщение от Рептиликуса.

— Позвони мне, — произносит голос Рептиликуса.

Годзилла так и делает.

— Рептиликус, — говорит он, — прости меня, ибо я согрешил.

VII. Утрата веры. Разочарование

Разговор с Рептиликусом оказывается не очень действенным. Годзилла рвет в клочки все листовки с программой Двенадцати шагов. Парой листовок он подтирается и выбрасывает их в окно. Клочки остальных листовок он складывает в раковину и поджигает своим дыханием. Заодно сжигает кофейный столик и стул. Покончив с этим, чувствует себя скверно. Он знает, что хозяйка потребует возместить ущерб.

Годзилла включает приемник, ложится на кровать и слушает станцию, передающую старую музыку. Немного погодя он засыпает под звуки «Жары» в исполнении «Martha and the Vandellas»[41].

VIII. Безработный

Годзилле снится сон. В этом сне к нему является Господь, весь в чешуе, дышащий огнем. Господь говорит, что ему стыдно за Годзиллу, и велит вести себя получше. Годзилла просыпается в поту. В комнате никого нет.

Годзилла терзается чувством вины. В голове у него витают смутные воспоминания о том, как он проснулся среди ночи, вышел и разрушил часть города. Он помнит, что здорово набрался, но не помнит всего, что натворил. Вероятно, позже он прочтет об этом в газетах. Он замечает, что от него разит обугленным деревом и расплавленной пластмассой. Между пальцев хлюпает какая-то кашица. У него возникает подозрение, что это не мыло.

Он хочет покончить с собой. Он начинает искать оружие, но слишком пьян, чтобы его найти. Он отключается на полу. На этот раз ему снится дьявол. Дьявол очень похож на Господа, только у него одна бровь на два глаза. Дьявол говорит, что пришел за Годзиллой.

Годзилла стонет и мечется. Ему снится, что он поднимается с пола и пытается атаковать дьявола — тычет в него лапой, дышит огнем, но все без толку.

На следующее утро Годзилла встает поздно, мучась похмельем. Он вспоминает сон. Звонит на работу и сказывается больным. Почти весь день спит. Тем же вечером читает о себе в газетах. Он действительно причинил кое-какой урон. Закоптил большую часть города. На одном очень четком снимке он откусывает голову какой-то женщине.

Звонит начальник с завода. Начальник тоже читал газету. Он говорит, что Годзилла уволен.

IX. Соблазн

На следующий день появляются людишки. В белых рубашечках, черных костюмчиках, начищенных ботинках и со значками. А также с оружием.

— Ты создаешь проблемы, — говорит один из них. — Наше правительство хочет отослать тебя обратно в Японию.

— Там меня ненавидят, — отвечает Годзилла. — Я спалил весь Токио.

— Здесь ты тоже не очень преуспел. К счастью, ты снес ту часть города, где живут цветные, иначе мы схватили бы тебя за задницу. А так у нас к тебе деловое предложение.

— Какое? — спрашивает Годзилла.

— Ты нам — мы тебе. — И людишки рассказывают Годзилле, что они надумали.

X. Выбор

В ту ночь Годзилла спит плохо. Он встает и включает песенку монстров на своем маленьком проигрывателе. Он кружит по комнате в танце, словно ему весело, но он знает, что это не так. Он идет в ЦЕНТР ОТДЫХА БОЛЬШИХ МОНСТРОВ. Встречает там Конга. Тот, сидя на табуретке, раздевает одну из своих куколок Барби и тычет пальцем в гладкую маленькую щелку между ее ног. Годзилла видит, что Конг нарисовал там полоску чем-то вроде синего чернильного карандаша и обклеил ее выкрашенными в чернила лобковыми волосами. Годзилла считает, что лучше бы Конг попросил кого-то сделать это для него, а то выглядит не очень естественно.

Ей-богу, он не хочет закончить, как Конг. Полным кретином. Хотя, с другой стороны, если бы ему дали куклы, чтобы расплавить, то, кто знает, может быть, он и расслабился бы.

Нет. После всех настоящих дел что такое Барби? Что-то вроде безалкогольного пивка. Совсем как те отходы, что сваливают на заднем дворе. Безалкогольное пивко. Литейный цех. Программа Двенадцати шагов. Абсолютно все. Безалкогольное пивко.

XI. Работа на правительство

Годзилла считает людишек, что пришли от правительства, засранцами.

— Ладно, — говорит он. — Я все сделаю.

— Вот и отлично, — говорит представитель правительства. — Мы так и думали. Загляни в почтовый ящик. Там находится карта с инструкциями.

Годзилла выходит из дома и заглядывает в свой почтовый ящик. Там лежит желтый конверт. С инструкциями. Они гласят: «Сожги все точки, указанные на карте. Покончишь с ними — мы найдем другие. Никаких штрафных санкций. Просто удостоверься, чтобы никто не спасся. В случае возникновения беспорядков пресекай их на корню. Расправляйся со всеми — будь то мужчина, женщина или ребенок».

Годзилла разворачивает карту. Находит на ней красные пометки. Над ними написаны пояснения: «Поселение черномазых. Деревня китаёз. Бомжатник белых. Скопление медиков. В основном демократы».

Годзилла размышляет, что теперь ему позволено делать. Без всяких ограничений. Он может сжигать, не испытывая вины. Он может топтать, не испытывая вины. Мало того, он получит за это чек. Он нанят на работу принявшей его страной для расчистки плохих в понимании правительства мест.

XII. Последний шаг

Годзилла приближается к первому месту, указанному в списке: поселение черномазых. Он видит ребятишек, играющих на улице. Собак. Взрослые смотрят на него снизу вверх и удивляются, какого черта он сюда забрел.

Внезапно Годзилла чувствует, как у него внутри что-то шевельнулось. Он понимает, что его используют. Он поворачивается и уходит прочь. Он держит курс в правительственную часть города. Начинает с особняка губернатора. Буйствует вовсю. Вызывают артиллерию, но она бесполезна, когда он в полном неистовстве. Как в былые времена.

Появляется Рептиликус с мегафоном и пытается уговорить Годзиллу слезть с небоскреба, но Годзилла не слушает. Он сжигает своим дыханием верхушку здания, спускается ниже, сжигает следующую часть, спускается ниже, сжигает еще несколько этажей, и так до самой земли.

Приходит Конг и подбадривает его. Конг отбрасывает ходунок, ползет на брюхе к ближайшему дому, подтягивается и начинает карабкаться вверх. Пули так и свистят вокруг гигантской обезьяны.

Годзилла наблюдает, как Конг достигает верхушки здания, цепляется одной лапой, а второй, в которой держит куклу Барби, размахивает.

Конг зажимает Барби зубами и достает голую куклу Кена. Годзилла видит, что Конг приделал Кену подобие пениса из какой-то дурацкой замазки или еще чего. Пенис размером с ногу Кена.

— Да, вот так! — вопит Конг. — Именно так! Я бисексуал, сучьи вы дети.

Подлетают реактивные самолеты и атакуют Конга. Ракета попадает прямо в зубы гигантской обезьяне. По серому небу красиво разлетаются зубы, мозги и Барби. Конг падает.

Из толпы выходит Горго, склоняется над обезьяной, обнимает ее и плачет. Конг медленно разжимает пальцы, из ладони выпадает Кен со сломанным пенисом.

Появляется летающая черепаха и начинает подражать Годзилле, но Годзилла не собирается терпеть подобной наглости. Он отрывает верхушку здания, по которому карабкался Конг, и дубасит ею Гамеру. Это вызывает восторг даже у полиции и армии.

Годзилла наносит черепахе удар за ударом, разбрызгивая кругом черепашье мясо. Несколько ловких прохожих подбирают куски черепахи, чтобы отнести домой и приготовить — по слухам, черепашье мясо напоминает цыпленка.

Годзилла принимает тройной ракетный удар в грудь, качается и падает. Вокруг него собираются танки.

Годзилла раскрывает окровавленную пасть и хохочет. Он думает: «Если бы мне дали завершить дело, я бы покончил с черным населением. Я бы покончил с желтым населением, белыми бродягами и гомосексуалами. Без всякой дискриминации. К черту программу Двенадцати шагов! К черту человечество!»

Потом Годзилла умирает, загадив всю улицу. Военные обходят на цыпочках кучу, держась за носы.

Позже Горго забирает тело Конга и уходит.

Рептиликус в интервью телевизионщикам говорит:

— Зилла почти достиг цели, чувак. Почти. Если бы он сумел завершить программу, с ним все было бы в порядке. Но он не выдержал давления общества. Нельзя винить его в том, что сделало из него общество.

По дороге домой Рептиликус думает, как здорово прошло. Горящие здания, орудийный огонь. Совсем как в былые времена, когда он, Зилла, Конг и та тупая черепаха были молоды.

Рептиликус думает о бунте Конга, который размахивал куклой Кена, зажав в зубах Барби. Он думает о Годзилле — как тот смеялся, когда умирал.

В Рептиликусе оживают старые чувства. Он не в силах их побороть. Он находит темное жилище в уединенном месте, мочится в открытое окно и уходит домой.

Перевод: Екатерина Анатольевна Коротнян

Компаньон

Joe R. Lansdale, "The Companion, 1995

(Написано совместно с Китом Лансдейлом и Кейси Джо Лансдейл).

У него не клевало.

Гарольд сидел на берегу со своей удочкой и смотрел, как прозрачная вода ручья темнеет, когда солнечный свет исчезает. Он знал, что должен собраться и уйти, но это было самое замечательное место для рыбалки, о котором он слышал. Было бы глупо уходить. Идея вернуться домой без хотя бы одной рыбы на ужин, не была радужной. Он провёл здесь бóльшую часть дня и хотел похвастаться своим друзьям о том, какой он замечательный рыбак. Теперь он мог только рассказывать им, смеясь и шутя, об одной большой рыбе, которая ушла.

И что ещё было хуже, у него не было приманки.

Он использовал свою небольшую дачную лопату, чтобы копать по краю берега червей. Но они попадались не так часто, как хотелось бы. Лучший вариант развития событий, который мог бы быть, это собрать свои вещи и уехать на велосипеде домой.

Напротив было меньше леса, и земля могла бы быть мягче. На другой стороне ручья, сквозь прореживающийся ряд деревьев, он мог видеть поле старой фермы. Там были засохшие стебли сломанной кукурузы и высокие засушенные сорняки коричневого цвета.

Гарольд посмотрел на часы.

Он решил, что у него достаточно времени, чтобы найти приманку и, возможно, поймать хотя бы одну рыбу. Он взял свою дачную лопату и нашёл узкое место в ручье, чтобы перепрыгнуть через него.

Пройдя сквозь деревья и выйдя в огромное поле, он заметил на палке большое и странно выглядящее чучело. За спиной чучела, в некотором отдалении, в окружении саженцев и сорняков, он увидел то, что когда-то было прекрасным двухэтажным фермерским домом. Теперь это было не что иное, как заброшенная оболочка из битого стекла и стареющего пиломатериала.

Когда Гарольд приблизился к чучелу, он был ещё более удивлён его необычной внешностью. На нём была надета шляпа, которая была смята, съедена молью и наклонена в сторону. Тело было собрано из сена, палок и виноградных лоз, а лицо было сделано из какой-то ткани, возможно, из старого мешка. Оно было одето в некогда дорогой вечерний пиджак и брюки. Его руки были вытянуты на шесте, а из рукавов торчали пальцы из палочек. Издалека глаза выглядели как пустые глазницы в черепе. Когда Гарольд стоял рядом с чучелом, он был ещё более удивлён, обнаружив, что у него есть зубы. Это были зубы животных, всё ещё находящиеся в челюстной кости, и кто-то вставил их в ткань лица, придав чучелу волчий вид. Чёрные перья каким-то образом попали между зубами. Но самая необычная вещь была найдена в центре чучела. Его чёрный пиджак был распахнут, грудь была разорвана, и Гарольд мог видеть его изнутри. Он был поражён, обнаружив, что там была настоящая грудная клетка, и к ней привязано шнурком большое, выцветшее сердце Валентина. Длинная, толстая палка была насквозь продета прямо через это сердце.

Грязь под чучелом была мягкой, Гарольд взял лопату и начал копать. Когда он это делал, у него было ощущение, что за ним наблюдают. Затем он увидел тень, как будто чучело кивало головой. Гарольд посмотрел вверх и увидел, что тень отбрасывала большая ворона, летящая высоко над головой. Ранняя восходящая луна придала ей форму и бросила на землю. Это дало Гарольду чувство облегчения, но он понял, что любые планы продолжения рыбалки были напрасны.

Было слишком поздно.

Ворчание позади заставило его подпрыгнуть, оставив дачную лопатку в грязи. Он схватил первое увиденное оружие — палку, которой было пробито в сердце чучело. Он резко дёрнул её и увидел источник шума — дикого кабана из Восточного Техаса. Действительно опасное животное. Этот был большой, чёрный и злой, с глазами, которые ловили лунный свет и горели на нём, как угли. Клыки зверя сияли, как мокрые ножи, и Гарольд знал, что эти клыки могут разорвать его на части так же легко, как он мог разорвать туалетную бумагу своими руками. Кабан повернул голову из стороны в сторону и фыркнул, уловив запах мальчика. Гарольд попытался сохранить свою позицию. Но затем лунный свет сместился в глаза кабана и заставил их казаться ещё ярче, чем раньше. Гарольд запаниковал и побежал к дому.

Он услышал, как кабан бежит за ним. Это звучало странно, как будто животное преследовало его не на копытах, а на ногах в мягких домашних тапочках.

Гарольд подбежал к входной двери фермы и схватился за ручку. Одним быстрым движением он открыл её, вбежал внутрь и закрыл. Кабан протаранил дверь, и дом загремел, как сухие кости. На двери былa защёлкa, и Гарольд быстро защёлкнул еe на место. Он отскочил назад, держа палку, чтобы использовать её в качестве копья. Кабан продолжал таранить дверь какое-то время, затем всё стихло.

Гарольд подошёл к окну и выглянул наружу. Кабан стоял на краю леса рядом с тем местом, где он впервые его увидел. Чучело исчезло, и на его месте был только шест, который оно занимало.

Гарольд был смущён.

Как кабан преследовал его до дома и так быстро вернулся в исходное положение?

И что случилось с чучелом?

Неужели кабан, думая, что чучело — это человек, сорвал его с шеста своими клыками?

Кабан повернулся и исчез в лесу. Гарольд решил дать животному время уйти подальше. Он посмотрел на часы и подождал несколько минут. Пока он ждал, он огляделся.

Дом был разрушен.

Там были перевёрнутые стулья, стол и книги. Рядом с камином топор застрял в большом бревне. Всё было покрыто пылью и паутиной, а лестница, которая закручивалась до второго этажа, была шаткой и гнилой. Гарольд собирался вернуться к своему рыболовному снаряжению и направиться к велосипеду, когда услышал царапающий звук. Он обернулся, чтобы посмотреть. Ветер шевелил заросли сорняков, заставляя их царапать окно. Гарольд чувствовал себя как дурак.

Всё пугало его.

Затем сорняки исчезли из поля зрения, и он обнаружил, что они вовсе не были сорняками. На самом деле они выглядели как палки или… пальцы.

Разве у чучела не было палочек вместо пальцев?

Это было смешно.

Пугало не могло двигаться само по себе.

С другой стороны, — подумал Гарольд, глядя в окно на шест чучела, — куда оно делось?

Ручка двери медленно повернулась.

Дверь слегка сдвинулась, но защёлкa удержалaсь. Гарольд чувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Мурашки по коже бегали по шее и плечам.

Ручка снова повернулась.

Затем что-то сильно толкнуло дверь.

Ещё сильнее.

Гарольд выбросил палку и вытащил топор из бревна. Внизу двери было пространство шириной около дюйма, и лунный свет, сияющий в окнах, позволил ему увидеть что-то бегущее — палки, длинные и гибкие. Они просачивались в щель в нижней части двери, громко постукивали по полу и растягивались, растягивались, растягивались всё дальше в комнату. Появилась кисть из сена и палок. Она начала подниматься на конце запутанной лозы руки, шевеля пальцами. Она поднялась вдоль двери, и Гарольд, к своему ужасу и удивлению, понял, что она пытается добраться до защелки. Гарольд застыл, наблюдая, как пальцы толкают и освобождают защёлку. Гарольд вышел из оцепенения, в котором был достаточно долго, и прыгнул вперёд, чтобы обрушиться на согнувшийся локоть, ударив два раза. Рука упала на пол и так сильно сжала доски, что сцарапала с них большие полоски дерева.

И это было ещё не всё.

Но Гарольд начал шевелиться слишком поздно. Ручка двери снова поворачивалась. Гарольд подбежал к лестнице, бросился вверх по ней. Позади него раздался пронзительный звук. Он был почти на вершине лестницы, когда ступенька под ним рухнула, и его ступня зацепила гвозди и прошла сквозь гнилую древесину. Гарольд вскрикнул, когда что-то схватило его за воротник пальто. Он резко рванулся, порвал куртку и потерял топор в процессе этого. Он освободил ногу и быстро пополз на руках и коленях к вершине лестницы. Он поднялся на ноги и помчался по коридору. Лунный свет сиял через окно зала и проецировал его тень и тень его преследователя на стену. Затем существо вскочило на спину Гарольда, повалив их обоих на пол. Они покатились и свернули по коридору. Гарольд взвыл и схватился за сильную руку, обёрнутую вокруг его горла. Когда он перевернулся на спину, он услышал хруст палок под ним. Рука ослабила хватку, и Гарольд смог освободиться. Он метнулся по полу, как таракан, поднялся на ноги, затем бросился в открытую дверь и захлопнул её. В зале он услышал, как оно двигается. Палочки потрескивали, сено шуршало.

Оно следовало за ним.

Гарольд оглянулся через плечо, пытаясь найти что-то, что могло бы запереть дверь, или какое-нибудь место, чтобы спрятаться. Он увидел другой дверной проём и побежал к нему. Это привело его к другому залу, и по его длине была серия дверей. Гарольд быстро вошёл в комнату в дальнем конце и тихо закрыл дверь. Он пытался нащупать защелку, но еe не было. Он увидел кровать и начал двигаться к ней, скользя по стене.

Было темно.

Луна поднималась, и её свет медленно проникал под кровать. Частицы пыли плавали в лунном свете. Древняя кровать пахла затхлым и мокрым. Снаружи в холле Гарольд мог слышать, как эта вещь движется вперёд, как будто она подметает пол, приближаясь всё ближе.

Дверь открылась. Закрылась.

Чуть позже другая дверь открылась и закрылась.

Потом другая.

Через несколько мгновений он услышал существо в соседней комнате.

Он знал, что должен попытаться сбежать, но куда?

Он был в ловушке.

Если он попытается выскочить за дверь, он обязательно столкнётся с этим существом. Дрожа, как испуганный котёнок, он подвинулся к стене как можно ближе.

Дверь спальни со скрипом открылась.

Пугало ворвалось в комнату. Гарольд слышал, как оно перемещается с одной стороны на другую, вытаскивая вещи с полок, бросая их на пол, разбивая стекло, пытаясь найти его укрытие.

Пожалуйста, пожалуйста, — подумал Гарольд, — не заглядывай под кровать.

Гарольд услышал, как оно дотронулось до двери, затем услышал, как дверь открылась.

Оно собирается уйти, — подумал Гарольд. — Это собирается уйти!

Но вдруг всё прекратилось.

Затем оно медленно повернулось и подошло к кровати. Гарольд мог видеть заполненные соломой штанины чучела, его бесформенные соломенные ноги. Куски сена упали с чучела, залетели под кровать и лежали в лунном свете, всего в нескольких дюймах от него. Медленно чучело наклонилось, чтобы заглянуть под кровать. Тень его шляпы нависала под кроватью перед лицом Гарольда. Он не мог на это смотреть. Ему казалось, что он сейчас закричит. Биение его сердца казалось звучным, как гром.

Оно заглянуло под кровать.

Гарольд с закрытыми глазами ждал, когда оно схватит его. Прошло несколько секунд, и ничего не произошло. Гарольд открыл глаза на звук захлопнувшейся двери.

Оно его не видело.

Густые тени, в которых он прятался, защитили его. Если бы это было несколько минут спустя, восходящий лунный свет расширился бы под кроватью и открыл бы его.

Гарольд лежал там, пытаясь решить, что делать. Как ни странно, он чувствовал себя сонным. Он не мог представить, как это могло быть, но в конце концов решил, что разум может испытать столько ужаса, что может ввести его в сонное состояние. Он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.

Проснувшись, он понял, что свет в комнате приближался к восходу солнца. Он спал несколько часов.

Он задавался вопросом, находилось ли чучело в доме в поисках его?

Собравшись с духом, Гарольд выполз из-под кровати. Он вытянул спину и обернулся, чтобы осмотреть комнату. Он был поражён, увидев скелет в гнилой одежде, сидящий на стуле за столом. Прошлой ночью он скатился под кровать так быстро, что даже не увидел скелета. Гарольд заметил пачку жёлтых бумаг, лежащих на столе перед ним. Он взял бумаги, отнёс их к окну и поднёс к растущим лучам рассвета. Это был своего рода дневник. Гарольд просмотрел содержимое и был поражён.

Скелет был человеком по имени Джон Беннер. Когда Беннер умер, ему было шестьдесят пять лет. Одно время он был успешным фермером. Но когда его жена умерла, он стал одиноким, настолько одиноким, что решил создать компаньона. Беннер создал его из ткани, сена и палок, сделал пасть из челюсти волка. Грудную клетку он раскопал на одном из своих полей. Он не мог сказать, были ли кости человеческими или принадлежали животному. Он никогда не видел ничего подобного. Он решил, что это просто подходящая вещь для его компаньона. Он даже решил подарить ему сердце — одно из старых сердечек, которое сделала его любимая жена. Он прикрепил сердце к грудной клетке, закрыл его сеном и палками, одел чучело в свою старую вечернюю одежду и прикрепил к голове старую шляпу. Он держал чучело в доме, сажал его на стул, ставил перед ним тарелку во время еды и даже разговаривал с ним.

А потом однажды ночью он переместился.

Сначала Беннер был поражён и испуган, но со временем он стал от этого в восторге. Было что-то в комбинации ингредиентов: странных костях с поля, челюсти волка, сердца Валентина, возможно, его собственных желаниях… и это дало ему жизнь. Пугало никогда не ело и не спало, но оно всегда поддерживало компанию. Оно слушало, пока он говорил или читал вслух. Оно сидело с ним за ужином.

Но наступил день, и оно перестало двигаться.

Оно нашло место в тени.

Там оно ждало, пока день не угаснет, и не наступит ночь.

Со временем Беннер начал бояться его. Пугало было существом ночи, и оно потеряло интерес к его компании. Однажды, когда он попросил его сесть и послушать, как он читает, оно ударило его по руке с книгой и, сбив с ног, отбросило его об кухонную стену. Беннер понял, что вещь из соломы и костей, ткани и палок никогда не должна была жить, потому что у неё не было души.

Однажды, когда чучело скрылось от дневного света, Беннер вытащил его из укрытия наружу. Оно начало корчиться и сражаться с ним, но чучело было слишком слабым, чтобы нанести ему урон. Солнечный свет заставил его дымиться и потрескивать от пламени. Беннер подтащил его к центру поля, поднял на столбе и закрепил там, пробив длинным шестом грудь и бумажное сердце. Оно перестало дёргаться, шипеть и гореть. То, что он создал, теперь было в покое. Это было не более чем чучело.

На страницах говорилось, что даже когда пугало было под контролем, Беннер обнаружил, что не может спать по ночам. Он позволил ферме развалиться, стал грустным и несчастным, даже подумав об освобождении чучела, чтобы у него снова появился спутник. Но он этого не сделал, и со временем, сидя прямо здесь за столом, возможно, после написания своего дневника, он умер.

Может быть, от страха или одиночества?

Изумлённый, Гарольд уронил листы на пол. Пугало было заключено в тюрьму на этом шесте, но в дневнике не было сказано, как долго. Из состояния фермы и тела Беннера Гарольд решил, что, скорее всего, это были годы.

Потом пришёл я, — подумал он, — и вынул шест из его сердца и освободил его. Дневной свет, — подумал Гарольд. — При дневном свете чучело должно было спрятаться. Ему пришлось бы спрятаться. Оно будет слабым тогда.

Гарольд выглянул в окно. Тонкие лучи утреннего солнца становились всё длиннее и краснее, и сквозь деревья он мог видеть красный шар, поднимающийся над горизонтом. Менее чем через пять минут он будет в безопасности. Чувство комфорта захлестнуло его. Он собирался победить это существо. Он прислонился к стеклу, наблюдая за восходом солнца. Стекло выпало из окна и упало на крышу снаружи.

Ого, — подумал Гарольд, глядя на дверь.

Он ждал.

Ничего не произошло.

Там не было никаких звуков. Пугало не было слышно. Гарольд вздохнул и снова повернулся к окну. Внезапно дверь распахнулась и ударилась о стену.

Когда Гарольд обернулся, он увидел, как к нему приближается фигура, взмахивая руками, словно крылья летящего ворона. Оно набросилось на него, ударило его об окно, разбив оставшееся стекло. Оба прошли через осколочную оконную раму и упали на крышу. Они скатились по склону крыши на песчаную землю. Это было длинное расстояние — двенадцать футов или около того. Гарольд упал на чучело сверху. Это смягчило его падение, но он всё равно приземлился достаточно сильно, чтобы у него перехватило дыхание. Пугало перевернуло его, оседлало, плотно прижало ладонь к лицу Гарольда. Парнишка чувствовал запах гниющего сена и разлагающегося дерева, чувствовал, как деревянные пальцы вонзаются в его плоть. Хватка чучела становилась всё крепче и крепче. Он услышал, как стучали зубы волка пугала, когда он опустил своё лицо к нему.

Внезапно раздался пронзительный крик. Сначала Гарольду показалось, что это он кричит, но потом он понял, что это пугало. Оно вскочило и помчалось прочь. Гарольд поднял голову, чтобы взглянуть, и увидел след дыма, уходящий за угол дома. Гарольд нашёл тяжёлый камень для оружия и заставил себя следовать за существом. Пугало не было видно, но боковая дверь дома была частично открыта. Гарольд заглянул в окно. Пугало яростно хлопало от одного конца комнаты к другому, ища тени, чтобы спрятаться. Но когда взошло солнце, его свет растопил тени быстрее, чем чучело смогло их найти. Гарольд резко распахнул дверь и впустил солнечный свет. Он увидел чучело, которое вырвало из окна толстую занавеску, завернулось в неё и упало на пол. Гарольд заметил толстую палку на полу — ту самую, которую он вытащил из чучела. Он отбросил камень и поднял палку. Он использовал её, чтобы откинуть занавеску, подвергая его воздействию солнечного света. Пугало взревело так громко, что Гарольду показалось, что его кости и мускулы превратятся в желе. Оно вскочило с пола, бросилось мимо него и выбежало за дверь. Чувствуя себя храбрее теперь, когда был свет, и чучело было слабым, Гарольд преследовал его. Впереди сорняки на поле разлетались и махали, как перетасовываемые карты. Над сорняками плыли густые клубы дыма. Гарольд обнаружил чучело на коленях, обнимающего свой шест, как тонущий человек, цепляющийся за плавающее бревно. Дым вился вокруг головы чучела и вылетал из-под рукавов пиджака и штанов. Гарольд ткнул пугало палкой. Оно упало на спину, и его руки широко раскинулись. Гарольд проткнул палку через его открытую грудь и через сердце Валентина. Он легко поднял его с земли. Оно весило очень мало. Он поднимал его, пока руки пугала не перекинулись через крест на шесте. Когда оно уже висело там, Гарольд убедился, что палка прочно вошла в его грудь и сердце. Затем он побежал за своим велосипедом.

Иногда, даже сейчас, год спустя, Гарольд думает о своём рыболовном снаряжении и своей дачной лопатке. Но чаще он думает о чучеле.

Он задаётся вопросом, всё ещё ли оно на своём месте?

Он задаётся вопросом, что случилось бы, если бы он оставил чучело одно на солнечном свете?

Это было бы лучше?

Он бы сгорел дотла?

Он задаётся вопросом, был ли ещё какой-нибудь любопытный рыбак там и убрал ли палку из его груди?

Он надеется, что нет.

Он задаётся вопросом, есть ли у чучела память?

Он пытался заполучить Беннера, но Беннер победил его, и Гарольд тоже победил. Но что, если кто-то ещё его освободит, и чучело получит его?

Будет ли это и после Гарольда тоже?

Захочет ли он закончить то, что начал?

Возможно ли, что по какому-то сверхъестественному инстинкту, чучело выследит его?

Может ли оно передвигаться ночью?

Спать в водопропускных трубах, старых сараях, спрятавшись глубоко под высушенными листьями, чтобы укрыться от солнца?

Может ли оно подобраться ближе к его дому, пока он спит?

Ему часто это снилось.

В своих снах Гарольд мог видеть, как оно скользит с тенями, двигаясь вперёд, медленно приближаясь и приближаясь.

А что насчёт тех звуков, которые он слышал сегодня ночью за окном своей спальни?

Неужели это действительно были собаки, роющиеся в мусорных баках?

Или эта форма, которую он увидел у своего окна, была мимолётной тенью летающей совы?

Или если бы случилась другая такая ситуация — Гарольд поднялся бы с кровати, проверил все замки на дверях и окнах, послушал ветер, обдувающий дом, но не решил бы выходить на улицу, чтобы осмотреться.

Перевод: Alice-In-Wonderland

Мастер-палач

Joe R. Lansdale, "Master of Misery", 1995

Я хотел начать книгу парой историй, где были бы представлены ян и инь боевых искусств.

В шесть часов утра Ричард плыл на пароме от отеля на Кэй к Кристианстеду в компании нескольких туристов, таких же ранних пташек, как он, когда, повернувшись и взглянув в сторону берега, увидел большого ската, выпрыгивающего из воды; иссиня-серая кожа блеснула в утреннем солнце, как оружейная сталь, дьявольский хвост был оттянут в сторону, словно готовился рассечь воздух.

Скат парил, будто не был подвержен гравитации, зависнув в небе между паромом и берегом, на фоне складов и доков, словно фрагмент картины; затем почти беззвучно нырнул в пурпурные карибские воды, оставив после себя на воде морщинку солнечного поцелуя.

Ричард обернулся, чтобы узнать, видели ли это остальные пассажиры. Судя по их лицам, не видели. Прыжок ската был индивидуальным представлением, специально для него, и Ричард насладился им сполна. Позже ему пришло в голову, что, возможно, это было своего рода предзнаменованием.

Сойдя на берег, он зашагал вдоль доков и складов туда, где перед рестораном «Анкоринн» его ждала чартерная рыбацкая шхуна.

На борту уже были мужчина и женщина. Мужчине было лет пятьдесят, может, немного больше, но он был, безусловно, в хорошей форме. От него исходило какое-то ощущение незыблемости, словно обычные законы бренности жизни на него не распространялись.

Он был коренастый, с мощными плечами и немного широк в поясе, хотя это была крепкая полнота. Черная свободная рубашка не могла скрыть развитой мускулатуры, и было очевидно, что эта мускулистость прежде всего врожденная, а уж потом усовершенствованная тренировками. Кожа была темная и обветренная, как старая бычья шкура, а волосы напоминали иней или подпаленную траву. На нем были шорты цвета хаки, открывавшие загорелые мускулистые ноги, и икры отсвечивали желтым цветом, вызывавшим в памяти старую слоновую кость.

Он стоял возле стула, привинченного в центре палубы, и смотрел на Ричарда, державшего в руках бумажный пакет с ленчем и лосьоном от солнца. Его глаза цвета воронова крыла разглядывали Ричарда, словно тот был навозной кучей, в которой могли остаться непереваренные зерна, представлявшие интерес для вороны.

Повадки мужчины мгновенно насторожили Ричарда. Была в нем какая-то петушистость. Манера оценивающе смотреть на человека, давая ему при этом понять, что он ничего не стоит.

Женщина была совсем иная. Она принадлежала к типу конкурсных красавиц, сошедших с дистанции по возрасту, хотя и сохранила красоту, с телом, словно выточенным морем. Она была по меньшей мере на десять лет моложе мужчины. У нее были волосы до плеч, выбеленные солнцем и перекисью. На лице выделялся безупречный нос и пухлые губы в форме сердечка. На подбородке виднелась небольшая ямочка, а глаза были блекло-голубыми. Женщина была тонкая и большегрудая; на ней была просторная белая футболка поверх черного купальника, одного из тех, что женщины носят в кино, но на пляже увидишь не часто. У нее было подходящее тело для такого купальника. Ричарду припомнилось, что эти купальники называют ремешками или шнурками. Когда полоска ткани пропускается между ягодицами и не прикрывает их совсем. Верх купальника темнел сквозь белую футболку. Женщина двигалась легко, словно привыкнув к постоянному вниманию, но что-то в ее глазах встревожило Ричарда.

Однажды, когда он ехал ночью по шоссе, наперерез машине выскочила кошка, и он сбил ее. Он остановился, чтобы посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать — смятый в лепешку зверек умирал, и его глаза горячо и дико светились в луче фар. Вот такие же глаза были у женщины.

Она быстро взглянула на него и отвернулась. Ричард взошел на борт.

Протянул руку мужчине. Тот улыбнулся, взял его руку и потряс ее. Ричард выругался про себя, ибо рукопожатие было каменным. Этого следовало ожидать.

— Хьюго Пик, — сказал мужчина, затем наклонил голову в сторону женщины: — Моя жена Марго.

Марго кивнула Ричарду и еле заметно улыбнулась. Ричард собрался уже было представиться, когда капитан Билл Джонс, сияя, вышел из каюты. Это был долговязый обветренный дядька с лицом, состоявшим лишь из носа и глаз цвета жидкой мясной подливки. Он нес две чашки кофе. Одну он подал Марго, другую — Хьюго, сказал:

— Ричард, ну как ты, дружище?

— Хотел бы еще поваляться в постели, — ответил Ричард. — Не знаю, как тебе удалось меня уговорить, Джонс.

— Послушай, рыбалка — это не так уж плохо, — сказал капитан.

— Где-нибудь на бережке в Техасе это, может, и неплохо. Но вся эта вода… Ненавижу ее.

Это было правдой. Ричард ненавидел воду. Он умел плавать, лет двадцать пять назад, будучи бойскаутом, даже получил свидетельство спасателя, но так и не научился любить воду. Особенно глубокую воду. Океан.

До него дошло, что он позволил Джонсу уговорить себя просто ради того, чтобы проверить, избавился ли он от этого навязчивого страха. Ну вот, пожалуйста, избавиться-то он избавился, но воду по-прежнему не любил. Мысль о том, что скоро он окажется со всех сторон окруженным ею и она будет глубокой, а над ними не будет ничего, кроме синего неба, не вдохновляла его.

— Принесу тебе кофе и будем отчаливать, — сказал Джонс.

— Помнится, договаривались пять за фрахт? — спросил Ричард.

Джонс выглядел слегка растерянным.

— Знаешь, мистер Пик оплатил время между приливом и отливом. Он хотел снизить оплату до трех. Чем больше просидишь в этом стуле, тем больше шансов что-то поймать.

Ричард повернулся к Пику:

— Наверное, я должен разделить с вами разницу.

— Ни в коем случае, — сказал Пик. — Это была моя идея.

— Очень любезно с вашей стороны, Хьюго, — сказал Ричард.

— Не стоит. И кстати, если это не будет звучать слишком предосудительно, я предпочитаю, чтобы меня не называли по имени, даже если дело касается моей жены. Если мне не совсем наплевать на человека, то мне хотелось бы, чтобы меня называли мистер Пик. Или просто Пик. Договорились?

Ричард заметил, что Марго отвернулась к морю, притворившись, что следит за чайками, летавшими в отдалении.

— Конечно, — кивнул Ричард.

— Я принесу кофе, — сказал Джонс, исчезая в каюте. Пик завопил ему вслед:

— Давай отчаливать!

Море было спокойным, пока они не добрались до Атлантики. Вода здесь была сине-зеленая, и глубокий пурпурный цвет карибской воды оттенял ее, вторгаясь в великий океан длинными бордовыми когтями, словно Карибы хотели притянуть Атлантику к себе. Но Атлантика была слишком могуча и не поддавалась.

Маленькое рыбацкое судно, пыхтя, выбралось из Карибского залива в изменчивые воды Атлантики и поплыло над ее глубинами, и небо над ним было синим с облаками, белыми, словно белье Святой Девы.

Судно поднималось вверх и опускалось вниз, между мокрыми океанскими долинами, взбиралось на пригорки и вновь спускалось. Холодные брызги океана сеялись на палубу, и дизельный двигатель пыхтел, выдувая свой выхлоп прямо на Ричарда, сидевшего на багажном ящике. Движение воды и смрад дизеля вызывали дурноту.

Через пару часов такого пыхтения Джонс приглушил двигатель, а потом и вовсе остановил.

— Приехали, мистер Пик, — сказал Джонс, отходя от штурвала. Он выволок из каюты огромный металлический ящик со льдом, оттащил его на палубу и открыл. Во льду лежало несколько маленьких черных рыбок. Сардины, наверное. Джонс взял одну из них, вспорол ей брюхо, снял одно из удилищ, прикрепленных к стенке каюты, и нацепил рыбку на большой крючок. Удочку он протянул Пику.

Пик взял удочку и умело забросил. Потом уселся на стул, застегнул поясной и плечевой ремни и закрепил конец удочки в шарнире. Пик выглядел спокойным и опытным. Судно запрыгало под жарким солнцем, и поползли томительные минуты.

Марго сняла футболку и откинулась на борт лодки. Верх купальника едва прикрывал груди. По замыслу, он должен был лишь прятать соски. Внизу с боков купальника выбивались лобковые волосы, тоже светлые, но темнее выбеленных волос на голове.

Она достала из плетеной сумки тюбик крема для загара, выдавила крем на ладонь и начала втирать его, медленно и осторожно, начиная со щиколоток и продвигаясь вверх. Ричард старался не смотреть, как ее руки гладят загорелые ноги и бедра, потом живот и верхнюю часть грудей. Он отводил глаза в сторону, но взгляд то и дело возвращался обратно.

Он уже год не занимался любовью с женщиной, причем первые шесть месяцев ему этого и не хотелось. Теперь же, глядя на Марго Пик, он не мог думать ни о чем другом.

Ричард бросил взгляд на Пика. Тот внимательно изучал океан. Джонс стоял в дверях каюты, исподтишка разглядывая женщину. Ричарду было видно, как катается адамово яблоко в его горле. Марго, казалось, не замечала пристального внимания к себе или слишком привыкла к нему. Предметом ее главной заботы было равномерное распределение крема. Во всяком случае, так она выглядела.

И тут удочка запела.

Ричард взглянул на океан и увидел, что леска туго натянулась — клюнула рыба. Она начала дергать, удочка запела громче.

— Я ее достану, — сказал Пик. Он потянул катушку, дернул удочку на себя, и та слегка прогнулась. — Есть!

Рыба метнулась вправо, и удочка последовала за ней. Пик еще раз дернул и сказал:

— Она не очень большая. Скорее даже мелочь.

Быстро работая катушкой, Пик вытащил рыбу на палубу. Это была барракуда. Джонс взял металлический прут и долбанул барракуду по голове. Он поднял с палубы тяжелый секатор, раскрыл его и, приставив к голове барракуды, с усилием свел ножи. Голова барракуды наполовину отделилась от тела. Джонс резанул вновь, на этот раз голова повисла на лоскутке. Он отрезал голову, запустил ее в океан и положил обезглавленную барракуду в ящик со льдом.

— Некоторые рестораны ее покупают, — сказал он. — Наверное, продают потом как тунца.

— Хороший улов, — сказал Ричард.

— Барракуда, — сказал Пик. — Это вообще не рыба. Такой улов ни черта не стоит.

— Иногда это бывает все, что клюнет, — сказал Джонс. — На последней рыбалке так и случилось. Три барракуды, одна к одной. Теперь вы, миссис Пик.

Джонс насадил наживку на крючок, забросил удочку, и Марго пристегнулась к стулу, закрепив конец удочки в шарнире. Они дрейфовали около часа, и под конец Джонс слегка разогнал судно, чтобы протащить леску, но рыба по-прежнему не клевала. Двадцать минут спустя, когда они все пили пиво, шарнир внезапно вздрогнул и удочка зазвенела так громко, что у Ричарда по спине побежали мурашки.

Марго выронила пиво и вцепилась в удилище. Пиво, пенясь, вытекло из банки и побежало по палубе, затекая под теннисные туфли Ричарда. Леска ушла далеко от судна. Джонс дал задний ход, леска продолжала петь, прячась под воду далеко в стороне.

— Подцепи ее, Марго, — сказал Пик. — Подцепи. Она еще не клюнула, только взяла наживку. Если не подцепишь, эта сука сорвется.

Марго подтравила катушку, изо всех сил уперлась ногами в перекладину стула и яростно дернула леску. Леска натянулась, удочка согнулась вперед, ремни врезались в тело Марго.

— Ослабь эту чертову катушку, — сказал Пик, — или она сломает удочку.

Марго ослабила катушку. Леска запела, и рыба широкой дугой пошла к правому борту. Джонс подскочил к штурвалу, изменил курс и замедлил скорость. Леска ослабла, удочка начала выпрямляться.

— Дерни еще раз, — сказал Пик.

Марго попыталась, но это было трудно, и Ричард понял, что рыба тянет немилосердно. Солнце припекало не настолько сильно, чтобы вспотеть, но борьба с рыбой выдавила капельки пота на лбу, щеках и под носом. Мышцы на ногах Марго напоминали туго сплетенную косу. Она отчаянно упиралась в перекладину.

— Слишком велика для нее, — сказал Ричард.

— Не лезьте не в свое дело, мистер Янг, — сказал Пик.

Янг? Откуда Пику известна его фамилия? Это его озадачило, и он уже был готов задать вопрос, но тут вдруг рыба понеслась вперед. Пик завопил:

— Дергай, Марго, черт бы тебя побрал! Дергай!

Марго крутила катушку вперед и назад, было видно, что рыбачить ей не впервой, но рыба была слишком велика для нее, все это поняли. Но вот Марго дернула еще раз, с силой, и рыба взметнулась в воздух. Она взлетела высоко в небо, переливаясь всеми цветами радуги, и тут же нырнула вновь, словно стрела, скрывшись под водой. Это была большая рыба-меч, и Ричард подумал: когда мы вытянем ее на палубу, она мгновенно начнет терять окраску и умрет. У них не останется ничего, кроме большой тускло-серой рыбины, годной лишь для лавки таксидермиста. Это было стыдно, и Ричард почувствовал угрызения совести за то, что пришел сюда, за то, что вообще захотел порыбачить. Дома он ловил рыбу в речках, ее потом съедали. Здесь же у рыбалки не было иной цели, кроме сбора трофеев.

— Она мне нужна, Марго, — сказал Пик. — Слышишь, ты, не упусти эту рыбу. Я ясно выразился, черт бы меня побрал?

— Я стараюсь, — сквозь зубы выдавила Марго. — Честно.

— Ты знаешь, как надо действовать, не упусти же ее, — нажал Пик.

— Хьюго… я не могу ее удержать. У меня все болит.

— Ты удержишь ее, или пожалеешь об этом, — повысил голос Пик. — Тебе только кажется, что у тебя что-то болит.

— Эй, — не выдержал Ричард, — это как-то странно. Если вам так нужна эта проклятущая рыба, возьмите ее сами.

Пик, стоявший возле Марго, взглянул на Ричарда и улыбнулся:

— Она удержит ее. Это ее рыба, и она ее удержит.

— Рыба разорвет ее на части, — не унимался Ричард. — Марго для нее недостаточно сильна.

— Прошу тебя, Хьюго, — взмолилась Марго. — Возьми ее сам. Ведь это мне могла попасться барракуда.

— Следи за рыбой! — рявкнул Пик.

Марго уставилась на воду, и ее лицо сжалось: она вдруг стала выглядеть намного старше, чем казалась вначале. Протянув руку, Пик положил ладонь на грудь Марго и, обернувшись к Ричарду, сказал:

— Если я ей велю что-то сделать, она делает. Вот как должна себя вести жена. Муж велит ей, и она делает.

Пик провел рукой по груди Марго, чудь не сдернув с нее купальник. Ричард отвернулся от них и окликнул Джонса:

— Кончай это дело. Возвращаемся.

Джонс не ответил.

— Он делает то, что хочу я, — ухмыльнулся Пик. — Я плачу ему достаточно, чтобы он делал то, что я хочу.

Судно замедлило ход, почти остановилось, и огромная рыбина начала погружаться в глубину. Она опускалась вниз, а они ждали. Удочка изогнулась в крутую дугу. Марго начало трясти. Глаза, казалось, были готовы выскочить из орбит. Она подалась вперед, натянув ремни, и Ричарду была видна ее спина с четко обрисованными мышцами: они были сведены, словно гордиев узел.

— Она больше не выдержит, — сказал Ричард. — Я сам возьму рыбу, если вы не хотите.

— Вы не сделаете такой гадости, мистер Янг. Она сама может ее взять, и она ее возьмет. Она ее вытащит. Она поймала рыбу, она же и вытянет ее на палубу.

— Хьюго, — отрывисто дыша, проговорила Марго. — Мне тяжело. Это правда.

Пик, все еще державший в руке банку с пивом, вылил его на голову Марго.

— Это освежит тебя.

Марго стряхнула пиво с волос и беззвучно заплакала. Удочка стала дергаться вверх-вниз, и леска начала раскручиваться с катушки. Рыба уходила еще глубже.

Джонс сошел с верхней палубы.

— Я заглушил двигатель. Рыба уходит в глубину и уйдет еще глубже.

— Знаю, — сказал Пик. — Она будет погружаться до тех пор, пока эта потаскуха не сдастся, чего она не сделает, или пока не вытащит ее, что и произойдет.

Ричард посмотрел на Джонса. Водянистые глаза смотрели в сторону. До Ричарда дошло, что Джонс был не просто продажным лакеем, он сделал так, чтобы Ричард Янг оказался на этом судне вместе с Хьюго Пиком. Он познакомился с Джонсом недавно, когда жил в Сен-Круа, и они вместе выпивали, при этом, возможно, он наболтал Джонсу лишнего. Его болтовня не могла навредить ему в обычных обстоятельствах, но кое-что начинало проясняться, и Ричард пожалел, что познакомился с капитаном Джонсом.

До сих пор он считал Джонса вполне приличным человеком. Ричард рассказал ему, что приехал на Карибы на несколько месяцев, чтобы забыться после некоторых разочарований. А после одного излишне крепкого фруктового коктейля сказал еще кое-что. Ненадолго — на два боя — он стал чемпионом мира по кикбоксингу в тяжелом весе.

Начав с кэмпо и тхэквондо, он пришел в кикбоксинг поздно, к тридцати годам, а на чемпионат пробился лишь к тридцати пяти, поскольку ограниченные финансовые ресурсы не позволяли ему участвовать во всех турнирах. Профессионалом он не был, поэтому больших денег не заработал. Но все же, с божьей помощью, ему удалось стать чемпионом.

Во время второго боя, против Мануэля Мартинеса, все пошло наперекосяк. Мартинес был силен. Действительно силен. Он задал Ричарду трепку, и Ричард на какой-то момент, забыв о правилах, заехал противнику локтем в висок. Мартинес упал, да так и не встал. Удар был противоправным, для Мартинеса он кончился смертью, а для Ричарда позором и болезненными угрызениями совести.

Весь бой был у него записан на видеокассету. Дома по ночам, напившись или впав в депрессию, он иной раз доставал кассету и мучил себя ею. То, что он сделал, было сделано намеренно, но он не собирался его убивать. Это было инстинктивное действие, выработанное долгими годами занятий различными системами самообороны, особенно кэмпо, где широко применяются удары локтем. Он потерял самообладание и убил.

Именно этим он и поделился с Джонсом, и тот, очевидно, рассказал это Пику, скорее всего тоже будучи в подпитии. Пик относился к людям, которые испытывали интерес к тем, кому случалось убивать. Ему хотелось бы испытать себя в противоборстве с ними. Для него человек, убивший другого на ринге, представлялся воплощением мужественности, проявлением сущности «мачо».

И эти блестящие желтые икры Пика. Мозоли. Тайские боксеры делают свои икры неуязвимыми для боли. Они притирают их особыми травами, чтобы убить чувствительность, а потом стучат ногами по дереву, пока те не начинают кровоточить. Затем кожа покрывается струпьями и в конце концов затягивается ороговевшими мозолями. Пик носил эти щитки на икрах, словно знаки отличия.

Да, теперь многое становилось ясно. Пику хотелось с ним встретиться и посмотреть, к чему приведет их столкновение. А Джонс хотя бы отчасти помог этой мечте осуществиться. Он предоставил Пику Ричарда, заманил его, как неразумную овечку на бойню.

Ричарда начало подташнивать. Не столько от качки и вони дизеля, сколько от сознания того, что его подло предали, что он вынужден смотреть на такие вещи, как насилие человека над собственной женой из-за какой-то рыбы, из-за того, что Пик поймал жалкую барракуду, а жене случайно повезло и она подцепила такую громадину.

Ричард перегнулся через борт, и его начало рвать. Это продолжалось долго. Наконец он смог разогнуться и оглянуться на Пика, который просунул руку под купальник Марго и мял ее груди, склонив голову набок и что-то нашептывая. Марго уже не казалась загорелой: она побледнела, губы обвисли, слезы текли по лицу и капали с подбородка.

Ричард взглянул на море и увидел голову какой-то большой рыбы, которую не смог определить, выскочившую из воды и скрывшуюся обратно. Он посмотрел на палубу и увидел измазанный кровью секатор, которым Джонс обезглавил барракуду. Когда он поднимал его, леска быстро разматывалась с катушки, грозя вот-вот кончиться. Пик начал проклинать Марго и давать ей указания. Ричард быстро подошел к удочке и перерезал леску секатором. Удочка со свистом разогнулась, леска скользнула в море и поплыла, сворачиваясь кольцами, затем дернулась и исчезла в волнах, унесенная рыбой. Марго откинулась на стуле и облегченно вздохнула, освободившись от врезавшихся в тело ремней.

Отшвырнув секатор, Ричард взглянул на Пика, который тяжело смотрел на него.

— Катись ко всем чертям, — сказал Ричард.

Два дня спустя Ричард переехал из отеля на Кэй. Слишком дорого, его сбережения таяли. Он снял комнату, окна которой выходили на рыбный рынок, открывая вид на доки и воды залива. Он планировал вскоре вернуться домой, в городок Тайлер в Техасе, но почему-то при мысли об этом ему становилось тошно.

Здесь он находился как бы за пределами хорошо известного ему мира, и это позволяло ему хотя бы время от времени отключаться от воспоминаний о событии, приведшем его сюда.

В первый вечер в новом маленьком номере он лежал полностью одетый на кровати, вдыхая запах рыбы, все еще поднимавшийся от закрытых лавочек внизу. Над ним закрепленный на потолке вентилятор, словно перемешивая густой суп, взбивал горячий воздух, и Ричард завороженно следил за тенями, которые отбрасывали лопасти вентилятора, вращаясь в лунном свете. Эти тени кружили вокруг него, напоминая какого-то паука — пришельца из других миров.

Спустя некоторое время он почувствовал, что больше так лежать не в состоянии. Он поднялся и принялся двигаться возле кровати, проделывая упражнения кэмпо, изменяя их и приноравливаясь к крохотным габаритам комнатки, стараясь не задевать кровать и другую мебель, состоявшую из стола и двух стульев с жесткими спинками.

Он рассекал воздух кулаками и ступнями, а вентилятор продолжал вращаться, и запах рыбы становился сильнее, и через открытое окно донеслись крики пьяной компании из доков.

Тело покрылось потом, и, прежде чем перейти к другим движениям, Ричард остановился на минуту, чтобы снять промокшую рубашку. Наконец, он вновь лег на кровать и постарался уснуть, и это ему почти удалось, но тут раздался стук в дверь.

Он подошел к двери и спросил:

— Кто там?

— Марго Пик.

Ричард открыл дверь. Она стояла под низкой коридорной лампочкой, почти касавшейся ее головы. Мельтешившие вокруг лампочки мошки казались странным сиянием, окружавшим ее голову, нимбом из маленьких крылатых демонов. На ней было короткое летнее платье, эффектно открывавшее загорелые ноги и верхнюю часть груди. Выглядела она неважно. Оба глаза заплыли черным, верхняя губа рассечена, а на щеках синяки, цветом и размером напоминавшие спелые сливы.

— Можно войти? — спросила она.

— Да. — Он впустил ее и повернул лампочку без абажура, торчавшую из высокой напольной лампы в углу.

— Нельзя ли обойтись без этого? — сказала она. — Я не в лучшей форме.

— Пик? — спросил он, выворачивая лампочку.

Она присела на край кровати и подпрыгнула на ней разок, словно проверяя пружины. Лунный свет, проникавший сквозь окно, ложился на нее, словно нечто тяжелое.

— Он мне слегка наподдал.

Ричард прислонился к стене.

— Из-за рыбы?

— Да. И из-за тебя. Ты же его оскорбил в присутствии меня и капитана Джонса, перерезав леску. Он почувствовал себя униженным. На какой-то момент он потерял власть надо мной. Мне было бы легче, если бы ты не стал вмешиваться и дал мне вытянуть рыбу.

— Прости. Принимая во внимание все обстоятельства, тебе не следовало бы здесь находиться. Зачем ты пришла?

— Ты повел себя не так, как он от тебя хотел.

— Не понял?

— Он хотел драться с тобой.

— Это-то я сообразил. Я догадался, что Джонс затем и затащил меня на судно. Пик нацеливался на матч. Он обо мне знает. Разузнал мое настоящее имя.

— Он восхищается твоими способностями. У него есть видеозаписи твоих боев. Его особенно возбуждает тот факт, что ты убил человека на ринге. Ему хотелось бы сразиться с тем, кому случалось убивать. Он думал, ему удастся спровоцировать тебя.

— Судно — не место для драки.

— Ему неважно, где драться. На самом деле, он хотел тебя так разозлить, чтобы ты согласился отправиться на его остров. У него есть небольшой островок недалеко отсюда. Он там хозяин.

— Он полагает, что сможет меня одолеть?

— Он хочет это выяснить… Да, он думает, что сможет.

— Передай ему, я тоже думаю, что он сможет. Когда вернусь домой, я пришлю ему по почте одну из своих наград.

— Он хочет завоевать ее в бою.

— Ему не повезло.

— Он прислал меня сюда. Хотел, чтобы ты посмотрел, что он со мной сделал. Хотел, чтобы я сказала тебе, что если ты не приедешь на остров, он сделает это еще раз. Что он может быть мастером-палачом. Если не по отношению к тебе, то по отношению ко мне.

— Это твои проблемы. Не возвращайся к нему. Вернешься — будешь дурой.

— У него куча денег.

— На меня не производят впечатления ни его деньги, ни ты. Ты, Марго, просто дура.

— Это все, что у меня есть, Ричард. Он далеко не так ужасен, как моя собственная семья. Он, по крайней мере, дает мне деньги, окружает вниманием. Быть красивым трофеем лучше, чем игрушкой собственного отца, если ты понимаешь, что я имею в виду. Хьюго отучил меня от наркотиков. Я больше не работаю на панели. Все это сделал он.

— Получив взамен живую боксерскую грушу. Красивый трофей, ничего не скажешь! Конечно, сейчас он к тебе похуже относится, а? Послушай, Марго, это твоя жизнь. Откажись от нее, если она тебе не нравится. И не приходи ко мне с таким видом, будто это моя вина, что тебе надрали задницу.

— Я не могу оставить такого человека, как Пик, если у меня не будет к кому уйти.

— Ты говоришь так, будто покупаешь машину. Ты же видишь, какое у меня богатство. И ты оставишь Пика ради этого? Будешь жить в такой дыре? С общим туалетом?

— Ты мог бы жить получше. У тебя есть опыт. Имя. Внешность у тебя — хоть в кино снимайся. Ребята, освоившие боевые искусства, могут зашибать большие деньги. Погляди на Чака Норриса. Господи, ты ведь кого-то убил! Да пресса на тебя прямо накинется. Ты настоящий Мак-Кой.

— Знаешь, вы с Пиком друг друга стоите. Почему бы тебе не нарисовать на себе мишени, чтобы Пику было куда целиться, когда он в следующий раз напьется.

— Он и без того знает, куда целиться.

— Прости, Марго, но давай лучше попрощаемся.

Он распахнул дверь. Марго остановилась, внимательно разглядывая его. Она вышла в коридор и повернулась к нему. Вновь мошки образовали нимб над ее головой.

— Он хочет, чтобы ты приехал на его остров. Капитан Джонс тебя привезет. Сейчас он отвезет меня обратно, но потом вернется за тобой. Плыть туда недалеко. Хьюго просил дать тебе вот это.

Он сунула руку в большой карман на платье и, достав сложенный лист бумаги, подала Ричарду. Тот взял, но не взглянул на него. Только сказал:

— Я не приеду.

— Если не приедешь, он все выместит на мне. Будет меня бить. Ты видел мое лицо. А посмотрел бы ты на мои груди. А между ногами! Что он там вытворял! Он еще и не то может. Бывало и похуже. Что ты потеряешь? Раньше ты делал это ради заработка. А мы с тобой могли бы поладить.

— Мы даже не знаем друг друга.

— Это ерунда. Можно начать узнавать друг друга прямо сейчас. Если узнаешь, ты уже не захочешь меня отпустить.

Она придвинулась к нему и обвила руками его шею. Он обнял ее за талию. Она была крепкая, миниатюрная и теплая.

Ричард чуть отстранился:

— Я уже сказал. И повторяю. Ты можешь бросить его в любой момент.

— Он меня под землей найдет.

— По мне, лучше бегать от него, чем, как собака, лизать ему пятки.

— Ты просто не понимаешь, — сказала она, отталкивая его. — Ты ничегошеньки не понимаешь.

— Я понимаю, что ты все еще работаешь на панели, а Пик у тебя вроде сутенера, и ты даже не подозреваешь об этом.

— Ты ни черта не понимаешь.

— Пусть так. Желаю удачи.

Марго не пошевелилась. Она неподвижно стояла под лампочкой с мельтешащими мошками. Ричард шагнул в комнату и закрыл за собой дверь.

Ричард лег на кровать, сжимая в руках записку. Так он лежал не меньше пятнадцати минут. В конце концов он перекатился на бок, развернул записку и прочитал ее в лунном свете.

МИСТЕР ЯНГ,

ПРИХОДИТЕ В ДОК В ПОЛНОЧЬ И САДИТЕСЬ НА СУДНО ДЖОНСА. ОН ДОСТАВИТ ВАС НА МОЙ ОСТРОВ. МЫ БУДЕМ ДРАТЬСЯ. БЕЗ ПРАВИЛ. БУДЕМ ДРАТЬСЯ — ОСТАВЛЮ МАРГО В ПОКОЕ. ЕСЛИ ВЫИГРАЕТЕ, ДАМ ВАМ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ. ДАМ МАРГО. ДАМ РЕСТОРАННЫЙ КУПОН НА ПЯТЬ ДОЛЛАРОВ. ЕСЛИ НЕ ПРИЕДЕТЕ, МАРГО БУДЕТ НЕСЧАСТНА. Я БУДУ НЕСЧАСТЕН, А КУПОН БУДЕТ ПРОСРОЧЕН. И ВЫ ТАК И НЕ УЗНАЕТЕ, МОЖЕТЕ ЛИ ВЫ МЕНЯ ПОБИТЬ.

ХЬЮГО ПИК

Ричард уронил записку на пол, вновь лег на спину. «Как все просто для Пика, — подумал Ричард. — Сказал — приезжай, и уверен, что приеду. Он чокнутый.

Марго тоже чокнутая. Думает, я ей что-то должен, а я ее даже не знаю. И не хочу знать. Тоже мне, золотоискательница. Это не моя забота, что у нее не хватает силенок делать то, что она должна делать. Не моя вина, если он вколотит ей башку в плечи. Она взрослая женщина и должна сама принимать решения. Я не герой. Не рыцарь на белом коне. Да, я случайно убил человека, нарушив правила, и никогда не стану намеренно драться без правил. Чертов подонок воображает себя Джеймсом Бондом. Не хочу иметь с ним никаких дел. Больше не собираюсь драться ради спортивного интереса».

Ричард лежал в темноте и следил за вентилятором. Тени, отбрасываемые лопастями, становились все чернее. Скоро они вовсе исчезнут, останется только тьма — луну затягивало облаками. В открытое окно вливался прохладный влажный воздух. Запах рыбного рынка внизу теперь стал слабее, его заглушали запахи моря и сырой земли. Ричард поднял над собой руку, пытаясь разглядеть часы. Светящиеся цифры сказали ему, что скоро десять. Он закрыл глаза и уснул.

Его разбудил ливень, барабанивший по подоконнику и брызгавший на кровать. Сразу стало легче. Он даже не встал, чтобы закрыть окно. Ричард вспомнил о Хьюго Пике, который ждал его. Посмотрел на часы. Было одиннадцать тридцать.

Пик сейчас, наверное, разогревается. Предвкушает. Думает, что Ричард приедет. Пик в это верит, потому что считает Ричарда слабаком. Он думает, что желание защитить женщину, которая не сделала и попытки защитить себя, было проявлением слабости. И перерезанную леску он тоже считает признаком слабости. Он не может поверить, что Ричард сделал это только ради того, чтобы помочь Марго. Пик думает, что Ричард сделал это в приступе бешенства и что на самом деле Ричард хотел с ним драться. Вот что сейчас думает Пик.

В глубине души Ричард знал, что Пик не до конца не прав.

Он подумал: «Если я все-таки соберусь поехать, до судна можно добраться за десять минут. Это недалеко. Через десять минут я там буду, если пойду быстро. Но я не пойду, так что это не имеет значения».

Он присел на край кровати и подставил лицо дождю. Потом встал, обошел кровать, открыл стенной шкаф и достал сумку со снаряжением. Расстегнул «молнию», раскрыл. Мундштук и защитные приспособления были на месте. Он застегнул сумку. Поставил ее обратно в шкаф и закрыл дверь. Вновь присел на край кровати. Поднял записку и перечитал ее. Разорвал записку на мелкие кусочки и бросил их на пол, перепугав таракана. Он старался не думать ни о чем, но думал только о Марго. Об ее избитом лице, о том, что Пик, по ее словам, сделал с ее грудями и между ног. Он вспомнил глаза той умирающей кошки и глаза Марго. Такие же глаза, только Марго умирала не так быстро. Она убивала себя медленно, отрезая кусок за куском. Он вспомнил свой ужас после убийства на ринге, а в какой-то глубоко запрятанной, примитивной частичке его души коренилось воспоминание об испытанном при этом удовольствии. Это была пугающая, отталкивающая частичка его души: внутри гуманного современного человека сидел первобытный убийца. Потребность убивать. Жажда убивать. Может быть, он еще вернется домой и пойдет охотиться на оленей. Он не был дома больше десяти лет. А сейчас нужно идти. Он не мог не пойти.

Ричард встал, сбросил одежду, натерся с ног до головы «Айси-хотон», принял шесть таблеток аспирина и запил их стаканом воды. Надел свободные тренировочные штаны, а сверху натянул толстый свитер. Сунул босые ноги в белые кроссовки и туго зашнуровал их. Вытащил из стенного шкафа сумку. Подойдя к двери, он обернулся и осмотрел комнату. Она выглядела так, словно в ней никто никогда не жил. Ричард посмотрел на часы. У него оставалось ровно десять минут. Он открыл дверь и вышел.

Пока он шел, «Айси-хот» начал разогреваться и проникать в мышцы. В ноздрях стоял сильный запах этого снадобья. Еще через пятнадцать минут начнет действовать аспирин, расслабляя тело. Дождь барабанил сильно, словно пытался вонзить в Ричарда стальные пульки. Волосы намокли и прилипли ко лбу, но Ричард продолжал идти и в конце концов побежал.

Добравшись до ресторана «Анкоринн», он замедлил бег, обогнул угол и, увидев судно Джонса, посмотрел на часы. Он пришел как раз вовремя. Ричард подошел и окликнул капитана.

Джонс появился на палубе в зюйдвестке и плаще. Вода сбегала с полей и заслоняла его лицо завесой брызг. Он помог Ричарду взойти на борт. Джонс сказал:

— Это я только из-за денег. Я должен за судно. Не заплачу за него, они придут и заберут.

— Каждому что-то нужно, — сказал Ричард. — Слушай меня внимательно, Джонс. После всего этого тебе лучше молиться, чтобы я уехал в Техас. Если останусь здесь и запримечу тебя на пристани, тебе придется плохо. Понял меня?

Джонс кивнул.

— Поехали.

Ветер крепчал, и дождь тоже. У Ричарда желудок начал подкатывать к горлу. Он старался оставаться в каюте, но понял, что так только хуже. Ричард вырвался на палубу и перегнулся через борт. В конце концов он привязал себя к металлическому стулу на палубе и поскакал на нем, словно на ярмарочном механическом родео, принимая на себя удары больших волн и следя за молниями, которые расчерчивали небо и ударяли в океан, словно Бог хотел наказать его за что-то.

Довольно скоро прожекторы судна высветили землю. Джонс медленно подплыл к маленькому островку, подошел к причалу и пришвартовался. Когда Ричард пошел в кабину, чтобы забрать свою сумку, Джонс оторвался от штурвала и сказал:

— Вот, возьми. Тебе потребуется много сил.

Это была полоска солонины.

— Нет, спасибо, — сказал Ричард.

— Ты меня не любишь, и я тебя не виню. Но все же возьми солонину. Тебе нужно подкрепиться.

— Ладно, — сказал Ричард, взял солонину и съел. Джонс дал ему воды в бумажном стаканчике. Выпив воду, Ричард бросил: — Вода и солонина ничего не изменят.

— Знаю, — отозвался Джонс. — Я возвращаюсь на Сен-Круа, пока не стало хуже. Лучше мне там причалить. По-моему, там суда лучше защищены от ветра.

— А как же я вернусь обратно?

— Удачи тебе, — сказал Джонс.

— Ах вот, значит, как? Стало быть, ты уходишь?

— Как только ты сойдешь с судна, — Джонс отступил назад и вынул из-под рубашки маленький пистолет тридцать восьмого калибра. — Я ничего не имею против тебя лично. Это все ради денег. Марго тоже была очень убедительна. Пику нравится, что она умеет убеждать. Но главное, конечно, деньги. Марго — это просто дополнительные льготы. Одних денег было бы достаточно.

— Он действительно хочет драться насмерть?

— Я не слишком-то интересовался тем, чего он хочет. Поставь себя на мое место: я все время хожу в дальние рейсы на этом судне, живу на чаевые. Каждая рыбалка влетает в копеечку, амортизация судна и тому подобное. Я подумываю о том, чтобы заняться чем-то другим, куда-нибудь уехать. Где я сам мог бы нанимать болвана вроде меня, чтобы возил меня рыбачить.

— Ты столько заработал?

— Не твое дело. И запомни, не я заставил тебя сюда приехать. Сходи.

Ричард вышел из каюты и сошел на причал. Подняв голову, он разглядел сквозь падающий дождь Джонса, который смотрел на него с палубы, не опуская пистолета.

— Ступай вот туда, к каменным плитам. Пройдешь по ним между скалами и деревьями и окажешься как раз там, куда тебе нужно. Там увидишь. А теперь ступай, чтобы я мог отчалить. И удачи тебе. Это я искренне.

— Ага, знаю. Ты ничего против меня не имеешь. Пошел ты со своим пожеланием удачи знаешь куда? — Ричард повернулся и пошел по причалу.

Дорожка из плит вела его, изгибаясь вокруг скал, пока он не увидел огромный дом из почерневшего дерева, стекла и камня, прилепившийся к подножию горы. Дом казался частью острова. Ричард подумал, что, стоя там, внутри, возле одного из этих гигантских окон, в погожий день можно разглядеть рыб, плавающих на некотором отдалении в чистых карибских водах.

Он двинулся дальше по тропе, пытаясь сосредоточиться на том, за чем он туда шел. Он старался думать о тайских боксерах и о том, как они дерутся. Он был уверен, что Пик натренирован именно в этом виде борьбы. Его выдавали икры, но это не означало, что он не знал других систем. Он мог быть силен и в ближнем бою. Это тоже приходилось учитывать, но прежде всего следовало подумать о тайском боксе. Тайские боксеры не были столь сильны в ударах, как приверженцы карате или кунг-фу, но особая система тренировки делала их очень опасными. Система тренировки была важнее полученных ими знаний. Они тренировались упорно, на износ. Они приучали себя извлекать энергию из боли. Они закаляли свое главное оружие, икры, до такой степени, что самые упорные могли разбить в щепки толстый конец бейсбольной биты. Это нужно было помнить. Нужно было помнить и то, что Пик, должно быть, находился в хорошей форме и что, в отличие от самого Ричарда, он не прекращал на несколько лет жестких тренировок. Нет, Ричард не совсем распустился. Он оттачивал движения, упражнялся, его живот был плоским, рефлексы совершенными, но уже давно, с того самого момента, как убил человека на ринге, он не дрался в спарринге. И это тоже приходилось учитывать. Нельзя было дать осознанию всех этих недостатков обескуражить себя, но при этом необходимо было помнить о собственных слабостях и преимуществах. Нужно было обдумать стратегию взаимоотношений с Пиком, прежде чем Пик сделает выпад или нанесет удар. Приходилось помнить о том, что Пик, очевидно, хочет убить его. При этом лучше было не думать о том, какого дурака он свалял, заявившись сюда. О том, насколько предсказуемым он стал для Пика. Он старался надеяться на то, что во время схватки его предсказуемость исчезнет. И еще нужно было убедить себя в том, что он сможет убить человека, если захочет, если для этого представится возможность. Однажды он уже сделал это. Ненамеренно. Теперь предстояло сделать это осознанно.

В конце подъема было нависающее каменное крыльцо; из-за толстого стекла, вставленного в дубовую дверь, лился теплый оранжевый свет. Прежде чем Ричард успел дотронуться до звонка, дверь распахнулась — на пороге стояла Марго. На ней было то же платье, что и накануне. Только волосы заколоты. Она смотрела на него теми же глазами умирающей кошки. За спиной Ричарда бесновались море и ветер.

— Спасибо, — сказала она.

Ричард прошел мимо нее, оставляя влажные следы.

Дом был высокий, словно собор, обставленный тяжелой мебелью из дерева и кожи, украшенный головами зверей и чучелами рыб. Они были повсюду. Это напоминало лавку таксидермиста.

Марго закрыла дверь от дождя и ветра. Она сказала:

— Он ждет тебя.

— Догадываюсь, — кивнул Ричард.

Он пошел вперед, оставляя мокрые следу на полу. Она привела его в большую роскошно обставленную спальню, скрылась в ванной и вышла оттуда с пляжным полотенцем, парой кроссовок и тренировочными штанами.

— Он хочет, чтобы ты надел вот это. Он хотел бы видеть тебя прямо сейчас, если только ты не хочешь сначала немного отдохнуть.

— Я прибыл сюда не отдыхать, — сказал Ричард. — Чем раньше, тем лучше.

Он взял полотенце и вытерся, затем снял с себя всю одежду и, не обращая на Марго внимания, растерся полотенцем. После чего надел штаны и кроссовки.

Марго провела его в спортивный зал. Это был прекрасный просторный зал, одна стена которого была стеклянной от пола до потолка; через нее открывался захватывающий вид на скалы и море: это были те самые окна, которые он видел с тропы. В зале было темновато, лишь вдоль стен шли узкие светящиеся полосы. Хьюго Пик сидел на табуретке, глядя в окно. На нем были красные штаны и кроссовки. На его спине, обращенной к Ричарду, между выпуклыми мышцами залегли глубокие тени.

Ричард повернулся и посмотрел на Марго, превратившуюся в бесплотную тень в темноте. Он сказал:

— Просто хочу, чтобы ты знала, я это делаю не ради тебя. Я это делаю ради себя.

— И ради денег?

— Деньги — это мишура. Получу — хорошо. Даже заберу тебя с собой, увезу отсюда, если захочешь. Но не потащу тебя силой.

— Если победишь, я пойду с тобой. Но десять тысяч — небольшие деньги. Не те, к которым я привыкла.

— Ты права. Помни об этом. Помни также и о том, что эти десять тысяч не твои. Ни на один доллар. Я сказал, что возьму тебя с собой, но это означает только то, что я увезу тебя с этого острова, а после этого предоставлю самой себе. Я тебе ничего не должен.

— Я могу сделать мужчину счастливым.

— Я способен быть счастливым не только ниже пояса.

— Это нечестно. Если ты победишь, я иду с тобой, но не получу твоих денег и не получу денег Хьюго.

— Тогда лучше держись за Хьюго.

Ричард оставил Марго прятаться в тени, а сам подошел к Пику и посмотрел в окно. Море вскипало высокими черными валами, разбиваясь белой пеной о скалы. Ричард увидел, что причал, по которому он только что шел, исчез. Море разбило и унесло его. Во всяком случае, большую его часть. На берегу, между скалами, валялось несколько изломанных досок. Огромные окна слегка вибрировали.

— Надвигается ураган, — сказал Пик, не глядя на Ричарда. — По-моему, это кстати.

— Я хочу, чтобы вы выписали чек на десять тысяч долларов сейчас, — сказал Ричард. — Пусть он будет у Марго. Если я проиграю, она может его порвать. Если одержу победу, мы найдем кого-нибудь, кто увезет нас с острова. Джонс не вернется, так что это будет кто-то другой.

— Я выпишу чек, — сказал Пик, по-прежнему глядя в окно, — но вам не стоит беспокоиться о том, как выбраться с острова. Это ваша последняя остановка, мистер Янг. Видите эту выступающую скалу, ближайшую к дому, слева от тропы?

— Да. А что с ней такое?

Пик долго сидел молча. Не отвечал.

— Знали ли вы о том, что на Востоке, в таких странах, как Таиланд, Индия, проводятся смертельные матчи? Я учился там. Изучал тайский бокс и бандо, когда был в армии. Я выиграл несколько крутых поединков. Как-то сюда привезли из Таиланда чемпионов по тайскому боксу. Они приехали сюда за деньгами, а уехали израненные. Некоторые из них остались инвалидами. Правда, я никого не убил. И никогда не дрался с тем, кому случалось убить. Вы будете первым. Вы знаете, что именно для этого я все и затеял?

— А какое отношение это имеет к скале? — спросил Ричард.

— О, у меня мысли путаются. У ее подножия похоронен Герой. Моя собака. Немецкая овчарка. Он понимал меня. Вот чего мне не хватает, мистер Янг. Понимания.

— Вы мне прямо сердце разрываете.

— Я думаю, что поскольку вы все-таки приехали сюда, вы понимаете меня в определенной степени. А это дорогого стоит. Знать, что достойный противник понимает тебя. В мире осталось не так много людей, подобных вам или мне.

— Верю вам на слово.

— Смерть — ничто. Знаете, что Хемингуэй сказал о смерти? Он назвал ее подарком.

— Ага, ясно, только я что-то не замечал, чтобы такие подарки были очень популярны. Так мы займемся делом или как? Вы горели таким желанием, так давайте же начнем.

— Разогревайтесь, и приступим. Пока вы готовитесь, я выпишу чек.

Ричард принялся растягиваться, вскоре с чеком вернулся Пик. Он протянул его Ричарду. Тот спросил:

— Как я узнаю, что он настоящий?

— Никак. Но вам это и не важно. Ведь речь идет не о деньгах, не так ли?

— Отдайте его на хранение Марго.

Пик отдал чек и тоже начал растягиваться. Через пятнадцать минут он сказал:

— Время.

Они сошлись в центре зала и начали ходить кругами, высматривая слабые места друг друга. Пик сделал пару выпадов, но Ричард отклонился. Он тоже сделал пару выпадов с тем же успехом. Затем они сошлись.

Пик нанес несколько тяжелых круговых тайских ударов по внешней поверхности бедра Ричарда, стараясь, оттолкнувшись, достать повыше, до шеи, но Ричард каждый раз уклонялся. Тайские боксеры славятся как мастера ломать шеи, и Ричард знал это. Сила ударов поразила его. Они были просты и на первый взгляд даже дубоваты, но даже несмотря на то, что ему удавалось отбивать удары, вскидывая ноги, они все же достигали цели.

Ричард попробовал пару боковых ударов, и каждый раз Пик блокировал их коленями; второй раз, когда Пик поставил блок, Ричарду удалось продвинуться вперед и, размахнувшись, ударить Пика локтем в челюсть. Это был тот самый удар локтем, который Ричард применил, убивая Мартинеса. Удар получился сокрушительным, и Ричард почувствовал отдачу до самых пяток. Отскочив назад, чтобы перегруппироваться, он взглянул на Пика и увидел, что тот ухмыляется.

После этого началась настоящая схватка. Ричард нанес прямой удар, чтобы сойтись поближе, ничего особенного, обычный прямой удар, попытка попасть в пах, но этот выпад привел его в мертвую зону Пика, и здесь он опробовал серию атакующих движений руками — кулаком в голову, перевернутый выпад в солнечное сплетение, апперкот под мышку, жесткий удар в ребра. Это было все равно что избивать чугунную печку.

Пик нанес ему ответный удар локтем, отпрыгнул, ухватил Ричарда за волосы, дернул голову вниз и быстро и высоко поднял колено. Ричард успел отвернуть голову, и колено тяжело ударило его в плечо. Всю руку пронзила такая боль, что он был не в состоянии сжать кулак. Ладонь раскрылась, словно у жадного ребенка, выпрашивающего конфетку.

Ричард выбросил другую руку в сторону и назад и оторвал от волос сжимавшую их руку, потеряв в процессе несколько прядей. Он ударил Пика в колено; удар был скользящий, но он дал ему возможность перейти к двойному удару локтями в обе стороны головы, и на мгновение ему показалось, что он добился успеха, но Пик, приняв удары, выбросил другое колено, ударил Ричарда в локоть и отогнал его назад серией быстрых круговых выпадов.

Ричард почувствовал, как кровь хлынула из носа, заливая губы и подбородок. Теперь надо было быть осторожнее, чтобы не поскользнуться в собственной крови, когда она закапает пол. Черт, этот человек умел бить и делал это здорово. Ричард уже начинал уставать, к тому же горячая пульсация в носу ясно говорила о том, что нос был сломан. Какого же дурака он свалял. Это был вовсе не матч. Никакого гонга не предвиделось. Надо было убить самому или дать прикончить себя.

Ричард два раза ударил Пика по ногам. Первый раз прямой ногой, а затем развернувшись и выбросив ногу назад. Оба удара достигли цели, но Пик, быстро повернувшись, принял их на икры. Это было все равно что бить дерево. Ричард начал понимать, чем все это должно закончиться. Ему удастся сильно измочалить Пика, но и Пик изрядно потреплет Ричарда, и в конце концов Пик одержит верх благодаря хорошей форме и тому, что может лучше держать удары телом и икрами.

Ричард слегка подался назад и встряхнул поврежденную руку. Она уже не так болела. Во всяком случае, ею можно было работать. Буря за окном разыгрывалась все сильнее. Стекла в окнах начали дребезжать. Пол под ногами вибрировал. Ричард принялся приседать и раскачиваться. Пик высоко поднял руки в стиле тайских боксеров — сжатые кулаки ладонями вперед, — готовясь нанести локтевой удар.

Ричард подался вперед с серией передних ударов и ухитрился достать Пика по глазам. Тот моргнул, глаза заслезились. Это была передышка, очень короткая, но Ричард сумел ею воспользоваться. Он набросился на Пика и схватил его ухо. Дернул, услышал, как оно отделяется от головы со звуком рвущегося полотна. Кровь забрызгала лицо Ричарда.

Пик завопил и накинулся на него лавиной ударов локтями и коленями. Когда Пик остановился, тяжело дыша, Ричард раскрыл ладонь и показал ухо. Улыбнулся Пику. Поднес ухо ко рту и сжал его зубами. Приседая и раскачиваясь, он продвигался в сторону Пика. Теперь Ричард многое понял. Тайские боксеры были отлично натренированы. У них были крепкие тела, и если пытаться действовать их методами, кулаками и коленями, не будучи в такой же форме, то можно лишь довести себя до изнеможения, ничего не добившись.

Но в том-то и состояло преимущество систем, подобных карате. Ричард был способен использовать в схватке пальцы и бить в определенные специфические точки противника, а не только в те области, которые можно достать локтями. Действительно, все места, куда Пик нанес удары, сильно болели, но как бы ни был крепок Пик, у него были уязвимы глаза, уши и горло. Пах тоже являлся хорошей мишенью, но Ричард рассудил, что туда бить не стоило: тренированный боец может не только выдержать удар в пах, но и получить от этого сильнейший вброс адреналина в кровь, который длится те несколько секунд, пока боль не овладеет телом. Это похоже на пинок, придающий скорость. Иной раз один такой удар может подстегнуть противника.

«Ладно, следи за собой, не теряйся. Он все еще может достать тебя и прикончить одним крепким ударом». Ричард бросил взгляд в сторону Марго. Она по-прежнему оставалась неясной тенью в темноте.

Ричард выплюнул ухо, и они сошлись опять. Шквал ударов. У Ричарда не оставалось времени применить какой-нибудь изощренный прием. Он был слишком занят отражением атак Пика. Ему удалось обхватить Пика, зажав ему руки внизу, но Пик боднул головой, попав Ричарду в верхнюю губу. Губа взорвалась болью. Ричард шагнул в сторону, выставил бедро и перебросил через него Пика. Тот перекатился по полу и вскочил на ноги.

В этот миг Ричард услышал треск огромного оконного стекла, напоминающий звук ломающихся костей. Он взглянул на окно краем глаза. Ураган неистовствовал. Было похоже, что дом попал в огромный миксер. Стекло треснуло в нескольких местах, дождь ворвался в зал.

— Это не имеет значения, — сказал Пик. — Только бой имеет значение.

Он двинулся в сторону Ричарда. Половина его головы была залита кровью, один глаз начал заплывать.

Ричард подумал: «О'кей, для меня лучше не играть по его правилам. Притворюсь, будто собираюсь играть в его игру, а сам не стану». И тут он вдруг вспомнил ската. Как тот выпрыгнул из воды и взмахнул хвостом. Как только перед Ричардом возник этот образ, он сразу понял, что нужно делать. Хвост ската напомнил ему об ударе пяткой в прыжке. В настоящей схватке такие удары применяются нечасто. Не важно, что там показывают в кино, в жизни ты всегда стараешься стоять на земле и бить пониже, и Пику это должно быть известно. Он должен знать это настолько твердо, что такой удар со стороны Ричарда окажется для него неожиданностью.

Ричард сделал низкий выпад ногой, затем последовал короткий прямой удар, а за ним — удар в реверсе, после чего Ричард выбросил ногу назад, словно собираясь ударить коленом в прыжке, но на самом деле использовал колено для толчка и в пируэте взлетел вверх, рассекая ногой воздух, подобно тому, как скат рассекал воздух хвостом.

Удар пришелся Пику в голову над виском, и Ричард почувствовал, как кости черепа подались под пяткой. Пик завалился на бок, тяжело ударившись о пол.

В тот момент, когда Ричард подошел ближе и что было сил ударил Пика в горло, окно разбилось, осыпав Ричарда осколками; стена воды обрушилась на гимнастический зал и вынесла всех его обитателей через обрушившуюся противоположную стену. Ричарда ударило по голове бревном, и все погрузилось во тьму.

Когда Ричард очнулся, было по-прежнему темно и нечем дышать. Он был в море. На глубине. Он начал отчаянно выгребать вверх, но вода тянула его книзу. Он продолжал молотить руками, и в конце концов, когда ему уже казалось, что легкие вот-вот лопнут, он вылетел на поверхность, набрал полную грудь воздуха и погрузился вновь. На этот раз не слишком глубоко. Длинная черная деревянная балка задела его, и он ухватился за нее. Это была потолочная балка гимнастического зала. Она была толстая и отлично держалась на плаву. Ричард понял, что шторм уже отшумел и унесся дальше, оставив после себя неспокойное море, над головой виднелось удивительно чистое небо, освещенное холодной полной луной.

Ричард осмотрел балку и содрогнулся. Ее дальний конец обломался и был заострен, словно отточенный карандаш, и это острие пронзило грудь Марго, словно булавка насекомое. Ее голова свешивалась набок и под действием волн и ветра моталась из стороны в сторону, словно на шарнире, причем влево она откатывалась дальше, чем вправо. Это зрелище напоминало собачек с кивающими головами, которых ставят у заднего стекла машины. Язык высунулся изо рта, словно она пыталась слизнуть последние капельки какой-то сладости. Мокрые волосы были зализаны назад, открывая лицо в синяках. В щеку глубоко вонзился осколок стекла. Руки болтались в воде, поднимаясь и опускаясь, словно она неистово подавала какие-то сигналы.

Балка перевернулась в воде, и Ричард перевернулся вместе с ней. Когда он вынырнул и вновь ухватился за бревно, голова Марго оказалась под водой, вверх торчали ноги: широко раздвинутые, согнутые в коленях, они бесстыдно демонстрировали в лунном свете ее трусики.

Ричард поискал глазами остров, но не нашел его. Волны были слишком высокими. Возможно, проклятый остров поглотила вода. А может, бревно далеко отнесло от берега. Не исключено, что Ричард уходил под воду и выгребал вверх десятки раз, только не помнил об этом. Рефлекторные действия. Боже, как же он ненавидел море!

И тут он увидел Пика. Тот вцепился в дверь. Он висел на ней, держась одной рукой за дверную ручку. Хозяин острова казался ослабевшим. Другая рука, очевидно, сломанная, бессильно болталась, море швыряло и мотало ее. Он не видел Ричарда. До Пика было футов десять. Волны то относили его подальше, то подгоняли ближе.

Ричард рассчитал время. Когда волны отогнали Пика прочь, Ричард отпустил балку и поплыл к нему, а когда море поднесло дверь к Ричарду, он уже был тут как тут. Ричард заплыл сзади, одной рукой обвил шею Пика, а другой рукой закрепил захват. Такой захват перекрывал доступ крови к мозгу.

Пик не хотел отрывать руки от двери, но ему пришлось ухватиться за руку Ричарда. Волны потащили их под воду, но Ричард отчаянно рванул наверх. Их выбросило на лунный свет, и Ричард откинулся на спину, держа Пика над собой. Ему самому было непросто удерживать голову над поверхностью. Пик слабо царапал ногтями руку Ричарда.

— Знаешь, что Хемингуэй говорил о смерти? — спросил Ричард. — Что это подарок. Так вот я тебе ее дарю.

Секунду спустя рука перестала царапаться, и Ричард отпустил Пика. Тот камнем ушел под воду и скрылся из виду.

Ричард подплыл к двери, забрался на нее и ухватился за ручку. Поискал глазами балку с нанизанной на нее Марго. Он заприметил ее вдалеке на гребне волны. Ноги Марго торчали как обломанный символ победы. Балка вновь перевернулась, и появилась голова Марго, затем она опять исчезла, и так продолжалось, пока балка не скрылась где-то в холмистой долине волн. Совсем рядом Ричард заприметил чек, выписанный Пиком. Он плясал на волне, словно маленькая плоская рыбка, сверкнул на мгновение в лунном свете и скрылся навсегда.

Ричард рассмеялся. Он больше не боялся моря, не боялся ничего. Волны бешено перекатывались через него, дверь затрещала и вдруг начала разваливаться. В руках у него осталась одна только ручка.

Перевод Елена Голубева

Кря

Joe R. Lansdale, "Quack", 1997

Раскат грома вырвал Пита из сна. Он перевернулся в кровати и выглянул в окно. Огромные молнии прошивали небо. Дождь стучал по крыше, со звуком падающих гаек и болтов.

Он мысленно отметил, что завтра перенесет свою кровать к дальней стене, подальше от окна. Милдред была единственной, кто хотел, чтобы она стояла здесь, но это уже не имело значения. Теперь он мог делать все, что ему заблагорассудится. Находиться так близко к стеклу было слишком жутко, и так было всегда.

Прогремел гром, заставивший Пита подпрыгнуть. Молния, сверкнувшая ярко, осветила двор, улицу и соседский гараж, который находился прямо напротив его подъезда. Его глупый сосед забыл снова закрыть свой гараж. В этой вспышке он смог разглядеть их универсал и детские игрушки, разбросанные по дороге. Тупой ребенок никогда не заботился о том, чтобы убираться за собой. А поскольку они жили на возвышенности, а он — под уклоном, примерно в половине случаев, когда шел дождь, детский хлам смывало в его двор. Он сказал себе, что в следующий раз, когда это случится, он сожжет этот хлам.

— Черт, — пробормотал Пит.

Если что и было ему сейчас необходимо, так это сон. Это был чертовски трудный день, который к тому же прошел паршиво. Совет директоров отверг его идею после того, как он потратил на нее шесть месяцев напряженной работы, а потом он пришел домой и увидел прощальную записку Милдред. Он предполагал, что она сбежит с их дантистом с тех пор, как она вернулась после протезирования зубов с более чем гордой улыбкой на лице. Но это его не волновало. Он был рад избавиться от нее. Его беспокоил тот факт, что она ушла, не приготовив ужин. Он был вынужден ужинать в пиццерии, одном из тех заведений быстрого обслуживания, и с тех пор эта чертова "Пепперони" не давала ему покоя.

И вот теперь это. Шторм с бас-барабанами и световым шоу. Ворча, Пит скатился с кровати и пошел в ванную, чтобы освободить свой желудок. Когда он вернулся в постель, то увидел странную вещь. Настолько необычную, что он потряс головой, чтобы проверить, не снится ли ему сон. Нет. Он был в полном сознании.

Вслед за вспышкой молнии Питу почудилось, что он увидел, как что-то упало с неба и приземлилось в его дворе. Казалось, что оно упало в самом конце дороги, прямо с асфальта на траву, но он не мог ничего разобрать.

Снова сверкнула молния, и Пит убедился, что объект был уже ближе, возможно, в нескольких футах. И он казался больше, чем он представлял. Но вспышка была такой кратковременной, что он не смог ничего разглядеть.

Он забрался обратно в постель, прижался лицом к окну и долго смотрел, но так ничего и не cмог разглядеть, настолько сильным был дождь.

Просто нервы не выдержали, — решил он. Такой день, как этот, да еще эта пицца, неудивительно, что ему все мерещится. Он надеялся, что у Милдред с зубов повыпадали все пломбы.

Пит натянул одеяло по самую шею, и в этот момент сверкнула молния. Краем глаза он почувствовал, что увидел что-то, движение, и объект стал значительно больше. Может быть, фут в длину и полфута в ширину.

Ему вспомнился научно-фантастический фильм "Захватчики с Марса", который он когда-то смотрел. В нем рассказывалась история ребенка, который однажды ночью увидел, как с неба упал космический корабль и приземлился на песчаной площадке за его домом. Конечно, никто ему не поверил, и один за другим пришельцы превратили его семью в зомби.

Снова молния, и на этот раз Пит увидел ее, узнал. Волна облегчения прошла сквозь него. На полпути между соседским домом и его собственным стояла большая резиновая утка. Самая большая из всех, что он когда-либо видел, но, тем не менее, это была обычная резиновая утка.

Теперь ему все стало ясно. Соседский ребенок оставил утку вместе с другими игрушками, и вода смыла ее в его двор. Вот почему при каждой вспышке молнии она казалась больше. Оптическая иллюзия. Она медленно скользила вниз по склону, приближаясь, а поскольку молния может обмануть восприятие, казалось, что она только растет. Она просто приближалась быстрее, чем он предполагал.

Снова сверкнула молния.

Пит моргнул. Утка была очень большой, слишком большой, чтобы быть оптической иллюзией. Она была менее, чем в ярде от его окна.

Это был какой-то розыгрыш, должно быть. Кто-то надул огромную резиновую утку и…

Снова сверкнула молния.

Резиновая голова утки пробила стекло не менее чем в дюйме от лица Пита. Осколки стекла полетели во все стороны. Пит открыл рот и застыл. Он не мог пошевелиться. Утка была размером с корову.

— Кря, — сказала она, обнажив зубы, размером с охотничьи ножи, на своей утиноподобной морде.

А затем она схватила Пита за голову и вытащила его в окно, прежде чем он успел закричать или увидеть других резиновых уток, падающих с неба и быстро увеличивающихся по мере того, как они касались земли.

Перевод: Грициан Андреев

Медовый месяц

Joe R. Lansdale, "The Honeymoon", 1997

Это был его шестой медовый месяц, ее — первый.

Ночь была ясной и холодной, луна полной, и он был в предвкушении.

Пара остановилась в небольшом мотеле недалеко от шоссе I-20. Он отпер дверь и посмотрел на нее. Она сияла. Он не утратил своей осязаемости. Он по-прежнему знал, как их выбирать, как их добиваться. Он едва мог себя сдерживать.

То, что он перенес на руках ее через порог, было немного глупо, но всегда эффективно. Это впечатляло их. Заставляло их хихикать. Чтобы сделать все правильно, юмор был необходим. Смех снимал неловкость и подозрения больше, чем любая другая эмоция.

Она все еще хихикала, когда он поставил ее на землю, и еще один пристальный взгляд на нее убедил его, что она, несомненно, самая красивая из шести его невест. Красивая блондинка с карими, влажными глазами, как у верного щенка. И она была сложена, как девушка из разворота журнала. Куда бы вы ни посмотрели, она предлагала восхитительные развлечения для рук. И она была сострадательна. Работала в "Обществе по предотвращению жестокого обращения с животными". Почему-то это было очень важно для него, знать, что она сострадательна. Это делало то, что должно было произойти, еще лучше.

Из всех его невест ее было легче всего завоевать. У нее был такой взгляд, — взгляд, который он хорошо знал. Он также точно знал, что и когда сказать. Через три недели после их знакомства она влюбилась в него по уши и приняла его предложение. Это было проще простого. Сегодня вечером она стала миссис О'Салливан.

О'Салливан. Хорошая фамилия. Ему не хотелось от нее отказываться. Это был его любимый из всех псевдонимов. Последние два были такими простыми. Смит и Джонс. Боже!

Анжела наклонилась вперед и поцеловала его. Ее губы горели от страсти. Господь милосердный, он не мог дождаться продолжения.

Когда они закончили целоваться, он держал ее на расстоянии вытянутой руки и улыбался, снова наслаждаясь ее красотой. На мгновение ему захотелось, чтобы цвет ее лица не был таким молочным. Возможно, это был ее единственный недостаток. У других кожа была темнее, и синяки не были видны. У нее они могли появиться, а ему всегда нравилось, когда они выглядели как неповрежденное произведение искусства, когда он заканчивал работу.

На мгновение он задумался о другой технике, но в конце концов решил прибегнуть к старому испытанному и верному методу — большим пальцем за дыхательное горло. Это был единственный метод, который принес ему успех, и теперь, когда у него был самый красивый экземпляр, не было нужды рисковать. Что касается синяков, ему оставалось только надеяться на лучшее. А может быть, он мог бы повязать привлекательную ленточку вокруг ее горла, что-то вроде подарочной упаковки тела для полиции. Да, у этого определенно были перспективы. На самом деле, это была отличная идея. Когда все закончится, он сходит за лентой и приведет ее в порядок, прежде чем отправиться звонить в полицию.

— Почему бы тебе не приготовиться ко сну, дорогой, — сказала Анжела, прервав ход его мыслей. — Я переоденусь во что-нибудь более удобное.

Он улыбнулся ей. Страсть распирала его вены. Скоро она будет его, и в тот момент, когда они будут кататься на гребне волны, когда она будет думать, что экстаз принадлежит ей, он закрепит большие пальцы за ее трахеей и будет наблюдать, как страх захлестнет ее глаза, когда она поймет, что находится на грани совершенно другого вида оргазма.

О да, это была его ночь, чтобы выть.

Анжела поцеловала его и, покачивая бедрами, соблазнительно направилась в ванную. Зажегся свет, дверь закрылась. Он разделся, скользнул в постель и стал ждать.

Под простыней его руки то сжимались, то разжимались. Сквозь занавески пробивался густой лунный свет. Это было хорошо. Он сможет увидеть ее лицо. Это была одна из причин, по которой он ждал полнолуния. Газеты подметили это и называли его "Похитителем полной луны" или "Похитителем медового месяца". Он предпочитал последнее название, оно было более романтичным. Кроме того, он не нес ответственности за те небрежные убийства, которые происходили в полнолуние, и в которых иногда обвиняли его. Он должен был написать об этом в полицию и прояснить ситуацию. Ему казалось, что резко изменившийся образ действий заставит их понять, что убийцы не были одним и тем же человеком, несмотря на совпадение полнолуния. Они даже пытались обвинить его в глупых убийствах в Далласе, которые оказались не более чем ссорой мужа и жены.

Дверь в ванную открылась, и Анжела предстала в лучах света. Она была великолепна. Нет, это описание было слишком дешевым. Не было слов, чтобы описать ее.

Свет проникал сквозь ее пеньюар и очерчивал ее тело — 110 фунтов[42] сексуального динамита! Свет, падающий на ее волосы, делал их похожими на золотую гриву, и даже лежа он мог видеть ее глаза, искрящиеся страстью.

— Ну, — сказал он, — я вижу, ты переоделась во что-то более удобное.

Она улыбнулась и подошла к кровати. Лунный свет заливал ее. Внезапно она застонала. Ее лицо стало искажаться, а рот открылся невероятно широко. Нос и губы вытянулись и превратились в рыло. Слюна капала между острыми, обнаженными зубами. Раздался звук, похожий на треск палок: ее тело извивалось, росло. Пеньюар разорвался на хрупкие пряди, которые свисали с толстого, шишковатого, волосатого тела — тела огромного, светловолосого, прямоходящего волка!

Ее голос стал хриплой пародией на человеческую речь.

— Теперь, дорогой, я переоделась во что-то более удобное.

Когда она наклонилась к нему, и крик, который он хотел издать, завис у него в горле, он, к своему ужасному неудовольствию, понял, что на самом деле сегодня не его ночь, чтобы выть.

Перевод: Грициан Андреев

Лето бешеного пса

Joe R. Lansdale, "Mad Dog Summer", 1999

Новости, в отличие от слухов, не путешествовали так, как сейчас. Тогда. Без радио или газет. В Восточном Техасе. Тогда было по-другому. Что произошло в другой стране, часто там и оставалось.

Мировые новости — это было только вот то, что важно для всех нас. Нам не надо было знать ужасов, которые не касались нас, в Билджуотере, штат Орегон, или даже за границей штата в Эль-Пасо, или в северную сторону в забытом богом Амарилло.

Все, что нам теперь нужно знать, — яркие детали какого-нибудь убийства, из-за которого оно ужасно, а иначе это медленные еженедельные новости. И так повсюду, даже если убили какого-нибудь продавца бакалейной лавки в штате Мэн, который нас ни сном ни духом не касается.

Тогда, в тридцатые, в далеких странах могло случиться убийство, и вы о нем даже не узнали бы, если только оно вас не касается, потому что, как я уже сказал, новости путешествовали тогда медленнее и полиция старалась сама справиться.

С другой стороны, бывали времена, когда было бы лучше, если бы плохие новости расходились быстрее — или вообще расходились. Знай мы в те времена кое-что, быть может, некоторых ужасных переживаний, выпавших на долю моей семьи, удалось бы избежать.

Но что было, то было, и даже теперь, когда мне за восемьдесят, я, валяясь здесь в доме престарелых, в комнате, пропитанной запахом моего разлагающегося тела, ожидая, когда дадут еду, протертую и безвкусную, или еще чего-нибудь ожидая, со штырем в бедренной кости, а по телевизору какое-нибудь ток-шоу, набитое идиотами, я вспоминаю те времена, почти восемьдесят лет назад, и воспоминания так же свежи, как тогда.

Все это случилось в тридцать первом — тридцать втором году.

* * *

Я полагаю, что тогда были люди с деньгами, но мы в их число не входили. Была Великая Депрессия, и даже будь мы из тех, что с деньгами, покупать было бы мало что, если не считать поросят, цыплят, овощей и штапеля, а поскольку первые три продукта мы выращивали, нам оставался бы только штапель.

Папа малость фермерствовал, держал парикмахерскую, где работал почти все дни, кроме субботы и воскресенья, а еще был городским констеблем.

Мы жили в лесной глуши возле реки Сабин в трехкомнатном белом доме, который отец построил, когда нас еще не было. Крыша текла, электричества не было, дровяная печка дымила, амбар был сбит из досточек, а вокруг было полно змей.

Мы пользовались керосиновыми лампами, воду таскали из колодца, а свой стол обогащали охотой и рыбалкой. У нас было четыре акра сведенного леса и еще двадцать пять акров строевого леса и сосны. Фермерствовать и очищать наши четыре акра нам помогал мул по кличке Салли Редбэк. Была у нас машина, но папа ею пользовался только по своим констебльским делам и для воскресных поездок в церковь. Остальное время мы ходили пешком, или мы с сестрой ездили верхом на Салли Редбэк.

Принадлежащий нам лес и сотни акров его вокруг нашей земли кишели дичью, мошкой и клещами. В те времена в Восточном Техасе еще не весь строевой лес повырубили, и не все участки леса кому-нибудь принадлежали. Были еще мощные деревья, и много, были глухие места в лесу и вдоль реки, куда забредали только звери.

Там водились дикие кабаны, кролики, еноты, опоссумы, броненосцы, всех видов птицы и полчища змей. Иногда можно было заметить этих чертовых водяных щитомордников, плывущих косяком по реке, и злобные морды покачиваются, как наросты на бревнах. Горе тому несчастному, кто попадет между ними, и благослови господь сердце того дурака, который верит, что если пронырнуть под ними, то ничего не будет, потому что щитомордники не могут кусаться под водой. Они не только могли, но и кусались.

И олени тоже в лесах бродили. Может, меньше, чем сейчас, когда их выращивают, как посевы, и собирают жатву на трехдневной пьянке у водопоя с помощью снайперских винтовок. Олени, которых кормят кукурузой и приучают ласкаться, как собачек, так что по ним стреляют, как в тире, и еще считают себя охотниками. Им дороже выходит застрелить оленя, привезти его труп и повесить голову на стену, чем сходить в магазин и купить столько же по весу бифштекса. Еще они любят после убоя вымазать лицо кровью и так сфотографироваться, будто считают себя воинами после этого.

Ладно, а то меня занесло в проповедь. Я рассказывал, как мы жили. И говорил, что вокруг было полно дичи. А еще там был Козлоног. Наполовину козел, наполовину человек, и он любил болтаться возле места, которое мы называли «висячий мост». Я его никогда не видел, но иногда, по вечерам, охотясь на опоссума, кажется, его слышал. Он выл и стонал возле тросового моста, который нахально висел над рекой, качаясь на ветру в лунном свете, и лучи играли на металлических тросах, будто феи пляшут на канате.

Считалось, что он крадет скотину и детей, и хотя я не знал никого из детей, кого съели бы, кое-кто из фермеров говорил, что Козлоног крадет у них живность, и кое-кто из знакомых ребятишек клялся, что у них кого-нибудь из двоюродных унес Козлоног, и больше их не видели.

Говорили, что он не заходит дальше главной дороги, потому что там регулярно пешком и на машинах разъезжают баптистские проповедники и молятся, а потому дорога освященная. Говорили, что он не выходит из лесов, выстилающих дно долины Сабина. Не выносит возвышенностей. Ему нужно, чтобы под ногами была влажная толстая лиственная подстилка, а ноги у него с копытами.

Папа говорил, что никакого Козлонога на свете нет. Это бабьи сказки, которые по всему Югу бродят. Он говорил, что я слышал только крики зверей и шум воды, но я вам скажу: от таких звуков мороз пробирал по коже, и они были похожи на крик раненой козы. Мистер Сесил Чэмберс, который вместе с папой работал в парикмахерской, говорил, что это могла быть пантера. Они, говорил он, иногда появляются в лесной глуши, а вопит она, как женщина.

Мы с моей сестрой Томом — вообще-то она была Томазина, но мы ее все называли Томом — бродили в лесу с утра до вечера. У нас была собака Тоби, помесь гончей с терьером и еще чем-то.

Тоби был настоящий подружейный сукин сын. Но однажды летом тысяча девятьсот тридцать первого года, когда он облаивал загнанную им на дуб белку, гнилая ветка на этом дубе подломилась и стукнула его так, что он не мог шевельнуть задними ногами и хвостом. Я отнес его домой на руках. Он скулил, а мы с Томом плакали.

Отец, увидев нас, перестал пахать, снял упряжь с плеч и бросил ее на землю, а Салли Редбэк оставил стоять посреди поля, прицепленную к плугу. Он встретил нас на полдороге, мы поднесли к нему Тоби, положили на мягкую вспаханную землю, и папа на него посмотрел. Он пошевелил ноги пса, попытался выпрямить ему спину, но Тоби только дико завывал при этих попытках.

Рассмотрев все варианты, отец велел мне и Тому взять ружье, отнести бедного Тоби в лес и избавить от мучений.

— Это не то, что я хочу, чтобы вы сделали, — сказал папа. — Но это то, что надо сделать.

— Да, сэр, — сказал я.

В наши дни это звучит жестоко, но тогда ветеринары в округе были редки, да и если бы мы захотели повезти пса к ветеринару, так денег не было. Да и любой ветеринар сделал бы то же, что предстояло сделать нам.

Что еще было по-другому: о таких вещах, как смерть, ты узнавал совсем молодым. От этого было некуда деться. Ты сам выращивал и резал цыплят и поросят, охотился и рыбачил, так что с ней ты сталкивался регулярно. Вот потому-то, думаю я, мы уважали жизнь больше, чем некоторые теперь, и ненужные страдания не должно было терпеть.

А в таких случаях, как с Тоби, от тебя часто ожидалось, что ты сделаешь дело сам, не перекладывая ответственность. Это не было произнесено вслух, но отлично всеми понималось, что Тоби — наша собака и потому это наше дело. Такие вещи считались частью познания жизни.

Мы поплакали, потом взяли тачку и положили в нее Тоби. У меня уже было с собой мое ружье двадцать второго калибра на белок, но для этого я вошел в дом и сменял его на одноствольный дробовик шестнадцатого калибра, чтобы он уж точно не мучился. Мысль застрелить Тоби в затылок, разметав его череп по всему мирозданию, не та мысль, которая вызвала у меня радостное предвкушение.

Наша там ответственность или чья, а мне было тринадцать, а Тому — всего девять. Я ей сказал, что может остаться дома, но она отказалась. Сказала, что пойдет со мной. Она знала, что кто-нибудь должен мне помочь быть сильным.

Том взяла с собой лопату, чтобы похоронить Тоби, закинула ее на плечо, и мы повезли старину Тоби, он при этом скулил поначалу, но потом затих. Просто лежал в тачке, пока мы его везли, спина у него подергивалась, и он то и дело поднимал голову и нюхал воздух.

Вскоре он стал нюхать сильнее, и мы поняли, что он учуял белку. Тоби всегда, когда чуял белку, поворачивался к тебе, а потом тыкал головой туда, куда хотел идти, и тут же бросался в бег, заливаясь лаем. Папа говорил, что он нам так показывает, откуда запах, пока не скроется из виду. Ну вот, он именно так и повернул голову, и я знал, что мне полагается сделать, но я решил продлить это, дав Тоби последний раз покомандовать.

Мы свернули туда, куда он хотел, и почти сразу оказались на узкой тропе, усыпанной сосновыми иголками, а Тоби лаял как сумасшедший. Кончилось тем, что тачка уткнулась в корень гикори.

На верхних ветвях играли две жирные белки, будто дразнили нас. Я пристрелил обеих и бросил их в тачку к Тоби, и будь я проклят, если он не залаял снова, взяв след.

Тяжелая работа — катить тачку по неровному лесу и усыпанной хвоей и листвой земле, но мы именно это и делали, совсем забыв, что нам полагается сделать с Тоби.

Когда Тоби перестал брать след белок, уже близилась ночь, и мы были глубоко в лесу с шестью подстреленными белками — не хилая добыча — и полностью вымотались.

И с нами был Тоби, несчастный инвалид, и я никогда не видел, чтобы он так хорошо работал по белке. Будто Тоби знал, что должно случиться, и старался оттянуть событие, загоняя белок на дерево.

Мы сели под большим амбровым деревом и оставили Тоби в тачке с белками. Солнечный закатный свет разбивался в ветвях на части, как большой пирог. Тени вокруг нас вставали, как черные люди. Охотничьего фонаря у нас с собой не было. Была только луна, а она еще недостаточно хорошо светила.

— Гарри, — спросила Том, — что будем делать с Тоби?

Я как раз об этом думал.

— Вроде бы ему уже не больно, — сказал я. — И он загнал на дерево шесть белок.

— Ага, — согласилась Том, — но у него спина сломана.

— Это точно.

— Может, мы его здесь спрячем и будем каждый день носить ему еду и воду?

— Вряд ли. Это значит бросить его на милость всякого, кто тут пройдет. Его мошки с клещами заедят заживо.

Об этом я подумал, потому что сам был уже всюду покусан, и я знал, что сегодня буду сам сидеть возле лампы с пинцетом, вытаскивая их отовсюду, купаясь в керосине с последующим полосканием. Летом мы с Томом делали это чуть ли не каждый вечер.

— Темнеет, — сказала Том.

— Знаю.

— Кажется, Тоби уже не так больно.

— С виду ему лучше, — согласился я. — Но все равно у него спина сломана.

— Папа хотел, чтобы мы его пристрелили, чтобы не мучился. По-моему, он сейчас не мучается. Это ведь неправильно — застрелить его, если он не мучается?

Я посмотрел на Тоби. Сейчас он лежал неразличимым комом в тачке, накрытый тьмой. Когда я посмотрел на него, он поднял голову и пару раз стукнул хвостом по деревянному дну тачки.

— Думаю, я не смогу этого сделать. Мы вот что сделаем: отвезем его к папе и покажем, насколько ему лучше. Может, у него спина и сломана, но уже не так болит, как было. Он шевелит головой и даже хвостом, так что тело его не мертво, И его не надо убивать.

— Папа может не согласиться.

— Может, и нет, но не могу я его пристрелить, даже не попытавшись дать шанс. Слушай, он же шесть белок на дерево загнал! Мама обрадуется, когда их увидит. Мы везем его домой.

Мы поднялись, чтобы идти, и туг до нас дошло. Мы заблудились. Увлеклись погоней за белками, бежали, куда показывал Тоби, и зашли глубоко в лес и не узнавали теперь ничего знакомого. Конечно, мы не испугались — по крайней мере в тот момент. В этих лесах мы бродили все время, но сейчас было темно, и это место было нам незнакомо.

Луна чуть поднялась, и я сориентировался по ней.

— Нам сюда, — сказал я. — Так мы выйдем либо к дому, либо к дороге.

Мы тронулись в путь, спотыкаясь на корнях, обломанных сучьях и ветках, натыкаясь на деревья то тачкой, то собственным телом. Вокруг возилась какая-то лесная живность, и я вспомнил, что говорил мистер Чэмберс про пантер, и подумал насчет диких кабанов: а что если мы напоремся на кабана, который ищет желуди, и вспомнил, что мистер Чэмберс еще говорил, что сейчас плохой год по бешенству и много зверей болеют, и от всех этих мыслей так занервничал, что стал нащупывать в кармане патроны. Их оставалось три штуки.

И чем дальше мы шли, тем сильнее становилось вокруг нас движение, и я начал думать, что это держится с нами вровень. Мы замедлялись — оно замедлялось. Мы шли быстрее — оно не отставало. И не так, как это делает зверь, и даже не так, как змея, которая иногда крадется, чтобы напасть. Это было больше змеи. Оно нас скрадывало, как пантера. Или как человек.

Тоби рычал, подняв голову, и шерсть у него на шее стояла дыбом.

Я посмотрел на Тома, и при свете луны, пробивавшемся сквозь ветви, увидел, как она боится. Я знал, что она пришла к тем же выводам, что и я.

Я хотел что-то сказать, крикнуть что-нибудь тому, что было в кустах, но боялся, что это выйдет вроде сигнала, от которого оно на нас нападет.

Раньше я для страховки открыл ружье и положил его в тележку, толкая перед собой его, Тоби и белок. Теперь я остановился, вынул ружье, проверил, что в стволе есть патрон, закрыл ружье и положил палец на курок.

Тоби начал шуметь всерьез, переходя от рычания к лаю.

Я посмотрел на Тома, и она взяла у меня тачку. Ей, конечно, было трудно катить тачку по мягкой земле, но у меня не было выбора — надо было держать ружье, а бросить Тоби мы не могли — после всего, что он пережил.

То, что шумело в кустах, какое-то время не отставало, потом затихло. Мы набрали скорость и больше его не слышали. И присутствия его больше не ощущали. А раньше было так, будто за нами крадется дьявол.

Наконец я достаточно осмелел, чтобы разломить ружье, положить его в тачку и снова взяться за ручки.

— Что это было? — спросила Том.

— Не знаю, — ответил я.

— Что-то большое.

— Ага.

— Козлоног?

— Папа говорит, что Козлонога на свете нет.

— Да, но иногда ведь он ошибается?

— Вряд ли, — ответил я.

Мы прошли еще немного, нашли сужение реки и переправились, с трудом толкая тачку. Нам не надо было ее пересекать, но здесь было подходящее место, а кто-то или что-то за нами кралось и меня напугало, и я просто хотел оставить побольше расстояния между нами и этим.

Мы шли еще довольно долго и дошли наконец до зарослей, обвивавших деревья и кусты и стоявших колючей стеной. Это была стена диких роз и ежевики. Некоторые побеги были толщиной с колодезную веревку, колючки, как гвозди, а цветы пахли сильно и сладко в ночном воздухе, почти так же сладко, как когда варится сорговый сироп.

Заросли ежевики тянулись во все стороны и окружали нас отовсюду. Мы забрели в лабиринт слишком широкий и глубокий, чтобы его обойти, и слишком высокий и колючий, чтобы перелезать; к тому же колючие стебли переплелись с низкими ветвями и нависали как потолок. Я вспомнил Братца Кролика и терновый куст, но я, в отличие от Братца Кролика, не родился и не вырос в зарослях ежевики, и еще, в отличие от Братца Кролика, не мечтал в этот куст попасть.

Я откопал в кармане спичку, оставшуюся от того случая, когда мы с Томом пытались курить сигареты из кукурузных волос и виноградных лоз. Я зажег спичку о большой палец, посветил ею, увидел широкий проход в ежевике, и не требовалось высшего образования, чтобы углядеть прорезанный в зарослях проход. Я наклонился, сунул спичку перед собой и понял, что ежевика образовывала что-то вроде туннеля футов шесть в высоту и столько же в ширину. Как далеко он тянется, я не видел, но прилично далеко.

Загасив спичку, пока она не обожгла мне руку, я сказал Тому:

— Можем вернуться назад, а можем пойти по этому туннелю.

Том посмотрела налево, увидела толстые твердые стебли ежевики, а перед нами тоже они стояли стеной.

— Назад возвращаться я не хочу из-за того, что там было. И по туннелю тоже не хочу. Мы там будем, как крысы в трубе.

Может, то, что было сзади, знало, что загонит нас сюда, и ждет нас на другом конце этой ежевичной западни, как папа нам читал про этого — помнишь? Который был наполовину человек, а наполовину корова.

— Наполовину человек, наполовину бык, — поправил я. — Минотавр.

— Ага, минотварь. Может, он там и ждет, Гарри.

Я, конечно, тоже об этом подумал.

— Я думаю, надо идти в туннель. Тогда он ни с одной стороны не сможет к нам подступиться. Ему придется нападать спереди или сзади.

— А других туннелей здесь быть не может?

Об этом я не подумал. Такие просеки могут быть прорезаны в любом месте.

— У меня ружье, — сказал я. — Если сможешь толкать тележку, Тоби нас вроде будет сторожить. Даст знать, если кто-нибудь приблизится. А если что-то на нас бросится, я его развалю пополам.

— Мне ни один твой выбор не нравится.

Я взял ружье, закрыл его и взвел курок. Том взялась за рукояти тачки. Я пошел вперед, Том за мной.

* * *

Запах роз одурял. От него кружилась голова. Кое-где торчали плети с колючками, невидимые в темноте. Они рвали мою старую рубашку, царапали мне лицо и руки. Я слышал, как ругается себе под нос Том, когда ее царапают колючки. Меня радовало, что Тоби молчит — это до некоторой степени успокаивало.

Туннель в ежевике вел нас довольно долго, потом я услышал шум, туннель стал шире, и мы вышли на берег ревущего Сабина. Среди нависших деревьев появились просветы, лунный свет стал ярче и освещал все желто и густо, как цвет скисшего молока. Что там нас преследовало — не было ни видно, ни слышно.

Я минуту смотрел на луну, потом повернулся к реке.

— Мы сбились с дороги, — сказал я. — Но теперь я знаю, как быть дальше. Можно пройти по реке, но она сильно петляет, а я думаю, тут недалеко от висячего моста. Мы его перейдем, выйдем на главную дорогу, а по ней вернемся домой.

— Висячий мост?

— Ну да, — сказал я.

— Как думаешь, мама с папой волнуются? — спросила Том.

— Это можешь не сомневаться. Дай Бог, чтобы они так обрадовались белкам, как я рассчитываю.

— А как будет с Тоби?

— Поживем — увидим.

Берег круто спускался к воде, и вдоль самого уреза шла едва заметная тропа.

— Так я думаю, надо будет снести Тоби и потом скатить тачку. Ты будешь ее толкать, а я пойду впереди и придержу ее снизу.

Я осторожно поднял Тоби, который жалобно взвизгнул, а Том, покачнувшись вперед, толкнула тачку. Тачка, белки, ружье и лопата перевалились через край и упали возле ручья.

— Черт тебя побери, Том!

— Я не виноватая! — пискнула она. — Она у меня вырвалась! Я маме скажу, что ты ругался!

— Только попробуй, я с тебя шкуру спущу. И ты сама всю дорогу ругалась.

Я отдал Тоби Тому подержать, пока я спущусь, найду опору для ног, и тогда она мне его передаст.

Соскользнув с обрыва, я оказался возле большого дуба у самой воды. Стебли ежевики спускались к воде и охватывали дерево. Меня пронесло мимо дерева, я выставил руку, чтобы удержаться, и тут же ее отдернул. Я коснулся не ствола дерева, даже не колючек, а чего-то мягкого.

Поглядев, я увидел в лозах ежевики серую кашу, и светившая через реку луна падала на лицо — или на то, что было лицом, а сейчас больше походило на маску повешенного, распухшее и круглое с черными дырами глазниц. Пучок волос на голове казался клоком темной овечьей шерсти, а тело было распухшим, изломанным и без одежды. Женщина.

Я видал пару игральных карт с голыми женщинами, которые показывал Джейк Стерлинг. У него всегда что-нибудь такое было, поскольку его отец был коммивояжером и торговал не только нюхательным табаком, но и тем, что называл «сопутствующий товар».

Но это было не похоже на те открытки. Те меня волновали каким-то непонятным образом, но радостно и приятно. А это меня взволновало очень понятным образом. Страхом и ужасом.

Ее груди лопнули, как гнилые дыни на солнце. Ежевичные стебли опутали распухшее тело, и кожа была серой, как сигарный пепел. Ноги ее не касались земли. Она была привязана к дереву стеблями ежевики. В лунном свете она была как жирная колдунья, привязанная колючей проволокой к массивному столбу в ожидании костра.

— Боже мой! — сказал я.

— А ты опять ругаешься, — заметила Том.

Я чуть поднялся по обрыву, взял Тоби у Тома, положил его на мягкую землю возле воды и еще раз посмотрел на тело. Том слезла вниз и увидела то, что видел я.

— Это Козлоног? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Это мертвая женщина.

— Она совсем без одежды.

— Том, не смотри на нее.

— Не могу.

— Надо добраться домой и сказать папе.

— Зажги спичку, Гарри. Надо рассмотреть.

Я обдумал это и полез в карман.

— У меня только одна осталась.

— Все равно зажги.

Я зажег спичку и поднял повыше. Пламя заметалось, когда у меня задрожала рука. Подойдя поближе, я всмотрелся. Было еще ужаснее, чем без света.

— Кажется, это цветная женщина, — сказал я.

Спичка погасла. Я поставил тачку на тропу, вытряхнул грязь из дула ружья, положил его, белок и Тоби обратно в тачку. Лопату я найти не смог и решил, что она упала в реку. Это мне дорого обойдется.

— Надо идти, — сказал я.

Том стояла на берегу, пялясь на тело. Не могла глаз оторвать.

— Идем, тебе говорят!

Том оторвалась от зрелища. Мы шли вдоль берега, я толкал эту тачку изо всех своих сил, увязая в мягкой земле, пока не понял, что больше не могу. Тогда я связал ноги белок веревкой, которая нашлась у Тома, и обвязал себе вокруг пояса.

— Том, ты понесешь ружье, а я понесу Тоби.

Том взяла ружье, я подобрал Тоби, и мы двинулись к висячему мосту, где, по слухам, и жил Козлоног.

Мы с друзьями обычно держались подальше от висячего моста — все мы, кроме Джейка. Джейк ничего не боялся. Ну, надо сказать, ума у него было маловато, чтобы чего-то бояться. Что он, что его старик — отрежь им головы, они не стали бы намного глупее.

Джейк говорил, что все рассказы насчет висячего моста придумали родители, чтобы мы туда не лезли, потому что там опасно. Может быть, это было правдой.

Мост представлял собой несколько тросов, перекинутых через Сабин с берега на берег на высоком месте. К тросам крепились ржавыми металлическими зажимами и гнилыми веревками длинные доски перекладин. Не знаю, кто его строил, и, быть может, когда-то это был отличный мост, но теперь многих досок недоставало, а другие сгнили и потрескались, а тросы были закреплены на высоких берегах ржавыми рельсами, глубоко вкопанными в землю. Местами, там, где вода подмывала берег, рельсы выглядывали из земли. Пройдет достаточно времени, и весь мост рухнет в реку.

Когда дул ветер, мост качался, а в сильный ветер это было что-то. Я его переходил только один раз, днем, в полном безветрии, и то было достаточно страшно. На каждом шаге он пружинил, угрожая сбросить тебя в воду. Доски трещали и стонали, как от боли. Иногда отделялся кусок гнилого дерева и падал в воду. Надо только еще добавить, что внизу было глубоко, течение здесь ускорялось, потом разбивалось о камни и падало с уступов в широкую и глубокую воду.

И вот мы стоим здесь ночью, смотрим на длинный мост, думаем про Козлонога, про найденное нами тело, про Тоби, про то, — что уже поздно и что родители волнуются.

— Надо переходить, Гарри? — спросила Том.

— Ага, — ответил я. — Думаю, да. Я пойду вперед, а ты смотри, куда я шагаю. Если доска меня выдержит, должна выдержать и тебя.

Мост поскрипывал сквозь рев реки, покачиваясь на тросах как змея, переползающая через высокую траву.

Трудно было его переходить даже тогда, когда я мог держаться за тросы двумя руками, но нести Тоби, и ночью, и Том со мной, и она еще пытается нести ружье… Да, дело не выглядело заманчивым.

А какой другой выбор? Вернуться назад по той дороге, по которой пришли, или попробовать пройти ниже по реке, где она мелеет, перейти там и вернуться к дороге и к нашему дому! Но мелеет река только через несколько миль, а по лесу идти трудно, а Тоби тяжел, и там сзади что-то за нами гонится. Я не видел другого пути — только через мост.

* * *

Я сделал глубокий вдох, ухватил Тоби покрепче и шагнул на первую перекладину.

Мост сразу сильно качнулся влево, потом обратно — еще сильнее. В руках у меня был Тоби, и потому я мог только согнуть колени и попытаться поймать качания. Качающийся мост успокаивался долго, и я сделал следующий шаг — уже осторожнее. На этот раз он качнулся не так сильно. Я вроде поймал ритм шагов, и позвал Тома:

— Наступать надо на середину перекладины. Тогда качается не так сильно.

— Гарри, я боюсь!

— Ничего страшного, — сказал я. — Переберемся.

Я наступил на очередную перекладину, она треснула. Я успел отдернуть ногу. Кусок доски отвалился и медленно полетел в реку. Упал с сильным всплеском, течение подхватило его, он блеснул в лунном свете, и его унесло прочь. Он закружился в черной воде, перевалился через водопадик и скрылся из виду.

А я стоял и чувствовал, будто у меня дно от живота отвалилось. Потом сжал покрепче Тоби и переступил через провалившуюся перекладину на следующую. Мне это удалось, но мост затрясся, и я услышал, как вскрикнула Том. Обернувшись, я увидел, что она выпустила ружье и вцепилась в трос. Ружье упало вниз и повисло между двумя нижними тросами. Мост дико качался, бросая меня то на тросы, то от них, и я уже решил, что не миновать мне падения.

Когда мост успокоился, я опустился на колено, повернулся и посмотрел на Тома.

— Легче, — сказал я.

— Не могу отпустить руки, боюсь!

— Должна отпустить. И ружье должна подобрать.

Много времени прошло, пока Том наконец смогла нагнуться и подобрать ружье. Чуть отдышавшись, мы пошли дальше. Вот тогда мы и услышали этот шум внизу и увидели эту тварь в тени.

Она шла вдоль берега по той стороне, рядом с водой, под мостом. Ее трудно было рассмотреть как следует, потому что она держалась тени, не выходя на свет луны. Голова у нее была большая, и что-то было вроде рогов, а остальное все было темным, как угольная кладовая. Она чуть подалась вперед, будто рассматривая нас, и я увидел белки глаз и меловые зубы, сверкнувшие при луне.

— Боже мой, Гарри! — шепнула Том. — Это Козлоног! Что нам делать?

Я подумал насчет вернуться. Тогда нас будет от него отделять река, но снова придется идти через лес, и не одну милю. А если он где-нибудь переберется, то снова за нами погонится, потому что теперь я был уверен — это он преследовал нас в ежевике.

Если же мы перейдем мост, мы окажемся над ним на высоком берегу, и до дороги будет близко. Здесь его укрытие. Он заперт здесь между лесами и берегами Сабина, потому что проповедники закрыли ему выход к дороге.

— Надо идти вперед, — сказал я.

Еще раз посмотрев на белизну глаз и зубов, я стал двигаться дальше. Мост качался, но теперь у меня были более веские причины идти, и у Тома тоже.

Когда мы приблизились к той стороне, я глянул вниз, но Козлонога больше не видел. То ли смотрел не под тем углом, то ли он скрылся. И все мне думалось, что, когда я доберусь до другой стороны, он уже будет ждать, взобравшись наверх.

Но когда мы перебрались, увидели только тропу, пересекавшую густой лес, озаренный луной. И на ней — никого.

Мы пошли по тропе. Тоби был тяжел, и я старался не слишком его трясти, но так был напуган, что вряд ли с этим справлялся. Он время от времени поскуливал.

Когда мы прошли уже прилично, тропа свернула в тень, где ветви деревьев вытягивались и скрывали землю от лунного света, будто обнимая ее тьмой.

— Я так думаю, если он хочет напасть, — сказал я, — то здесь самое место.

— Так давай туда не пойдем.

— Ты хочешь вернуться обратно через мост?

— Ой, нет!

— Тогда вперед. Мы даже не знаем, идет он за нами или нет.

— Ты видел у него на голове рога?

— Что-то видел. Знаешь, что сделаем? Поменяемся. Пока не выйдем снова на открытую тропу, ты понесешь Тоби, а я — ружье.

— Мне с ружьем лучше.

— Это да, но я могу из него выстрелить, чтобы оно не свалило меня отдачей. И у меня есть патроны.

Том подумала и сказала:

— Ладно.

Она положила ружье на землю, и я дал ей Тоби. Потом подобрал ружье, и мы пошли по темному закруглению тропы.

Днем я много раз ходил по этой тропе. До самого моста, но, кроме того одного раза, я никогда через этот мост не ходил. И ночью в лесу я тоже бывал, но никогда так далеко, и обычно с папой.

Когда мы углубились по тропе в тень, никто на нас не прыгнул, но, приближаясь вновь к освещенному месту, мы услышали в лесу какое-то движение. То же самое, которое слышалось в зарослях ежевики. Рассчитанное. Идущее точно за нами.

Выйдя наконец на освещенную тропу, мы стали бояться меньше. Разумной причины для этого не было — просто ощущение. Лунный свет ничего не менял. Я оглянулся через плечо в только что пройденную нами темноту, и посередине тропы, в тени, увидел его. Он стоял и смотрел.

Тому я этого не сообщил, только сказал:

— Теперь возьми ружье, а я возьму Тоби. А потом беги со всех ног туда, где дорога.

Том тупицей не была, и меня, наверное, выдали глаза, так что она повернулась и оглянулась на тень. И тоже увидела его. Он уходил в чащу. Она повернулась и отдала мне Тоби, взяла ружье и рванула вперед, как молния. Я побежал за ней, тряся беднягу Тоби, белки хлопали меня сзади по ногам. Тоби визжал, выл и скулил. Тропа стала шире, лунный свет — ярче, показалась красная глина дороги, мы выбежали на нее и оглянулись.

Никто за нами не гнался. И движения в лесу слышно не было.

— Все в порядке? — спросила Том.

— Я так думаю. Говорят, он на дорогу выходить не может.

— А что, если может?

— Да нет, не может… в общем, я так думаю.

— Это он убил ту женщину.

— Думаю, да.

— А почему у нее такой вид?

— Иногда мертвые так распухают.

— А как он ее так изрезал? Рогами?

— Не знаю, Том.

Мы пошли по дороге — шли очень долго, — с привалами для отдыха, а еще мы помогали Тоби справить свои дела, придерживая ему ноги и хвост. Пришли мы домой уже глубокой ночью.

* * *

Нельзя сказать, что это была идеальная картина счастливого возвращения. Небо заволокло тучами, луны больше не было. Слышался стрекот цикад и кваканье лягушек где-то в низинах. Когда мы вошли во двор с Тоби на руках, папа окликнул нас, и вспугнутая сова взлетела с дуба, мелькнув черным силуэтом на фоне светлеющего неба.

— Надо бы с вас шкуру спустить, — сказал папа.

— Да, сэр, — ответил я.

Отец сидел во дворе под дубом. Этот дуб был что-то вроде нашего дерева собраний, где мы летом сидели, разговаривали и лущили горох. Отец сидел и курил трубку — привычка, которая его потом и убила. Трубка разгорелась, когда он затянул в нее пламя поднесенной спички. Запах трубки показался мне деревянным и кислым.

Мы подошли и остановились под дубом перед его креслом.

— Мать с ума сходит, — сказал отец. — Гарри, ты знаешь, что нельзя так поздно шататься, да еще с сестрой. Тебе полагается о ней заботиться.

— Да, сэр.

— Я вижу, Тоби все еще с вами.

— Да, сэр. Мне кажется, ему лучше.

— Не бывает лучше, если спина сломана.

— Он загнал шесть белок, — сказал я. Вынув карманный нож, я срезал их с пояса и подал отцу. Он в темноте взял их и положил рядом с креслом.

— У тебя есть оправдание, — сказал он, и это был вопрос.

— Да, сэр.

— Тогда ладно. Том, ты сейчас пойдешь в дом и начнешь носить воду в лохань. Она теплая, так что греть ее не надо. Ты вымоешься, после этого керосином уничтожишь все, что на тебя наползло, прополощешься — и в кровать.

— Да, сэр, — ответила она. — Только, папа…

— В дом, — велел отец.

Том поглядела на меня, положила ружье на землю и направилась в дом.

Отец пыхнул трубкой.

— Ты сказал, что у тебя есть оправдание.

— Да, сэр. Нам пришлось пострелять белок, но это не все. Там у реки тело.

— Что? — Он привстал в кресле.

Я ему рассказал все, как было. Как за нами что-то гналось, про ежевику, тело, Козлонога. Когда я договорил, отец сказал:

— Никакого Козлонога нет, Гарри. Но тот, кого ты видел — возможно, это убийца. Если будете так бродить, это можешь оказаться ты или Том.

— Да, сэр.

— Надо будет пойти посмотреть с утра пораньше. Как ты думаешь, найдешь ты это место?

— Да, сэр, но мне не хотелось бы.

— Знаю, но мне понадобится твоя помощь. Теперь иди домой, и когда Том закончит, вымойся и собери с себя клещей — их на тебе должно быть полно. Дай мне ружье, и я сделаю с Тоби то, что надо.

— Я попытался что-то сказать, но не знал что. Отец поднялся, взял Тоби на руки, и я дал ему ружье.

— Чертовски не повезло хорошему псу, — сказал он.

Отец направился к сарайчику, который у нас стоял за домом возле поля.

— Папа, — сказал я. — Не мог я. Тоби — не мог.

— Ничего, сын, — сказал он и пошел к сараю.

Когда я вошел в дом, Том сидела на заднем крыльце в лохани и мама при свете висящей на балке керосиновой лампы свирепо ее оттирала. Когда я подошел, мама, не вставая с колен, обернулась ко мне через плечо. Светлые волосы ее были собраны в пучок, и выбившаяся прядь падала на лоб, закрывая глаз. Мама отвела ее в сторону мыльной рукой.

— Нечего было шататься так поздно, да еще пугать Тома рассказами про мертвое тело!

— Это не рассказ, мама.

И я пересказал ей все то же, но вкратце.

Когда я договорил, она долго молчала.

— А где твой папа?

— Он понес Тоби в сарай. У него спина сломана.

— Да, я слыхала. Жалко.

Я прислушивался, ожидая выстрела из ружья, но прошло пятнадцать минут, а выстрела все не было. Потом я услышал папины шаги, и вскоре он вышел из тени в круг света от лампы с ружьем в руках.

— Не думаю, что его надо убивать, — сказал папа. У меня сердце подпрыгнуло от радости, и я поглядел на Тома, которая пыталась выглянуть из-под рук мамы, мылившей ей голову щелоковым мылом. — Он слегка шевелит задними ногами, поднимает хвост. Может, ты прав, Гарри. Он может поправиться. Кроме того, сынок, я не лучше тебя мог это сделать. Если ему станет хуже или останется так же, то… А пока что он на вашем с Томом попечении. Кормите его и поите, и как-то помогайте ему справить свои дела.

— Да, сэр, — ответил я. — Спасибо, папа!

Папа присел на крыльце, держа на коленях ружье.

— Ты говоришь, это была цветная?

— Да, сэр.

Папа вздохнул.

— Это малость затрудняет дело, — сказал он.

* * *

Наутро я отвел папу туда по дороге до самого моста. Переходить его снова мне не хотелось. Я показал ему место на той стороне вниз по реке, где должно было быть тело.

— Ладно, — сказал папа. — Дальше я найду. Ты иди домой. А того лучше — сходи в город и открой парикмахерскую. Сесил будет гадать, куда я девался.

Я пошел домой, зашел в сарай проведать Тоби. Он ползал на брюхе, дергая задними ногами. Велев Тому за ним присматривать и как следует его кормить, я взял ключ от парикмахерской, оседлал Салли Редбэк и отправился в пятимильный путь до города.

Марвел-Крик был тогда не слишком большим городишком, как и теперь, но тогда там вообще было всего две улицы. Главная и Западная. На Западной находился ряд домов, на Главной — магазин, суд, почта, кабинет доктора, парикмахерская, которой владел мой отец, еще пара контор, а иногда — стадо бродячих свиней старика Криттендона.

Парикмахерская представляла собой однокомнатный белый дом, построенный под двумя старыми дубами. В ней хватало места на одно настоящее парикмахерское кресло и на еще одно обыкновенное с подушкой на сиденье и другой подушкой, привязанной к спинке. Папа стриг в парикмахерском кресле, а другим пользовался Сесил.

Летом дверь всегда была открыта, и от мух защищал только марлевый полог. Мухи любили на нем собираться и висеть гроздьями. Часто задувал горячий ветер.

Когда я подъехал, Сесил сидел на ступенях и читал газету. Я привязал Салли к дубу, пошел открывать дверь, а по дороге дал Сесилу краткое описание событий, сообщив, чем сейчас занят папа.

Сесил выслушал, покачал головой, щелкнул языком, и мы вошли.

Мне нравилось, как пахнет в парикмахерской. Спиртом, дезинфекцией и мазями для волос. На стене за креслом парикмахера в ряд стояли бутылки, и в них были жидкости разных цветов, желтые, красные и синие, которые слегка пахли кокосом.

Вдоль стены у двери стояла длинная скамейка, а перед ней стол с журналами в ярких обложках. Почти во всех были детективные рассказы. Я их читал при первой возможности, а иногда папа мне приносил те, которые истрепались.

Когда не было клиентов, Сесил тоже их читал, сидя на скамейке с самокруткой во рту, и был похож на персонажа из этих журналов. Крутого, беспечного, умелого.

Сесил был крупным мужчиной, и, как было мне известно из разговоров в городе и косвенно — от папы, дамы находили его красивым. Копна ухоженных рыжеватых волос, яркие глаза и приятное лицо с чуть нависшими бровями. Он приехал в Марвел-Крик месяца два назад. Папа, поняв, что он может стать конкурентом, поставил для него еще одно кресло и выделил процент.

С тех пор папа вроде как жалел об этом. Не то чтобы Сесил был плохим работником, и не то чтобы папа его недолюбливал. Дело было в том, что Сесил оказался слишком хорош. Он действительно умел стричь, и довольно быстро все больше и больше папиных клиентов стали пропускать очередь, ожидая, чтобы Сесил освободился. Все больше матерей приводили сыновей и ждали, пока Сесил их пострижет, поболтает с ними, ущипнет малыша за щеку и рассмешит его. Вот такой был Сесил. Он мог за минуту подружиться с кем угодно.

Хотя папа никогда не сознался бы, это его злило, заставляло слегка завидовать. И еще имел место факт, что когда мама приходила в парикмахерскую, она всегда смущалась под взглядом Сесила, краснела. И смеялась, когда он говорил что-нибудь, даже не смешное.

Сесил несколько раз стриг и меня, когда папа был занят, и, правду сказать, это впечатляло. Сесил любил поговорить и рассказывал разные истории о местах, где он бывал. По всем Соединенным Штатам, по всему миру. Он воевал в Первую мировую, видел самые страшные сражения. Но помимо самого факта, об этом он мало что рассказывал. Кажется, ему это было больно. Однажды он мне показал французскую монету, которую носил на шее на цепочке. Она была зазубрена от попадания пули. Она тогда была у него в кармане рубашки, и Сесил говорил, что она спасла ему жизнь.

Но если про войну он молчал, то насчет всего остального он был просто болтун. Поддразнивал меня насчет девчонок — с точки зрения папы, слишком рискованно, и папа кидал на Сесила недовольный взгляд, и я видел их обоих в зеркале над скамейкой — в которое клиент смотрит, пока парикмахер стрижет. Сесил перехватывал взгляд, подмигивал папе и менял тему. Но как-то снова подходил к ней близко, неподдельно интересуясь любой подружкой, которая у меня может быть, хотя на самом деле у меня ни одной не было. От этого у меня было чувство, будто я взрослею, принимаю участие в ритуалах и рассуждениях мужчин.

Том его тоже любила и иногда приходила в парикмахерскую просто послушать, как он будет ее развлекать и поддразнивать. Он любил сажать ее к себе на колено и рассказывать истории обо всем на свете, а были ли они Тому интересны — не знаю, но ей был интересен Сесил, который с ней и со мной обращался, как беспутный дядюшка.

Но что куда более было интересно в Сесиле — это как он умел стричь. Ножницы были будто продолжением его руки. Они мелькали, щелкали, поворачивались и отрезали при легчайшем повороте запястья. Когда я сидел в его кресле, вокруг в солнечных лучах летали ореолом волосы и моя голова становилась скульптурой, превращаясь из нечесаной массы в произведение искусства. Сесил никогда ни на волос не промахивался, не тыкал тебе в кожу ножницами — чего папа не мог бы о себе сказать, — и когда он заканчивал стричь, когда втирал тебе в кожу ароматное масло и расчесывал волосы, когда он тебя разворачивал, чтобы ты посмотрел в зеркало у себя за спиной, ты уже не был прежним. Я чувствовал, что выгляжу старше, мужественней… Может, даже слегка похожим на этих ребят из журналов.

Когда папа заканчивал работу, причесывал, намазывал мазью и выпускал меня из кресла (он никогда меня не поворачивал посмотреть, как взрослых клиентов), я был все тем же пацаном. Только стриженым.

Поскольку в этот день папы не было, а для меня стрижка была бесплатной, я спросил Сесила, не согласится ли он меня постричь, а когда он это сделал, рукой нанес крем для бритья и прошелся бритвой возле моих ушей, снимая концы волос, которые не поддаются ножницам. Потом он руками нанес масло мне на волосы, втер пальцами в кожу затылка и шеи. Масло было теплое и приятное, и от него захотелось спать.

Не успел я слезть с кресла, как появился старик Нейшн в своем запряженном мулом фургоне, и вошел внутрь со своими двумя ребятами. Мистер Этан Нейшн был крупным мужчиной в рабочем комбинезоне, с кочками волос над ушами и в носу. Его ребята были здоровенными, рыжими его копиями с оттопыренными ушами. Все они жевали табак, имели желтые зубы и плевались, когда говорили. В основном их разговор крутился вокруг ругательств, в это время дня произносимых не часто. Стричься они не приходили никогда. Стриглись сами под горшок. Они просто любили посидеть в креслах и почитать знакомые слова в журналах, а еще — поговорить, как теперь все плохо.

Сесил, хотя и не был им другом, всегда сохранял вежливость, и, как говорил папа, он всегда любил разговаривать, даже если разговор этот с дьяволом.

Когда старик Нейшн сел, Сесил сказал:

— Гарри говорит, что произошло убийство.

Как будто он был горд распространить такую новость, но поскольку я сам поторопился ему рассказать и сам рвался выложить новости, я не мог его за это упрекнуть.

Когда слово было сказано, мне ничего не оставалось, как выложить все как есть. Ну, почти все. Почему-то я промолчал про Козлонога. Не знаю почему, но промолчал.

Когда я все рассказал, мистер Нейшн произнес:

— Оттого, что одной ниггерской шлюхой стало меньше, мир не перевернется. Был бы я в низинах, набрел бы на одну из этих баб с войлоком на голове… Не знаю, может, мне бы и самому захотелось ее сделать. Плодятся, как вши. Мечут ублюдков, как мы срем. Только, может, я бы сначала заставил ее поработать. Ну, понимаете. В том смысле, что ниггеры-то они ниггеры, но на пять минут важно только; что внутри они розовые.

Его ребята заухмылялись. Сесил сказал:

— Поаккуратнее выражайтесь, — и кивнул в мою сторону.

— Извини, сынок, — сказал мистер Нейшн. — Твой па в этом копается сейчас?

— Да, сэр, — ответил я.

— Да, его это небось расстроило. Он всегда за ниггеров беспокоится. А это просто гуталины друг друга мочат, пацан, и нам надо на них плюнуть. Пусть мочат, тогда нам меньше работы будет.

В этот момент что-то для меня изменилось. Я никогда не думал о личных убеждениях отца, но вдруг мне открылось, что они совсем другие, чем у мистера Нейшна, и что мистер Нейшн, хотя любит бездельничать у нас в парикмахерской, излагая свои идеи и читая наши журналы, на самом деле папу не любит. И тот факт, что этот человек папу не любит и что у папы совсем другие воззрения, чем у него, вызвал у меня гордость.

В свое обычное время пришел мистер Джонсон, проповедник, и мистер Нейшн, почувствовав себя неловко в его присутствии, запаковал себя и своих ребят в фургон и поехал дальше по дороге докучать кому-нибудь другому. После полудня вернулся папа и, когда Сесил его спросил насчет убийства, посмотрел на меня, и я понял, что надо было держать язык за зубами.

Папа рассказал Сесилу то, что я ему рассказал, и еще немного — что он считает, будто женщина не была принесена высокой водой, а была привязана ежевичными стеблями, как выставлена на витрине. Папа считал, что это сделал убийца.

Той ночью, лежа в кровати, приставив ухо к стене (Том давно уже спала), я слушал. Стены у нас тонкие, и когда было тихо и спокойно, я мог слышать разговоры мамы с папой.

— Доктор в городе даже смотреть ее не стал, — сказал папа.

— Потому что она цветная?

— Ага. Пришлось ехать в цветной квартал Мишн-Крик к тамошнему доктору.

— Она была в нашей машине?

— Ничего страшного. Когда мне Гарри показал, где она, я вернулся и поехал к дому Билли Голда. Они с братом поехали со мной, помогли мне завернуть ее в брезент, перенесли и положили в машину.

— И что сказал доктор?

— Он думает, что она была изнасилована. Груди разрезаны сверху донизу.

— О Боже мой!

— Ага. И еще кое-что похуже. Доктор не был уверен, но когда он ее всю осмотрел, вскрыл, проверил легкие, он сказал, что ее, может, утопили в реке еще живой, ее унесло течением, а через день примерно — почти наверняка сам убийца — прошел по берегу, нашел ее то ли случайно, то ли намеренно и привязал к дереву ежевикой.

— Кто мог такое сделать?

— Не знаю. Даже понятия не имею.

— А доктор ее знал?

— Нет, но он привез цветного проповедника, мистера Бэйла. Тот ее знал. Звали ее Джельда Мэй Сайкс. Он сказал, что она была местной проституткой. То и дело она приходила к нему в церковь поговорить насчет бросить это дело. Он сказал, что она обретала спасение души примерно раз в месяц, а остальное время его теряла. Работала в негритянской забегаловке выше по реке. Иногда и белого клиента подцепляла.

— Так что никто не догадывается, кто мог это сделать?

— Никому до этого ни малейшего дела нет, Мэрилин. Никому. Среди цветных она мало кому интересна, а белые силы охраны правопорядка быстро дали мне понять, что я вышел за пределы своей юрисдикции. Или, как они это сформулировали: «О своих ниггерах мы заботимся сами». То есть не заботятся о них вообще.

— Если это вне твоей юрисдикции, тебе придется это дело оставить.

— Привезти ее в Мишн-Крик — это было вне моей юрисдикции, а место, где ее нашли, — вполне в моей юрисдикции. Тамошняя полиция считает, что сюда проездом заскочили железнодорожные бродяги, поразвлеклись с нею, сбросили в реку и вспрыгнули на следующий поезд. Может, они и правы. Но если так, зачем привязывать ее к дереву?

— А не мог это сделать кто-то другой?

— Может быть, но мне сильно не нравится мысль, что в мире есть такая жестокость. А кроме того, я не верю. Я думаю, что ее убил и выставил на обозрение один и тот же человек. Я малость порыскал, пока был в Мишн-Крик. У меня там есть знакомый газетчик, Кэл Филдс.

— Это тот пожилой, у которого жена молодая? Такая горячая красотка?

— Он самый. Хороший мужик. Кстати, жена его сбежала с барабанщиком. А Кэлу все равно. У него уже новая подружка. Но вот то, что он мне рассказал, было интересно. А рассказал он, что это за полтора года третье убийство в округе. Он в газетах о них не писал, главным образом потому что убийства были зверские, но еще и потому, что убивали оба раза цветных, а его читателям на убийство цветных наплевать. Одно случилось здесь в Мишн-Крик. Тело женщины нашли в большой сухой дренажной трубе возле реки. У нее ноги были сломаны, загнуты вверх и привязаны к голове.

— Боже мой!

— Кэл сказал, что о другом до него дошли только слухи. Он дал мне имя редактора газеты для цветных. Я к нему пошел и поговорил — зовут его Макс Грин. Они дали отчет о происшествии. Он мне показал номер с той статьей. Первая была убита, в январе прошлого года, чуть выше по реке от Мишн-Крик. Ее тоже нашли в реке. У нее были вырезаны половые органы и вставлены ей в рот.

— Боже мой! Но ведь между этими убийствами прошли месяцы. Это же не может быть один и тот же человек?

— Надеюсь, что может. Не хочется мне думать, что тут бродят два или три таких. Выставляет тела на обозрение и совершает с ними что-нибудь невыносимо позорное. Думаю, это один и тот же человек. Грин высказал мнение, что убийца любит с ними кончать, топя в реке. Даже та, которую нашли в дренажной трубе, лежала в воде. А полиция тамошняя, наверное, права насчет того, что этот тип ездит по железной дороге. Каждое такое место было возле рельсов, поблизости к полустаночкам с забегаловкой и рабочими девицами. Но это не значит, что это бродяга или вообще человек, который много ездит. Может, он на поездах ездит только на место убийства.

— А что с тем телом, которое нашел Гарри? Кто его взял?

— Никто. Лапонька, я заплатил, чтобы ее там похоронили на цветном кладбище. Я знаю, что денег у нас нет, но…

— Ш-ш! Ты все правильно сделал.

Они затихли, я перекатился на спину и стал смотреть в потолок. Стоило мне закрыть глаза, и я видел тело женщины, разваленное и распухшее, привязанное стеблями и колючками. И видел яркие глаза и белые зубы на темном лице рогатого Козлонога. Вспоминал, как обернулся через плечо и увидел Козлонога, стоящего в тени посередине лесной тропы, глядящего мне вслед.

Наконец в мыслях я добрался до дороги и тогда заснул.

* * *

Через какое-то время наша с Томом жизнь вернулась к норме. Время — оно такое. Особенно в молодости. Оно много что может вылечить; а чего не может, то забывается, или хотя бы отодвигается назад и только иногда всплывает — это вот когда мне время от времени по ночам вспоминалось, как раз перед тем, как заснуть. И наконец все это стало просто давним воспоминанием.

Папа немножко поискал Козлонога, но кроме нескольких следов под берегом и признаков, что кто-то там бродил, ничего не нашел. Но я слышал, как он рассказывал маме про ощущение, будто за ним кто-то следит, и он решил, что этот кто-то знает лес не хуже зверя.

Но необходимость зарабатывать на жизнь отменила все расследования, да и все равно мой папа был следователь никакой. Он был всего лишь констебль маленького городка, доставляющий судебные повестки и выезжающий к мертвым телам с мировым судьей. А если тела цветные, то без мирового судьи. Так что со временем убийство и Козлоног ушли в прошлое.

К осени Тоби уже начал снова ходить. Спина у него оказалась не сломанной, но были поражены нервы конечностей. Полностью он так и не оправился, но ходил, хотя и скованно, лишь по временам по непонятной причине задние ноги у него отнимались, и он их волочил. А вообще он почти все время ходить мог и даже бегал, прихрамывая и не быстро. Зато все равно оставался лучшей собакой по белке в наших местах.

В конце октября, за неделю до Хэллоуина, когда в воздухе стало прохладно, ночи прояснились и подморозились, а луна висела в небе тыквой, мы с Томом заигрались допоздна, гоняясь за светлячками и друг за другом. Папа уехал по своим констебльским делам, мама шила в доме, а когда мы с Томом наигрались, мы сели под деревом и стали болтать о том о сем и вдруг замолкли от ощущения какого-то холода. Не знаю, есть ли вообще у человека такое чувство. Может быть, просто какие-то мелочи, которые замечаешь, не осознавая. Что-то, услышанное за словами разговора. Но на самом деле это было то чувство, о котором говорил папа, — чувство, будто за тобой следят.

Я перестал слушать, что говорила Том, которая о чем-то тараторила, и медленно повернулся к лесу, а там, между двумя деревьями, в тени, но четко очерченная светом, стояла, глядя на нас, рогатая фигура.

Том, заметив, что я не слушаю, обиделась:

— Эй…

— Том, — сказал я ей, — помолчи минутку и посмотри, куда я смотрю.

— Я ничего не… — Тут она затихла, и потом прошептала: — Это он… Козлоног.

Тень резко повернулась, хрустнула сухая ветка, зашуршали листья, и она исчезла. Ни папе, ни маме мы не сказали, что видели. Это было между Томом и мной, и на следующий день мы вряд ли об этом вспомнили.

Через неделю была убита Джейнис Джейн Уиллмен.

* * *

Мы услышали об этом в ночь Хеллоуина. В городе была небольшая вечеринка для детей и всех, кто захочет прийти. Приглашения не рассылались. Каждый год подразумевалось, что вечеринка будет и можешь туда заявиться. Женщины приносили тарелки под крышкой, а мужчины — малость самогона, чтобы добавить себе в питье.

Вечеринка была у миссис Канертон. Она была вдова и держала у себя дома книги, как вроде в библиотеке. Нам разрешалось брать их на время, или можно было сидеть и читать у нее в доме, и у нее всегда бывали печенье или лимонад, и она не была против выслушивать наши рассказы и проблемы. Она была женщиной с милым лицом и большой грудью, и многие мужчины города находили ее привлекательной.

Каждый год в Хэллоуин она устраивала небольшую вечеринку для детей. Яблоки, тыквенный пирог — все, что полагается. Каждый, кто мог себе позволить пожертвовать наволочкой, делал себе костюм привидения. Кое-кто из старших ребят ускользал на Западную улицу намылить окна, вот и весь Хэллоуин. Но в те времена это было чудесно.

Папа отвез нас на вечеринку. Был прекрасный прохладный вечер, летала масса светлячков и трещали сверчки, а мы с Томом вступили в игру в прятки, и пока тот, кому выпало водить, считал, мы разбежались прятаться. Я заполз под дом миссис Канертон, под переднюю веранду. И не успел я устроиться, как ко мне залезла Том.

— Эй! — прошипел я. — Сама найди себе место!

— Я же не знала, что ты здесь! И уже поздно бежать.

— Тогда сиди тихо, — сказал я.

Сидя там, мы увидели, как к ступеням веранды идут ботинки и брюки. Это были мужчины, которые до того стояли и курили во дворе. На крыльцо они собрались поговорить. Я узнал папины ботинки, и над нами на веранде началось какое-то движение, скрип кресел, а потом я услышал голос Сесила:

— Давно она мертва?

— Я так думаю, где-то с неделю, — ответил папа.

— А кто она? Мы ее знаем?

— Проститутка, — сказал папа. — Джейнис Джейн Уиллмен. Околачивается около дорожных забегаловок возле Мишн-Крик. Подцепила не того клиента и оказалась в реке.

— Утонула? — спросил кто-то еще.

— Полагаю, да. Но перед этим помучилась.

— Ты знаешь, кто это сделал? — спросил Сесил. — Ниточки есть?

— Да нет, по-настоящему нет ничего.

— Ниггеры! — Этот голос я знал. Старик Нейшн. Он выныривал всюду, где давали еду или где возможна выпивка, и никогда сам ничего не приносил. — Коль ниггеры найдут в низине белую женщину, они ее используют.

— Ага, — возразил другой голос. — А чего это белая женщина будет там околачиваться?

— Да небось он ее и притащил, — сказал мистер Нейшн. — Ниггер прихватит белую женщину при первом случае. Вот ты, если бы был ниггером, разве бы так не сделал? Что у тебя дома есть? Ниггерская баба. Не, белая женщина — это для них первое дело. А потом, ежели ты ниггер и такое с ней сделал, тебе придется ее убить, чтобы никто не знал. Да вообще уважающая себя белая женщина после такого жить не захочет.

— Хватит! — сказал папа.

— Ты мне грозишь, что ли? — спросил мистер Нейшн.

— Я говорю, хватит этих разговоров, — ответил папа. — Убийца может быть и белым, и черным.

— А окажется ниггером, — сказал мистер Нейшн. — Помянешь мое слово.

— Я слышал, у тебя есть подозреваемый, — сказал Сесил.

— На самом деле нет, — ответил папа.

— Какой-то цветной, — продолжал Сесил.

— Я ж так и знал, — сказал Нейшн. — Какой-нибудь проклятый ниггер.

— Я задержал человека для допроса, вот и все.

— И где он? — спросил Нейшн.

— А знаете что? — сказал папа. — Я бы от куска пирога не отказался.

Заскрипело крыльцо, открылась марлевая дверь, и мы услышали уходящие в дом шаги.

— Обожатель ниггерский, — сказал Нейшн.

— Хватит этого! — обрезал его Сесил.

— Это ты мне, парнишка?

— Тебе. И я сказал, хватит.

На веранде началась возня, движение, потом вдруг что-то шмякнуло, и мистер Нейшн полетел на землю прямо перед нами. Мы его видели в щели между ступенями. Он смотрел в нашу сторону, но вряд ли нас видел. Под домом было темно, и он был занят другим. Вскочил он быстро, бросился к ступеням, но тут на веранде снова послышалось движение и папин голос:

— Этан, не поднимайся на веранду. Иди домой.

— Да кто ты такой, чтобы мне указывать?

— Сейчас я констебль, и если ты сюда поднимешься или будешь мне хоть сколько-нибудь надоедать, я тебя арестую.

— Ты — и кто еще?

— Я и только я.

— А его? Он меня ударил. Ты на его стороне, потому что он за тебя!

— Я на его стороне потому что у тебя не пасть, а помойка и ты всем портишь удовольствие. Слишком много ты выпил. Иди домой и проспись, Этан. Давай по-хорошему.

Рука мистера Нейшна спустилась вниз и подобрала шляпу.

— Ты такой высокопотсав… поставленный, да?

— Просто нет смысла драться из-за ерунды, — ответил папа.

— Ладно, ты у меня посмотришь, любитель ниггерский!

— Не приходи больше в парикмахерскую, — сказал папа.

— Ноги моей не будет в твоей помойке, любитель ниггерский!

Мистер Нейшн повернулся и зашагал прочь.

— Сесил, ты слишком много говоришь, — сказал папа.

— Это я знаю, — ответил Сесил.

— Ладно, я хотел пирога, — сменил тему папа. — Войду в дом и попробую еще раз. А когда я вернусь, нельзя ли, чтобы разговор шел о чем-нибудь совсем другом?

— Меня устраивает, — сказал чей-то голос, и снова послышался звук открываемой двери. Сначала я подумал, что все ушли внутрь, но потом я понял, что папа и Сесил остались на веранде, и папа что-то говорит Сесилу.

— Извини, я не должен был так тебя осаживать.

— Ничего, — ответил Сесил. — Ты был прав. Я слишком много говорю.

— Ладно, забудем.

— Конечно! Кстати, Джейкоб, подозреваемый… ты думаешь, это он?

— Нет, не думаю.

— А ему ничего не грозит?

— Пока нет. Я могу просто его отпустить, и никто и знать не будет, кто это был. Пока что мне с ним помогает Билл Смут.

— Ну ладно, еще раз прости, Джейкоб.

— Все путем. Пошли наконец пирога попробуем.

* * *

Мы ехали на машине домой с набитыми животами — яблоки, пирог, лимонад. Окна были опущены, октябрьский ветер свеж и насыщен запахами леса. Мы ехали по извилистой лесной дороге, ведущей к нашему дому, и меня начало клонить в сон.

Том уже спала, уронив голову на грудь. Я привалился к стенке машины и тоже стал дремать. Потом я услышал, что мама разговаривает с папой.

— У него был ее кошелек? — спрашивала мама.

— Да, и он оттуда деньги вынул.

— Так это, может быть, он?

— Он говорит, что рыбачил, увидел кошелек и плавающее платье и вытащил кошелек удочкой. Увидел там деньги и взял. Он говорит, будто понимал, что кошельки из реки не вылавливают, а на нем не было имени, и всего пять долларов, которые бы все равно пропали. Он говорит, будто даже не думал, что кого-то убили. Так вполне могло быть. Лично я ему верю. Старого Моуза я знаю всю жизнь. Он меня учил рыбу ловить. Сам он вообще чуть ли не живет на реке в лодке. Мухи не обидит. К тому же ему семьдесят лет, и здоровье у него не очень. Жизнь он прожил тяжелую. Жена у него сбежала сорок лет назад, и он так этого и не пережил. Сын у него пропал, когда был подростком. Тот, кто изнасиловал эту женщину, должен быть очень силен. Она была молода, и, судя по виду тела, схватка была нешуточная. У человека, который это сделал, должно было хватить сил, чтобы… в общем, она здорово изрезана. Как и та, другая. Распороты груди. Рука отрезана у запястья. Мы ее так и не нашли.

— Боже мой!

— Извини, родная. Не хотел тебя расстраивать.

— А как ты нашел кошелек?

— Зашел навестить Моуза. Как всегда, когда бывал на реке. Кошелек лежал у него на столе в хижине. Пришлось его арестовать. Не знаю, надо ли было. Может, надо было просто взять кошелек и сказать, что я его нашел. Понимаешь, я ему верю. Но у меня нет доказательств ни «за», ни «против».

— А раньше Моуз ни в чем не был замешан?

— Когда сбежала его жена, кое-кто думал, что он ее убил. Она много себе позволяла. Таков был слух. Ничего не выяснилось.

— Но могло быть, что он это сделал?

— Наверное, могло быть.

— А что там было с его сыном?

— Парнишку звали Телли. Он был с детства не в себе. Моуз говорит, что потому жена от него и сбежала. Не могла вынести помешанного мальчишку. Парень пропал через четыре или пять лет после этого, и Моуз никогда об этом не говорил. Кое-кто думал, что его он тоже убил, но это тоже только слухи. Белые говорят про черных… так, как говорят. Я лично верю, что жена у него сбежала. Парень был не особо умен, и тоже мог сбежать. Он любил бродить по лесам и у реки. Мог утонуть, мог свалиться в какую-нибудь дыру и не выбраться.

— Но все равно все эти истории Моуза не красят?

— Не красят.

— И что ты будешь делать, Джейкоб?

— Не знаю. Запирать его в суде я опасаюсь. Это ведь не настоящая тюрьма, и разойдись весть, что тут замешан черный, дальше никто особо рассуждать не станет. Я уговорил Билла Смута разрешить мне держать Моуза в его сарае для наживки.

— А Моуз может убежать?

— Вообще-то мог бы. Но у него не то здоровье, родная. И он верит мне, что я расследую это дело и докажу, что он невиновен. Вот оттого я и нервничаю. Я же не знаю как. Думал обратиться в полицию Мишн-Крик, потому что у них опыта больше, но у них, знаешь, тоже эмоциональное отношение. Ходит слух, что тамошний шериф из Клана или был там когда-то. Честно говоря, я не знаю, что делать.

Я снова начал уплывать в сон. И думал про Моуза. Это был старый цветной, который ходил по берегу с тростью. В нем была примесь белой крови. Волосы рыжие, а глаза зеленые, как весенние листья. Обычно он рыбачил с весельной лодки. Жил он в хижине у берега милях в трех от нас. Жил на пойманную рыбу и подстреленных белок. Иногда, когда у нас бывал удачный день на охоте или на рыбалке, папа заходил к Моузу и давал ему белку или немного рыбы. Моуз всегда был рад нас видеть, или так казалось. Еще год назад я с ним рыбачил, пока Джейк не сказал мне, что так не делают. Нехорошо, чтобы тебя все время видели с ниггером.

Когда я это вспомнил, мне стало стыдно, даже живот свело. Моуз учил еще папу ловить рыбу, и я с ним ходил рыбачить, и вдруг я бросил его только из-за того, что сказал Джейк.

Я снова вспомнил Козлонога. Вспомнил, как он стоял под висячим мостом, глядя на меня вверх из тени. Вспомнил, как он стоял возле дома и смотрел. Это Козлоног убил тех женщин — я это знал. А отвечать за это придется Моузу.

И вот тогда, в машине, овеваемой прохладным октябрьским ветром, у меня и начал вырабатываться план, как найти Козлонога и освободить Моуза. И еще несколько дней после того я его обдумывал и, кажется, набрел на то, что казалось мне хорошей идеей. Наверняка оно таковой не было. Просто понятие тринадцатилетнего мальчишки о плане. Но все это не имело значения. Очень скоро дела повернулись к худшему.

* * *

Был понедельник, и в этот день папа не ходил в парикмахерскую. Он уже поднялся и покормил скотину, и рассвет уже виднелся среди деревьев, и папа позвал меня помочь поднести воду от колодца к дому. Мама в кухне готовила овсянку, бисквиты и жарила шпик на завтрак.

Мы с папой взяли по ведру воды и понесли к дому, когда я вдруг спросил:

— Папа, ты еще не придумал, что будешь делать со старым Моузом?

Он ответил не сразу.

— Откуда ты про это знаешь?

— Я слышал, как вы с мамой говорили.

Он кивнул, и мы пошли дальше.

— Навсегда я его там оставить не могу. Кто-нибудь на него наткнется. Думаю, его придется перевести в здание суда или отпустить. Против него нет улик — так, косвенная шелуха. Но цветной, белая женщина, и тень подозрения… Он до честного суда не доживет. Я должен быть сам уверен, что он этого не делал.

— А ты уверен?

Мы были уже на заднем крыльце, и папа поставил ведро на землю и мое рядом с ним.

— Ты знаешь, думаю, что да. Если никто не узнает, кого это я арестовал, он сможет и дальше жить, как жил. У меня ничего на него нет. Ничего реального. Всплывет еще что-нибудь, настоящая улика — я буду знать, где его найти.

— Моуз не мог убить этих женщин. Он сам-то еле ходит, папа.

Я увидел, как он покраснел.

— Да, ты прав.

Он поднял оба ведра и занес их в дом. Мама уже поставила еду на стол, и Том уже сидела за ним, щуря глаза, будто готовая в любой момент уронить голову в овсянку. Обычно надо было бы идти в школу, но сейчас учитель уволился, а другого еще не успели нанять, так что идти нам с Томом в этот день было некуда.

Наверное, еще и поэтому папа попросил меня после завтрака пойти с ним. И еще — я думаю, ему не хотелось быть одному. Он мне сказал, что решил пойти и выпустить Моуза.

Мы поехали к Биллу Смуту. У Билла был ледник возле реки. Это была просто большая комната, набитая опилками и льдом; и люди приезжали за ним на машинах и на лодках по реке. Он успешно этим льдом торговал. Сразу за ледником стоял домишко, где жил Билл с женой и двумя дочерьми. У дочек был такой вид, будто они свалились с дерева, стукаясь по дороге лицом о каждую ветку, а потом воткнулись головой в землю. Они всегда мне улыбались, и я от этого нервничал.

За домом мистера Смута стоял сарай — на самом деле просто большой старый навес. Тут, по словам папы, и держали Моуза. Подъезжая к дому мистера Смута вдоль реки, мы увидели, что двор полон машин, фургонов, лошадей, людей и мулов. Все еще было раннее утро, и солнце светило сквозь деревья, как рождественская иллюминация, и река была красна от утреннего солнца, и такими же красными были люди во дворе.

Сначала я подумал, что у мистера Смута большой наплыв покупателей, но когда мы подъехали, я увидел выходящую из сарая группу. Она состояла из мистера Нейшна, его двоих сыновей, и еще одного, которого я видал в городе, но не знал, как — зовут. Между ними шел Моуз. На самом деле не шел — его тащили, и слышно было, как мистер Нейшн поминает «проклятого ниггера», и тут папа вышел из машины и стал проталкиваться сквозь толпу.

Коренастая женщина в цветастом платье и квадратных ботинках, с заколотым на голове пучком волос, заорала ему:

— Будь ты проклят, Джейкоб, что прятал тут этого ниггера после того, что он сделал!

Тут я понял, что мы в середине толпы, и она смыкается вокруг, оставляя только просвет для Нейшна с его шайкой, которые тащили Моуза.

Он выглядел древним, сухим и узловатым, как старая коровья шкура в рассоле. Голова была окровавлена, глаза вылезали из орбит, губы рассечены. Ему уже прилично досталось.

Когда Моуз увидел папу, его зеленые глаза вспыхнули:

— Мистер Джейкоб, не давайте им ничего делать, я же никому ничего не сделал!

— Все в порядке, Моуз, — сказал папа, и повернулся к мистеру Нейшну: — Нейшн, не лезь не в свое дело!

— Это наше дело, — ответил мистер Нейшн. — Когда наши женщины не могут ходить спокойно, чтобы их какой-нибудь ниггер не уволок, тогда это наше дело.

Из толпы раздался согласный гул.

— Я задержал его только потому, что он может навести на убийцу, — сказал папа. — Я сюда пришел его выпустить. Мне ясно, что он ничего не знает.

— А вот Билл говорит, что у него был кошелек этой женщины, — сказал Нейшн.

Папа повернулся к мистеру Смуту, который не выдержал его взгляда и отвел глаза. И только тихо сказал:

— Джейкоб, я им не говорил, что он здесь. Они сами знали. Я только сказал, почему ты его сюда посадил. Я хотел объяснить, но они не слушали.

Папа только посмотрел на мистера Смута долгим взглядом. Потом повернулся к мистеру Нейшну.

— Отпусти его.

— В наше время мы умели обращаться с плохими ниггерами, — сказал мистер Нейшн. — И очень просто. Тронет ниггер белого — и ты его вешаешь, и больше он никого не тронет. Ниггерскую проблему надо решать быстро, а то каждый ниггер будет думать, что может насиловать и убивать белых женщин, когда захочет.

Отец спокойно произнес:

— Он заслуживает честного суда. Мы не можем никого карать.

— Черта с два — не можем! — крикнул кто-то.

Толпа сомкнулась теснее. Я повернулся к мистеру Смуту, но его уже не было видно.

— А теперь ты уже не такой высокопоставленный, а, Джейкоб? — спросил мистер Нейшн. — Так что перди отсюда с твоей любовью к ниггерам!

— Отдай его мне, — ответил отец. — Я его возьму. Чтобы его судили честно.

— Ты говорил, что его отпустишь, — сказал Нейшн.

— Я это обдумал. Да.

— Никто его никуда не отпустит, разве что на конце веревки!

— Вы его не повесите.

— Заба-авно, — протянул Нейшн. — А я думал, мы именно это и сделаем.

— Тут не дикий запад, — сказал отец.

— Это точно, — согласился Нейшн. — Тут берег реки с деревьями, а у нас есть веревка и плохой ниггер.

Во время разговора папы с мистером Нейшном один из ребят Нейшна куда-то исчез, а теперь появился снова, держа в руках веревку с петлей. Петлю он накинул на голову Моуза.

Папа шагнул к ним, схватил веревку и сдернул ее с Моуза. Толпа заревела, как раненный зверь, и все навалились на отца, колотя руками и ногами. Я попытался броситься в драку, но мне тоже досталось, и я помню дальше только, как лежал на земле, видел бьющие ноги и слышал, как Моуз кричит и зовет отца, а когда я посмотрел в ту сторону, его волокли по земле с веревкой на шее.

Кто-то схватил конец веревки и перебросил через толстую, ветку дуба, и толпа дружно стала выбирать веревку, вздергивая Моуза. Он схватился за веревку руками, и ноги его задергались.

Папа поднялся, шатнулся вперед, схватил ноги Моуза и поднял вверх. Но мистер Нейшн ударил его ногой в ребра, и папа упал, и Моуз рухнул вниз с хрустом, и снова забил ногами, сплевывая пену. Папа попытался подняться, но на него набросились и стали бить. Я встал и побежал к нему. Кто-то сзади ударил меня по шее, и когда я очнулся, никого уже не было, кроме меня и папы, который все еще был без сознания, и над нами висел Моуз, вывалив язык, длинный и черный, как набитый бумагой носок. Глаза его выкатились, как две зеленые хурмы.

Я встал на четвереньки, и меня стало рвать, пока внутри ничего не осталось. Меня схватили за бока чьи-то руки, и я подумал, что опять будут бить, но тут я услышал голос мистера Смута:

— Спокойней, парень. Спокойней.

Он попытался меня поднять, но я не мог стоять. Тогда он оставил меня сидеть на земле и подошел к папе. Повернув его лицом вверх, он оттянул веко.

Я спросил:

— Он…

— Нет, все в порядке. Ему просто досталось несколько хороших ударов.

Папа зашевелился. Мистер Смут помог ему сесть. Папа поднял глаза на Моуза. И сказал:

— Христа ради, Билл, срежь ты его оттуда.

* * *

Моуза похоронили у нас во дворе, между амбаром и полем. Папа сделал ему деревянный крест, и вырезал на нем «МОУЗ», и поклялся, что раздобудет денег на надгробный камень.

После этого папа уже не был таким, как раньше. Он хотел бросить работу констебля, но те небольшие деньги, что он получал, были нам нужны, и потому он остался, хотя божился, что еще раз что-нибудь такое — и он это дело бросит.

Осень сменилась зимой, и убийств больше не было. Те, кто помогал линчевать Моуза, утешали себя сознанием собственной правоты. Плохого ниггера убрали. Женщины больше не будут погибать — особенно белые женщины.

Из них многие были папиными клиентами, и больше они в парикмахерской не появлялись. А остальных почти всех стриг Сесил, и папе доставалось очень мало работы, так что он в конце концов дал Сесилу ключ и увеличил ему пай, а сам приходил только изредка. Переключился на работу на ферме, на рыбалку и охоту.

Когда настала весна, папа, как всегда, начал посадки, но о всходах говорил мало, и я мало слышал его разговоров с мамой, но иногда, поздно ночью, через стену, я слыхал, как он плачет. Не объяснить вам, как это больно — когда плачет твой отец.

В школе весной появился новый учитель, но решили, что занятия до осени не начнутся, пока идет посадка растений. Сесил начал учить меня стричь, и я даже уже мог кое-что делать в парикмахерской — в основном стричь ребят моего возраста, которым нравилась сама идея, что я это делаю. Деньги я приносил домой маме, и когда я ей их отдавал, она чуть не плакала.

Впервые в моей жизни Депрессия стала ощущаться мною как Депрессия. Мы с Томом все еще ходили на охоту и рыбалку, но возрастной разрыв между нами становился заметнее. Мне должно было исполниться четырнадцать, и я ощущал себя таким старым, как Моуз.

Пришла и ушла весна, и она была приятна, но лето навалилось мстителем — горячее, как адская сковорода, и река обмелела, и рыба не хотела клевать, и белки с кроликами в это время года были червивыми, так что пользы от них было мало. Всходы сгорели, а чтобы мало не показалось, в середине июля возникла большая вспышка бешенства. Лесные звери, домашние собаки и кошки падали ее жертвами. Ужасно было. Люди стали стрелять бездомных собак на месте. Мы держали Тоби поближе к дому и в прохладе, поскольку считалось, что бешенство собака может подцепить не только от укуса больного зверя, но и просто от жары.

В общем, люди стали называть это лето летом бешеного пса, и оказалось, что они были правы не только в том смысле, в котором думали.

* * *

Клем Сумшн жил от нас в десяти милях по дороге — там, где отходил проселок от тогдашнего главного хайвея. В наше время это не назвали бы хайвеем, но это была главная дорога, и если с нее свернуть, стараясь пересечь наш лесной перешеек и выехать к Тайлеру, проедешь мимо дома Клема, который стоял у реки.

Дом Клема выходил задней стеной на реку и устроен был так, что все исходящее из Клема и его семьи попадало прямо в реку. Так делали многие, хотя некоторым, вроде моего отца, это не нравилось. Такое было в том месте в то время понятие о канализации. Отходы вываливались сквозь дыру на речной берег, а когда вода поднималась, она уносила все это безобразие. Когда не поднималась, в кучах жили мухи, покрывая ее своими телами, блестя как драгоценности в протухшем шоколаде.

У Клема был придорожный киоск, где он продавал кое-какие овощи, и в тот жаркий день, о котором я говорю, ему вдруг понадобилось отойти по случаю легкого расстройства желудка и оставить в киоске сына Вильсона.

Сделав свое дело, Клем свернул самокрутку и вышел посмотреть на кишащую мухами кучу — быть может, в надежде, что река ее унесла хоть частично. Но было сухо, куча была больше, а вода ниже обычного, и что-то бледное и темное валялось на, куче лицом, вниз.

Клем с первого взгляда решил, что это здоровенная распухшая всплывшая кверху брюхом зубатка. Из огромных придонных обитателей, о которых ходят слухи, что они хватают маленьких собак и детей.

Но у зубаток нет ног.

Клем потом рассказывал, что, даже заметив ноги, он не сообразил, что это человек. Слишком оно было непривычное, распухшее для человека.

Но, осторожно спустившись по склону холма, думая только, как бы не вступить в продукт, который он со своей семьей все лето наваливали на берег, он уже понял, что это точно разбухшее тело женщины, лежащей лицом вниз во влажной черноте, и мухи в таком же восторге от трупа, как и от кучи отбросов.

Клем сел на лошадь и приехал к нашему двору вскоре после этого. Тогда было не так, как сейчас, когда тут же приезжают медэксперты, а копы бегают и меряют так и сяк и снимают отпечатки пальцев. Отец и Клем стащили тело с кучи и сунули в реку прополоскать, и тогда папа увидел лицо Марлы Канертон, похороненное под массой вспухшей плоти, и один холодный мертвый глаз открыт, будто она подмигивает.

Тело прибыло к нашему дому, завернутое в брезент. Папа с Клемом вынули его из машины и оттащили в сарай. Когда они прошли мимо нас с Томом — а мы играли в какую-то игру под большим деревом, — от брезента ударило страшной вонью, а ветра не было, и вонь была сухая и резкая, от которой меня затошнило.

Когда папа вышел из сарая вместе с Клемом, у него в руке было топорище. Он резкими шагами шел к машине, и слышно было, как Клем ему пытается втолковать:

— Не надо, Джейкоб! Не стоит оно того.

Мы подбежали к машине, когда из дома вышла мама. Папа спокойно положил топорище на переднее сиденье, а Клем стоял, и качал головой. Мама прыгнула в машину и набросилась на папу:

— Я знаю, Джейкоб, что ты задумал! И не думай даже!

Папа включил мотор.

— Дети! — завопила мама. — Залезайте немедленно! Я вас тут не оставлю!

Мы так и сделали, и с ревом умчались, оставив Клема озадаченно стоять во дворе. Мама пыхала огнем, вопила и умоляла всю дорогу до дома мистера Нейшна, но папа ни слова не произнес. Когда он заехал во двор Нейшна, жена мистера Нейшна была снаружи, пропалывая жалкий огородик, а мистер Нейшн и двое его ребят сидели под деревом на соломенных стульях.

Папа вышел из машины с топорищем в руке и направился к мистеру Нейшну. Мама повисла у него на руке, но он выдернул руку. Миновал миссис Нейшн, которая посмотрела на него с удивлением.

Мистер Нейшн и его сыновья заметили папу, и мистер Нейшн медленно встал со стула.

— На кой черт тебе топорище? — спросил юн.

Папа не ответил, но в следующее мгновение стало ясно, на кой черт оно ему было нужно. Оно свистнуло в горячем утреннем воздухе как огненная стрела и ударило мистера Нейшна по голове сбоку, примерно где челюсть подходит к уху, и звук был, мягко говоря, как винтовочный выстрел.

Мистер Нейшн свалился, как пугало под ветром, а папа стоял над ним, размахивая топорищем, а мистер Нейшн вопил и самым жалким образом прикрывался руками, а двое его ребят бросились на папу, а папа обернулся и свалил одного из них, а второй сбил его. Я тут же инстинктивно стал лупить его ногами, и он оставил папу и навалился на меня, но папа уже поднялся, и свистнуло топорище, и парнишка отключился, как свет, а второй, который был еще в сознании, пополз на четвереньках по земле, как изувеченная сороконожка. Потом кое-как встал и побежал к дому.

Мистер Нейшн несколько раз пытался встать, но каждый раз топорище прорезало воздух, и он падал обратно. Папа обрабатывал спину и бока мистера Нейшна, пока не выдохся, и ему не пришлось отступить и на что-нибудь опереться.

Нейшн, побитый, наверняка с переломанными ребрами, с распухшими губами, смотрел снизу вверх на папу, сплевывая зубы, но встать не пытался. Папа, когда перевел дыхание, сказал:

— Марту Канертон нашли у реки. Мертвую. Изрезанную точно так же. Ты, твои парни и вся твоя толпа линчевателей только и сделали, что повесили невинного.

— Ты у нас вроде блюститель закона? — спросил Нейшн.

— Был бы у нас хоть какой-то закон, я бы тебя арестовал за то, что ты сделал с Моузом, но в этом толку нет. Здесь тебя никто не приговорит, Нейшн. Все тебя боятся. Но я не боюсь. Ты понял? Не боюсь. И если ты еще хоть раз встанешь на моей дороге, Господом клянусь, я тебя убью.

Папа отшвырнул топорище, сказал «пошли», и мы все двинулись к машине. Когда мы проходили мимо миссис Нейшн, она подняла глаза, опираясь на мотыгу. У нее был подбит глаз и распухла губа, и на щеке старые кровоподтеки. И она нам улыбнулась.

* * *

На похоронах миссис Канертон были все. Моя семья вместе со мной стояла в первом ряду. Сесил тоже был. Были почти все, кроме Нейшнов и еще некоторых, которые были в толпе линчевателей.

В течение недели в парикмахерскую вернулись все папины клиенты, и среди них линчеватели, и все они просили, чтобы он их стриг. Он снова начал регулярно работать. Я не знаю, что он по этому поводу чувствовал, подстригая тех, кто бил его в тот день, кто убил Моуза, но он их стриг и брал с них деньги. Может быть, для него это было что-то вроде реванша. А может, просто нужны были деньги.

Мама нашла работу в городе в суде. Школы не было, и на моем попечении осталась Том, и хотя считалось, что в это лето нам надо держаться подальше от леса, особенно учитывая, что убийца гуляет на свободе, мы были детьми, мы скучали, и нас тянуло к приключениям.

Как-то утром мы с Томом и с Тоби спустились к реке и стали искать брода вблизи висячего моста. Через мост мы ходить не хотели под тем предлогом, что Тоби через него не перейдет, но это был всего лишь предлог.

Нам хотелось посмотреть на колючий туннель, где мы заблудились в ту ночь, но переходить через мост, чтобы туда добраться, нам не хотелось. Мы шли долго и дошли в конце концов до того сарая, где жил Моуз, и остановились, глядя на него. Это была лачуга из дерева, жести и толя. Моуз обычно сидел снаружи под нависавшей над рекой ивой.

Дверь была широко открыта, и мы, заглянув, увидели, что здесь вовсю похозяйничала лесная живность. Жестянка с мукой была опрокинута и обсажена жуками. Всю прочую еду трудно было определить. Просто месиво, вбитое в земляной пол. Кое-где валялось жалкое имущество Моуза. Деревянная игрушка на полке, а рядом с ней — выцветшая фотография смуглой негритянки, может быть, жены Моуза.

Все это произвело на меня гнетущее впечатление. Тоби вошел, понюхал и стал копаться в муке, пока мы его не отозвали.

Мы обошли дом, подошли к стулу, и там, оглянувшись на дом, заметили ее. Цепочка висела на стене, на гвозде, и на ней болтались несколько рыбьих скелетов и одна свежепойманная рыба.

Мы подошли посмотреть. Свежая рыба была очень свежей, даже еще сырой. Кто-то ее недавно здесь повесил, и по скелетам других рыб было видно, что этот кто-то делает это регулярно и довольно давно, как приношение Моузу. Приношение, которое больше некому брать.

На другом гвозде, связанная шнурками, висела пара старых ботинок, скорее всего выловленных из реки, а над ними — покореженный от воды ремень. На земле, прислоненная к стенке с гвоздем, на котором висели ботинки, стояла жестяная тарелка, яркий синий речной камень и каменный кувшин. Все это лежало как дары.

Я не знаю почему, но я снял мертвую рыбу, все старые кости, сбросил их в реку и повесил цепь обратно на гвоздь. Ботинки, тарелку, камень и кувшин я тоже бросил в реку. Не ради злой шалости, а чтобы казалось, будто дары приняли.

Старая лодка Моуза так и была возле дома — она лежала на камнях, чтобы не гнила на сырой земле. И там лежало весло. Мы решили взять ее и проплыть по реке вверх до шиповниковых туннелей. Погрузили Тоби в лодку, столкнули ее в воду и поплыли. Долго плыли до висячего моста, прошли под ним, высматривая Козлонога.

В тени под мостом было темное углубление, как пещера. Я подумал, что там и живет Козлоног, там и подстерегает добычу.

Мы медленно подгребли к берегу, где нашли тогда привязанную к дереву женщину. Ее, конечно, давно уже не было, и плетей ежевики, которые ее держали, тоже.

Вытащив лодку на глинисто-галечный берег, мы ее там оставили и поднялись выше по обрыву, мимо дерева, где была женщина, в заросли шиповника. Туннель был тот же самый, и при свете дня стало ясно, что он и в самом деле прорезан. Он был не так широк и длинен, как казалось ночью, и выходил в туннель пошире, а тот тоже был короче и меньше, чем мы тогда думали. На шипах висели клочки цветной материи, и картинки из каталога Зирса с женщинами в одном белье, и игральные карты вроде тех, что я видел. Ночью мы их не видели, но они, наверное, были и тогда.

В середине туннеля кто-то устроил кострище, а над ним ветви шиповника так густо переплетались с низкими ветвями деревьев, что можно было себе представить, как это место остается почти сухим даже под ливнем.

Тоби нюхал и бегал вокруг, как только позволяли ему поврежденные ноги.

— Это вроде гнезда, — сказала Том. — Гнездо Козлонога.

Тут меня слегка пробрало холодком, когда я понял, что так оно и есть, и здесь, а не под мостом, его логово или одно из его логовищ, и он может в любой момент вернуться домой. Я сообщил это Тому, и мы позвали Тоби и быстро убрались, потом попытались подняться на лодке обратно вверх по реке, но не смогли.

В конце концов мы вылезли и попытались пронести лодку по берегу, но она была слишком тяжелой. Мы сдались и оставили ее на берегу. Потом прошли под висячим мостом и еще далеко шли, пока нашли песчаную отмель. По ней мы перешли реку вброд, вернулись домой, быстро доделали все, что нам было поручено, отчистили себя и Тоби и успели все это до того, как мама с папой на машине вернулись с работы.

На следующее утро, когда мама с папой уехали в город на работу, мы с Томом и Тоби отправились опять туда же. Что-то в старой лачуге Моуза не давало мне покоя, и я хотел в этом разобраться. Ничего нового не висело на гвоздях и не стояло у стены. Но кое-что любопытное было. Лодка, которую мы бросили на берегу, стояла на месте, и весло лежало в ней.

* * *

Той ночью, лежа в кровати, я услышал разговор папы с мамой. После того как папа отлупил топорищем мистера Нейшна и его ребят, дух его восстановился. Я услышал, как он говорит маме:

— Вот об этом я и сам подумал, милая. Что если убийца хотел, чтобы подумали на старого Моуза, и потому поднял такой шум — просто скрыть, что это сделал он. Может быть, он хотел это бросить, но не смог. Понимаешь, как такая болезнь: ты думаешь, она уже прошла, а она вдруг возвращается.

— Ты имеешь в виду мистера Нейшна? — спросила мама.

— Об этом я и думал. И мне пришло в голову, что это может быть кто-то из его ребят, Изо или Урия. С Урией все не так просто. Много поговаривали, что он мучает мелких животных, топчет на берегу пойманных рыб без всякой причины.

— Это еще не значит, что он убил тех женщин.

— Нет. Но он любит убивать живое и резать на части. А второй, Изо, все время поджигает огонь, и не так, как другие дети, а регулярно. У него уже были за это неприятности. Меня такие люди тревожат.

— И это все равно не значит, что они убийцы.

— Нет. Но если Нейшн на такое способен, вполне в его духе свалить это на цветных. В наших местах народ запросто такое проглотит. Слыхал я пару раз, как полицейские говорили: когда не знаешь, кто это сделал, хватаешь какого-нибудь ниггера. И людям спокойнее, и одним ниггером меньше.

— Это ужасно!

— Конечно, ужасно. Но так оно здесь делается. Если Нейшн этого не делал, но знает, что это сделали один или оба его бездельника, он мог сделать им такое прикрытие.

— Ты в самом деле думаешь, что это возможно, Джейкоб?

— Думаю, что возможно. Не знаю, насколько, но буду за ними присматривать.

Папа относился к мистеру Нейшну и его ребятам настороженно. Я видел мистера Нейшна пару раз после того дня, как папа его отлупил, и когда он меня видел, глядел на меня так, что камень задымился бы, и шел дальше своей дорогой. Изо однажды даже шел за мной по Главной улице и корчил зверские гримасы, но когда я дошел до парикмахерской, свернул за пару домов до меня.

Но я, несмотря на все это, по-прежнему думал на Козлонога. Он был возле того места, где мы с Томом нашли тело, и он шел за нами до дороги, будто мы должны были стать его следующими жертвами. И еще я думал, что надо быть не совсем человеком, чтобы так поступить, как с теми женщинами.

Бедная миссис Канертон всегда была такая хорошая! Книги, вечеринки на Хэллоуин. И улыбалась она хорошо.

Засыпая, я подумал, что надо папе рассказать насчет картинок из каталога Зирса, кусочков материи и вообще что мы видели в шиповниковом туннеле, но в мои годы я боялся, что мне влетит за то, что оказался там, где мне не полагалось. И потому я промолчал. Оглядываясь назад, можно теперь сказать, что это ничего не изменило бы.

* * *

Тем летом мы с Томом время от времени убегали к хижине старого Моуза. Там иногда появлялись свежие рыбы на гвозде, или случайные находки из реки, так что моя интуиция меня не подвела. Кто-то приносил подарки Моузу, наверное, не зная, что он мертв. А может быть, оставлял их тут по какой-то другой причине.

Мы аккуратно снимали их и возвращали в реку, гадая, уж не Козлоног ли оставляет здесь подарки. Но, выискивая его следы, мы видели только отпечатки больших ботинок. И никаких копыт.

Лето становилось все жарче и жарче, воздух стал вроде одеяла, обмотанного вокруг головы в два слоя. Так жарко, что в полдень не хотелось шевелиться, и мы на время бросили бегать к реке и держались вблизи дома.

На Четвертое Июля наш городок решил устроить праздник. Мы с Томом очень радовались, потому что ожидались фейерверки и римские свечи и прочая пиротехника — а еще, конечно, изобилие домашней еды.

Народ не терял настороженности, думая, что убийца может где-то еще таиться, и общее мнение сменилось — теперь считалось, что это не какой-то проезжий, а кто-то среди нас.

На самом деле никто здесь ничего подобного не видел и не слышал, кроме истории с Джеком-потрошителем, и все раньше думали, что такие убийства могут быть только где-то далеко в больших городах.

Город собрался перед сумерками. Движение на Главной перекрыли, что не имело значения, потому что все равно машины по ней редко ездили, поставили столы с накрытыми блюдами и арбузами, проповедник произнес несколько слов, каждый взял себе тарелку и пошел вдоль столов, накладывая еду. Я помню, как ходил и ел всего понемногу — картофельное пюре, подливка, пироги с изюмом, яблоками и грушами. Том ела только пироги и ничего больше — только еще кусок арбуза, который положил ей Сесил.

Между столами стояли в круг стулья, а за стульями — импровизированная сцена, а на ней по краям группы народу с гитарами и скрипками, кто-то играл и пел, а в середине танцевали. Мама с папой тоже пошли танцевать, а Том сидела на колене Сесила и хлопала в такт в ладоши, подпрыгивая.

Я все думал, что покажется мистер Нейшн со своими ребятами, как они всегда делали, если была бесплатная еда или возможность выпить, но они не появились. Я решил, что это из-за папы. Может, мистер Нейшн был страшен с виду и на словах, но папино топорище его смирило.

Ночь начинала выдыхаться, музыка прекратилась и устроили фейерверк. Шутихи прыгали, римские свечи вертелись и разбрасывали пламя по Главной улице, вспыхивая всеми цветами на черном фоне ночи, потом пламя стало шире, тоньше и погасло. Помню, оставалась одна яркая полоса, которая погасла не сразу, но опускалась на землю, как падучая звезда, и мои глаза, провожая ее, упали на Тома и Сесила, и в последней вспышке шутихи я увидел Тома, ее улыбающееся лицо, и Сесила, держащего руки у нее на плечах, лицо его чуть обвисло и покрылось испариной, и колено его еще ее подбрасывало, хотя музыка кончилась, и они оба смотрели в небо, ожидая ярких взрывов.

Тревога из-за убийств, из-за того, что убийца среди нас, отступила. В этот миг казалось, что все в мире хорошо.

* * *

Когда мы добрались домой, никому еще не хотелось спать, и мы сели ненадолго под большим дубом выпить яблочного сидра. Это было здорово, но я не мог избавиться от ощущения, что за мной следят. Я оглядывал лес, но ничего не видел. Том, кажется, ничего не заметила, и родители тоже. Чуть позже из лесу выскочил опоссум, поглядел на наше празднество и снова исчез в темноте.

Папа принес старую гитару, и они с мамой спели несколько песен, потом стали рассказывать истории, и пара среди них была страшноватых, потом все по очереди пошли в дальнее строение — и спать.

Мы с Томом еще немножко поговорили, потом я помог ей открыть окно возле кровати, и теплый воздух пахнул зарождающимся дождем.

В эту ночь, прижимая ухо к стене, я услышал, как мама говорит:

— Милый, дети услышат. Стены-то у нас тоньше бумаги.

— Разве ты не хочешь?

— Хочу, конечно.

— Стены всегда были тоньше бумаги.

— Ты не всегда такой, как сегодня. Ты знаешь, какой ты бываешь, когда вот так.

— Какой?

— Громкий, — засмеялась мама.

— Послушай, милая, мне на самом деле очень надо. И я хочу быть громким. Что ты скажешь, если мы сядем в машину и чуть прокатимся? Я знаю одно местечко.

— Джейкоб, а что, если кто-нибудь пройдет мимо?

— Я знаю такое место, где никто не пройдет мимо. По-настоящему уединенное.

— Ну что ты, не надо. Можно и здесь. Только надо будет тихо.

— А я не хочу тихо. И даже если бы хотел, все равно это прекрасная ночь. И спать не хочется.

— А дети?

— Это очень близко, милая. И будет здорово.

— Ну, ладно… ладно.

Я лежал и ломал голову, что это стукнуло в голову моим родителям, и потом услышал, как завелась машина и выехала на дорогу.

Куда это они?

И зачем?

Только через несколько лет до меня дошло, что все это значило. В то время это было загадкой. И я еще какое-то время погадал, потом бросил. Ветер из теплого стал прохладным от приближающегося дождя.

Чуть позже меня разбудил лай Тоби, но он перестал, и я снова заснул. Потом я услыхал постукивание. Будто птица склевывает зерно с твердой поверхности. Я медленно открыл глаза, повернулся в кровати и увидел в открытом окне силуэт. Когда ветром отбросило шторы, я разглядел стоящую фигуру — она заглядывала внутрь. Темный силуэт с рогами на голове, и одна рука постукивала по подоконнику длинными ногтями. Козлоног что-то отрывисто мычал.

Я сел, как на пружине, прижавшись спиной к стене.

— Убирайся!

Но тень осталась, и ее мычание перешло в скулеж. Потом шторы занесло ветром внутрь, вынесло обратно, и тень исчезла. Тут я и заметил, что кровать Тома прямо под окном пуста.

Это я помог открыть это окно.

Перегнувшись через ее кровать, я выглянул наружу. На фоне леса был виден Козлоног. Он поднял руку и поманил меня.

Я не знал, что делать. Бросился в комнату родителей, но их не было. Кажется, вспомнилось мне, они уехали, как раз когда я засыпал, Бог знает зачем. Вернулся в нашу с Томом каморку и убедился, что не сплю. Том исчезла, почти наверняка ее украл Козлоног, и теперь он зовет меня за собой. Будто дразнит. Будто играет.

Я снова выглянул в окно, и Козлоног стоял на месте. Я взял дробовик и патроны, натянул штаны, заправил в них рубашку и надел ботинки. Подойдя к окну, снова выглянул. Козлоног все так же стоял у леса неподвижно. Я выпрыгнул из окна и пошел за ним. Увидев ружье, он нырнул в тень.

На бегу я звал маму, папу и Тома. Но никто не отозвался. Потом я обо что-то споткнулся и упал. Поднявшись на колени, я увидел, что споткнулся об Тоби. Он лежал на земле неподвижно. Отложив ружье, я поднял его, но он свалился на бок. У него была сломана шея.

Боже мой, Тоби убили! После всего, что с ним было, его убили! Он же лаял, предупреждая меня о Козлоноге, а теперь его убили, и Том пропала, и папа с мамой Бог знает где в машине, и Козлонога больше не видно.

Я положил Тоби на землю, подавил слезы, подхватил дробовик и бросился в лес наобум по той дорожке, по которой ушел Козлоног, ожидая в любой момент наткнуться на тело Тома со сломанной шеей, как у Тоби.

Но этого не случилось.

Луны хватало, чтобы видеть, куда идешь, но не хватало, чтобы не видеть в каждой тени притаившегося Козлонога, готового к прыжку. Ветер вздыхал в ветвях, уже неся капли дождя, и дождь был прохладным.

Не знаю, может, надо было вернуться и попытаться найти маму с папой. Я чувствовал, что я, что бы ни делал, теряю драгоценное время. Откуда я мог знать, что сейчас делает Козлоног с бедняжкой Томом? Может, он ее связал и оставил на опушке, а потом пришел дразнить меня через окно? Может, я ему тоже был нужен. Я вспомнил, что случилось со всеми теми женщинами, и подумал о Томе, и меня вроде как замутило, и я побежал быстрее, решив, что лучше бежать вперед, надеясь, что догоню чудовище и смогу его застрелить и спасти Тома.

И вот тогда я заметил этот странный предмет посередине тропы. Отрезанную ветку, вдавленную в землю, и сверху она была изогнута направо и сложена как указатель. Как стрелка, указывающая путь.

Козлоног надо мной смеялся. Я решил, что мне остается только идти, куда указывает стрела, — по тропинке, еще более узкой, чем та, на которой я стоял.

Я пошел по ней, и увидел другую ветку, уложенную поспешно — просто обломанную и сунутую в землю, перегнутую и опять-таки указывающую вправо.

То, на что она показывала, едва ли даже можно было назвать тропой — так, просветы между деревьями то там, то тут. Я пошел в ту сторону. Паутина путалась в волосах, ветки хлестали по лицу, и не успел я сообразить, что случилось, ноги поехали и я соскользнул с какой-то насыпи. Стукнувшись задом, я огляделся и увидел, что сижу на дороге — той, по которой ездили проповедники. Козлоног привел меня к дороге прямым путем и пошел по ней, потому что прямо передо мной, нарисованная на дорожной пыли, лежала стрела. Если он может переходить дорогу и ходить по ней, значит, он может попадать куда хочет. Нигде нет укрытия от Козлонога.

Я побежал по дороге, и больше уже не искал указателей. Я знал, что иду к висячему мосту, а оттуда — к шиповниковым туннелям, куда, как я понял, унес ее Козлоног. Значит, там и есть его жилье. Туннели. И я понял, что эти туннели им были сделаны, когда он мучил этих женщин перед тем, как бросить их в реку. Повесив там ту цветную, он бросил вызов нам всем, показав место не только этого убийства, но и всех остальных убийств. Место, где он мог не торопясь делать что хочет и сколько хочет.

Когда я оказался у висячего моста, ветер стал сильнее и дождь пошел гуще. Мост качался туда-сюда, и я решил, что лучше будет спуститься к лачуге Моуза и пересечь реку на его лодке.

Я побежал изо всех сил, и когда я оказался у лачуги, ребра у меня болели от бега. Бросив в лодку ружье, я столкнул ее с деревянных блоков, и она соскользнула к воде. Но там она застряла в песке, и мне было ее не вытолкнуть. Она увязла как следует. Тянул я и толкал изо всех сил, но без толку. И я заплакал. Надо было идти по мосту.

Забрав из лодки ружье, я побежал обратно, но тут, пробегая мимо лачуги, увидел на стене такое, что вздрогнул.

На гвозде висела цепочка, а на цепочке — рука, отделенная у запястья. Меня замутило. Том! О Боже ты мой!

Я медленно подошел, нагнулся, и увидел, что для Тома рука слишком большая, и она почти уже разложилась, остался только кусочек плоти. Только в темноте она показалась мне целой, а на самом деле давно уже такой не была. И цепочка не была привязана к руке, а просто рука была сжата в кулак, и цепь продета между пальцами, но рука наполовину раскрылась, и я увидел, что она держит монету. Французскую монету с зазубриной. Монету Сесила.

Я знал, что надо спешить, но меня вроде как палкой огрели. Убийца отрезал руку жертвы. Это я помнил. Я решил, что женщина схватила убийцу, и он ударил ее чем-то большим и острым, и отхватил руку.

Больше вопросов, чем ответов. Как оказалась в этой руке монета Сесила, и как она оказалась здесь? Кто все это здесь оставлял и зачем? Козлоног?

Вот тут я и почувствовал руку у себя на плече.

* * *

Дернув головой, я попытался вскинуть ружье, но тут же другая рука вырвала его у меня, и я взглянул прямо в лицо Козлонога.

Из-за тучи выглянула луна, и свет ее упал на лицо Козлонога, и глаза его блеснули, и я увидел, что они зеленые. Зеленые, как глаза старого Моуза.

Козлоног тихо мычал и потрепывал меня по плечу. Тут я увидел, что рога у него — вовсе не рога, а старая соломенная шляпа, которая давно сгнила, оставив посередине дыру, будто кто-то выкусил из нее перед, и потому была похожа на рога. Соломенная шляпа. Старая соломенная шляпа. Не рога. И глаза. Глаза старого Моуза.

И тут до меня дошло. Козлоног вовсе не козлоног. Это сын старого Моуза, тот, у которого была голова не в порядке и которого считали мертвым. Он жил в лесу все это время, и старый Моуз о нем заботился, и сын в ответ заботился о Моузе, принося ему дары, которые находил в реке, и теперь старого Моуза больше нет, а он все равно это делает. Это был просто большой умственно отсталый ребенок в теле мужчины, и он бродил по местным лесам в истлевшей одежде и ботинках, которые просят каши.

Козлоног повернулся и показал вверх по реке. Я знал, что он никого не убивал и Тома не похищал. Он пришел меня предупредить, сказать, что Тома украли, и теперь он показывал дорогу. Я просто это знал. Я не знал, как он нашел руку с монетой и цепочкой Сесила, но я знал, что Козлоног не убивал никого. Он следил за нашим домом, он видел, что случилось, а теперь он пытался мне помочь.

Я вывернулся из его руки и побежал к лодке, попытался снова вытащить ее из песка. Козлоног подошел, положил ружье в лодку, схватился за нее, вытащил из песка, сбросил в воду и помог мне в нее влезть, прошлепал по воде, толкая лодку, пока она не оказалась на хорошем течении. Я видел, как он прошлепал обратно к берегу и лачуге. Взяв весло, я стал грести, стараясь не слишком думать, что могло случиться с Томом.

Время от времени луну скрывали темные тучи, капли дождя стали гуще и ветер сильнее, прохладный от влаги. Я греб так, что спина и плечи заныли, но мне помогало течение. Я миновал целый косяк водяных щитомордников и испугался, как бы они не залезли в лодку, как это они любят, принимая ее за бревно и желая отдохнуть.

Я стал грести быстрее, распугав при этом косяк, и один действительно попытался залезть в лодку, но я как следует дал ему веслом, и он рухнул в воду, живой или мертвый — не знаю.

Миновав излучину, я увидел заросли шиповника, и тут на меня накатило какое-то гнетущее чувство. Не только страх перед тем, что я могу найти в этих туннелях, но и страх ничего не найти. Страх, что я ошибся. Или что Козлоног действительно украл Тома. Может быть, она в лачуге Моуза, и там он ее держал, ожидая, пока я скроюсь из глаз. Но если так, зачем он отдал мне ружье? Так он вообще не сильно умный. Он — лесной житель, как енот или опоссум. Он не умеет думать, как нормальные люди.

Все это летело у меня в голове, кружилось и путалось с моими страхами и мыслью о том, чтобы по-настоящему убить человека из ружья. Это было как во сне, вроде тех, что были у меня, когда я болел гриппом год назад, и все в голове кружилось, и голоса мамы с папой отдавались эхом, а вокруг стелились тени, пытаясь меня схватить и утащить никто не знает куда.

Я подгреб к берегу, вылез, вытащил лодку так далеко, как смог. Вытащить ее из воды совсем было не в моих силах — я выдохся на гребле. Оставалось только надеяться, что ее не унесет.

Вытащив ружье, я пошел по склону, стараясь не шуметь, и увидел прямо перед собой вход в туннель, куда мы с Тоби и с Томом вышли той ночью.

В кустах было темно, и луна скрылась за облаками, и ветер шевелил кусты, постукивая веточками, и капельки дождя пробивались через листву и смешивались с потом у меня в волосах, сбегали по лицу, и меня пробирала дрожь. Четвертое июля, а я мерз.

Пробираясь по туннелю, я заметил впереди прыгающее оранжевое сияние и услышал треск. Я вздрогнул, осторожно подался вперед, вышел к концу туннеля — и застыл. И не мог заставить себя свернуть в другой туннель. Будто ноги приросли к земле.

Я взвел курок, высунул голову за край кустов и посмотрел.

В середине туннеля, там, где мы с Томом нашли кострище, горел огонь, и там на земле лежала Том, без одежды, разостланная на земле, и над ней стоял человек, возя туда-сюда руками, и издавал звуки, как долго голодавшее животное, дорвавшееся наконец до еды. Руки его порхали над ней, будто он играл на пианино. Рядом с головой Тома в землю было воткнуто массивное мачете, и лицо Тома было повернуто ко мне. Глаза ее были полны слез, а рот завязан большим платком, а руки и ноги связаны веревками, а пока я смотрел, человек встал, и я увидел, что штаны у него спущены, и он держится за себя, и ходит перед огнем и глядит на Тома и орет:

— Я не хочу этого делать, это ты меня заставляешь! Ты понимаешь, что это ты виновата? Ты стала какая надо. Какая надо!

Голос был громким, но такого голоса я никогда раньше не слышал. В нем была вся сырость и тьма речного дна, и вся грязь оттуда, и все, что может еще там собраться.

Лица мужчины я рассмотреть не мог, но по его сложению, по отблеску огня на волосах я узнал сына мистера Нейшна, Урию.

Но тут он повернулся, и это был не Урия. Я его принял за Урию, потому что он был так же сложен, но ошибся.

Я вошел в туннель и сказал:

— Сесил?

Слово сорвалось у меня с губ, хотя я даже не собирался говорить. Сесил повернулся ко мне, и лицо его было совсем таким, как раньше, когда он подбрасывал Тома на колене, а за спиной у него взрывались фейерверки. То же самое расслабленное выражение, та же испарина на лбу.

Он выпустил свои органы, будто показывая их мне, будто он гордился ими, и я тоже должен разделить эту гордость.

— Ух ты черт! — сказал он все тем же хриплым и животным голосом. — Все не так. Я не хотел, чтобы надо было, чтобы это была Том. Но она созревала, Боже мой, прямо у меня на глазах. Каждый раз, как я ее видел, я себе говорил, нет, нельзя, нельзя гадить, где ешь, но она зрела, Боже ты мой, и я думал, я просто поеду к вам, гляну на нее, если выйдет, а там она лежала, и так легко было ее взять, и я знал, что сегодня ночью я должен. И ничего больше.

— Почему?

— Сынок, здесь не бывает «почему». Должен — и все. Я должен их всех. Я сказал себе, что не буду, но делаю. Делаю.

Он чуть двинулся ко мне.

Я поднял ружье.

— Ну, парень, — сказал он. — Ты же не хочешь меня убивать.

— Нет, сэр, хочу.

— Я ничего не могу поделать. Ты послушай. Я ее отпущу, и мы просто все забудем. Когда ты придешь домой, меня уже здесь не будет. У меня тут спрятана лодчонка, я спущусь по реке, а там сяду на поезд. Это я умею. Я смоюсь раньше, чем ты это будешь знать.

— А ты опал, — сказал я.

Его пиписка поникла.

Он глянул вниз.

— Так и есть. — Он натянул штаны и застегнул их, при этом продолжая говорить. — Послушай. Я не собирался причинять ей вреда. Я только хотел пальчик окунуть. Я уйду, и все будет хорошо.

— Ты уйдешь вниз по реке и сделаешь это снова, — сказал я. — Как ты пришел к нам по реке и сделал это у нас. Ты ведь не остановишься?

— Тут нечего сказать, Гарри. Иногда я собой не владею.

— Где твоя цепочка и монета, Сесил?

Он потрогал шею.

— Потерял.

— Та женщина, с отрубленной рукой — она за нее схватилась?

— Вроде так и было.

— Отойди влево, Сесил.

Он отошел влево, показал на мачете.

— Она меня схватила, я рубанул ее вот этим, и рука отвалилась. Проклятие! Я ее сюда притащил, она вырвалась, и я за ней погнался. И она меня схватила, она отбивалась. Я ей отхватил руку и бросил в реку. Ты можешь себе представить… А как ты узнал?

— Козлоног вылавливает из реки, что попадется, и вешает на хижину Моуза.

— Козлоног?

— Настоящий Козлоног — это ты.

— Какую-то ты чушь несешь, парень.

— Отойди на ту сторону.

Я хотел, чтобы он отошел от выхода с той стороны — того, в который вошли мы с Томом в ту ночь, когда нашли тело.

Сесил пошел налево от меня, я двинулся направо. Как будто мы кружили друг вокруг друга. Я оказался рядом с Томом и присел около нее, не отводя ствола ружья от Сесила.

— Я мог бы исчезнуть навсегда, — сказал Сесил. — Ты только отпусти меня.

Я протянул руку, нащупал узел на платке и развязал его.

— Убей его! — завопила Том. — Убей! Он в меня пальцами тыкал! Застрели его! Он меня вытащил через окно и тыкал в меня пальцами!

— Тише, Том! — сказал я ей. — Спокойнее.

— Развяжи меня! Дай мне ружье и я его застрелю!

— И это сюда ты притаскивал тех женщин, чтобы убить? — спросил я.

— Отличное место. Его уже оборудовали бродяги. Когда я выбирал женщину — ну, я с ними легко управляюсь. У меня лодка всегда была наготове, и можешь по реке попасть, куда хочешь. Железная дорога тоже недалеко. И поездов много — легко добраться куда угодно. Иногда я брал машину — знаешь чью? Миссис Канертон. Однажды она мне ее одолжила, и я спросил, не хочет ли она поехать покататься со мной, пока я еду по делу. Я ей нравился, парень, и просто не смог сдержаться. Мне только и надо было притащить ее сюда, а когда я кончил дело, выбросил остатки в реку.

— Папа тебе верил, а это ты выдал, где Моуз. Ты мистеру Нейшну сказал.

— Парень, это же был всего только ниггер. Мне надо было замести след. Ты ж понимаешь. Это ж не то, что мир потерял стоящего гражданина.

— Мы думали, что ты наш друг, — сказал я.

— Так и есть, парень. Так и есть. Иногда же друзья тебя доводят, правда? Делают то, что делать не надо. Но я же не хотел!

— Тут разговор не о том, чтобы украсть у друга жвачку. Ты хуже бешеного зверя, потому что они безмозглые. Они не владеют собой.

— Я тоже.

Трещал костер, на лице Сесила играли отблески. Редкие капли дождя просачивались сквозь навес ветвей, листьев и лиан, падали в костер и шипели.

— Ты вроде своего папы, знаешь? Такой весь праведный.

— Вроде.

Придерживая одной рукой наставленное на Сесила ружье, я присел и попытался развязать узлы на руках Тома. Это мне не удалось, и я достал карманный нож и разрезал веревки у нее на руках, потом на ногах.

Я встал, поднял ружье, и он чуть вздрогнул, но я не мог его застрелить. Не было во мне того, что для этого нужно, — разве что он бы на нас набросился.

И я не знал, что с ним делать. Я решил, что у меня нет другого выбора, кроме как его отпустить, сказать папе, и пусть они его поймают. Томми натягивала одежду, когда я сказал:

— В конце концов ты свое получишь.

— Вот это уже разговор, парень.

— Ты стой там, мы уходим.

Он поднял руки:

— Наконец-то ты дело говоришь.

— Если ты не можешь его застрелить, я могу! — сказала Том.

— Пойдем, Том.

Ей это не понравилось, но она нырнула в туннель и пошла вперед.

— Не забывай, парень, были у нас хорошие минуты, — сказал Сесил.

— Ничего у нас не было. Ничего ты мне не делал, только стриг, и ты все равно не знаешь, как стричь мальчиков. — Я повернулся и пошел в туннель. — И вообще надо было тебе ногу прострелить за то, что ты с Тоби сделал.

Мы не пошли через выход, который вел в лес, потому что я хотел выйти тем путем, которым пришел, к лодке. Если мы пойдем по реке, ему трудно будет нас выследить — если у него это было на уме.

Когда мы пришли к реке, лодку, которую я не смог вытащить как следует, уже унесло водой, и она плавала в течении.

— Черт! — сказал я.

— Это лодка Моуза? — спросила Том.

— Придется идти по берегу до висячего моста.

— Далекая дорога, — сказал голос Сесила.

Я резко обернулся, и там он стоял на высоком берегу рядом с деревом, где мы с Томом нашли тело. Как большая тень совсем рядом с деревом, и мне подумалось о восставшем из земли Дьяволе, темном, полном зла и лжи.

— Далеко вам идти, дети. Далекая дорога.

Я навел на него ружье, и он скользнул за дерево со словами:

— Далекая дорога.

Я знал, что надо было убить его. Без лодки нас очень легко проследить, пробираясь по лесу, и я даже не буду его видеть.

Мы с Томом пошли вроде как перебежками по берегу, и слышали, как над нами в лесу по обрыву идет Сесил, но потом перестали его слышать. Совсем как в ту ночь, когда мы слышали звуки в туннеле и рядом. Я решил, что это тогда был он, может, пришел полюбоваться на свою работу на том дереве; может, она ему нравилась и он хотел, чтобы ее увидели. Он крался за нами — а может быть, за Томом. Он уже и тогда ее хотел.

Мы шли быстро, и Том почти всю дорогу ругалась, рассказывая, что там делал Сесил пальцами, и меня от всего этого затошнило.

— Слушай, Том, заткнись. Заткнись!

Она заплакала. Я остановился, встал на колено, опустив рядом ружье, и взял ее обеими руками за плечи.

— Том, прости меня, ради Бога. Я просто боюсь. Мы должны держаться друг друга, понимаешь?

— Понимаю.

— Надо идти этой дорогой. У меня есть ружье, у него нет. Может, он уже отстал.

— Он не отстанет, и ты это знаешь.

— Надо идти.

Том кивнула, и мы пошли дальше, и вскоре над рекой показалась длинная темная тень висячего моста, и ветер был силен, и мост качался, скрипел и стонал, как петли ржавой двери.

— Можно идти разными дорогами, Том, но я думаю, надо через мост. Это быстрее, и раньше попадем домой.

— Гарри, я боюсь.

— Я тоже. Ты сможешь?

Том прикусила верхнюю губу и кивнула:

— Смогу.

Мы взобрались на обрыв к началу моста и посмотрели на него. Он качался взад-вперед. Я посмотрел на реку. С черной воды поднималась белая пена, она уносилась прочь и разбивалась на водопадиках, сливаясь в более широкий, глубокий и медленный плес. Нас поливало дождем, и ветер стал пронизывающим, и вокруг в лесу все было тихо, но лес казался полон чего-то, для чего у меня не было названия. Время от времени облака, несмотря на дождь, открывались, и нас освещало луной, будто покрытой жиром.

Я решил идти первым, чтобы, если какая доска подломится, Том об этом знала. Когда я ступил на мост, он под ветром да еще и под моим весом подпрыгнул так, что я чуть не вылетел за перила в реку. Инстинктивно дернувшись руками к перилам, я выронил ружье. Оно упало в воду без звука и тут же пропало.

— Гарри, ты его потерял! — завопила с берега Том.

— Иди сюда, просто держись за тросы!

Том ступила на мост, он сильно качнулся и чуть не сбросил и ее.

— Надо идти тихонько, — сказал я, — и вроде как вместе. Когда я делаю шаг, ты тоже делай, но если упадет доска или я, ты увидишь вовремя.

— А если ты упадешь, что мне делать?

— Тебе надо перейти на ту сторону, Том.

Мы пошли, и, кажется, двигались правильно, потому что нас больше так не бросало, и вскоре мы прошли мост до половины.

Я повернулся и посмотрел мимо Тома на ту сторону. И не увидел, чтобы кто-нибудь шел за нами.

Мы шли медленно, но через недолгое время оказались в шести футах от другого берега. Я было собрался испустить вздох облегчения, но вспомнил, что еще надо выйти на широкую тропу, потом на дорогу, а я теперь знал, что дорога не остановит ни Сесила, ни кого-нибудь другого. Дорога как дорога. Если мы туда доберемся, еще надо пройти довольно прилично, и Сесил знает, куда мы идем, а папы с мамой еще может даже не быть дома.

Я решил, что если мы доберемся до дороги, можно попытаться его обмануть и пойти в другую сторону, но так будет еще дальше до чьего-нибудь дома, а если он догадается, что мы сделали, будет еще хуже.

Так что я подумал, что нам остается только идти домой и быть настороже. Но пока я все это обдумывал и мы уже собирались выйти на тот берег, от кустов и земли отделилась тень и превратилась в Сесила.

У него в руке было мачете. Он улыбнулся и воткнул его в глину, оставаясь на твердой почве, но взялся за обе стороны тросов, которые поддерживали висячий мост. Он сказал:

— Я тебя обогнал, мальчик, и ждал здесь. Теперь тебе и малышке Тому придется искупаться. Я такого не хотел, но так вышло. Ты же понимаешь? Я хотел только Тома. Ты мне ее дашь, чтобы я сделал что хочу, и можешь идти. Когда ты доберешься домой, мы с ней уже будем в дороге.

— У тебя мозги набок съехали, — ответил я. — Долго думал?

Сесил схватился за тросы и встряхнул. Мост дернулся из-под меня, и оказалось, что у меня ноги висят в воздухе. Удержали меня только руки, которыми я обхватил тросы. Я видел, что Том упала и схватилась за перекладину доски, и видно было, как отлетают гнилые щепки. Доска и Том вместе с ней должны были вот-вот оторваться.

Сесил снова тряхнул тросы, но я держался крепко, и доска, за которую цеплялась Том, тоже не поддалась. Я глянул на Сесила и увидел, как из тени выходит еще одна фигура. Большая, и вроде с козлиными рогами на голове.

Сын Моуза, Телли.

Он ухватил Сесила за шею и дернул назад, а Сесил вывернулся и ударил его в живот, и они на миг переплелись, потом Сесил ухватил мачете и полоснул Телли поперек живота. Телли издал вопль вроде бычьего рева, напрыгнул на Сесила, и оба они полетели на мост. Они хлопнулись на настил, доски раскололись, мост качнулся вверх и в сторону, и раздался хлесткий щелчок лопнувшего троса, и концы его упали в воду. Телли и Сесил пролетели мимо нас в Сабин. Мы с Томом еще цеплялись за оставшийся трос, и тут он тоже лопнул, и мы полетели в воду вслед за ними.

Я ушел глубоко под воду, а когда вынырнул, ткнулся головой в Тома. Она заорала, и я заорал, хватая ее. Вода снова нас завертела и утащила вниз, и я рвался вверх, одной рукой при этом держа Тома за воротник. Вынырнув, я увидел сцепившихся Телли и Сесила. Их несла пенная вода к водопадам, втекающим в глубокие спокойные воды.

Потом я помню, как мы тоже падаем с водопада в спокойную воду. Я не выпускал Тома и попытался плыть к берегу. В мокрой одежде это было трудно, да еще мы страшно устали, а я старался держаться и тащить Тома, а она никак не помогала, и от этого не было ни на капельку легче.

Наконец я смог стать ногами на галечное дно, и я выбрался на берег, волоча за собой Тома. Она повалилась на гальку и рыгнула.

Я оглянулся на воду. Дождь перестал, и небо тут же очистилось, и луна, хотя и неяркая, бросала на Сабин свой свет — будто жир блестел на горячей сковородке. Сесил и Телли не отпускали друг друга, только иногда взлетала для удара рука, и тут я увидел вокруг них что-то еще, и это что-то поднималось десятками серебристых узлов, блестящих при луне, а потом оно быстро вытянулось и стало ударять в эту пару раз за разом.

Сесила и Телли занесло в косяк водяных щитомордников или чего-то вроде этого, и косяк этот клубился вокруг них, и теперь будто плети вылетали из воды, ударяя в этих двоих раз за разом.

Их вместе со змеями унесло за излучину, и они скрылись из виду.

Я наконец смог встать, и заметил, что потерял ботинок. Ухватив Тома покрепче, я вытащил ее на берег. Вокруг земля была колючей, и еще рос шиповник, и моей босой ноге здорово досталось. Но мы пошли, дошли до дороги и наконец до дома, где мама и папа уже стояли во дворе и громко звали нас по имени.

* * *

Сесила нашли на песчаной отмели на следующее утро. Он распух от воды и змеиных укусов. Папа сказал, что у него шея сломана. Телли с ним расправился еще раньше змей.

А рядом с ним, запутавшись в прибрежных корнях и лианах, нашли Телли. Рана от мачете зияла у него в животе и в боку. Папа сказал, что эта глупая шляпа все еще была у него на голове, и оказалось, что она как-то перепуталась с волосами Телли. Еще он сказал, что поля, похожие на рога, размякли в воде и закрыли ему глаза как большие веки.

Я гадал, что же было такого в Телли, Козлоноге. Он повел меня туда, чтобы спасти Тома, но сам не хотел трогать Сесила. Может быть, он боялся. Но когда мы были на мосту в полной власти Сесила, он на него бросился.

Хотел он нас спасти или просто он оказался на месте и перепугался? Этого я уже не узнаю. Я думал о том, как бедняга Телли все время жил в лесу, и только его папа знал, что он там, и, быть может, держал это в тайне, чтобы люди не обидели дурачка.

Под конец вся эта история была одним страшным переживанием. Я в основном помню, как лежал в кровати еще два дня, залечивая раны в ноге от всех колючек, восстанавливая силы, слабея от ужасных мыслей о том, что чуть было не случилось с Томом.

Мама два дня была при нас, отходя только, чтобы сварить суп. Папа оставался с нами ночью. Когда я просыпался перепуганный и мне казалось, что я опять на висячем мосту, он был рядом, и улыбался, и протягивал руку, и трогал мою голову, и я ложился и засыпал снова.

За последующие годы, ловя слово то здесь, то там, мы узнали, что в нашей округе были еще такие же убийства — до самого Арканзаса и дальше в Оклахоме и кое-где в Северном Техасе. Там никто не приписывал их одному убийце. В те времена полиция просто думала не так, как сейчас. Истинной природы серийных убийц не знали. Будь тогда лучше связь, знали бы в те времена больше — быть может, некоторых, а то и всех этих убийств можно было не допустить.

А может, и нет. Все это теперь быльем поросло, те дальние события годов тридцать первого и тридцать второго.

Вот я лежу здесь, уже ненадолго в этом мире, без всякого желания продлить свою жизнь еще и на следующий миг, просто лежу со штырем в бедре, ожидая, пока протертые горох и кукуруза и та мерзость, которая здесь сходит за мясо будут скормлены мне чьими-то руками, и вспоминаю те времена, и как я тогда лежал в кровати в нашем домике возле леса, и как, когда я просыпался, мама с папой оказывались рядом, и как это было хорошо.

И сейчас я закрываю глаза и вспоминаю те два года и то потрясающее и ужасное лето бешеного пса и надеюсь, что, когда проснусь, я уже не буду в этом мире и там меня будут ждать мама с папой и даже бедняжка Том, безвременно погибшая в автомобильной аварии, а может быть, даже Моуз, и Козлоног, и добрый старый Тоби.

Перевод: Михаил Борисович Левин

Хэллоуинская история

Joe R. Lansdale, «A Halloween Story», 2002 [Josephine Richards]

Рассказы о Хэллоуине я пишу ради собственного удовольствия. Вот ещё один. Ничего объяснять тут не требуется. Всё так, как и выглядит.

Наступила ночь Хэллоуина, и шестеро подростков — трое мальчиков и три девочки — сидели у камина в просторной гостиной, разомлев от тепла пламени, уже догоревшего до углей. Эта традиция — октябрьские собрания — появилась два года назад, и каждый год они пользовались случаем, чтобы читать и рассказывать истории, подпитывая общую праздничную атмосферу.

В середине их круга стоял огромный, жуткого вида тыквенный фонарь, мрачно-красный из-за клубничной ароматической свечи внутри; и круг этот сжимался всё теснее, пока надвигалась ночь и истории звучали одна за другой.

Сейчас рассказ вёл Джеймс, младший из шестерых. Огонь чересчур пригас, чтобы можно было читать при его свете, поэтому Джеймс предпочёл поступить, как Боб, — просто сочинить историю. Боб очень увлекательно рассказал о сбежавшем психопате с крюком, но Джеймс его обставил.

История Джеймса относилась к самому Хэллоуину. К тем тварям, что рыскали и наводили страх ночью 31 октября. И Джеймс, следуя своему замыслу, сплетал историю ужаснее любой байки про крюкорукого маньяка, которую когда-либо рассказывали.

Словно затем, чтобы добавить повествованию соответствующей атмосферы, погода стала ещё хуже. Вокруг дома завывал и вопил ветер, точно разъярённый кот. За окнами мерцали зарницы молний, и каждая вспышка высвечивала комнату, придавая сидящим подросткам и тыкве странный и недобрый вид.

Теперь, когда кошмарная джеймсова история близилась к леденящему кровь финалу, человеческий кружок сбился гораздо теснее, а когда она достигла апогея, ужас взбурлил внутри заслушавшихся подростков и выступил испариной на их лбах, тут всё и завершилось. Кроме маленького послесловия, от которого Джеймс не удержался:

— Поэтому, — произнёс он, — каждый Хэллоуин они бродят там, снаружи. Страшилища, демоны, привидения, всевозможная мерзость. Врата открыты, и настало их время. Они появляются, чтобы устрашать живых, оживлять неживое, обращать безобидные предметы в пугающие и до рассвета рыскать по мрачным октябрьским тропам.

Когда он закончил, все шестеро сидели в молчании, а эта история так и нагоняла на них мысли о жутком.

— Брррр, — в конце концов содрогнулась Шелли. — Ну и рассказ, даже домой страшно идти. То место, про деревья и стулья, когда оживают обычные вещи, это было уж слишком.

— Да уж, — поддакнул Боб. — И сама идея того, что если просто говорить об этом, то можно вызвать к жизни эти штуки в хэллоуиновскую ночь, — вот что меня пугает.

— Как хорошо, что это мой дом, — сказала Джилл. — Не хотелось бы мне отсюда выходить. Да и вообще, я только обрадуюсь, когда мама и папа вернутся с вечеринки.

— Ну вот, — заявила Шелли, — а мне ещё идти домой, и прогулка будет нехилая. Почти три квартала. Не нравится мне такая идея, ни капельки. Джеймс, где ты откопал эту историю?

— Я её сочинил, — признался Джеймс. — Но мысль о том, что, говоря про тех тварей, можно их вызвать к жизни в хэллоуиновскую ночь, я вычитал в книге о магии. Некоторые верят в такое.

Милтон засмеялся.

— Шелли, там, снаружи, только дождь. Не стоит трусить. И наверняка Джилл одолжит тебе зонтик. И я с удовольствием с тобой пройдусь. Там нет ничего неживого и оживающего, поэтому тебе нечего там бояться.

Тыква, до сих пор пылающая красным, но уже не так, как от свечи, повернулась к Милтону и пошевелила зубчатым ртом.

— Нет, там бояться нечего, — подтвердила она.

В тот миг, как кружок рассыпался и подростки кинулись бежать, на гладкой поверхности пола появились бледные руки, из туманных разводов сгустились в тёмную плоть, упёрлись и толкнули вверх, освобождая из древесины остальное тело сущности. А когда тыквоголовый фантом, получивший жизнь благодаря рассказу и Хэллоуину, возвысился на все свои восемь футов, то встряхнул длинными чёрными руками, затрещал костяными пальцами, запрокинул голову и расхохотался бешеным шакалом.

Перевод: BertranD

Пожарный пес

Joe R. Lansdale, "Fire Dog", 2003

Когда Джим подал заявление на должность диспетчера, пожарная служба отказала ему, но начальник пожарной охраны предложил ему кое-что другое.

— Наш пожарный пес Рекс уходит на пенсию. Возможно, ты захочешь эту работу. Платят хорошо, и пенсия отличная.

— Пожарный пес? — сказал Джим.

— Верно.

— Ну, я не знаю…

— Как хочешь.

Джим задумался.

— Я полагаю, я мог бы попробовать…

— На самом деле на этой должности, мы предполагаем большую самоотдачу, чем обычно. Мы не просто хотим, чтобы кто-то попробовал это сделать. Быть пожарным псом — важная работа.

— Очень хорошо, — сказал Джим. — Я готов.

— Отлично.

Шеф открыл ящик стола, вытащил пятнистый костюм с хвостом и ушами и подтолкнул его через стол.

— Я должен это надеть?

— Как, черт возьми, ты собираешься быть пожарным псом, если ты не будешь носить костюм?

— Хорошо.

Джим осмотрел костюм. В нем была дырка для его лица, зада и того, что его мать называла пи-пи.

— Боже мой, — сказал Джим. — Я не могу ходить со своими… ну, ты знаешь, моими причиндалами, которые болтаются.

— Сколько собак ты видел в штанах?

— Ну, Гуфи приходит на ум.

— Это карикатуры. У меня нет времени здесь валять дурака. Ты либо берешь эту работу, либо нет.

— Я хочу, но…

— Кстати. Ты уверен, что Гуфи-собака?

— Ну, он похож на собаку. И у него есть этот пес, Плуто.

— Плуто, между прочим, не носит штанов. Примерь костюм, давай посмотрим, нуждается ли он в пошиве.

Костюм сидел идеально, хотя Джим и чувствовал себя немного незащищенным. Тем не менее, он должен был признать, что в этом было что-то освежающее. Он надел костюм и вошел в комнату отдыха вслед за Шефом.

Рекс, нынешний пожарный пес, развалился на диване и смотрел полицейское шоу. Его костюм выглядел поношенным, даже немного запачканным дымом. У него были усталые круги под глазами. Его челюсть отвисла.

— Это наш новый пожарный пес, — сказал Шеф.

Рекс повернулся, посмотрел на Джима и сказал:

— Я еще не вышел за дверь, а у тебя уже есть парень в костюме?

— Рекс, без обид. У тебя осталось сколько, два, три дня? Мы должны быть готовы. Ты же знаешь это.

Рекс сел на диване, поправил несколько подушек и откинулся на них.

— Да, я знаю. Но я работаю тут уже девять лет.

— В переводе в собачьи годы это очень много.

— Я не понимаю, почему я не могу просто продолжать быть пожарным псом. Я думаю, что проделал хорошую работу.

— Ты пока наш лучший пожарный пес. Джиму здесь есть над чем поработать.

— Он проработал здесь только девять лет? — спросил Джим.

— В собачьи годы ты был бы уже довольно старым, а это приличная пенсия.

— Он тоже собирается взять мое имя? — сказал Рекс.

— Нет, — сказал Шеф, — конечно, нет. Мы назовем его Спот.

— О, это неплохо, — сказал Рекс. — Ты действительно хорошо поработал над его именем.

— Это не хуже, чем Рекс.

— Эй, Рекс-хорошее имя.

— Мне не нравится Спот, — сказал Джим. — А я не могу придумать что-нибудь еще?

— Собаки не называют себя, — сказал Шеф. — Тебя зовут Спот.

— Спот, — сказал Рекс. — Тебе не кажется, что для начала тебе следует подойти сюда и обнюхать мою задницу?

Первые несколько дней на работе Спот обнаружил, что ездить на грузовике не совсем удобно. Ему всегда давали ящик с инструментами, на котором он мог сидеть, чтобы его было видно, так как это было принято в пожарной части. Им понравилась идея пожарного пса, который был на виду. Это было очень удобно для того, чтобы их талисман был виден.

Его уши хлопали на ветру. Обнаженная задница Спота на ящике с инструментами была холодной, и ветер не только обдувал его уши, но и двигал другую часть его анатомии. Это было довольно раздражающе.

Однако ему понравилось маленькое моторизованное устройство для виляния хвостом, которое он активировал одним касанием пальца. Он обнаружил, что это приспособление приносило ему много закусок от пожарных. Особенно он любил закуски из печени.

После трех недель работы Спот обнаружил, что его жена Шейла очень дружелюбна с ним. Однажды вечером после ужина, когда он пошел в спальню, чтобы снять костюм собаки, он обнаружил Шейлу, лежащую на их кровати в неглиже и с парой собачьих ушей, прикрепленных к ленте для волос.

— Чувствуешь себя резво, Спот?

— Джим.

— Неважно. Чувствуешь себя резво?

— Ну, да. Позволь мне только снять костюм и принять душ…

— Тебе не нужен душ… И, детка, не снимай костюм, хорошо?

Они взялись за дело.

— Ты знаешь, как я этого хочу, — сказала она.

— Да. По-собачьи.

— Хороший мальчик.

После секса Шейле нравилось чесать ему живот и за ушами. Он использовал устройство для виляния хвостом, чтобы показать, как сильно он это ценит.

Все не так уж плохо, — подумал он. Он получал намного меньше, когда был обычным мужчиной.

Хотя его сексуальная жизнь улучшилась, Спот обнаружил, что его часто выводят на улицу, ему приходится справлять нужду в углу двора, в то время как его жена смотрит в другую сторону, а ее рука была в пластиковом пакете, готовая забрать его депозиты.

Он снимал свой собачий костюм только тогда, когда Шейлы не было рядом. Ей всегда нравился он на нем. Сначала он был оскорблен, но секс был так хорош, и его жизнь была так хороша, что он смягчился. Он даже позволял ей все время называть его Спот.

Когда ее не было рядом, он тщательно выстирывал, высушивал и выглаживал свой костюм. Но он никогда не носил ничего другого. Когда он ехал на автобусе на работу, всем хотелось его погладить. Одна женщина даже спросила, любит ли он пуделей, потому что у нее был один.

На работе его уважали, и ему нравилось, когда его водили в школу с начальником пожарной охраны. Начальник рассказывал о профилактике пожаров. Спот вилял хвостом, садился и лаял, он выглядел мило, поворачивая голову из стороны в сторону.

Однажды его даже водили в класс дочери. Он услышал, как она с гордостью сказала своему однокласснику, сидящему рядом с ней:

— Это мой папа. Он-пожарный пес.

Его грудь раздулась от гордости, и он с энтузиазмом завилял хвостом.

Работа действительно была не трудной. У них не каждый день были пожары, поэтому Спот почти весь день валялся, иногда на диване, хотя некоторые пожарные прогоняли его и заставляли лежать на полу, когда они приходили. Но на полу были ковры, и телевизор всегда был включен, хотя ему не разрешалось переключать каналы. Какое-то правило, что-то вроде профсоюза. Пожарный пес не может и не будет переключать каналы.

Он действительно ненавидел принимать лекарства от глистов, и ежегодные обязательные поездки к ветеринару тоже не были пикником. Особенно это касалось термометра в заднице.

Но, черт возьми, это была жизнь, и неплохая. Еще одним плюсом было то, что после нескольких месяцев попыток он все-таки смог облизать свои яйца.

Ночью, когда не было пожаров и все лежали на своих койках, Спот читал "Зов дикой природы", "Белый Клык", "Дог дайджест" или что-то в этом роде, или лежал на спине, задрав все четыре лапы вверх, пытаясь выглядеть мило.

Ему нравилось, когда приходили пожарные, охали, ахали, и чесали ему живот или гладили по голове.

Это продолжалось чуть меньше девяти лет. Затем, однажды, когда он лежал на диване и лизал свою задницу — то, что он культивировал после трех лет работы, — вошли начальник пожарной охраны и парень в собачьем костюме.

— Это твоя замена, Спот, — сказал Шеф.

— Что?

— Ну, прошло уже девять лет.

— Ты мне не сказал. Ты уверен? Разве ты не должен был предупредить меня? Рекс знал, что его время истекло. Помнишь?

— Не совсем так. Но если ты так говоришь. Спот, познакомься с Хэлом.

— Хэл? Что это за собачья кличка такая? Хэл?

Но все было бесполезно. К концу дня у него были упакованы его личные вещи: собачьи галеты, фотографии из "Дог Дайджеста" и лекарство от глистов. Там также был баллончик с распылителем, который пожарные использовали для нанесения на его какашек, чтобы он не съел их. Баллончик с распылителем на самом деле ему не принадлежал, но он все равно взял его.

Он взял свою старую одежду и прошел в раздевалку. Он уже много лет не носил ничего, кроме костюма пожарного пса, и было странно примерять свою старую одежду. Он с трудом мог припомнить, чтобы когда-нибудь их надевал. Он обнаружил, что они немного изъедены молью, и он стал для них слишком пухлым. Туфли подошли, но он терпеть их не мог.

Он не снял собачий костюм. Он сел в автобус и поехал домой.

— Что? Ты потерял работу? — спросила его жена.

— Я ничего не потерял. Они отправили меня в отставку.

— Ты не пожарный пес?

— Нет. Теперь Хэл пожарный пес.

— Я не могу в это поверить. Я отдала тебе девять замечательных лет…

— Мы были женаты одиннадцать лет.

— Я считаю только собачьи годы.

— Ну, мне не обязательно бросать быть собакой. Черт возьми, я и есть собака.

— Ты не пожарный пес. Ты потерял свое место, Спот. О, я даже думать об этом не могу.

Спот ушел.

Через некоторое время он поскребся в дверь, но жена его не впустила. Он обошел дом сзади и попробовал зайти там. Это тоже не сработало. Он заглянул в окна, но не увидел ее.

Он лег во дворе.

В ту ночь шел дождь, и он спал под машиной, проснувшись как раз вовремя, чтобы жена не наехала на него по дороге на работу.

В тот день днем он ее ждал, но его жена не вернулась в обычное время. Обычно в пять часов, когда он возвращался домой из пожарной части, она всегда ждала его, и у него было такое чувство, что было по крайней мере то же время, наконец солнце село, и он знал, что уже поздно.

И все же его жены не было.

Наконец он увидел фары и подъехавшую машину из которой вышла Шейла. Он побежал ей навстречу, чтобы показать, что ему интересно, он потрепал ее по ноге.

Она отпихнула его ногой. Он заметил, что она держит поводок. Из машины вышел Хэл.

— Смотри, кто у меня есть. Настоящая собака.

Спот был ошеломлен.

— Я встретила его сегодня в пожарной части, и мы поладили.

— Ты ходила в пожарную часть?

— Конечно.

— А как насчет меня? — спросил Спот.

— Ну, Спот, ты немного староват. Иногда все меняется. Необходима новая кровь.

— Я и Хэл, мы будем жить в одном доме?

— Я этого не говорила.

Она провела Хэла внутрь. Как раз перед тем, как они закрыли дверь, Хэл просунул лапу за спину Шейлы и показал ему средний палец.

Когда они оказались внутри, Спот нерешительно поскребся в дверь.

На следующее утро Шейла вытолкнула его из кустов, окликнув по имени. С ней не было Хэла.

Отлично! Она скучала по мне.

Он выскочил наружу, его язык болтался, словно мокрый носок.

— Иди сюда, Спот.

Он ушел. Вот что делали собаки. Когда хозяин звал, ты шел к нему. Он все еще был ее собакой. Да, сэр, Боб.

— Давай, парень, — она подтолкнула его к машине.

Когда он забрался внутрь на заднее сиденье, а она закрыла дверь, он увидел, как Хэл вышел из дома, потягиваясь. Он выглядел довольно счастливым. Он подошел к машине и шлепнул Шейлу по заднице.

— Увидимся позже, детка.

— Конечно, мой песик.

Хэл пошел по улице к автобусной остановке. Спот наблюдал за ним, повернувшись сначала к заднему стеклу, а затем бросившись к боковому.

Шейла села в машину.

— Куда мы направляемся? — спросил Спот.

— Это сюрприз, — сказала она.

— Не могла бы ты немного опустить окно?

— Конечно.

Спот высунул голову, когда они ехали, его уши хлопали, а язык свисал.

Они проехали по боковой улице, повернули и свернули в переулок.

Споту показалось, что он узнал это место.

Ну да, ветеринарная клиника. Они прошли с другой стороны, и он не сразу это заметил, но именно там она и была.

Она отцепила маленькую бирку, свисавшую с его воротника. Проверила даты его последних прививок.

Нет, ничего не было просрочено.

Они остановились, и Шейла улыбнулась. Она открыла заднюю дверцу и взялась за поводок.

— Давай, Спот.

Спот выбрался из машины, хотя и с осторожностью. Он уже не был таким бодрым, как раньше.

У задней двери стояли двое мужчин. Одним из них был доктор. Другой — ассистент.

— Вот Спот, — сказала она.

— Он выглядит довольно хорошо, — сказал доктор.

— Я знаю. Но… ну, он стар, и у него есть свои проблемы. И у меня слишком много собак.

Она оставила его там.

Ветеринар осмотрел его и позвонил в приют для животных.

— На самом деле с ним все в порядке, — сказал он дежурному, который пришел за ним. — Он просто старый, и женщина больше не хочет заботиться о нем. Он бы отлично ладил с детьми.

— Вы знаете, как это бывает, док, — сказал дежурный. — Собаки слишком много.

Позже, в приюте для животных, он стоял на холодном бетоне и нюхал других собак. Он лаял на кошек, которых чуял. Дело в том, что он ловил себя на том, что лает всякий раз, когда кто-нибудь входил в коридор загонов.

Иногда мужчины, женщины и дети подходили и смотрели на него.

Никто из них не выбирал его. Устройство в его хвосте работало неправильно, поэтому он не мог вилять так яростно, как ему хотелось. Его уши были довольно отвисшими, а челюсть свисала слишком низко.

— Он выглядит так, как будто его пятна исчезают, — сказала одна женщина, чья маленькая девочка просунула пальцы сквозь решетку, чтобы Спот смог лизнуть ее руку.

— У него воняет изо рта, — сказала она.

Шли дни, и Спот все время старался выглядеть бодрым. В надежде, что его приютят.

Но однажды они пришли за ним, одетые в белые халаты, с мрачными лицами, размахивая поводком, намордником и иглой для подкожных инъекций.

Перевод: Грициан Андреев

Тайный глаз

Joe R. Lansdale, «Private Eye», 2003

Миллард смеялся на ходу и утверждал, что за ним следит тайный глаз.

Глаз этот оказался очень даже явным и легко заметным, волочась на верёвочке по улице за Миллардом, который то и дело окликал его именем своей жены.

Перевод: BertranD

После войны

Joe R. Lansdale, «After the War», 2005

На следующий день после войны остались в живых только двое. На второй день после войны один из сиамских близнецов умер.

Перевод: BertranD

Выстрел в воздух

Joe R. Lansdale, «An Arrow in the Air», 2005

Донни взял лук и стрелы, отправился на выгон и немного пострелял по цели, но это ему прискучило.

Он решил выстрелить в воздух и посмотреть, что будет.

Так он и сделал, натянув лук изо всех сил.

Стрела взмыла вверх и пропала из виду за деревьями.

— Блин, — буркнул Донни.

Стрела высоко взлетела и прянула вниз, пока Чарли Смит, сжимая в руках оленью винтовку, таращился вверх, пока его приятель Фред Тайлер со своей винтовкой лез по приставной лестнице в охотничью засидку.

Стрела просвистела сквозь прогал в деревьях, вонзилась Чарли между глаз и моментально его убила. Ружьё, которое он держал, выстрелило, пуля пролетела между досок засидки и угодила Фреду прямо в зад. Фред замертво рухнул вперёд и, когда он падал, выпалило уже его ружьё и попало в енота на дереве подальше.

Енот свалился в протекающий под деревом ручей, был утащен течением по мелкому руслу и закупорил водную протоку. Затем там скопились ветки и мусор, и вода остановилась, а остановившись, начала подниматься. Через несколько часов ручей там стал очень широким и очень глубоким, и вдруг сор и убитое животное протолкнуло на свободу, и вода хлынула вниз по склону холма, потоком устремилась через выгон, ударилась в небольшой двухкомнатный домик, разнесла его на части, утопила занимавшихся сексом в спальне мужчину и женщину, а заодно и их собаку.

Всё это: обломки дома, и мужчину и женщину — выбросило на дорогу, где проезжал мужчина — хозяин дома, смытого волной, и женатый на женщине, которая погибла, занимаясь сексом с его лучшим другом, а теперь обнаруживший посреди дороги тела жены и того, кто был ему другом. Голые. В соответствующей позе.

Мужчину это очень огорчило. Он вышел из машины, вынул из багажника соединительный кабель и повесился на ближайшем дереве.

Когда Донни вернулся домой с луком и стрелами, не считая одной, старший брат спросил его:

— Эй, чел, как оттянулся?

— Никак, — ответил Донни.

Перевод: BertranD

Продул

Joe R. Lansdale, «Betcha», 2005

В большом, давно уже пришедшем в упадок доме, жили два престарелых брата — Билл и Уилл.

Те удовольствия, что ещё оставались у них, — это утренняя газета, кофе, а ещё пикироваться друг с другом.

Самым их любимым каждодневным развлечением было выяснение, кто же первым завладеет газетой. Тот, кто быстрее добирался до дороги и забирал газету, потом мог обстоятельно читать её за столом, попивая кофе и наверняка капая им на страницы, а также вырезать некоторые разделы из-за купонов, которые на самом деле и сохранять-то не стоило.

После всех прошедших лет Уилла всё больше мучило колено, поэтому он всегда проигрывал газетную гонку, каждый день занимая второе место.

Биллу такая перемена приходилась по душе, и он позволял Уиллу стартовать за газетой, опираясь на трость, а когда тот приближался к призу, Билл внезапно вылетал на двух здоровых ногах из дома, обходил Уилла, хапал газету и мчался в дом, оставляя позади злого, бранящегося и разочарованного брата. В довершение всего Билл, читая за столом, всегда улучал секунду, чтобы глянуть поверх газеты и уязвить Уилла проигрышем в гонке: «Продул».

Как-то, проснувшись, Уилл обнаружил, что Билл уже сходил за газетой, вернулся с ней и умер, читая её за столом.

Уилла обуял поросячий восторг. Если бы не больное колено он бы запрыгал от радости.

Вместо этого он вызвал скорую помощь и попытался казаться хоть чуточку опечаленным, когда они приехали, посмотрели на его брата и сообщили ему то, что он и так знал.

Билл умер.

Уилл без промедления похоронил Билла, фактически прямо на следующий день, в самом дешёвом гробу, из материала, сильно смахивающего на картон. Он похоронил Билла на семейном участке позади дома, а ночью вышел из дому и украдкой помочился на могилу.

Наутро Уилл поднялся, захватил трость и отправился за газетой. Но, видимо, её не принесли. Такое иногда случалось, если менялись газетные разносчики, или один раз, когда Билл позабыл оплатить подписку.

Уилл отправился домой, чтобы позвонить в газету и возмутиться, но, поднявшись на крыльцо, обнаружил, что дверь распахнута настежь, а в доме за столом, покрытый грязью и уже украшенный несколькими личинками и уймой муравьёв, сидит Билл с чашкой кофе и читает газету.

Когда Уилл ахнул, он поднял глаза.

— Продул, — заметил Билл.

Перевод: BertranD

Коронация

Joe R. Lansdale, "Coronation", 2005

Льюис с энтузиазмом съел пиршество, которое было перед ним, а когда он закончил, за ним пришли. Он чувствовал волнение и восторг.

Это была его коронация.

Маленькая страна Нования делала его своим королем.

Он не мог понять, чем заслужил такую честь, и все произошло так быстро. После того, как он убил дракона, он не мог поверить в свою удачу.

Конечно, причина была в драконе.

Но дракон не был проблемой.

Оружие легко справляется с драконами.

И, конечно же, он спас принцессу.

Они провели его по длинному коридору, через зеленую дверь в коронационный зал и подвели к трону. Он осторожно сел, и они надели капюшон на его лицо и корону на голову.

Он заметил, что не может поднять руки, но не придал этому значения. Он был очень уставшим.

Он сказал:

— Я буду добр к своим подданным.

* * *

— Он думает, что его коронуют как короля, — сказал начальник тюрьмы. — Говорил об этом всю неделю. У него крыша поехала. Он так все воспринимает. Думает, что парень, которого он убил, парень, пристававший к его жене, был драконом. Думает, что жена была принцессой, которую он спас, а не какой-то шлюхой. Разве это не странно? Думает, что он в какой-то выдуманной им стране, что его коронуют. Превратил все это в сказку.

— Он улыбается, — сказал репортер.

— Это пока они не пустили ток. Потом он улыбаться не будет.

— Он так и не поймет, что произошло?

— Не, он сейчас далеко. Счастливый ублюдок.

* * *

И когда они щелкнули рубильником, Льюис почувствовал вспышку, как он думал, восторга от того, что его наконец короновали в мгновение ока он задался вопросом, если это было частью какого-то древнего обычая, когда они снимут капюшон?

Затем его мозг поджарился.

Однако надзиратель ошибался.

Даже после того, как они пустили ток, он улыбался под капюшоном, но это было не очень приятное зрелище. Он показал все свои зубы, вплоть до обгоревших и дымящихся десен.

Перевод: Грициан Андреев

Утки

Joe R. Lansdale, «Ducks», 2005

Однажды маленький мальчик увидал маленькую уточку и, когда она направилась к пруду, пошёл за ней следом.

Маленький мальчик любил маленьких животных, а особенно любил мучить их. И теперь он нацелился на утку.

Шагая вслед за уткой, он поднял с земли увесистый булыжник.

Когда они спустились к самой кромке воды, маленькая уточка поковыляла быстрее, и мальчик тоже побежал быстрее, тогда маленькая уточка кинулась между рядами густого и высокого камыша.

Мальчик мчался всё быстрее и быстрее, и очень скоро навис прямо над уткой. Он поднял булыжник и тут налетел на растяжку.

Растяжка ударила мальчика по щиколоткам, и он свалился навзничь, а камень вылетел у него из руки.

Мальчик перевернулся на спину и попытался сесть, но не сумел. Он слишком перепугался. Его окружали утки. Скопище уток. Сотни уток и ещё больше выбирались из кустов и из пруда позади мальчика.

— Мы любим маленьких мальчиков, — заявила одна из уток на замечательном английском языке.

— Нам не так уж много их попадается, но когда это бывает, — добавила другая утка, на изумление сноровисто сматывая растяжку своими маленькими крылышками, — мы стараемся по-настоящему ими насладиться.

И очень скоро маленький мальчик понял, что означает старинная поговорка «утки насмерть заклевали», в самом что ни на есть буквальном смысле.

Перевод: BertranD

Вкусности

Joe R. Lansdale, «Goodies», 2005

Однажды небеса принялись разражаться вкусностями.

Это было замечательно, потому что происходило во время войны.

Ближе к вечеру, прямо перед заходом солнца, появлялись самолёты. А потом и парашюты.

Сельские жители сходились к центру деревни, куда спускалось большинство тех куполов, и собирали вкусности.

Но кроме деревни было и другое место, где некоторые самолёты отчего-то сбрасывали лакомства.

Быть может, они поступали так, потому что знали — это поможет тем, кто не в силах или едва способен добираться до центра деревни. Может, пилоты жили в этом или похожем месте, и потому скидывали там некоторые парашюты.

А может, думал Джеймс, они сбрасывали их там, чтобы поскорее избавиться от груза. Тот груз был скоропортящимся, и они желали от него освободиться.

Продукты недолго остаются свежими.

Но всё-таки это была пища, и мы с Джеймсом ходили туда, не очень далеко от нашего жилища в лесах, и ждали на поляне, и каждую субботу, как по расписанию, самолеты сбрасывали свой груз.

Мы приходили не только за пищей, но и за цветастыми парашютами. По правде говоря, война до нас не докатилась, но скота поубавилось, а консервы и подобное было почти невозможно раздобыть, учитывая, что все большие города разбомбили.

Ну, овощи-то у нас имелись. А вот мяса, чтобы о нём стоило говорить, — нет. Это мне в самолётах и нравилось. Они сбрасывали нам мясо, а из тканевых куполов выходили отличные рубашки и даже штаны. Ткань была мягкая, но прочная.

Не самая лучшая жизнь, даже не хорошая, но довольно сносная.

До самолётов и их припасов свирепствовали бескормица и смерть, волна насилия в городах, и наша деревенька тоже застрахована от этого не была.

Теперь жизнь наладилась, и мы ходили и собирали мясо, отлично сознавая, что сколько-то повозиться с ним всё равно придётся, поскольку мясо надо было не только подготовить, но и старательно почистить — упаковки на нём не было.

Оно было очень свежим. Сырым. А иногда оно попадало не на опавшие сосновые иголки, а в грязь. Прямиком с поля боя — ещё горячая истерзанная плоть погибших солдат. Иногда на ногах, руках и туловищах ещё оставалась форма, а бывало, что сбрасывали солдата целиком. Голова. Туловище. Руки, ноги и ступни.

Но по большей части мясо сбрасывалось кусками, разорванными клочьями с поля неистового боя.

А бывало, что форма на них принадлежала нашим солдатам. Не пропадать же добру впустую.

Как-то раз я даже нашёл там своего кузена. Но не подал виду. Тем вечером, сидя за столом, я подумал об этом. Один раз. И только на миг.

Это было мясо.

Это был способ выживать. Это был способ избежать бунта в нашей деревне и не перерезать друг друга на еду. Это был способ получить мясо, и по сути гибель тех солдат питала настоящее дело. Война, чтобы избавить мир от войны.

Она тянулась уже сорок лет, и ходили слухи, что мы продвигаемся вперёд.

Это было очень важно.

Это и ещё мясо. Выживание.

Перевод: BertranD

Дом с привидениями

Joe R. Lansdale, «Haunted House», 2005

— Кто живёт в этом доме? — спросил мальчик.

— Привидения, — ответил другой мальчик.

— А, хватит. Я не верю в привидения.

— А я верю.

— Ну, мы с тобой не очень хорошо знакомы, так что не знаю, можно ли тебе верить.

— Я здесь новенький, но доверия заслуживаю.

— Ну, да, рассказывай.

— Ты здесь уже столько времени и ничего не знаешь про этот дом?

— Не знаю. Просто я раньше сюда не заходил. Ни тебя, ни твою семью я знать не знаю.

— И я твою не знаю.

— Ладно, ладно, хорошо. Это честно… Ну, то есть, я же сказал «привет», когда увидел тебя у подножия холма.

— Да, сказал.

— Я тебя не просил подниматься сюда вместе со мной.

— Знаю… Я просто хочу подружиться.

— Знаешь, а мы можем стать друзьями. Нам нужно вместе сделать что-нибудь прикольное. Давай сегодня ночью залезем в этот дом, и если ты так уверен, что там привидения, то докажи мне. Сделаем это — станем друзьями на всю жизнь, потому что тогда я поверю всему, что ты скажешь.

— Не обязательно ждать ночи. Я могу прямо сейчас доказать.

— Люди увидят, как мы туда вламываемся.

— А кто тут вламывается? — спросил мальчик, и, коснувшись стены, прошёл прямо сквозь неё. Изнутри дома он выкрикнул:

— А теперь ты веришь в привидения? Будем друзьями?

Но другой мальчик уже был на полпути с холма; он торопился домой, уже почти добравшись до улицы.

Когда он перебегал через доргу, сквозь него проехала машина, как это бывало с ним каждый день, как в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, когда его сбила одна из них.

Иногда требуется время, пока ты поймёшь, что стал привидением.

Перевод: BertranD

Левитация

Joe R. Lansdale, «Levitation», 2005

На мгновение наступила тьма, а потом стало светло. Он ехал с большой скоростью, и, мчась по дороге, взлетел и воспарил в воздухе.

Он левитировал. Летел. Гнал над автострадой, не касаясь её колёсами. Ещё он обнаружил, что машина слушается руля так, как будто на твёрдой земле.

Не появлялось никакого объяснения, что же происходит, но он сумел съехать с дороги и полетел над полями, а потянув руль назад, устремлялся вверх, словно реактивный самолет. Скоро он мчался уже над деревьями, рядом носились птицы, и единственное, что его пугало, — возможность с ними столкнуться.

Но этого не случилось. Он повернул руль и направился назад, на дорогу.

Он повернулся, желая что-нибудь сказать жене, дремавшей рядом, но, как только он это сделал, громко бухнуло, день превратился в ночь, и жена очнулась и закричала. Он тоже очнулся, обнаружил, что она вцепилась ему в руку, осознал, что уснул за рулём и они летят во тьме, уже съехав с моста. Он понял это, потому что видел на капоте обломки того моста.

И хотя он вправду летел над рекой, это продлилось недолго, и скоро машина очутилась в воде, а та целиком её затопила, и машина быстро наполнилась водой, как и те, кто в ней сидел.

Перевод: BertranD

Регулярный секс и восхищение

Joe R. Lansdale, «Regular Sex and Admiration», 2005

Жизнь у Томми была отстойной, так что он приобрёл несколько книг по магии и колдовству и вызвал дьявола.

Когда Сатана явился, — красный, рогатый и нацепивший чёрную бейсболку, то он сказал:

— Эй, Томми, чувак. Как делишки?

— Не так уж хорошо. Я несчастлив. Я желаю секса и восхищения. Но ни того, ни другого нет.

— Это паршиво. Итак, чего ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтоб в моей жизни был гарантированный регулярный секс и восхищение. За это я продам свою душу.

— Отлично, давай скрепим эту сделку кровью.

Сатана сделал разрез на ладони Томми, разрезал свою собственную, прижал их одну к другой и произнёс:

— Твоё желание исполнено, и твоя душа стала моей.

Томми очутился прямо у деревянного бруса. К этому брусу его голову привязывала верёвка. Повернув голову, Томми обнаружил, что может посмотреть налево, и увидел там… коров. Внезапно он понял, что и сам превратился в рогатую скотину.

Томми попытался что-то сказать, но лишь замычал.

«Я просил не об этом», — подумал он.

В это же время появился молодой человек в комбинезоне, тащивший с собой доильную табуретку. «О Боже, — подумал Томми, — вдобавок ко всему я ещё и корова, и он собирается меня доить».

Томми ошибался. Да, он стал коровой, но доить его никто не собирался.

Молодой человек поставил табуретку сзади Томми, встал на неё и расстегнул комбинезон.

В следующее мгновение Томми ощутил что-то в том месте, которым прежде не обладал. Он истошно замычал.

Потом он сообразил, что его сношают.

«Я совсем не такое имел в виду», — подумал Томми, но следующие шесть недель он вынужден был жить коровьей жизнью и регулярно заниматься сексом. Даже если не желал этого.

Но в один день парня застукал отец, и они вывели Томми из хлева и загрузили его в грузовик, словно это он был во всём виноват.

Когда грузовик приехал к месту назначения, Томми обнаружил, что его привезли на бойню.

Дело там шло не очень-то быстро. Ему пришлось стоять в очереди и ждать, когда подойдёт его черёд, и некуда было деваться, и никто не понимал ни его мычания, ни мычания прочих коров.

После забоя Томми неделю разделывали на стейки и развозили по всей стране, и везде, где подавали приготовленные из Томми стейки, люди ели их с восхищением и считали это лучшим мясом, которые они когда-либо пробовали.

Перевод: BertranD

Змея

Joe R. Lansdale, «Snake», 2005

Упившись в хлам на студенческом пикнике, Джейсон очнулся голым и тут же обнаружил, что рядом с ним в траве лежит змея.

Некоторое время он не двигался, но змея так и оставалась на месте. Осторожно, стараясь не торопиться, Джейсон схватил камень рядом с рукой и со всех сил обрушил его на маленькую змейку.

Как оказалось, это была не змея.

Джейсон предпочитает мочиться в одиночестве, потому что собратья-студенты теперь обзывают его обрубком.

Перевод: BertranD

Терри и шляпа

Joe R. Lansdale, «Terry and the Hat», 2005

Шляпу Терри купил сразу после драки с гопником, и она подошла ему по размеру тютелька в тютельку, но, когда шишка спала, шляпа оказалась великовата.

Он пытался найти такую же, чтобы подходила, но, увы, шляпа оказалась последней такой модели. Терри спрашивал у кузена, не придумает ли он, как снова сделать шляпу подходящей, но кузен не смог ничего предложить.

Пока Терри над этим размышлял, его посетила идея. Он лез на рожон и подставлял под удары голову, но всё это было не то. Шишки получались не в тех местах.

Он попробовал стукнуть себя молотком по голове, и это сработало лучше.

Когда Терри уже добился серьёзного мозгового повреждения и ему пришлось обосноваться в кресле перед телевизором, кузен посоветовал набить бумагу за подкладку шляпы.

Впрочем, к тому времени Терри вообще не понимал, есть ли на нём шляпа.

Перевод: BertranD

Шкаф

Joe R. Lansdale, "The Closet", 2005

Сеймор искал в шкафу свой дробовик и случайно захлопнул за собой дверь.

Он повернулся. Запаниковал. Он бил в дверь и кричал. Никто не отозвался, поскольку он жил один.

Сеймор ненавидел тесные места. Он не выносил даже тесной одежды. Наручные часы приводили его в бешенство. И вот он здесь, в маленьком чулане, в темноте. Он забарабанил в дверь и закричал еще раз, но ничего не изменилось.

Он сидел в углу шкафа, одежда облепляла его, словно призрак.

Через щель в двери он видел, как сменялись дни и ночи. Он проголодался. Он бросился на дверь. Безрезультатно. Прочная дубовая дверь.

Он сел и заплакал.

Прошло четыре дня.

Он нашел ружье, которое искал.

Оно было заряжено. Он подставил его под подбородок и выстрелил.

Соседи, услышав выстрел, пришли искать его.

Они нашли его в шкафу.

Горько было осознавать, что он не подергал за ручку.

Дверь была не заперта.

Перевод: Грициан Андреев

Жор

Joe R. Lansdale, «The Munchies», 2005

Помаявшись неделю в ловушке покорёженной машины на обочине заснеженного шоссе и не имея ничего, кроме тупого ножа, Джейсон поел в последний раз. Или предпоследний. Хотя, уже лишившись обеих ног и одной руки, он обнаружил, что стало трудновато отрезать что-то дальше и подумал: если его спасут, то голова и туловище ещё пригодятся.

Но поздней ночью на него напал жор, Джейсон воспользовался ножом и, уже наполовину сожрав свою собственную печень, умер.

И, разумеется, тут же показалась машина спасателей.

Перевод: BertranD

Пес

Joe R. Lansdale, "Dog", 2007

Джим Аарон думал о том, что переднее колесо его велосипеда не держит воздух. Ничего серьезного, но долгая прогулка может привести к проблемам. Прошлым утром после прогулки он заметил, что шина слегка спустила, но сегодня, после ссоры с женой из-за какого-то дурацкого пустяка, об этом забыл. Просто рад был возможности убраться из дома. А если бы он решил накачать колесо, пришлось бы возвращаться в дом, идти в чулан за насосом, чего он точно делать не собирался.

Дойдя до конца дорожки, Джим оседлал велосипед и оглянулся на кирпичное здание, окруженное аккуратно подстриженным кустарником. Он чувствовал нечто, чего не мог определить. Злость. Разочарование. Но не совсем, и эта странность грызла его изнутри, словно попавшая в западню крыса.

Джим знал, что теоретически должен быть счастлив. Шесть месяцев назад он стал миллионером, не прилагая к этому ни малейших усилий. Он просто вел колонку в газете и любил свою работу. А потом на принадлежавшем ему участке обнаружили нефть и газ. Богом забытый клочок глухомани, заросший кустами и деревьями, рай для змей и клещей. Но тетушка Джима незадолго до смерти отправила туда геологов. К тому времени как те добрались до сути, тетушка уже отошла в мир иной, оставив Джиму землю и найденные в ней богатства. За месяц этот чертов участок приносил больше денег, чем Джим зарабатывал за год, ведя юмористический раздел в местной газете. Несколько газет готовы были оплачивать его колонки, и материал был почти готов, но теперь в этом не было необходимости. Он и так купался в деньгах.

Проблема заключалась в том, что теперь они с женой постоянно ссорились. Из-за денег, конечно же. Как их истратить, что купить. Их нынешний дом был вполне хорош, им было удобно, они наняли садовника, но почему-то это не исправило положения.

Раньше они жили неплохо, пусть небогато, но неплохо, и были счастливы, так почему же теперь, когда денег полно, счастье куда-то исчезло? Даже секс, которым раньше они наслаждались в полную силу, теперь буквально сошел на нет. В последнее время Джим чувствовал себя кастрированным, и его жена явно это понимала, потому что вела себя с ним как со стерилизованным котом.

Джим скучал по своей колонке, жалея, что уволился. Следовало бы остаться, подумал он. Или вернуться, а то и попытаться написать смешную книгу. Однако сейчас, оседлав велосипед, он понимал, что это всего лишь мечты.

Но как бы то ни было, Джим решил, что не собирается возвращаться в дом за насосом, да и в принципе возвращаться туда в ближайшее время. Нужно дать Гейл остыть. Да и самому успокоиться. К тому же занятия спортом ему полезны, как для настроения, так и для здоровья. Он не будет отъезжать далеко, чтобы не перегружать колесо, потом вернется и попробует помириться с Гейл. Проблема заключалась в том, что причина их ссоры уже вылетела у него из головы.

Джим вырулил на дорогу. Это была маленькая улочка, где в такое раннее время словно и не существовало движения. Дорога оживлялась только к концу дня, когда жители района возвращались с работы. К тому же в конце улицы Джим недавно обнаружил небольшую тропинку, уходящую в лес. По ней можно будет проехать, вообще не беспокоясь о машинах. Он не будет заезжать далеко, на тот случай если колесо действительно пробито, а не просто не держит воздух из-за старости и изношенности. Можно позволить себе небольшую прогулку для души, разогнать кровь и очистить мозг от домашней паутины.

Джим почти не крутил педали, и велосипед катился по инерции. Был отличный денек, в чистом небе виднелась всего одна темная туча. Выглядела она так, словно кто-то скомкал копировальную бумагу и зашвырнул ее в синюю коробку с большими пушистыми комьями ваты. Джим запрокинул голову, подставляя лицо теплым солнечным лучам.

Проезжая мимо дома Лэнгстонов, он услышал собачий лай. Лаял их пудель, Каддлз. Белый нестриженый Каддлз был похож на клубок спутанных ниток. Некоторое время этот клубок гнался за велосипедом и лаял, но вскоре погоня ему надоела, и песик вернулся домой.

До конца улицы Джим добрался минут за двадцать. За это время он покрылся здоровым потом. Джим ничуть не запыхался, зато большая часть злости улетучилась. Он подумал о Гейл и решил, что стоит как-то облегчить ей жизнь. У них за плечами шесть лет брака, и за полгода все не могло безнадежно испортиться, к тому же сейчас у них есть все для счастья. Джим понял, что снова сбивается на мысли о сегодняшнем утре, а ему этого совсем не хотелось. Ему хотелось жить мгновением, ощущать на лице ветер, чувствовать, как работают мышцы, как подпрыгивает на неровностях велосипед.

Лес в конце дороги был густым, и дорожка из белого песка не успела нагреться настолько, чтобы превратиться в пыль. Еще пару месяцев, и солнце Восточного Техаса накалит песок до такой степени, что он будет стекать между пальцами, как вода. Однако весной дожди шли довольно часто, так что песок под колесами был плотным.

Джим вырулил на узкую песчаную полоску и остановился, чтобы взглянуть на часы. Он хотел засечь время, которое понадобится ему, чтобы доехать до конца тропинки. По его предположениям, на это уйдет минут двадцать-двадцать пять.

Стоило выехать на дорожку, и сразу становилось понятно, что на ней полно выбоин, справа тянется промоина и река, а слева в густом подлеске есть тропинки для велосипедистов и любителей бега. Таким, по крайней мере, был изначальный план. Эта местность считалась общественной собственностью, и председатель поселка, Гэд Стивенс, велел расчистить в лесу дорожки, чтобы дети могли по ним кататься. Их не то чтобы расчистили, скорее просто наметили, а потом надолго забыли. Сейчас кусты по краям нужно было подрезать, а по тропинкам следовало пройтись граблями — слишком много там было камней и красной глины, удерживавшей дождевую воду. Джим слышал, как Гэд обсуждал это со знакомым на заправке, где сам Джим остановился подкачать колесо. Они говорили, а он слушал. Разговор был не из приятных, но Гэд не из тех, кто привык понижать голос, а Джим за годы работы в газете научился быть наблюдательным, пусть и на свой лад. Любая мелочь могла стать материалом для его колонки.

Джим взглянул на часы. С начала нового часа прошло тридцать секунд. Возможно, подумал Джим, стоит доехать до большого холма и сразу обратно. Тогда, если шина спустит, велосипед не придется тащить далеко. Джим перенес вес тела на педали. Кажется, с шиной все не так уж плохо. Она почти не проседает. Может, у него просто разыгралось воображение?

Размышляя об этом, Джим оглянулся через плечо и удивился. Сначала ему показалось, что по улице бежит теленок, но присмотревшись, он понял, что это очень большая черная с подпалинами собака. Раньше Джим этого пса не видел. Он был размером с датского дога, но гораздо массивнее. Пес двигался мощными прыжками, держа что-то в пасти. Что-то вроде рваной тряпки. Очень грязной рваной тряпки. Пес заметил Джима и остановился, склонил голову набок, вперился взглядом.

Господи, подумал Джим, ну и огромная же скотина, что же это за порода… Он не мог понять. Возможно, помесь дога с сенбернаром или… с немецкой овчаркой? Животное было похоже на этих собак, но казалось совершенно иным. Настоящим мутантом.

Джим взглянул на часы. Секундная стрелка уже описала полный круг.

Да черт с ним, подумал Джим, посылая велосипед на дорожку и набирая скорость, но не выкладываясь по полной. А затем услышал звук, который поначалу принял за хлопок спустившейся шины. Но нет, звук доносился сзади.

Джим оглянулся и увидел источник звука. За ним бежал пес с растрепанным комом в зубах. Пес догонял его, лапы впечатывались в дорожку с глухим звуком. Джим налег на педали, время от времени оглядываясь и удивляясь тому, как близко успел подобраться пес. Так близко, что Джим сумел разглядеть то, что животное держало в пасти, и непроизвольно охнул.

Это была не тряпка, это был Каддлз. То есть Каддлза давно уже не было. Голова пуделя болталась, язык свисал на сторону, тельце было покрыто кровью и грязью. Проклятое чудовище убило Каддлза, беспомощного и безобидного, как диванная подушка!

Снова оглянувшись, Джим заметил, что пес выплюнул пуделька и весь отдался бегу. Джим нажал на педали и увеличил разрыв между ними, но непроизвольно задумался о том, долго ли сможет выдержать подобный темп. Если он вырвется далеко вперед и погоня будет долгой, он обставит пса, но на короткой дистанции собака вполне может его догнать. Пес двигался длинными мощными прыжками, неуклюжими и странными для собаки, так бегут разве что взбешенные слоны, и при этом каждый удар лап выбивал облако пыли из того, что Джиму казалось довольно жестким грунтом.

Джим начал задыхаться и быстро оценил свое состояние: гипервентиляция и все признаки испуга. Дорога пошла под уклон, как он и надеялся. Тяжелое дыхание пса было слишком близко. На склоне скорость увеличилась, и с холма Джим скатился так быстро, что ни одна собака не смогла бы его догнать. Склон был длинным, и велосипед подрагивал, разгоняясь все быстрей. Обычно Джим прекращал крутить педали, катясь по инерции, но сейчас, когда эта тварь была у него за спиной, он гнал вперед, зная, что за склоном начнется подъем.

И разогнался так, что в конце склона чуть не вылетел из седла. Руль повело в сторону, велосипед начал падать, и Джим чудом успел выставить ногу, чтобы вернуть себе вертикальное положение. Он вырулил туда, где дорожка начинала огибать деревья, повторяя поворот ручья, и увидел пса, который набрал на склоне такую скорость, что рухнул и кувырком полетел в заросли шиповника полевую сторону от дороги. Пес катился так быстро, что тут же скрылся из виду. Звуки падения завершились глухим ударом тела о твердую преграду.

Джим не знал, радоваться или нет. Ведь он был не уверен, что пес гнался именно за ним. Да, здоровенная тварь убила Каддлза, но это были собачьи дела. Пуделек, наверное, выскочил, чтобы облаять чужака на дороге, а пес среагировал инстинктивно, он мог даже не сообразить, что этот громкий клубок — тоже собака. Да и за велосипедом пес погнался скорее по собачьей привычке, это могла быть всего лишь игра в погоню.

И все же на всякий случай Джим подался вперед и снова стал накручивать педали.

Он оглянулся: пса не было, но сбрасывать скорость почему-то не хотелось.

Длинный черный полоз тек через дорогу. Не ядовитая, но все же змея. Джим попытался его обогнуть, но не успел. Змею затянуло между спицами, велосипед повело и завалило набок, Джим едва смог вовремя выдернуть ногу.

Поднявшись, он отметил два обстоятельства: спортивные штаны порвались на коленях, а полоз извивался между спицами, пытаясь освободиться. Если он схватит змею, та точно укусит его, пусть и без яда.

Джим подобрал на обочине раздвоенную ветку, которой можно было прижать голову змеи, чтобы выпутать ее хвост из колеса, но от одной мысли о том, чтобы прикоснуться к чешуйчатому гаду, его тело покрывалось мурашками.

Однако делать было нечего, и после нескольких неудачных попыток Джиму удалось поймать «вилкой» голову полоза и вогнать концы палки в землю. Змея разевала рот и обвивалась кольцами вокруг спиц, а когда Джим с содроганием ухватил ее и попытался выпутать длинное тело из колеса, мускулистый хвост захлопал по его руке, заставив вздрогнуть от отвращения.

Возясь со змеей, Джим вдруг почувствовал себя неуютно. И дело было не только в том, что ползучие гады всегда пугали его до чертиков, — подняв голову, он снова заметил большого пса. Тот бежал по тропинке, и, увидев Джима, остановился, и уставился на него. Пес был далеко, но что-то в его позе, в его взгляде заставило Джима вцепиться в змею. Полоз конвульсивно сжался на спицах. Пес снова затрусил по дорожке. Джим бросил палку и вцепился в змею обеими руками.

Собака низко опустила голову и побежала быстрее, как лев, готовящийся прыгнуть на антилопу. Джим изо всех сил дернул, вырвал змею из колеса и зашвырнул ее в кусты, затем поднял велосипед, оседлал его и рванул с места.

Когда он оглянулся, стало ясно, что пес его догоняет. Скоро закончится тропинка, минут через десять, если двигаться в том же темпе. А что за ней, кроме леса? Конец дорожки станет концом поездки, и он достанется чертовой собаке.

Джим размышлял, сможет ли отогнать пса? Да и стоит ли переживать? «Может, — подумал он, — я раздул проблему из ничего? Я часто так делаю. Вот как сегодня утром. Эта ссора с Гейл… Глупо получилось. А из-за чего? Черт, да какая разница?»

Мысли проносились в мозгу со скоростью пуль, не задевая его и не задерживаясь. Джим продолжал крутить педали. И тут он вспомнил о маленьких тропинках. Они вели вниз, к озеру. Гэд, что он тогда говорил? Что-то насчет того, чтобы отправить рабочих с бензопилами и трактором… И о том, что не все тропинки расчищены. Это Джим помнил. Да, Гэд стоял у колонки, заправлял машину и говорил с водителем грузовика о том, что еще не все тропинки к озеру расчищены.

Что, если он, Джим, свернет и попадет на заросшую тропинку?

Сможет ли собака взять след, если он хорошо ее обгонит? Ну да. Сможет, конечно. Он же смотрел «Планету животных» о собаках и об их невероятном обонянии, а теперь он сам, потный, усталый и перепуганный, пахнет, как горячий обед на колесах.

Джим увидел, что приближается к повороту на одну из глиняных тропинок. Он помедлил всего секунду и свернул.

Велосипед запрыгал по неровностям. Внутренности Джима подскочили к горлу. Кто-то перепахал эту тропку мотоциклетными шинами, видимо, после дождя. Теперь же колеи засохли, добавляя велосипеду проблем.

Вдобавок дорожка резко обрывалась у сплошной стены из деревьев и кустарников. Джим в панике сжал тормоза и оглянулся. Тропинка была пуста. Возможно, ему удастся вернуться и поискать другой путь. Но что, если собака доберется до начала тропинки одновременно с ним и он влетит прямо ей в пасть? Джим посмотрел направо, затем налево. Слева лес стоял сплошной стеной, как и впереди, а вот справа виднелся небольшой просвет между деревьями. Кустарник там был редким, понизу стелились колючки, валялся сушняк, но если он постарается, то протащит велосипед. За ежевикой, метрах в десяти, виднелась еще одна тропинка. Вот она-то и может вести прямо к озеру.

Джим поднял велосипед и начал раздвигать колесом колючие заросли. Краем глаза он заметил движение. Собака. Проклятая собака в конце проклятой тропы скользила к нему не быстро, но уверенно, словно наслаждаясь слежкой.

Джим толкнул велосипед вперед. Колючая плеть ежевики сорвалась и вцепилась в его носки, загоняя шипы в плоть, другая плеть вывернулась из-под рамы и хлестнула его в пах.

Выругавшись, Джим двинулся быстрее, налегая на велосипед всем телом. Ежевика окутала его колючей волной, впиваясь в кожу и разрывая одежду. Это было как заслон из колючей проволоки.

Пес уже бежал. Джим видел его и знал, что он скоро прыгнет. Развернувшись, Джим выставил велосипед как щит и попятился, спиной проталкиваясь сквозь последний заслон из веток. Шипы рвали кожу, но он продолжал толкать. Темная тень взвилась в воздух и бросилась на него.

Пес ударился о раму, как ракета, челюсти сомкнулись на перекладине с такой силой, что Джим чуть не выпустил велосипед из рук. Он вцепился в раму, толкая велосипед на пса, но это было похоже на попытку оттеснить носорога. Пес отпустил железку и сунул голову в проем рамы. Зубы клацнули, хватая футболку на животе Джима, и в мгновение ока сорвали с него ткань. «Будь футболка чуть тоньше, меня бы уже выпотрошили», — подумал Джим.

Пес снова бросился вперед, на этот раз вцепившись в раму под седлом, и опять чуть не вырвал велосипед из рук Джима. Желтые глаза животного были совсем рядом. Так близко, что Джим видел в них темные точки, которые скользили в радужной оболочке, словно стая голодных пираний. Морда была огромной и морщинистой. Мышцы перекатывались под шкурой, будто поршни неизвестного механизма, а шерсть собаки была покрыта грязью, словно этот монстр выбрался на свет из-под слоя земли. И это явно была не обычная собака. Было в этой твари нечто странное, не поддающееся определению. Даже ее запах не походил на привычный Джиму запах псины. Это было нечто иное, нежели вонь от разложения и экскрементов.

Огромные зубы сжимались на раме, которую Джим с трудом пытался удержать.

— Отпусти ты, черт!

Черт не отпустил.

«Я покойник, — подумал Джим. — Сейчас я умру, и эта тварь меня сожрет».

Он попятился, не обращая внимания на колючки, рвущие теперь уже его голый торс. Джим споткнулся, когда почувствовал под ногой долгожданную глиняную дорожку.

Пес отпустил раму и прыгнул. Джим поднял велосипед и толкнул его. Сила столкновения отбросила животное назад. Плети ежевики сомкнулись вокруг собаки, запутывая ее тело. Пес потерял равновесие и упал, тут же скрывшись в зарослях.

Джим вскочил в седло и изо всех сил налег на педали. Оглянувшись, он заметил, что пес уже выпутался из ветвей, выскочил на дорожку и мчится за ним.

Дорожка вела к озеру, озерная гладь подмигивала Джиму, словно большой влажный глаз. Справа виднелся двухэтажный коттедж на высоких сваях. На лужайке перед домом сидела женщина с чашкой чая. Заметив Джима, она поднялась и приложила руку козырьком к глазам.

Джим изо всех сил жал на педали. Он часто воображал себя настоящим велосипедистом, гонщиком, а теперь у него появилась цель. Его жизнь. Кровь гремела в ушах, рана в паху горела, все царапины и порезы, покрывавшие его тело, давали о себе знать. Кровь стекала по рукам на резину руля.

Он домчался до коттеджа, отшвырнул велосипед и побежал к лестнице. Джим успел рассмотреть женщину: средних лет, в обычных обстоятельствах он назвал бы ее симпатичной. Сейчас она уронила чашку и прижала руки к груди, глядя на него широко открытыми глазами. Джим знал, что она видит: полуголого, покрытого потом и кровью незнакомца, который пыхтит, как перегревшийся бойлер.

Джим обернулся к дорожке и ткнул пальцем. Пес мчался за ним прыжками, которые с натяжкой сошли бы за галоп, и уже почти добрался до коттеджа.

Глубоко вдохнув, Джим выпалил:

— Он гонится за мной. Ради бога, впустите меня в дом!

Женщина взглянула на собаку, кивнула и рывком распахнула дверь. Внутри они оказались одновременно. Джим услышал, как щелкнул за ними замок.

— Джим, — представился он, похлопав себя по груди. Словно в данных обстоятельствах это было уместно. Женщина не ответила. Она подошла к окну и отодвинула занавеску. Пес как раз поднялся по лестнице на крыльцо и исчез из вида. Затем дверь сотряс сильнейший удар. И еще один. И еще.

— Господи! — ахнула женщина. — Он, наверное, бешеный.

— Не думаю, — ответил Джим.

— Он пытается выбить дверь. Какая собака додумалась бы до такого?

— Эта.

— Боже милостивый! От него пахнет смертью, я чувствую это даже отсюда.

Удары становились все чаще и громче, пес всерьез взялся за дверь. И вдруг удары стихли.

— Может, он сдался? — Женщина вздрогнула, словно через ее тело прошел электрический ток.

Джим и хозяйка коттеджа склонились к окну. Женщина отдернула занавеску. Собачья морда тут же влетела в стекло и гавкнула, заставив ее отскочить. Джим помог своей спасительнице подняться.

— Наверх, — сказал он.

Подталкивая женщину вперед, Джим зашагал к лестнице. За их спинами в окне возился пес, расширяя отверстие. Стекло звенело, осыпая осколками пол.

Наверху, на последнем пролете лестницы, женщина указала на открытую дверь. Шагнув внутрь, они заперли ее на замок.

И оказались в маленькой спальне с одним окном над кроватью. Пахло свежими простынями. Джим схватился за комод и подтащил его к двери.

А потом прижался ухом к филенке и прислушался. Пес был уже рядом. Джим слышал его тяжелое дыхание и рык.

— Это ваша собака? — спросила женщина.

Джим попытался сложить губы в улыбку.

— Нет, леди. Это не моя собака. Уверяю вас.

Удар в дверь.

Джим и женщина испуганно отпрыгнули. Снова удар, такой сильный, что комод проехал по полу несколько дюймов.

— Что это за тварь? — спросила женщина.

И тут раздался треск. Джим склонился, чтобы видеть проем между дверью и комодом. Пес подгрызал дверь снизу. Он каким-то образом смог вывернуть морду, чтобы подцепить дерево, и теперь от двери летели щепки.

Джим толкнул комод обратно и ударил в дверь.

— Да что я тебе, уроду, сделал?!

Дерево затрещало, и теперь он видел собачью морду и то, как равномерными рывками челюстей пес расширяет дыру. Джим прижал комод плотнее.

— Вон из моего дома!

Сначала Джим подумал, что женщина кричит это псу, от страха. И только потом осознал, что слова обращены к нему.

— Что?

— Убирайтесь! Я ему не нужна. Ему нужны вы. Это ваша собака.

— Уверяю вас, это не мой пес.

— Ему нужны вы. Именно вы. Убирайтесь от меня подальше. Это не мои проблемы!

С этими словами она подошла к шкафу, шагнула внутрь и закрыла за собой дверцу. Джим замер. А ведь она права. Инстинкт подсказывал ему то же самое: псу нужен именно он. Эта тварь похожа на ракету с системой самонаведения, а Джим — ее цель.

Пес настолько расширил дыру, что комод отъехал в сторону и из-за него показалась оскаленная морда. Джим смотрел на пса, пес смотрел на него. Глаза животного казались огромными и твердыми, словно состояли из камня, а не из жидкости. Пасть хватала воздух, хлопья пены слетали с нее и оседали на ковре, густые, как взбитые сливки.

Джим прыгнул вперед, припечатывая голову пса комодом, услышал визг и ощутил слабое удовлетворение.

Он развернулся, вскочил на кровать, подобрался к окну, двумя ударами выбил стекло и выбрался наружу, на лестницу. Острый осколок, застрявший в раме, располосовал ему ладонь. Сзади раздался треск двери — пес наконец прорвался в комнату. И обернулся к шкафу, в котором пряталась женщина.

— Сюда иди, ублюдок! — заорал Джим. — Тебе же нужен я? Вот и догоняй!

Пес как будто понял его. И вскочил на кровать, не сводя глаз с Джима.

Джим побежал по лестнице, которая огибала дом и спускалась туда, где валялся у двери брошенный велосипед. Забравшись в седло, он оглянулся и увидел пса на верхней площадке лестницы. Тот просунул морду между прутьями перил и таращился вниз. Потом подобрался и зарычал так, что львы поперхнулись бы от зависти. И помчался вниз по ступеням.

Джим оттолкнулся ногой и пригнулся к раме. Тут некуда ехать, разве что в озеро. Озеро. Нужно добраться туда. Он налег на педали. Сердце сжалось в груди. Джим не просто слышал собственный пульс в ушах, он буквально ощущал движение сердечной мышцы. Словно тамтам.

Он рискнул обернуться. Пес почти догнал его, сильное тело животного распластывалось при каждом прыжке. Собака перебирала лапами с частотой лошади, галопом несущейся к финишу. А вот велосипед тормозил. Джим сначала не понял, в чем дело. Он крутил педали все быстрей, но…

Шина. Вот в чем беда, в переднем колесе. Оно не держало воздух. И пока еще не спустило совсем, но времени осталось мало. Джим оглянулся. Пес догонял. Его башка была выше велосипеда, пасть была распахнута, зубы оскалены. Не глотка, а прямая дорога в ад.

Джим уставился прямо перед собой, сосредоточился на дорожке, накручивая педали еще быстрей. Ноги болели так, словно вот-вот отвалятся. Боль прошивала их от лодыжек до паха. Джим испугался судороги, но смог расслабить сведенные мышцы. А потом велосипед забуксовал.

Обернувшись, Джим увидел, что пес вцепился в заднее колесо. Велосипед повело, и Джим уже подумал, что все потеряно, и тут шина вырвалась из собачьих зубов. Свобода! Однако из проколотого зубами колеса вышел воздух. Джим почувствовал, как оседает велосипед. Он остался почти без колес, а в паре дюймов за ним была собачья пасть с острейшими зубами.

Озеро было все ближе, виднелся конец дорожки. Джим оглянулся по сторонам в поисках кого-то или чего-то, что могло бы ему помочь.

Пусто.

Впереди, похожий на серый язык, в озеро уходил пирс.

Джим вырулил туда, подскочил на выбоине и с громким стуком приземлился на доски пирса, пытаясь выровнять велосипед. Доски грохотали под ним, как кости в стаканчике.

Джим не оборачивался, он просто не мог этого сделать. Зато он мог бы поклясться, что чувствует потной спиной горячее собачье дыхание. Джим слышал, как пес хрипит, как огромные лапы стучат по доскам все ближе и ближе.

Пирс заканчивался. Вот оно. Момент истины.

Джим не остановился, велосипед буквально взлетел с края, и на миг возникло ощущение полета. Воздух был чистым и прохладным, небо и вода сливались в единую синюю гладь. Джим глубоко вдохнул и начал падать. Велосипед выскользнул, первым уйдя под воду. Джим ударился коленями о руль, затем погружение замедлилось, и он смог посмотреть вверх.

Гигантская тень заслонила голубизну неба и солнечный свет. Пес прыгнул. И с громким плеском, от которого заволновалось озеро, ушел под воду. Джим в ужасе уставился на него и вдруг ощутил, как ноги коснулись дна.

Здесь неглубоко, подумал он, но если я смогу задержать дыхание, пес уйдет.

Он продолжал смотреть вверх. Чудовищная псина барахталась на поверхности. Джим повернулся к пирсу, под которым царила непроглядная тьма. И сказал себе: «Я поплыву туда и смогу подняться по опоре вверх, чтобы глотнуть воздуха и снова нырнуть. Пес меня не увидит. И рано или поздно этому ублюдку придется сдаться».

Джим посмотрел вверх.

Пес уверенно плыл к нему.

Джим дернулся, но… нога застряла. Что-то его держало, и он не сразу понял, что это велосипед. Нога запуталась в спицах. Он умудрился наступить прямо на колесо. Джим присел, вцепился в лодыжку обеими руками и потянул изо всех сил.

В ноге что-то щелкнуло, лопнуло, боль горячей проволокой взвилась до паха и выше и обожгла так, что Джим испугался, что сейчас выпустит остатки воздуха, завопив и наглотавшись воды.

Но он вырвался. И поплыл у самого дна, чувствуя горячую пульсацию боли. А затем его голову рвануло назад.

Нырнувший пес догнал его и вцепился зубами в длинные волосы. Еще рывок, и пряди остались в чудовищной пасти, а Джим снова оказался на свободе.

Поверхность. Нужно подняться. Воздуха почти не осталось.

Джим вынырнул, но как только его голова очутилась над поверхностью, завопил. Пес вцепился в его ногу прямо под коленом и теперь тянул вниз. Боль была сокрушительной. Джим чувствовал, как смещаются кости. И едва успел вдохнуть, как его снова поволокло вниз.

«Как? — подумал он. — Как эта псина может одновременно дышать и кусаться? Ну как? Как вообще такое возможно?»

Боль немного стихла, и Джим заметил темную тень, плывущую мимо него к поверхности.

«Ну наконец-то, — подумал Джим. — Демонам тоже нужно дышать».

Он нырнул и поплыл к темнеющему в воде пирсу. Шевелить ногами было больно, но альтернатива была хуже боли. Доплыть до пирса Джим не успел, что-то опять схватило его за ногу, срывая кроссовку. Он развернулся и посмотрел назад.

Снова пес. Джим различал его очертания, видел белую кроссовку, вырывающуюся из пасти животного и опускающуюся на дно.

А в следующий миг ступня взорвалась болью: пес схватил не только обувь.

Собака рванулась к его лицу, как дельфин.

«Хватит, — подумал Джим. — Хватит».

И когда пес приблизился, вцепился в глотку животного двумя руками. Но зверь продолжал двигаться, выворачивая голову, как акула, готовая перекатиться и схватить добычу. Мощные челюсти сомкнулись на лице Джима. Кости сместились под давлением собачьих зубов, скула начала проламываться внутрь. Джим замолотил по псу кулаками.

Челюсти сжались сильнее.

Джиму удалось нащупать собачий глаз и вогнать в него палец изо всех оставшихся сил. Пес задергался, пытаясь стряхнуть человека, но Джим не отпускал, загоняя большой палец все глубже в глазницу. Голову жгло, легкие готовы были разорваться, но он не разжимал хватки.

Пес отпустил его первым и затрепыхался, пытаясь подняться на поверхность.

Джим поднялся вместе с ним, вынырнул на поверхность, глотнул воздуха и сжал руки на шее пса. А зубами вцепился в мохнатое ухо, заполнившее рот дрянью, которой он и представить себе не мог. А затем в горло потекла кровь. Джим вгрызся сильнее и дернул головой, отрывая кусок уха. Пес коротко гавкнул и попытался вырваться, но Джим обхватил его ногами, сжал руками изо всех сил, поерзал, стараясь добраться до собачьего горла.

Пес бился и извивался в воде, клацал челюстями, опускаясь вместе с Джимом на дно.

Они одновременно коснулись песка, и Джим разжал руки, пытаясь подняться вверх, глотнуть воздуха, но что-то схватило его за штанину и дернуло вниз. Поначалу он подумал о собаке, но это просто водоросли обернулись вокруг его лодыжки.

Пес развернулся к нему. Джим попытался ударить животное, но вода гасила удар. Он увернулся, обхватил пса за шею и прижался щекой к горлу твари под челюстью. Пес был силен, но разжать хватку ему не удалось. Псина рванулась вверх. Джим держался. Водоросли, обвивавшие его ногу, слетели от собачьего рывка.

Они оказались под солнцем. Джим вцепился зубами в собачью глотку, мотая головой из стороны в сторону. Из его горла донеслось рычание. Пес тоже рычал, снова и снова перекатываясь в воде, но Джим сжимал руки и зубы, чувствуя во рту горячую кровь.

А потом движения прекратились, пес конвульсивно вздрогнул и застыл. Джим отпустил его горло и попытался взобраться сверху, как на плот, нанося животному удары по ребрам.

Пес начал погружаться в воду.

Джим замолотил руками и ногами и опустил лицо, глядя вниз.

Огромная собака медленно тонула спиной вниз. Джиму показалось, что он заметил желтый свет в уцелевшем глазу, но это, скорее всего, была иллюзия, потому что в следующий миг силуэт животного коснулся утонувшего велосипеда, перевернулся и медленно поплыл прочь, повинуясь подводному течению.

Джим с трудом доплыл до пирса, но взобраться на него не смог — опоры были слишком высокими. Отдохнув у столба, он добрался до берега, вылез на мокрый песок и обнаружил, что не может идти. Лодыжка была сломана. Кости стопы тоже. Правое колено не сгибалось, лицо горело, а челюсть скрипела и стреляла болью при каждом движении. Джим пополз по песку до пирса, добрался до края и посмотрел в воду.

Пес не появился.

Джим улыбнулся, скрипнув сломанной челюстью. В зубах застряли ошметки темной собачатины.

«Джим Победитель», — подумал он.

И испустил дикий, первобытный, леденящий душу вопль, который эхом разнесся над озером и всколыхнул ветви деревьев.

Перевод: Татьяна Всеволодовна Иванова

Большой человек: Притча

Joe R. Lansdale, "Big Man: A Fable", 2008

Тим Берк был единственным, кто принял экспериментальную таблетку. Ничего столь сложного, как эта таблетка, еще не было изобретено, но поскольку он был ростом метр пятьдесят два, его пенис был маленьким, он лысел, у него было плоскостопие и одна нога была короче другой, а на носу была огромная родинка, из-за которой эта часть его лица была похожа на картофелину странной формы.

Тогда он подумал: Какого черта?

Так как его время на земле было скудным, лишенным секса и не требующим расчески, а большую часть свободного времени он проводил в поисках хорошо сидящих ботинок, он принял таблетку ради обещания всего лучшего, и ему было все равно, убьет ли она его. A он был уверен, что убьет.

Он принял таблетку и уже через день заметил перемену. Он не стал выше, не оброс волосами, не прибавил сантиметров на пенисе, и ноги у него по-прежнему были плоскими, но он заметил, что выглядит моложе своих сорока пяти лет; поры на его коже были гладкими, как африканская слоновая кость; даже зубы выглядели толще и белее, а десны розовее и плотнее прилегали к зубам.

В течение недели он не только выглядел моложе лицом, на его голове выросли темные пучки волос, похожие на посаженные овощи, и он просыпался со стояком, который можно было использовать, чтобы содрать шину с обода, не говоря уже о том, что у него были ночные выделения такого количества и качества, что вместить их могла бы банка из-под майонеза. Картошка покинула его лицо, и на ее месте появился тонкий, прямой, мужественный нос. Иногда он просыпался от движения костей, мышц и нервов в коже. Они ползли, сгибались, выпирали, менялись.

Еще неделя, и он стал выше, мускулистее и чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Он обнаружил, что может скрутить кочергу в узел, не напрягаясь. Он мог поднять заднюю часть своей машины, согнуть и опереть ее на одно колено, не напрягая рук.

Ему пришлось купить новую одежду и новую обувь, а препарат даже исправил проблему плоскостопия. Сейчас его рост составлял метр пятьдесят семь, он был хорошо сложен, на голове и груди было полно черных волос, из которых можно было связать свитер, коврик и, возможно, одну рукавицу.

Это было потрясающе. Он впервые начал встречаться с женщинами. На самом деле, они сами приходили к нему. Он наслаждался сексом, и ему нравилось, как они визжали, когда видели его прибор, и как они визжали еще больше, когда испытывали его на себе.

Через пару недель они уже не визжали, а пронзительно кричали. Его член был почти до колен, а в эрегированном состоянии он уже не был органом чувственного наслаждения — это был таран.

Вскоре его ноги свисали с кровати. Он стал выше и шире. Он был в идеальной пропорции, но многое еще не было пропорционально. Он позвонил врачу и быстро записался на прием. Доктор измерил и взвесил его, засунул палец ему в задницу и пощупал его яйца, как покупатель, выбирающий грейпфруты.

— Что ж, — сказал доктор. — Сейчас ваш рост метр семьдесят два, вес сто сорок килограмм, и все это мышцы. Длина вашего пениса в состоянии покоя — тридцать сантиметров, яички весят по одному килограмму восемьдесят грамм каждое, ноги у вас не плоские, и, честно говоря, я с трудом узнаю вас с таким лицом и волосами. И вы все еще растете.

— Всё ещё расту? Я не хочу больше расти. Вы сказали, что таблетки исправят мое тело, сделают его более здоровым, заставят все идеально работать. Это то, что вы сказали.

— Я сказал, что это сработает, и это сработало. Вы стали сильнее, изящнее и лучше выглядите, чем когда пришли ко мне.

Тим изучал тучного доктора с седыми волосами, растущими над его ушами. Eго голова блестела, как попка младенца.

— Почему бы вам не принять таблетку? — спросил Тим.

— Побочные эффекты.

— Вы не сказали мне ни о каких побочных эффектах. Вы сказали, что это может убить меня, если что-то пойдет не так. Умереть — это одно, но это… это не смерть. Это… ну, это… это какой-то беспредел.

— Я сказал вам, что это эксперимент, и что вы были единственным добровольцем, и мы понятия не имели, к чему это может привести.

Тим помнил, что это действительно было так, но ему это не нравилось. Он так хотел попробовать все, что угодно, чтобы изменить свою жизнь, что не допускал возможности негативных последствий.

Тим немного подумал и спросил:

— Я закончил расти?

— Я не знаю. Надеюсь, что да. Может быть. Не могу сказать с уверенностью.

Тим вышел из кабинета врача, чувствуя себя растерянным. Брюки на нем были до колен, и он был босиком. На нем была футболка XXXL, и она расходилась по его широким плечам. Он едва мог сесть в машину, настолько она была для него мала. Он поехал в магазин, где продавалась одежда для крупных мужчин, и купил вещи подходящего размера. Через неделю вещи стали слишком тесными. Еще через неделю его рост был метр девяносто.

Через месяц его рост составлял три метра. Он был также с метр в ширину, и если он спускал штаны, его пенис выкручивался из них, как анаконда, спускающаяся с нависающей ветки. Ему приходилось брать простыню и подтягивать яички, чтобы они не бились о ноги и не раскачивались, причиняя ему боль. Теперь он не мог найти подходящую обувь и стал делать шлепанцы из кусков кожи. Они были тонкие и неудобные. Волосы проросли из носа, ушей и паховой области, и он покрылся темной шкурой с головы до ног. Он перестал бриться. Бритье было похоже на попытку прорезать проволоку. Однажды он попробовал сделать эпиляцию, но когда он пошел делать ее, снял рубашку и его темные волосы на груди вырвались на свободу, работница салона взвизгнула и ее вырвало в мусорное ведро и он ушел домой.

У него была работа за компьютером, так что он мог спокойно оставаться дома, что в какой-то степени было хорошо, но это была одна из причин, по которой он принимал таблетки, — чтобы быть нормальным. Чтобы выходить из дома, встречаться с людьми и жить нормальной жизнью. Теперь, несмотря на то, что он был здоровее, он был уродом. Польза от таблеток исчезла.

Некоторое время он протискивался в двери и мог встать на ноги только в гостиной с ее шестиметровыми балочными потолками. Но очень скоро он стал биться головой о балки и был вынужден жить на улице, во дворе. Это и так было достаточно дискомфортно, но в дождливую погоду это было просто ужасно.

Наконец, голыми руками он разобрал заднее крыльцо, вырвав дверь, удалив достаточно широкую часть, чтобы пролезть внутрь, лечь и проспать всю ночь.

Однажды утром он проснулся с головой, руками и ногами, высунувшимися за пределы крыльца. Его голова свисала с конца крыльца, и от этого у него болела шея. Его левая рука пробила стену дома, а правая пробила бок крыльца и лежала во дворе. Его ноги и ступни торчали на подъездной дорожке, они перевернули его машину, но все обошлось. Он несколько раз менял машину на более крупную, но уже давно не мог втиснуться в свой "Хаммер", не говоря уже о том, чтобы сесть за руль.

Он взял за правило носить только простыню вокруг паха, и в этот день он снял ее и отправился в город абсолютно обнаженным, позволяя своим яичкам раскачиваться, как маятнику, а пенису — как несущему тросу моста; боли больше не было. Более того, ритм их качания, казалось, уравновешивал его походку. Люди кричали, машины сталкивались друг с другом.

Тим пошел в кабинет своего врача, сорвал крышу, залез внутрь, достал своего врача и завернул его в фольгу. Медсестра кричала все время, пока он это делал. Он поднял ее, откусил ей голову, высосал ее кровь и выбросил. Он пошел в ближайший продуктовый магазин, пробил дыру в крыше, выпил целый ящик охлажденного апельсинового сока и съел около трех тысяч упаковок сладких булочек, медовых пирожных, шоколадных тортов и четыре банки консервированного мяса, размышляя о том, что ему нужно больше белка.

По дороге к дому он наступал на машины, отшвырнул молодую женщину с ребенком на тысячу метров, и к тому времени, как он оказался дома, над головой уже гудели вертолеты, стояли машины полиции и шерифа и люди в черных костюмах с мегафонами.

Он хватал машины и людей и швырял их высоко и далеко, сорвал крышу с собственного дома и сбросил ее на них. Внизу все выглядело как оживленный муравейник, и, наблюдая за тем, как копошится весь этот правоохранительный орган, он понял, что за время поездки в город он снова вырос, на этот раз значительно больше. Его рост составлял от семи до девяти метров, а сам он был широк, как сарай. Он пошел прочь, оставив их, и они последовали за ним, жужжа над головой, как пчелы, а внизу, как муравьи и жуки. Он прошел мимо небоскреба, украшенного солнечными батареями. Он увидел там свое отражение; он был похож на гиганта из древних легенд. Длинноволосый и бородатый. Борода его была покрыта мозгами и кровью медсестры, которую он съел, а также всевозможными отбросами из бакалейной лавки. Его пенис и яички раскачивались, как молот самого Бога.

Пробираясь по городу и срывая крыши со зданий, он, наконец, присел на корточки над крышей одного из них и насрал в него, заполнив его доверху. Он схватил несколько полицейских, вытер ими задницу и швырнул их во все стороны. Он прошел через город и спустился к озеру, встал на колени и выпил его досуха, чувствуя при этом как что-то врезалось в его задницу.

Когда он встал, то почувствовал что-то застрявшее между его ягодицами. Он вытащил ракету ручного запуска, которая не сработала. Она взорвалась, когда он сжал ее в своем кулаке. Он ничего не почувствовал, как будто и чувствовать было нечего.

Они продолжали преследовать его весь день, стреляя в него то одним, то другим. Они даже сбросили на него небольшую тактическую ядерную бомбу. Все, что это сделало, это уничтожило несколько деревень и заставило его глаза слезиться. Это продолжалось несколько дней. В конце концов, они просто сдались, ушли домой и оставили его там, где он оказался, на горе, размышляя о своем положении.

Время от времени армия перегруппировывалась и пыталась уничтожить его, используя даже реактивные самолеты с напалмом. Но все, что они делали, это сжигали волосы на его голове и кожу. Он стал неуязвимым. Вскоре он стал таким большим, что ночью спал лежа в долине. Если шел дождь или становилось холодно, ему оставалось только терпеть это. Но теперь все это было пустяком. Он уже почти ничего не чувствовал.

Становясь все больше и больше, он обнаружил, что его зрение улучшилось; он мог видеть, как проклятый орел, на многие километры. Он видел вдалеке целые города. Он пришел к ним и разрушил их; он мочился в их центрах и срал в их водоемы, продолжая вытирать свою задницу людьми, но он стал таким большим, а они такими маленькими, что на заднице оставалось слишком много дерьма.

Теперь он был настолько велик, что обнаружил, что может пройти пешком большую часть Атлантического океана, а остальную часть с легкостью переплыть. На него нападали акулы. Они ломали об него свои зубы. Он бил китов, всасывал и пережевывал дельфинов.

Когда он попал в Африку, он пробирался по стране и ел все, что мог найти, а люди голодали после него, а иногда он ел и их. Он прелюбодействовал с отверстиями в горах; если бы Килиманджаро был женщиной, она была бы беременна десять раз. Он убивал все, что видел: людей, животных, растительность. Он вдыхал воздух так глубоко, что другие живые существа умирали от недостатка кислорода.

Вскоре беспорядок, который он создавал, кучи дерьма, которые он оставлял, моча, которую он сливал, взяли свое. Мир смердел, а ему, который теперь считал себя просто Большим Человеком, было наплевать и на мир, и на себя. Все это было делом сегодняшнего дня, а не завтрашнего.

Он всегда хотел увидеть Париж и увидел, вырвав Эйфелеву башню из земли и использовав ее для ковыряния в зубах. В Англии вышла армия, и человек на высоком трейлере произнес через мегафон речь о том, что англичане хотели бы жить в мире. Он сидел на площади Пикадилли-сёркус и внимательно слушал. Когда они закончили, он съел оратора и всех остальных, кого смог поймать. В Ирландии они просто сказали:

— Иди в жопу.

И он съел их.

Большой Человек прошел через всю Европу. Он все еще рос, его голова торчала над пустой чернотой космоса. Ему было трудно дышать. Он шел, пригнув голову, и наконец пополз, сокрушая Рим, Афины и все на своем пути. Он прополз до самого Китая, разрушив его. Там были опробованы ядерные бомбы, не тактические, а самые крупные. От них у него чесалась кожа, и он был в бешенстве. Он уничтожал все на своем пути. У него был большой китайский ужин.

Он стал зависать в океанах, плавая там, чтобы не стоять на месте. Это давало ему чувство комфорта. Он не утруждал себя выходить из океана, когда облегчался, один или два раза. Он больше не вытирался. Он просто заполнял океаны своими отходами. Очень скоро он лежал в кучах собственного дерьма.

Наконец, он встал, и шатаясь пошел, низко наклонив голову. Ходить было неудобно. Ползать было неудобно. Делать почти все было неудобно, а он разрушил все, что было на земле ценного.

Большой Человек глубоко вздохнул и встал. Его голова находилась в открытом космосе, и он мог видеть, как мимо проносятся всевозможные рукотворные обломки. Он чувствовал, что растет, даже когда стоял. Он высунул голову обратно в атмосферу и втянул в себя мощную струю воздуха. Все, что дышало воздухом поблизости, погибло от недостатка кислорода.

Стоя с полной грудью, он обнаружил, что верхняя часть его тела стала легкой. Он согнул колени и прыгнул. Он поднимался все выше, и выше, и выше. Это было весело. Это было великолепно. И он не упал. Никакой гравитации. Он парил в черной, усеянной звездами пустоте космоса. И он продолжал расти. Его воздух закончился. Он перестал дышать. Он перестал мыслить. Он перестал быть. Но он все равно рос. Его тело стало таким большим, что с земли внизу то, что осталось от человечества, могло видеть его очертания на фоне солнца; он был похож на огромную бумажную куклу, вырезанную из черного бархата.

Большой Человек вошел в гравитационное притяжение Солнца. Он устремился к нему, как ракета. Он вырос настолько, что его тело загородило его лучи, и на Земле стало темно и холодно, погибли люди, животные и растительность. А Большой Человек все рос и рос, устремляясь к обжигающе горячему свету Солнца. И когда он подошел к солнцу, он был таким большим, с раскинутыми руками, что если бы кто-нибудь остался, чтобы увидеть его, он мог бы подумать, что большой темный человек собирается поймать огромный желтый мяч.

Солнце встретило его огнем, и для Большого Человека все было кончено. Он превратился в огромный клубок пламени. Внизу холодный, мертвый шар земли продолжал вращаться и кружиться под тяжестью голодного солнца.

Перевод: Грициан Андреев

Выброшенный на берег

Joe R. Lansdale, "It Washed Up", 2008

В лунном свете, в звездном свете мнится, что волны взвихряют белую мыльную пену. Хлещут о берег и бьются о темные скалы, мчатся назад, оставляя морскую траву и плавник, возвращая к истоку весь мусор и нечистоты, которыми с морем делятся люди.

И вечером ранним, и в полночь глухую хлам выносило на берег. А ровно в час и минуту, когда море отхлынуло, унося с собой мыльную пену, дрогнула горсть морских спутанных нитей, роняя жемчуг капель прозрачных. Дрогнула, встала, и жемчуг капель скатился, а мусор прилип еще крепче, и приняло чудо-юдо морское человеческий облик — облик смутный, и темный, и вольный как ветер.

Человек из стеблей морских и хлама в сиянии восстал из пены и капель жемчужных и двинулся к городу, а там он увидел, как проносятся автомобили, как блестят мостовые, залитые светом, — из мрака проулка, где скрылся, — услышал, как люди кричат, как грохочет железо, и решил до поры оставаться во мраке.

Он прошел вдоль проулка, во мраке, и свернул в другой, еще более узкий и темный, и, хлюпая, шел по нему, пока не вышел к театру, а там, у задней двери, на картонке сидел старик с губной гармошкой и в поношенной шляпе и играл блюз, пока не увидел, как чудо морское подходит к нему, шаркая влажною лапой.

Музыка смолкла, чудище головой покрутило и, нависнув над стариком, лапищу вдруг протянуло, шляпу взяло у него с головы и на свою опустило. А тот застыл, пораженный, в испуге, и тут чудо морское выхватило гармошку. Старик задрожал и бежать от него пустился.

Ко рту поднесло чудо-юдо гармошку и дунуло — вышел безмолвный звук. Дунуло снова — вышел шум моря, завывание ветра. Оно двинулось дальше, выдувая мелодию, двигаясь в такт буги-вуги, скользя в такт тустепа. Сначала тело жило собственной жизнью, но вскоре звук и движение стали единым целым: качаясь, оно создавало музыку и дуло все неистовее, все сильнее. Ноты разлетались по городу, как летучие мыши.

Прочь шло чудо морское, шло к свету, и играло, играло — так громко, что сталкивались машины, и люди, крича, выбегали и вскоре уже шли чередой за чудом морским, а оно играло все громче, и вереница двигалась в такт, повторяя движенья, в ритм буги-вуги, в тустепе скользя.

Те же, кто идти не мог, крутили колеса колясок, жали на кнопки электромоторов, и собирались из переулков калеки, минуту назад просившие милостыню, прыгавшие на костылях, а иные, без костылей, следом ползли, и кошки с собаками свитой за ним бежали, и скоро остались лишь те, кто ходить и вовсе не мог, — младенцы в люльках, или смертельно больные, или глухие, звука гармошки не слышавшие, — и шествовало чудо морское, а все люди города двигались следом.

Оно из города вышло, спустилось на берег, по камням и скальным обломкам, в море вошло и волну оседлало, продолжая играть, а люди и звери из города следом шагнули, и много часов они друг за другом сходили на дно и тонули, и только голова чуда-юда болталась между волнами, а странная музыка выла над морем, пока никого не осталось — утонули все, кто из города вышел. И их выбрасывало на скалы и пляж, побитых о камни, от воды раздутых, и лежали они точно так же, как мусор когда-то лежал, отторгнутый морем.

И наконец чудо морское двинулось прочь, играя прекрасно и нежно, и брошенные младенцы в домах прекращали рыдать, чудесные звуки услышав, и у тех, кто был обездвижен, был в коме, от этих звуков переворачивалось все внутри. Лишь глухие в равнодушии пребывали. И музыка смолкла.

И чудо морское распалось под ударами волн, остатки его разметало в великой, глубокой воде, часть увлекло далеко, часть снова бросало на берег. На дно гармошка упала, гигантская рыба ее проглотила, приняв за добычу.

А в городе от голода умерли все — младенцы, больные и немощные, а глухие бежали в смятении, и только горели огни день и ночь, в магазинах бесконечно крутились пластинки с заезженной музыкой, и болтал телевизор в домах — долгое, долгое время.

Перевод: М. Никонова

Зависший

Joe R. Lansdale, «Hanging», 2009

Он решил повеситься, поэтому перекинул верёвку через дверь, примотал её к ручке, а потом уселся на стул по другую сторону двери, навязал петлю, причём высоко, чтобы ноги не коснулись пола, а потом встал на стул, накинул петлю на шею и пинком выбил стул из-под себя.

Когда он рухнул, то шея переломилась и очень сильно заболела, но вскоре помрачение прошло, и он обнаружил, что верёвка шею-то сломала, но, по какой-то иронии судьбы, из-за недопережатой связи спинного мозга с головным он до сих пор оставался в живых. Верёвка охватывала шею так, что он не удавился, а просто висел в петле, страдая от шеи и выше, но ниже тело было парализовано, не двигалось и ничего не ощущало.

Несомненно, скоро он умрёт.

Несомненно.

Свет в комнате сменился тьмой, затем опять светом, а он так и висел. Через некоторое время он учуял какой-то запах, понял, что обделался и всё это стекает по ногам на пол, а там, внизу, двигается что-то, чего ему не удаётся увидеть. Слышно было, видно — нет.

Он висел, проходили дни, без пищи и воды начались галлюцинации; чувствовалось, что его время скоро истечёт. К тому же он ощущал необычайную лёгкость, словно голова — это всё, что от него осталось. А потом, прямо у себя на подбородке, заметил крысу. Она стояла на задних лапах, приподнявшись и заглядывая ему в левый глаз. Крыса внимательно рассматривала его, словно повар, изучающий кусок мяса. А затем появилась целая уйма крыс. Они принялись шнырять по всему лицу и оказались настолько увесистыми и суетливыми, что верёвка закачалась туда-сюда и, поглядывая вниз, он увидал на полу свои свалившиеся штаны и ботинки, валяющиеся в его же экскрементах. Ещё ему на глаза попадались ноги, на одной — клочья изгрызенного носка, а как-то при качании он увидел, что от ног остались только кости.

Его уже некоторое время пожирали крысы, а он никак этого не ощущал.

Но когда они принялись за лицо, это стало чувствительно. Он ощутил, как одна из них выбрала его глаз, громко зачавкала им и даже залезла в глазницу, но к тому времени крысы уже набили животы, а потому часто отдыхали.

Смерть от голода и жажды всё не приходила.

Времени у крыс хватало.

Перевод: BertranD

Яма

Joe R. Lansdale, «Hole», 2009

И вот день почти подошёл к концу, и они — Джейни, Джоуи и малыш Томми — поиграли во все игры, которые знали, а потом решили, что все трое будут рыть яму. Они забрали из гаража лопату и копали по очереди, так что к сумеркам яма получилась где-то в фут шириной, не очень глубокая и густо пахнущая сырой землёй. Из-за попадающего в яму сияния рано вышедшей луны казалось, будто там, внизу, что-то серебрилось, и Джоуи встал на колени, пригляделся и сообщил:

— Там внизу что-то есть.

Джейни и Томми тоже встали на колени и вгляделись, а Джоуи потянулся, схватил сверкающий серебряный предмет и поднял его. Это оказалась перевёрнутая вверх дном воронка, серебряная и сверкающая, а на узком конце маленькая дырочка, и Джоуи нахлобучил воронку на голову и сказал:

— Глядите, я — китаёза. У меня китаёзная шляпа.

— Это некрасиво, — заметил Томми. Но, поразмыслив, сказал: — Знаешь, а это и впрямь будто шляпа.

— Мы выкопали яму до самого Китая, — ответил Джоуи. Он пустился в пляс вокруг ямы, размахивая руками и сверкая голыми ногами.

Из ямы высунулась рука, ухватила Джоуи за ногу и сдёрнула его в яму, выглядевшую слишком маленькой, чтобы он там поместился, а затем на виду осталась только та металлическая штуковина, которая вернулась на место и стала медленно опускаться, пока не утонула во мраке, и, когда дети напряжённо таращились в яму и даже сходили за фонариком, чтобы лучше видеть, то обнаружили у ямы дно, а на нём — никаких металлических предметов и никакого Джоуи, и, когда они вернулись искать Джоуи на следующий день, вместе с родителями и всеми соседями, яма всё ещё оставалась просто узким и мелким углублением, но теперь рядом лежала аккуратно сложенная одежда Джоуи — штаны и рубашка, а его кроссовки были зашнурованы и поставлены на одежду, и в обуви оставались ступни, как будто аккуратно откушенные по щиколотку, а ещё в одежде лежала маленькая визитная карточка, и на ней очень разборчивым почерком по-английски значилось:

«Спасибо, приходите ещё».

Перевод: BertranD

Рождество с мертвыми

Joe R. Lansdale, "Christmas with the Dead", 2010

Это было глупо, хотя Кэлвин не беспокоился об этом последние два года, даже после смерти его жены и дочери. Но в этом году, этим поздним утром, одиночество и однообразие привели его к этому. Он решил совершенно неожиданно, сохранив достаточно хорошую запись в календаре, что завтра канун Рождества, и к черту этих зомби. Повсюду загорелись рождественские огни и появились украшения.

Он зашел в гараж искать огни. Он слышал, как зомби обнюхивают дверь гаража. Дверь была закрыта и плотно заперта, и, кроме того, хотя зомби могли схватить и укусить его, большую часть времени они были не слишком сильны, поэтому за дверью он был в безопасности. Окна внутри были заколочены, двери были заперты на двойной замок и заколочены. Задний двор принадлежал мертвому соседу, но окна и двери там были очень хорошо заколочены, так что он был заперт плотно и безопасно.

Пробираясь через праздничные украшения, он сразу же обнаружил большого пластикового Санту и три длинные гирлянды огней, которые он разорвал в гневе около двух лет назад.

Он развесил гирлянды огней в своей гостиной. Он подключил провода к удлинителю, который был подключен к генератору, который он поставил на кухне, и обнаружил, что большинство лампочек гаснет, как первобытная птица додо. Многие были сломaны, когда он их снёс.

Он на мгновение присел, затем подошел к маленькому холодильнику, которым заменил большой — он потреблял меньше энергии — и вытащил бутылку кофе, открутил крышку и подошел к окну гостиной.

В отличие от гаража сбоку от дома или заднего двора, он оградил передний двор глубоко заглубленной железной решеткой, к которой он прикрепил проволоку, перекрытую колючей проволокой. Забор поднимался на высоту восьми футов[43]. Ворота, тоже восьми футов высотой, были сделаны из того же материала. Он редко использовал их. В основном он уходил и возвращался через гараж. Там не было забора.

Когда он вышел, они его ждали.

Чаще всего ему удавалось наехать и раздавить нескольких, прежде чем ударить по дверному устройству, закрыв за собой гараж. На обратном пути он таранил еще несколько и одним нажатием кнопки запирался внутри. Когда они просачивались во двор, он использовал это время, чтобы складывать тела в свой пикап, и тащить их куда-нибудь, чтобы сбросить. Таким образом он сдерживал вонь. Кроме того, гниющая плоть привлекала голодных мертвецов. Чем меньше он заставлял их чувствовать себя как дома, тем лучше.

Сегодня, глядя в щели между досками, прибитыми к окну, он увидел зомби за забором. Они тянули за провод, но он был твердым, а они слабым. Как ни странно, он обнаружил, что по мере того, как становилось темнее, они становились сильнее. Ничего особенного, но он мог это заметить. Oни определенно становились быстрее. Как будто день делал их вялыми, а ночь омолаживала их; давала им заряд энергии, как будто луна была их любовницей.

Он также заметил, что, хотя их было довольно много, с каждым днем их ​​становилось все меньше. Он знал почему. Он видел результаты не только в городе, но и прямо за забором. Время от времени они просто разваливались.

Это был старый естественный распад. Со временем их мертвые и гнилые тела разлагались. Почему-то не так быстро, как обычно, но все же они действительно разлагались. Конечно, если они кого-то укусят, тe станут зомби, посвежее, но по прошествии последних шести месяцев в городе осталось мало людей, если они вообще остались, кроме него самого. Он не знал, как обстоят дела за пределами города, но предположил, что результаты были аналогичными. Теперь зомби время от времени нападали друг на друга, поедая то мясо, которое им удавалось откусить друг от друга, хватаясь за гнилые кости. Собаки, кошки, змеи — все, что они могли достать, были съедены. Это был новый мир, и он был отстойный.

Вернувшись в гараж, Кэлвин собрал шесть больших пластиковых снеговиков и Санту, и затащил их в дом. Он подключил их к розетке и с радостью обнаружил, что они сразу загорелись. Но гирлянды огней по-прежнему были проблемой. Он обыскал гараж и нашел только три запасные лампочки — зеленые, — а когда он их вкрутил, загорелась только одна. Если бы он повесил их, они были бы неоднородными. Не то, чтобы кому-то, кроме него самого, было бы до этого дела, но работа, которую начинаешь делать, — это работа, которую стоит делать правильно, как всегда говорил его отец.

Он улыбнулся.

Элла, его жена, сказала бы, что дело не в том, чтобы правильно выполнять работу, а в том, чтобы удовлетворить его желания. Теперь она бы посмеялась над ним. Тогда кривая картина на стене сводила его с ума. Теперь в доме не было ничего опрятного. Это была крепость. Везде был беспорядок. Это было место для выживания, но не дом.

Два года назад дом превратился в крепость, когда он выстрелил своей жене и дочери в голову из двенадцатого калибра, бросил их тела в мусорный бак на улице, облил их бензином и поджег.

Вся домашняя атмосфера исчезла. Теперь, когда он был самой желанной закуской в ​​городе, просто выйти за ограду было опасным занятием. А внутри он был одинок, как почетный гость на расстреле.

* * *

Кэлвин взял с дивана дробовик и перекинул его через плечо, поправил револьвер 38-го калибра на поясе, схватил старомодный разводной ключ для шин, прислоненный к углу, и вернулся в гараж.

Он завел грузовик, на котором всегда давaл задний ход, и нажимал с его помощью на автоматический открыватель гаража.

Он много работал над механизмом, чтобы он поднимался быстро и плавно, и сегодняшний день не стал исключением. Он широко зевнул, как приоткрытый рот. Три зомби, в одном из которых он смутно узнал Мэрилин Полсон, девушку, с которой он встречался в старшей школе, стояли снаружи. Она была его первой любовью, его первым сексуальным партнером, и теперь половина ее лица свисала, как тряпка на веревке для белья. Волосы у нее выпадали, а глаза были посажены глубоко в затылок, как темные шарики в раковинах.

Двое других были мужчинами. Один был достаточно свежим, но Кэлвин его не узнал. Другим был его ближайший сосед Фил Туни. Фил был близок к тому, чтобы вот-вот развалиться. Его лицо уже было сгнившим, его нос исчез, как и его оба уха.

Когда Кэлвин с ревом выехал из гаража на большом четырехместном пикапе, он ударил Мэрилин бампером, и она провалилась под машину, зеркало заднего вида задело Фила и заставило его завалиться. Когда он ударил по механизму гаража, он посмотрел в зеркало заднего вида и был рад видеть, как дверь упала до того, как стоящий зомби смог проникнуть внутрь. Время от времени они попадали внутрь, когда он уходил или возвращался, и ему приходилось запечатывать их, выходить и драться или стрелять в них. Это было большим раздражением — знать, что тебя это ждало, когда ты вернешься из города.

Последнее, что он увидел, когда уезжал, — это оставшийся зомби, поедающий кровавое пюре из Мэрилин, пока она корчилась на подъездной дорожке. Он сломал ей ногу грузовиком. Она уже не могла сопротивляться. Его зубы вцепились в нее и потянули, как будто он пытался откусить старую жевательную резинку, оторвавшуюся от тротуара.

Еще один взгляд в зеркало показал, что Фил снова на ногах. Он и другой зомби влезли нa неe, сражаясь за корчащуюся массу на цементе. А затем Кэлвин развернул грузовик вдоль Сил-стрит, чтобы они не видели его, и поехал в сторону города.

* * *

За рулем он взглянул на все рождественские украшения. Огни, натянутые на дома, больше не горели. Декорации двора, большинство из которых были опрокинуты: младенец Иисус, выброшенный из опрокинутых яслей, сдутый Санта-Клаус в санях с привязанными оленями, теперь лежащий, как лужа комковатой краски, в высокой траве двора перед домом с открытой дверью.

Когда он ехал, Кэлвин взглянул на мусорный контейнер на обочине дороги. Тот, в который он положил тела своей жены и дочери и сжег их. Для него это была их могила.

Однажды утром, когда он ехал в город за припасами, он увидел в мусорном баке зомби, грызущих кости и нити плоти. Это свело его с ума. Он тут же остановился и выстрелил в них, расхерачив две головы и раздавив двух других прикладом. Затем он вытащил разводной ключ из своего пояса и раздолбил их трупы на куски. Это было легко, потому что они были гнилые, рваные и почти исчезли. Их остановил разрушенный мозг — либо это, либо их собственная своевременная дезинтеграция, которая с разрушением мозга привела к ускорению гниения. Но даже не получая сопротивления, он продолжал бить их, кричать и плакать, как и раньше.

Он сглотнул, проезжая мимо. Если бы он не дремал после тяжелого рабочего дня, дожидаясь ужина, то он тоже был бы похож на Эллу и Тину. Он не был уверен, что было хуже: стать одним из них, ничего и никого больше не знать, вечно голодать или выжить, потерять жену и дочь и вспоминать о них каждый день.

* * *

Парковка "Super Savor" в Мaд-Крик была забита машинами, костями и обдуваемыми ветром тележками для покупок. Несколько зомби бродили вокруг. Некоторые грызли кости мертвых. Маленькая девочка стояла на коленях в центре стоянки и грызла голову котенку.

Подъехав к боковой двери "Super Savor", он быстро вылез из машины, держа наготове разводной ключ, ружье на плече, и запер грузовик.

Через несколько дней после того, как все это произошло, он прикончил ходячих мертвецов на cупермаркете своим дробовиком и вытащил их тела, чтобы те, кто снаружи, могли полакомиться. Пока это продолжалось, он нашел электронный замок для раздвижных пластиковых дверей, нашел общие двери сбоку и сзади и нашел их ключи. Когда магазин был закрыт, он знал, что может заходить в маленькие двери, когда захочет, "покупать" консервы и сушеные продукты. Электричество тогда еще работало, но он опасался, что со временем оно может погаснуть. Поэтому он решил, что лучше всего начать с мяса и свежих овощей. Они хранились около шести недель. А потом, по какой-то причине, отключилось электричество.

Возможно, это было истощение мощности или ужасающий шторм, хотя и не такой ужасный, как тот, который описали Элла и Тина. Тот, который все изменил. Но что-то вырубило электричество. К тому времени ему удалось достать много мяса, и он много выбрасывал, чтобы оно не сгнило в магазине, от чего там воняло.

К тому времени у него уже были морозильная камера и маленький холодильник, подключенные к газогенераторам, которые он взял из магазина. А откачивая бензин из машин, он мог поддерживать их в рабочем состоянии. Он также разработал способ поддерживать электричество, заменив газовые генераторы автомобильными батареями, которые он подключал и использовал до тех пор, пока они не сдохли. Потом он взял другие, свежие из магазина автозапчастей. Он не знал, на сколько хватит этого запаса. Когда-нибудь он боялся, что с наступлением ночи окажется в полной темноте. Поэтому он брал свечи каждый раз, когда ходил в магазин. Теперь у него их были сотни, большие толстые, и множество спичек.

Погода стояла прохладная, поэтому он остановился на консервированном чили и крекерах. В магазине было много еды, так как большая часть города, попав под шторм, пострадала от него и сразу перешла в режим зомби. Для них это были не сыр и крекеры, салаты с приправами, теперь это было горячее, свежее мясо и холодное мертвое мясо, гниющее на кости.

Проходя по проходу, он увидел стеллаж с пакетами вяленого мяса. Давно у него не было вяленого мяса. Он схватил пакеты и побросал их в тележку. Он нашел двенадцать упаковок пива в бутылках и так же положил их в тележку.

Он был там около шести часов. Просто блуждая. Думая. Он ходил в туалеты, которые все еще были чистыми. У него была такая же роскошь в своем доме, и он мог бы подождать, но вся поездка, еда, прогулки по проходам, пользование туалетом — все это было похоже на отпуск.

Через некоторое время он пошел в секцию магазина, где хранились украшения. Он наполнил еще одну корзину гирляндами огней и даже нашел пластиковую елку среднего размера. В конце концов, были заполнены три корзины, а пластмассовое дерево ненадежно балансировало на вершине. Он нашел шапку Санты, сказал:

— Какого черта, — и надел ее.

Он подтолкнул все три корзины к двери, в которую вошел. Он сбросил дробовик с плеча и глубоко вздохнул. Он ненавидел эту часть. Ты никогда не знаешь, что будет за дверью. В этом отношении автоматические двери были бы лучше, поскольку они были из твердого пластика и через них можно было видеть, но проблема была в том, что если ты выходишь таким образом, ты оставляешь автоматическую дверь работающей, и они могли входить внутрь. Ему нравилось, что магазин был его убежищем, как и ломбард в центре города, огромный магазин запчастей и ряд других мест, которые он оборудовал замками и спрятанным оружием.

Он воткнул ключ в дверь и услышал щелчок. Он быстро открыл еe. Они не были прямо у двери, но были повсюду вокруг его грузовика. Он забрался за одну из корзин и вытолкнул ее, оставив дверь за собой открытой. Это было рискованно, так как один из них мог проскользнуть внутрь незамеченным, даже ждать неделю или две, когда он вернется, но это был шанс, которым он должен был воспользоваться.

С силой толкнув корзину, он выскочил на стоянку к задней части грузовика. Ему пришлось сделать паузу, чтобы перезарядить дробовик. Он сделал это четыре раза, a затем понял, что у него закончилась огневая мощь. Впервые за долгое время он забыл проверить заряд в ружье; его последний поход, поход в ломбард, использовал большинство патронов, и он не перезаряжался.

Он не мог в это поверить. Он лажанулся. А ты не имеешь правa лажануться. Не в этом мире.

Он вытащил револьвер 38-го калибра и выстрелил, но промахнулся. Он сунул револьвер обратно за пояс, выхватил из корзины пригоршню вкусностей и бросил их в кузов пикапа. Когда он поднял взгляд, четверо шли на него, а вдоль дороги, спотыкаясь о парковку, их было еще больше. В тот момент все, о чем он мог думать, было: по крайней мере, они медленные.

Он снова вытащил пистолет 38-го калибра, но один из них появился из ниоткуда и схватил его за горло. Он ударил револьвером по руке, и тварь тут же отделилaсь от плеча, оставив руку все еще сжимающей его. Зомби без руки бросился к нему, щелкая зубами, наполняя воздух своей мерзкой вонью.

С близкого расстояния он не промахнулся, попав из револьвера Безрукому прямо между глаз. Он отдернул руку от шеи, быстро двинулся вперед, используя пистолет в качестве дубинки, что для него было более практично, сбил двоих с ног, сокрушив одному из них череп, а другого прикончил выстрелом в череп с близкого расстояния. Осторожный выстрел — и упал еще один.

Он посмотрел, как быстро приближаются другие зомби.

Они были как раз на полпути через парковку.

Рядом с его грузовиком был еще один зомби. Тот кружил вокруг автомобиля, пока он дрался с остальными. Он даже не видел, откуда он появился. Тварь видимо ожидала, когда он закончит разгрузку машины. Когда зомби был близок, он выстрелил в него почти в упор, в результате чего его гнилой череп взорвался, как тыква, извергая то, что, казалось, было похоже на вареную, грязную овсянку во все стороны его грузовика и парковки.

Бросившись обратно внутрь, он сумел вытолкнуть одну тележку, а затем толкнуть другую за ней. Он схватился за ручки тележек, по одной в каждой руке, и направил их к задней части грузовика. Теперь зомби были совсем близко. Один из них почему-то держал руку высоко над головой, как бы приветствуя его. Кэлвину захотелось помахать ему в ответ.

Кэлвин бросил все, что было в кузов грузовика, и был встревожен, услышав, как лопнула одна или две лампочки из его гирлянды. Последнее, что он бросил, была рождественская елка.

Он сел за руль и поехал еще до того, как прибыли зомби. Он подъехал к ним, и сбил двоих с ног.

Как будто это имело значение, когда он выезжал со стоянки, он поднял руку, отдавая честь.

* * *

— Они были такие красивые, — сказала Элла о вспышках молний.

Она разбудила его, когда он дремал на диване.

— Они были красными, желтыми, зелеными, синими и разноцветными, — сказала Тина. — Давай, папа, вставай! Идем посмотрим.

К тому времени, как он был там, странная гроза утихла. Лил только дождь. Это произошло из ниоткуда, неизвестно чем вызвано. Дождь шел и быстро уходил; шторм, который ненадолго накрыл землю, вспыхнул огнями, выплюнул дождь и ушел.

Когда дождь прекратился, люди, наблюдавшие за цветной молнией, погибли, просто свалившись на землю.

Среди них были Элла и Тина, которые заскочили прямо в гостиную в канун Рождества, как раз перед открытием подарков.

Это не имело смысла. Но это случилось.

Затем, когда он попытался оживить их, они поднялись.

Он сразу понял, что это не к добру. Чтобы это понять, не требовался волшебник. Они набросились на него, рыча, длинные струйки слизи вырывались из их ртов, как слюна бешеной собаки. Они пытались его укусить. Он отталкивал их, он звал их по именам, он кричал, он умолял, но они все равно подходили к нему, пытаясь укусить своими щелкающими зубами. Он засунул диванную подушку в рот Элле. Она схватила ее и тут же разорвала. Начинка разлетелась, словно метель. И он убежал.

Он спрятался в спальне, запер дверь, не желая их обидеть. Он слышал, как другие, его соседи снаружи, бродят по дому. Он выглянул в окно. На заднем дворе были люди, дрались друг с другом, некоторые из них были еще живы, пытались выжить. Такие люди, как он, которые почему-то не видели странной бури. Но остальные были мертвы. Как его жена и дочь. Огни бури поселили им в глаза что-то, что убило их и вернуло обратно — мертвых, но ходящих и голодных.

Элла и Тина стучали в дверь его спальни с силой барабанного соло.

Бам, бам, бам, бам, бам, бам.

Он просидел на кровати в течение часа, закрыв уши руками, слезы текли по его лицу, слушая, как его семья стучит в дверь, слушая, как мир снаружи рушится.

Он глубоко вздохнул, достал из шкафа дробовик, убедился, что он заряжен и открыл дверь спальни.

Это было забавно, но он все еще помнил, как думал, когда они выходили в дверной проем: Bот мой подарок вам. С Рождеством, семья. Я люблю вас.

А потом два выстрела.

Позже, когда все уладилось, ему удалось, даже в разгар захвата власти зомби, отнести их тела в мусорный бак, залить их бензином и избавиться от них. Спустя несколько месяцев, время от времени, он просыпался от запаха их горящей плоти и запаха бензина в ноздрях.

* * *

Кэлвин посмотрел в зеркало заднего вида. Его лоб был покрыт каплями пота. Он все еще был в шапке Санты. Снежок c еe кончикa упал ему на лицо. Он поправил ее и продолжил движение.

Он был почти дома, когда увидел собаку и увидел, что они гонятся за ней. Собака была тощая, голодная, с черно-белыми пятнами, вероятно, какая-то смесь гончих. Она была на исходе сил, и когда уже стемнело, темп зомби ускорился. С наступлением глубокой ночи они могут двигаться намного быстрее. Эта собака уже была мертвым мясом.

Собака вырвалась на дорогу перед ним, и он затормозил. Из четырех зомби, преследующих собаку, только один остановился, чтобы взглянуть на него. Остальные трое побежали дальше.

Кэлвин сказал:

— Жрите суки, — направив грузовик в зомби, который остановился, чтобы посмотреть, и свалил его под пикап.

Он слышал, как он волочится внизу, пока он ехал. Остальные зомби гнались за собакой по улице; она бежал с длинным свисающим языком.

Собака свернула с дороги и побежала между домами. Зомби побежали за ним. Кэлвин начал отпускать это. Это не его проблема. Но, как будто не задумываясь, он свернул грузовик с дороги и пересек двор. Он поймал одного из зомби, толстого медлительного, который, скорее всего, был толстым и медлительным при жизни. Он перебросил грузовик через него и навалился на двух других.

Один услышал звук мотора, обернулся, чтобы посмотреть, и его свалило под бампер так быстро, что это выглядело как волшебное исчезновение. Другой, похоже, его вообще не заметил. Он был так поглощен собачьим обедом. Кэлвин сбил его грузовиком, ударил об стену дома и прижал к ней, затормозив грузовикoм, пока тот не раскололся надвое, a дом покоробился под давлением.

Кэлвин попятился, опасаясь, что мог повредить двигатель. Но грузовик все равно ехал.

Он осмотрелся. Собака стояла между двумя домами, тяжело дыша, ее розовый язык высовывался изо рта, как яркий энергетический галстук.

Открыв дверцу, Кэлвин позвал собаку. Собака не шевельнулась, но уши у нее поднялись.

— Давай, мальчик… девочка. Давай, песик.

Собака не двинулась с места.

Кэлвин посмотрел через плечо. Повсюду начали появляться зомби. Они были достаточно далеко, чтобы он мог сбежать, но достаточно близко, чтобы начать беспокоиться.

А потом он увидел, что пластиковая рождественская елка вылетела из кузова пикапа. Он подбежал, поднял ее и бросил назад в кузов. Он посмотрел на собаку.

— Сейчас или никогда, дружок, — сказал Кэлвин. — Давай. Я не из их числа.

Оказалось, что собака поняла его. Она приближалась к нему, виляя хвостом. Кэлвин наклонился и осторожно протянул к ней руку. Он похлопал ее по голове. Она, в сумасшедшем ритме, завиляла хвостом. На собаке был ошейник с небольшой алюминиевой биркой в форме кости. Он взял его между большим и указательным пальцами. На нем было написано по трафарету имя собаки: БАФФИ.

Оглядываясь на зомби, приближающихся через двор почти строем, Кэлвин сказал собаке:

— Давай, Баффи, иди со мной.

Он отступил, положив руку на открытую дверцу. Собака проскочила мимо него на сиденье. Кэлвин забрался внутрь, дал задний ход, и они выехали оттуда, хлопая зомби направо и налево, когда грузовик сломал их ряды.

* * *

Когда он приблизился к своему дому, солнце начало садиться. Небо было пурпурным, как молотая слива. Позади него, в зеркале, он мог видеть зомби, приближающихся со всех сторон, между домами, из домов, быстро движущихся по дороге.

Он дал газу, но тут послышался звук лопнувшей шины.

Заднюю часть грузовика резко занеслo влево, чуть не опрокинув грузовик, но Кэлвин вцепившись в руль выправил его. Он был вынужден притормозить. В зеркало заднего вида он мог видеть прибывающих мертвецов; море зубов и гнилых лиц. Он взглянул на собаку. Она тоже смотрела в заднее окно с озабоченным выражением морды.

— Я не должен был останавливаться ради тебя, — сказал Кэлвин и в одно мгновение подумал: Если бы я открыл дверцу и вышвырнул тебя, это могло бы их замедлить. Они могут остановиться и поссориться из-за горячего обеда.

Это была мимолетная мысль.

— Поехали, я и ты, — сказал Кэлвин, как будто он владел собакой много лет, как если бы она была частью его семьи.

Он продолжал ехать, толкая пикап.

* * *

Когда он прибыл в свой дом, у него не было времени вернуться, как обычно. Он попал в пульт от гаража и въехал на грузовике внутрь. Когда он вышел, Баффи лаяла позади него, зомби были в гараже, может быть десяток, другие на близком расстоянии двигались все быстрее и быстрее к нему.

Кэлвин коснулся пульта дистанционного управления, закрыл дверь гаража, заперев себя и собаку внутри c этими десятью, но не допуская остальных. Он бросил пульт на капот пикапа, вытащил пистолет и использовал оставшиеся боеприпасы. Некоторые из них были ранены в голову и упали. Он сунул пустой пистолет за пояс, вытащил шиномонтажный ключ, стал им размахивать, ломая головы своими ударaми.

Он услышал рычание и треск, обернулся и увидел, что Баффи снесла одного из них и вырвала ему глотку, срывая с плеч почти гнилую голову.

— Хорошая собака, Баффи, — крикнул Кельвин и взмахнул ключом. — Врежь им!

Они перебрались через крышу грузовика. Одна из них, женщина, набросилась на него и повалила его лицом вниз. Она перекатилась к стенe, но быстро поднялась и двинулась к нему.

Он знал, что это все. Он почувствовал, что еще один приближается к нему, затем еще один, а затем он услышал лай собаки, ee рычание. Кэлвину удалось слегка повернуть голову, когда Баффи прыгнула и ударилась о ту, которая была над ним, сбив ее с ног. Это позволило Кэлвину подняться на ноги и начать размахивать железной монтажкой. Влево и вправо, он размахивал изо всех сил.

Они подошли к нему поближе. Он попятился, Баффи рядом с ним, их задницы упёрлись в стену, зомби были прямо перед ними. Осталось трое мертвяков. Они двигались как пули. Кэлвин тяжело вздохнул. Он схватил монтажку с пола гаража, взмахнул ей так быстро и решительно, как только мог, уклоняясь от ниx и не делая смертельных ударов, a просто отбрасывая их в сторону, ринулся к грузовику с Баффи, бегущей за ним по пятам. Они запрыгнули внутрь, и Кэлвин захлопнул дверцу и запер ее. Зомби ударились о дверцу и окно, но оно устояло.

Кэлвин достал из бардачка коробку с патронами 38-го калибра, вытащил револьвер из-за пояса и зарядил его. Он глубоко вздохнул. Он выглянул в окно со стороны водителя, где один из зомби, может быть мужчина или женщина — слишком разложившийся, чтобы сказать точно, попытался жевать стекло.

Когда он въехал внутрь, он нечаянно заглушил двигатель. Сейчас он потянулся, повернул ключ и завел его.

Затем он толкнул Баффи, пока они не оказались как можно ближе к другой дверце. Затем пальцами ноги он стал крутить ручку, опуская стеклo, o котороe скрежетал зомби. Когда окно опустилось, его голова проникла внутрь, и его зубы щелкнули по воздуху. Револьвер рявкнул, пробив дыру в голове зомби, извергнув фонтан слизи, заставив его вращаться и упасть, как если бы он упражнялся в балетных па.

Другой показал свое лицо в открытое окно и получил свою порцию пуль калибра.38.

Кэлвин повернулся на седушке и посмотрел в другое окно. Ничего такого. Где же последний? Он опустился до середины, потянув за собой собаку. Держа собаку, он чувствовал, как она дрожит. Блин, что за собака. В ужасе, но все еще боец. Она не сдавалась.

Чья-то рука влетела в открытое окно, пыталась схватить его, сорвала его шапку Санты. Он развернулся, чтобы выстрелить. Рука зомби ударила по пистолету, и он упал. Тварь схватилa его. Теперь он был у зомбака, и этот — более свежий, чем другие — был сильным. Тварь потянулa его к окну, к щелкающим зазубренным зубам.

Баффи прыгнула. Между Кэлвином и окном было тесно, но голодная собака сумела это сделать: ударила зомби прямо в лицо и отбросила его назад. После этого Баффи выпала из окна.

Кэлвин нашел пистолет и выскочил из машины. Существо схватило Баффи за горло, перевернуло ее на спину и поспешно опустило голову, чтобы укусить.

Кэлвин выстрелил. Пуля оторвалa верхнюю часть головы твари. Онa отпустилa Баффи. Зомби встал, посмотрел на неe, сделал два быстрых шага к Баффи и упал. Собака с рычанием бросилась к Кэлвину.

— Все в порядке, девочка. Все хорошо. Ты хорошо поработала. Блин, ты молодец.

Кэлвин взял диск от шин, пошел вокруг и стал осторожно долбить зомби по головам — просто для страховки. Завтра он поменяет шину на грузовике, вероятно, взорванной от наезда на зомби. Он оденет свою запасную шину, поедет в магазин шин за четырьмя совершенно новыми. Завтра он избавится от тел зомби. Завтра он много чего сделает.

Но не сегодня вечером.

Он нашел шапку Санты и снова надел ее.

Сегодня у него были другие планы.

* * *

Сначала он дал Баффи упаковку вяленого мяса. Она ела, как голодное животное. Каким впрочем и являлась. Он достал с полки миску и наполнил ее водой.

— Отныне это твоя миска, девочка. Завтра… Может быть, на следующий день я найду тебе консервы для собак в магазине.

Он взял еще одну миску, открыл банку чили и налил ее в миску. Скорее всего, он ее перекормил. Вероятно, ее вырвет. Но все было в порядке. Он уберет за ней, а завтра они начнут все сначала, более осторожно. Но сегодня Баффи заслужила особое удовольствие.

Он вышел, вытащил ёлку из грузовика, поставил еe и украсил украшениями двухлетней давности. Украшениями, которые он оставил на полу после того, как перебросил старое мертвое и высохшее дерево через забор. Эта пластиковая ёлка была меньше, но она прослужит много лет.

Он сел под ёлкой и нашел подарки жене и ребенку. Он отодвинул их в сторону, оставив завернутыми. Он открыл те, что подарили ему два Рождества назад. Все они ему нравились. Носки. Нижнее белье. Галстуки, которые он никогда не наденет. DVD с фильмами, которые он любил, и которые он смотрел, сидя на диване с Баффи, которая скоро растолстеет.

Он долго сидел, смотрел на свои подарки и плакал.

* * *

Используя для освещения веранду, в огороженном дворе он приступил к установке декораций. За забором зомби хватались за него, трясли и тянули, но он держался. Хороший забор. Чертовски хороший забор. Он верил в этот добротно построенный забор. А зомби не были хорошими альпинистами. Они нe отрывались от земли, как будто что-то из того, что их оживляло, выскользaло из них невидимыми потоками. Как будто они получили статус живых мертвецов от самой земли.

Это была долгая работа, и когда он закончил — поднялся по лестнице, прикрепил гирлянды, убедившись, что Санта-Клаус и снеговики находятся на своих местах, он вошел внутрь и включил все это.

Когда он вышел на улицу, двор был освещен красными, синими и зелеными цветами. Санта и снеговики светились, как будто они проглотили молнию.

Баффи стояла рядом с ним, виляя хвостом, пока они рассматривали свою работу.

Затем Кэлвин кое-что понял. Стало очень тихо. Забор больше не трясли и не тянули. Он быстро повернулся к зомби, стоявшим за забором. Они больше не держались за проволоку. Они не стонали. Они ничего не делали, кроме как смотрели, подняв головы к свету.

Там, в тени, свет едва касался их цветной бахромой, они выглядели счастливыми и удивленными, словно дети.

— Им это нравится, — сказал Кэлвин и посмотрел на Баффи.

Она посмотрела на него, виляя хвостом.

— С Рождеством, песик.

Bзглянув вверх, он увидел странную вещь. Один из зомби, женщина… босая женщина в шортах и ​​футболке… молодая женщина, может быть, даже симпатичная не так давно… женщина, подняла руку, указала на свет и улыбнулась темными гнилыми зубами. Затем они все разразились звуком, похожим на удовлетворенный вздох.

— Будь я проклят, — сказал Кэлвин. — Им это нравится.

Он думал: Я выиграю. Я подожду. Когда-нибудь они все развалятся. Но сегодня они здесь с нами, чтобы разделить свет. Они — наша компания. Он достал изнутри пива, вернулся, пододвинул шезлонг и сел. Баффи легла рядом с ним. У него возникло искушение дать этим бедным существам за пределами забора несколько полосок вяленого мяса. Вместо этого он потягивал пиво.

Слеза текла по его лицу, когда он кричал мертвецам:

— С Рождеством, монстры! С Рождеством всех вас и хорошей ночи!

Перевод: Грициан Андреев

Звёзды падают[44]

Joe R. Lansdale, "The Stars are Falling", 2010

Перед возвращением из мертвых Дил Эрроусмит шел в неверных лучах лунного света в направлении своего дома. Вокруг все было как будто знакомо, но в то же время неуловимо отличалось от того, что он помнил. Будто он вернулся в место, откуда уехал ребенком: вроде та же яблоня — но не такая огромная, та же трава — но гораздо выше, а вон там, где раньше был сарай, — небольшой холмик, под которым похоронена его собака.

Пока он шел, луна опускалась все ниже и становилась все тоньше, почти прозрачной, как дешевый леденец, который кто-то огромный слишком долго незаметно лизал. Через кроны деревьев начали пробиваться первые лучи восходящего солнца — они были кроваво-красного оттенка. На пожухлой зеленой траве пятнами лежал иней, он был и на более высоких сорняках, желтых, как спелая пшеница.

Дил шел и смотрел по сторонам, но перед его мысленным взором стояла совсем другая картина: он не видел ни Техаса с его дубами и соснами, ни глинистой дороги, что текла между деревьями, как струйка крови.

Он мысленно видел совсем другое: поле боя во Франции, длинный окоп, очень длинный и глубокий, и в этом окопе — тела, тела, тела… в крови, некоторые — с недостающими конечностями, кое-где — следы вытекших мозгов, лужицы которых напоминают разлитую овсянку. Отвратительное зловоние гниющего человеческого мяса, которое смешивалось с запахами дыма и не до конца развеявшегося газа и сопровождалось оглушительным жужжанием мух. Во рту появился отчетливый привкус горячей меди. Желудок свело в тугой узел. Деревья — словно тени солдат, направивших винтовки в его сторону, и на мгновение он готов был вступить с ними в бой, хоть давно уже не носил при себе оружия.

Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох и потряс головой. Когда снова открыл, зловоние пропало и его ноздри снова наполнили запахи раннего утра. Остатки луны таяли, как пластинка льда в воде. Пухлые белые облака неслись по небу, словно паруса, и тени от них скользили между деревьев и по земле. Небо стало пронзительно-голубым, с травы исчезли следы инея — это почему-то привлекло его внимание. Запели птицы, по траве заскакали кузнечики.

Он продолжал идти вниз по дороге. С самого начала он пытался вспомнить в подробностях, где был его дом, как он выглядел, чем пах, и главное — как он себя чувствовал, когда жил в нем. Пытался вспомнить жену: какая она, что он ощущал, когда был в ней, — вспомнить хоть что-нибудь, выудить какие-нибудь воспоминания с задворок памяти, но все, что ему удалось, — это мысленно увидеть женщину моложе себя, в прозрачном платье, которая живет в этом доме с тремя спальнями. Он не мог вспомнить, как она выглядит обнаженная, не помнил форму ее груди, длину ног. Будто это случайная знакомая, встреченная лишь однажды и мельком.

Когда наконец вышел с другой стороны рощицы, он увидел поле — там, где оно и должно было быть, поле было желто-синим и ослепительно-ярким от неисчислимого количества цветов. Когда-то здесь качались высокие стебли кукурузы и росли зеленые бобы и горох. Теперь никто не возделывал поле, скорее всего — с того самого момента, как он уехал. Дил все ближе подходил к своему дому.

Дом стоял на своем месте. Время не пошло ему на пользу: труба почернела, а некрашеное дерево выглядело теперь, как сброшенная змеиная кожа. Когда-то Дил сам рубил деревья, колол их и распиливал на доски. Как и все остальное, дом словно уменьшился в размерах по сравнению с тем, каким он его помнил. За домом была коптильня, которую он соорудил из остатков древесины, и довольно далеко слева виднелся деревянный нужник — справляя нужду, Дил прочел там немало журналов и газет.

У колодца, который был теперь накрыт железной крышкой с запорами на всех четырех углах, стоял мальчик. Дил сразу понял, что это его сын. Мальчику было лет восемь — а когда Дил, отозванный из запаса, отправился на Первую мировую и пересек темный океан, сыну было четыре. В руке мальчик держал за дужку ведро. Увидев Дила, он бросил ведро и помчался к дому, вопя на ходу, Дил не смог расслышать, что именно.

Через мгновение из дома вышла она. И в ту же секунду он все вспомнил. Он продолжал идти и, чем ближе подходил к ней, стоящей в дверном проеме, тем сильнее колотилось сердце и тем труднее становилось дышать. Она была высокая и худощавая, и на ней было светлое платье с разбросанными по нему тут и там цветами, куда более тусклыми, чем те, что он только что видел в поле. Но лицо… лицо ее сверкало ярче солнца, и он теперь помнил, знал, как она выглядит голой и в постели, и все, что было потеряно, — все к нему возвратилось, и он уже точно знал, что он дома.

Когда он был уже футах в десяти, мальчик испуганно схватил за руку мать, а та сказала:

— Это ты, Дил?

Он остановился и молча смотрел на нее. Ничего не отвечал — просто смотрел и впитывал, будто пил ее, как прохладное пиво в жару. Наконец произнес:

— Усталый и потрепанный, но я.

— Я думала…

— Я не писал, потому что не мог.

— Я знаю, но…

— Я вернулся, Мэри Лу.

Они сидели за кухонным столом, и все чувствовали себя неловко. Перед Дилом стояла тарелка, и он съел все бобы, которые положила ему жена. Парадная дверь была открыта, через нее хорошо было видно поле и цветы на нем. Окно напротив двери тоже было открыто, и легкий ветерок раздувал края занавесок. Дила не покидало ощущение, которое возникло еще на пути сюда, когда он шел по дороге меж деревьев, и теперь ему казалось, что потолок в доме стал ниже, комнаты стали меньше, а стены словно сдвинулись навстречу друг другу. Все было слишком маленькое.

Все, кроме Мэри Лу. Она была та же.

Она сидела за столом напротив него. На лице ее не было ни морщинки, а плечи оставались по-мальчишечьи узкими. И глаза — глаза были такими же ярко-синими, как цветы там, на поле.

Мальчик, Уинстон, сидел слева от Дила, но он подвинул свой стул поближе к матери. Мальчик внимательно изучал Дила, и Дил, в свою очередь, изучал его. Парень был похож на Мэри Лу, Дил нашел в нем очень многое от жены — и ничего от себя.

— Я так сильно изменился? — спросил Дил наконец, уж очень пристально они его разглядывали. Оба держали руки на коленях, будто он мог в любой момент прыгнуть через стол и покусать их.

— Ты ужасно худой, — сказала Мэри Лу.

— Я был слишком толстый, когда уезжал. Теперь тощий. Надеюсь, скоро стану таким, как надо.

Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

Глубоко вздохнув, спросил:

— Ну как ты?

— Как я?

— Ну да. Ты понимаешь. Как ты?

— О, прекрасно, — сказала она. — Замечательно. У меня все в порядке.

— А мальчик?

— Он чудесный.

— Он умеет говорить?

— Да, разумеется. Уинстон, скажи своему папе «привет». Мальчик молчал.

— Уинстон, скажи что-нибудь папе, — повторила она.

Мальчик все не отвечал.

— Ничего, — сказал Дил. — Ему нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Он меня не помнит. Это естественно.

— Так ты был в Канаде?

— Да, я же говорил.

— Я не была уверена, — сказала она.

— Я знаю. Я вошел с американцами, примерно год назад. Впрочем, не имеет значения, где я был и с кем. В любом случае, было погано.

— Понятно, — сказала она. Но Дил видел, что ей ничего не понятно. И он не винил ее: он поддался тогда порыву, захотел приключений, захотел принять участие в грандиозном событии, отправиться в путешествие в Канаду — и оставил семью здесь, без поддержки, считая, что здесь жизнь проходит мимо. А настоящая жизнь была именно тут — он этого тогда не понимал.

Мэри Лу встала, убрала кое-что со стола, добавила ему еще бобов, достала из духовки свежий кукурузный хлеб и положила рядом с бобами. Он следил за каждым ее движением. Лоб у нее слегка вспотел, и волосы чуть липли к нему, как влажное сено.

— Сколько тебе сейчас лет? — спросил он.

— Сколько мне лет? — Она вернулась на свое место за столом. — Дил, ты прекрасно знаешь сколько. Двадцать восемь — больше, чем когда ты уехал.

— Мне стыдно признаться, но я забыл, когда у тебя день рождения. Не помню, и все. Я даже не представляю, сколько лет мне самому.

Она назвала ему даты их рождений.

— Теперь буду знать, — сказал он.

— Я… Я думала, ты умер.

Она сказала это уже в который раз с тех пор, как он вернулся.

— Я не умер, Мэри Лу, — ответил он. — Я все еще живой, из плоти и крови.

— Да-да. Да, конечно.

Она не ела то, что лежало у нее на тарелке. Просто сидела и смотрела на него, будто ждала какого-то подвоха.

— Кто сделал крышу для колодца? — спросил Дил.

— Том Смайтс.

— Том Смайтс? Он же еще совсем ребенок!

— Нет, он не ребенок, — сказала она. — Ему было восемнадцать, когда ты уехал, и он уже тогда не был ребенком.

— Я так не считаю, — ответил Дил.

После обеда она принесла ему его старую любимую трубку, он нашел плетенное из тростника кресло-качалку там, где всегда, поставил снаружи, сидел и качался, глядя на деревья и куря трубку. Он думал, и думал, и снова думал — и все равно ни на шаг не приблизился к тому, чтобы разрешить свои сомнения. Она была его женой — но он отсутствовал много лет, и вот теперь он вернулся и хотел, чтобы все было как раньше, но он не помнил — как было раньше… Он знал, как делается то, что ему хотелось сделать, — но он не знал, как заставить ее любить себя. Он боялся, что она будет воспринимать его как паршивую кошку, которая влезла без приглашения в окно и улеглась на постели, ожидая, что ее приласкают.

Он сидел, курил, думал и качался. Курил и качался.

Мальчик вышел из дома и стоял чуть поодаль, наблюдая за Дилом.

У парнишки были золотые волосы — как у матери, и он был довольно крепким для своего возраста. У правого уха что-то вроде родинки — как будто ягодка земляники, на линии челюсти. Дил не помнил этой родинки. Конечно, мальчик был совсем маленьким, когда он видел его в последний раз, но Дил не помнил, чтобы у него была эта родинка. Впрочем, Дил не помнил слишком многих вещей, за исключением того, что хотел помнить.

Кое-что он помнил. Помнил, какова на ощупь кожа Мэри Лу. Мягкая и гладкая, словно сливочное масло.

— Ты меня помнишь, парень? — спросил Дил.

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Конечно, ты был совсем мал. Мать рассказывала тебе обо мне?

— Да не особо.

— Ага. Не особо, значит.

— Она сказала, вас убило на войне.

— Ну… как видишь, это не так.

Дил оглянулся назад: через открытую дверь было хорошо видно, как Мэри Лу переливает в таз для мытья посуды воду, которую нагрела в большой кастрюле на плите. Он подумал, что надо было наколоть дров и принести ей, когда она собиралась греть воду. Надо было помочь разжечь огонь и поднять тяжелую кастрюлю. Но ее близость нервировала его.

Мальчик тоже его нервировал.

— Ты ходишь в школу? — спросил Дил, чтобы что-нибудь спросить.

— Школа сгорела дотла. Том учит меня помаленьку читать, писать и считать. Он восемь лет ходил в школу.

— Ты когда-нибудь ходил на рыбалку?

— Да, с Томом. Он берет меня время от времени и на рыбалку и на охоту.

— А он когда-нибудь показывал тебе, как делать лук и стрелы?

— Нет.

— Нет, сэр, — сказал Дил. — Надо говорить «нет, сэр». — Как это?

— Ты должен говорить «нет, сэр» или «да, сэр», а не просто «да» или «нет». Это грубо.

Мальчик опустил голову и ковырял носком ботинка грязь.

— Я не ругаюсь на тебя, — сказал Дил. — Я просто говорю тебе, как надо. Как разговаривать с тем, кто старше тебя, — говорить «да, сэр» и «нет, сэр». Ты понимаешь, сын?

Мальчик кивнул.

— И что ты мне скажешь?

— Да, сэр.

— Хорошо. Манеры имеют значение. У тебя должны быть манеры. Мальчик не преуспеет в жизни без манер. Ты умеешь читать. И писать. И ты умеешь считать — это поможет тебе сберечь свои деньги. Но манеры тоже необходимы.

— Да, сэр.

— Так о чем мы говорили? Ах да, о луке и стрелах… Он никогда не учил тебя этому, да? Ха!

— Нет, сэр.

— Ну, так это будет нашим планом. Я научу тебя, как сделать хороший лук и стрелы. Меня этому научил старый индеец чероки, и я скажу тебе — это целая наука: сделать все как положено, чтобы можно было поразить цель.

— А зачем вам лук, если у вас ружье?

— Это разные вещи, парень. Совсем разные. Лук — это забава, что-то вроде спорта по сравнению с ружьем. И по правде сказать — я не слишком люблю все, что связано с оружием.

— А мне нравятся ружья.

— Ну, что ж, это понятно. Но ружьям не нравишься ты, во всяком случае, они-то тебя не любят. Никогда не отдавай свою любовь, внимание или привязанность тому, что не может ответить тебе взаимностью.

— Да, сэр.

Мальчик ни малейшего понятия не имел о том, что говорил Дил. Дил и сам-то не был уверен, что понимает, о чем говорит. Он снова оглянулся на дверь: Мэри Лу мыла посуду, и когда сильно скребла дно кастрюли, ее зад чуть подрагивал, и в этот момент Дил впервые почувствовал себя живым человеком.

Этой ночью кровать казалась ему слишком маленькой.

Дил лежал на спине, скрестив руки на животе, в своей старой красной пижаме, которая была рваной еще до его отъезда, а во время его отсутствия подверглась нападению моли. Можно сказать — она была на последнем издыхании. Окно спальни было открыто, и проникающий в него свежий ветер давал прохладу.

Мэри Лу лежала рядом. На ней была ночная рубашка, длинная, белая, вся в каких-то цветных заплатках. Волосы она остригла когда-то, а теперь они снова отросли. Они были длинными, когда Дил уехал. Он задался вопросом: сколько раз она остригала их и сколько нужно времени, чтобы они отросли?

— Я считаю, нужно какое-то время… нужно подождать, — сказал он.

— Да, разумеется, — сказала она.

— Не то чтобы я не мог или не хотел… Я хочу сказать — я просто не уверен, что готов.

— Все нормально.

— Тебе было одиноко?

— У меня был Уинстон.

— Он здорово вырос. Он, должно быть, отличная компания.

— Да, это точно.

— Он немного похож на тебя.

— Есть что-то общее.

Дил вытянул руку и, не глядя на Мэри Лу, положил ей руку на живот.

— Ты все еще как девочка, — сказал он. — У тебя уже есть ребенок — а ты все еще похожа на девочку. Знаешь, почему я спросил, сколько тебе лет?

— Потому что ты забыл.

— Ну, это тоже, да. Но в основном — потому что ты совершенно не меняешься.

— У меня есть зеркало. Оно небольшое, но в нем прекрасно видно, что я не молодею.

— И все равно ты все та же.

— Для тебя сейчас любая женщина была бы красавицей, — сказав это, она осеклась. — То есть я не то имела в виду… Я имела в виду, что ты прошел длинный путь, в Европе, говорят, все женщины симпатичные.

— Не все. Есть симпатичные, есть не очень. Разные. И нет таких симпатичных, как ты.

— Ты когда-нибудь… ты знаешь.

— Что?

— Ты знаешь, о чем я. Когда ты был там — ты…?

— А, вот что. Да, можно сказать, я делал это. Несколько раз. Я не был уверен, что вернусь домой. И это ничего не значило, совсем. Как будто набиваешь голодное брюхо — и больше ничего.

Она лежала тихо некоторое время, потом произнесла:

— Это хорошо.

Дил хотел было задать ей такой же вопрос, но передумал.

Он попытался обнять ее.

Она не пошевелилась. Она была твердая и неподвижная — как мертвая. Дил знал, какими бывают мертвые, — ему приходилось лежать среди них и чувствовать их тела. Однажды во Франции он и два его товарища наткнулись на тело женщины, лежавшее между деревьями. Она выглядела так, будто прилегла отдохнуть или вздремнуть, на ней не было ни следа от ран, у нее были темные волосы, и она была совсем молодая. Дил присел на корточки и дотронулся до нее — она была еще теплой. Один из его товарищей предложил по очереди использовать ее, пока она не остыла. Это была шутка, но Дил направил на него винтовку и отогнал прочь.

Потом, в окопе, они были рядом — Дил и этот парень из Висконсина. Они заключили мир, и парень из Висконсина признал, что шутка была глупая, и попросил не держать на него зла, а Дил сказал, что все в порядке, и потом они заняли позиции бок о бок и говорили немного о доме, ожидая начала атаки. А потом, когда они в противогазах бежали и стреляли из винтовок, его товарищ из Висконсина словил пулю в голову и рухнул как подкошенный. И через секунду сражение закончилось.

Дил опустился перед ним на колени, снял с него противогаз, приподнял его голову. Парень прохрипел:

— Моя мама никогда больше меня не увидит.

— С тобой все будет в порядке, — говорил Дил, но он видел, что у парня снесло полголовы. Как, дьявол раздери, он может говорить?! У него мозг вытекает наружу!

— У меня письмо в кармане рубашки. Скажи маме, я любил ее… О, мой Бог, посмотри туда, звезды падают!

Дил невольно посмотрел в том направлении, куда был устремлен взгляд раненого: звезды были яркими и прочно находились на своих местах. Раздался взрыв — стреляли из пушки, земля содрогнулась, все вокруг на мгновение стало ярко-красным, будто задернули красную занавеску. Когда Дил снова посмотрел на товарища — глаза того еще были открыты, но он был уже мертв.

Дил залез к нему в карман и достал письмо. Парень поймал пулю еще и в грудь — Дил понял это по тому, что письмо было все в крови. Дил попробовал развернуть его, но ничего не вышло: письмо настолько пропиталось кровью, что разваливалось в руках. От этого парня ничего не осталось. Дил даже не мог вспомнить, как его зовут — как-то не придал значения, имя влетело в одно ухо и вылетело через другое. И вот теперь его нет, он ушел. И его последние слова были: «звезды падают». Он держал голову мертвого товарища, а мимо шел офицер, держа в руке пистолет. Его лицо было черным от пороха, а глаза ярко горели в ночи, он посмотрел на Дила и сказал:

— Во всем этом должен быть какой-то смысл, сынок… Что-то должно быть.

И пошел прочь.

Той ночью Дил думал и о своем мертвом товарище, и о той мертвой женщине. Он задавался вопросом: что случилось с ее телом? Они оставили ее там, меж деревьев. Может, кто-то похоронил ее? Или она там гнила и разлагалась? Может, муравьи сейчас растаскивали частички ее тела?

Он мечтал о том, чтобы лежать там, рядом с ней, меж деревьев. Просто лежать, уплывая с ней в черную пустоту.

И сейчас он чувствовал себя так, будто лежит рядом с той мертвой женщиной, только блондинкой вместо брюнетки, но ничуть не более живой.

— Возможно, нам следует сегодня просто лечь спать, — сказала Мэри Лу, удивляя его. — Нужно просто пустить все своим чередом. Пусть все будет как должно быть.

Он убрал от нее руки и произнес:

— Наверное, так лучше. Да, ты права.

Она повернулась на своей стороне постели спиной к нему. Он лежал на спине, скрестив руки на животе, и смотрел на перекладины потолка.

Так, без малейшего тепла с ее стороны, прошло несколько ночей. Но Дил обнаружил, что совместный сон с Мэри Лу много для него значит. Ему нравился ее запах, и нравилось слушать, как она дышит во сне. Когда она погружалась в крепкий сон, он чуть поворачивался, поднимался на локте и смотрел на нее, на очертания ее тела. Возвращение домой оказалось не таким, как он ожидал и о чем мечтал, но эти моменты, когда он в темноте смотрел на нее, были, несомненно, лучше, чем то, что происходило с ним предыдущие четыре года, со дня его ухода из дома.

Следующие несколько дней он провел с сыном в лесу в поисках подходящей ветки для лука. Одним ударом срубил ветку, показал мальчику, как с помощью топора снять кору и добиться правильного размера, как опалить прут на огне, а точнее — прокоптить дымом. Они провели в лесу довольно много времени, но если мальчику и нравилось это занятие — он ничем не выдал своего интереса. Он держал свои чувства при себе и говорил еще меньше, чем мать. Мальчик словно всегда находился на расстоянии в несколько ярдов от Дила, даже если был совсем рядом.

Дил согнул ему лук и натянул тонкую прочную тетиву, показал, как найти правильное дерево, чтобы изготовить стрелы, как собрать перья из птичьих гнезд и украсить их. Потребовалась почти неделя, чтобы сделать лук, и еще одна — чтобы высушить его и наделать стрел. Свободное от этого занятия время Дил проводил, разглядывая то, что раньше было распаханным и засеянным полем, а теперь являло собой двадцать пять акров земли, покрытой яркими цветами и маленькими деревьями, тут и там торчащими среди цветов. Он пытался представить себе, как на этой земле снова качаются стебли кукурузы.

С помощью топора Дил срубил молодые деревца. И за обеденным столом спросил у Мэри Лу, где мул.

— Умер, — ответила Мэри Лу. — Он был довольно стар уже, когда ты уехал. А потом совсем состарился, и мы его съели, когда он умер.

— Не понимаю, — сказал Дил. — Как же вы жили? Чем?

— Как видишь, как-то жили, — ответила Мэри Лу.

— Но вы же не фермеры — что вы делали?

— Том приносил время от времени какие-то продукты, рыбу, которую ловил, овощи со своего огорода. Один или два раза белок. Мы держали свиней и коптили мясо. И еще у нас есть огород.

— Как поживают родители Тома?

— Отец допился до смерти, а мать не выдержала этого и тоже умерла.

Дил кивнул:

— Да, она всегда была болезненной. А муж — он ведь был намного старше ее. Как и я — я тоже тебя старше. Но не настолько. Насколько он был старше — на пятнадцать лет? А я… да, дай угадаю. Я старше на десять лет, верно?

Она ничего не ответила. А он надеялся, что она скажет, мол, десять лет это пустяк, ничего не значит. Но она молчала.

— Я рад, что Том был рядом с вами, — сказал Дил.

— Да, он очень помогал, — ответила она.

Спустя несколько минут молчания Дил произнес: —Времена изменились, Мэри. Вам больше не нужно рассчитывать на чью-то помощь или милосердие. Завтра я отправлюсь в город разведать, что можно сделать, каких купить семян, можно ли найти мула. У меня есть кое-какие сбережения. Немного, но хватит для начала. Уинстон может пойти со мной, и я куплю ему леденцов.

— Я люблю мятные, — сказал Уинстон.

— Так давай сходим, — ответил Дил, а Мэри Лу неуверенно произнесла:

— Может, тебе не стоит с этим торопиться. До посевной еще есть время. Ты мог бы поохотиться, как обычно, или сходить на рыбалку. Можешь взять Уинстона с собой. Мне кажется, ты заслужил небольшой отдых.

— Не думаю, что несколько дней что-то решают, Мэри. Нам всем нужно время, чтобы освоиться и заново узнать друг друга.

На следующий день они шли домой с рыбалки. На влажной веревке, которую закинул за спину Уинстон, болталось несколько рыбин — не очень крупных, но вполне приличного размера, они висели на веревке, как украшения, и рубаха мальчика под ними стала мокрой. Во время рыбалки, когда удавалось поймать рыбу, Уинстон впервые проявил какие-то эмоции, волнение, радость, и теперь рыбины подпрыгивали у него на спине, а солнце играло и переливалось на их чешуе.

Дил шел чуть позади сына и, не отрываясь, смотрел на рыб. Он наблюдал, как они медленно умирали, оставшись без воды, как судорожно хватали ртом воздух. Ему хотелось помочь им, но он понимал, что не может выпустить их обратно в ручей. Не так давно он смотрел, как точно так же хватали ртом воздух здоровые мужчины, солдаты, там, в окопах — похожие на вытащенных из воды рыб.

Когда они подходили к дому, Дил увидел, что к ним приехал какой-то всадник на лошади. Мэри Лу вышла навстречу, подошла к всаднику, тот склонился к ней в седле, они о чем-то поговорили, потом Мэри Лу взялась одной рукой за седло и пошла рядом с лошадью по направлению к дому. Увидев Дила и Уинстона, она отпустила седло и просто шла рядом со всадником. Человек на лошади был высоким, худощавым, темные волосы доходили ему до плеч. Словно из-под его мятой серой шляпы волнами выливались чернила.

Когда они подошли ближе, всадник приветственно поднял руку. И в ту же секунду Уинстон завопил: «Том!» — и со всех ног бросился через поле к лошади, а рыба била его по спине и подскакивала на каждом шагу.

Они сидели за кухонным столом все вместе: Дил, Мэри Лу, Уинстон и Том Смайтс. Мать Тома была наполовину индеанка, из Чикасау, и в нем, казалось, сосредоточилась вся ее яркая красота, сочетаясь с мощью и внушительным ростом отца-шведа. Парень был ладно скроен и походил на лесного бога. Волосы струились с обеих сторон его лица, кожа напоминала лесной орех — такая же смуглая и гладкая, а руки и ноги были большими, но пропорциональными. На колене он держал шляпу.

Мальчик сидел вплотную к Тому.

Мэри Лу положила руки на стол, перед собой. Голова ее была обращена к Тому.

Дил произнес:

— Я хочу поблагодарить тебя, Том, за помощь моей семье.

— Да не за что благодарить. Ты же брал меня с собой на охоту и рыбалку. А мой отец никогда этого не делал. Он был фермером и разводил свиней. А еще он был всегда пьян. Так что всем хорошим во мне я обязан именно тебе.

— Еще раз спасибо, Том.

— Мне было нетрудно.

— У тебя, наверное, уже семья?

— Пока нет. Я объезжаю лошадей, у меня коровы и свиньи, а еще куры и отличный большой огород, но семьи пока нет. Мэри Лу сказала, тебе нужны мул и семена?

Дил посмотрел на жену. Она все это успела сказать, пока они говорили там, вдвоем. Он не был уверен, что ему это нравится. Ему не очень хотелось, чтобы все вокруг знали, что ему нужно или не нужно.

— Да, я собираюсь купить мула и немного семян.

— Ну вот что. У меня есть лошадь, объезженная — на ней можно пахать. Она, конечно, не так хороша, как мул, но вполне сгодится. И я могу продать ее задешево — действительно дешево. И у меня гораздо больше семян, чем нужно. И чем я мог бы использовать.

— Вообще-то я предпочел бы все-таки пойти в город и купить все это сам, — ответил Дил.

— Ну да, да, разумеется. Но все же подумай над моим предложением.

— Я хотел взять Уинстона с собой и купить ему леденцов.

— Отличная идея, — усмехнулся Том, — но так уж вышло… Я был сегодня утром в городе, и вот… — Он вынул из кармана рубашки, выложил на стол маленький сверток и развернул. На оберточной бумаге лежали два мятных леденца.

— Это мне? — Уинстон посмотрел на Тома.

— Тебе, — кивнул Том.

— Один съешь сегодня после обеда, — сказала Мэри Лу, — а второй оставь на завтра. Хорошо, когда чего-то можно с нетерпением ждать.

— С твоей стороны это очень любезно, Том, — сказал Дил.

— Ты должен остаться и пообедать с нами, — сказала Мэри Лу. — Дил и Уинстон наловили рыбы, а у меня есть пара картофелин, я могу все это пожарить.

— Почему бы и нет, — согласился Том, — отличное предложение. Давай я почищу рыбу…

Том приезжал практически каждый день: привел лошадь, привез семена, притащил недостающие детали для плуга. Дилу стало казаться, что он никогда не попадет в город. И он уже не был так уверен в том, что действительно хочет туда идти.

Том чувствовал себя намного увереннее и комфортнее с его домочадцами, чем он сам, и это вызывало у Дила ревность. Ему хотелось остаться наедине с семьей и найти наконец свое место. Мэри Лу и Том легко говорили друг с другом на любые темы, а мальчик потерял к луку всякий интерес. Дил нашел лук и стрелы под деревом, рядом с тем местом, где начинался лес, и отнес в коптильню. Там воздух был суше, а значит, лук лучше сохранится. Правда, Дил сомневался, что мальчик когда-нибудь вспомнит о луке.

Дил вспахал полдюжины акров земли, и на следующий день Том вывалил на вспаханную землю целый грузовик куриного помета и помогал Дилу пропалывать желтые длинношеие сорняки, сажать семена гороха и бобов, и еще они посадили немного семян арбуза и дыни канталупы.

В тот вечер они сидели перед домом, Том в кресле-качалке, Дил на стуле. Мальчик сидел прямо на земле рядом с Томом и ковырял палкой землю. Было темно, только в доме ярко горела лампа. Когда Дил смотрел через плечо, он видел, как Мэри Лу моет посуду, и ее ягодицы слегка подрагивают в такт движениям. Том один раз бросил взгляд на Мэри Лу, потом взглянул на Дила и устремил глаза в небо, словно запоминая расположение звезд.

— Мы так и не сходили на охоту тогда, до твоего отъезда, — сказал Том.

— Для тебя это много значило, да? — спросил Дил.

Том кивнул:

— Я всегда чувствовал себя здесь гораздо лучше, чем дома. Мама и папа всегда были в состоянии войны.

— Соболезную по поводу твоих родителей.

— Ничего. Все мы когда-нибудь умрем. В конце концов, это вопрос времени, а потому нужно тратить его с умом.

— Да, пожалуй, ты прав.

— Что ты скажешь о том, чтобы поохотиться? Ты и я? — спросил Том. — Давненько я не ел опоссума.

— Мне никогда особо не нравилось это мясо, — сказал Дил. — Слишком жирное.

— О нет, ошибаешься. Что я умею — так это готовить опоссума. Конечно, лучше всего взять его живым, недельку откармливать отборным зерном, а потом забить. Тогда получится самое лучшее, нежнейшее мясо. Но можно и подстрелить его на охоте, и я покажу вам, как избавиться от характерного привкуса при помощи толики уксуса и как приготовить его со сладким бататом. Тем более что бататов у меня изобилие.

— Дил любит бататы, — сказала Мэри Лу.

Дил повернулся к ней.

Она стояла в дверном проеме, вытирая полотенцем тарелку.

— Это хорошая идея, Дил, — сказала она. — Сходите на охоту. Я бы хотела научиться готовить мясо опоссума. Вы с Томом — как в былые времена.

— Я уже очень давно не ел бататы, — произнес Дил.

— Вот и еще одна причина согласиться, — сказал Том, улыбаясь.

Мальчик подал голос:

— Я тоже хочу пойти.

— Знаешь, это, конечно, здорово, — Том снова улыбнулся, — но я бы хотел, чтобы на этот раз мы пошли с Дилом вдвоем. Когда я был ребенком, Дил учил меня в лесу всему. И я хотел бы пойти с ним как в старые добрые времена. Ладно, Уинстон? Ты не будешь возражать?

Уинстон подумал, что все совсем не ладно и что он очень даже возражает, но все-таки буркнул:

— Не буду.

Этой ночью, лежа рядом с Мэри Лу, Дил сказал:

— Мне нравится Том, но все-таки я бы хотел, чтобы он не приходил так часто.

— Вот как?

— Я вижу, как относится к нему Уинстон, все понимаю и ничего не имею против. Но мне нужно поближе узнать Уинстона. Черт… Я никогда не знал его хорошо. Я и тебя не знал, Мэри Лу. Я должен вам кучу времени. Огромную кучу времени. Правильного времени.

— Я не понимаю, о чем ты, Дил.

Некоторое время он молчал, пытаясь подобрать нужные слова. Он знал, что чувствовал, но описать это словами было трудно.

— Я знаю, ты думала, меня больше нет. Я знаю, мое возвращение стало для тебя неожиданностью, и возможно — не самой приятной. Но у нас есть шанс, Мэри Лу, обрести то, что нам нужно.

— А что нам нужно?

— Любовь, Мэри Лу. Любовь. У нас никогда не было любви.

Мэри Лу лежала молча.

— Я просто думаю, — продолжал Дил, — что нам нужно время — наше собственное время, которое мы должны проводить семьей, без никого. Пока. А потом уже можно и Тома. Ты понимаешь, о чем я?

— Наверно.

— Я даже не чувствую себя хозяином в доме. Я еще не был в городе, и никто не знает, что я вернулся.

— Ты скучал по кому-нибудь в городе?

Дил довольно долго обдумывал ответ:

— Нет. Но я скучал по тебе и Уинстону. И я должен восстановить нормальный ход вещей. Мне нужно возобновить связи, возможно, я смогу получить кредит в лавке, что-нибудь купить из того, что понадобится в следующем году. Но самое главное — я хочу быть здесь, с тобой. Я хочу говорить с тобой. Вы с Томом прекрасно общаетесь. Мне жаль, что мы с тобой не можем говорить так же легко. Нам нужно научиться разговаривать друг с другом.

— Да просто Том болтун. Настоящее трепло. Он может говорить о чем угодно часами — и при этом не сказать ничего дельного. Ты никогда не был говоруном, Дил… Почему вдруг теперь?

— Я хочу, чтобы ты слышала меня и чтобы я слышал тебя, чтобы мы говорили не только о каталогах семян, или «передай мне бобы», или «в лесу пожар», или «прекрати храпеть». В этом есть что-то неправильное. Я больше так не хочу. И не хочу, чтобы Том бывал здесь сейчас. Я хочу, чтобы у нас было время только для нас троих — тебя, меня и Уинстона. Вот и все.

Дил почувствовал на ее стороне кровати какое-то движение. Он повернулся к ней и увидел, что она задрала ночную рубашку выше груди. Грудь у нее была полная и круглая, она выглядела очень привлекательно, а волосы на лобке в темноте казались очень густыми.

— Возможно, — сказала она, — как раз сегодня мы можем начать узнавать друг друга поближе.

Во рту у него пересохло. Он с трудом смог выдавить из себя:

— Хорошо.

Руки дрожали, когда он расстегивал пижамные штаны, а она широко развела ноги, и он вошел в нее сверху. Всего минута — и он кончил.

— О Боже, — простонал он и почти потерял сознание, пытаясь удержать на локтях вес своего тела.

— Как это было? — спросила она. — Я все еще на что-то гожусь?

— Ты прекрасна. Но я… у меня все получилось слишком быстро. О, детка, просто… просто я так долго… прости меня.

— Ничего, — она легонько похлопала его по спине, а потом крутанулась под ним, показывая, что хочет, чтобы он вышел из нее.

— Я способен на большее, — сказал Дил.

— Завтра ночью.

— Завтра ночью мы с Томом идем на охоту. Он приведет собаку, и мы пойдем на опоссума.

— А, точно. Ну, значит, следующей ночью.

— Да, следующей, — сказал Дил. — Послезавтра.

Он откинулся назад на кровати, застегнулся и попытался понять, что чувствует, стало ему лучше или хуже. Он почувствовал облегчение. Но с ее стороны он не почувствовал ни малейшего желания. Она была все равно что дырка в матрасе.

Том привел собаку, принес винтовку 22-го калибра и мешок. Дил вынул двустволку из тайника в туалете и нашел, что она в прекрасном состоянии. Он взял к ней целый мешок патронов. Патроны были старые, но у Дила не было ни малейшего повода сомневаться в их пригодности: они хранились вместе с оружием, а оно было в полном порядке.

Небо было чистым, и хотя звезды отсутствовали, а луна была похожа на тонкий серп, вырезанный из свежего куска мыла, было так светло — что видно землю под ногами. Мальчик уже спал, а Дил, Том и Мэри Лу стояли перед домом и вглядывались в ночь.

— Присматривай за ним, Том, — сказала Мэри Лу Тому.

— Присмотрю, — обещал Том.

— Позаботься о нем как следует.

— Конечно, обязательно.

Дил и Том только начали свой путь в направлении леса, как их внимание было привлечено какой-то тенью: они увидели, как сова, то и дело ныряя к самой земле, схватила жирную мышь и понесла ее в клюве. Собака бежала за совиной тенью, которая бесшумно скользила по земле.

Они смотрели, как сова поднимается со своей добычей все выше и выше в небо, и Том произнес:

— Нет ничего бесспорного в мире, правда?

— Особенно, если ты мышь, — добавил Дил.

— Жизнь может быть очень жестокой, — сказал Том. Дил возразил:

— Никакой жестокости со стороны совы тут нет. Сова просто хотела есть. Это борьба за жизнь — ничего больше. У людей все по-другому. У людей вообще все не так, как у всех, за исключением, может, муравьев.

— Муравьев?

— Только люди и муравьи убивают и воюют просто потому, что они это могут. Люди придумывают тысячу благородных причин, произносят пламенные речи и приводят кучу поводов, но в основе всего — то, что мы этого хотим и мы это можем.

— Тут есть о чем поговорить, — сказал Том.

— Человек не может быть счастлив, если он не убивает и не разрушает все на своем пути. Когда видит что-то красивое, что ему не принадлежит, он хочет добыть это, поймать, испортить и в конечном итоге уничтожить. Красота привлекает его — и он ее убивает.

— Дил, у тебя странные мысли, — сказал Том.

— О да, это точно.

— Мы собираемся убивать. Но мы собираемся сделать это, чтобы поесть. Мы не совы и не едим мышей. Мы хотим убить большого опоссума и съесть его со сладким бататом, — закончил Том.

Они смотрели, как собака вбегает в темный лес, маячивший впереди.

Когда они добрались до края леса, тени деревьев исчезли. В лесу было совершенно темно, глаз выколи, только кое-где, где ветки были особенно тонкими, — чуть светлее. Они направились к этим светлым местам, нашли след и пошли по нему. Они шли и шли, и становилось все темнее. Дил поглядел наверх: так и есть, на небе появилось черное облако.

Том сказал:

— Черт, похоже, быть дождю. И откуда оно взялось?

— Будет ливень, — сказал Дил. — Проливной дождь, под которым моментально становишься мокрым, прежде чем сообразишь, где можно найти сухое местечко.

— Ты так думаешь?

— Я знаю. Я видел много дождей. И каждый раз начинается все именно так. Говорю тебе, это облако выплачет все глаза и пойдет дальше. Но грозы не будет, даже молний не будет.

Словно в подтверждение его слов из тучи начал хлестать ливень. Не было ни грома, ни молнии, но дождь лил очень сильный и холодный, и ветер буквально сбивал с ног.

— Я знаю хорошее место неподалеку, — сказал Том. — Там можно спрятаться под деревом, и там есть бревна, чтобы сидеть. Я даже убил там парочку опоссумов.

Они спрятались под деревом и, сидя на поваленном бревне, пережидали дождь. Это был дуб, старый, огромный, с толстыми ветками и широкими листьями, которые закрывали собой небо, — под ними дождь почти не чувствовался.

— Собака убежала далеко в лес, — сказал Дил. Он положил ружье рядом с собой и уронил руки на колени.

— Он ищет опоссума. Мы услышим его голос, его невозможно не услышать.

Том поправил на коленях винтовку 22-го калибра и взглянул на Дила, который был погружен в свои мысли.

— Иногда, — сказал Дил, — когда мы сидели в окопах и ждали, сами не зная чего, шел дождь, окопы заливало водой, вокруг плавали большие крысы, и мы ловили и ели их. Мы были очень голодны.

— Крыс?

— Да. Они на вкус почти такие же, как белки. Не то чтобы очень вкусные, но и не такие уж противные. А что белки? Белки, в сущности, те же древесные крысы.

— Вот как?

Том пошевелился, и Дил повернулся к нему.

Винтовка 22-го калибра все еще лежала у Тома на коленях, но теперь Дил увидел, что ее ствол смотрит прямо на него. Дил начал было говорить что-то вроде: «Эй, дружище, что ты делаешь?» — но в этот момент он понял то, что должен был, но не хотел понимать раньше.

Том собирался его убить.

Он с самого начала собирался его убить. С той самой минуты, когда Мэри Лу шла по полю рядом с его лошадью, они хотели его убить. Вот почему они не пускали его в город: его ведь считают погибшим, никто бы его не хватился, и не было бы никакого расследования.

— Я знал, — сказал Дил. — И я не знал.

— Я должен, Дил. Ничего личного — я прекрасно к тебе отношусь, и ты много сделал для меня. Но я должен. Она не оставила мне выбора. Двадцать второй калибр — негусто, но вполне хватит.

Дил спросил:

— Уинстон… он ведь не мой сын, да?

— Не твой.

— У него родинка на лице. И я теперь отчетливо помню, что когда ты был мальчишкой — я видел у тебя такую же. Она у тебя под волосами, да?

Том не отвечал. Он отступил назад, прицеливаясь, и потому оказался уже за пределами полога дубовых листьев, дождь обрушился на него, заливая потоками воды его шляпу, размазывая по лицу черные волосы.

— Ты был с моей женой, когда тебе было восемнадцать, а я даже не подозревал об этом. — Дил улыбнулся, как будто действительно думал, что это смешно. — Для меня ты был ребенком — вот и все.

— Ты слишком стар для нее, — глядя сквозь прицел винтовки, произнес Том. — И никогда не уделял ей внимания. Я был с ней все время с тех пор, как ты ушел. Я был с ней даже в тот момент, когда ты вернулся. Я просто выскочил тогда с другой стороны дома. Черт, Дил, там, в шкафу, моя одежда — а ты этого даже не заметил! Ты чертовски здорово разбираешься в погоде. Но ни хрена не понимаешь ни в женщинах, ни в мужчинах.

— Я не хочу понимать, потому иногда и не понимаю. А вообще мужчины и женщины разные бывают, не все одинаковые… Ты когда-нибудь убивал человека, Том?

— Ты будешь первым.

Дил смотрел на Тома, а Том смотрел на Дила сквозь прицел своей винтовки 22-го калибра.

— Это трудно, Том. С этим трудно жить — даже если человек тебе незнаком, — сказал Дил. — Я много убивал. Они приходят, когда я закрываю глаза. И каждый раз умирают снова, и я каждый раз умираю вместе с ними.

— Вот только не надо жалостливых историй. Я не верю, что ты придешь меня навестить, когда умрешь. Совсем не верю.

Из-за дождя фигура Тома стала расплывчатой, потеряла четкие очертания. Дил мог видеть только его силуэт.

— Том…

Пуля 22-го калибра попала Дилу в голову. Он опрокинулся навзничь, и дождь с остервенением набросился на его лицо. Перед тем как погрузиться в кромешную темноту, Дил подумал: «Как прохладно и чисто!»

Дил смотрел через бойницы, проделанные в металлическом заграждении на краю окопа. Он не видел ничего, кроме темноты, — за исключением тех моментов, когда в небе ослепительно вспыхивали молнии и освещали сельский пейзаж. Гром гремел так громко и оглушительно, что порой его невозможно было отличить от выстрелов орудий, снаряды которых рвались со страшным грохотом тут и там, укладывая направо и налево бегущих солдат, как тряпичных кукол.

Дил увидел фигуры. Они двигались по полю, как колонна призраков. Вытянувшись в одну длинную серую линию, они все приближались, и приближались, и приближались. Он высунул винтовку в отверстие бойницы и прицелился, прозвучала команда — и они начали стрелять. Застрекотали пулеметы, окрашивая поле боя в красный цвет беспорядочными вспышками огня. Фигуры стали падать. Лица тех, кто шел в наступление, в этом дьявольском красном освещении были видны теперь отчетливо, а когда снова вспыхивала молния, они, казалось, вибрировали. Ревели орудия, гремел гром, кашляли надрывно пулеметы, щелкали винтовки, кричали люди.

Уцелевшие немцы преодолели поле и попрыгали за железное ограждение прямо в окопы. Началась рукопашная. Дилу пришлось пустить в ход свой штык. Он ткнул им в молодого немецкого солдата, такого тщедушного, что форма на нем висела, будто полупустая. Когда немец болтался там, на конце штыка винтовки Дила, снова вспыхнула молния, и в ее свете Дил отчетливо увидел белесый пушок на его подбородке. А на детском личике появилось такое выражение, будто тот внезапно понял, что все происходящее здесь и сейчас вовсе не является увлекательной и грандиозной игрой.

И тут Дил закашлялся.

Он все кашлял и кашлял и не мог вдохнуть. Попытался подняться, но сначала ничего не вышло. Потом все-таки сел, и грязь стекала по его лицу и телу, а дождь поливал его неистово сверху. Дил выплюнул изо рта грязь и землю и вдохнул полной грудью. Дождь умыл его лицо и волосы.

Он не знал, сколько просидел там, под дождем, заново учась дышать. Но дождь наконец перестал.

Он ранен в голову.

Дил поднял руку к голове и коснулся раны — на пальцах остались следы крови. Он снова тронул рану, убрав волосы со лба, — там был след от пули, углубление, но пуля прошла навылет, наискосок, через мягкие ткани, не затронув кости черепа. Дил потерял много крови, но сейчас кровотечение остановилось — грязь в могиле заполнила рану и остановила кровь. Могила, довольно мелкая, скорее всего, была вырыта накануне — все было спланировано заранее, но дождь спутал планы. Дождь намочил землю, и в темноте Том закопал Дила не слишком глубоко. Недостаточно глубоко и недостаточно тщательно. Он мог дышать — его нос был свободен. А земля была слишком мягкой и не смогла его удержать. И вот теперь он сидел, а земля оползала с него большими кусками, шлепаясь рядом.

Дил попытался вылезти из могилы, но был слишком слаб, и ничего не получилось, он только ворочался в скользкой мокрой грязи и в результате так и замер лицом вниз, не в силах пошевелиться. Когда он смог наконец поднять голову, дождь прекратился, облака рассеялись и на небе ярко сияла луна.

Дил кое-как выкарабкался из своей могилы и пополз к бревну, где они сидели с Томом. Его ружье было все там же, где он упал, — за бревном. Том или забыл о нем, или не позаботился. У Дила не было сил его поднять.

Дил сел, привалившись к бревну спиной, и сидел, держась за голову и разглядывая землю вокруг. Одна смелая змейка скользнула по его ботинку и скрылась в темноте леса. Дил наклонился, протянул руку и взял ружье. Оно было мокрым и холодным. Он переломил ружье, два патрона выскочили и упали на землю — он не пытался их искать. Заглянул в ствол — чисто. Не заботясь о выскочивших патронах, он зарядил два новых из мешка с боеприпасами.

Глубоко вздохнул. Поднял с земли два влажных листа и приложил к ране — они тут же прилипли. Затем Дил встал и поплелся к дому, а листья, прилипшие к крови на его лбу, делали его похожим на лесное божество в венце.

Дил шел, пошатываясь, медленно, словно на прогулке. Наконец он выбрался из леса на дорогу, ведущую через поле. Дождь совсем прекратился, снова стало светло, и начал дуть слабый ветер. Земля после дождя сильно пахла — совсем как там, во Франции, когда была гроза и сверкали молнии, и солдаты наступали… Запах влажной земли смешивался с резким запахом пороха, а в результате получался запах смерти.

Дил шел, пока не увидел очертания дома, черного, словно сгоревшего. Дом казался очень маленьким, еще меньше, чем раньше: будто все, что имело когда-то для Дила значение и смысл, продолжало сжиматься и уменьшаться в размерах. Собака вышла навстречу, но он не обратил на нее внимания, и она убежала прочь, к деревьям, которые остались у него за спиной.

Он подошел к двери и распахнул ее ударом ноги. Дверь открылась со скрежетом и грохотом и стукнулась о стену. Дверь спальни была открыта, и он вошел. Окно распахнуто, лунный свет освещал комнату так, что было видно все как днем, и Дил увидел Тома и Мэри Лу, они занимались любовью, и тут же вспомнил то краткое соитие, что было у него с ней, как она позволила отыметь ее, чтобы не говорить больше о Томе. Он понял, что тогда она дала ему себя, чтобы защитить то, что было у них с Томом. Внутри у Дила что-то надломилось, и он знал, это сломалось самое главное, что делает человека человеком.

Он смотрел на них в упор, а они увидели его и замерли. Мэри Лу сказала: «Нет». Том поспешно выскочил из нее, чуть помедлил, голый, как сама природа, на середине кровати, и скользнул в окно, как лиса в нору. Дил нажал на курок, пуля съела часть подоконника, но Том успел выскочить и убежать. Мэри Лу закричала. Она рывком вскочила с кровати, но не могла стоять — ноги не держали ее от ужаса, она упала на пол и начала отползать в сторону, повторяя его имя. Что-то темное поднималось с самых глубин души Дила, и этому темному нельзя было противостоять. Окровавленный лист упал с его лба. Дил поднял ружье и выстрелил. Выстрел разворотил ей грудь и отбросил к стене, чуть пониже подоконника.

Дил смог хорошо разглядеть ее: глаза открыты, рот тоже. А ее волосы и простыня потемнели от крови.

Он перезарядил ружье, засунув в боек два новых патрона из боезапаса, и пошел в комнату мальчика, которая была напротив спальни. Дверь снова распахнул ногой. Когда он вошел, Уинстон, одетый в пижаму, выбирался через окно. Дил выстрелил, но попал только в шарик на спинке кровати. Мальчик же, как и его отец, ловко умел прыгать через окна.

Дил выглянул в открытое окно и огляделся.

Мальчик бежал по залитому лунным светом полю, как заяц, петляя в направлении леса и города. Дил вылез через окно и погнался следом. И тут увидел Тома. Том убегал в правую сторону, туда, где раньше было большое ущелье и заросли ежевики. Дил побежал за ним. Он бежал все быстрее. Он чувствовал себя солдатом, который бежит в атаку и ждет, когда пуля сразит его и все кончится.

Дил приближался к цели. Том был разут, и это работало против него: он хромал. Вероятно, его ноги были изранены камнями, шипами и колючей травой. Лунная тень Тома переломилась и поднялась высоко, будто душа попыталась оторваться от тела хозяина.

Том ворвался в ущелье, с трудом продираясь сквозь заросли ежевики, и побежал вниз. Дил — за ним. Было влажно и свежо после недавнего дождя. Дил видел, как Том пытался забраться наверх с противоположной стороны ущелья, там, где заросли ежевики особенно густы. Дил пошел в том направлении и, когда подошел поближе, увидел, что Том запутался в колючих ветках. Ветки вцепились в его руки и ноги и крепко держали, будто он был прибит гвоздями. Чем сильнее сопротивлялся Том, тем глубже впивались в его кожу шипы и тем прочнее он застревал. Том продолжал крутиться и дергаться и в конце концов оказался беспомощным, вися на ветках ежевики чуть повыше того места, где стоял Дил, одна рука вытянута, вторая прижата к животу, как муха в паутине или рождественский подарок в упаковке. Подарок для того, что так любят делать люди и муравьи.

Он тяжело дышал.

Дил склонил голову набок, словно собака, внимательно разглядывающая что-то перед собой:

— Ты плохо стреляешь, Том.

— Это не повод, чтобы убивать меня, Дил.

— Поводы не нужны. Я просто человек, — сказал Дил.

— Да какого черта, Дил, что ты несешь! Я прошу, не убивай меня. Я умоляю тебя! Она думала, что ты мертв, давно мертв. Она просто хотела, чтобы мы были вместе, — она и я.

Дил глубоко вдохнул и попробовал воздух на вкус. Еще секунду назад такой чистый и свежий, теперь он горчил.

— Мальчишка ушел, — сказал Дил.

— Иди за ним. Иди, если хочешь, но только меня не убивай!

Улыбка перекосила лицо Дила.

— Маленькие мальчики должны вырастать в больших мужчин, — сказал он.

— Но в этом нет никакого смысла, Дил! Ты не имеешь права!

— Никто из нас не имеет права, — ответил Дил.

Он вскинул ружье и выстрелил. Голова Тома откинулась назад, и тело его обвисло на ветках над краем ущелья.

Мальчишка был шустрый — гораздо более шустрый и ловкий, чем его отец. Дил видел, куда бежал мальчик, нашел много его следов, отпечатки босых ног на мокрой земле, четко видимые в лунном свете, примятую траву там, где он переводил дух… должно быть, он уже достиг леса, а может, и города. Дил это знал. И это уже не имело никакого значения.

Дил уходил все дальше от леса по полю, пока не приблизился к Блинной скале. Она была сложена из плоских, лежащих друг на друге огромных камней и издалека походила на стопку блинов — отсюда и название. А он и забыл про нее.

Дил подошел к скале и внимательно рассматривал ее передний край. Примерно двадцать футов в высоту, от земли до вершины. Дил вдруг вспомнил, как когда-то, когда был пацаном, отец говорил ему: «Спартанский мальчик преодолел бы эту высоту примерно за три минуты. Я тоже забираюсь на эту скалу примерно за три минуты. Посмотрим, на что способен ты, сынок». Дил никогда не добирался до вершины за три минуты, хотя и пытался, раз за разом. Почему-то это было важно для его отца, по каким-то непонятным личным причинам. И ведь Дил позабыл об этом.

Дил прислонил ружье к скале, разделся и снял обувь. Разорвал рубашку и сделал из нее перевязь для ружья, закинул ружье на голое плечо, повесил на другое голое плечо мешок с патронами и полез. Он добрался до вершины. Он не знал, сколько времени это заняло, но предполагал, что приблизительно три минуты. Теперь он стоял на вершине Блинной скалы и вглядывался в ночь. Отсюда был виден его дом. Он уселся, скрестив ноги, и положил ружье себе на бедра.

Посмотрел на небо.

Звезды были такими же яркими, как и всегда, а черное пространство между ними — таким же черным и бездонным. Если бы человек мог — он бы посрывал с неба звезды, думал Дил.

Он сидел и задавал себе вопрос, сколько сейчас времени. Луна уже опустилась ближе к Земле, но еще не так, чтобы потянуть за собой солнце. Дилу казалось, он сидит так уже несколько дней. Иногда он задремывал, и во сне был муравьем, одним из множества муравьев, и двигался с другими муравьями к отверстию в земле, из которого валил дым и вылетали сполохи огня. Вместе с другими муравьями он оказался внутри этого отверстия и продолжал путь к огню. Цепочкой, по одному. Идущие прямо перед ним муравьи один за другим превращались в огне в черные угольки, и он с нетерпением ожидал своей очереди. Когда же наступила его очередь, он проснулся и посмотрел на залитое лунным светом поле.

Он увидел, как со стороны его дома по полю скачет всадник. Лошадь под ним была похожа на большую собаку — настолько крупным был этот человек. Дил давным-давно не видел его, но сразу догадался, что это Лобо Коллинз. Шериф. Он был шерифом еще до отъезда Дила.

И теперь Дил наблюдал, как Лобо скачет по полю, приближаясь к нему, и у него не было никаких мыслей на этот счет.

Встав так, чтобы Дил не мог его подстрелить, Лобо остановился, слез с лошади и снял притороченную к седлу винтовку.

— Дил, — крикнул он, — я Лобо Коллинз, шериф!

Голос Лобо летел по полю, не встречая препятствий, громкий и ясный. Будто они сидели совсем рядом. Было так светло, что Дил видел кончики его усов.

— Твой парень прибежал и рассказал, что тут случилось.

— Он не мой парень, Лобо.

— Это все знали, кроме тебя, но это же не повод творить то, что ты натворил. Я был в ущелье, видел Тома.

— Они все еще мертвы, я полагаю.

— Тебе не стоило это делать, Дил. Но она была твоей женой, а он с ней путался; думаю, это может служить неким оправданием, и присяжные примут во внимание. Тебе стоит подумать, Дил, у тебя хорошие шансы.

— Он стрелял в меня, — сказал Дил.

— Тем более. Это в корне меняет дело. Почему бы тебе не бросить оружие, не спуститься ко мне и не сдаться? Мы вместе поедем в город и там разберемся, что к чему и что можно со всем этим сделать.

— Я был мертв еще до того, как он выстрелил в меня.

— Что? — Лобо встал на одно колено, он придерживал винчестер рукой на колене, а другой рукой по-прежнему держал уздечку.

Дил поднял ружье. Теперь он сидел прямо за камнем, дуло его ружья смотрело в небо.

Лобо произнес:

— Лучше выходи, Дил. Твоя пуля не достанет меня, а я могу тебя подстрелить. И стреляю я метко — могу попасть в задницу мухе, что летает на Луне.

Дил встал:

— Да, я слишком далеко, чтобы ты мог попасть в меня, Лобо. Что ж, я, пожалуй, придвинусь немного ближе, чтобы устранить это досадное обстоятельство, — сказал он.

Лобо поднялся с колен и бросил поводья. Лошадь не тронулась с места.

— Не будь дураком, Дил. Не будь дураком, черт тебя дери!

Дил пристроил ружье на плечо и начал спускаться с той стороны, где камни закрывали его и где Лобо не мог видеть его передвижений. Спускался он быстрее, чем поднимался, и даже не замечал, что камни сдирают кожу с коленей и голеней.

Когда Дил обошел камни, Лобо стоял почти на том же месте, только чуть отошел от лошади, держа наготове винчестер. Он стоял и смотрел, как приближается к нему Дил, голый и растерзанный. Потом сказал:

— Дил, это абсурд. В этом нет ни малейшего смысла. Я не видел тебя много лет, а сейчас должен смотреть на тебя через прицел винчестера. Дил, в этом нет смысла.

— Ни в чем нет смысла, — произнес Дил. Он пошел еще быстрее, на ходу вздергивая затвор.

Лобо постоял еще немного, потом поднял винчестер к плечу и сказал:

— Последнее предупреждение, Дил.

Дил не останавливался. Он опустил ружье к бедру и нажал на курок. Раздался выстрел, пули пролетели широкой дугой и упали на траву перед Лобо.

И тогда выстрелил Лобо.

Дилу показалось, что его толкнули. Да, так это и выглядело. Будто кто-то невидимый оказался рядом и сильно толкнул в плечо. Дальше он обнаружил, что лежит на траве и смотрит на звезды. Он чувствовал боль. Но это была совсем не та боль, какую он чувствовал тогда, когда понял, кто он на самом деле.

Мгновение спустя кто-то вынул ружье из его рук. Лобо опустился на колени рядом с ним, держа в одной руке винчестер, а в другой — ружье Дила.

— Я убил тебя, Дил, — сказал он.

— Нет, — Дил выплюнул изо рта кровь. — Нет. Для того чтобы убить, нужно, чтобы человек был жив. А я не был живым.

— Думаю, я подрезал тебе легкое, — сказал Лобо, будто немного гордясь своей меткостью. — Не надо было делать того, что ты сделал. Хорошо, что мальчик смог убежать. Он ни в чем не виноват.

— Просто еще не пришла его очередь.

Грудь Дила заполнялась кровью. Будто кто-то вставил ему в рот шланг и вливал через него кровь. Он пытался что-то сказать, но не получалось. Он только закашлялся, и немного теплой крови выплеснулось ему на грудь. Лобо приподнял его голову и положил себе на колени, чтобы ему было легче дышать.

— Твои последние слова, Дил.

— Посмотри туда, — сказал Дил.

Глаза Дила были устремлены вверх, на небо, и Лобо посмотрел туда же. Он увидел ночь, и звезды, и луну.

— Посмотри туда. Ты видишь это? — прохрипел Дил. — Звезды падают.

Лобо ответил:

— Нет, Дил, не падают, — но когда он обратил свой взгляд на Дила, тот был уже далеко.

Перевод: Марина Тогобецкая

Складной человек

Joe R. Lansdale, "The Folding Man", 2010

Они возвращались с вечеринки, посвященной Хеллоуину, и уже давно сняли свои маски. Кроме Гарольда, никто не пил, да и он был не настолько пьян, чтобы ничего не видеть вокруг себя, — лишь настолько, чтобы почти лежать на заднем сиденье и по какой-то неизвестной причине повторять клятву верности флагу, которую он толком не помнил. Он вставлял ее в куплеты государственного гимна, а когда тот закончился, принялся горланить клятву бойскаута — он успел ее выучить до того, как его выперли из организации за поджог соседского сарая.

Несмотря на то, что Уильям, сидевший за рулем, и Джим, сидевший впереди рядом с ним, были совершенно трезвыми (как и положено баптистам), они тоже находились в состоянии послепраздничной эйфории. Они кричали, свистели и размахивали руками, а Джим спустил штаны и показал задницу черной машине с монахинями, которую они как раз обгоняли.

Странно было видеть такую машину на дороге. Джим не мог определить ее марку. У нее был какой-то зловещий вид. Она напомнила ему автомобили из старых фильмов — на таких, визжа шинами на поворотах, ездили гангстеры. Только эта была еще больше, с широкими окнами, через которые он видел монахинь — ну или, по крайней мере, мог различить, что это монахини: в машине словно расположилась целая стая пингвинов.

А произошло это так. Они нагоняли черную машину, и Джим сказал Уильяму:

— Дружище, давай к ним поближе, я им сейчас жопу покажу.

— Но они же монахини!

— Вот в этом-то и прикол, — сказал Джим.

Уильям повернул руль вправо, а Гарольд на заднем сиденье завопил:

— Большой Каньон! Большой Каньон! Покажи им Большой Каньон… Слушайте, а вы видите…

Джим спустил штаны и забрался с ногами на сиденье, так, чтобы его задница оказалась напротив окна. Когда они проезжали мимо монахинь, Уильям нажал на кнопку, и стекло опустилось. Джимова задница вывалилась наружу — торчащая из окна подрагивающая луна.

— Они смотрят? — спросил Джим.

— Смотрят, — сказал Уильям. — Только они, похоже, не очень-то удивились.

Джим натянул штаны, сел нормально и посмотрел в окно. Точно, совсем не удивились. Затем произошла странная вещь: одна из монахинь показала ему средний палец, остальные последовали ее примеру.

— Ни фига себе! Вот это монахини, — воскликнул Джим.

Теперь он смог их хорошо рассмотреть — фары выхватили из сумрака их лица, уродливые, как смерть от заразной болезни, и суровые, как погодные условия. Особой красотой отличалась та, что сидела за рулем. От такого лица часы остановятся и пойдут в обратную сторону, а дерьмо поползет вверх по кишкам.

— Ты это видел? Они мне палец показали, — сказал Джим.

— Видел, — кивнул Уильям.

Гарольд наконец вспомнил все слова гимна и теперь самозабвенно пел его, после последнего куплета без всякой паузы переходя снова к первому.

— Во имя всего святого, — взмолился Уильям. — Гарольд, заткнись.

— Знаешь что, — сказал Джим, глядя в зеркало заднего вида. — Кажется, они поехали быстрее. Они нас догоняют. Черт, а вдруг они наш номер хотят записать? А вдруг уже записали? Если они позвонят в полицию, моей провинившейся заднице не поздоровится.

— Ну, если они еще не записали номер, — сказал Уильям, — то и не запишут. Моей детке есть что показать.

Он надавил на педаль газа. Машина зарычала, будто ей не понравилось такое обращение, и рванулась вперед.

— Эй, да вы обалдели, что ли?! — завопил Гарольд с заднего сиденья.

— Пристегнись, раззява, — сказал Джим.

Машина Уильяма пожирала дорогу. Она взлетела на холм и нырнула вниз, словно дельфин, катающийся на океанской волне. Джим подумал: «Пока, пингвины», — и посмотрел назад. Автомобиль с монахинями был уже на гребне холма, его фары злобно сверкнули. Он набирал скорость и двигался почти неуловимыми для глаза рывками, как будто исподтишка воровал пространство.

— Вот это да! — удивился Уильям. — А их катафалк тоже кое-что может. Эти тетки неплохо жмут.

— Какая у них машина? — спросил Джим.

— Черная, — сказал Уильям.

— Ха! Тоже мне знаток.

— А ты сам-то знаешь?

Джим не знал. Он снова посмотрел назад. Машина с монахинями была уже близко: черный, блестящий под луной зверь на колесах нависал над машиной Уильяма, его фары заливали салон ярким белым светом. Джим ощущал себя рыбкой в аквариуме, который поставили посреди театральной сцены.

— Да что у них там под капотом?! — воскликнул Уильям. — Гипердрайв?

— Эти монахини, — сказал Джим, — они, похоже, серьезно настроены.

— Поверить не могу. Они у меня на бампере сидят.

— Притормози. Это заставит их сбросить скорость.

— Нельзя — слишком близко, — проговорил Уильям. — Как бы кишки по дороге не размазать.

— Разве монахини так могут поступать?

— Эти могут.

— А! — сказал Джим. — Я понял. Хеллоуин. Это не настоящие монахини.

— Тогда давайте зададим им жару! — крикнул Гарольд и, когда монахини стали обгонять их справа, опустил окно. Стекло на машине монахинь тоже ушло вниз, Джим повернулся посмотреть — монахиня и правда была уродливой, даже еще уродливей, чем он думал. Она выглядела не очень-то живой, и ее одеяние было не черно-белым, а лилово-белым. Или это так казалось из-за лунного света и света фар. Губы монахини разошлись, открывая зубы — длинные и такие желтые, как будто она смолила сигареты десять жизней подряд. Один ее глаз был похож на протухшую фрикадельку, а ноздри смотрели вперед, словно пятак у свиньи.

Джим сказал:

— Это не маска.

Гарольд высунулся из окна и, размахивая руками, завопил:

— Ты такая уродина, что тебе, наверно, приходится ловить трусы по всей комнате, чтобы их надеть!

Гарольд продолжал распинаться, и некоторые из его фразочек вполне соответствовали действительности, как вдруг одна из монахинь, та, что сидела ближе всего к окну, привстала и потянулась к Гарольду. В руках у нее оказался обрезок доски — или, скорее, бруска сечением два на четыре дюйма. Рукава ее монашеского одеяния задрались выше локтей, и Джим заметил, что руки у нее тонкие, как палки, и бледные, как рыбье брюхо, а сами локти узловатые и сгибаются не в ту сторону.

— Быстро залезь обратно! — крикнул Джим Гарольду.

Гарольд взмахнул руками и проорал что-то еще, но тут монахиня ткнула бруском, который из-за неправильности ее локтей врезался в его голову под странным углом. Раздался хруст — то ли бруска, то ли черепа Гарольда, — и он упал вперед, животом на опущенное окно. Его колени колотились о дверь, задница висела в футе от пола, одна нога болталась в воздухе. Асфальт срывал кожу с его пальцев.

— Монахиня ему двинула, — сказал Джим. — Доской.

— Что? — не расслышал Уильям.

— Ты глухой? Она ему двинула.

Джим отстегнул ремень безопасности, перегнулся назад и втащил Гарольда за рубашку обратно в машину. Голова Гарольда выглядела так, будто ее раздавили в тисках. Повсюду была кровь.

Джим сказал:

— Уил, кажется, он мертв.

БАМ!

Джим подпрыгнул от неожиданности. Отпустив Гарольда, он вернулся на свое сиденье и посмотрел в окно. Монахини ехали так близко, что смогли достать доской до машины Уильяма. Черный монстр упорно прижимался к их борту.

Еще один взмах доски — и боковое зеркало разлетелось вдребезги.

Уильям попытался вырваться вперед, но машина монахинь держалась рядом, оттесняя его влево. Потом они ударили Уильяма в борт, его развернуло и бросило на обочину. Машина сделала боковое сальто и скатилась с насыпи в лес, разбрасывая листья, хвою и грязь.

* * *

Джим пришел в себя, лежа на спине возле машины. Он пошевелился, и все завертелось, затем медленно собралось вместе и обрело привычные очертания. Его выбросило из автомобиля, как и Уильяма, который валялся неподалеку. Сама машина лежала на крыше, колеса еще вращались, из-под капота вырывались облачка пара — чистые, как отбеленный хлопок. Постепенно колеса остановились, словно старые часы, у которых кончился завод. Лобового стекла не было, три из четырех дверей сорвало и разбросало по сторонам.

Автомобиль монахинь стоял на обочине. Его двери открылись, и монахини вышли. Их было четверо. Они были ненормально высокими, а их колени, как и локти, сгибались не в ту сторону. Наверняка это сказать было нельзя из-за их длинных одеяний, но было похоже на то — да и их безобразные локти наводили на эту мысль. Они стояли на дороге в свете луны, бледные, как пельмени. Их зубы, казалось, выросли еще больше, спины были согнуты, как большие луки, а свиные ноздри жутко и не к месту смотрелись на крючковатых ведьминых носах. Одна из них держала в руках обрезок доски.

Джим подполз к Уильяму, который пытался сесть.

— Живой? — спросил он.

— Да вроде, — произнес Уильям и дотронулся пальцем до кровоподтека на лбу. — Я отстегнул ремень безопасности прямо перед тем, как они в нас воткнулись. Глупо. Не знаю почему. Наверное, хотел выбраться из машины. Голова совсем не варит.

— Смотри, — сказал Джим.

Они посмотрели на дорогу. Одна из монахинь спускалась с насыпи, направляясь к перевернутой машине.

— Если ты можешь идти, — прошептал Джим, — то думаю, нам пора.

Уильям не без труда поднялся на ноги. Джим схватил его за руку и потащил в лес, где они остановились, привалившись спинами к дереву. Уильям сказал:

— Все кружится.

— Скоро остановится, — подбодрил Джим.

— Надо голову охладить. А то я сейчас вырублюсь.

— Погоди, — сказал Джим.

Монахиня, которая спустилась с насыпи, наклонилась позади машины Уильяма и на несколько мгновений исчезла из виду — а затем они увидели, что она поднимается по склону и волочет Гарольда за собой, держа его за ногу. Тело Гарольда волочилось по земле, как будто у него были переломаны все кости.

— Господи боже, — дрожащим голосом проговорил Уильям. — Ты это видишь? Надо ему помочь.

— Он мертв, — сказал Джим. — Они проломили ему голову доской.

— Черт, Джим. Этого не может быть. Они же монахини.

— Вряд ли, — сказал Джим. — По крайней мере, не такие монахини, каких ты знаешь.

Монахиня доволокла Гарольда до черной машины и отпустила его ногу. Другая монахиня открыла багажник и вытащила оттуда что-то похожее на сложенный шезлонг, только больше. Она поставила этот «шезлонг» на землю и пнула его ногой. Сложенный предмет начал со скрипом и стуком раскладываться. Он развернулся — прямой силуэт, наклоненный немного влево. Его глаза, ноздри и рот были просто отверстиями, через которые сквозил лунный свет. Его голова поднялась вверх под давлением похожих на вешалку плеч, а под ними развернулась грудь, похожая на старый проволочный каркас, который в старину использовали для пошива платьев, или, может быть, на птичью клетку, обитатель которой был бы заточен навечно. Стук и скрип не стихали. Снизу выдвинулись длинные кости ног с вывернутыми назад коленями и огромными, забранными в металл ступнями. Тонкие, как палки, руки повисли ниже колен, ударяясь о них, словно ветки о подоконник. Он встал во весь рост, и в нем было не меньше семи футов в высоту. Как и у монахинь, его колени и локти сгибались не в ту сторону.

Монахиня, стоявшая возле багажника, наклонилась и достала оттуда еще что-то — что-то довольно крупное, бьющее крыльями в ночном воздухе. Она держала крылатое существо за когтистые лапы, оно яростно щелкало клювом, высматривая, что бы ему клюнуть. Свободной рукой монахиня открыла грудь складного человека — в центре ее была дверца на петлях — и засунула черное крылатое существо внутрь. Оно забилось там, словно сердце, получившее укол адреналина. Отверстия глаз складного человека заполнило красное свечение, вокруг рта наросли губы, похожие на толстых червей, в ночь вывалился длинный, как гадюка, и темный, как грязь, язык, ноздри с шумом втянули воздух. Одна из монахинь нагнулась, зачерпнула пригоршню глины с обочины и прижала ее к руке складного человека; со скоростью сплетни глина расползлась по его телу, покрывая голые кости плотью земли. Та монахиня, которая вытащила складного человека из багажника, схватила Гарольда за ногу и с легкостью, словно он был надувной куклой для секса, забросила его в черный зев багажника, затем захлопнула дверцу и посмотрела в ту сторону, где, прислонившись к дереву, стояли Джим и Уильям.

Она не то кашлянула, не то что-то сказала, и складной человек начал спускаться с насыпи, двигаясь поначалу неровно и как будто неуверенно. Его суставы скрипели, словно несмазанные шарниры, его конечности двигались с металлическим лязгом, к которому добавлялся тот специфический звук, какой издает с силой скручиваемая проволочная вешалка.

— Бежим! — прохрипел Джим.

* * *

Джим ощутил боль и понял, что ударился сильнее, чем думал раньше. Болела шея. Болела спина. Очень сильно болела нога. Наверное, он ушиб колено. Уильям, который, уклоняясь от деревьев, бежал рядом, сказал:

— Ребра. Кажется, они у меня сломаны.

Джим обернулся. Позади них, на самой границе леса, подсвеченный сзади луной, был виден складной человек. Он передвигался странными рывками, как будто внутри у него были пружины, и уже развил приличную скорость.

* * *

Участок леса, по которому они бежали, находился в низине, здесь собиралась вода, почва была мягкой и местами переходила в грязь, на поверхности луж плавали листья. Они шлепали по воде, и брызги разлетались во все стороны, а позади них скрипел и лязгал складной человек. Когда они осмеливались оглянуться, то видели его между деревьев — темный силуэт на фоне серебряных просветов. Для существа своего размера он двигался очень быстро — до тех пор, пока они не добрались до самого дна низины. Здесь ему пришлось несколько замедлить ход, поскольку его большие ступни завязли в грязи. Он с нечеловеческой силой выдирал их из мягкой земли, и каждый его шаг сопровождался чавкающим звуком. Однако через минуту существо приспособилось к местности, его движения стали плавнее, а поступь легче.

Наконец Джим и Уильям добрались до поросшей лесом возвышенности. Выбравшись из грязи, они немного набрали скорость, несмотря на то, что склон, по которому они поднимались, был крутоватым и им приходилось цепляться за ветки деревьев и кустов. Поднявшись наверх и взглянув назад, в низину, они увидели, что им удалось даже немного оторваться от складного человека. Ломая кусты, он продирался сквозь густой подлесок, и это получалось у него довольно медленно. Лунный свет, пробивавшийся сквозь кроны более высоких деревьев, пятнал его тенями их листьев. Но, хотя кусты и замедлили его продвижение, он шел вперед с механической неумолимостью, как будто ему неведомо было чувство усталости. Джим и Уильям оперлись ладонями о колени и постарались отдышаться.

— Если пройти этот лес насквозь — там есть старое кладбище, — сказал Джим. — Возле свалки автомобилей.

— Это где ты прошлым летом работал?

— Да. По кладбищу бежать легче, мы сможем оторваться еще больше. Доберемся до свалки — там живет старик Гордон. У него есть ружье и собака Чавка. Она меня знает. Она эту штуку сожрет.

— А меня она не сожрет?

— Тебя — нет. Ты же со мной. Пошли. Я, кажется, знаю, где мы сейчас. Было время, играл на кладбище и в этом углу леса. Надо двигаться.

* * *

Местность становилась Джиму все более знакомой, и они побежали еще быстрее. В раннем детстве он жил недалеко отсюда и проводил в этом лесу много времени. Они добежали до выжженной проплешины, которая осталась после пожара, начавшегося из-за удара молнии. Деревьев здесь не было, земля под ногами была черной, и серебряный лунный свет наполнял открытую поляну, словно ртуть черную чашку.

На середине поляны они снова остановились, чтобы отдышаться, и Уильям сказал:

— У меня голова сейчас взорвется… Эй, а этой штуковины что-то не слышно.

— Все равно она где-то позади нас. Вряд ли она так просто от нас отвяжется.

— Бог ты мой, — прошептал Уильям и судорожно вздохнул. — Не знаю, насколько меня хватит.

— Надолго. Нас должно хватить надолго.

— Что это такое, Джим? Какого черта эта штука за нами гонится?

Джим помолчал, затем спросил:

— Знаешь старую байку о черном автомобиле?

Уильям покачал головой.

— Бабушка рассказывала мне о черном автомобиле, который колесит по дорогам всех южных штатов. Он появляется то в одном месте, то в другом. Бывают времена, когда о нем ничего не слышно, но и тогда можно сказать точно: он где-то на дороге. А в Хеллоуин его видят чаще всего. Он всегда за кем-то гонится — и никто не знает почему.

— Чушь собачья.

Джим, не отрывая ладоней от колен, поднял голову:

— А ты сходи к этой щелкающей штуке и ей скажи, что это чушь собачья. И поглядим, как она тебе башку прищемит.

— Но ведь это и правда бессмыслица.

— Бабушка говорила, что до черного автомобиля это была черная карета, а до кареты — одетый в черное всадник на черной лошади, а еще раньше — просто щелкающая, лязгающая и скрипящая тень. Люди исчезают, говорила она, и забирает их черный автомобиль, черная карета, всадник или ходячая тень. Это одно и то же существо, просто выглядит оно по-разному.

— А монахини? Они-то откуда?

Джим покачал головой, выпрямился, вздохнул, проверяя, как работают легкие.

— Это не монахини. Это… не знаю… антимонахини, что ли. Это существо может принимать множество различных форм — так говорила бабушка. Пошли. Нам нельзя надолго останавливаться.

— Еще минуту. Я так устал. И, по-моему, оно нас потеряло. Я его не слышу.

В это мгновение, как будто в ответ на слова Уильяма, послышался лязг, скрип и хруст конечностей складного человека. Уильям взглянул на Джима, и они молча побежали через выжженную поляну к деревьям. Джим оглянулся: складной человек, облитый лунным светом, появился на другой стороне поляны. Он неутомимо двигался вперед, быстро приближаясь.

Они бежали. Впереди выросли белые могильные камни. Многие из них покосились или вовсе лежали на земле — в этом были виноваты корни растущих рядом с ними деревьев. Это было старое кладбище, а значит, до свалки автомобилей было уже недалеко — как и до дробовика Гордона и его злющей псины.

Им пришлось преодолевать еще один подъем, и на этот раз Уильям упал. Он с трудом встал на четвереньки, и его вырвало чем-то черным.

— Господи боже. Джим, не бросай меня… Я сдох… Дышать… не могу.

Джим бежал немного впереди Уильяма. Он вернулся и взял Уильяма за руку, чтобы помочь ему подняться, — и тут складной человек их нагнал. Со скрипом и стуком он схватил Уильяма за лодыжку и дернул его назад, вырвав из рук Джима.

Складной человек с легкостью размахнулся Уильямом и ударил его о дерево. Затем он развернулся и щелкнул Уильямом, словно кнутом, — с такой силой, что шея Уильяма переломилась, а из черепа вылетел один глаз. Складной человек снова развернулся и хлестнул Уильямом о могильный камень. Раздался хруст, как будто на пол упала стеклянная кофейная чашка. Складной человек закружился на месте и стал колотить Уильямом о деревья, так что с них полетела кора, а с Уильяма — клочья одежды и мяса.

Джим умчался оттуда со всех ног. Так быстро он не бегал никогда в жизни. Скоро лес кончился, и он оказался на открытом месте. Под ногами захрустел гравий. Позади него, на опушке леса, появился складной человек. Он приближался, передвигаясь длинными прыжками, — приближался, несмотря на то, что волок за собой изломанный труп Уильяма, держа его за лодыжку.

* * *

С того места, где Джим находился, он уже видел вдалеке свалку автомобилей. «Может, и добегу», — подумал он. Но ведь вокруг свалки шел алюминиевый забор семи футов в высоту. Высоковато. Затем он вспомнил, что где-то справа от свалки, прямо возле забора, растет клен. Старик Гордон не раз говорил, что надо бы его спилить, а то кто-нибудь переберется по нему через забор и сопрет запчасти, которым «цены нет». Хотя, даже если кто-нибудь и позарился бы на его ржавые железки, ему бы все равно светил заряд из Гордонова дробовика в задницу да здоровенные клыки его псины. Последний раз Джим видел старика полгода назад и надеялся, что тот не перешел от слов к делу и дерево еще стоит на том же месте.

Подбежав ближе, Джим увидел, что клен никуда не делся — он все так же стоял, прижимаясь к блестящей алюминиевой стене. Джим посмотрел через плечо. Складной человек прыгал вперед, словно огромный механический кролик. При каждом его прыжке тело Уильяма, которое он тащил за собой, взлетало в воздух и со стуком и шуршанием ударялось о гравий. Если монстр будет продолжать двигаться с такой скоростью, через несколько секунд Джиму придет конец.

В боку у него резало так, будто там торчал кухонный нож, а сердце так и порывалось выскочить из груди. Он собрал все оставшиеся силы и полетел вперед, надеясь, что милосердный Господь не даст ему споткнуться.

В два рывка он забрался на дерево, перемахнул через забор, приземлился на ржавую крышу автомобиля, спрыгнул с нее и со всех ног бросился в ту сторону, где между шеренгами древних машин и кучами железного хлама виднелось освещенное окно хибары, построенной из досок и алюминиевых листов.

Перед хибарой на него выбежала Чавка — наполовину питбуль, наполовину просто здоровая дворняга. Она зарычала, явно намереваясь наброситься на непрошеного гостя. Джим остановился, — хотя внутри у него все сжималось от страха: малейшее промедление позволяло щелкающему существу, убившему Уильяма, отыгрывать драгоценные секунды, — наклонился, протянул руку и позвал собаку по имени:

— Чавка! Хорошая собака, хорошая. Чавка, это я.

Собака приостановилась, наклонила голову и завиляла хвостом.

— Да-да. Это твой дружище Джим.

Собака подошла ближе, и Джим погладил ее по голове.

— Хорошая девочка.

Джим поглядел через плечо. Ничего.

— Чавка, пошли.

Джим подошел к хибаре и постучал. Через мгновение дверь распахнулась. На пороге хибары, в рабочем комбинезоне, надетом на голое тело, — одна лямка сползла с плеча и висела на сгибе локтя, — стоял мистер Гордон. Он был старый, приземистый и промасленный, словно дизель. Зубов у него почти не было.

— Джим? Какого черта ты здесь делаешь? Ну и вид у тебя.

— Там существо… Оно за мной гонится.

— Существо?

— Да. Оно прямо за забором. Оно убило двух моих друзей…

— Что?!

— Оно убило двух моих друзей.

— Что это за существо такое? Какой-то зверь?

— Нет… Я не знаю, что это такое.

— Сейчас вызову копов.

Джим покачал головой.

— Бессмысленно им сейчас звонить. Когда они приедут, будет уже поздно.

Гордон исчез внутри хибары, но через мгновение опять появился на пороге — уже с помповым дробовиком двенадцатого калибра в руках. Он лязгнул затвором, вышел из хибары и огляделся.

— Ты это серьезно насчет друзей?

— Да. Конечно, сэр. Абсолютно серьезно.

— Ну, тогда сейчас мы с тобой да моя двенашка это проверим.

Гордон пошел вдоль рядов автомобилей, внимательно глядя по сторонам. Джим держался поближе к Гордону. Чавка трусила неподалеку. Пройдя так некоторое расстояние, они остановились. Слева и справа ряды разбитых автомобилей. Впереди блестящий в лунном свете забор. Больше ничего.

— Мне кажется, это существо — или как его там — ушло, — сказал Гордон. — Потому что иначе Чавка давно бы на него набросилась.

— Я думаю, оно пахнет не так, как пахнут люди или животные.

— А ты не разыгрываешь старика? Это часом не шутка, которую вы с приятелями придумали на Хеллоуин?

— Нет, сэр. Двое моих друзей мертвы. Это существо убило их. Какие уж тут шутки.

— Куда же оно тогда подевалось?

Словно в ответ на его вопрос, раздался звук, как будто открывали гигантскую консервную банку. Тонкая рука складного человека проткнула забор и медленно двинулась вверх, разрывая металл. Большой кусок забора отогнулся, а еще через мгновение оторвался совсем и отлетел в сторону. Теперь Джим видел складного человека: он стоял в проломе во весь рост, по-прежнему держа за ногу истерзанное тело Уильяма.

Джим и Гордон не могли пошевелиться.

— Сукин ты сын, — произнес Гордон.

Чавка зарычала и рванулась вперед.

— Чавка сейчас его уделает, — сказал Гордон.

Как раз в тот момент, когда собака прыгнула, складной человек отпустил ногу Уильяма и наклонился вперед. Он поймал ее, выкрутил, словно простыню, засунул свою длинную руку ей в глотку и стал вытягивать ее внутренности. Кишки Чавки полетели во все стороны — складной человек будто вытряхивал конфетти из мешка. Затем он вывернул собаку наизнанку.

Опустошив Чавку, складной человек нагнулся и прицепил ее к крюку, расположенному у него на голени.

— Бог ты мой! — прошептал Гордон.

Существо снова взяло Уильяма за ногу, сделало шаг вперед и остановилось.

Гордон поднял дробовик.

— Подходи, урод, сейчас я тебя поперчу.

Существо склонило голову набок, как будто обдумывая это предложение, затем двинулось вперед большими скачками, скрипя и пощелкивая. Мертвая собака колотилась о его голень. Впервые его рот — просто дыра с губами-червяками — изогнулся в какое-то подобие улыбки.

Гордон крикнул:

— Джим, беги! Я с ним разберусь.

Дважды просить Джима было не нужно. Он развернулся и бросился бежать вдоль рядов машин, нашел щель между двумя «фордами», где трава была повыше, и спрятался за одним из них. Между землей и днищем машины, стоящей на спущенных колесах, просвет был небольшой, и он лег на живот, чтобы хоть что-нибудь видеть. На некотором расстоянии, заполненном стоящими впритирку автомобилями, он увидел ноги Гордона. Они передвинулись в крепкую стойку. Джим понял, что это старик прижал приклад дробовика к плечу.

Тут раздался выстрел, и сразу же еще один. Тишина, затем такой звук, как будто кто-то рвет толстый картон, затем крики и опять звук разрываемого картона. У Джима закружилась голова — оказалось, он уже некоторое время не дышит. Он судорожно втянул в себя воздух и испугался, что существо его услышит.

«Господи боже, — подумал он, — я убежал, оставил мистера Гордона одного против этой штуковины, а теперь…» Он не знал, что и думать. Может, это кричал… он, складной человек? Но ведь пока Джим не слышал даже, чтобы он дышал, — никаких звуков, кроме щелканья и скрипа его сочленений.

По-пластунски, словно солдат под огнем противника, он подполз к спущенному колесу «форда» и выглянул. Между рядов машин, с механической методичностью осматривая их, шел складной человек. Одной рукой — если это можно было назвать рукой — он волок тело Уильяма, другой — труп мистера Гордона, который выглядел теперь намного тоньше, чем раньше, — слишком многое было вынуто из него. Чавка все еще висела на проволочном крюке, приделанном к его голени. Каждый раз, когда нога складного человека опускалась, Чавку тащило по грязи.

Джим быстро пополз назад. Он полз и полз, пока не уперся спиной в дверцу автомобиля. Тогда он поднялся на корточки и, стараясь держаться как можно ниже, двинулся по самому узкому проходу между автомобилями, рассудив, что здесь складному человеку будет сложнее его найти. Он знал, что кое-где на этой свалке ряды машин стоят совсем впритык, и если он доберется до того места, куда складной человек не сможет пролезть…

Где-то поблизости раздался громкий лязг. Не вставая с корточек, Джим повернулся, чтобы отыскать его источник. Складной человек смотрел прямо на него. Он поднял автомобиль, загораживающий ему путь, за передний мост — так, что его задний бампер оказался на земле, — и заглядывал под него. Монстр находился совсем близко от Джима, и тот понял, что складной человек больше, чем ему казалось раньше. Там, где заканчивалось его широкое туловище, были видны пружины — мощные пружины, дрожащие, отливающие металлом в лунном свете. Наклонившись, он ухватился и за задний мост автомобиля, чтобы поднять его, и Джим увидел, что там, где изламывались назад его колени, тоже были пружины, — складной человек был ходячим собранием металлического лома.

Джим застыл. Складной человек широко раскрыл рот, и Джим разглядел, что внутри монстра вращаются шестеренки и вспыхивают электрические искры. Джим сорвался с места и бросился бежать между машинами. Он прыгал с капота на капот, пробегал по крышам, а за ним шел складной человек — он поднимал автомобили и отшвыривал их в сторону, как будто они были игрушечными.

Джим видел вдалеке забор и стремился к нему. Когда он подбежал поближе, то уже знал, что делать. Прямо рядом с забором стоял «шевроле», и Джим подумал, что может взбежать на его крышу, прыгнуть с нее на забор, уцепиться и перелезть на другую сторону. Это не остановит идущего за ним монстра, но даст ему еще несколько секунд форы.

Скрип и щелканье позади него становились все громче.

Впереди была шеренга машин, он запрыгнул на капот первой и побежал по крышам, затем спрыгнул на землю и взял немного вправо, направляясь к стоящему у забора «шевроле».

И тут что-то со страшной силой ударило его в спину, совершенно выбив из него дыхание.

Первый удар развернул его, поэтому второй обрушился на грудь.

Джим не сразу осознал, что лежит между двумя машинами, а складной человек стоит над ним, размахиваясь телом Уильяма, как будто оно было просто мокрым полотенцем. Так вот чем он ударил его — он орудовал трупами, словно хлыстами.

Откуда в нем взялись силы, Джим не знал, но он вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону как раз тогда, когда тело мистера Гордона врезалось в землю. Тело Уильяма просвистело рядом с его ухом, но он уже опять убегал.

Он добрался до «шевроле», чуть ли не на карачках забрался на капот, затем запрыгнул на крышу. Нога за что-то зацепилась, но он, не глядя назад и не останавливаясь, брыкнул ей изо всех сил и освободился. Он прыгнул в сторону забора, зацепился за его край локтями. Острая кромка врезалась в тело, но это не остановило его: он рывком подтянулся и в следующее мгновение перелетел через забор и приземлился с другой стороны.

Правую ступню Джима как будто прострелили. Взглянув на нее, он увидел, что ботинка на ней нет, и понял, что его нога вовсе не зацепилась, когда он лез наверх, — это складной человек схватил ее, но добычей его стал только ботинок. Однако ступня нестерпимо болела. Никакой пули, естественно, не было. Он подвернул ее, когда спрыгивал с забора, и то ли сломал, то ли вывихнул. Наступать на нее было чертовски больно, но делать было нечего, и, сильно хромая, он поспешил прочь от забора.

В двадцати ярдах впереди было шоссе. Джим услышал, как за его спиной упал забор, и понял, что ему пришел конец, потому что у него кончился бензин, проколота шина и вот-вот взорвется мотор. Он дышал с трудом, а кровь колотила в виски, как заключенный, стремящийся разбить стены своей камеры.

И вдруг он увидел огни. Свет фар. Большой грузовик с прицепом, «Мак», ехал в его сторону. Если грузовик остановится, водитель поможет ему. Наверное. Только бы остановился.

Спотыкаясь, Джим вышел на середину шоссе, прямо под свет фар, и замахал руками. Он бросил взгляд налево…

…и там был он. Складной человек. Всего в шести футах от Джима.

Грузовик явно не успевал затормозить. Складной человек протянул к Джиму свою длинную руку. Отчаянно оттолкнувшись здоровой ногой, Джим отпрыгнул в сторону, а складной человек оказался прямо на пути грузовика. Раздался такой звук, как будто кто-то, поднимаясь по лестнице, уронил коробку с тарелками.

* * *

Грузовик пронесся так близко от Джима, что его обдало ветром. Он убрался с дороги «Мака» как раз вовремя. В отличие от складного человека. Когда Джим отпрыгнул, то непроизвольно развернулся — и поэтому увидел, как грузовик врезался в складного человека.

Деревянные и металлические части, пружины и шарниры разлетелись во все стороны.

Грузовик прокатился по некоторым из них, потом водитель ударил по тормозам. Огромный «Мак» не мог остановиться сразу. Его колеса заклинило, и он пошел юзом. Ночь наполнилась визгом, шины задымились, грузовик проехал еще ярдов тридцать и встал.

Джим свалился в неглубокий кювет, встал и дохромал до росших поблизости кустов. На что-то наступил и снова упал. Перекатился на спину. Получилось так, что он полусидел-полулежал на дне канавы, прислонившись спиной к дальнему от дороги склону. Его голова находилась почти на уровне земли, и сквозь кусты он видел шоссе. Шоссе было хорошо освещено, потому что по его обочинам стояли фонари. На шоссе лежал складной человек — или, скорее, по всей дороге валялись его части. Выглядело это так, как будто грузовик въехал в скобяную лавку, торгующую подержанными железками. Посреди всего этого лежали Уильям, Гордон и Чавка.

Туловище складного человека, каким-то чудом пережившее столкновение с грузовиком, вдруг завибрировало и открылось. Из него с вороньим криком вылетело крылатое существо. Оно схватило старика Гордона и Уильяма, — по одному трупу в каждую лапу, — клювом подцепило собаку и, несмотря на то, что оно было слишком маленьким для того, чтобы унести хотя бы одного из них, не говоря уже обо всех троих, подняло их в воздух и исчезло в ночном небе, быстро слившись с темнотой.

Джим повернул голову. Дальше по шоссе водитель вылез из грузовика и чуть ли не бегом направился с месту происшествия, а через несколько шагов и в самом деле побежал. Добравшись до места аварии, он склонился над деталями складного человека. Поднял пружину, рассмотрел ее, отбросил в сторону. Посмотрел в сторону канавы, в которой лежал Джим, но, похоже, ничего не увидел — Джима хорошо скрывали кусты.

Джим уже хотел позвать водителя на помощь, но тот вдруг зло закричал:

— Ты чуть меня не угробил! Ты чуть себя не угробил! Может, тебе уже конец пришел. А если нет, то придет, когда я до тебя доберусь, ты, идиот! Выбью из тебя все дерьмо.

Джим тут же передумал его звать.

— Давай выходи, я тебя своими руками придушу.

«Замечательно! — подумал Джим. — Сначала меня хотел убить складной человек, а теперь еще и водитель грузовика. Да черт с ними, черт с ними со всеми», — и он откинул голову на край канавы, закрыл глаза и уснул.

* * *

Водитель грузовика не пошел его искать, и когда Джим проснулся, «Мака» уже не было на дороге, а небо начало светлеть. Лодыжка болела так, как будто из нее пытались сложить оригами. Он поглядел на нее. В темноте мало что было видно, но все же он разобрал, что ее раздуло до толщины канализационной трубы. Джим вяло подумал, что еще немного полежит, а потом дохромает или доползет до обочины шоссе — а там его подберет какая-нибудь проезжающая машина. Он снова откинулся на край канавы и хотел уже закрыть глаза, когда услышал звук приближающейся машины.

Он посмотрел на шоссе и увидел огни фар с той стороны, откуда приехал грузовик. Вверх по спине, словно паук, пополз страх. Это был черный автомобиль.

Черный автомобиль приблизился к обочине и остановился. Из него вышли монахини. Они принюхались, раздувая ноздри, затем высунули длинные языки и лизнули уходящую ночь. С невероятным проворством они собрали части складного человека и сложили их в мешок, который поставили посреди дороги.

Когда мешок был полон, одна монахиня вступила в мешок своей длинной ногой и утрамбовала детали. Вытащив ногу, она взялась за горловину мешка, размахнулась им как следует и шмякнула несколько раз об асфальт. Затем она отошла, а другая монахиня пнула мешок. Третья монахиня раскрыла мешок и достала оттуда складного человека. Джим позабыл, что человеку нужно дышать. Монстр был полностью в сборе и сложен. Монахиня не стала его раскладывать. Она открыла багажник автомобиля и бросила его туда.

Затем она повернулась и посмотрела в ту сторону, где в канаве прятался Джим. Она вытянула в сторону руку и застыла в такой позе. Из остатков ночной тьмы вылетело крылатое существо и село ей на руку. Оно по-прежнему держало в когтях трупы Уильяма и Гордона, а Чавку — в клюве. Они висели, словно тряпки, и, казалось, весили не больше, чем тряпки. Монахиня взяла птицу за ноги и тоже затолкала ее в багажник — вместе с ее добычей. Закрыла дверцу багажника. Посмотрела прямо в то место, где лежал Джим. Перевела взгляд на небо, где на востоке потихоньку вставало солнце. Опять уставилась на Джима, вытянув в его сторону длинную руку, на которой, как на палке, болтался широкий рукав ее одеяния. Она ткнула костистым пальцем прямо в него, слегка наклонившись вперед. Другие монахини встали рядом с ней и тоже вытянули указующие пальцы в его сторону.

«Боже мой, — подумал Джим. — Они знают, что я здесь. Они меня видят. Или чуют. Или чувствуют. Но они знают, что я здесь».

Небо еще посветлело, и на его фоне ясно выделились их темные силуэты. Наконец монахини опустили руки.

Они быстро забрались в автомобиль. Последние пятна темноты расползлись по земле, уступив место розовому цвету зари. Ночь Хеллоуина кончилась. Мотор автомобиля взревел, и он помчался прочь. Джим видел, что, не проехав и нескольких футов, черный автомобиль исчез. Растаял, словно туман. Остался только восход и занимающийся день.

Послесловие

Когда я был маленьким, — а это было в шестидесятые годы, — я слышал рассказ о черном фургоне, или черном автомобиле. Я думаю, фургон появился оттого, что многие боялись, что нас украдут хиппи. Но история эта родилась раньше, и фигурировал в ней не только автомобиль, но и карета, и всадник на лошади, и просто ходячая тень, — так, по крайней мере, мне рассказывала бабушка, когда была в настроении. Я слышал эту историю и от других людей — чаще всего вариант с автомобилем. И я стал задумываться: ну хорошо, в этой машине есть что-то плохое, но что же? Дальше включилось воображение.

Перевод: Александр Валерьевич Белоруссов

Солдатское житье

Joe R. Lansdale, "Soldierin", 2010

У нас говорили, если податься на Запад и заделаться цветным солдатом, так там платят настоящими янковскими долларами, тринадцать долларов в месяц, да еще кормежка и одежда. Я подумал, что это неплохая идея, потому как меня искали для суда Линча. Не в том смысле, что хотели, чтоб я веревочку подержал или там спел марочку гимнов, — нет, меня желали пригласить в качестве почетного гостя, гвоздя программы. Короче, мне собирались свернуть шею, как куренку для воскресного обеда.

А я ведь ничего такого и не сделал, так, поглазел малость. Иду я это себе по дороге, нарубить хворосту, чтобы заработать пять центов да баночку повидла в придачу, а там белая девушка белье развешивает после стирки. А девушка возьми да наклонись, а сквозь юбку возьми да выпятись попка, аппетитная такая попка, а тут белый мужик, ее братец, углядел, что я пялюсь, и этот мой взгляд заполз ему в зад и там подох, и так оно завоняло, что у него аж мочи не стало терпеть.

И не успел я и глазом моргнуть, глядь, а меня уже разыскивают за то, что я был дерзок с белой барышней, как будто бы я к ним во двор вломился и засунул лапу ей в задницу. А я ничего такого и не сделал, ну ведь всякий бы не отказался поглазеть на славную попку, когда есть такая возможность, это ведь только естественно, верно?

Надо сказать, что мне за всю мою жизнь доводилось убивать и людей, и животных, и любиться с тремя китаянками зараз, причем у одной из них была только одна нога, да и та в основном деревянная. Да чего там, я как-то раз даже мертвяка ел, в горах, на перевале, хотя, спешу заметить, я с ним был не очень хорошо знаком и он мне уж точно был не родственник. А еще я как-то раз выиграл в Колорадо состязание по стрельбе у нескольких довольно таки прославленных стрелков, и все они были белые, но это уж другая история и не имеет никакого отношения к той, которую я рассказать-то собирался, и хотел бы добавить, что история эта истинная как Бог свят, как и все прочие события, о которых я рассказываю.

Вы уж извините. Старею я, видно: иной раз возьмешься рассказывать историю, а там, глядишь, и расскажешь совсем другую. Так нот, про что бишь я говорил-то… Узнав, что меня приглашают на линчевание, я взял папашиного мерина и здоровенный старый шестизарядный револьвер, который папаша держал в промасленной тряпочке под полом нашей хибары, и дал деру так, что будто мне зад подпалили. Я гнал своего бедного мерина, пока он совсем не рухнул. Пришлось мне остановиться в деревушке неподалеку от Накодочеса и спереть себе другую лошадку. Вы не подумайте, что я вор какой, просто мне не хотелось, чтобы меня догнали и повесили, а то еще, чего доброго, отрезали мне кочерыжку и запихнули и рот. Ну, и еще я курицу спер. Но ее у меня уже нет, я ее съел тогда же, по дороге.

Ну, как бы то ни было, я оставил своего мерина тому мужику, у которого взял свежую лошадь и курицу, и еще я оставил ему на верхушке столба от изгороди поломатые карманные часы и поехал дальше в западный Техас. Путь был неблизкий, так что мне не раз приходилось останавливаться, чтобы украсть еды или напиться из ручья и хорошенько накормить лошадку ворованной кукурузой. Через несколько дней я решил, что мне удалось оторваться от погони, и я тогда сменил имя. Раньше-то меня звали Вильфорд П. Toмас, и это «пэ» в середине ничего не значило, просто «пэ», и все.

Ну а теперь я решил назваться Нат Вильфорд и по дороге тренировался это имя произносить. Я хотел, чтобы, когда придется назваться, оно слетало у меня с языка, как все равно настоящее.

И вот, по дороге туда, куда я ехал, наткнулся я на цветного парня, который облегчался в кустах, утирая зад листиком. Был бы я бандит какой, я бы мог тут же его и пристрелить, прямо над кучкой, и забрать его лошадь, очень уж он был занят этим делом — так занят был, что мне его скошенные глаза были видны аж оттуда, где въехал на холм, а это было-таки далековато.

Я порадовался, что ветер дует не в мою сторону, так что я остановил свою краденую лошадь, подождал, пока он утрется листиком, и окликнул его:

— Привет, засранец!

Он поднял голову, улыбнулся мне, дотянулся до своей винтовки, что лежала на земле рядышком, и говорит:

— Ты, часом, не пристрелить ли меня собираешься?

— Не, — говорю. — Подумывал я, правда, спереть у тебя лошадь, да она, похоже, хуже моей и вдобавок спина у нее провалена и морда страшная.

— Эт точно, — говорит он, — а еще она слепа на один глаз и у ней шишка на спине, аккурат под седлом, так и выпирает. Я ее захватил с собой, когда удрал с плантации. Она и тогда-то была не ахти, а теперь уж и подавно.

Он встал, натянул портки, и я увидел, что мужик он довольно рослый, в новехоньком комбинезоне и большой черной шляпе с пером. Он стал подниматься на холм, мне навстречу, и, смотрю, протягивает руку, которой подтирался. Ну, я сделал вид, что не заметил протянутой руки, потому что мне показалось, что пальцы у него в чем-то коричневом.

Как бы то ни было, мы с ним неплохо сошлись, а к вечеру нашли ручеек, он помыл руки, и даже с мылом, которое оказалось у него в седельной сумке, что меня изрядно порадовало. Мы сели и стали пить его кофе с сухарями. Мне предложить было нечего, кроме разговоров, но он и сам был болтун не из последних. Звали его Каллен, но он предпочитал называть себя «бывший домашний негр», да еще с таким видом, будто это что-то вроде генерала. Он еще долго рассказывал, как он добыл себе это перо на шляпу, но все это в конечном счете свелось к тому, что он подкрался к ястребу, сидевшему на низкой ветке, и выдернул перо у него из хвоста.

— Когда хозяин отправился воевать с этими янки, — говорил он, — я тоже поехал с ним. Я сражался наравне с ним, мне выдали серый мундир и новые штаны, и я самолично подстрелил никак не меньше полудюжины этих янки!

— У тебя, никак, течь в черепушке? — спрашиваю. — Эти мятежники, они ж нас угнетали!

— Я домашний негр, — говорит, — я с мистером Джеральдом вместе вырос, и я лично был не против пойти на войну вместе с ним. С ним и с его друзьями. Нас таких много было.

— Да вас всех, наверно, в детстве головкой уронили!

— Не скажи, молодой хозяин и старый хозяин, они хорошие были.

— Да, только они тебя в рабстве держали, — говорю.

— Ну и что, может, я на то и родился, чтобы рабом быть! Они всегда цитировали что-нибудь в этом духе, из Библии.

Ну так тем более, приятель! Мой папаша завсегда говорил, что эта книжка натворила больше бед, чем все цепи, дурные бабы и злые собаки, вместе взятые.

— Я молодого хозяина любил, как брата, если хочешь знать. Только убили его на войне-то, прямо между глаз пулю влепили, гляжу, а он уж мертвее пня. Я отрезал лоскут от его рубашки, омочил его в его крови и отправил домой вместе с письмом о том, как все вышло. А когда война окончилась, я некоторое время болтался возле плантаций, но тогда все пошло наперекосяк, старый хозяин с хозяйкой померли, и я похоронил их на задах, подальше от сортира, и вверх по холму. И остались мы вдвоем с хозяйской собакой.

Ну, пес-то был старый, как смерть, уже и есть не мог как следует, так что я пристрелил его и отправился повидать большой мир, как называл это молодой хозяин. И тут я, как и ты, услышал, что правительство набирает нас, черномазых, в армию. А я сам по себе жить не умею. Так что армия — это как раз по мне.

— Ну а я, — говорю, — не люблю, когда мной командуют, зато люблю, когда мне платят.

Про то, что меня повесить хотели, а армия кажется мне неплохим убежищем, я уж поминать не стал.

И вот, дня три спустя, мы приехали туда, куда собирались, в Форт-Маккевитт, между реками Колорадо и Пекос. Там было на что посмотреть, в этом форте! Он был здоровый и не похож ни на что из того, что мне доводилось видеть прежде. Прямо напротив нас были черномазые в синих мундирах, которые выполняли упражнения в конном строю и так и сверкали на солнце. А уж солнца-то там было хоть отбавляй. Там, откуда я родом, тоже жар

ко, но всегда можно найти дерево, чтобы спрятаться в тени. А там спрятаться было негде, кроме как под собственной шляпой, разве что солнце за тучкой скроется, но это ненадолго, не дольше, чем птичка пролетит.

В общем, приехал я туда. В Форт-Маккевитт. Весь в мечтах, и в паху зудит от долгой езды. Мы с моим новым приятелем сидели на лошадях, глазели на форт, на этих всадников, и смотрелось все это очень горделиво. Наконец мы поехали в ту сторону.

Нас привели к командиру, и мы с Бывшим Домашним Негром предстали пред большим столом, за которым сидел белый по имени полковник Хэтч. У него были усы, как гусеница, и большие потные полумесяцы под мышками. Взгляд его был нацелен на муху, что сидела на бумагах, лежавших у него на столе. И уж так пристально он на нее смотрел, что можно было подумать, будто он врага выцеливает. Полковник говорит:

— Значит, вы, парни, хотите записаться в армию цветных. Я так понимаю, потому что вы оба цветные.

Догадлив был этот Хэтч, ничего не скажешь!

Я говорю:

— Я хотел бы вступить в девятый кавалерийский полк.

Хэтч поглядел на меня и говорит:

— Верховых негров у нас и так хоть отбавляй. Нам бы ходячих негров побольше, для нашей распроклятой пехоты. Коли хотите, так я вас направлю прямиком туда.

А мне чего-то не хочется в пехоту, тем более если она распроклятая. Не по мне это.

— Да у вас тут никого не найдется, кто бы лучше меня верхом ездил! — говорю. — Даже если вас считать, полковник, а я уверен, что уж вы-то ездите как черт, не сочтите за обиду.

Хэтч приподнял бровь.

— Да ну?

— Да, сэр. Я не хвастаюсь, потому как это истинная правда. Я на лошади могу ездить и верхом, и под брюхом, захочу — она у меня ляжет, захочу — поскачет, а если она мне понравится, то я ее могу и в жопу отодрать, и от этого она так растает, что будет заваривать мне кофе и приносить тапочки — при условии, конечно, что у меня будут тапочки. Ну, насчет в жопу отодрать — это я, конечно, загнул, по остальное все правда.

— Да я догадался, — говорит Хэтч.

— Ну а я лошадей драть не приучен, — говорит Бывший Домашний Негр. — Зато я готовить умею и приборы столовые раскладывать. Я Бывший Домашний Негр, я в основном двуколкой управлял.

Тут Хэтч выбросил руку и прихлопнул-таки эту муху. Он отлепил муху от ладони и стряхнул ее на пол. Рядом с ним навытяжку стоял цветной солдат, он наклонился, поднял муху за сломанное крылышко, выкинул ее за дверь и вернулся к столу. Хэтч вытер руку об штаны.

— Ну что ж, — говорит, — давайте поглядим, что вы умеете, а что — так, пустая похвальба.

Неподалеку был корраль, в котором, заполняя его до отказа, бегал здоровенный вороной жеребец. Выглядел он так, будто жрет людей и срет потом вьюками из ихней кожи с ихними же костями. Когда я подошел к корралю, он покосился на меня этак не по-доброму, а потом, когда я зашел с другой стороны, он тут же развернулся, чтобы глаз с меня не спускать. О, уж он-то знал, что у меня на уме!

Хэтч потеребил свой ус, обернулся и посмотрел на меня.

— Ну что, коли сядешь на этого коня и покажешь все, чем хвалился, так и быть, возьму вас обоих в кавалерию. Бывший Домашний Негр за повара сойдет.

— Я сказал, что умею готовить, — говорит Бывший Домашний Негр. — Что я хорошо готовлю — такого я не говорил.

— Ничего, — говорит Хэтч, — нынешние наши повара и того не умеют. Они только и знают, что кипятить воду да сыпать туда еду. Рену в основном.

Я перебрался через ограду. К тому времени четверо цветных кавалеристов поймали мне этого коня. Эта черная зверюга мот ала их во все стороны, минут двадцать у них ушло только на то, чтобы взнуздать и заседлать его. После этого они, так сказать, удалились с поля боя, причем двое из них хромали так, словно угодили ногой в канаву. Один держался за голову там, где его угостили копытом, второй, похоже, вообще удивлялся, как это он жив остался. Жеребца они привязали к ограде, и он подпрыгивал на месте, как девчушка со скакалкой, только малость повыше.

— Ну, валяй, садись в седло! — говорит Хэтч.

А куда мне было деваться? Взялся за гуж…

Вообще-то я не врал, когда говорил, что умею ездить верхом. Верхом ездить я умел. Умел я и поставить лошадь на дыбы, и уложить на брюхо, и заставить перекатиться на спину, и заставить ее гарцевать, и что угодно, но ведь этот жеребец — он же был свиреп, как смертный грех, и по всему было видно, что он меня не помилует.

Как только я вскочил в седло, он тут же дернул башкой, привязанный к ограде повод лопнул, и я вцепился в то, что от него осталось. Жеребец прыгнул — и небо обрушилось мне на голову. Ни один конь не мог прыгать так, как этот, и вскоре мы с ним уже пытались забраться на облака. Я уже небо от земли отличить не мог, потому как мы прыгали и скакали чуть ли не кувырком, и каждый раз, как конь касался земли, меня встряхивало от копчика до макушки. Я несколько раз вылетал из седла и едва не свалился с коня, но однако же держался на нем, точно клещ на собачьих яйцах. Наконец он рухнул на землю и ну кататься. Он придавил мою ногу к земле и перекатился прямо через меня. Кабы земля не была истоптана в пыль, мягкую и пушистую, как подушка, от меня бы ничего и не осталось, кроме мешка кровавых переломанных костей.

Напоследок конь еще пару раз поддал задом — так, для порядку, — и сдался. Он пустился рысцой, сердито всхрапывая. Я наклонился к его уху да и говорю:

— И что, вот это все?

Он, похоже, обиделся, понесся прямиком на ограду и ударился об нее грудью. Я рыбкой вылетел из седла и приземлился прямиком на солдат, разметав их, точно перышки.

Хэтч подошел, глянул на меня сверху вниз и говорит:

Ну, жеребец тебя перехитрил, но верхом ездить ты умеешь. Так что вы с Бывшим Домашним Негром записаны и полк вместе с прочими черномазыми кавалеристами. Завтра с утра начнем вас муштровать.

Нac вместе с остальными рекрутами муштровали поначалу на плацу, потом рядом с фортом, пока наконец мы не стали выглядеть довольно-таки прилично. Мне выдали того самого вороного дьявола, на которого я садился. Я прозвал его Сатаной. На самом деле не такой он был бешеный, как я сначала подумал. Он был гораздо хуже, и каждый раз, как ты на него садился, приходилось быть начеку и держать ухо востро, потому что в глубине души он все время подумывал о том, как бы тебя убить, и, если зазеваться, он поначалу принимался вести себя этак рассеянно, как будто облачком любуется, а потом вдруг поворачивал башку и кусал тебя за ногу, если только мог как следует выгнуть шею.

Как бы то ни было, время шло, мы упражнялись на плацу, приятель мой готовил, и хотя выходило у него не так уж вкусно, это все же было лучше, чем ничего. Короче, это была славная жизнь по сравнению с тем, чтобы быть повешенным, и мы как-никак чувствовали себя свободными, уважаемыми людьми. Я с гордостью носил свой мундир и красовался на лошади с таким же несгибаемым видом, как чучело, насаженное на палку.

Ничего особенного мы не делали — так, патрулировали помаленьку, высматривали диких индейцев, которые нам так ни разу па глаза и не попались, исправно получали свои тринадцать долларов в конце месяца, которые, впрочем, стоили не больше резаной бумаги — потратить-то их было все равно негде. А потом в одно прекрасное утро все переменилось, и не сказать, чтобы к лучшему, если не считать того, что Бывший Домашний Негр сумел-таки приготовить довольно приличный завтрак: и лепешки удались на главу, и в глазунье желтки не полопались, и бекон не пригорел, и никого не стошнило.

В те времена Хэтч обычно выезжал на патрулирование вместе с нами, потому как, подозреваю, правительство втихаря все равно считало, что мы всего лишь толпа бестолковых негров, которые того гляди разбегутся воровать арбузы[45], или напьются и перестреляют друг друга, или примутся распевать спиричуэлсы, трахая лошадей в задницу — ну, это уж я сам виноват, надо ж было сболтнуть такое в первый же день, как я явился в полк! Нам всем не терпелось доказать, что мы и сами по себе, без белых, тоже чего-то стоим, хотя, надо сразу сказать, Хэтч был хорошим солдатом, он всегда скакал впереди, а не прятался за солдатскими спинами, и к тому же он был вежлив. Мне случалось видеть, как он уходил от костра в темноту, только чтобы пернуть. Не всякий может сказать о себе то же самое. Хорошие манеры на фронтире не так часто встретишь.

Теперь-то в армии говорят, что мы, дескать, были великолепной командой, но поначалу-то они так не думали. Надо сказать, что большая часть армии — в любое время, будь то пехота или кавалерия, — не так уж хороша. Некоторые из наших ребят не знали даже, где у лошади голова, где жопа, это видно из того, как они садились на лошадь: повисят на стремени и наконец оказываются лицом к хвосту лошади. Но со временем все как-то пообтерлись, хотя, надо сказать, может, оно и нескромно звучит, но я там был лучшим всадником из всех. А сразу за мной был Бывший Домашний Негр, поскольку у него имелся приличный опыт. Черт, да ведь он же на войне побывал, так что опыта у него, в определенном смысле, было больше, чем у любого из нас, да и на коне он смотрелся неплохо: он был рослый и все время держался навытяжку, как будто ему в любой момент могут велеть принести поднос или подать пальто.

Единственные боевые действия, которые нам пока что довелось повидать, — это когда мужик по имени Резерфорд сцепился с парнем, которого звали Колючий Куст (это не я его так обозвал, скажите спасибо его мамочке), и они подрались из-за оладушка. А пока они дрались, полковник Хэтч подошел и съел этот оладушек, так что все это было впустую.

Но в тот раз, про который я рассказываю, мм поехали искать индейцев, чтобы их попугать, не нашли, бросили искать то, чего не можем найти, и остановились передохнуть на бережку у ручья, потому что там была тень от целой рощи деревьев, которые по тамошним меркам считаются большими, хотя в наших краях их назвали бы кустиками. Я был очень рад, когда мы остановились напоить лошадей и передохнуть малость. Полковник Хэтч, я так думаю, по правде говоря, был не меньше нашего рад ненадолго убраться в тенек. Уж не знаю, каково было ему, белому, командовать шайкой цветных, но его это, похоже, нимало не заботило, он, судя по всему, гордился собой и нами, ну и, конечно, нам это тоже было по душе.

И вот остановились мы передохнуть у ручейка, и тут Хэтч берет, подходит к нам с Бывшим Домашним Негром — мы сидели у воды, но тут вскочили и встали навытяжку — и говорит:

— Вон там, в стороне от ручья, растет кучка низкорослых дубов, и растут они там без толку. Это будет ваша забота. Мы с остальными поедем напрямик вон туда, поищем оленьи следы. Думаю, никто не будет против, если мы подстрелим пару-тройку оленей и притащим их в лагерь. К тому же мне скучно. Но нам нужны будут дрова, так что поезжайте-ка, срубите те дубки, попилите их и приготовьте их к отправке в форт. Сложите их тут, под деревьями, а я, когда мы вернемся в форт, пришлю сюда людей с телегой, и увезем дрова в форт, пока еще не стемнело. Не зря же я тут полковник, черт побери. Все время думаю наперед!

— А ну как вы не добудете мяса? — спрашивает один из наших.

Ну, значит, окажется, что вы зря трудились, а я зря охотился. Но, черт меня побери, я буквально минут пять назад видел в бинокль оленей. Здоровых, жирных оленей, не меньше полудюжины. Они ушли за тот холм. Остальных я возьму с собой на случай, если наткнусь на неприятеля, ну и, опять же, я не люблю сам свежевать дичь.

— Я бы тоже поохотился! — говорю.

— Обойдешься, — говорит полковник Хэтч. — Ты мне тут нужен. На самом деле я тебя оставляю за главного. А если тебя укусит змея и ты помрешь, тогда, значит, заглавного будешь ты, Бывший Домашний Негр. С вами еще останутся Резерфорд, Билл, Райс…

и кое-кто еще. Я отберу. Как управитесь с дровами, поезжайте обратно в форт, а мы пришлем за ними телегу.

— А как же индейцы? — спросил Резерфорд, который околачивался поблизости.

— Вот ты с тех пор, как сюда приехал, хоть раз индейцев видел?

— Нет, сэр.

— Стало быть, их тут и нету.

— А вам их видеть доводилось? — спрашивает Резерфорд у Хэтча.

— Черт побери, еще бы! И они на меня нападали, и я на них нападал. Время от времени тут появляются любые индейцы, каких только можно себе представить. И кайовы, и апачи, и команчи. И больше всего на свете им хочется подвесить к поясу ваши кучерявые черные скальпы. Им ваши волосы кажутся забавными. Они говорят, что они похожи на бизонью шерсть. Потому вас и зовут «солдаты-бизоны».

— А я-то думал, что это оттого, что мы отважны, как бизоны! — говорю я.

— Ну да, конечно! — говорил Хэтч. — В деле-то вас пока еще никто не видел, так что мнение о вас составить никто не мог. Однако мы тут никаких индейцев не видели давным-давно, и сегодня тоже. Я начинаю думать, что они убрались из здешних мест. Однако мне уже доводилось думать так прежде. С этими индейцами никогда не угадаешь, особенно с команчами или апачами. Они сперва ухватятся за что-нибудь, как будто это для них важнее всего на свете, а потом, глядишь, птичка в небе пролетела, они приняли это за знамение и разбежались.

И Хэтч оставил нас размышлять про индейцев и бизонов и уехал вместе с остальными парнями, а мы остались стоять в тенечке, где было не так уж плохо. Первое, что мы сделали, когда они исчезли из виду, — сбросили сапоги и залезли в воду. Я под конец вообще сбросил с себя всю одежу, хорошенько отмылся с куском щелокового мыла и оделся снова. Потом мы оставили лошадей на привязи в рощице у ручья, взяли мула и инструменты, притороченные к его спине, захватили винтовки и пошли к тем дубкам. По дороге мы срубили пару молоденьких деревьев, очистили их от веток и изготовили нечто вроде волокуши, которую можно были прицепить к мулу. Мы рассчитывали, что навалим на нее дров, отвезем их на муле до ручья, свалим гам и приготовим к погрузке на телегу.

Мы взялись за работу: двое по очереди орудовали пилой, еще двое обрубали сучья и один разрубал очищенные стволы так, чтобы их было удобно грузить на телегу. Мы болтали за работой, и вот Резерфорд говорит:

— Эти индейцы, некоторые из них хуже змеи! Чего они только с людьми не вытворяют! Обрезают им веки, жарят над костром, яйца отрезают и все такое прочее. Ужас просто.

— Прям как некоторые мои знакомые южане! — говорю.

— Мой хозяин и его семья были чертовски добры ко мне! — говорит Бывший Домашний Негр.

— К тебе-то они, может, и были добры, — сказал Райс, бросив пилу, — а все-таки ни лошади, ни дома они тебе не дали. С тобой самим обходились, будто с лошадью, да только ты чересчур туп, чтобы это заметить!

Бывший Домашний Негр набычился, как будто собирался ринуться в драку. Я говорю:

— Нечего, нечего тут! Это всего лишь разговоры. Я тут за старшего, и если вы у меня передеретесь, мне влетит от Хэтча, а мне этого совсем не хочется, и я такого не допущу!

Райс сдвинул шляпу на затылок. Лицо у него было черное, как крепкий кофе.

— Вот что я тебе скажу, и это чистая правда! Когда мне было шестнадцать лет, я зарезал своего хозяина, изнасиловал его жену и сбежал на Север.

— Боже мой, — говорит Бывший Домашний Негр, — страсти какие!

— А еще я заставил его собаку сосать мне хер, — говорит Райс.

— Чего-о? — говорит Бывший Домашний Негр.

— Да он просто дурака валяет, — говорю я.

— Ну, насчет моего хозяина и того, что я сбежал на Север — это правда, — говорит Райс. — Я бы и жену его изнасиловал, да некогда было. А его собака меня не возбуждала.

— Ну и пакость же ты! — говорит Бывший Домашний Негр, который как раз обрубал сучья топором.

— Согласен, — говорю я.

Райс хихикнул и снова взялся пилить на пару с Резерфордом. Он снял рубаху, и мышцы у него на спине перекатывались под кожей, точно суслики, роющие нору, и поверх этих бугров виднелись длинные, широкие шрамы. Знаю я такие шрамы. У меня у самого их несколько. Это шрамы от бича.

Билл, который складывал дрова в поленницу, говорит:

— Индейцы, индейцы… Что толку их ненавидеть? Ненавидеть их за то, что они такие, какие есть, — это все равно что ненавидеть куст за то, что он колючий. Или змею за то, что она кусается. Они такие, какие есть, точно так же, как и мы такие, какие есть.

— А что мы? — говорит Бывший Домашний Негр.

— Да все мы, люди, ничего не значим. Весь мир — одна большая помойка, никто из нас ничего не значит, и какой смысл говорить, что один сорт людей лучше другого? Никто из них не стоит и громкого пука.

— Тяжко тебе в жизни пришлось, а, Билл? — спрашиваю я.

— Я был рабом.

— Все мы были рабами, — говорю.

— Ну да, но мне как-то это далось хуже прочих. Лучше, чем Райсу, но все равно. Я вот был в армии северян, перед самым концом войны, когда в армию стали брать цветных, я убивал и видел убитых. Короче, не было в моей жизни ничего такого, что заставило бы меня питать нежные чувства к людям, какие они ни на есть. Я даже бизонов убивал — только ради языков, чтобы продавать их богатеям. Мы вырезали языки, а шкуры и туши бросали гнить в прериях. Вроде как в наказание индейцам. Черт бы побрал этих бизонов. Тупые твари, и я убивал их ради языков, ради долларов. Ну что это за люди, кто так делает?

Мы проработали так еще около часа, и тут Собачий Ошейник — опять же, это не я его так прозвал, — еще один из тех людей, кого оставил с нами Хэтч, говорит:

— Сдается мне, у нас неприятности!

По ту сторону ручья был проход между деревьями, и за ними была видна прерия и тот холм, за который несколько часов назад уехал Хэтч, и оттуда, из-за холма, бегом бежал белый. Он был довольно далеко, однако же не требовалось орлиного глаза, чтобы разглядеть, что он голый, как освежеванным кролик, и мчится во весь опор, аза ним, завывая и улюлюкая, несутся индейцы. Апачи, точнее сказать, почти такие же голые, как сам беглец. Четверо скакали верхом, а еще шестеро, насколько мне было видно, мчались за ним следом пешими. Судя по всему, они поймали его, раздели и отпустили бегать бегом, как оленя, для забавы. Я так понимаю, что они, живя в прериях, где нет ничего, кроме кактусов да дичи, хватаются за любую возможность хоть как-то поразвлечься.

— Забавляются… — сказал Резерфорд, подумавший о том же, что и я.

Мы пару секунд так постояли, глядя в их сторону, а потом я вспомнил, что мы же солдаты! Я схватил винтовку и готов уже был выстрелить, но тут Резерфорд говорит:

— Черт, отсюда в них не попадешь, далеко слишком, да и они в тебя не попадут. Индейцы не очень-то хорошие стрелки.

Тут один из бегущих апачей заметил нас, припал на одно колено и прицелился в нас из винтовки. Резерфорд раскинул руки и кричит:

— Давай-давай, стреляй, язычник!

Апач выстрелил.

Резерфорд ошибся. Пуля попала ему прямо в переносицу, и он так и рухнул с распростертыми руками. Когда он упал, Бывший Домашний Негр заметил:

— Я так понимаю, они много упражнялись.

Мы были на холме. Мы бросили мула и помчались вниз, к ручью, где были привязаны лошади. Мы перешли мелкий ручеек вброд, залегли между деревьев и прицелились. Мы открыли огонь — как будто целая толпа погонщиков мулов разом принялась щелкать к нутами. Воздух наполнился дымом, и в нашу сторону тоже начали стрелять. Я поднял голову и увидел, что бегущий человек изрядно вырвался вперед и его волосы и дружок между ног развеваются на бегу. Но тут один из всадников-апачей нагнал его, наклонился с седла и огрел белого мужика по голове тяжеленной узловатой палкой, которая была у него при себе. Я увидел, как брызнула кровь и человек рухнул наземь. Звук удара донесся до меня так отчетливо, что

меня передернуло. Апач издал торжествующий вопль и помчался дальше, прямо на нас. Он приостановился, чтобы ударить себя в грудь свободной рукой, и тут-то я в него и выстрелил. Я целился в грудь, но вместо этого попал лошади в голову, и они оба рухнули наземь. Ну что ж, по крайней мере, я спешил этого язычника.

Надо сказать, что про апачей можно говорить все, что угодно, но одного у них не отнимешь: этот мужик был отважнее любой живой твари, не считая барсука. Он бросился бежать в нашу сторону, а мы принялись палить ему навстречу. Я так думаю, что он вообразил, будто его охраняет какое-то могучее волшебство, потому как ни одна из наших пуль в него не попала. Он несся сквозь град пуль, будто зачарованный. Когда он подбежал ближе, я увидел, что грудь и лицо у него размалеваны какой-то глиной, и он завывал и ужасно орал. А потом он наступил в нору и упал. Он был довольно далеко от нас, но я услышал, как его лодыжка хрустнула, точно выбитая подпорка. Мы все невольно воскликнули: «Ох ты!» Очень уж мерзкий был звук, аж самим больно стало.

Должно быть, после этого падения все его волшебство вылетело у него из задницы, потому что тут мы снова принялись палить, и на этот раз он собрал все наши пули до единой, и, не успел развеяться дым, как он был мертвее предвыборных обещаний.

Прочие апачи как-то замялись, и, хоть они и отважные бойцы, а могу поручиться, что кое-кто из них все-таки обосрался.

Те апачи, что были верхом, остановили лошадей и поскакали назад, пока не очутились на холме, а бегущие индейцы попадали на землю и остались лежать. Мы пальнули еще несколько раз, ни в кого не попали, а потом я вспомнил, что я тут за старшего. И говорю:

— Не стрелять! Берегите патроны!

Бывший Домашний Негр подполз ко мне и говорит:

— Ну мы им задали жару!

— Ничего мы им пока не задали, — говорю я. — Это же воины апачей. Они в трусости не замечены.

— Может, полковник Хэтч услышал стрельбу? — говорит он.

— Да нет, они же далеко успели уехать. Они рассчитывают, что мы нарубим дров, оставим их тут и вернемся в форт. Так что они нас, наверно, пока не хватились и ничего не услышали.

— Вот жопа! — сказал Бывший Домашний Негр.

Я подумал, что, наверное, можно просто сесть и седло и ускакать прочь. Лошадей у нас было больше, чем у ниx, но если трое конных апачей за нами погонятся, нам все равно придется несладко. А так у нас было отличное место для обороны: в тени, у воды… Так что я решил, что лучше всего нам будет окопаться тут. И вдруг тот белый, которого огрели по голове дубимом, принялся стонать. И, как будто этого было недостаточно, марочка храбрецов вскочила из травы и бросилась в его сторону. Мы стали стрелять, но наши однозарядные винтовки перезаряжаются медленнее, чем бегают индейцы. Они нырнули в высокую траву, куда упал белый, и мы увидели, как его нога вскинулась, точно змея, и упала снова. В следующую секунду послышались крики.

Он все кричал и кричал. Райс подполз ко мне и говорит:

— Я так больше не могу. Я пойду туда и заберу его.

— Никуда ты не пойдешь, — говорю. — Я пойду.

— А почему ты? — спрашивает Райс.

— Потому что я за старшего.

— И я с тобой, — говорит Бывший Домашний Негр.

— Нет уж, — говорю. — Коли меня пришибут, за старшего останешься ты. Так сказал полковник Хэтч. Как я туда подберусь, откройте стрельбу, чтобы апачи были заняты, как медведь с пчелиным ульем.

— Черт, да ведь их даже не видно, а всадники удрали за холм!

— Ну, палите туда, где они могут быть, главное, мне в задницу не угодите!

Я оставил винтовку на земле, проверил, заряжен ли пистолет, сунул его обратно в кобуру, взял в зубы нож и пополз налево, вдоль берега ручья, пока не добрался до высокой травы. По траве я старался ползти помедленней, чтобы казалось, будто она колышется от ветра — ветер очень кстати разгулялся, и это помогало мне подкрадываться незамеченным.

Чем ближе я подползал к тому месту, куда упал белый и куда нырнули следом за ним апачи, тем ужаснее становились его вопли. И теперь был, наверно, футах в трех от него. Я раздвинул траву, чтобы поглядеть, и вижу, что он лежит на боку, глотка у него перерезана и сам он мертвее мертвого.

А чуть подальше лежат в траве двое апачей, и один из них орет, как будто он белый и его пытают. «Ну ничего ж себе!» — думаю. Это меня впечатлило.

И тут апачи увидели меня. Как вскочат, как кинутся на меня, и я тоже вскочил, выхватил нож из зубов, и один из них врезался в меня, точно пушечное ядро, и мы покатились по земле.

Тут грянул выстрел, и второй апач вроде как заплясал, сделал шага четыре и рухнул наземь, держась за горло. Кровь хлестала из него, как вода из только что пробившегося родника. А мы со вторым индейцем катались по траве. Он попытался выпалить в меня из пистолета, да промахнулся: только волосы мне подпалил и голова разболелась, да в левом ухе зазвенело.

Катались мы, катались, наконец я очутился сверху и попытался пырнуть его ножом. Он перехватил мою руку. Я левой рукой прижимал к земле его руку с пистолетом, а он своей левой держал мою руку с ножом.

— Ублюдок! — говорю я ему, как будто думал, что это заденет его за живое и он меня отпустит. Он не отпускал. Мы еще повалялись по траве, наконец он сумел высвободить свой пистолет и приставил его к моей башке, да у него пуля в стволе застряла, и меня только обожгло малость. Ну, тут-то уж я принялся обзывать его по-всякому. Я вскинул ноги, обвил их вокруг его шеи, повалил его на землю, проворно вскочил между его ногами и вспорол ему пах и брюхо, но он все еще был жив.

Я воткнул нож ему в глотку. Он поглядел на меня этак разочарованно, как будто только что вспомнил, что забыл котелок на плите, да и помер.

Я подполз к белому и перевалил его на спину. Ему отрезали яйца, вспороли живот и перерезали глотку. Было ясно, что он уже не встанет.

Я благополучно вернулся на берег, апачи в меня всего несколько раз выстрелили. Обратно я полз куда резвее. Так что меня только опалило пулей, которая порвала мне штаны на заднице.

Приполз я на берег и спрашиваю:

— Кто из вас стрелял в того апача?

— Я, наверно, — говорит Бывший Домашний Негр.

— Слушай сюда, — говорю, — я хочу, чтобы ты больше не называл себя Бывшим Домашним Негром. И чтоб никто тебя больше так не звал. Ты теперь солдат-бизон, и хороший солдат к тому же!

Вce слышали?

Наши люди растянулись вдоль берега, но они слышали меня и хмыкнули в ответ.

— Этого человека зовут Каллен. Его звать Каллен, или рядовой Каллен, или как там еще его фамилия. Только так его и звать. Слыхал, Каллен? Ты — солдат, и притом один из лучших.

— Ага, хорошо, — ответил Каллен. Он был куда меньше взбудоражен этим, чем я. — А вот что меня тревожит, так это то, что солнце клонится к западу.

— И не только это, — сказал Билл, подползший к нам. — Там, за холмом, дымится что-то. И сдается мне, что там не обед готовят.

Я прикинул, что дым идет оттуда, откуда прибежал этот белый, и горят, должно быть, останки его спутников, или то, что осталось от его повозки, или еще что-нибудь. Должно быть, конные апачи вернулись туда либо чтобы прикончить пленных и сжечь их заживо, либо чтобы спалить повозку. Апачи — известные поджигатели, до всех нас им добраться не удавалось, так они с горя жгли то, что могли.

Солнце спускалось все ниже, и я начал волноваться. Я прошел вдоль цепи своих людей и решил не расставлять их слишком далеко друг от друга, однако же и в кучу не сбиваться. Я расставил нас на расстоянии шести футов друг от друга, а двоих отправил назад в качестве дозорных. Учитывая, что нас и так было не густо, цепь вышла недлинная, а из двоих дозорных цепи и вовсе не получилось — так, пара звеньев.

Сгущались сумерки. Рядом со мной заблеяла здоровенная лягуха. Сверчки трещали как сумасшедшие. Над головой, на черном, как грехи наши, небе высыпали звезды и проступил чересчур яркий месяц.

Миновала пара часов. Я подошел к Каллену и велел ему глядеть в оба, потому что я собираюсь пройти вдоль цепи и сходить к дозорным, убедиться, что никто не спит и не балуется со своим дружком. Я оставил винтовку, расстегнул кобуру и пошел проверять.

С Биллом все было в порядке, но когда я подошел к Райсу, он лежал, уткнувшись лицом в землю. Я схватил его за шиворот, встряхнул — и голова у него едва не отвалилась. Ему перерезали глотку. Я развернулся, выхватив пистолет. Никого.

Меня охватило жуткое предчувствие. Я пошел дальше вдоль цепи. Все парни были мертвы. Апачи подкрадывались к ним по очереди и проделывал и это так ловко, что даже лошади ничего не заметили.

Я пошел к дозорным — с ними все было в порядке. Я им говорю:

— Идемте-ка лучше со мной, парни.

Мы торопливо возвращались к Каллену и Биллу. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как в ночи полыхнул выстрел. Я увидел силуэт апача, который ухватился за грудь и рухнул навзничь. Мы подбежал и к ним и увидели, что у Каллена в руках револьвер, а Билл держит в руках винтовку и озирается по сторонам.

— Где они все? Черт побери, где же они?!

— Все остальные мертвы, — говорю я.

— Призраки! — говорит Билл. — Это призраки!

— Да нет, — говорю, — просто ловко умеют подкрадываться. В конце концов, они этим живут.

Теперь я уже испытывал то, что можно назвать чертовски серьезными опасениями. Похоже, что я просчитался. Я-то думал, что мы тут будем в безопасности, а вышло так, что апачи подобрались к нам, перерезали троих и даже ни разу не пернули при этом.

— Думаю, нам лучше взять лошадей и убраться отсюда подобру-поздорову, — говорю я.

Мы пошли к лошадям, но Сатана, как только я его отвязал, встал на дыбы, ломанулся в лес и умчался прочь.

— Вот жопа! — говорю.

— Ничего, — говорит Каллен, — поедем вдвоем на одной.

Парни принялись было отвязывать своих лошадей, и гут раздался боевой клич и на спину одной из лошадей прыгнул апач. Он соскочил на землю, на ноги, и в руке у него оказался один из наших же топоров. Он вонзил топор в голову ближайшему солдату, парню, чье имя я позабыл — лет-го мне уже немало, да и не так уж хорошо мы были с ним знакомы. Поднялся переполох, словно стаю перепелок вспугнули. Ничего общего с организованным отступлепнем. Тут уж каждый был сам за себя. Мы с Калленом и Биллом ломанулись вверх по склону, просто потому, что смотрели в ту сторону. Лес остался позади, месяц светил ярко, и, оглядываясь назад, я видел апача с ножом в зубах, который гнался за нами. Он избирался на холм так стремительно, что почти бежал на четвереньках.

Я припал на колено, прицелился и подстрелил его. Он кубарем покатился вниз с холма. Самое ужасное, что мы слышали, как внизу, в лесу, рубят и расстреливают других наших, как они кричат и молят о пощаде, но мы понимали, что назад возвращаться бесполезно. Нас было слишком мало, и они были хитрее нас.

Тут нам повезло. На холме стоял наш бедный старый мул, по-прежнему запряженный в волокушу с наваленными на нее дровами. Он немного отошел в сторону, но далеко не ушел.

Билл обрубил постромки, срезал тюк со спины мула, вскочил на него и втянул следом за собой Каллена. Это, конечно, было неуважением по отношению ко мне, как старшему, но, по чести говоря, лучшего я и не заслуживал.

Я ухватил мула за хвост, и мы бросились прочь, они — верхом, а я — бегом. Одной рукой я сжимал винтовку, второй держался за хвост мула, от души надеясь, что он не пернет, не обосрется и не попытается меня лягнуть. Это была старинная индейская уловка, которой мы научились в кавалерии. Можно бежать и рядом с лошадью, но тогда надо, чтобы было за что держаться. Конечно, если лошадь или мул вздумает пойти галопом, дело кончится тем, что ты наглотаешься травы, но, когда на лошади сидит всадник, а кто-то еще бежит рядом, лошадь тянет его, как на буксире, и это позволяет бежать с приличной скоростью, большими прыжками, и даже не особо уставать, если только у тебя ноги сильные.

Когда я наконец решился оглянуться, то увидел, что апачи приближаются, и не сказать, чтобы не спеша, как на воскресной прогулке. Все они были верхом. Наши лошади тоже были с ними. Кроме Сатаны. Этот урод не дал мне сесть на него, но и никому другому он тоже не дался, что внушило мне определенное уважение к этому уроду.

В ночи прогремел выстрел. Поначалу ничего не случилось, но потом Билл сполз с мула, точно оплывшая свечка. Пуля пролетела над плечом Каллена и попала Биллу в затылок. Мы не стали останавливаться, чтобы осмотреть его раны. Каллен сдвинулся вперед, подхватил поводья, чуть придержал мула и протянул руку. Я ухватился за нее, и он помог мне вскочить на мула. Многие думают, будто мулы не умеют быстро бегать. В это и впрямь трудно поверить, но они умеют, да еще как! Правда, галоп у них такой, что все кишки вытрясает, но скачут они резво. К тому же они долго не выдыхаются, и вдобавок они втрое умнее лошади.

Вот чего у них нету, так это запасных ног, на случай, если вдруг попадут копытом в нору. Именно это с нами и случилось. Ну мы и летели! Я получил представление, что почувствовал тот апач, когда лошадь под ним внезапно рухнула. Мы с Калленом покатились по земле — ну, и мулу оно тоже на пользу не пошло.

Бедный старый мул пытался подняться на ноги, но не мог. Он упал так, что оказался спиной к апачам, а мы растянулись на земле. Мы подползли к мулу так, чтобы оказаться между его ногами, я застрелил его из пистолета, и мы превратили его в укрепление. На нас надвигались апачи. Я взял винтовку, положил ее на бок мула, аккуратно прицелился — и один из них рухнул. Я выстрелил снова — и еще один покатился по земле. Каллен выскочил из-за мула, схватил свою оброненную винтовку и уполз обратно. Он тоже выстрелил пару раз, но ему повезло меньше, чем мне. Апачи отступили, на некотором расстоянии от нас засели, укрывшись за своими лошадьми, и принялись палить по нам в упор.

Мул был еще теплый, и от него воняло. Пули с чавканьем вонзались в его тело, насквозь его не пробила ни одна, но наружу вырывались газы из его брюха. Я так прикинул, что рано или поздно индейцы нас окружат, и кончится дело тем, что к утру наши скальпы будут висеть у них в вигвамах. Поразмыслив об этом, я предложил Каллену пристрелить его, если до этого дойдет.

— Да лучше уж я тебя пристрелю, а потом и сам застрелюсь, — говорит он.

— Ну, стало быть, договорились, — отвечаю я.

Ночь была светлая, и им нас было хорошо видно, но и нам их тоже. Земля тут была плоская, так что им трудновато было бы подобраться к нам так, чтобы мы не заметили, но они все равно могли бы окружить нас, потому как их было больше. Апачей сделалось куда больше, чем мы видели днем. К ним подошли подкрепления. Они сползались, как все равно муравьи.

Лошади у апачей выдохлись, а напоить их было негде, так что они перерезали лошадям глотки и запалили костер. Через некоторое время мы почуяли запах жареной конины. Убитые лошади образовали круг, в котором индейцы могли укрыться, а из их нежных потрохов вышел превосходный поздний ужин.

— Совершенно никакого уважения к казенной собственности! — заметил Каллен.

Я достал нож, перерезал мулу глотку. Он еще не застыл, наружу вытекло достаточно крови, так что мы прижались губами к разрезу и высосали, сколько могли. На вкус кровь оказалась лучше, чем и думал, и нам с нее малость полегчало, но все равно нас было только двое, так что мы не стали трудиться разводить костер и жарить потроха.

Нам было слышно, как они хохочут и режут мясо, и, думаю, у них был при себе мескаль[46], потому что через некоторое время они принялись распевать песню белых «У Мэри был барашек», и распевали они ее часа два подряд без перерыва.

— Черт бы побрал этих миссионеров, — говорю я.

Через некоторое время один из них взобрался на дохлую лошадь, спустил свои штаны и повернулся к нам задницей. Задница в лунном свете выглядела мертвенно-белой, не менее белой, чем у любого ирландца. Я прицелился в него, но почему-то не смог спустить курок. Как-то все-таки неправильно было стрелять в пьяницу, который показывает жопу. Потом он развернулся и принялся ссать, делая при этом такие движения бедрами, как будто имеет свою скво. И еще громко ржал. Ну, с меня хватило. Пристрелил я этого сукина сына. Целился я ему в хер, но попал, по-моему, все-таки в брюхо. Он свалился вниз, пара апачей выбежали из круга, чтобы забрать его, и Каллен подстрелил одного из них, а оставшийся перепрыгнул через конские туши и исчез за ними.

— Мало того что они нас убить собираются, — говорит Каллен, — так они над нами еще и издеваются!

Мы еще немного полежали так. Каллен говорит:

— Наверно, надо помолиться об избавлении…

— Угу, молись в одну руку, сри в другую и погляди, какая наполнится первой!

— Что-то не хочется мне молиться, — говорит он. — И срать тоже. По крайней мере сейчас. А помнишь, как мы с тобой познакомились? Я тогда…

— Помню, — говорю я.

Ну, в общем, ждали мы, ждали, пока нас окружат, но, как и говорил полковник Хэтч, с апачами никогда не угадаешь. Мы пролежали там всю ночь, но так ничего и не случилось. Стыдно признаться, под утро я задремал, а когда я проснулся, был уже ясный день, и никто не перерезал нам глотки и не тронул наших скальпов.

Каллен сидел, скрестив ноги, и смотрел в сторону апачей. Я говорю:

— Черт, Каллен! Ты извини. Я тут заснул.

— Да ничего. Они ушли.

Я сел и огляделся. Лошади были на месте, над ними жужжали тучи мух, несколько здоровенных птиц выклевывали глаза нашему мулу и уже примеривались к нам. Я шуганул их и говорю:

— Чтоб мне пропасть! Просто взяли и исчезли, что твой бродячий цирк!

— Ага. Просто как-то в голове не укладывается. Мы же были вот они, как на блюдечке. Я так понимаю, они решили, что потеряли уже достаточно людей из-за пары солдат-бизонов. А может, и впрямь птица какая над ними пролетела, как и говорил полковник Хэтч, пролетела и сказала — мол, валите домой, парни.

— А я так понимаю, что они просто были слишком пьяны, чтобы продолжать охоту, проснулись с жуткого бодуна и убрались куда-нибудь в тенек отсыпаться.

— Ну, может, и так, — согласился Каллен. А потом спрашивает: — Слышь, а ты это серьезно, насчет того, что я один из лучших солдат и все такое?

— Ну ты же знаешь, что да.

Ну, ты, конечно, не полковник, но все-таки я это ценю. Потому что прямо сейчас мне совсем не кажется, что я один из лучших.

— Мы сделали все, что могли. Это Хэтч напортачил. Не следовало ему так разделять отряд.

— Не думаю, что он будет того же мнения, — говорит Каллен.

— Думаю, что нет, — говорю я.

Мы нарезали кусков мяса из туши мула, развели костерок и на били себе брюхо, а потом пошли прочь. Жара была страшная, а мы все шли и шли. Когда стемнело, я занервничал: думаю, вдруг апачи вернутся? Вдруг окажется, что они просто играют с нами, как кошка с мышью? Но апачи так и не появились, и мы по очереди стали спать на жесткой земле.

На следующее утро снова было жарко. Мы пошли дальше. Спинa у меня ныла, я еле волочил свою задницу, а ног вообще не чувствовал. Я жалел, что мы не захватили с собой мяса. Я был такой голодный, что мне мерещилось, будто по земле скачут кукурузные лепешки. И когда мне уже стали мерещиться озера с прохладной водой и толпы солдат, пляшущих в обнимку друг с другом, я увидел нечто более материальное.

Сатану.

Я говорю Каллену:

— Эй, ты видишь большую вороную лошадь?

— Сатану-то?

— Ну да, его.

— Ну да, вижу.

— А пляшущих солдатиков не видишь?

— Не-а.

— А лошадь все равно видишь?

— Ага. И он выглядит бодрым и отдохнувшим. Я так понимаю, что он нашел источник и нажрался травы, сукин сын.

Сатана трусил себе рысцой и отнюдь не выглядел одиноким и заброшенным. Увидев нас, он остановился. Я хотел было свистнуть ему, но во рту у меня так пересохло, что я мог бы с тем же успехом пытаться посвистеть жопой.

Я положил винтовку на землю и пошел к нему навстречу, держа руку так, словно в ней что-то вкусненькое. Не думаю, что он на это купился, однако же он опустил голову и подпустил меня к себе. Седла на нем не было: мы расседлали их перед тем, как пошли рубить дрова, — но узда была на месте. Я взял его под уздцы, запрыгнул ему на спину — и тут он взбрыкнул. Я слетел с него и тяжело рухнул на землю. Голова у меня шла кругом. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что этот чертов ублюдок тычется в меня мордой.

Я встал, взял его под уздцы и подвел к Каллену, который стоял, опираясь на винтовку.

— Знаешь, — сказал он, — по-моему, в глубине души ты ему нравишься.

Мы вдвоем доехали на Сатане до форта. Когда в форте увидели нас, все разразились радостными воплями. Полковник Хэтч выбежал нам на встречу, пожал нам руки, даже обнял на радостях.

— Мы нашли то, что осталось от ваших ребят, нынче утром, и зрелище было неприглядное. У них у всех были выколоты глаза, отрезаны яйца и все такое. Мы думали, что и вы двое погибли вместе с остальными. Лежите где-нибудь посреди прерии с муравьями в глазницах. Мы разозлились и принялись выслеживать этих апачей — и что бы вы думали? Они возвращались обратно, нам навстречу! Началась стычка, мы оттеснили их в сторону Пекоса. Одного мы убили, но остальным удалось уйти. Мы приехали буквально за несколько минут до вас.

— Кабы вы ехали по прямой, — говорит Каллен, — вы бы нас заметили. Но мы убили куда больше одного!

— Это хорошо, — говорит Хэтч, — и мы рады будем послушать вашу историю, как только вы напьетесь и наедитесь. Может, даже глоток виски для вас найдется. Хотя, конечно, готовить придется Бывшему Домашнему Негру, больше-то никто из нас готовить не умеет.

— Это все замечательно, — говорю я, — только мой камрад, он не Бывший Домашний Негр. Он рядовой Каллен.

Полковник Хэтч вылупился на меня и говорит:

— Ах вот как?

— Да, сэр, вот так, даже если американской армии это и не по нутру.

Черт побери, — говорит Хэтч, — ну, будь по-вашему!

А дальше почти и рассказывать-то нечего. Ну, рассказали мы, как все было, провели расследование, и провалиться мне на этом месте, если нас не представили к медалям. Самих-то медалей мы так и не дождались, потому как они не спешили раздавать награды черномазым. Ну и, откровенно говоря, думается мне, что мы их и не заслужили, этих медалей, потому как мы разбежались, точно девчонки под дождем, бросив своих. Но на это мы особо не напирали, когда рассказывали. Это могло бы подпортить историю, и к тому же, сдается мне, выбора у нас особого не было. Мы проявили ровно столько храбрости, сколько может проявить человек, не подставляясь дуриком.

Короче, нас представили к награде, а это что-нибудь да значит. Со временем Каллен был отмечен как один из лучших солдат. А это уж не то же самое, что я ему сказал. Он сделался сержантом,

и хороший бы сержант из него вышел, да он пристрастился к выпивке, подпалил дохлую свинью, и за это его лишили нашивок и ему пришлось даже некоторое время провести в кутузке. Но это уж другая история.

Самому мне в кавалерии очень нравилось, и я оставался там, пока не вышел мой срок, и я собирался заново подписать контракт, и подписал бы, кабы не те китаянки, про которых я вам рассказывал. Но опять же это другая история. Это случилось со мной в 1870 году, в жарких прериях западного Техаса. Да, кстати. Когда я ушел из армии, Сатану мне разрешили взять с собой. Я к нему привык, полюбил его. Это был лучший конь, каким я когда-либо владел, и мы с ним вроде как жили душа в душу до 1872 года, когда мне пришлось пристрелить его, чтобы накормить собаку и женщин, у которых я любил больше.

Перевод: Анна Сергеевна Хромова

Кровоточащая тень

Joe R. Lansdale, "The Bleeding Shadow", 2011

Я сидел в кабаке «Синий свет», доедая ребрышки и слушая блюз, когда туда вошла Алма Мэй. Она тоже хорошо выглядела. Ее платье сидело на ней так хорошо, как и должно сидеть на любой женщине в мире. На ней была плоская шляпка, наклоненная набок, словно блюдо, покосившееся на ладони официанта. Каблуки придавали ее ногам устойчивость и изящество.

Освещение в этом месте было не очень хорошим, что делало его еще более привлекательным. Иногда это обстоятельство помогает мужчине или женщине завести знакомство, чего не удалось бы при свете. Но я знал Алму Мэй достаточно хорошо, чтобы понимать, что в ее случае освещение не имело никакого значения. Она хорошо выглядела бы даже в мешке и бумажной шляпе.

По ее лицу я сразу понял, что ее что-то беспокоит. Она смотрела по сторонам, будто шла по какому-нибудь мегаполису и пыталась перейти оживленную дорогу, не попав под машину.

Я взял бутылку пива, ушел со своего столика и подошел к ней.

И тогда я понял, почему она оглядывалась по сторонам. Она сказала:

— Я искала тебя, Ричард.

— Ну что ж, ты меня нашла, — ее взгляд быстро стер ухмылку с моего лица. — Что-то случилось, Алма Мэй?

— Возможно. Не знаю. Мне нужно с кем-то поговорить. Я подумала, что ты будешь здесь. Может, зайдешь ко мне?

— Когда?

— Сейчас.

— Хорошо.

— Но не подумай ничего такого, — предупредила она. — Те дни прошли. Мне нужна твоя помощь, и я хочу знать, что я могу на тебя рассчитывать.

— Ну, мне все-таки нравилось то, что было раньше, но я рад, что теперь мы друзья. Все нормально.

— Я надеялась, что ты это скажешь.

— Ты на машине? — спросил я.

Она покачала головой.

— Нет. Меня подвез друг.

Я подумал: «Друг? Ну, конечно».

— Ладно. Тогда пойдем на выход.

* * *

Кто-то, наверное, скажет, что позорно зарабатывать деньги своим телом, но когда ты входишь в число тех, кто за это платит, да еще и ее любимых клиентов, то относишься к этому по-другому. По крайней мере, в процессе. А потом чувствуешь себя виноватым. Будто ты пописал на «Мону Лизу». Потому что эта девочка была из тех прекрасных темнокожих женщин, которые заслуживали чего-то большего, чем связь с тысячей мужчин и деньги, которых хватало только на еду и кофе по утрам. Она заслуживала чего-то хорошего. Например, мужа со стабильным заработком, с которым у них все было бы хорошо.

Но у нее этого не было. Когда-то мы с ней пытались начать какие-то отношения, а не просто менять деньги на удовольствие.

Нет, это было нечто большее, но у нас ничего не получилось. Она не знала, как отказаться от своего образа жизни. А я точно не подходил под описание «чего-то лучшего» для нее. Все, что у меня было, — это пара хороших костюмов, несколько двухцветных туфель, шляпа и автоматический пистолет сорок пятого калибра — такой, какой применяли на войне несколько лет назад.

Алма Мэй какое-то время сидела на наркотиках, и, несмотря на то что давно завязала, из-за них она сильно опустилась. Насколько я понимал, ей уже никогда было не выбраться из этой ямы, и наркотики теперь были ни при чем. Дело было во времени. Если не успеть вовремя выйти в открытую дверь, она закроется. Я это по себе знаю. Моя дверь закрылась какое-то время назад. Это постоянно меня бесило.

Мы сидели в моем шестилетнем «шеви» 48-й модели. Время от времени я что-нибудь в нем менял — новые шины, новое лобовое стекло, симпатичные накидки для сидений и все такое. Это был яркий и особенный автомобиль.

Мы ехали по автостраде, свет фонарей мчался по асфальту, отчего следы недавнего дождя блестели, как протертые колени старых штанов.

— Зачем я тебе нужен? — спросил я.

— Это не так просто объяснить, — ответила она.

— Почему именно я?

— Не знаю… Ты всегда хорошо ко мне относился, и мы когда-то встречались.

— Да.

— Что с нами стало?

Я пожал плечами.

— Просто все закончилось.

— Да уж. Иногда я об этом жалею.

— Я тоже много о чем жалею, — заметил я.

Она откинулась на сиденье, открыла сумочку, достала сигарету и зажгла ее. Затем опустила стекло. Она помнила, что я не люблю сигаретный дым. Мне никогда не нравился табак. Из-за него ты терял свой запах, от тебя плохо пахло, да и твое дыхание оставляло желать лучшего. Я ненавидел, когда моя одежда пахла табаком.

— Ты единственный, кому я могу об этом рассказать, — призналась она. — Единственный, кто выслушает меня и не подумает, что я под кайфом. Понимаешь, о чем я?

— Разумеется, детка.

— Ты считаешь, у меня не все в порядке с головой?

— Не-а. Ты, конечно, говоришь немного странно, но не так, как будто ты выжила из ума.

— Как будто пьяна?

— Нет. Как будто тебе приснился нехороший сон и ты хочешь кому-нибудь его рассказать.

— Ближе к истине, — заметила она. — Это не совсем так, но гораздо ближе, чем наркотики, виски или вино.

Алма Мэй жила на окраине города. Ее дом был единственной радостью в ее жизни. Это был не особняк, а маленький домик, компактный и светлый днем, покрашенный в ярко-желтый цвет с темно-синей отделкой. В свете луны он тоже смотрелся неплохо.

Алма Мэй работала без сутенера. Он не был ей нужен. Ее знали в городе, и у нее были свои клиенты. Однажды она сказала мне, что все они были надежными людьми.

Белые парни из другого места, из города Тайлер составляли где-то третью часть ее клиентов. Кроме клиентов, у нее была умершая мать, сбежавший отец и брат Тути, любивший путешествовать, играть блюз и выпивать. Ему всегда было что-то нужно, и Алма Мэй, несмотря на свои проблемы, умудрялась достать ему все необходимое.

Это была еще одна причина, почему нам с ней пришлось разбежаться. Этот брат был уже взрослым мужиком, жившим с их матерью и позволяющим кормить его с ложечки. Когда мама умерла, он, можно сказать, обанкротился. Алма Мэй заменила ему маму, поставляя ему виски и печенье, даже купила ему гитару. Он жил на ее деньги, полученные от клиентов, и его это нисколько не беспокоило. Но кое-что я должен признать. Этот парень отлично играл блюз.

Когда мы зашли в дом, Алма Мэй отколола шляпку от волос и пустила ее по комнате в кресло.

Она спросила:

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— Не откажусь, если это будет что-то не слишком слабое, и ты нальешь это в грязный стакан.

Она улыбнулась. Из гостиной я наблюдал, как она прошла в кухню и взяла бутылку с мойки. Когда она наклонилась, я увидел, как ее платье плотно облегало задницу. Она взяла с полки стаканы и вернулась с одним уже наполненным. Мы немного выпили, все еще стоя, облокотившись на дверную раму между гостиной и кухней. Наконец мы сели на диван. Она опустилась на дальний край, чтобы я не забывал, зачем мы пришли. Она сказала:

— Это из-за Тути.

Я быстро допил и сказал:

— Я пошел.

Когда я проходил мимо дивана, она схватила меня за руку:

— Не веди себя так, милый.

— А, так теперь я милый.

— Выслушай меня, дорогой. Пожалуйста. Ты ничего мне не должен, но ты можешь притвориться, что это не так?

— Ладно, — согласился я.

— Во-первых, мне нечем тебе заплатить. Разве что я могу сделать для тебя что-нибудь в обмен.

— Только не так, — возразил я. — Это не обмен. Считай это услугой.

Теперь я немного подрабатываю детективом. Ребята, которых я знал, рекомендуют меня другим людям. У меня нет лицензии. Черные в этом городе ни на что не могут получить лицензию. Но я хорошо справлялся со своей работой. Я научился всему этому на горьком опыте. Это было не совсем легально. Я считаю себя своего рода частным детективом.

Настолько частным, что меня даже можно назвать тайным.

— Лучше выслушай все до конца. Тогда мне не придется столько объяснять.

На столе возле окна стоял небольшой проигрыватель и стопка пластинок. Она подошла и завела его. Нужная ей пластинка была уже внутри. Она подняла иглу, установила ее на пластинку, отошла назад и взглянула на меня.

Она была такая красивая. Я смотрел на нее и думал, что, возможно, мне стоило остаться с ней даже несмотря на ее брата. Ее вид мог растопить любое сердце даже на расстоянии десяти футов.

А потом заиграла музыка.

* * *

Это был голос Тути. Я сразу его узнал — я много раз его слышал. Я уже говорил, что как человек он был не очень — готов был пойти на что угодно, лишь бы только лежать и играть на гитаре, водить карманным ножиком по струнам, чтобы получить нужное звучание. Но он отлично играл блюз, этого нельзя было отрицать.

У него был высокий, наводящий тоску голос. А на гитаре он играл так, что было сложно представить, как он умудрялся извлекать такие звуки.

— Ты привела меня сюда слушать музыку? — спросил я.

Алма Мэй покачала головой. Затем подняла иглу, остановила пластинку и вытащила ее. У нее была еще одна, в небольшой бумажной упаковке, она вставила ее и включила, опустив на нее иглу.

— А теперь послушай это.

По первым двум аккордам мне показалось, что это тоже был Тути, но затем музыка изменилась и стала такой странной, что волосы у меня на затылке встали дыбом. А когда Тути запел, дыбом встали еще и волосы на руках. В комнате стало душно, свет потускнел, а появившиеся из углов тени сели на диван рядом со мной. Я не шучу. Комната вдруг наполнилась ими, и я слышал что-то, напоминающее птицу, забившуюся под потолком, которая быстро и сильно махала крыльями, пытаясь найти выход.

Затем музыка снова изменилась, и у меня возникло ощущение, будто меня бросили на дно колодца, я долго-долго падал, а потом тени словно окутали меня в потоке грязной воды. В комнате пахло чем-то гнилым. Гитара звучала уже не как гитара, а голос Тути уже не был похож на голос. Казалось, кто-то водил лезвием по бетону, одновременно пытаясь петь йодлем с горлом, набитым стеклом. Внутри этой музыки что-то было, и оно хлюпало, срывалось, гудело и ревело. Что-то беспокойное, как змея в атласной перчатке.

— Выключи, — попросил я.

Но Алма Мэй уже выключила сама.

Она сказала:

— Дальше я никогда не слушала. Потом я всегда выключаю. Кажется, что чем дольше эта музыка играет, тем мощнее она становится. Я не хочу слушать остальное. Не уверена, что смогу это выдержать. Как такое возможно, Ричард? Как одни только звуки могут так действовать?

Честно говоря, я чувствовал себя очень вяло, будто только что отошел от сильного гриппа и меня сильно избили. Я спросил:

— Мощнее? Что ты имеешь в виду?

— А разве ты думаешь по-другому? Разве не так она звучит? Будто становится громче?

Я кивнул.

— Да уж.

— И комната…

— Ты про тени? — спросил я. — Разве мне не показалось?

— Нет, — ответила она. — Но каждый раз, когда я слушала это, немного отличался от предыдущего. Ноты становятся мрачнее, звучит гитара, а внутри меня будто что-то режут. Но это всегда случается по-разному и всегда глубже, чем раньше. Я не знаю, хорошо мне становится или плохо, но я точно что-то чувствую.

— Да, — согласился я, потому что мне нечего было больше сказать.

— Эту пластинку мне прислал Тути. К ней прилагалась записка. Там было написано: «Включай ее, когда это необходимо». Что это может значить?

— Не знаю, но прежде всего, я не могу понять, почему Тути отправил ее тебе. Зачем ему хотеть, чтобы ты слушала то, от чего тебе становится плохо… и как, черт возьми, он смог это сделать? То есть как он мог добиться такого звучания?

Алма Мэй покачала головой.

— Я не знаю. Когда-нибудь я проиграю ее до конца.

— Я бы не стал этого делать, — заметил я.

— Почему?

— Ты же сама слышала. Думаю, дальше будет только хуже. Я ничего не понимаю, но мне не нравится эта запись.

— Да уж, — согласилась она, убирая пластинку обратно в бумажный конверт. — Я знаю. Но это так странно. Никогда не слышала ничего подобного.

— А я больше и не хочу слышать ничего подобного. — Меня интересует то же, что и прежде. Зачем он послал тебе это дерьмо?

— Думаю, он гордится этой записью. Другой такой нет. Она… своеобразная.

— Пусть так, — сказал я. — Но что ты хочешь от меня?

— Чтобы ты нашел Тути.

— Зачем?

— Потому что мне кажется, с ним не все в порядке. Я думаю, ему нужна помощь. Я имею в виду, что эта… В общем, мне кажется, что он находится там, где ему не стоит быть.

— Но несмотря на это, ты хочешь проиграть эту пластинку до конца, — заметил я.

— Я знаю только, что она мне не нравится. Мне не нравится, что с этим связан Тути, и я не знаю почему. Ричард, я хочу, чтобы ты его нашел.

— Откуда пришла пластинка?

Она взяла конверт и принесла его мне. Я видел место, где должен был стоять штамп, но там не было ничего — только пластинка. Сама упаковка походила на оберточную бумагу, в которую заворачивают мясо. Она была заляпана.

Я сказал:

— Думаю, он заплатил какой-нибудь студии, чтобы записаться у них. Вопрос в том, какой именно? У тебя есть адрес, откуда пришла посылка?

— Есть, — она вышла и принесла мне большой конверт. — Посылка пришла в этом конверте.

Я посмотрел на надпись на лицевой стороне. Обратным адресом был указан отель «Чемпион». Алма Мэй показала мне записку. Это была дешевая бумажка, на которой было написано: «Отель «Чемпион»», и указаны адрес и номер телефона в Далласе. Бумага выцвела на солнце и выглядела очень старой.

— Я звонила в этот отель, — сказала Алма Мэй, — но они сказали, что ничего не знают о Тути. Они никогда о нем не слышали. Я могла бы поехать и проверить это сама, но… я немного боюсь. Кроме того, ты же знаешь, что у меня клиенты, а мне нужно платить за дом.

Мне не нравилось слушать об этом, учитывая, что я знал, о каких клиентах идет речь и каким образом она собирается зарабатывать эти деньги.

Я сказал:

— Ладно. Что мне сделать?

— Найди его.

— А что потом?

— Привези его домой.

— А если он не захочет возвращаться?

— Я видела тебя в деле. Привези его ко мне домой. Только не выходи из себя.

Я повертел пластинку в руках и сказал:

— Я поеду и посмотрю в отеле. Ничего больше не обещаю. Если он захочет, я привезу его с собой. Если нет, возможно, мне захочется сломать ему ногу и привезти его обратно. Ты знаешь, что он мне не нравится.

— Знаю. Но не надо делать ему больно.

— Тогда давай так — если он легко согласится, я привезу его. Если нет — я позволю ему остаться, вернусь и расскажу тебе, где он и что с ним. Идет?

— Идет, — согласилась она. — Узнай, что все это значит. Меня это пугает, Ричард.

— Это просто дурные звуки, — сказал я. — Наверняка Тути что-то принял, когда записывал эту пластинку, и в тот момент ему казалось, что получилось хорошо. И он решил отправить ее тебе, потому что подумал, что это самая крутая вещь со времен Роберта Джонсона.

— Кого?

— Неважно. Но мне кажется, он переборщил с наркотой. Наверняка он даже не помнит, как отправил ее тебе.

— Только не говори, что тебе приходилось слышать подобное. Что от прослушивания этой пластинки тебе не показалось, будто твоя кожа слезла с костей, что тебе не хотелось погрузиться во тьму и полюбить ее. Разве не так? Не говори, что это не было похоже на ощущение, когда ты идешь, перед тобой едет машина, фары светят тебе в лицо, а тебе просто хочется умереть, хоть это и чертовски страшно, и ты знаешь, что за рулем сидит дьявол или еще кто похуже. Не говори, что ты не чувствовал чего-то подобного?

Я чувствовал. Поэтому ничего не ответил. Я просто сидел и обливался потом. Звуки этой музыки по-прежнему сотрясали мои кости и заставляли кровь кипеть.

— Дело вот в чем, — начал я. — Я сделаю это, но ты должна дать мне фотографию Тути, если у тебя есть, и пластинку, чтобы ты больше ее не слушала.

Она внимательно смотрела на меня какое-то время.

— Ненавижу ее, — призналась она, кивая на пластинку, — но почему-то я чувствую какую-то связь с ней. Как будто избавившись от нее, я отдам частичку себя.

— В этом-то и проблема.

— Хорошо, — сдалась она. — Забери ее, но прямо сейчас.

* * *

Луна была высоко и светила ярко. По пути домой в своем «шеви» я мог думать только об этой музыке — или чем там она на самом деле была. Ее звук застрял у меня в голове, как топор. Пластинка лежала на соседнем сиденье, вместе с запиской от Тути, конвертом и фотографией, которую дала мне Алма Мэй.

Часть меня хотела вернуться к ней и от всего отказаться. Вернуть пластинку. Другая, очень глупая часть, хотела узнать, где, как и зачем была записана эта пластинка. Все мы — жертвы своего любопытства.

Я живу в покосившемся доме без лифта на третьем этаже. Снаружи дома есть лестница с площадкой на каждом пролете. Моя квартира находится на самом верху.

Поднимаясь, я старался сильно не опираться на перила, потому что они могли вот-вот отвалиться. Открыв дверь, я включил свет и увидел, как тараканы разбегаются по углам.

Я положил пластинку, взял лед из ледового шкафа. На самом деле это была электрическая машина. Холодильник. Но я заполнил его холодильными камерами, поэтому привык называть его так. Я взял пластинку и сел.

Сидя в своем старом кресле, обивка которого торчала, как разорванный хлопчатобумажный мешок, и с пластинкой в руках рассматривая грязный коричневый конверт, я заметил, что спиральные желобки пластинки были темными и выглядели мерзко, будто туда что-то налили, а потом высушили. Я попытался понять, имеет ли это какое-то отношение к тому сумасшедшему звучанию. Могли ли они издавать такой звук? Маловероятно.

Я подумал о том, чтобы завести пластинку и снова ее послушать, но не смог вынести даже мысли об этом. Мне было не по себе уже от того, что я держал ее в руках. Будто я держал бомбу, которая вот-вот взорвется.

Я сравнивал это чувство со змеей, Алма Мэй — с машиной, за рулем которой сидит дьявол. А теперь я сравнил это с бомбой. Такое ощущение давал рифленый круг воска.

* * *

Рано утром я положил пистолет в бардачок, бритву — в карман пальто, а пластинку — лицевой стороной на соседнее сиденье и поехал в сторону Далласа и отеля «Чемпион».

Приехав в город около полудня, я остановился у кафе на окраине, где сидели цветные, и вошел внутрь. Крупная черная женщина, с приятным запахом и красивым лицом и телом сделала мне гамбургер, а потом села и стала флиртовать со мной, пока я его ел. Это нормально. Я люблю женщин и люблю, когда они флиртуют. Когда они перестанут это делать, я просто лягу и умру.

Я спросил ее, знает ли она, где находится отель «Чемпион». Разумеется, у меня был номер дома, но мне нужно было знать более точное направление.

— Разумеется, сладкий. Я знаю, где он. Но тебе лучше там не останавливаться. Это в глубине цветного квартала, не в самой лучшей его части. Там плевать, что ты сам коричневый, как орех. Тамошние ребята порежут тебя, сольют твою кровь в бумажный стаканчик, смешают с виски и выпьют. А ты слишком хорош, чтобы тебя разрезали на куски и все такое. В другом районе есть гораздо лучшие места, где можно остановиться.

Я выслушал названия нескольких отелей, будто и правда заселюсь куда-то еще, но все равно взял адрес «Чемпиона», расплатился, оставив ей хорошие чаевые, и вышел.

Часть города, где располагался «Чемпион», действительно оказалась такой мерзкой, как и сказала официантка. Люди торчали на улице по углам, повсюду был мусор. Это место не вызывало никакой гордости.

Я нашел отель и припарковался перед ним. Пара парней на улице разглядывали мою машину. Один тощий, другой толстый. В хороших шляпах и туфлях, будто у них была работа. Но если бы это было так, они не стояли бы на улице посреди дня, пялясь на мой «шеви».

Я вытащил пистолет из бардачка и засунул сзади за пояс. Так пальто как раз его прикрывало.

Я вышел из машины и посмотрел на отель. Он выглядел неплохо. Особенно если ты на один глаз слепой, а другой тоже ничего не видит.

Никакого швейцара не было, а дверь висела на петлях. Внутри я увидел пыльную лестницу слева и исцарапанную дверь справа.

Передо мной стоял стол. К нему было прикреплено стекло, которое доходило до самого потолка. Ниже, у стойки в стекле, имелось небольшое отверстие с деревянной затычкой. На стекле были пятна от мух, а человек за стеклом на высоком стуле сидел, как лягушка на листе водной лилии. Он был жирный и цветной, а в волосах у него остались кусочки синей одеяльной шерсти. Это было не украшение. Просто он был противным сукиным сыном.

Когда он убрал деревянную затычку, я почувствовал его вонь. Запах подмышек, несвежего белья и гниющих зубов. Где-то в воздухе витали запахи давно приготовленной пищи, вареных поросячьих ножек и хвостов, которые, может, были и неплохие, когда свинья их лишилась, но теперь от них остался только тошнотворный запах. А еще здесь воняло кошачьей мочой.

Я сказал:

— Эй, приятель, я кое-кого ищу.

— Если тебе нужна баба, то приводи ее с собой, — ответил мужчина. — Но я могу дать тебе пару номерков. Разумеется, я не гарантирую, что они ничем не болеют и не сидят на наркоте.

— Не-а. Я ищу человека, который здесь останавливался. Его зовут Тути Джонсон.

— Не знаю никакого Тути Джонсона.

Все, как и говорила Алма Мэй.

— Ладно. А этого парня ты знаешь?

Я вытащил фотографию и прислонил ее к стеклу.

— Возможно, он и похож на кого-нибудь, кто снимал здесь комнату. Мы здесь никого не регистрируем и не особо записываем имена.

— Неужели? В таком шикарном месте, как это?

— Я сказал, что он, возможно, напоминает мне кого-то, — повторил мужчина. — Но не сказал, что точно его видел.

— Набиваешь себе цену?

— Это не совсем то слово, — уклончиво ответил он.

Я вздохнул, убрал фото обратно в карман, достал свой кошелек и вытащил оттуда пятидолларовую купюру.

Мужчина-лягушка считал себя каким-то высококлассным полицейским.

— Всего-то? Пять долларов за такую важную информацию?

Я нарочито медленно и осторожно засунул пятерку обратно в кошелек.

— Тогда ты совсем ничего не получишь, — сообщил я.

Он откинулся на своей табуретке, сцепил свои короткие пальцы и положил на свое круглое пузо.

— А ты тем более ничего не получишь, идиот.

Я подошел к двери справа и повернул ручку. Заперто. Отошел назад и пнул ее так сильно, что всем телом почувствовал ее дребезжание. Дверь слетела с петель и ударилась о стену. Звук был как от выстрела.

Я вошел внутрь, обошел стол, схватил мужчину-лягушку за рубашку и ударил его так сильно, что он слетел со стула. Пнул его по ноге, отчего он закричал. Тогда я поднял стул и ударил его по груди, бросил стул в дверь, ведущую на кухню. Я слышал, как там что-то разбилось, и взвизгнул кот.

— Меня легко рассердить, — заметил я.

— Черт возьми, я вижу, — сказал он и поднял руки, пытаясь защититься. — Не кипятись, приятель. Ты и так уже сделал мне больно.

— Именно этого я и хотел.

Я посмотрел ему в глаза и мне стало его жаль. Я чувствовал себя полным козлом. Но это не помешало бы мне снова его ударить, если бы он не ответил на мой вопрос. Я теряю голову, когда меня выводят из себя.

— Где он?

— А я все-таки получу пять долларов?

— Нет, — сказал я. — Теперь ты получишь только мои наилучшие пожелания. Или тебе и этого мало?

— Нет, нет.

— Тогда не играй со мной. Где он, жаба ты этакая?

— Наверху, в номере 52, на втором этаже.

— Запасной ключ?

Он кивнул на стенд. Ключи висели на гвоздях, и на их кольцах были небольшие деревяшки. На них были указаны номера. Я нашел ключ с 52-м номером и снял его со стенда.

Я спросил:

— Ты ведь не будешь мне мешать?

— Нет. Он наверху. Он никогда не спускается. Сидит там уже неделю. Шумит. Мне это не нравится. У меня здесь приличное заведение.

— Да, здесь и вправду довольно мило. Но ты все же мне не мешай.

— Не буду. Обещаю.

— Хорошо. Позволь мне дать тебе совет. Прими ванну. Вытащи это дерьмо из своих волос. И с зубами у тебя что-то нехорошо. Вырви их. И пристрели чертового кота. Или сделай ему туалет в более подходящем месте, чем кухня. А то здесь воняет, как в сортире.

Я вышел в холл и быстро поднялся по лестнице.

* * *

Я бежал по коридору пятого этажа. Он был выстлан белым линолеумом с золотым рисунком. Когда я шел, пол скрипел и трещал. В конце коридора было окно, там тоже была лестничная площадка. Номер 52 находился прямо напротив нее.

На дальнем конце лестницы я услышал какое-то движение. Я понял, в чем дело. В это время двое парней, которых я видел на улице, показались на верху лестницы, разодетые в свои шляпы и все такое. Они ухмылялись.

Один из них был размером с кадиллак. Его золотой зуб ярко блеснул, когда тот улыбнулся. Парень позади него был тощим. Он держал руку в кармане.

Я сказал:

— Что ж, если вы не мои добрые друзья…

— А ты забавный, ниггер, — заметил громила.

— Раскусили. Я уеду на первом же пригородном автобусе.

— Готов поспорить.

— Толстяк за стойкой внизу не платит вам столько, чтобы вы стали со мной разбираться, — заметил я.

— Иногда, когда нам скучно, мы делаем это просто так.

— Да неужели?

— Ага, — сказал тощий.

Тогда я увидел, что он достал из кармана бритву. У меня тоже была бритва, но орудовать ею было мерзко. Он держал ее закрытой.

Большой парень с золотым зубом размял пальцы и сложил их в кулак. Я понял, что у него нет ни пистолета, ни бритвы. А может, ему просто нравилось избивать людей голыми руками. Как это нравилось мне.

Они пошли в мою сторону, и тощий парень раскрыл свою бритву. Я достал из-под пальто пистолет и сказал:

— Лучше убери ее обратно в карман. Потом используешь ее по назначению.

— Ой, а я как раз собирался это сделать, — сказал он.

Я нацелил на него свой сорок пятый калибр.

Громила заметил:

— Пистолет один, а нас двое.

— Так и есть. Но я им быстро управляюсь. И, честно говоря, я знаю, что один из вас в итоге умрет. Только еще не определился, кто именно.

— Ладно, — сказал громила, улыбаясь. — Хватит.

Он обернулся на тощего парня с бритвой. Тот убрал ее в карман, они развернулись и стали спускаться с лестницы.

Я встал у лестницы и прислушался. Я слышал, как они спускались, но вдруг они остановились. Так я решил.

Потом я услышал, что эти дебилы торопятся обратно. Они были не такие хитрыми, какими себя считали. Первым парашютистом, если так можно сказать, оказался громила, который вбежал с лестничной площадки. Я ударил его прикладом по затылку, прямо в основание черепа. Он как-то по-лягушачьи подпрыгнул, отлетел в коридор, ударился головой о стену, опустился и лег так, будто все это время только и хотел попрыгать и вздремнуть.

Второй явился с бритвой. Он щелкнул ею и увидел у меня в руках пистолет.

— Куда бы, по-твоему, он мог деться? — спросил я. — Может, в отпуск уехал?

Я пнул его в пах так сильно, что тот выронил бритву и опустился на колени. Затем я убрал пистолет.

— Хочешь еще, приятель?

Он поднялся и подошел ко мне. Я ударил его правой — да так, что он вылетел из окна. По всему коридору рассыпалось стекло.

Я подошел туда и выглянул наружу. Он лежал на полу пожарного выхода головой у ограждения. Он посмотрел прямо на меня.

— Ты сумасшедший, членосос. Что, если бы здесь не было пожарного выхода?

— Тогда твоя задница проломила бы кирпичи внизу. И это все еще можно устроить.

Он быстро поднялся и поскакал вниз по лестнице, будто белка. Я наблюдал за ним, пока он не добрался до земли и, хромая, прошел по переулку между двумя перевернутыми мусорными баками и недоношенным щенком.

Я поднял его бритву и положил в карман к своей. Затем вышел с площадки и пнул громилу по голове просто потому, что у меня была такая возможность.

* * *

Я постучал в дверь. Никто не ответил. Но я слышал, как изнутри доносились какие-то звуки. Они были похожи на музыку с пластинки, но немного отличались и были тише, будто раздавались на расстоянии.

На мой стук никто не ответил, поэтому я вставил ключ в замок, открыл дверь и вошел внутрь.

У меня чуть не сперло дыхание.

В комнате оказалось душно и воняло плесенью, гнилью и чем-то, давно испортившимся. По сравнению с этим запахом вареные свиные ноги, писающий кот и гнилые зубы ублюдка снизу показались мне благоуханием.

Тути лежал на кровати. Его глаза были закрыты. Он был одним из тех парней, которые всегда одеваются с иголочки, но теперь его рубашка была помята, испачкана, со следами пота на шее и под мышками. Штаны тоже были омерзительны. Туфли были надеты на босу ногу. Он выглядел так, будто кто-то поджег его, а потом сбил пламя толстой палкой. Его лицо походило на череп — он сильно похудел, а из-под одежды было видно, что он стал костлявым, как скелет.

На простыне, где лежали его руки, были пятна крови. Его гитара стояла рядом с кроватью, а на полу валялись кипы блокнотов с нотами. Пара из них были открыты — они были полностью исписаны. Черт, а я даже не знал, умеет ли Тути писать.

Дальняя стена номера была исписана черной и красной краской — на ней были нарисованы разные ноты и символы, которых я раньше никогда не видел, закорючки, круги и рисунки линиями. На стене тоже была кровь, вероятнее всего, из кровоточащих пальцев Тути. Две открытые банки с краской — красной и черной — стояли на полу с кистями. Краска брызнула на пол и засохла горбатыми пузырями. Вся гитара была в пятнах крови.

Заведенный проигрыватель, стоящий на прикроватной тумбочке, играл какую-то странную музыку. Я подошел прямо к нему, поднял иглу и убрал ее в сторону. И уверяю, когда я проходил по комнате, чтобы добраться до проигрывателя, у меня было ощущение, будто я пробираюсь по грязи со связанными лодыжками. Мне казалось, что чем ближе я подходил к нему, тем громче играла музыка и тем хуже я себя чувствовал. В висках стучало. Сердце бешено колотилось.

Когда я поднял иглу и музыка смолкла, я подошел к Тути и дотронулся до него. Он не пошевелился, но я видел, что его грудь поднимается и опускается. Если не считать ран на руках, с ним вроде бы все было в порядке. Он крепко спал. Я поднял его правую руку, повернул и взглянул на нее. На пальцах были глубокие порезы, будто до самых их кончиков прошлись бритвой. Я сразу понял, что это от игры на гитаре. Меня поразило, что для того, чтобы получить такое звучание, ему действительно пришлось вонзить в гитару свои пальцы. И судя по тому, как выглядел его номер, он занимался этим без перерыва до недавнего времени.

Я потряс его. Его глаза дрогнули и наконец открылись. Они были налиты кровью, а под ними проявились темные круги.

Увидев меня, он вздрогнул, а его глаза начали вращаться, как у той детской игрушки, где нужно постараться загнать шарики в отверстия. Мгновение спустя они успокоились, и он спросил:

— Рики?

Это была одна из причин, почему я его ненавидел. Мне не нравилось, когда меня называли Рики. Я сказал:

— Привет, говнюк. Твоя сестра за тебя сильно переживает.

— Музыка, — сказал он. — Включи музыку обратно.

— Ты называешь это музыкой? — спросил я.

Он сделал глубокий вдох и скатился с кровати, чуть не сбив меня в сторону. Потом я увидел, как он дернулся, будто увидел грузовик, несущийся прямо на него. Я повернулся. Лучше бы это и вправду был грузовик.

* * *

Попробую рассказать, что я увидел. И не только увидел, но и почувствовал. Оно было в воздухе, которым мы дышали и который проходил внутрь моей грудной клетки, словно множество мышей в шубках из колючей проволоки. Стена, на которой Тути рисовал все это дерьмо, затряслась.

А потом стена перестала быть стеной. Она превратилась в длинный коридор, нечистый, как первородный грех. Там что-то двигалось. Оно скользило и издавало шлепающие звуки, напоминая старого пьяницу, который очень хочет выпить еще. Там были звезды. Грязные звезды, совсем не похожие на те, что я видел в ночном небе. А луна цвета рыбьего глаза, истекающего кровью, висела на заднем плане, бросая свет на что-то, что двигалось в нашу сторону.

— О, Господи! — воскликнул я.

— Нет, — возразил Тути. — Это не он.

Тути подскочил к проигрывателю, поднял иглу и завел пластинку. Оттуда раздался этот гнилой звук, который я слышал у Алмы Мэй, и я понял, что то, что я услышал, когда вошел в его номер, было заключительной частью этой же пластинки, которую я не слышал до этого.

Музыка скрежетала и завывала. Я наклонился, и меня стошнило. Я упал на кровать, пытаясь подняться, но мои ноги были словно старые ершики для чистки труб.[47] Пластинка выжала из меня все соки. А потом я увидел это.

То, что там было, невозможно описать. Это было… какое-то существо. Оболочка, окутанная тенью со ртами-присосками, молотящими щупальцами и множеством ножек на цокающих копытах. Продолговатой формы голову облепили красные и желтые глаза, которые будто ползали. Тени кружились вокруг этого существа, образовывая воронку. У него был клюв.

Точнее, клювы.

Оно вышло прямо из стены. Щупальца ударились рядом со мной. Одно коснулось моей щеки. Ощущение было такое, будто меня ошпарили горячим жиром. Тень отделилась от этого существа, упала на половицы, покраснела и побежала по полу, будто поток крови. В ней извивались насекомые и личинки, а музыка достигла такой громкой и странной ноты, что я стиснул зубы и почувствовал себя так, будто мои внутренности скручивались, будто меня тщательно выстирали. А потом я потерял сознание.

* * *

Когда я пришел в себя, музыка еще играла. Надо мной наклонился Тути.

— Этот звук… — начал я.

— К нему привыкаешь, — оборвал меня Тути. — Но это существо не может привыкнуть. Или может, но не сразу.

Я посмотрел на стену. Никакого прохода там не было. Это была просто стена, расписанная краской и покрытая пятнами крови.

— А что, если музыка останавливается? — спросил я.

— Я засыпаю, — ответил Тути. — Когда пластинка выключается, оно выходит.

Я не сразу нашел, что сказать. Наконец я поднялся с пола и сел на кровать. Я ощупал щеку в том месте, где меня ударило щупальце. Она пульсировала, и я почувствовал нарыв. На голове выросла шишка от падения.

— Оно почти схватило тебя, — заметил Тути. — Думаю, ты можешь уйти, и оно не станет тебя преследовать. А вот я не могу. Куда бы я ни уехал, оно следует за мной. В конечном счете, оно меня найдет. Я думаю, в этот раз будет так же.

Я смотрел, слушал его, но ни черта не мог понять.

Пластинка кончилась. Тути завел ее снова. Я посмотрел на стену. Даже эта не заполненная музыкой секунда напугала меня. Я не хотел снова видеть ту штуку. Я даже не хотел о ней думать.

— До сегодняшнего дня я не спал несколько дней, — заметил Тути, садясь на кровать. — Если бы ты не пришел, оно бы схватило меня, унесло с собой и забрало мою душу. Но ты можешь уйти. Это мои проблемы, а не твои… Я всегда вляпываюсь в какое-нибудь дерьмо, так ведь, Рики?

— Это точно.

— Но это решающий момент. Я должен встать и хоть раз повести себя, как мужчина. Я должен ответить этому существу, но все, что у меня есть — это музыка. Как я уже сказал, ты можешь идти.

Я покачал головой.

— Меня прислала сюда Алма Мэй. Я сказал ей, что привезу тебя домой.

Теперь настала очередь Тути качать головой.

— Не-а. Я не поеду. Я только портил ей жизнь. И больше не стану этого делать.

— Первая адекватная мысль, которую я когда-либо от тебя слышал.

— Уходи, — сказал Тути. — Оставь это мне. Я смогу о себе позаботиться.

— Ну да. Если не умрешь от голода или не упадешь в обморок из-за недостатка сна или от жажды, с тобой все будет в порядке.

Тути улыбнулся.

— Да. Мне больше не о чем беспокоиться. Надеюсь, я умру от чего-нибудь подобного. А если до меня доберется это существо… я даже думать об этом не хочу.

— Следи, чтобы пластинка играла, а я принесу что-нибудь поесть и попить. Кофе. Ты сможешь не уснуть в ближайшие полчаса-час?

— Смогу. Но ты вернешься?

— Вернусь.

Выйдя в коридор, я увидел, что громилы там уже не было. Я пошел по лестнице.

* * *

Когда я вернулся, Тути уже убрал блевотину и просматривал блокноты. Он сидел на полу, обложившись ими. Он был дюймах в шести от проигрывателя. Он время от времени протягивал руку и заводил пластинку по новой.

Как только я зашел в комнату, звучание пластинки окутало меня целиком, и я снова почувствовал тошноту. Я успел сходить в захудалую забегаловку в конце улицы после того, как сменил шину. Наверняка ее проколол кто-то из парней, которым я задал взбучку. Бьюсь об заклад, это был везучий сукин сын, упавший на пожарный выход.

Кроме пореза на шине, появилось несколько царапин со стороны пассажира и было выбито лобовое стекло. Я вернулся из кафе и припарковал то, что осталось от машины, за отелем, ближе к концу улицы. Теперь мой «шеви» выглядел так плохо, что вряд ли кто-нибудь захотел бы его угнать.

Я сел на один из открытых мешков на полу рядом с Тути.

— Оба гамбургера твои, — сказал я. — А кофе я взял нам обоим.

Я вытащил высокий бумажный стакан с кофе и дал ему. Второй достал для себя. Затем сел на кровать и сделал несколько глотков. В этом номере с таким запахом и такой музыкой ничто не казалось вкусным. Но Тути ел, как изголодавшийся волк. Он глотал бургеры и пил кофе очень быстро, даже толком не жуя.

Доев второй бургер, он снова завел пластинку и прислонился спиной к кровати.

— С кофе или без, не знаю, сколько смогу продержаться без сна.

— Тебе нужно следить, чтобы запись не останавливалась? — спросил я.

— Да.

— Ложись в кровать, поспи несколько часов. Я послежу за пластинкой. Когда отдохнешь, объяснишь мне, что происходит. Мы что-нибудь придумаем.

— Здесь нечего придумывать. Но буду рад, если дашь мне поспать.

Он заполз в кровать и тут же уснул.

Я завел пластинку.

Затем поднялся, развязал туфли Тути и снял их. Нравился он мне или нет, он был братом Алмы Мэй. Кроме того, я бы и врагу не пожелал встретиться с этой штукой из-за стены.

* * *

Я сел на пол, где до этого сидел Тути, и, продолжая гонять по кругу пластинку, попытался во всем разобраться. Под эту музыку это было не так просто сделать. Время от времени я поднимался и ходил по комнате, а потом снова садился на пол у проигрывателя, чтобы можно было до него дотянуться.

В интервалах я просматривал блокноты Тути. Они были исписаны нотами и такими же каракулями, какие были на стене. Было сложно сконцентрироваться под это ужасное звучание. Как будто воздух наполняли змеи и лезвия.

Было такое ощущение, что музыка давит на то, что находится за стеной. А что-то с другой стороны оттесняет ее.

* * *

Когда Тути проснулся, было уже темно — он проспал добрые десять часов. Я же был измотан слежением за пластинкой и самой этой музыкой. От просмотра блокнотов у меня болела голова, но я не узнал ничего нового с тех пор, как впервые в них заглянул.

Я вышел и купил еще кофе, принес его обратно, и мы с Тути сели на кровать. Пили кофе, он время от времени снова заводил пластинку.

Я спросил:

— Ты уверен, что не можешь просто уйти?

По некоторым причинам я избегал действительно важных вопросов. Например, что это за существо? Что, черт возьми, происходит? Наверное, я боялся услышать ответ.

— Ты видел эту штуку. Я могу уйти. Могу убежать. Но куда бы я ни пошел, оно меня найдет. Поэтому рано или поздно мне придется столкнуться с этим лицом к лицу. Иногда я играю то же самое на гитаре, давая пластинке отдохнуть. Больше всего я боюсь, что она износится.

Я показал на блокноты на полу.

— Что это?

— Мои ноты. Мои записи. Я приехал сюда, чтобы написать несколько песен.

— Это не стихи. Это ноты.

— Я знаю, — сказал он.

— У тебя нет музыкального образования. Ты просто играешь, и все.

— Благодаря пластинке я могу читать ноты, могу писать вещи, которые не понимаю, пока не услышу то, что написал. Все эти значки — это музыкальные ноты, а другие значки — это другие ноты. Ноты, которые я не мог сыграть до недавнего времени. Я даже не знал, что такие звуки вообще возможно воспроизвести. Но теперь у меня в голове столько звуков и значков, что я могу отдохнуть, только когда запишу их в блокнот. Я написал их на стене, решив, что значки и сами ноты смогут сдержать ту штуку, а я смогу убежать. Не сработало.

— Я все равно ничего не понимаю, — признался я.

— Хорошо, — сказал Тути. — Постараюсь получше объяснить, хотя этому нет никакого объяснения. Одни парни, играющие блюз, сказали, что однажды они пришли в местечко в южной части города под названием «Пластинки на перекрестке». Это небольшой магазин пластинок в месте, где пересекаются дороги. Там чего только нет. А управляет этим магазином большой цветной парень с белоснежной улыбкой и налитыми кровью глазами. Они сказали, что видели это место, заглянули внутрь и даже слышали музыку Роберта Джонсона — ее крутил проигрыватель на прилавке. За ним сидел большой мужчина, который жестом пригласил их войти, но они не стали.

Но ты же меня знаешь. Это было прямо то место, куда я хотел пойти. Ну я и пошел. Магазин стоит там, где Саут-стрит пересекает улицу под названием Уэй-лефт. Туда я и отправился. Кроме меня, в магазине никого не было. Повсюду были пластинки — в коробках, на столах. На некоторых были этикетки, на некоторых — нет. Я осматриваюсь, пытаюсь сообразить, что сказать, когда ко мне, улыбаясь, подходит этот большой мужик и заговаривает со мной. У него изо рта пахло, как от немытой задницы, а лицо больше напоминало не черную кожу, а черный камень.

Он сказал: «Я знаю, что ты ищешь». Он полез в коробку и достал оттуда пластинку без этикетки. Их не было на всех пластинках из той коробки. Я подумал, что он просто валяет дурака, желая втюхать мне пластинку. Я собирался было уйти, потому что от его вида у меня по коже побежали мурашки. Ну, он двигался как-то неестественно. Будто у него было что-то не так с ногами, но он все равно двигался, причем довольно быстро. Будто оказывался в новом месте каждый раз, когда я моргал.

Подходит такой к проигрывателю и вставляет эту пластинку. Она начинает играть. Роберт Джонсон. Клянусь, это был он. Никто не мог играть так, как он. Это был он. Но вот в чем дело. Я никогда не слышал такой песни. А я думал, что слышал все, что он записал на винил.

Тути отпил кофе. Он на мгновение глянул на стену, а затем снова завел пластинку.

Я сказал:

— Давай поменяемся местами. Я буду следить за музыкой. А ты пей и говори. Расскажи мне все.

Мы так и сделали, и Тути продолжил:

— Ну, слово за слово, он начинает нахваливать мне эту пластинку, что в конце концов я спрашиваю, сколько она стоит.

«От тебя мне нужно только капельку души блюза. А когда ты вернешься, ты должен будешь купить что-нибудь еще за кусочек души, пока она вся не кончится и я не получу ее целиком. Ты точно вернешься».

Я подумал, что он имеет в виду, чтобы я сыграл на гитаре, потому что я за разговором сказал ему, что занимаюсь этим. Я сказал, что гитара лежит в номере отеля, где я живу, а я без машины, и на то, чтобы взять гитару и вернуться в магазин, уйдет весь день. Поэтому мне придется отказаться от сделки. К тому же у меня заканчивались деньги. Я должен был играть в одном месте тем вечером, но у меня еще оставалось всего около трех долларов и немного мелочи в кармане. Я заплатил за номер за всю неделю, хотя был там всего два дня.

Я рассказал ему все это, а он и говорит:

«Ничего страшного. Я знаю, что ты можешь играть. Я сразу это вижу. Дай мне только каплю своей крови и обещание — и можешь забрать пластинку».

Я собрался тут же уйти из магазина, потому что решил, что парень совсем свихнулся. Но я хотел эту пластинку. Поэтому я сказал ему, что дам каплю своей крови. Не буду врать, Рики, я собирался стащить эту пластинку и убежать. Так сильно я ее желал. Поэтому капля крови ничего не значила.

Он достает иглу для проигрывателей из-за прилавка, подходит ко мне и протыкает мой палец так неожиданно, что я до сих пор не понимаю, как он смог так быстро до меня добраться. Он держит мою руку и капает кровью — заметь — на эту пластинку. Она стекает в спиральные желобки.

Он говорит: «Теперь пообещай мне, что твоя блюзовая душа станет моей, когда ты умрешь».

Я подумал, что это пустая болтовня, поэтому сказал, что он может взять ее. А он говорит: «Когда ты это услышишь, ты сможешь это сыграть. А когда ты это сыграешь, когда ты сыграешь это действительно хорошо, оно придет, как крыса, сующая нос в свежее мертвое мясо. Оно придет».

«Что придет? — спрашиваю. — Ты о чем?»

А он отвечает: «Скоро узнаешь».

А потом он уже стоит у двери, открывает ее и улыбается мне. Клянусь, на мгновение мне показалось, что я мог видеть сквозь него. Мог видеть его череп и кости. Беру пластинку в руку и выхожу. Он тут же закрывает дверь, и я слышу, как поворачивается замок.

Моей первой мыслью было стереть кровь со спиральных желобков, потому что этот сумасшедший ублюдок только что отдал мне пропавшую песню Роберта Джонсона за так. Я достал платок, вытащил пластинку из конверта и стал тереть. Но кровь не смывалась. Она попала в зазубрины.

Я вернулся в этот номер и попытался отмыть кровь теплой водой, но это тоже не помогло. Я очень рассердился, решив, что пластинка не будет проигрываться, потому что кровь затвердела в желобках. Я поставил ее в проигрыватель. Я думал, что игла, возможно, испортит пластинку, но, как только она коснулась ее, музыка зазвучала так же, как в магазине. Я сел на кровать и послушал ее три или четыре раза. Затем взял гитару и попытался сыграть то, что слышу. Я знал, что не смогу этого сделать, потому что хоть звук и не усиливали с помощью электроники, он звучал именно так. Но вот в чем дело — я смог ее сыграть. Я видел ноты, они заполонили всю мою голову. Я вышел, купил эти блокноты и записал туда все, чтобы моя голова не взорвалась, потому что каждый раз, когда я слушал пластинку и пытался сыграть эту песню, ноты, как сверчки, прыгали у меня в голове.

Все это время, что мы разговаривали, я следил за тем, чтобы музыка не замолкала.

— Я забыл о предстоящем концерте, — продолжал Тути. — Сидел здесь и играл до утра. К полудню следующего дня я смог добиться такого же звучания, как на пластинке. А поздно вечером мне стало нехорошо. Не знаю, как это объяснить, но мне стало казаться, что что-то хочет откуда-то высвободиться, и меня это очень напугало. От этого страха все мои внутренности будто связались узлом.

Не знаю, можно ли описать это лучше. Это было очень сильное ощущение. Потом, пока я играл, эта стена разделилась так же, как ты видел, и я увидел это существо. Только краем глаза. Но оно было там. В своем ужасном величии.

Я перестал играть, стена встала на место и закрылась. Я подумал: «Черт, мне нужно поесть или поспать». И я так и сделал. Потом снова вернулся к гитаре. Я мог играть, как сумасшедший, и я начал импровизировать, добавлять что-то новое. Хотя я не чувствовал, что делаю это сам. Будто кто-то помогал мне.

В конце концов, когда мои пальцы стало сводить судорогой, они стали болеть и кровоточить, а голос стал скрипучим от пения, я перестал играть. И все же мне хотелось слышать эту музыку, и я завел пластинку. Но музыка была уже другая. Это был Джонсон, но слова были странные. Это был не английский. Эта запись напоминала церковные псалмы. И тогда я понял, что на этой пластинке был Джонсон — так же несомненно, как и то, что я был в этом номере. И что это монотонное пение открывало проход для этой штуки в стене. Все было так, как и сказал тот парень. Оно напоминало крысу, сующую нос в красное горячее мясо. Но теперь у меня возникло ощущение, будто я и есть это мясо. В следующий раз, когда я слушал пластинку, там звучал голос не Джонсона. А мой голос.

С меня было достаточно. Поэтому я взял пластинку и понес ее обратно в магазин. Место было таким же, как в прошлый раз, и, как и тогда, я был единственным покупателем. Парень посмотрел на меня, подошел и сказал: «Ты уже хочешь отменить сделку. Я точно знаю. Все хотят. Но этого не будет».

Я посмотрел так, будто сейчас наскочу на него и надеру ему задницу, но он глянул на меня в ответ так, что я почувствовал себя слабым котенком.

Он улыбнулся, достал из коробки другую пластинку, забрал ту, что принес я, положил ее в коробку и сказал: «Ты заключил сделку. Но за капельку твоей души я отдам тебе эту пластинку. Ты открыл проход, теперь крыса должна есть мясо. Ей не нужно ничего, главное, чтобы или ты, или пластинка воспроизводили эту музыку. Теперь крыса должна есть, что бы ты ни делал».

Сказав это, он взял мою руку и посмотрел на изрезанные струнами пальцы. Он захохотал так громко, что все в магазине задрожало, а затем сжал мои пальцы, пока они не стали кровоточить.

«Капельку моей души?» — спросил я.

Он сунул пластинку мне в руку, и, чтоб я сдох, если вру, но он высунул язык — длинный, как старая крысиная змея, и черный, как нора в земле, — и облизал мою шею. Почувствовав вкус, он улыбнулся и задрожал, как будто только что выпил что-то холодное.

Тути остановился, чтобы расстегнуть ворот рубашки и немного его приспустить. На его шее было такое пятно, будто кто-то прошелся по нему наждачной бумагой.

«Капельку», говорит, а потом всовывает эту пластинку мне в руку, которая истекает кровью из-за того, что он сжал мои пальцы. А потом я смотрю на пластинку — она толстая. Я щупаю ее, и оказывается, что это две пластинки, лежащие вплотную друг к другу.

И он говорит: «Я даю тебе еще одну, потому что ты был очень приятен на вкус. Возможно, с ее помощью у тебя будет больше времени на отдых, если игла проигрывателя вдруг соскочит или ты уронишь свой проигрыватель. Можешь считать меня щедрым и добрым стариком».

Мне ничего не оставалось, кроме как взять эти пластинки и вернуться сюда. Я не собирался их включать. Я чуть их не выбросил. Но потом та штука в стене, что бы это ни было, начала рыть проход. И с каждым разом он становился все больше и больше, так что я смог лучше ее рассмотреть. На пол выпала эта красная тень. Я думал сбежать, но не хотел оставлять ее на свободе, и в глубине души я знал, что, куда бы я ни пошел, она пойдет за мной.

Для самозащиты я завел эту пластинку. Довольно скоро я стал играть ее уже на гитаре. Когда я был достаточно напуган и понял, что существо все еще пытается пролезть, я начал играть сильнее, и дыра в стене закрылась, а та штука вернулась туда, откуда пришла. На какое-то время.

Я решил, что мне нужно подстраховаться. Как видишь, я проиграл обе пластинки, на них было одно и то же, это был мой голос, хотя я не записывал эту песню и даже не слышал ее раньше. Но я знал, что за ноты я написал. Это были ноты песни, которую я играл в самом начале, но задом наперед. Не знаю, была ли это какая-то шутка от парня из магазина пластинок, но я знал, что это была своего рода магия. Он дал мне пластинку, чтобы впустить это существо, а затем дал пластинку, чтобы его сдерживать. Уверен, его это забавляло.

Я решил, что разделался с этим существом, поэтому взял другую копию, пошел на почту и отправил ее Алме. Я иногда отправляю ей посылки. Наверное, я сделал это потому, что думал, что пластинка защитит ее. Но в глубине души я еще гордился тем, что сделал. Тем, что я мог делать. Я мог сыграть что угодно, даже не задумываясь. Обычный блюз — легко. На этой гитаре все было легко сыграть, даже то, что в принципе нельзя сыграть на гитаре. Теперь я понимаю, что это не я. Это что-то другое.

Но вернувшись с почты, я взял краску и кисти, решив, что напишу ноты и все остальное на стене. Я сделал это и был готов собрать вещи, чтобы пойти странствовать дальше, демонстрируя свои новые умения, как вдруг это существо стало вылезать. Оно стало сильнее, потому что я не включал и не играл эту музыку. Я поставил пластинку и с тех пор сижу здесь.

Понимаешь, это все игры того парня с пластинками. Я понял, что он дьявол или типа того. Он играл со мной в игру, чтобы я сдерживал это существо и хранил свою душу. Но это была трехминутная игра — а была бы шестиминутная, если бы я оставил вторую пластинку и положил ее на проигрыватель. Играя на гитаре, я мог доигрывать до конца, а затем начинать с начала снова и снова, но это меня изматывало. Наконец, я начал проигрывать пластинку без остановки. Что я и делаю уже несколько дней.

Толстяк снизу приходил за оплатой номера, но, как только он вставил ключ, открыл дверь и услышал эту музыку, тут же ушел. И вот я здесь, все еще проигрываю эту музыку. И мне больше ничего другого не остается, иначе мою душу высосет это существо и доставит парню из магазина пластинок.

* * *

Тути следил за тем, чтобы музыка играла, а я пошел туда, где, по его словам, был магазин пластинок, собираясь надрать задницу этому парню или всадить ему пулю в башку. Я нашел Саут-стрит, но не мог найти Уэй-лефт. Улица, которая должна была быть ею, теперь называлась Бэк-уотер. Там не было магазина, а только пустое незапертое здание. Я открыл дверь и вошел внутрь. Повсюду была пыль, и по оставленным ножками следам можно было понять, где стояли столы. Но кто-то или что-то, что было здесь, давно ушло.

Я вернулся обратно в отель. Тути уже почти уснул.

Пластинка беззвучно вращалась на механизме. Я посмотрел на стену и увидел клацающий клюв того создания. Я завел пластинку, но на этот раз, когда она доиграла до конца, существо все еще клацало. Я проиграл ее еще раз и еще, и только тогда оно наконец ушло. Оно становилось сильнее.

Я разбудил Тути и сказал:

— Давай-ка проверим, сможет ли эта штука обогнать мой мощный «шеви».

— Это бессмысленно, — возразил он.

— Нам нечего терять, — заметил я.

Мы взяли пластинку и гитару и спустились по лестнице на улицу так быстро — пальцами щелкнуть не успеешь. Когда мы проходили мимо жабы, он увидел меня, быстро подскочил, убежал на кухню и закрыл дверь. Будь у меня время, я бы надрал ему зад просто из принципа.

Мы подошли к тому месту, где я припарковал свою машину. Она стояла на четырех спущенных шинах, боковые стекла были выбиты, антенна отломана. Пластинка, которую дала мне Алма Мэй, все еще была там, на пассажирском сиденье. Я взял ее и положил на другую пластинку в своей руке. Больше там делать было нечего.

Что касается машины, то поехать на ней обратно в восточный Техас было равносильно тому, чтобы полететь туда на листке мокрой газеты.

Теперь я почувствовал тот запах — тот же, что присутствовал в комнате. Я посмотрел на небо. Солнце было немного затемненным. Даже зеленым. Воздух вокруг нас задрожал, будто испугавшись чего-то. Он был тяжелый, как одеяло. Я схватил Тути за руку и потащил его вниз по улице. У обочины я заметил машину. Я надеялся, что она на ходу. Это был «Форд» модели V8. Я выбил ногой заднее стекло и дотянулся до замка.

Затем проскользнул на сиденье и сел за руль. Тути забрался на пассажирское место. Я нагнулся, обрезал некоторые провода под приборной панелью с помощью бритвы, затем соединил их и завел машину. Двигатель зашумел, и мы уехали.

* * *

Это не поддавалось никакому объяснению, но пока мы неслись по трассе, тьма позади нас сгущалась. Словно за нами катился шоколадный пудинг в большой булке. В нем появлялись звезды, которые были скорее похожи на глаза. Там был виден кусочек луны, слегка закрытый тем, что напоминало красную плесень.

Я ехал так быстро, как только мог. Я гнал под сто десять. И не видел на дороге ни единой машины. Ни полицейского на автостраде, ни старушки, идущей в магазин. Где, черт возьми, были все люди? Автострада петляла вверх и вниз, будто дорога хотела выпасть из-под нашей машины.

Короче говоря, я ехал быстро, остановившись только раз, чтобы заправиться. Парнишка залил бензин очень шустро, и я дал ему гораздо большую купюру, чем был должен. Он улыбнулся мне, и мы понеслись дальше. Не думаю, что он видел то, что видели мы, — темное небо с ужасным существом на нем. Видимо, чтобы увидеть его или чтобы оно оказало на тебя какое-то влияние, надо было послушать ту музыку. Для парня с заправки день складывался отлично, и жизнь его была прекрасна.

К тому времени, как мы добрались до восточного Техаса, из-под капота угнанного форда шел дым. Мы спустились с холма. Перед нами был день, а позади катилась темнота. Она расщеплялась, создавая подобие коридора, и там было это существо с клювом… что бы это ни было. Оно стало крупнее прежнего и пробиралось из ночного неба, словно барсук, пробирающийся под изгородью. Я пытался убедить себя, что это все происходит у меня в голове, но не мог остановиться, чтобы начать выяснять.

Я доехал до спуска холма и увидел дорогу, ведущую к дому Алмы Мэй. Не знаю, почему мне казалось, что нужно поехать туда, но именно это я собирался сделать. Добраться до дома Алмы Мэй и выполнить обещание, доставив брата ей домой. Разумеется, я не думал, что это существо сможет последовать и последует за нами.

Это случилось как раз тогда, когда взорвался двигатель и погнулся капот от вылетевших поршней.

Машина заглохла и по инерции покатилась по дороге в направлении дома Алмы Мэй. Мы видели ее дом в дневном свете. Но даже этот свет стал блекнуть, когда ночь позади нас опустилась на дом.

Я распахнул дверь машины, схватил пластинки с заднего сиденья и крикнул Тути, чтоб тот выбегал. Он схватил свою гитару, и уже через секунду мы оба спешили к дому.

Оглядываясь назад, я увидел луну и звезды, но большую часть пространства занимало это существо с множеством глаз, покрытое язвами, щупальцами, конечностями и много еще чем, чего я не могу даже описать. Будто кто-то бросил разных тварей, рыб, насекомых, птиц и всякие болезни в одну чашку, а затем взбил все это специальной ложкой.

Когда мы добрались до дома Алмы Мэй, я постучал в дверь. Она открыла, и по ее лицу было ясно, что я постучал слишком громко. Но затем она глянула за мое плечо и побледнела так, что ее кожа стала почти белой. Она слышала эту музыку, поэтому тоже видела все происходящее.

Захлопнув дверь, я сразу пошел к проигрывателю. Алма Мэй задавала кучу вопросов, громко кричала. Сначала на меня, потом на Тути. Я сказал ей заткнуться. Затем выдернул одну пластинку из конверта, положил ее на проигрыватель, поднял иглу и…

…проводка затрещала, и свет погас. В проигрывателе ничего не заиграло. Снаружи все залилось светом кроваво-красной луны.

Дверь распахнулась. Щупальца ворвались вовнутрь и снесли журнальный столик. С него попадали какие-то безделушки и разбились о пол. Огромное чудовище попыталось втиснуться в дверь, отчего ее рама начала трещать. Звук ломающегося дерева походил на щелканье кнутом.

Мы с Алмой Мэй не задумываясь отступили назад. Красная тень, яркая, как костер в летнем лагере, сбежала от чудовища и поплыла по полу с извивающимися внутри нее жуками и червяками.

Но не в нашу сторону.

Она, словно масло, скользила в противоположную сторону комнаты. И тогда я все понял. Она не просто хотела пробиться наружу — она хотела завершить сделку, которую Тути заключил с продавцом пластинок. Он все время говорил об этом, но я понял это только тогда. Ей не нужны были ни я, ни Алма.

Она пришла за душой Тути.

Раздался такой резкий звук, что я закрыл уши руками, а Алма Мэй опустилась на пол. Это была гитара Тути. Он начал играть так жестко, что она звучала, будто к ней были подключены электроусилители. Уже при первом аккорде у меня задрожали колени. Он звучал в сотню раз громче пластинки. Это было за гранью понимания и за гранью человеческих возможностей. Но Тути это делал.

Красная тень остановилась и закатилась обратно, как язык.

Гитара показывала свою мощь. Существо у двери немного отпрянуло, и тогда Тути закричал:

— Иди, возьми меня. Возьми меня. Оставь их в покое.

Через окно проходило слабое свечение красной луны, и я увидел, как тень Тути подняла гитару высоко над головой и обрушила ее вниз, сильно ударив о пол, отчего ее деревянный корпус разлетелся на кусочки, а струны отскочили в разные стороны.

Кровоточащая тень быстро вернулась. По полу. На Тути. Он закричал. Он кричал так, будто его плоть горела на медленном огне. Затем в дверях появился зверь, будто им выстрелили из пушки.

Его щупальца хлестали, многочисленные ноги торопливо убегали, а клювы опустились вниз, вонзаясь в Тути, — они походили на дикую собаку, разрывающую на части тряпичную куклу. Весь пол был залит кровью. Будто взорвалась огромная ягода клубники.

А потом случилось еще кое-что. С пола поднялся синий туман — с того места, где были останки Тути, и на какое-то мгновение я увидел в нем его лицо. Оно улыбалось беззубой улыбкой — на месте, где у него был рот, была лишь черная дыра. Затем, как будто кто-то втянул пар с супа, синий туман всосался в клювы этого существа, и с Тути и его душой было покончено.

Существо повернулось и посмотрело на нас. Я стал доставать свой пистолет, хоть и понимал, что в этом не было смысла. Оно издало такой звук, будто тысяча камней и разбитых автомобилей упали с гравийного и стеклянного обрыва. А затем переместилось к двери и вышло с тресканьем, похожим на звук, с которым выбивают мокрое полотенце. Кровоточащая тень побежала за существом по полу, силясь его догнать — как собачка, надеющаяся на угощение.

Когда существо и его тень вышли, дверь захлопнулась, воздух стал чистым, а комнату залило светом.

Я посмотрел туда, где был Тути.

Ничего.

Ни косточки.

Ни капли крови.

Я поднял окно и выглянул на улицу. Было утро.

Ни облачка на небе.

Солнце выглядело как солнце.

Пели птицы.

Я повернулся к Алме Мэй.

Она медленно поднималась с пола.

— Этой твари нужен был только он, — сказал я, испытывая к парню уже совершенно иные чувства, нежели раньше. — Он отдал ему себя. Наверное, чтобы спасти тебя.

Она подбежала ко мне, и я крепко ее обнял. Через секунду я отстранился от нее. Взял пластинки и сложил их вместе. Я хотел разломать их о свое колено. Но такой возможности мне не предоставилось. В моих руках они стали мокрыми, развалились, упали на пол и утекли в половицы, как черная вода. И на этом все кончилось.

Перевод: Н. Коваленко

Высокая трава

Joe R. Lansdale, "The Tall Grass", 2012

Я не могу объяснить случившееся должным образом, но я расскажу вам, а вы сможете извлечь из этого пользу. Все началось с поезда. В наши дни люди не так охотно путешествуют на поездах, как во времена моей молодости, и я должен признать, что те дни прошли довольно давно, учитывая мой нынешний дряхлый возраст. Трудно поверить, что прошло столько времени, а вместе с ним и я, стал такой же изношенный и ржавый, как те старые поезда, работающие на угле.

Скоро я упаду с края обрыва в кромешную тьму, но было время, когда я был молод, и мир был светел. Тогда на железнодорожной ветке со мной произошло нечто, что показало мне то, о существовании чего я и не подозревал, и с тех пор мир для меня уже не был прежним.

Вот что я могу вам рассказать. Я ехал ночью через всю страну в очень комфортабельном железнодорожном вагоне. У меня было не просто место в поезде, а целое купе. И, надо сказать, довольно уютное купе. Я тогда только начинал свою деловую карьеру, только что устроившись в фирму, в которой проработал в итоге двадцать пять лет. Проще говоря, я завершил деловую поездку по стране и возвращался домой. Тогда я еще не был женат, но одной из причин, по которой мне не терпелось вернуться в родной город, была молодая женщина по имени Эллен. Мы были довольно близки, и ее общество значило для меня все. Мы планировали пожениться.

Не буду утомлять вас подробностями, но этот конкретный план не сработал. И хотя я до сих пор вспоминаю об этом с некоторым разочарованием, ведь она была очень красива, это не имеет абсолютно никакого отношения к моей истории.

Дело в том, что поезд пересекал западную страну, бесплодный участок без городов, под открытым ночным небом с высокой луной и несколькими ползущими облаками. В те времена такие места встречались гораздо чаще, чем сейчас огни городов, улиц и автомобилей. Я уже несколько раз путешествовал по работе, но мне всегда нравилось смотреть в окно, даже ночью. В эту ночь, однако, по какой-то причине я проснулся очень поздно и больше не мог заснуть. Я решил не ужинать, и теперь, когда время было уже достаточно позднее, я немного проголодался, но есть было нечего.

Лампы в поезде были погашены, а за окном виднелось освещенное луной море из камней и песка, а вдалеке — тенистые иссиня-черные горы.

Поезд подъехал к странному участку, который я как-то пропустил во время своих поездок, так как в то время я, вероятно, спал. Это было огромное пространство прерийной травы, и она колыхалась в лунном свете, как волны золотисто-зеленой морской воды, которую тянут за собой лунные приливы и отливы.

Я наблюдал за всем этим, пытаясь понять, как странно это выглядит и как часто я проезжал мимо этого места и никогда не видел его. О, я видел много высокой травы, но ничего подобного никогда. Трава была высотой с человеческий рост или даже выше, она была густой и имела необычный вид, как будто я видел ее глазами, принадлежащими кому-то другому. Я знаю, как необычно это звучит, но это единственный способ, которым я знаю, как это объяснить.

Затем поезд дернулся, как будто какая-то огромная рука схватила его. Он заскрипел по рельсам, и раздалась какофония звуков, прежде чем локомотив резко остановился.

Я понятия не имел, что произошло. Я открыл дверь купе, хотя сначала она казалась запертой и поддалась только с большим усилием, и вышел в коридор. Там никого не было.

Пройдя по коридору, я подошел к вагону для курящих, но и там никого не было. Похоже, остальные пассажиры крепко спали и не знали о нашей остановке. Я прошел через вагон, принюхиваясь к остаткам табачного дыма, и открыл дверь, которая выходила на соединительную платформу, расположенную между вагоном для курящих и другим пассажирским вагоном. Я заглянул в пассажирский вагон через маленькое окошко в двери. Там никого не было. Это меня не очень удивило, так как в поезде было очень мало пассажиров, и многие из них, как и я, приобрели персональное купе.

Я окинул взглядом сельскую местность и увидел вдалеке, за травой, а точнее, в ней, огни. Это меня шокировало, потому что мы находились посреди абсолютной глуши, и тот факт, что поблизости был город, стал для меня полной неожиданностью.

Я подошел к краю платформы. Там была складная и откидная металлическая лестница, я пнул ее носком ботинка, в результате чего она откинулась и упала на землю.

Я спустился по ступенькам и посмотрел вдоль перил. Сначала никого не было, потом появился свет, направленный в мою сторону, и, наконец, появилась тень человеческой фигуры за светом. Через мгновение я увидел, что это железнодорожник, одетый в фуражку, пальто и фирменные брюки.

— Вам лучше оставаться в поезде, сэр, — сказал он.

Теперь я мог видеть его отчетливо. Это был среднестатистического вида мужчина, небольшого роста, скорее даже не высокий, со странной походкой, такой которую приобретают люди, практически живущие в поездах, как и моряки, находящиеся на кораблях в море годами.

— Мне просто любопытно, — сказал я. — Что случилось?

— Короткая остановка, — сказал он. — Рекомендую вам вернуться в купе.

— Никто больше не проснулся? — спросил я.

— Похоже, что только вы, сэр, — сказал он. — Я считаю, что те, кто ложится спать до полуночи, продолжают спать и во время внеплановых остановок.

Мне стало любопытно, и я спросил:

— Часто ли это происходит?

— Нет. Не совсем.

— Что случилось? Мы сломались?

— Нам надо поднять давление пара, — сказал он.

— Тогда, я уверен, у меня есть время выйти и покурить на свежем воздухе, — сказал я.

— Полагаю, что это так, сэр, — сказал он. — Но я бы не стал забредать далеко. Как только все будет готово, мы отправимся. Я подам сигнал, но только пару раз, а потом мы отправимся, несмотря ни на что. Мы не будем задерживаться, только не здесь. Не между полуночью и двумя часами.

А потом он прошел мимо меня, размахивая фонарем.

Меня заинтриговали его слова о том, что нельзя задерживаться. Я посмотрел на развевающуюся траву и огни, которые, как я теперь понял, были не так уж далеко. Я достал свои принадлежности, свернул сигарету, поднес к ней спичку и затянулся.

Я не могу объяснить, что мной овладело. Наверное, странность момента. Но я решил, что будет интересно пройтись по высокой траве, чтобы измерить ее высоту и, возможно, поближе рассмотреть эти огни. Я прошел немного, и через несколько мгновений оказался глубоко в траве. Пока я шел, земля наклонялась вниз, а трава, словно что-то шептала на ветру. Когда я остановился, трава была у меня над головой, а позади меня, где земля была выше, высокая трава блестела в лунном свете, как ряды наконечников копий, высоко поднятых армией воинов.

Я стоял посреди травы, курил и прислушивался, нет ли активности со стороны поезда, но не услышал ни железнодорожника, ни звука готовящегося к отправлению поезда. Я немного расслабился, наслаждаясь прохладным ночным ветром и тем, как он гуляет по прерии. Я решил прогуляться, пока я докуриваю сигарету, раздвигая траву на ходу. Я все еще мог видеть огни, но они всегда казались дальше, чем я думал, и мое движение в их сторону не приближало меня к ним; они удалялись, словно горизонт.

Когда я докурил сигарету, я бросил окурок, прижал каблуком, вдавливая в землю, и повернулся, чтобы вернуться к поезду.

Я был немного удивлен, обнаружив, что не могу найти тропинку, по которой я шел. Конечно, трава должна быть примята или отодвинута в сторону, когда я проходил мимо, но никаких признаков этого не было. Она быстро восстановилась. Я не мог найти подъем, с которого спустился. Положение луны было невозможно определить, хотя лунного света было предостаточно; луна ушла и оставила свой свет там.

Постепенно я начал беспокоиться. Я каким-то образом заблудился, а поезд скоро должен был отправиться, и меня предупредили, что никто не будет ждать.

Я подумал, что будет лучше, если я перестану метаться по траве и просто остановлюсь, чтобы не заблудиться еще больше. Я пришел к выводу, что не мог уйти слишком далеко от железной дороги, и что я смогу услышать железнодорожника, если он возвестит об отправлении.

И вот я стоял в высокой траве, словно какой-то дурак. Потерявший из виду поезд и внимательно прислушивавшись, когда окликнет меня мужчина. Я все время оглядывался по сторонам, пытаясь найти дорогу назад, туда, откуда пришел. Как я уже говорил, было логично предположить, я не мог так далеко отойти. Кроме того, как я уже говорил, ночь была очень хорошо освещена, лунного света было предостаточно. Он лежал на высокой траве, как мазок сливочного сыра, поэтому мне было немыслимо, что я заблудился за такое короткое время, пройдя такое небольшое расстояние. Я также рассматривал эти огни в качестве ориентиров, но они двигались, порхали, как бабочки, так что использовать их как маркеры было невозможно.

Я заблудился, и меня начала посещать тревожная мысль, что я могу опоздать на поезд и остаться тут один. Было бы достаточно плохо опоздать на поезд, но здесь, в этой глуши, если меня никто не найдет в течение некоторого времени, я могу умереть с голоду, или быть съеденным дикими животными, или умереть от облучения.

В этот момент я услышал, как кто-то идет по траве. Звук не был прямо надо мной, но был близко, и, конечно, моя первая мысль была, что это человек из поезда пришел искать меня. Я начал звать его, но замешкался.

Я не могу полностью объяснить моих колебаний, но какая-то часть меня чувствовала тревогу, и поэтому вместо того, чтобы позвать на помощь, я просто стал ждал. Шум становился все громче.

Я осторожно раздвинул пальцами траву, посмотрел в направлении звука, сквозь траву пробивались несколько человек, все они были необычно лысыми, лунный свет отражался от их голов, как от зеркал. Трава распахнулась, когда они подошли ближе, и закрылась за ними. На краткий миг я почувствовал облегчение: должно быть, это другие пассажиры или сотрудники поезда, посланные на мои поиски, и они направят меня обратно к поезду. Это был бы неловкий момент, но в конце концов все закончилось бы хорошо.

И тут я кое-что понял. Я не воспринимал то, что видел. Они имели человеческую форму, но… у них не было лиц. Была голова, и были места, где обычно должны быть нос, глаза, рот, но эти места были лишь с углублениями. Лунный свет собирался на этих блестящих, белых лицах и отражался от них. Это были огни в траве, и именно поэтому огни двигались, потому что двигались безликие люди. За ними были другие огни, далеко-далеко, и я сделал вывод, что в траве было много этих человекообразных существ, двигающихся ко мне и удаляющихся. Они двигались рывками, как будто корчились на сковородке. Они проталкивались сквозь траву и расходились веером, у некоторых из них были палки, и они били ими по траве перед собой. Я могу добавить, что по мере того, как они это делали, трава, как живое существо, взвивалась от их ударов, широко раскрывалась и закрывалась за ними. Они приближались все ближе и ближе к тому месту, где я находился. Я видел, что они были разных форм, размеров и в разной одежде. Некоторые из них носили очень старую одежду, были и другие, одетые в лохмотья, и даже пара человек, полностью лишенных одежды, бесполых, гладких, как будто все, что отличало их пол или человечность, было выглажено. Тем не менее, по общей форме тел я теперь мог сказать, что некоторые из них, возможно, были женщинами, и уж точно некоторые из них были детьми. Я даже увидел, что среди них двигалось блестящее белое тело в форме собаки.

Точно так же, как я считал неразумным звать их, теперь я считал неразумным оставаться там, где я был. Я знал, что они знают, что я в траве, и что они ищут меня.

Я сорвался и побежал. Меня заметили, потому что позади меня, из этих лиц без ртов, каким-то образом поднялся крик. Что-то вроде визга, как будто что-то медленно перемалывают под каблуком сапога.

Я слышал их, когда они мчались по траве за мной. Я слышал стук их ног о землю. Казалось, будто небольшая стая буйволов преследует меня. Я продирался сквозь траву вслепую. Однажды я оглянулся через плечо и увидел, что их больше, чем мне показалось. Их фигуры вырывались из травы, слева и справа, поблизости и в дали. Трава кишела ими, и их лица светились, как будто внутри их тонкой плоти были зажженные фонари.

Наконец-то нашлось место, где трава закончилась, и была только земля. Это было облегчение от удушливой травы, но это облегчение быстро прошло, потому что теперь я был полностью обнаружен. Спереди ко мне стремительно приближались еще какие-то лунные твари. Я повернулся и увидел позади себя остальных, которые были совсем рядом. Они начали бежать ко мне со всех сторон, они также приближались справа от меня.

У меня был только один путь: обратно в траву. Я так и сделал. Я бежал изо всех сил. Трава слегка накренилась, и я попытался взобраться на холм; холм, который я потерял из виду совсем недавно. Он снова появился, или, скорее, я на него наткнулся.

Мои ноги постоянно соскальзывали, когда я поднимался по ней. Я посмотрел вниз и в этом странном свете увидел, что мои ботинки скользят по гниющим кучам костей, покрытых жиром; земля была покрыта ими.

Я слышал, как за мной, издавался звук, который не может издать лицо без рта; этот ужасный скрип. Он был оглушительным.

Я был почти на вершине холма. Я видел, как колышется трава наверху. Я слышал, как она шепчется на ветру между криками преследующих меня, и как только я достиг вершины холма, я просунул голову сквозь траву и увидел поезд, и тут меня схватили.

Вот какая особенность: время от времени я вспоминаю и меня охватывает дрожь, те руки, которые держали мои ноги, были холодными, как арктический воздух. Я чувствовал их сквозь одежду, настолько они были холодными. Я пытался вырваться, но у меня ничего не получалось. Я упал, когда они схватили меня, цепляясь за траву на вершине холма. Она продиралась сквозь мои руки и пальцы, края были острыми, они резали меня, словно бритвы. Я чувствовал, как теплая кровь течет по моим пальцам, но все же я продолжал держаться за эту траву.

Оглянувшись назад, я увидел, что меня схватили несколько тварей, а собакоподобная фигура зажала челюсти на каблуке моего ботинка. Я также увидел, что эти твари были не совсем лишены черт; или, по крайней мере, теперь они приобрели одну всеобъемлющую черту. На их лицах, там, где должен быть рот, появилась щель, но она была невероятно широкой и усеяна зубами как у акулы, длинными и острыми, многие из них были кривыми, как плохо вбитые гвозди, и с пятнами цвета очень старого сыра. Их дыхание поднималось вверх, как метан из туалета, и жгло мне глаза. У меня не было сомнений, что они хотели меня укусить; и я почему-то знал, что если меня укусят, то не для того, чтобы разжевать и съесть, а для того, чтобы сделать меня таким же, как они. Я знал что мои кости исчезнут вместе с моими чертами лица и всем, что делает меня человеком, и я также понял, что эти твари раньше были сошедшими с поезда пассажирами, пограничными разведчиками, искателями приключений, землемерами и другими людьми, которые в свое время пересекали эти пустынные земли и оказались здесь, в месте, не только неизвестном на карте, но и неизвестном человеческому пониманию. Все это пришло ко мне и мгновенно наполнило меня ужасом. Как будто само их прикосновение открыло мне это.

Я отчаянно брыкался, вырывая каблук ботинка из зубастой хватки собакообразного. Я боролся. Я слышал, как зубы щелкали в пустом воздухе, когда я отбивался ногами. А потом над моей головой появилось тепло и сияние. Я поднял голову и увидел железнодорожника с большим горящим факелом, он размахивал им, тыча им в зубастые лица этих несчастных потерянных душ.

Они визжали и выли, шипели и стонали. Но огонь сделал свое дело. Они отпустили меня и отступили назад в волны травы, а трава снова сомкнулась вокруг них, как океан, поглощающий моряков. Напоследок я увидел, как собакообразная фигура нырнула в траву, словно морская свинья, а потом и она, и они исчезли, и свет тоже, и лунный свет потерял свою матовость и стал просто светом. Факел мерцал над моей головой, и я чувствовал его тепло.

В следующее мгновение я понял, что железнодорожник тянет меня на вершину холма, а я рухнул и дрожу, как масса желатина, разлитая по полу.

— Им это не нравится, сэр, — сказал железнодорожник, прижимая пылающий конец своего факела к земле, растирая его по гряз, чтобы затушить. Запах смолы пощипывал мои ноздри. — Определенно, им это совсем не нравится.

— Что это такое? — спросил я.

— Я думаю, вы и сами уже догадались, сэр. Для них нет какого-то определения, но мы с вами знаем, что они существуют. Однажды они коснулись меня, но, слава богу, я был только рядом с травой, а не в ней. Не так, как вы, сэр.

Он повел меня обратно к поезду и сказал:

— Мне следовало бы быть более настойчивым, но вы показались мне разумным человеком. Не тем человеком, который отправиться блуждать по траве.

— Я оказался не таким разумным.

— Это похоже на взгляд с другой стороны, не так ли, сэр? — сказал он. — Вернее, это взгляд на одну из многих сторон, как я подозреваю. Маленькие затерянные миры внутри нашего собственного. Поезд здесь часто ломается. Были и другие, кто покинул поезд. Я подозреваю, что вы встретили некоторых из них сегодня ночью. Вы видели, кем они стали, я так полагаю. Я не могу объяснить всех остальных. Странники, я подозреваю. Поезд всегда останавливается или ломается. Обычно он просто теряет ход. Может быть много причин, но он все равно теряет ход, и нам приходится подымать давление пара снова и снова. Всегда в это время ночи. Я запираю все двери на ночь, чтобы не пускать людей, если они проснутся. Я запираю общие пассажирские вагоны с обеих сторон. Большинство все равно не просыпаются, ни в это время ночи, ни после полуночи, ни если они легли спать до этого времени, и хорошо себя чувствуют. В полночь между двумя часами ночи, вот когда это всегда происходит, поезд теряет ход здесь, возле высокой травы. Наверное, те из нас, кто не спит в это время, могут видеть то, чего не видят другие. Во всяком случае, в этом месте. Вот что я предполагаю. В это время там как будто открывается дверь. У них есть свое место, свои ограничения, но вы не хотели бы оказаться там, нет, сэр. Вам очень повезло.

— Спасибо, — сказал я.

— Видимо, я пропустил ваш замок, сэр. Или он плохо работает. Приношу свои извинения. Если бы я сделал все правильно, вы бы не смогли выйти. Если кто-то не спит и обнаружил, что комната заперта, мы делаем вид, что это заклинило дверной проем. Мы говорим с ними через дверь, что мы не сможем починить ее до утра. Некоторых человек это очень расстраивает. Тех, кто не спит, когда мы здесь останавливаемся. Но так для них будет лучше. Я уверен, что вы согласитесь, сэр.

— Определенно, — сказал я. — Еще раз спасибо.

— О, нет проблем. Вы уже почти выбрались из травы и находились на вершине холма, поэтому мне было легко помочь вам. Я всегда держу поблизости факел, который можно легко зажечь. Они не любят огонь и не подходят близко к поезду. Они не вылезают из травы, насколько я могу судить. Но скажу вам честно, если бы я услышал ваш крик далеко за холмом, я бы не стал вас спасать. А они бы вас забрали.

— Вы слышали, как я кричал?

— Отчетливо.

Я сел в поезд и вернулся в свое купе, все еще дрожа. Я проверил свою дверь и увидел, что мой замок был задвинут снаружи, но он был неисправен, и достаточно было немного потрясти его, чтобы он вышел из дверной коробки. Вот так я и выбрался из своего купе.

Железнодорожник принес мне глоток виски, я рассказал ему о замке.

— Я сейчас же починю замок, сэр. Лучше никому не говорить о случившимся, — сказал он. — Никто в это не поверит, и это может вызвать проблемы с межгородской линией. Людям всегда нужно куда-то добираться, знаете ли.

Я кивнул.

— Спокойной ночи, сэр. Приятных снов.

Это было такое странное обращение ко всему, что произошло, что я чуть не рассмеялся.

Он ушел, закрыв мое купе, а я выглянул в окно. Все, что там было видно, — это трава, развевающаяся на ветру, подернутая лунным светом.

Поезд начал двигаться, и очень скоро мы были в пути. На этом все и закончилось, и я впервые упоминаю об этом, поскольку это случилось так давно. Но, уверяю вас. Все произошло именно так, как я вам рассказывал, тогда, когда я пересекал западную пустошь, в 1901 году.

Перевод: Грициан Андреев

Как в приключенческом романе

Посвящается Ардат Мэйхар[48]

Joe R. Lansdale, "King of the Cheap Romance, 2013

Я взглянула на тело, и меня пробрала дрожь. Под ногами голубой лёд, вокруг — полярные просторы Марса до самого горизонта, а где-то далеко, на самом краю, марсианские горы. И через эти горы предстояло перебраться. Я начала замерзать, и навалились такие грусть и тоска, что на какой-то довольно продолжительный миг мне захотелось сдаться. Но потом я одёрнула себя — не этого хотел бы мой отец. Ему бы не понравилось, что его дочь так вот взяла и сдалась.

Мы — Кинги, и это значит «короли». Мы не из тех, кто пасует перед трудностями, — это мне вбивали в голову с самого детства. Я снова бросила взгляд на тело отца — всё, что осталось от моей семьи. Завёрнутое в серебристое покрывало, тело лежало на санях, и вдруг будто зазвучал его голос. «Анжела, прижми уши, держи нос по ветру и вперёд. Навроде мула. Таковы уж мы, Кинги: двигаемся дальше, когда все остальные уже спасовали».

На пару секунд ощущение силы наполнило меня, но стоило только вспомнить, как я оказалась в этой ситуации, — и из меня будто снова вынули стержень. Никак не получалось свыкнуться с леденящей реальностью, когда только что ещё мы парили высоко в небе. Я словно видела сон, в котором меня на время переместили в чьё-то тело — того, кто был похож на меня как две капли воды и чей папа только что погиб; и будто настоящая я в это время была вовсе не здесь и в любой момент могла очнуться в серебряном воздушном корабле высоко надо льдами Марса.

Но это был не сон.

В действительности посреди ледяной равнины торчала именно я, Анжела Кинг. Изо рта белыми облачками вылетал пар. А на санях покоилось папино тело.

Я набрала полную грудь морозного воздуха и твёрдо решила справиться с охватившим меня пораженческим настроением. Кингам сдаваться не положено. И что бы дальше меня ни подводило — я не сдамся, не ждите. Пока жизнь совсем не покинет меня, как отца.

А случилось всё так.

Лихорадка охватила Фарсайд, что значит «Дальняя сторона», — так мы называли город по ту сторону гор. Марсианская лихорадка — скверная штука. Она придавливает человека внезапным жаром и словно выжигает рассудок, кожа у него краснеет и за считаные часы покрывается гнойными язвами, затем начинаются судороги. Больной кричит и бредит — крыша совсем съезжает. Отчего эта зараза начиналась, никто точно не мог сказать. Но время от времени лихорадка вдруг вспыхивала без каких-либо видимых на то причин как гром среди ясного неба. Поговаривали, что виной тому примеси в марсианской воде — дескать, вода из талого горного снега попадает в ручейки и горные речки и под конец оказывается у нас в водопроводе. Поверхность Марса — это по большей части жаркая сухая пустыня, однако на полярных шапках воды хватало, и там гнездилась вся живность, довольно свирепая.

Да, лихорадка была жестокой, но имелось и лекарство от неё — чрезвычайно эффективное, хотя и не под рукой. Нам с папой предстояло как раз доставить это лекарство в Фарсайд. Наш рейс должен был быть самым заурядным, без каких-либо сложностей — только вот на Марсе любое начинание за пару мгновений может сорваться и завершиться катастрофой. Стоит только заключить в какой-то момент, что всё идёт хорошо, что планета присмирела, как Марс сразу же выкидывает коленце!

Быстрый и лёгкий глайдер нёс нас с папой, пару саней (нам ещё казалось, что проку от них не будет!), набор припасов на экстренный случай и кожаный мешочек, где в амортизирующей прокладке лежали ампулы с вакциной. Этого мешочка с несколькими склянками было вполне достаточно, да и малой части этого хватило бы надолго. По словам папы, человека можно вылечить и защитить от будущих заражений одной каплей такой вакцины. Поэтому на весь марсианский город требовалось совсем немного лекарства, ведь на Марсе две-три тысячи человек — уже город. Папа говорил, что на Земле это был бы всего лишь посёлок. Но по марсианским меркам — вполне. О Земле у меня почти не осталось воспоминаний, мне ещё только предстояло вернуться — поездка недешёвая, да мне и не очень-то хотелось туда возвращаться. Красная планета была мне по нраву — те её места, где красного цвета не было и в помине, и куда ни глянь, всё было иссиня-белым, цвета застывшего снега.

Но так или иначе, раз папа утверждал, что одной капли было бы довольно, ему можно было доверять. Он ведь доктор — то есть был, пока не скончался тут, среди льдов.

Отец не желал брать меня с собой. У него даже была присказка: «На Марсе дать сбой может что угодно, и даёт, как часы, — регулярно, впрочем, и нерегулярно тоже».

Но поскольку мамы уже давно не стало и мне пришлось бы остаться на попечении малознакомых людей, я выклянчила себе место в глайдере. И вот наш глайдер взлетел, используя энергию солнечного света, и мы плавно, но стремительно полетели под вой турбин, рассекая разреженную атмосферу Марса. Когда мы только поднимались в воздух, вверху над нами сверкали серебром обе луны. Папа заметил, что по-прежнему никак не может привыкнуть к тому, что их две. О Земле, как я говорила, воспоминаний у меня было немного, но я отчётливо помнила, что луна там только одна. Мне это казалось даже каким-то недостатком — после жизни под двумя марсианскими лунами. Когда эти две луны, одна быстрая, другая медленная, сверкали на небе, казалось, что они совсем близко, и стоит только взобраться на лестницу, прямо достанешь до них рукой.

При свете этих лун и летел наш глайдер. Ночной воздух втягивался в турбины и подпитывал наше движение вместе с аккумулированной солнечной энергией и какими-то капсулами. Папа всё подкладывал их на выдвигавшийся из приборной панели лоток, и тот спроваживал топливо внутрь.

Я кое-что смыслила в навигации и поэтому занимала место второго пилота. И вот ночь осталась за кормой, и мир внизу из шелковисто-чёрного стал снежно-голубым. Ничего плохого не случилось бы, вылети мы всего на несколько секунд раньше или позднее. Но не повезло: первые лучи дня, падавшие на лобовое стекло глайдера, вдруг погасли, ветровое стекло потемнело, раздался удар и резкий скрежет металла. Но металл здесь был ни при чём — глайдер был ещё цел. Это кричала марсианская летучая мышь. Марсианская летучая мышь — это гигантская тварь, которая в отличие от земной летучей мыши (они, по словам папы, передвигаются по ночам) летает и днём и ночью. Её огромные и белые, что снег, глаза так же слепы, и ориентируются марсианские летучие мыши по какому-то внутреннему радару. Радар помогает им находить жертву, и эта летучая мышь, по всей видимости, приняла нас за одну из больших синих марсианских птиц, поэтому и накинулась на нас с тем жутким скрежещущим криком. Судно при этом рвануло и закрутило, но оно ещё держалось в воздухе. Но когда летучая мышь принялась терзать глайдер зубами и когтями, от него клочки полетели по закоулочкам.

Сама летучая мышь быстро испустила дух — то ли ей крылья переломало от удара о судно, то ли какую-то её часть затянуло внутрь турбины, не так важно. В конце концов и тварь и судно — мы вместе рухнули вниз. Помню, как за лобовым стеклом мелькнули крылья летучей мыши, бельма глаз и зубастая пасть. Нос глайдера задрался, и мы рухнули. Если бы летучая мышь оторвалась от нас совсем и если бы растопыренные остатки её могучих крыльев не позволили нам спланировать, глайдер бы камнем понёсся вниз. Тогда нас бы ожидала судьба не лучше, чем у спелого фрукта, с размаху брошенного на камни.

Но меня всё-таки отключило на время.

Когда сознание вернулось, я обнаружила себя лежащей на льду. На мне был герметичный костюм — папа настаивал, что мне следует носить его даже внутри судна, и хорошо, что я его послушалась. Капюшон оставался откинутым, и сев, несмотря на боль и одеревенение, я поспешила натянуть его на голову и подняла лётные очки со щитком для шеи и подбородка, болтавшиеся у меня на груди.

Я попыталась подняться, но словно невидимая сила мешала мне. Подняться было практически невозможно, по крайней мере в первые минуты. Будто чувство равновесия совершенно сбилось. Наконец получилось подобрать под себя ноги, на что ушёл словно целый марсианский год. Поднявшись на ноги, я стала глазами искать папу. Безуспешно. За холмом я ухватила взглядом марсианских канюков — красные кончики их крыльев поблескивали на солнце. Туда я и направилась. Вскоре передо мной оказалась груда снега, а потом и глайдер. Вернее, его останки. Части летучей мыши, не уступавшей размером глайдеру, были настолько сплетены с металлическими частями, что казалось, чёрное кожистое животное пристыковалось к серебряной птице и вместе они обрушились на землю в слепой страсти.

Продолжая двигаться в том же направлении, я наконец увидела отца. Доковыляла и увидела расползшийся вокруг папы красный цветок на снегу, словно разлился клубничный коктейль со льдом. Я опустилась на колени и потянулась помочь, но он остановил меня жестом.

— Не прикасайся, — сказал он. — Слишком больно.

— Ох, папа, — только и нашлась я.

— Ты ничем не поможешь, — предупредил он. — Ничем. Я истекаю кровью.

— Я знаю, как зашивать раны, — сказала я. — Ты ведь меня учил.

Он помотал головой:

— Ни капли не поможет. У меня внутри всё в клочья. Я даже чувствую, как там всё сместилось, и лучше от этого не становится. Помоги сесть.

Я притащила валявшуюся неподалёку подушку от сиденья, аккуратно приподняла отца и положила подушку под голову. Он продолжил:

— Видишь солнце? Когда оно пойдёт на закат, меня уже не станет.

— Не надо, — выдавила я.

— А я тебя не пытаюсь напугать, — возразил он. — Я тебе выкладываю всё как есть. И сейчас расскажу, что делать дальше, пока хватает сил. Итак, скоро я умру, и тебе придётся бросить меня здесь, взять вакцину — если она ещё цела, постарайся отыскать её, — дальше сесть в сани и двигаться через льды вон к тем горам, а там добраться до Фарсайда.

— Но это же очень далеко, — заметила я.

— Далеко, но у тебя получится. Я верю. Людям нужно лекарство.

— А ты? — спросила я.

— Я всё сказал. Люблю тебя. Я старался как мог. Теперь твой черёд.

— Господи Иисусе, — вырвалось у меня.

— Он здесь совсем ни при чём. Жив он или мёртв, но его никогда не дождёшься. Придётся тебе одной справиться, и пусть тебя ведёт то, что ты — король, ты — Кинг. Считай это приключением, как в тех романах, которые я тебе читал вслух.

Речь была о приключенческих романах, старинных легендах вроде «Айвенго» — отец объяснял, что их называют романами о рыцарях, — основным содержанием которых были отчаянные приключения. Сейчас меня не особо тянуло на приключения, хотелось просто улечься рядом и умереть вместе с отцом. Тогда дальнейшая судьба перестала бы меня волновать — лежали бы мы, как две ледышки среди снегов, и съели бы нас снежные шатуны или вот эти самые краснокрылые канюки. Без разницы.

— Посмотри на себя, ты герой, — сказал папа. — Считай себя спасителем. Да, звучит как-то пафосно, но тебе это понадобится. Ищи вакцину, прыгай в сани и вперёд. Посмотри, может, и припасы ещё остались. Они тебе пригодятся. Среди марсианских льдов довольно живности, так что будь начеку. У тебя получится. Дуй изо всех сил, но осторожнее на льду — берегись того, что подо льдом, на льду и в воздухе над ним.

Я кивнула. Папа криво усмехнулся:

— Послушать меня, так получается, задачка не из простых.

— Нет, — сказала я. — Не из простых.

— Честно говоря, она такая и есть. Но ты же Кинг. Ты справишься.

И, клянусь, на этих самых словах его глаза закрылись, и он ушёл навсегда, как уходят наши дни.

Следовало оставить его. Но я не могла допустить, чтобы его разорвали марсианские птицы или же звери. Сани были на месте, и я перенесла его туда. Из двух саней одни были все изломаны, чуть ли не скручены в узел, но другие отделались несколькими вмятинами и дырками в корпусе и вполне годились. Так что я ими воспользовалась. После непродолжительных поисков нашлись и вакцина, и припасы — их я также погрузила в сани.

Пищу, воду, фонарь, аптечку первой помощи, осветительные патроны, одеяла, какие-то тюбики — я захватила всё. Была даже пара снегоступов, которые от одного прикосновения раскатывались и подстраивались под ногу любого размера.

Загрузив всё это, я вернулась к папе и потащила его к саням. Причём была настолько не в себе, что даже не догадалась подогнать сани поближе. Я закутала папу в спасательное одеяло — в свёртке их было пять штук. Одеяло без труда удалось закрепить по краям, у головы и в ногах. Я втащила отца в сани и положила спереди. Туда же я сложила припасы и вакцину.

Заняв место водителя и захлопнув над головой прозрачный колпак саней, я на минутку застыла в раздумье. При виде завёрнутого в одеяло папиного тела я разрыдалась. Врать не буду, длилось это долго. В тот тяжёлый миг я снова подумала, что, может, Кинги и могут сдаться — хотя бы один из них.

Наконец я понемногу собралась с духом, включила двигатель и резко дала ходу. Сани дёрнуло вперёд и понесло, а я стала рулить. Уже в пути я проглотила таблетку-компас. Сначала ничего не происходило, но затем что-то еле заметно зашевелилось в моём мозгу, будто горячий червячок ползёт, ищет место, чтобы осесть, и вот ко мне пришло осознание того, куда надо двигаться. Дело в таблетке: одной достаточно, чтобы определить нужное направление. А с червяком своё ощущение я сравнила оттого, что эти таблетки и делаются из самых настоящих марсианских червяков. Такой у них эффект — некий участок в ДНК червяков помогает им безошибочно передвигаться хоть с одного конца Марса на другой, и когда ты проглатываешь эту частичку, тебе достаётся та же способность. Ты знаешь то же, что знает червяк, а ему известно только направление. Действуют таблетки почти сразу, будто вбираешь в себя всё пространство.

Сани гудели, рассекая снег и скользя днищем по льду. Установка на днище позволяла даже подниматься в воздухе и, если нужно, я могла бы подняться на высоту в два человеческих роста. Более того, можно было передвигаться даже поверх воды, а герметичность саней превращала их на короткий период времени в маленькую подводную лодку. Получше снегоступов, верно?

Весь наш мир, и все другие миры, и все звёзды, и всё вообще в нашей Вселенной взаимосвязано. Так говорил отец. Только я в тот момент чувствовала всё что угодно, кроме соединённости. Я была ни с чем не связанной частичкой.

За исключением нескольких сугробов, поверхность льда вокруг была абсолютно ровной. Мир вокруг походил на бело-голубую простыню, туго натянутую от края до края, и только где-то вдалеке, на самом горизонте виднелась тонкая линия гор, со временем будто отдаляясь, а не приближаясь.

Через некоторое время я сделала остановку, открыла колпак и выбралась наружу. Благодаря печке внутри саней было уютно, к тому же мои ноги были закутаны в спасательное одеяло — такое же, в которое я завернула тело папы. Снаружи тем временем дул резкий ветер. Я выбрала местечко, ничем не отличавшееся от остальных, — справить малую нужду. Сняла штаны, присела — сзади сразу стало холодно. И вот пока я занималась своим делами, на моих глазах это начало происходить.

Сначала я решила, что это иллюзия, мираж, но нет — это была явь. Метрах в четырёхстах от меня чёрный плавник с такой силой пробил лёд, что даже я его услышала. Мне такое прежде никогда не встречалось, но читать я об этом читала и сразу всё поняла.

Это была ледовая акула — существо размером с земную косатку, но потоньше на вид, с чёрным спинным плавником и щупальцами, которые словно ленточки серпантина — только намного более угрожающе — выбрасывались из её головы. Она могла передвигаться на поверхности льда и под ним и даже была способна выбраться на сушу и ползать по ней продолжительное время. Плавник на её спине, твёрже любых известных металлов, с лёгкостью резал лёд. У ледовой акулы превосходный нюх, этакий радар — хотя и не такой развитый, как у летучих мышей, но достаточно эффективный. Акула умела протискиваться в узкие места не хуже, чем овсяные хлопья через диспенсер. Скорее всего, она уловила запах мочи и явилась перекусить.

Я поддернула штаны, кинулась обратно к саням, упала на сиденье, закрыла колпак и рванула с места. Даже чересчур. Сани подбросило, и при приземлении раздался громкий хлопок. На один жуткий момент мне показалось, что я сломала своё средство передвижения и одновременно убежище, чем подписала себе смертный приговор. Но потом сани тронулись.

Я вызвала экран с изображением с камер заднего вида и взглянула. Акула, продолжая приближаться, теперь казалась заметно ближе — при этом я знала, что камеры слегка искажают изображение и на самом деле дистанция до акулы была ещё меньше, чем показывал экран.

Следовало прибавить мощности, но я экономила энергию — ведь чем больше я бы потратила энергии, тем больше солнечного света потребовалось бы для поддержания уровня заряда. А в этот момент, как назло, солнце стало закатываться за постепенно подступавшие горы. На ночь энергии у меня было бы достаточно, но если газовать на полную мощность, начнутся перебои. С другой стороны, если слишком сбавить скорость, акула доберётся до меня, раскусит своими огромными зубами сани на кусочки и доберётся до сочной вкусной серединки — то есть нас с отцом.

Хотя акула не могла догадываться, что ночью я буду более уязвима, она словно знала это наверняка. Она стремительно двигалась за мной на небольшом расстоянии, хотя я прибавляла хода лишь немного сильнее прежнего. Будто знала, что мои возможности не безграничны. Что если только набраться терпения, вскоре мне придётся замедлиться, и тогда партия будет сыграна.

Темнело, но по-прежнему впереди виднелась линия гор и огромное пустое пространство вокруг меня. А потом лучи солнца вдруг пропали и поднялись луны. Я включила фары.

А дальше случилось вот что.

Сначала в сани ворвался громкий треск ломающегося льда, а потом я увидела это. Такого никогда прежде своими глазами не видела — разве что на видеозаписях; но теперь передо мной были именно они: из-подо льда вырастали вширь и ввысь Всплывающие Айсберги. Горы из твёрдого льда, поднимавшиеся из холодной подводной глубины, где покоился древний-древний Марс, которые проламывали лёд и поднимались на поверхность, чтобы вобрать воздух. Ледяными грудами владели заполнявшие их микроорганизмы. Эти организмы поднимались на поверхность за воздухом и втягивали его, освежаясь, словно леди-южанки, которые в жаркий день в церкви обмахиваются веерами. Случалось, что поднимался пустой лёд — чистый и прозрачный, через который было всё видно насквозь. А иногда внутри находилась часть древнего Марса. Давно вымершие животные и даже сами марсиане — хотя пока удавалось обнаружить только фрагменты их останков, как я слышала. Большинство связанных с ними историй походили на легенды — ведь ледяные глыбы вскоре погружались назад в глубины, унося с собой древние сокровища и все свидетельства их существования.

Ледяные горы с громким и зловещим треском продолжали подниматься, и лунный свет просвечивал их насквозь. Айсберг полностью перегородил мне дорогу, и тут внутри льда я заметила тёмный силуэт. Он был заключён внутри льда и простирался на огромное пространство, высокий-превысокий! Подъехав ближе, я сумела разглядеть его получше. И тут у меня дыхание перехватило, я даже чуть не забыла об опасности за моей спиной. Взломанный лёд образовал наклонный скат, и внутри айсберга виднелся продолжавший его лестничный марш, сложенный из огромных каменных плит, — эта лестница скрывалась в темноте внутри гигантской каменной пирамиды. Отделявший пирамиду от окружающего мира слой льда казался тонким, будто айсберг внутри был полым.

В тот момент я точно поняла, что убежать от акулы не получится. Со временем энергия солнечного света иссякнет, и сани замедлятся. Вдруг в моей голове вспыхнула идея — безумная, но больше ничего придумать не получалось: я видела, что объезд этой громады отнял бы у меня много часов.

На экране виднелся торчащий плавник акулы и её контур подо льдом. Чудовищный контур — который, несмотря на название, совсем не напоминал акулу. За мной неслась тёмная бесформенная масса, похожая на огромный комок желатина, за исключением плавника — он продолжал торчать твёрдо и с лёгкостью рассекал лёд.

Направив сани к удачно возникшему ледяному скату, я дала полный ход. Для моего плана стоило пожертвовать резервами энергии, а ничего лучше в голову всё равно не приходило.

Сани взобрались по льду и с силой ударились о прозрачную и холодную ледяную стену айсберга — я загасила мотор, открыла колпак и выбралась наружу, взяв с собой свёрток с припасами. Вытащив оттуда три термальных патрона — они обычно служат в качестве сигнальных ракет, — я повернула их основание и затем бросила ярко запылавшие патроны на лёд. Меня обдало волной жара от мощного пламени, и в ледяной стенке с шипением стала разрастаться большая дыра. Как я и рассчитывала, тонкая стенка изо льда отделяла от окружающего мира пустое пространство внутри айсберга — словно лёд был стеклянным колпаком причудливой формы, которым накрыли торт в виде пирамиды.

Я оглянулась. Акула целиком вылезла из-подо льда, закачалась из стороны в сторону, задёргалась и сжалась в комок, а потом зарычала — с такой силой, что лёд подо мной задрожал. Ветер вместе с рыком принёс жуткое дыхание акулы, противное до того, что меня чуть не стошнило. Тело акулы изменило форму, стало менее плоским и словно затвердело, щупальца задёргались над её головой. Под брюхом акулы я увидела плавники, а между ними торчали ножки с костяными крюками вместо стоп. Акула полуползла-полускользила через холодное пространство в моём направлении.

Кинувшись назад в сани и захлопнув крышку, я ринулась в образовавшуюся дыру. После непродолжительной тряски на ступенях лестницы я въехала внутрь пирамиды, освещая фарами дорогу перед собой. Я ехала по огромному коридору — если помещение таких грандиозных размеров можно назвать коридором. По обе стороны от меня мелькали странные статуи высоких существ, напоминавших человека. Наконец я подъехала к двум открытым нараспашку дверям из неизвестного мне материала. Проём был достаточно широким, и сани без проблем проехали внутрь.

Оказавшись внутри, я выхватила из свёртка с припасами фонарь, выскочила наружу и попыталась сдвинуть одну из дверей с места, но та была слишком тяжёлой. У меня родилась идея: я вернулась в сани, уперла их в одну из створок и стала импульсами толкать её; дверь дрогнула, тронулась и встала на место, тогда я повторила операцию с другой створкой. Тогда я выбралась наружу и стала водить вокруг фонарём, осматриваясь. На дверях мне попался замок, для меня слишком крупный. Поискав ещё, на одной из дверей я обнаружила квадратную впадину и, подбежав, посветила себе фонарём — внутри оказался рычаг. Я схватилась за ручку и потянула: раздался скрип, затем жалобный стон, и последовал звук закрывающегося замка. Я действовала наугад, и мне везло: рычаг не только нашёлся, но это замечательное устройство всё ещё работало. Никто его не касался, по всей видимости, со времён первых цивилизаций на Земле, и всё же оно не заржавело и не сломалось. Сработало, пусть и со скрипом, но всё же как следует, от начала до конца. Я могла бы ещё немало времени дивиться на такой поворот событий, если бы не нависшая надо мной опасность.

Внутри пирамиды было не слишком сыро, всё пребывало в относительной чистоте, а воздух удивлял свежестью. Если память мне не изменяет, я где-то читала, что микроскопические организмы внутри льда периодически — чуть ли не раз в несколько веков — поднимаются на поверхность, чтобы вобрать свежий воздух, но они и сами выделяют кислород, постепенно заполняющий полость внутри пирамиды. Только прежде всё это были только предположения, я же могу подтвердить это как факт, потому что дышала этим воздухом. Атмосфера внутри пирамиды действительно была даже слишком богата кислородом, у меня слегка закружилась голова.

А потом я услышала удар в двери. Акула. Она успела со льда подняться по ступеням. От сильного удара двери задрожали, но выдержали. Я забралась обратно в сани, и вслед за бегущим впереди светом фар двинулась в глубь строения.

Вокруг меня раскинулось просторное помещение, которое — что сильно поразило меня — было освещено. На поверхности стен выступали в большом количестве огромные пузыри — светильники, испускавшие оранжевое свечение, хотя и не слишком сильное, но более чем достаточное для видимости. Я погасила фары и заглушила двигатель, выбралась наружу и осмотрелась. Сначала я недоумевала, как же и за счёт чего до сих пор работают эти светильники, но потом я вспомнила про обнаруженную за последние годы машинерию древнего Марса. Всё это были предметы вроде найденного мной древнего замка — время им было нипочём, они работали спустя тысячелетия. Марсиане настолько опередили нас во многих отношениях, что просто уму непостижимо. А если ещё добавить сей странный айсберг — ледяную глыбу, заселённую микроорганизмами, которые запечатали этот мир от воды и распада, наполняли его кислородом, а затем погружали вновь на морское дно, — совсем голова шла кругом.

В одном месте стена отсутствовала, разрушенная, по всей видимости, взрывом, а потом затянутая льдом. Из стены выступал крупный ледяной пузырь, с внешней стороны пирамиды закрытый полосой льда, а внутри пузыря виднелись тела. Я зажмурилась и снова открыла глаза. В больших каменных креслах сидели замороженные существа — на голову выше взрослого человека, с гладким черепом, золотой кожей, глаза закрыты. На месте носа лицо было плоским, ниже зиял приоткрытый рот, а в нём виднелись жёлтые зубы — маленькие и крепкие на вид, похожие на обточенные камешки. Руки заканчивались длинными пальцами, а к креслам, а может быть тронам, на которых они восседали, было прислонено оружие. Штуки, похожие на ружья, с длинным тонким стволом и без приклада, а по бокам были приделаны некие приспособления — должно быть, прицел и спусковой крючок. Были и тяжеленные на вид гарпуны, длиной свыше трёх метров, с иссиня-чёрными лезвиями.

Неизвестно, что точно разнесло стену пирамиды, но в итоге всех этих существ заморозило за считаные мгновения. Можно было лишь вообразить битву давно ушедшей эпохи — взрыв, оставивший этих существ беззащитными перед морозом снаружи. Хотя, положа руку на сердце, я не понимала до конца, как это случилось. Точно я знаю только то, что видела их своими собственными глазами.

Я обошла громадный тронный зал, как я решила про себя называть это место. Само собой, это была всего-навсего догадка, но я предпочла не гадать дальше. Когда мои глаза свыклись с освещением, я различила на полу небольших красных червяков, в длину не больше пальца, которые, оказывается, хрустели у меня под ногами. Такие же, по всей вероятности, жили и внутри стен — по крайней мере, они виднелись в тех местах, где между камнями образовались щели. Я заметила какое-то мельтешение на потолке, высоко над моей головой. Оранжевого свечения было недостаточно, и я направила туда фонарик. По потолку тоже сновали на крохотных ножках, словно гусеницы, червяки, то и дело падая на пол кровавым дождём.

Издалека послышались удары. Я сообразила, что это ледовая акула таранит большие двери на входе в пирамиду, и продолжила поиски выхода. Парочка термальных ракет помогла бы мне проделать отверстие в слое льда, и тогда получилось бы незаметно для чудища сбежать отсюда. Но пока в результате поисков мне попался только пролом в стенке пирамиды, а также перекрёсток с отходившими от него шестью просторными коридорами с высокими потолками, продолжение которых терялось в темноте.

Бросившись к саням, я захлопнула крышку, включила двигатель и двинулась вперёд, освещая дорогу перед собой фарами. Оказавшись на перекрёстке, я заколебалась — откуда мне было знать, какой из коридоров правильный? Да и ведёт ли хоть один из них к выходу? После некоторой передышки и раздумий мой выбор пал на средний коридор из тех, которые были прямо передо мной. Я протянула руку и, притронувшись к закутанному в одеяло телу папы на удачу, поехала по среднему коридору.

В свете фар казалось, что красные червяки прямо-таки вытекают из камней. Уже внутри саней до меня донесся грохот сзади. Двери. Акула выломала-таки их. Вот те на — просто не верится! Чёртова тварь и не собиралась сдаваться. Как и Кинги, акула твёрдо держалась курса.

Оставалось сосредоточиться на дороге впереди. Я продвигалась всё дальше, погружаясь в глубокую темноту. Свет фар задрожал и стал мигать — убегая от акулы, я, судя по всему, использовала больше резервов энергии, чем мне казалось. В голове билась только мысль о том, чтобы двигаться вперёд, — вот я и двигалась. Когда мне стало казаться, что я еду уже целую вечность, впереди показалось свечение — и вот я выехала из туннеля на ледяной выступ. Прямо перед выступом я увидела поблескивавший металлом при лунном свете гигантский корабль. Это был морской парусник вытянутой обтекаемой формы, с металлическими парусами огромной площади, но не толще бумажного листа. Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, что судно также заключено в ледяной пузырь. В паре мест зияли проломы, и поверх повреждений успели нарасти новые ледовые барьеры — они спускались на палубу судна, словно сказочные ледяные горки. Кормовая часть судна была открыта, и я направила сани в зиявший люк, который прежде, наверное, откидывался прямо на причал.

Вперёд вёл широкий проход с высоким потолком — сделанный по марсианской мерке, моим саням он позволял двигаться свободно, как по дороге. Коридор заводил меня всё глубже внутрь корабля. Наконец я остановила сани, выбралась наружу и направилась к одной из приоткрытых дверей. Дёрнув за неё, я заглянула внутрь — передо мной была большая каюта. Я без особого труда затолкала внутрь каюты сани — при всей их мощи они легче пёрышка — и вышла наружу, закрыв за собой дверь. Я решила оставить сани там для сохранности, чтобы сэкономить остатки энергии, а пока продолжать поиски пути наружу на своих двоих. Если бы мне удалось выбраться из айсберга и двигаться дальше до рассвета, потом сани начали бы поглощать лучи солнца и двигались бы тем быстрее, чем ярче бы оно светило.

Спешно шагая, я добралась до просторного помещения, в стены которого были вделаны большие иллюминаторы. Напротив входа стояло массивное кресло, а перед ним широкий экран.

Я направилась в сторону кресла и в какой-то момент заметила торчащую из него здоровенную ногу. Обойдя кресло, я увидела одного из марсиан — громадного, больше всех виденных прежде, и златокожего. Его руки сжимали огромный штурвал, по левую сторону от которого выступало множество кнопок, тумблеров и всевозможных приборов. Под каждым из них были начертаны изогнутые символы — насколько я поняла, принадлежавшие какому-то древнему языку.

Глаза его были открыты, и я пригляделась к ним: глазные яблоки всё ещё были на месте — они были заморожены и поэтому до сих пор не истлели, а иней на них походил на глазурь, какой покрывают пончики. В нескольких местах на его лице в коже зияли отверстия — я пришла к выводу, что то была не работа времени, а раны. Их нанесли марсианину, пока он сидел в своём кресле, возможно, направляя судно в сторону моря. В отдалении, у правой стены выстроились гарпуны — похожие на те, что я видела раньше. Они все были на подставках, и я заключила, что это скорее орудия для каких-нибудь древних ритуалов, а не те, которыми марсиане действительно пользовались, когда их мир опускался с поверхности на дно, из мира воздушного в мир подводный. Тем не менее, лезвия на этих гарпунах всё равно выглядели весьма острыми и опасными.

Не без труда я забралась на контрольную панель и поглядела в большое смотровое стекло, установленное перед марсианином и его креслом. Луны светили ярко, и сквозь прозрачную тонкую ледяную преграду перед носом корабля виднелось ледяное поле и далеко-далеко за ним — тёмные силуэты гор. Мне стало совсем не по себе от того, как далеко они были.

Затем раздался полусвист-полухрип, что-то рухнуло, и инстинкт подсказал мне, что ледовая акула продолжает своё преследование, что она уже здесь.

Честно говоря, я всё надеялась, что она бросит свою затею. Сомнений не было, что эти чудища способны выбираться из воды на лёд, но казалось невозможным, чтобы они могли так долго продержаться на поверхности, — и всё-таки я чувствовала по вони, что это была именно акула. Видеть я её не видела, но до меня доносился запах чего-то подводного, давным-давно умершего — смесь того, чем акула питалась в последнее время; пузыри зловонного газа поднимались из акульего желудка (желудков, насколько я знала) и расплывались вокруг таким убийственным «ароматом», что у меня слёзы на глаза навернулись.

Я двинулась по приборной панели к подставке с оружием и выбрала самый малый гарпун. В руках сидящего позади марсианина он бы показался совсем крошечным, но я еле справлялась с ним — такой он был тяжёлый. С гарпуном спрыгнула на пол и поспешно направилась к ведшему из рубки проёму, но тут услышала акулу. Она с сопением скользила по полу древнего корабля и, судя по звукам, была уже совсем рядом.

Я круто развернулась и, забравшись назад на панель, бросилась по ней вдоль стены к одному из иллюминаторов. Попыталась высадить его ударами гарпуна, но, как ни старалась, иллюминатор не поддавался. Я слышала приближающуюся акулу, и вонь уже стала невыносимой. И вот, когда мне показалось, что акула добралась до самой рубки, стекло иллюминатора поддалось моему натиску и выскочило наружу — через секунду послышался грохот: стекло разлетелось от удара о палубу. Выбросив гарпун в отверстие, я полезла наружу. Даже опустившись на вытянутых руках от края иллюминатора, потом, когда я разжала руки, пришлось пролететь ещё метра три, прежде чем я грохнулась на палубу. Подхватив гарпун, я помчалась по палубе в поисках каюты, где оставила сани и тело моего бедного папы.

Оглянувшись, я увидела, как чудовище пролезает в иллюминатор — легко, словно кусок масла. Тёмная акулья голова сжалась и, проникнув через узкое отверстие иллюминатора, снаружи снова раздулась — ряды зубов встали на места, а щупальца опять выскочили из головы. Проталкивая свою тонкую шею сквозь отверстие, она снова раздувала её снаружи — вот шея изогнулась, и светящиеся белые, похожие на фарфоровые блюдца глаза повернулись в мою сторону. И тут до меня дошло, что она никогда не остановится. На ум пришли папины слова: «Ледовая акула — это такой большой кусок слизи, но мозг у неё не больше яблока. Даже маленького яблочка, и расположено оно прямо за её глазами. И вот в нём-то заключена её главная опасность. Этот малюсенький мозг не способен рассматривать альтернативные варианты. Кстати, в этом акулы очень похожи на многих людей. Акула принимает решение и дальше следует выбранному курсу, независимо от того, разумный этот курс или нет. Она выбирает жертву и не сдаётся — либо пока не сожрёт её, либо пока жертва не сбежит от акулы».

Голова акулы плюхнулась на палубу и заелозила по ней. Проталкивая через иллюминатор остатки своего тела, снаружи акула продолжала раздуваться, и вот из её склизкого тела стали выскакивать щупальца и ножки. Пролезавшая через узенький иллюминатор туша была больше меня раз в двадцать.

На одно затянувшееся мгновение страх приковал меня к полу; затем я стряхнула оцепенение. Виной тому была вонь, ударившая мне в нос не слабее кулака. Я развернулась и кинулась по палубе прочь. За моей спиной ледовая акула взвыла до того пронзительно, что уши заболели. Я ухватилась за ручку какой-то двери. Заперто. Попробовала другие — то же самое.

В конце концов мне попалась приоткрытая дверь, но она не желала сдвигаться. Я навалилась всем своим телом (а я девочка крупная — шестьдесят с лишним килограммов на метр восемьдесят роста) — безрезультатно. Акула подбиралась всё ближе с мерзким воем. Изо всех оставшихся сил, включая и те, о существовании которых в себе я прежде и понятия не имела, я стала толкать дверь что есть мочи. Дверь поддалась, образовав щель, достаточно широкую, чтобы я могла протиснуться. На полу у двери я наткнулась на тело одного из марсиан. Много веков назад он пал на этом месте в пылу схватки — подумалось мне — с врагами, которые напали, прикончили его и всех прочих, а затем покинули судно с грузом добычи. Голова марсианина была почти полностью отделена от тела, и тёмная кровь, вытекшая на пол, успела давно превратиться в камень.

Я перескочила через тело и понеслась через залу — в ту же секунду в помещение вломилась акула. Я обернулась и увидела среди кромешной тьмы два ярко светящихся белых блюдца — то были глаза акулы, уставившиеся в мою сторону. Затем акула наклонила голову и вцепилась в тело погибшего в незапамятные времена марсианина и стала грызть, чмокая и давясь, словно индюшка кукурузой. Мелькнула мысль — как же поступила акула с найденным мной в рубке марсианином — не сожрала ли она его так же, как и этого? Но, честно говоря, судьба этих давно умерших существ была мне мало интересна. Больше меня беспокоило, удастся ли мне самой избегнуть такой участи.

Все проходы в зале были заперты, и единственным источником света были две луны, лучи которых сочились через иллюминаторы в стене по правую руку от меня. А потом зала вдруг кончилась. Широко распахнутые двери, к которым я торопилась, оказались вовсе не выходом, а всего лишь нишами в стене, разделёнными на секции наподобие пчелиных сот. Деваться мне было некуда.

Я попала в ловушку.

Невозможно описать мои чувства в ту минуту. В языке просто нет слов, которые смогли бы выразить всю ту пустоту, то отчаяние, которые охватили меня. Сказать, что я будто ухнула в разверзшуюся пропасть, — так получается, будто я куда-то скрылась с того места. Сказать, что всё вдруг обрушилось на меня, — значит, я либо погибла бы мгновенно, либо было бы за чем укрыться. Нет и нет. Я торчала всё на том же месте и полностью сознавала своё положение. Ледовая акула между тем приближалась. Я слышала, как она с хлюпаньем катится по полу, сотрясая своим воем стены корабля. Моё сердце так сильно колотилось, словно норовило выпрыгнуть наружу. Ситуация была, как говорится, пан или пропал.

Ниши были крупными, и вскарабкаться по ним было бы несложно — и вот я выбрала этот путь, хоть он никуда не вёл. Втыкая гарпун в полку над собой, я забиралась на неё, выдёргивала гарпун и продолжала подъём. Акула пожаловала, когда я уже забиралась на самую верхнюю полку. Я успела подняться как раз вовремя, чтобы подхватить гарпун и прижаться спиной к дальней стенке ниши. Рукоятку гарпуна я просунула под мышкой и крепко упёрла в стену. Я ждала появления акулы — и у меня не было ни малейшего сомнения, что при всех поразительных свойствах акульего тела она без проблем подберётся к моему уголку.

И знаете, как она приближалась ко мне?

Что твоя пуля! Вот между нами ещё лежало пустое пространство, в котором витало только дыхание акулы. Но один миг —

…и она уже передо мной.

Она со всего размаху кинулась в нишу — передо мной сверкнули челюсти и светящиеся, как налобные фонари, белые глаза! Но тут отскочила с воем, похожим на крик обжёгшейся старухи, наткнувшись на острие гарпуна. Акула стала корчиться, колотиться о стены ниш с такой силой, что до меня донёсся треск; затем её голова быстро поменяла свою форму, уменьшилась, и чудище снова метнулось в мою нишу. Я перехватила гарпун и, вспомнив папины слова про «яблочко» позади акульих глаз, стала тыкать острием в акулу в поисках этого места, снова и снова. Акулья голова снова отпрыгнула от ниши, и вокруг неё взметнулись прижатые прежде щупальца — они стали извиваться, словно змеи на голове Медузы. Акула вновь бросилась вперёд, и я с отчаянным криком сделала выпад, глубоко воткнув гарпун в голову чудовищу. Я налегла сильнее, и вдруг из неё брызнула липкая жижа, как из раздавленной гусеницы, и заляпала мне всё лицо. Словно гной из лопнувшего прыща. Я продолжила работать гарпуном, и акула взвыла, а потом — убралась.

Вернее, исчезла из поля зрения…

Я сидела и дрожала от страха, вся покрытая то ли акульими внутренностями, то ли её мозгом, то ли чем-то ещё.

Неужели я её прикончила? Я на коленях подползла к краю ниши, высунула голову — акула змеёй взвилась вверх и с хриплым визгом зависла передо мной.

Всё произошло рефлекторно. Я тоже завизжала что есть сил, чуть не громче акулы, и ткнула гарпуном перед собой, даже не метясь, — просто с перепугу ткнула им перед собой. Оружие вошло глубоко, и когда акула дёрнулась назад, гарпун выскользнул из моих рук. В голову пришло: «Что ж, Анжела, вот и всё, твоя песенка спета; в следующие минуты она доберётся до тебя, и последним звуком, что ты услышишь, будет хруст твоих костей; потом ты пройдёшь через акулий желудок, и останки твои в конце концов найдут покой на дне ледяного моря».

Акула ринулась на меня, проламывая стенки ниши. Рукоятка гарпуна, вырванного из моих рук, заехала мне прямо между глаз, так что в них звёзды запрыгали. Затем пол ниши захрустел ещё сильнее, я полетела вниз — и звёзды провалились в полную темноту.

Очнувшись, я увидела, что лежу на акуле, распластавшейся, как тряпка. Я медленно поднялась и осмотрелась вокруг. Над плоским телом выступала только голова акулы, из которой торчал гарпун, превратив её в этакого единорога.

Тело акулы расползлось настолько, что заполнило весь зал и продолжало стекать вниз по лестнице. Я медленно поднялась, покачнулась и, чуть не рухнув, прислонилась к стене у иллюминатора. Волей случая — а совсем не по задумке — у меня вышло-таки попасть в «яблочко» между глаз акулы. Я ведь безуспешно пыталась сделать это много раз, но потом, от страха и отчаяния и благодаря везению, всё-таки попала.

Меня разобрал смех. Сама не знаю почему, я стала громко хохотать.

Потом я взяла себя в руки — и поверьте, в тот момент это было очень непросто — и отправилась на поиски саней. Даже спустившись по лестнице, я ещё долго ступала по распластанному телу акулы, пока не перешла в новый коридор, за которым виднелся следующий. Тут до меня дошло, что я могу совсем запутаться, и я вернулась обратным путём — к месту, где прежде лежало тело марсианина. От тела не осталось и следа — акула проглотила его целиком. Я вышла через дверь и проследовала по палубе до иллюминатора, через который я выбиралась из рубки, но он оказался слишком высоко, чтобы забраться обратно. И будто этого огорчения было недостаточно, я вдруг почувствовала, что корабль пошатнулся. Затем ещё раз.

На секунду я решила, что айсберг всего-навсего слегка подвинулся. Но тут сквозь ледяной пузырь, отделявший судно от окружающего мира, увидела зазмеившиеся по льду трещины. Айсберг вот-вот должен был камнем пойти на самое-самое дно. И я застряла внутри него.

Я кинулась вдоль палубы — не могла же я оставить папу в этой ледяной могиле! Добравшись наконец до кормы, я спустилась по лестнице и оказалась у того самого места, через которое я въехала внутрь корабля на санях, и помчалась по своим прежним следам. Достигнув каюты, в которой я оставила сани с телом папы, я вытолкала их в коридор, открыла колпак, влезла на место пилота, завела мотор и зажгла фары. Сани понеслись по обратной дороге — вдоль длинного коридора со стенами, кишащими красными червяками. До меня донёсся звук крошащегося льда, и на пол пирамиды хлынула вода.

Когда я подъезжала ко входу в пирамиду, вода уже вовсю хлестала внутрь. В этот момент айсберг целиком опустился под лёд и вода полностью поглотила сани, унося меня вниз, вслед за айсбергом.

Я упоминала, что, если крепко захлопнуть колпак саней, на них можно было погружаться под воду. Печально было то, что, хотя свет фар ещё пробивал через толщу воды, я продолжала быть запертой внутри гигантского айсберга — а тот уходил всё глубже ко дну, и вода вокруг постепенно всё темнела. Лёд вокруг меня крошился и ломался, и кусочки его устремлялись в сторону отверстия, которое я проделала осветительными патронами, дробно стуча по обшивке саней. Казалось, что это русалки просятся внутрь.

Направив сани вперёд, я попыталась за счёт всей оставшейся в них энергии справиться с напором воды, швырявшим сани на стены пирамиды. Впереди замерцал проникавший сквозь воду свет марсианских лун — будто поверх треснувшего стекла разлили кислое молоко. Но потом и он стал гаснуть.

А я всё тянулась вверх. Хотя я примерно представляла, где оставила то отверстие во льду, найти его никак не получалось, словно его и не было. Но тут до меня дошло, что отверстие и правда уже заделано — организмы внутри льда успели запечатать пролом. Я понеслась к стенке туда, где, как мне казалось, должен был быть пролом, и врезалась в неё передом саней. От удара сани отскочили назад. Я ещё раз погнала вперёд, и на этот раз раздался треск. Я чуть не перепугалась, что повредила сани, но потом в свете фар увидела трещинки на льду. Это была небольшая точка, вокруг которой по ледяному барьеру тонкой паутиной пролегли трещины. Я пошла на таран снова — и тут сани проломились сквозь лёд, брызнув осколками во все стороны. Я поднималась вверх, на свободу. Но тут фары замигали.

Сани затормозили. На пару мгновений они неподвижно зависли, а затем начали погружаться вниз — в абсолютную темноту, вслед за тонувшей пирамидой и тем кораблём. Я потянула ещё раз за дроссель — двигатель откликнулся гудением, и сани понеслись вверх. Я выскочила из проруби, как земной дельфин, и вот подо мной уже ровная поверхность. Фары продолжали помигивать, но не потухли.

Сделав большой разворот, я выровняла сани и направила их в сторону тёмных бугров на далёком горизонте — марсианских гор.

На минуту я почувствовала прилив сил, но потом снова нахлынула слабость. Я уж было решила, что виной всему голод, и собралась покопаться в припасах, но тут стало ясно, что голод здесь ни при чём. У плеча моя одежда вся промокла, но не от холодной воды — то была тёплая кровь. Ледовая акула всё же цапнула меня за плечо. И я до сих пор не успела это почувствовать только из-за прилива адреналина.

Мне показалось, что я вот-вот отключусь, — уже привычное для меня состояние. Я направила сани по курсу, подсказанному внутренним чувством, — его вызывала таблетка-компас. Покопавшись в свёртке с припасами, я извлекла аптечку первой помощи, вскрыла её, достала пару повязок и приложила их к ране. Бинты быстро пропитались кровью насквозь — я прижала новые. То же самое. Тогда я решила оставить прилипшие к ране бинты как есть. Ещё покопавшись, я извлекла бутылку воды и какой-то съедобный батончик, но совершенно безвкусный, словно опилки. А вот прохладная и освежающая вода, хлынув в моё пересохшее горло, показалась мне самой вкусной на свете.

Сани ехали в сторону гор, и, в зависимости от оставшегося заряда двигателя, дорога туда должна была занять около восемнадцати часов, плюс-минус. Это я знала так же точно, как то, что меня зовут Анжела Кинг, — всё потому, что папа научил меня оценивать расстояние. Правда, сколько нужно было ехать потом, до Фарсайда, я понятия не имела. Я попала в такой переплёт, который бывает только в приключенческих романах. Сами судите: мне попался затерянный мир мёртвых марсиан, законсервированный льдом и компанией бойких микробов; я сразила марсианскую ледовую акулу гарпуном; айсберг чуть не увлёк меня в пучину тёмного, холодного моря; а теперь я мчалась по ледяной равнине, истекая кровью. Совершенно ясно, что добраться до этих гор не удастся и уж точно не выйдет через них перевалить. Допустим даже, я не умру до утра, но заряд точно вот-вот иссякнет. К тому же моменту, когда солнце возобновит запас аккумулятора, я буду уже мертва, как и отец. И меня это устраивало. Я старалась изо всех сил, не сдаваясь. Бросив ещё один взгляд на залитую светом обеих лун поверхность льда и надвигавшиеся горы, я рассмеялась. Не могу сказать почему, но взяла и рассмеялась от души, закинув голову. А потом мои глаза закрылись, сами по себе. Горячие веки отяжелели, и больше не получилось их открыть.

Я потянулась, чуть притронулась ногой к закутанной в одеяло голове папы и совсем отключилась. Успела только подумать: начинает походить на привычку, но теперь уж это в последний раз.

Интересно, уготован ли для тех, кого смерть настигла на Марсе, марсианский рай? И верили ли древние марсиане в рай? Я-то в него, конечно, не верила, но теперь мысли о рае неотступно преследовали меня — оттого, что именно туда я и отправлялась, судя по всему. Но тут мне стало теплее, и я сообразила, что светит мне, увы, нечто совсем противоположное — жаркий-жаркий ад. За какие-то прегрешения меня отправили в марсианский ад, где мне предстояло танцевать в компании высоких марсиан, вооружённых гарпунами; кружиться где-то в глубине с ледовыми акулами и другими чудищами, обитающими у самого дна; прыгать в плюющихся огнём лавовых колодцах. Меня это устраивало — попасть, наконец, в тепло. Я так устала мёрзнуть. Что ж, салют тебе, марсианский ад!

И тут я проснулась. Сани стояли на месте; спросонок мне было тепло и уютно, но потом опять стал пробирать холод. Поразмыслив немного, я всё поняла: сани остановились, и поэтому перестала работать и печка в салоне, оттого я и стала мёрзнуть — а всё прочее было только сном. Но я была жива, и солнце взошло уже несколько часов назад. Его лучи заряжали батареи саней — нагревали, напитывая двигатель теплом, энергией жизни. И вот сани тронулись, совершенно без моего вмешательства — дроссель был по-прежнему выжат.

Просто не верилось — я была по-прежнему жива! Я выглянула наружу — там были горные склоны. Но благодаря знаниям червяка я сразу определила, что слегка сбилась с курса, — правда, продвинулась дальше, чем ожидала. Я потянулась к дросселю, и при этом всё тело заныло. Плечо больше не кровоточило — присохший к нему бинт превратился в липкую кашу, но свою задачу выполнил. Я старалась не делать резких движений, чтобы не возобновилось кровотечение.

Сани продолжали ехать по льду, а я рулила в правильном направлении.

На исходе дня я подъехала к подножию гор и принялась искать дорогу через них. Всё тело горело, мне было совсем не по себе, но я старалась держаться. Наконец я выбралась на змеящуюся между горами тоненькую тропинку. Путь шёл очень гладко, и я всё время ожидала, что вот-вот он оборвётся либо что я уткнусь в неприступную скалу. Но опасения были напрасны — тропинка хотя и петляла, но вела в нужном направлении, и я двигалась через горный массив как по маслу.

В вечерних сумерках я выехала к большой впадине, и внизу, куда вёл скат, сверкала ярко освещённая долина. Фарсайд.

Я понеслась вниз по спуску. Наконец-то всё прояснилось — мой путь благополучно подходит к концу. И тут свет фар уперся в выскочивший прямо перед санями большой камень. Я потянула дроссель, чтобы подняться над землёй на максимальную высоту, и на долю секунды мне показалось, что преграда преодолена. Но камень всё-таки зацепил днище саней и распорол его — и сани, крутясь, обрушились вниз. Прозрачный колпак над креслом водителя разбился вдребезги, и меня выбросило прямо на влажную зимнюю траву на пригорке, торчавшем посреди долины. По инерции я кубарем покатилась под гору, и тут что-то ударилось об меня.

Это было тело моего папы. Я ухватилась за него, и мы вместе покатились по склону. Продолжая двигаться, я вцепилась в тело папы, затем забралась на него сверху и дальше катилась на нём, словно верхом на ракете.

Вниз.

Вниз.

Вниз мы неслись, я да папа — как в детстве!

Пока с разгону не шмякнулись в стенку дома.

О дальнейших событиях много не расскажешь. Я поднялась на ноги, пошатываясь обошла дом и стала стучать в дверь — пожилая пара впустила меня. Весь город взбудоражился, и люди отправились к склону — чтобы отыскать сани, вакцину и тело отца, оставшееся у стены дома. Сани превратились в обломки, вакцину нашли и папу, хотя он так и остался мёртвым. Люди подходили и смотрели на меня, словно на только что пойманное редкое животное. Лица и внешность их я не запомнила — только помню, как они приходили, таращились на меня и уходили, а их место занимали другие.

Когда поток любопытных горожан иссяк, пожилая пара перенесла меня в кресло, где они накормили меня супом. Появился доктор, обработал по мере возможности рану и сообщил, что началось заражение. Он добавил, что у меня сотрясение мозга, а может быть, и не одно, и запретил спать. Поэтому мне было лучше не ложиться.

И я не ложилась.

Я приняла какие-то из оставленных врачом лекарств и продолжала сидеть в кресле, а тем временем над горами вновь стало подниматься солнце — неспешно, будто оно утомилось и предпочло бы и дальше сидеть в темноте за горизонтом. Потом у меня уже не осталось сил сидеть. Я сползла с кресла и некоторое время сидела на полу, затем опустилась окончательно на пол. Меня перестала беспокоить перспектива смерти, потому что я так и не могла понять, выздоравливаю я или умираю. Я уже совсем перестала соображать.

Затем меня, по-видимому, перенесли на кровать — и очнулась я уже в постели. Я была туго перевязана, а поверх бинтов на меня натянули ночную рубашку, принадлежавшую, скорее всего, старушке. В кровати было хорошо, и совсем не хотелось выбираться из неё. Я с удивлением узнала от старушки, что лежу так уже три дня подряд.

В тех приключенческих романах, о которых говорил папа, любая история, разумеется, увенчивается блестящим мигом славы, под грохот салюта и аплодисментов. Но мой роман с приключениями, если можно так его назвать, закончился похоронами.

Тело папы оставили лежать в открытом амбаре, чтобы холодный воздух не давал телу нагреваться и защищал от порчи как можно дольше. Но потом и от холодного воздуха не стало толку, и отца предстояло отправить в назначенный путь. За мной пришли и помогли накинуть одежду, которая была мне почти впору, затем поддерживали меня по дороге. На похороны явился весь город. Нас с папой все называли героями — ведь мы привезли вакцину. Звучало много добрых слов о нас — слушать их было приятно. Благодаря вакцине весь город удалось вылечить от лихорадки практически за одну ночь.

Но всего через несколько часов после того, как папу похоронили, марсианская лихорадка добралась и до меня. Настал мой черёд отведать вакцину и провести в постели ещё три дня — лихорадка измучила мой и без того ослабленный организм. В этом чувствовалась некая ирония: хотя я привезла в Фарсайд вакцину от лихорадки, мне как-то не пришло в голову самой принять её — как и папе, а он ведь был доктором.

Врать не буду, я успела наплакаться вдоволь. Но затем затолкала воспоминания о папе в самое сокровенное место, где они всегда будут меня согревать, и, выбросив остальное из головы, выбралась из постели.

Потому что так поступают Кинги.

Перевод: В.Былевский

Поединок с Хесусом

Joe R. Lansdale, "Wrestling Jesus",2013

Сначала они отобрали у Марвина мешочек с ланчем, потом деньги, а потом от души надавали пинков. Он чувствовал, что ему так надрали задницу, что по шкале от одного до десяти боль ощущалась на все четырнадцать баллов. Однако Марвин принял в расчет то, что избиение не было безостановочным, потому что один из напавших прервался на перекур, а после еще двое, похоже, устали и выдохлись.

Лежа на земле и чувствуя вкус собственной крови, ему хотелось думать, что, принимая во внимание перекур и явную усталость двух грабителей, от их общей результативности можно отнять несколько очков, и тогда сумма составит девять или десять вместо полных четырнадцати баллов.

Это, однако, ничуть не помогло ноющим ребрам и не устранило пятен, поплывших перед его глазами до того, как он отрубился от боли. Когда он пришел в себя, его бил по лицу ладонью один из подонков, которому хотелось знать, есть ли у Марвина золотые зубы. Он сказал, что нет, но подонок настаивал на том, чтобы удостовериться, и Марвин открыл рот, и грабитель проверил.

Разочарованный подонок пригрозил нассать ему в рот или оттрахать его, но и сам головорез, и его банда либо слишком устали после избиения Марвина, чтобы оттрахать его, или не накопили достаточно мочи, потому что развернулись и начали уходить, деля на ходу деньги на четверых. Каждому досталось по три доллара и двадцать центов, а из его рюкзачка они вынули вполне приличный сэндвич с ветчиной и маленький контейнер с желе. Однако в нем была только одна пластиковая ложка.

Марвин начал ощущать себя частью бетонного тротуара, когда какой-то голос произнес:

— Эй, мелкие говнюки, думаете, что вы что-то из себя представляете, да?

Проморгавшись, Марвин увидел, что говорил старик, сутулый, кривоногий, с седыми волосами и лицом, которое, казалось, когда-то разобрал на части и потом кое-как собрал вместе пьянчуга в темной комнате, скрепив все дешевым клеем. В его ухе — Марвин видел только правое — было столько шерсти, что хватило бы на небольшой свитер. Единственные черные волосы, которые были у старика — на голове его они были цвета рыбьего брюха. Штаны, висящие мешком, он поддерживал одной рукой. Кожа его была темной, как орех, а рот буквально набит зубными протезами. Один из карманов его штанов был чем-то раздут. Марвин подумал, что это могла быть его мошонка — из-за грыжи.

Банда остановилась и развернулась. Они были довольно-таки неприятными типами с широкими плечами и мощными мускулами. У одного из них был большой живот, но твердый, жесткий, не обвисший, и Марвин по собственному опыту знал, что и кулаки у них твердые, а башмаки еще тверже. Старик вполне мог расстаться с жизнью.

Тот, что спрашивал Марвина насчет золотых зубов, с большим животом, посмотрел на старика и сказал, положив украденный рюкзачок Марвина на землю:

— Ты с нами разговариваешь, старый пердун?

— Вы единственное дерьмо, которое я здесь вижу, — сказал старик. — Думаешь, что ты крутой мужик, да? Любой может избить такого слабака, как этот паренек. Моя бабушка-инвалидка смогла бы, а ведь она уже двадцать лет как умерла. Пацану, может, шестнадцать, а вам, пидорам, сколько — двадцать? А вы всего лишь кучка влагалищ без единого волоска на щелке.

Марвин попытался отползти назад, чтобы скрыться с глаз, не желая, чтобы интерес к нему снова пробудился, и думая, что, может, он успеет удрать, пока они будут убивать старика. Но он был слишком слаб, чтобы ползти. Жесткое Пузо с напыщенным видом направился к старику, осклабившись и поглаживая волосы.

Когда он был уже в шести футах от цели, старик сказал:

— Собираешься драться со мной один, мелкий ты говнюк? Тебе даже не нужно, чтобы твоя кодла держала меня за руки?

— Я тебе все оставшиеся зубы вышибу, ты, старый мексикашка, — сказал Жесткое Пузо.

— Настоящих у меня не осталось, так что давай попробуй.

Парень сделал шаг вперед и попытался ударить старика ногой, но тот отбил его ногу в сторону левой рукой, продолжая правой поддерживать штаны, а потом стремительно врезал ему прямо в рот. Удар сбил бандита с ног, и по губам потекла кровь. Когда Жесткое Пузо попытался подняться, старик ногой с силой рубанул его по гортани. Жесткое Пузо снова упал, задыхаясь и обхватив горло ладонями.

— Как насчет вас, девочки? Настроены развлечься, мокрощелки?

Мокрощелки затрясли головами.

— Это хорошо, — сказал старик и вытащил из кармана цепь. Она и отдувала ему карман, а вовсе не грыжа. Он по-прежнему придерживал штаны свободной рукой.

— У меня тут уравнитель. Я обмотаю этого сукина сына уравнителя вокруг ваших пустых тыкв как якорную цепь. Идите сюда, поставьте мистера Дырку-в‑Заднице на ноги и уберите его от меня, быстро.

Три парня подняли мистера Дырку-в‑Заднице, он же Жесткое Пузо, на ноги, и когда они это сделали, старик придвинул лицо вплотную к физиономии Жесткого Пуза и сказал:

— И чтобы сюда больше не возвращался. Я тебя не желаю здесь видеть.

— Ты пожалеешь, мексикашка, — сказал Жесткое Пузо. Кровь пузырилась на его губах, стекая по подбородку.

Старик положил цепь на землю и снова врезал Жесткому Пузу левой, сломав ему нос и разбрызгав кровь по всему лицу.

— Что за хрень у тебя с ушами? — спросил старик. — Что там? Грязь? А? У тебя грязь в ушах? Ты слышишь меня, когда я с тобой разговариваю? Adios[49], козлятина.

Трое парней и Жесткое Пузо, которого шатало вовсю, двинулись вниз по улице и исчезли.

Старик посмотрел на Марвина, все еще лежащего на земле.

— Меня моя старая мама лупила крепче, а у нее была только одна рука. Вставай, черт возьми.

Марвин умудрился подтянуть под себя ступни, подумав, что это подвиг, равный строительству Великой пирамиды — в одиночку.

— Для чего ты сюда пришел? — поинтересовался старик. — Здесь, кроме разного дерьма, никто не бывает. А ты похож на паренька из более приличного места.

Марвин мотнул головой.

— Нет, — сказал он. — Я отсюда.

— Давно?

— Переехал неделю назад.

— Да? Специально переехал или карту потерял и заблудился?

— Специально.

— Ну, парень, тебе стоит подумать о том, чтобы уехать.

Больше всего на свете Марвин хотел бы уехать. Но мама сказала: ничего не выйдет. У них не было денег. С тех пор как умер его отец. Эта смерть подрезала их на корню. Отец Марвина неплохо зарабатывал на фабрике, но потом он умер, и с того времени их жизнь понеслась под откос быстрее, чем вагонетка, груженная кирпичом. Ему с мамой приходилось быть там, где они были, и тут уж ничего не поделаешь. Еще более низким положением для них была бы картонная коробка с видом на улицу. А подъемом — каблуки на туфлях.

— Я не могу переехать. У мамы на это нет денег. Она прачка.

— Ну, тогда тебе лучше поскорее научиться, как постоять за себя, — сказал старик. — Если не сумеешь, однажды очнешься со спущенными штанами и дыркой в заднице размером с хорошую тарелку.

— Они действительно сделали бы такое?

— Мимо не прошли бы, — сказал старик. — Лучше поучись давать сдачи.

— Вы могли бы меня научить?

— Научить чему?

— Драться.

— Не могу. Мне приходится штаны поддерживать. Раздобудь себе хорошую палку.

— Но вы можете меня научить.

— Я не хочу, парень. У меня круглосуточная работа — дышать не останавливаясь. Мне почти восемьдесят долбаных лет. Мне еще пять лет назад полагалось червей кормить. Послушай-ка. Ты лучше держись подальше отсюда, ну а если не сможешь… Тогда удачи тебе, малец.

Придерживая штаны одной рукой, старик зашаркал прочь. Марвин с минуту провожал его взглядом, а потом побежал. Его план был простым: выжить в течение этой недели, потом наступит лето, школе конец, и он будет оставаться в квартире и не станет выходить, пока осенью занятия не начнутся снова. К тому времени он, может быть, придумает новый план.

Он надеялся, что за это время парни потеряют интерес к тому, чтобы лупцевать его, а может, вообще погибнут каким-нибудь страшным образом или переедут отсюда. Начнут работать, хотя он прекрасно понимал, что работу они уже выбрали — профессиональных головорезов.

Матери он сказал, что упал. Она поверила. Она была слишком занята тем, чтобы добывать еду, и ей некогда было раздумывать над его словами, а он не хотел, чтобы она знала правду. Он не хотел, чтобы она знала, что он не может постоять за себя, что он — ходячий мешок для отработки ударов. К тому же она не слишком заморачивалась его проблемами. У нее появилась работа, а теперь еще и любовник, маляр. Маляр был высоким, неуклюжим типом, который приходил, смотрел телевизор, пил пиво, а потом ложился в постель с его матерью. Иногда, когда Марвин спал на диване, то слышал их возню в спальне. Он не мог припомнить, чтобы слышал что-то подобное, когда его отец был жив, и не знал, что вообще думать об этом. Когда возня становилась слишком громкой, он накрывался подушкой и пытался заснуть.

Летом он увидел онлайн-рекламу о том, как накачать тело, и заказал себе DVD. Он начал отжиматься от пола, делать приседания и другие упражнения. Денег на гантели, которые рекомендовал DVD, у него не было. Сам диск стоил ему всех денег, что он накопил, пять центов здесь, четвертак там. Мелочь, которую мать ему давала. Но он решил, что если его сбережения позволят ему избежать траха в зад, это окупит каждое пенни.

В своих занятиях Марвин был последователен. Он отдавался им полностью, и довольно скоро его мать сказала, что он выглядит крепче. Марвин тоже так думал. У него действительно появились мускулы. Руки стали узловатыми, живот плоским, окрепли бедра и голени. Сейчас он мог ударить и коротким прямым, и кроссом. Он нашел онлайн-руководство, как это делать. Дальше он планировал поработать над апперкотом и, может, над боковым, но пока овладел прямым и кроссом сверху.

— Хорошо, — сказал он зеркалу. — Пусть приходят. Я готов.

Осенью после первого школьного дня Марвин пошел домой тем же путем, что и в тот судьбоносный день, когда его избили. Он не мог понять своего отношения к тому, что делает. С одной стороны, он надеялся никогда их больше не увидеть, с другой — чувствовал себя сильнее, чувствовал, что сможет постоять за себя.

Марвин сунул руку в карман и пощупал лежавшие там деньги. Не так уж много. Доллар с небольшим разменной монетой. И он надел рюкзак на спину. Может, они захотят его отобрать. Надо не забыть снять и отложить рюкзак в сторону перед дракой. Чтобы никаких помех.

Когда он оказался на том месте, где все произошло, там никого не было. Он отправился домой, чувствуя легкое разочарование. Ему хотелось бы столкнуть их головами.

На третий день после школы он получил свой шанс.

На этот раз их было только двое: Жесткое Пузо и один из хорьков, который был с ним и в прошлый раз. Когда они заметили его, Жесткое Пузо улыбнулся и быстрым шагом направился к Марвину. Хорек семенил следом в надежде подобрать объедки.

— Вот так, — сказал Жесткое Пузо, подойдя ближе. — Помнишь меня?

— Да, — сказал Марвин.

— Не слишком-ты умен, пацан, да? Я думал, ты уже свалил отсюда. Думал, у меня не будет шанса снова тебе навешать. Тот старикан, чтоб ты знал, подцепил меня неожиданно. А так я мог бы пинать его в задницу с понедельника до следующего воскресенья.

— Ты не можешь избить меня, не говоря уже о нем.

— О, во как, за лето ты отрастил себе пару яиц.

— Большую пару.

— Большую пару, ха. Спорим, что я смогу отобрать у тебя этот рюкзак и заставить поцеловать мои «найки». Я могу заставить тебя поцеловать меня в зад.

— Я собираюсь надрать тебе зад, — сказал Марвин.

Выражение лица громилы изменилось, и после этого Марвин уже ничего не помнил.

Он пришел в себя, когда Жесткое Пузо наклонился над ним, говоря:

— Теперь целуй. И губами, взасос. Немножко поработать язычком тоже будет неплохо. Не сделаешь этого — Пого, вот он, достанет свой нож и отрежет тебе конец. Слышал меня?

Марвин посмотрел на Жесткое Пузо. Тот спустил штаны и наклонился, упираясь ладонями в колени, его анус подмигивал Марвину. Хорек рылся в рюкзаке Марвина, расшвыривая вещи налево и направо.

— Лижи или отрежем, — сказал Жесткое Пузо.

Марвин кашлянул, сплевывая кровь, и попытался отползти.

— Лижи, — сказал Жесткое Пузо. — Лижи, пока я кайф не словлю. Давай, пацан. Попробуй говно на вкус.

Взлетела чья-то ступня и врезала Жесткому Пузу между ног, ударив по яйцам с таким звуком, с каким бобры лупят хвостами по воде. Жесткое Пузо завопил и воткнулся головой в землю, словно пытаясь сделать стойку на голове.

— Никогда не делай этого, парень, — сказал чей-то голос. — Лучше пусть тебе глотку перережут.

Это был старик. Он стоял рядом с ними. На этот раз он не поддерживал штаны рукой. Теперь у него был пояс.

Пого пошел на старика и сделал широкий замах правой. Старик, казалось, даже не пошевелился, но каким-то образом нырнул под удар, а выпрямившись, продемонстрировал Марвину апперкот, который он так и не отработал. Удар пришелся Пого под самый подбородок, раздался хруст, и Пого, хорек, казалось, на миг лишился головы. Она подскочила вверх на его шее, словно та была резиновой. Слюна полетела изо рта Пого во все стороны, и он, отрубившись, комом тряпья упал на бетон.

Старик, раскачиваясь, стоял над Жестким Пузом, который, опираясь на ладони и колени, пытался встать. Его штаны были спущены до щиколоток. Старик пару раз пнул его между ног. Удары не были чрезмерно сильными, но ему хватило. Жесткое Пузо вывалил кусок дерьма и рухнул физиономией вниз.

— Тебе подтереться надо, — сказал старик. Но Жесткое Пузо не слушал. Он лежал на бетоне, тихонько взрыкивая, как грузовик, который пытается завестись.

Старик повернулся и посмотрел на Марвина.

— Я думал, что уже готов, — сказал Марвин.

— Ты к «готов» еще и близко не подошел, парень. Если можешь идти, пойдем со мной.

Марвин мог идти, но с трудом.

— Уверенность в тебе где-то есть, — сказал старик. — Я это сразу увидел. Но оснований для нее у тебя нет.

— Я тренировался.

— Да, конечно, только плавать на суше не то же самое, что залезть в воду. То, что ты научился делать, — это все по воздуху, а вот с партнером — это уже другое дело, но такая учеба не дается даром. Если бы я не проходил мимо, ты уже вылизывал бы чью-то задницу и называл бы ее мороженым. Я вот что тебе скажу, сынок. Никогда этого не делай. Только если это попка какой-то дамочки и тебя пригласили попробовать. Если кто-то хочет заставить тебя сделать это, ты раньше должен умереть. Сделаешь это один раз, и до конца дней твоих у тебя во рту будет вкус дерьма.

— Я думаю, это лучше, чем быть мертвым, — сказал Марвин.

— Не, ни то, ни это не лучше. Я тебе расскажу. Когда-то у меня был маленький пес. Натуральная кроха, но бойцовское сердце размером с целую прерию. И вот мы с ним ходили гулять. Однажды идем, гуляем — кстати, недалеко отсюда, — и вдруг из мусорника высовывается морда немецкой овчарки. Крутой, злобный, опытный пес — и эта овчарюга бросается на моего малыша. Майк его звали. Завязалась лютая драка. Майк не сдавался. Дрался насмерть.

— И он погиб?

— Не. Погибла овчарка.

— Майк убил овчарку?

— Не. Конечно, нет. Я тебя подкалываю. Я врезал овчарке деревянным бруском, который подобрал там же. Но урок здесь вот в чем: делай все, что в твоих силах, но иногда приходится надеяться на то, что кто-то окажется рядом, и на твоей стороне, и с бруском в руках.

— Хотите сказать, что я Майк, а вы человек с бруском?

— Я хочу сказать, что драться ты ни хрена не умеешь. Вот что я хочу сказать.

— А что стало с Майком?

— Сбил его грузовик, за которым он гнался. Он был крутой и смелый, только вот ума ему недоставало. В общем, вроде тебя. Ты, правда, еще не крутой. Другой недостаток — ты не пес. И еще: я уже дважды спасал тебя, так что ты мне кое-что должен.

— И что же?

— Ну, ты же хотел научиться драться, так?

Марвин кивнул.

— А мне нужен спарринг-партнер.

Дом старика находился недалеко от места драки. Это было большое двухэтажное бетонное строение с заколоченными окнами. Когда они подошли к входной двери, старик достал связку ключей и начал открывать один замок за другим. При этом он говорил:

— Держись начеку. Мне приходится быть осторожным, когда я открываю двери, потому что всегда находится козел, который хочет вломиться. Мне доводилось учить таких остолопов не раз и не два. Потому я и держу строительный брусок в баке.

Марвин посмотрел. В большом мусорном баке торчал солидный брус. И кроме бруса, в баке ничего больше не было.

Старик открыл все замки, и они прошли внутрь. Старик щелкнул выключателями, и все залил яркий свет. Потом он вернулся к двери и снова закрыл все замки. Они прошли по узкой прихожей, выйдя на широкое — очень широкое — место.

Там была кровать и открытый туалет у дальней стены, а у противоположной стены длинный стол из планок и несколько стульев. На столе стояла электроплитка, а над столом и немного в глубине — полки с консервированной едой. Там же стоял старинный холодильник, из тех, что овальной формы. Он громко жужжал, почти ныл, как больной ребенок. Рядом со столом находилась раковина, чуть дальше — душ с занавеской, подцепленной на металлическую дугу. Занавеска когда-то была зеленой. Под афишами на стене стоял телевизор, и рядом с ним — несколько мягких стульев, из которых вовсю лез поролон.

В центре помещения располагался боксерский ринг. На ринге — толстый мат, дырки в котором были заклеены строительным скотчем. На выцветших от солнечного света афишах изображены мужчины в трико, застывшие в боксерских или рестлинговых позах. Одна из афиш гласила: «Дэнни Бакка, Икс-мен».

— Это я, — сказал старик.

Марвин повернулся и посмотрел на старика, потом снова на афишу.

— Это я еще до морщин и до больных коленей.

— Вы были профессиональным рестлером? — спросил Марвин.

— Нет, обувью торговал. Ты медленно врубаешься, парень. Хорошо, что я сегодня решил еще раз прогуляться, а то мухи имели бы тебя на обед.

— А почему вас звали Икс-мен?

— Потому что если ты выходил на ринг со мной, тебя можно было вычеркивать из списка. Ставить крестик на твоей фамилии. Черт, думаю, поэтому. Это было так давно, что я уже не совсем уверен. А тебя-то, кстати, как зовут?

— Марвин.

— Хорошо, Марвин, давай с тобой выбираться на ринг.

Старик легко нырнул под канаты. Марвин обнаружил, что канаты натянуты очень туго, и пролезать между ними оказалось сложнее, чем он думал. Уже на ринге старик сказал:

— Дела будут такие. Я собираюсь преподать тебе первый урок, а ты будешь меня слушать.

— О’кей.

— Что я хочу — и я тебе мозги не морочу, — я хочу, чтобы ты ринулся на меня со всей дури. Пытайся бить меня, завалить меня, откусить мне ухо. Что угодно.

— Я не могу травмировать вас.

— Я это знаю.

— Я не говорю, что не хочу, — сказал Марвин. — Я говорю, что не могу. Вы дважды избили типа, с которым у меня были проблемы, и его дружков, а я ничего не мог сделать, поэтому я знаю, что не смогу причинить вам боль.

— Здесь ты прав, паренек. Но я хочу, чтобы ты попытался. Это урок.

— Вы будете учить меня, как защищаться?

— Конечно.

Марвин атаковал в низкой стойке, планируя схватить старика за щиколотки. Старик присел — едва не сел на задницу — и провел быстрый апперкот.

Марвину показалось, что он летит. Потом падает. Огни в зале внезапно превратились в светящиеся пятна. Потом пятна исчезли, и остался сплошной яркий свет. Марвин перевернулся на мате и попытался встать. Глаз у него ужасно болел.

Сидя, он сказал:

— Вы меня ударили.

Старик стоял в углу ринга, облокотившись на канаты.

— А вот не слушай всякую хрень, когда кто-то говорит: «Иди достань меня». Эти глупости приведут тебя к тому, что тебе не понравится. Веди свою игру.

— Но вы же мне сказали это сделать!

— Верно, парень, я сказал. И это твой первый урок. Думай своей головой и не слушай ничьих дурацких советов. Веди, как я сказал, свою собственную игру.

— Да у меня нет своей игры, — сказал Марвин.

— Мы оба это знаем, паренек. Но мы можем это поправить.

Марвин осторожно прикоснулся к глазу:

— Так вы собираетесь меня учить?

— Да, и вот тебе второй урок. Ты должен слушаться каждого мать-его-слова, которое я произнесу.

— Но вы сказали…

— Я знаю, что я сказал, но часть второго урока вот в чем: жизнь полна противоречий самого разного рода.

Было несложно удрать на тренировку, но вот добираться туда — нелегко. Марвин все еще беспокоился о тех подонках. Он вставал рано и говорил матери, что идет потренироваться на школьный стадион.

Дом старика оказался тем, что осталось от старой туберкулезной лечебницы, поэтому он и купил его задешево, где-то в конце Юрского периода, как понял Марвин.

Старик учил его двигаться, наносить удар, делать захват, проводить бросок. Когда Марвин бросал Икс-мена, старик легко приземлялся на мат, быстро поднимался и жаловался на то, что бросок никуда не годился. Когда тренировка заканчивалась, Марвин принимал душ в большой комнате за выцветшей занавеской и шел домой кружным длинным путем, опасаясь наткнуться на подонков.

Спустя некоторое время он начал чувствовать себя спокойнее, поняв, что какого бы расписания шпана ни придерживалась, это не было раннее утро, и не похоже, чтобы это был ранний вечер.

Когда лето кончилось и занятия в школе возобновились, Марвин ходил на тренировки до и после школы, сказав матери, что занимается боксом в молодежном клубе. Мать не возражала. Голова у нее была занята работой и маляром. Он всегда сидел у них, когда Марвин вечером возвращался домой. Сидел, пялился в телевизор и не удостаивал Марвина даже кивка. Просто сидел на мягком стуле для ТВ с матерью Марвина на колене, обхватив ее за талию, а она хихикала как школьница. Тошнилово, приятнее червяка проглотить.

Так и вышло, что дом перестал быть местом, где Марвину хотелось бы быть. Ему нравилось у старика. Ему нравились тренировки. Удары левой, правой, хук, апперкот — по мешку, который повесил старик. И спарринги со стариком, который, когда уставал — что, учитывая его возраст, случалось не слишком быстро, — просто отправлял Марвина в нокдаун, облокачивался на канаты и какое-то время глубоко дышал.

Однажды, когда они уже закончили и сидели на стульях возле ринга, Марвин сказал:

— Так чем же я помогаю в ваших тренировках?

— Ты живое теплое тело, это во‑первых. И еще — у меня скоро бой.

— Бой?

— Ты что, эхо? Да. У меня скоро бой. Каждые пять лет мы деремся с Хесусом Бомбой. В канун Рождества.

Марвин молча посмотрел на него. Старик ответил взглядом, сказав:

— Думаешь, я слишком стар для этого? Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Смогу я надрать тебе задницу, парень?

— Любой сможет надрать мне задницу.

— Ладно, здесь ты прав, — сказал старик.

— Почему каждые пять лет? — спросил Марвин. — И почему именно этот тип Хесус?

— Может, позже я тебе расскажу, — сказал старик.

Дома все складывалось паршиво.

Марвин ненавидел маляра, а маляр ненавидел его. Мать любила маляра и всегда принимала его сторону. Что бы Марвин ни делал, маляр старался его оговорить. Мусор Марвин выносил слишком медленно. В школе учился недостаточно хорошо, хотя сам маляр, кроме детсадовского, никакого другого образования не имел. Маляра все не устраивало, и когда Марвин пожаловался матери, она поддержала маляра.

Маляр ни в чем не походил на отца, абсолютно ни в чем, и Марвин его ненавидел. Однажды он сказал матери, что с него хватит. Или он, или маляр.

Она выбрала маляра.

— Что ж, надеюсь, этот жуликоватый сукин сын маляр сделает тебя счастливой, — сказал он.

— Где ты научился таким словам? — спросила она.

Многому он научился у старика, но вместо этого сказал:

— У маляра.

— Неправда, — сказала мать.

— Правда.

Марвин сложил свои вещи в чемодан, который принадлежал маляру, и вышел из дома. Он ждал, что мать выбежит за ним, но она даже не вышла. Только крикнула, когда он выходил на улицу:

— Ты уже вполне взрослый. У тебя все будет в порядке.

Он добрел до дома старика. Там он встал в дверном проеме с чемоданом в руках. Старик посмотрел на него, кивком указал на чемодан и спросил:

— И что ты делаешь с этим дерьмом?

— Меня вышвырнули из дома, — сказал Марвин. Не совсем правда, но он примерно так это воспринимал.

— И ты намерен остаться здесь? Ты на это нацелился?

— Пока не встану на ноги.

— На какие такие ноги? — сказал Икс-мен. — Работы у тебя нет. У тебя ни хрена нет. Ты как бродяга долбаный.

— Да, — сказал Марвин. — Ну ладно.

Он развернулся, думая, что, может, стоит пойти домой, поцеловать кого-нибудь в задницу, может, сказать маляру, что он хороший мужик и все такое. Он уже направлялся к двери, когда старик сказал:

— И куда ты, твою мать, намылился?

— Ухожу. Вы же этого и хотели, нет?

— Разве я это сказал? Сказал хоть что-то в этом роде? Я лишь сказал, что ты как бродяга. Я ничего не говорил насчет «убирайся». Иди сюда. Дай мне свой чертов чемодан.

Прежде чем Марвин успел что-нибудь сделать, Икс-мен схватил чемодан и направился вдоль по коридору к большой комнате. Марвин смотрел ему вслед: крепкий, лысеющий седой старикан с кривыми ногами, слегка прихрамывающий на ходу.

Однажды вечером они смотрели рестлинг по ТВ, и старик, высосав свои шесть банок пива, сказал:

— Дерьмо все это. Кодла долбаных накачанных акробатов. Это не рестлинг. Это даже не бокс и уж точно не драка. Киношка — типа того. Когда мы были в рестлинге, мы делали все всерьез. А эти толстозадые пидоры не отличат захват запястья от захвата собственного члена, когда решат подрочить. Посмотри на это дерьмо. Этот стоит и ждет, пока тот залезет на канаты и прыгнет на него. А это — что это за удар? Если бы это был настоящий удар, то пидор уже был бы мертв, получив такой подарок в горло. А он просто шлепнул противника по верхней части груди, и все. Членососы.

— А когда вы занимались рестлингом, где это было? — спросил Марвин.

Старик выключил телевизор.

— Не могу больше смотреть эту срань… Где я занимался рестлингом? Катался повсюду во время Великой депрессии. Десять лет провел на рельсах, ездил из города в город, смотрел, как мужики демонстрируют рестлинг на ярмарках, и начал подучиваться. Когда мне было пятнадцать, я сказал, что мне восемнадцать, и они запросто мне поверили, глядя на мою уродливую морду. Я к чему веду: ну кто же подумает, что мальчишка может быть таким уродом, понимаешь? Так что к концу Великой депрессии я выступал в рестлинге повсюду. Дай подумать, сейчас 1992‑й, так что занимаюсь я этим уже порядочно. Началась война, меня не взяли на фронт из-за грыжи. А я затягивал эту заразу полосами из простыней — и опять рестлинг. Если бы мне позволили, я бы япошек штабелями складывал. Сейчас-то время от времени приходится останавливаться, когда кишки начинают выпирать и лезут в мошонку. Я скрещиваю ноги, втягиваю их внутрь, засовываю на место, подтягиваю свои подвязки и продолжаю драться. Я бы и на войне делал то же самое, но они были слишком строги на сей счет. Сказали: это будет проблема. Так что япошек я не убивал. Ни япошек, ни немцев, ни венгров, ни марсиан. Я могу убить любого, кого против меня поставят. Конечно, с одной стороны, я рад, что так вышло. Нехорошо убивать человека. Но эти сучьи дети сами ведь напрашивались. Уж не знаю насчет венгров или марсиан, но остальные сволочи — точно.

Я учился драться жесткими ударами. Время от времени находились ребята, у которых я мог что-то перенять. Кое-какие япошкины трюки и всякое такое. Родичи у меня в Мексике. И когда мне перевалило за двадцать, я поехал туда и стал драться за деньги.

— Рестлинг? Это же показуха!

Старик посмотрел на Марвина так, что у того внутри все кишки забулькали.

— Это вот те устраивали цирк и показуху, а то были мы. Мы делали реальные вещи. Удары руками и ногами, захваты и броски. Посмотри сюда.

Старик задрал рукав своего свитера. На руке была отметина, похожая на след автомобильной шины.

— Видал? Хесус укусил меня. Я взял его в захват, а он меня укусил. Подлюка. Ясное дело, я сделал бы то же самое. В любом случае он из-за этого и проиграл. У него был такой прием — он называл его Бомба, откуда и кличка взялась. Хватал тебя медвежьей хваткой, спереди или сзади, и втыкал головой в мат. Когда с тобой проделают такое разок-другой, тебе покажется, что у тебя уши на заднице. Это было кое-что. У меня свой прием: шаг-через-ногу — захват голеней и замок на шее. Это был мой прием, моим он и остается.

— Вы его проводили на Хесусе?

— Не-а. Он провел на мне Бомбу. А после Бомбы я думал, что я в Африке трахаю гориллу. Не мог отличить свой член от свечного фитиля.

— Но вы все еще деретесь с ним?

— Не победил его ни разу. Пробовал все захваты, все приемы, все психологические увертки, которые знаю, — и ничего. Это всё женщина. Фелина Вальдес. Она меня заворожила, играла мной, сглазила, подсвистывала беззвучно, как собачке. Все, чем только можно заморочить голову, она валила на меня.

Марвин не понял ничего из сказанного, но промолчал. Он допил свой стакан чая, пока Икс-мен допивал еще одну банку пива. Он знал, что старик вернется к этой теме. С ним всегда так бывало.

— Давай-ка я расскажу тебе о Фелине. Черноглазая дива, гладкая, темная кожа. Священник увидит такую на улице, придет домой и глотку себе перережет[50]. Когда я первый раз ее увидел, эта вязанка динамита была в синем платье — настолько обтягивающем, что можно было пересчитать волосы у нее между ног.

Она была в толпе, которая пришла посмотреть рестлинг. Сидела в первом ряду, скрестив ноги, а платье ползло вверх по ноге как змея, и мне было хорошо видно. Хотя и не видел сам каньон с кустарником, но видел все, что располагалось поблизости. Я пялился на эту бабу, и тут меня едва не убил рестлер, которого звали Янки Джои. Этот парень из штата Мэн выдернул из-под меня ноги, врезал мне головой и стал проводить удушающий прием. Я едва сумел выбраться из захвата, облапил его и провел бросок, а потом мой шаг-через-ногу — захват голеней и замок на шее. Скажу тебе всерьез: ты проживаешь время, бэби. Прошлое, будущее и в конце смотришь на собственную могилу. Он спекся.

Не успел я оглянуться, куколка в синем платье уже скользит рядом со мной, держит меня за руку, и, парень, с той самой минуты я был конченым человеком. Она знала больше трюков с членом, чем фокусник с колодой карт. Я думал, она меня прикончит, но решил, что это не худший способ умереть. Ты слышишь, что я говорю?

— Да, сэр, — сказал Марвин.

— Для молодого пацана нехороший разговор, нет?

— Нет, сэр, — сказал Марвин.

— Ладно, хрен с ним. Тебе почти восемнадцать. Уже должен знать насчет киски.

— Я знаю, что это такое, — сказал Марвин.

— Нет, парень. Ты говоришь так, словно знаешь, где она, а не что она такое. Я в ней потерялся с головой. Я мог бы позволить этой дамочке вставить мои яйца в тиски и крутить до упора. Она стала приходить на все мои бои. И я довольно быстро заметил: если я выступал классно, выигрывал с большим разрывом, то и любились мы тоже классно. Если бой был средненьким, то и в постели тоже. Я врубился. Она была не так влюблена в меня, как в хорошую драку и мой финальный прием: шаг-через-ногу. Она заставила меня научить ее этому приему. Однажды я позволил ей провести его на мне, и, парень, даю слово, на последнем захвате мне внезапно стало жалко всех, на ком я его проводил. Мне пришлось напрячься, чтобы высвободиться, как на матче, потому что никакой пощады она мне не давала. Но это была не слишком дорогая цена за весь перепихон, что мне доставался, — а потом все полетело к черту.

Хесус победил меня. Сбросил на меня Бомбу. Очнулся я за пределами ярмарки, лежа на траве — и меня кусали муравьи. Фелина исчезла. Она ушла с Хесусом. Забрав мои деньги и оставив меня ни с чем, кроме искусанных муравьями яиц.

— Похоже, неглубокая дамочка.

— Как блюдце, парень. Но с тех пор как она меня околдовала, я уже не мог высвободиться. Скажу тебе так: это как стоять на рельсах ночью, и ты уже видишь приближающийся поезд, свет скользит по рельсам, а ты не можешь отойти в сторону. Все, что ты можешь делать, — это стоять там и ждать, пока он на тебя налетит. Однажды, когда мы еще были вместе, то гуляли по Мехико, где у меня намечалась пара боев, и она увидела парня с деревянной клеткой, полной голубей, штук шесть или семь у него было. Она заставила меня купить всех, как будто собиралась забрать их с собой в Штаты. И вот что она сделала — принесла их в наш номер в отеле. Нам пришлось проносить их тайком. Она поставила клетку на край стола и смотрела на птиц. Я давал им крошки хлеба, ты же понимаешь, есть-то им надо, я чистил клетку и думал: эта девочка чокнутая любительница птиц. Потом я пошел принять душ, а ее просил заказать ужин.

В душе я проторчал долго. Погадил и побрился, принял хороший горячий душ. А когда вышел — вот она, сидит за столом-каталкой, на каких привозят заказы, и ест жареного цыпленка. Ни меня дождаться, ни «буууу» сказать. Такая она и была. Все, что о ней можно сказать. Но тут я узнал кое-что еще. Я посмотрел на клетку с птицами, и все они были мертвы. Я спросил: «Что случилось с голубями?», и она в ответ: «Они мне надоели».

Я подошел посмотреть — у них у всех были свернуты шеи.

— Но зачем? — спросил Марвин.

Старик наклонился, приложился к пиву, и заговорил не сразу:

— Не знаю, парень. Прямо тогда мне надо было побросать все свое барахло в сумку и дергать к чертовой матери оттуда. Но я этого не сделал. Это как то, что я тебе рассказал про стояние на рельсах. О Боже, парень! Ты бы ее видел. Никогда ничего подобного не было, и я просто не мог ее оставить. Это как поймать самую красивую рыбу в мире, а кто-то тебе говорит: «Отпусти», а ты думаешь только о том, как ты эту штуку поджаришь и уложишь на блюдо с рисом. Только на самом деле все это не так. Трудно найти подходящие слова. А потом, как я уже говорил, она ушла с Хесусом, и каждый день мое сердце сгорало по ней. Умом я понимал, что мне повезло, что я от нее избавился, но сердце отказывалось слушать. Я даже не виню Хесуса за то, что он сделал. Как он мог не хотеть ее? Она принадлежала любому, кто мог вдавить противника в мат. Я и он, мы больше никогда ни с кем не дрались, только друг с другом. Каждые пять лет. Если я выиграю, то получу ее назад. Я знаю это. Он знает это. И Фелина знает. Он выигрывает, она остается с ним. До сих пор она с ним. Это лучшее, что ему досталось. Мне надо бы забыть про все это, парень, но я не могу.

— Она действительно настолько околдовывает?

— Она околдовывает круче любой ведьмы. Она как красное яблоко с червяком внутри. С тех пор как эта женщина связалась с Хесусом, он бросил жену, двое его детей погибли в пожаре, пока его не было, а Фелина родила двух детей, и оба умерли в течение недели. Время от времени такие вещи случаются. Он оставил ее при себе, потому что у нее власть, парень. Она может держать тебя у своего бедра, она неотвязна, как рак печени. От этой суки уйти невозможно. Она дает тебе уйти — и ты все равно жаждешь ее, как пьяница стопку.

— То, как вы рассказали о пожаре и детях Хесуса, двух младенцах, которые умерли… Это звучало как…

— Так, словно я не верю, что пожар был случайным? Что дети умерли естественным образом? Да, парень. Я думал об этой клетке с голубями. Я думал о том, как она подрезала мне волосы, и о том, что с ней всегда была маленькая коробочка, которую она держала в сумке. Я видел, как она завязывала волосы узелками и сделала пару ершиков для чистки трубки. О, черт. Мне начинает казаться, что я чокнулся.

Марвин помотал головой:

— Нет. Нет, я так не думаю.

— Ну, тогда ладно. Должно быть, она действительно напустила на меня порчу. Я где-то читал, что люди, знающие заговоры, могут взять прядь твоих волос, использовать их при заговоре и этим могут привязать тебя. Я об этом читал.

— Мало ли кто что напишет, — сказал Марвин.

— Я знаю, парень. Я знаю, как это все звучит. И днем я думаю, что такие мысли — чушь собачья, но наступает ночь или раннее утро, когда свет только-только начинает пробиваться, и я во все это верю. Думаю, я всегда верил в это. Я думаю, она меня околдовала. Ничем больше не объяснить, почему я хочу эту лживую, коварную убийцу детей и голубей, поджигательницу, сучку вернуть назад, так ведь?

— Нет, сэр, — сказал Марвин и спустя секунду добавил: — Она ведь уже довольно стара, не так ли?

— Конечно, стара. Ты думаешь, время стоит на месте? Она уже не та, что прежде. Но и я тоже. И Хесус. Но вот мы с ним, он и я, и только одному из нас достается эта женщина, и до сих пор она всегда доставалась ему. Все, что я хочу, — это вернуть ее, быстро умереть и быть похороненным по-гречески. Так я получу приз, но не буду к нему привязан.

— А что такое похороны по-гречески?

— Так хоронили героев вроде Геркулеса. Когда герой умирал, его клали на груду поленьев и прочего и сжигали тело, позволяя дыму подниматься к небесам. Куда лучше, чем быть закопанным в землю или поджареным в какой-то печи, когда твой прах потом соскребают в мешочек. Или провести свои последние дни с этой женщиной, хотя именно это я и пытаюсь сделать.

— Хесус и Фелина живут здесь, в городе? — спросил Марвин.

— Они нигде не живут. У них автотрейлер. И кое-какая пенсия. Как у меня. Мы с Хесусом не только рестлингом занимались, но и работали на разных работах. На рестлинге много не заработаешь, особенно если это подпольный рестлинг, так что нам капает небольшая денежка из социального страхования, слава Богу. Вот на трейлере они и разъезжают туда-сюда. Он тренируется и каждые пять лет приезжает в этот город. Каждый раз, когда я его вижу, у него прямо в глазах читается: ну победи же на этот раз и забери эту сучку. Но он всегда дерется как медведь, и я не могу одержать над ним верх.

— А если победите, вы уверены, что она уйдет с вами?

— Со мной или с ним, вариантов нет. Нет никого другого. Я или он. Она решила именно нас высосать досуха и превратить нашу жизнь в сплошное несчастье.

— А бросить все это вы не можете? — спросил Марвин.

Икс-мен рассмеялся. Это был мрачный смех, как будто умирающий наконец-то понял старый анекдот.

— Хотел бы, парень, и если бы мог, бросил бы.

Они пошли тренироваться, готовясь к бою.

Икс-мен говорил:

— Вот что делает Бомба Хесус. Он идет на тебя, и ты оглянуться не успеваешь, как уже оказываешься на жопе, потому что он хватает тебя вот так или вот так. И потом проделывает вот это. — И так далее.

Марвин делал, что ему говорили, — обрабатывал приемы Хесуса. И каждый раз, когда пытался провести прием, он проигрывал. Старик крутил его, бросал, брал в замок, наносил удар (слегка), и даже когда Марвину стало казаться, что он уже неплохо все понял, Икс-мен в конце концов одурачивал его и выныривал из захвата, из которого, как думалось Марвину, не выскользнул бы и смазанный маслом хорек. А Икс-мен стирал пот с лица полотенцем.

— Хесус так это делает? — спрашивал Марвин после нескольких попыток провести прием, которому он обучался.

— Да, — отвечал старик, — только он делает это лучше.

Так продолжалось месяцами, и все ближе становился день, когда Икс-мен и Бомба Хесус должны будут сойтись в бою. А Марвин так сконцентрировался на тренировке, что даже забыл о шайке подонков.

Но однажды Марвин выходил из магазина в двух кварталах от дома старика, неся пакет с молоком и ванильным печеньем, — тут-то и появился Жесткое Пузо. Он заметил Марвина и начал переходить улицу, вынимая руки из карманов и улыбаясь.

— Ну-ну, — сказал Жесткое Пузо, подойдя к Марвину. — Готов поспорить, ты обо мне уже забыл, верно? Как будто я решу не сводить счеты. Но сегодня здесь нет этого ископаемого, который бы тебя защитил.

Марвин поставил пакет на землю.

— Я не нарываюсь на неприятности.

— Что не значит, что ты их не поимеешь, — сказал Жесткое Пузо, стоя прямо напротив Марвина. Марвин действительно ничего не планировал — даже не думал об этом, — но когда Жесткое Пузо придвинулся ближе, он провел взрывной прямой левой, попав противнику прямо по носу. Жесткое Пузо рухнул, словно его огрели бейсбольной битой. Марвин поверить в это не мог, просто не мог поверить, что его удар стал настолько сильным и точным. И там, в тот момент он понял, что между ним и Жестким Пузом все кончено, потому что он больше не боится. Он поднял пакет и зашагал к дому старика, оставив Пузо в отключке.

Однажды ночью, когда в школе начались каникулы в честь Дня благодарения, Марвин проснулся. Он спал на боксерском ринге, укрывшись одеялом, и увидел свет у кровати старика. Старик сидел на краю, согнувшись и вытаскивая картонные коробки из-под кровати. Извлекая оттуда один журнал за другим, он разложил их на кровати и принялся рассматривать.

Марвин встал, выбрался из ринга и подошел к нему. Старик поднял взгляд.

— Черт, парень. Я тебя разбудил?

— Я сам проснулся. А что вы делаете?

— Смотрю эти старые журналы. Журналы подпольных боев. Их приходилось заказывать по почте. В киосках такие было не купить.

Марвин заинтересованно посмотрел на развороты журнальных страниц. Там было множество фотографий. Хорошо знакомый с афишей на стене, он сразу узнал фотографии Икс-мена.

— Вы действительно были знаменитостью, — сказал Марвин.

— На свой лад, думаю, да, — сказал Икс-мен. — Я вот смотрю на них и начинаю ненавидеть старость. Красавцем я и тогда не был, зато был силен и выглядел лучше, чем сейчас. От молодого меня осталось маловато.

— А Хесус здесь есть?

Икс-мен перелистнул страницу одного из открытых журналов и показал Марвину фотографию коренастого мужчины с черными космами. Грудь была почти такой же волосатой, а бедра — как стволы деревьев.

Икс-мен ухмыльнулся.

— Я знаю, что ты думаешь: пара таких рыл, как я и Хесус, какую любовь мы можем вызвать? Может, Фелина и не была первосортной мохнаткой, как я о том рассказывал?

Старик прошел к голове кровати и вытащил из-под низа небольшую картонную коробку. Затем поставил ее на кровать между ними, откинул крышку и стал рыться в куче пожелтевших фотографий. Потом вытащил одну. Она слегка потускнела, но выглядела достаточно четкой. Женщине на ней было двадцать с небольшим. Фото сделано крупным планом — и она действительно была нокаутирующей. Черные волосы, высокие скулы, полные губы, черные как бездонный колодец глаза, которые просто выпрыгнули с фото, приземлившись где-то в затылочной части мозга Марвина.

Там были и другие ее фото, и он показал Марвину их все. В полный рост и крупные планы, и фото ее задницы, сделанные незаметно для нее. Она действительно сказочно выглядела.

— Сейчас, конечно, она не такая, но иногда в ней просыпается прежняя Фелина. Я вот что собираюсь сделать, парень. Я соберу все эти фото в одну кучу и сожгу их, а потом пошлю словечко Хесусу, что он может забыть про матч. Фелина принадлежит ему до конца времен. Я каждые несколько лет собираюсь именно так и сделать, но не делаю. Знаешь, что мне однажды рассказал Хесус? Что она любит ловить мух. Берет стакан и накрывает муху, потом пропускает через нее иголку с ниткой. И так нанизывает их на нитку, одну за другой. Целую кучу. На конце нитки завязывает узел, первую муху кнопкой прикрепляет к стене и смотрит, как они пытаются летать. Да, шлепнуть муху — одно дело. Но это… Я просто не врубаюсь, парень. И зная это, я не должен быть с ней. Но не так оно получается… Я тебе вот что скажу: иди-ка ты спать. А я выключу свет — и тоже на боковую.

Марвин залез под свое одеяло, поправил подушку под головой.

Когда он посмотрел в сторону старика, тот все еще сидел с включенным светом и картонной коробкой на коленях. Держал в руках фотографию и смотрел на нее так, словно это было тисненое приглашение на Второе Пришествие.

Когда Марвин начал отключаться, все, о чем он мог думать, были эти мухи на нитке.

На следующий день старик не стал будить его на утреннюю разминку, и когда Марвин наконец открыл глаза, почти наступил полдень. Старика нигде не было видно. Он встал и пошел к холодильнику попить молока. На дверце висела записка.

НЕ НАЕДАЙСЯ. Я ПРИНЕСУ БЛАГОДАРЕНИЕ.

Марвин не хотел проводить День благодарения с матерью и маляром, так что он вообще о нем не думал. С тех пор как мать выбросила его из головы, он выбросил из головы все праздники. Но сейчас, когда он подумал о них, то надеялся, что маляр подавится индюшачьей костью.

Он налил себе стакан молока и, сев в кресло, принялся неспешно его потягивать.

Вскоре появился старик с пакетом продуктов. Марвин встал и направился к нему.

— Извините. Я пропустил разминку.

— Ничего ты не пропустил. Это мать-его-в душу праздник! Даже кто-то, кому так необходима тренировка, как тебе, должен иметь какой-то отдых.

Старик принялся вытаскивать продукты из пакета. Индюшатина для ланча, нарезанный сыр, батон хорошего хлеба, который не ломают, а режут ножом. И еще банка клюквенного соуса.

— Это не то, что большая индейка для запекания, но, думаю, сойдет, — сказал старик.

Они сделали сэндвичи и сели на стулья, между которыми стоял маленький стол. На нем они разместили тарелки, старик вставил кассету в свой древний видеомагнитофон, и они стали смотреть кино. Черно-белое. Марвину обычно нравились цветные, и он был уверен, что этот фильм будет ему не по вкусу. Он назывался «Ночь и город». О рестлинге. И Марвину он пришелся по вкусу. Даже понравился. Он смотрел и ел свои сэндвичи. И незаметно поглядывал на старика, который жевал, вынув протезы. В тот момент он понял, что любит его так же сильно, как если бы это был его отец.

На следующий день они тренировались вовсю. Мартин окреп настолько, что уже стал серьезным соперником для старика, но все равно победить его Марвину не удавалось.

Утром того дня, когда намечался бой с Хесусом, Марвин проснулся и отправился в магазин. У него были кое-какие деньги, которые время от времени давал ему Икс-мен за участие в тренировках, и он купил кое-какие вещи и принес их домой. Он купил также бутылку мази для растирания и, едва вернувшись, как следует втер мазь в тело старика.

Когда с этим было покончено, старик растянулся на полу, на старом матрасе, и уснул с ходу, как котенок. Пока он спал, Марвин отнес остальное в ванную и сделал кое-какие приготовления. Затем смял пакет и выбросил его в мусор.

Потом сделал то, что велел ему сделать старик. Вынес из встроенного шкафа складные стулья, все двадцать пять, и поставил их у ринга. Один из них он поместил впереди других, у самой арены.

В четыре пятнадцать он негромко позвал старика, разбудив его.

Старик поднялся, принял душ и надел красные борцовские трико и майку со своей фотографией далеких дней молодости. С надписью: ИКС — МЕН.

Это был канун Рождества.

Около семи вечера начал собираться народ. С палочками, в инвалидных колясках, с ходунками, поддерживая друг друга, а пара человек шли без посторонней помощи. Они просачивались между рядами, а Марвин помогал каждому, рассаживая по стульям. Старик прикупил немного дешевого вина и пива и даже расщедрился на несколько коробок крекеров и подозрительного вида сырных шариков. Все это он расставил на длинном раскладном столе слева от зрительских стульев. Старики, в основном мужчины, набросились на угощение, как стервятники на свежий труп. Марвину приходилось помогать тем из них, кто был уже настолько стар и слаб, что не мог одновременно держать бумажную тарелку и идти.

Марвин не видел никого, кто, по его мнению, мог бы быть Хесусом и Фелиной. Если одна из четырех имевшихся в наличии женщин была Фелиной, она давно утратила даже следы сексапильности, а если любой из мужчин был Хесусом, Икс-мен отымел бы его, сложив как оригами. Но, конечно, ни один из них Хесусом не был.

Около восьми часов раздался сильный стук в дверь, и Марвин пошел, чтобы открыть ее, а открыв, узнал Хесуса. На нем был темный халат с красной отделкой, распахнутый на груди, и Марвин мог видеть борцовские трико и голый торс. Там, где на голове еще оставались волосы, они были седыми, как и густая копна волос на груди, сбитых, словно причудливое птичье гнездо. У него было то же обезьянье сложение, что и на фотографии. Бомба выглядел минимум на десять лет моложе, чем ему было, — двигался он легко и без усилий.

С ним вошла высокая женщина, и ее нетрудно было распознать даже по древним фотографиям. Ее волосы все еще были черными, хотя явно крашеными, и состарилась она приятно, черты лица остались твердыми, а скулы — столь же высоки, как в молодости. Марвин подумал, что, может, она делала пластические операции. Она выглядела как кинозвезда пятидесяти с небольшим лет, которая постоянно работает над своей внешностью. Глаза ее были как два бездонных колодца, и Марвин с трудом удержался на краю и не рухнул в них. На ней было длинное черное платье с черной же накидкой, изящно наброшенной на плечи. Меховая накидка на первый взгляд выглядела первосортно, но на второй взгляд можно было заметить следы опрелости, как у животного с паршой.

— Я пришел бороться, — сказал Хесус.

— Да, сэр, — сказал Марвин.

Женщина улыбнулась Марвину, и ее зубы были белыми, великолепными и выглядели такими же настоящими, как его собственные. Ни слова не было произнесено, но он каким-то образом понял, что должен взять ее накидку, что и сделал. Затем последовал за ней и Хесусом, и, глядя на походку Фелины, Марвин почувствовал, что сексуально возбудился. Она была просто поразительна, учитывая ее возраст, что напомнило ему старую легенду, которую он читал, о суккубе, женском духе, который охотится на мужчин, сексуально истощает их и забирает их души.

Когда Фелина проплыла скользящей походкой и старик увидел ее, он изменился в лице. Он покраснел и выпрямился. Он принадлежал ей.

Марвин унес накидку Фелины и повесил ее в шкафу. Запах, который шел от нее, был сладким и соблазнительным. Он подумал, что это запах духов, но знал, что по большей части этот запах — ее собственный.

Хесус и Икс-мен пожали руки и улыбнулись друг другу, но Икс-мен не мог оторвать глаз от Фелины. Она прошла мимо них, словно не замечая их присутствия, и без всяких указаний села на стул, стоявший впереди остальных.

Старик подозвал Марвина и представил его Хесусу.

— Этот парнишка мой протеже, Хесус. Вполне неплох. Может, как я в самом начале, если бы у меня еще была сломана нога.

Оба борца рассмеялись. Смеялся даже Марвин. Он понимал, что это рестлинговый юмор и что, по сути, он удостоился серьезного комплимента.

— Думаешь побить меня в этом году? — спросил Хесус. — Мне иногда кажется, что ты не стараешься всерьез.

— О, я стараюсь, будь спокоен, — сказал Икс-мен.

Хесус продолжал улыбаться, но его улыбка словно застыла, когда он заговорил:

— Ты побеждаешь, и она уходит с тобой, ты это знаешь?

Старик кивнул.

— Зачем мы продолжаем это делать? — спросил Хесус.

Икс-мен мотнул головой.

— Ну, — сказал Хесус, — удачи. Я серьезно. Но тебя ждет нелегкий бой.

— Я знаю, — сказал Икс-мен.

Было девять часов, когда Икс-мен и Хесус вынули свои зубные протезы и взобрались на ринг, чтобы немного размяться. Половина стульев в зале пустовали, а те, на которых сидели зрители, были разбросаны там и сям как пятна на далматинце. Марвин стоял за канатами в углу старика.

Тот подошел и облокотился на канаты. Один из ископаемых в красных штанах, подтянутых до самых подмышек, проволок свой стул к рингу, царапая по ходу пол. В свободной руке он держал коровий колокольчик. Тяжело дыша, он опустился на стул, поставив колокольчик на колено. Затем вытащил из кармана штанов большие часы и положил их на другое колено. Он казался сонным.

— Когда будем делать то же через пять лет, — сказал Икс-мен Марвину, — бой состоится где-нибудь в пекле, а хронометристом будет сам дьявол.

— Так, ладно, — сказал хронометрист. — Правила старикашек. Раунды по две минуты. Отдых между раундами три минуты. Бой идет, пока не будут выиграны два раунда из трех или пока кто-то не сдастся. Все готовы?

Оба противника сказали, что готовы.

Марвин посмотрел на Фелину. Она сидела, сложив ладони на бедрах. Выглядела женщина самодовольной и самоуверенной как паук, терпеливо ждущий свою муху.

Хронометрист запустил часы большим пальцем левой руки и позвонил в колокольчик, который держал в правой. Икс-мен и Хесус влетели друг в друга со шлепающим звуком, хватая противника за колени, приседая и петляя. А потом Икс-мен выскользнул из этого танца и нанес резкий удар левой. К удивлению Марвина, Хесус пропустил удар над плечом и провел хук по ребрам Икс-мена. Это был солидный удар, и Марвин видел, что Икс-мен почувствовал его силу. Икс-мен оттанцевал назад, и какой-то старикашка из публики издал презрительное «буууу».

— Сам пошел на хрен! — заорал в ответ Икс-мен.

Бомба и Икс-мен снова сошлись. Они вцепились друг другу в плечи, и Хесус попытался коленом ударить Икс-мена по яйцам. Икс-мен смог повернуться и принял удар в бедро, но не между ног. Они вертелись и вертелись по кругу, как два рассерженных любовника в танце.

Наконец Икс-мен обманным движением нырнул к колену Хесуса и взял его в захват, но Хесус крутнулся, перенес одну ногу через голову Икс-мена, согнул ногу под шеей противника и перекатился по мату, схватив руку Икс-мена, оттягивая ее назад, и приподнял таз, чтобы обрушиться на сустав. Раздался звук, словно кто-то переломил палку об колено, и Икс-мен похлопал ладонью по мату. На этом раунд и закончился. Длился он меньше сорока пяти секунд.

Икс-мен проковылял в свой угол, поддерживая руку другой рукой. Он облокотился на канаты. Марвин подставил ему стул.

— Убери, — сказал старик. — Я не хочу, чтобы они подумали, что мне больно.

Марвин убрал стул и сказал:

— А вам больно?

— Да, но этот треск, который ты слышал, просто пузырьки воздуха в моей руке. Я в порядке. Хрен с ним. Поставь стул.

Марвин снова поставил стул, и Икс-мен сел. В противоположном углу Хесус сидел на своем стуле, повесив голову. Он и Икс-мен были похожи на людей, которые не возражали бы, чтобы их пристрелили.

— Я знаю, — сказал Икс-мен. — Это мой последний матч. После него во мне уже ничего не останется. Я чувствую: все, что осталось, словно через ступни вытекает.

Марвин мельком взглянул на Фелину. Одной из лампочек наверху пришел конец. Она лопнула и начала мигать: из темноты к свету и обратно. Марвин на секунду подумал, что вот так, в тени, Фелина выглядит старше и грязнее, а ее густые волосы напоминают клубок змей. Но как следует присмотревшись, понял, что все дело в неверном освещении.

Коровий колокольчик зазвенел. Бойцы немного собрались с силами. Они кружили по рингу, вытянув руки. И потом сцепили пальцы обеих ладоней. Икс-мен внезапно протолкнул свои пальцы вперед, что позволило ему захватить большую часть кисти Хесуса и заставить его приземлиться на мат от резкой боли. Это был простой прием, но он поставил лицо Бомбы прямо напротив колена Икс-мена. Икс-мен ударил коленом с такой силой, что кровь забрызгала и весь мат, и самого Икс-мена.

Все еще держа пальцы Хесуса, Икс-мен отошел на шаг назад и присел на корточки, подтащив Хесуса к своему лицу. Затем Икс-мен высвободил пальцы, и когда Хесус попытался подняться, Икс-мен ударил его в лицо. Это был жестокий удар. Хесус потерял сознание.

Зазвенел коровий колокольчик. Хронометрист отставил его в сторону и пошел к рингу. Взобравшись на него, он присел над Хесусом. На это у него ушло столько же времени, сколько у слепого, который ищет иголку в стоге сена.

Хронометрист опустился на одно колено. Хесус застонал и медленно сел.

Его лицо было кровавым месивом.

Хронометрист осмотрел его.

— Сможешь продолжать? — спросил он.

— Черт, конечно, — сказал Хесус.

— Один — один! — заорал хронометрист и начал медленно двигаться обратно к своему стулу.

Хесус с трудом поднялся и прошел в угол, пытаясь держать голову поднятой. Икс-мен уже сидел на своем стуле, тяжело дыша.

— Надеюсь, я ничего не сломал внутри этого старого пидора, — сказал он.

Икс-мен закрыл глаза и замер, отдыхая. Марвин молчал. Он думал, что старик уснул. Три минуты спустя колокольчик зазвенел.

Хесус громко выдохнул, со скрипом поднялся со стула и спотыкающимися шажками двинулся к центру ринга. Икс-мен вышел навстречу скользящим шагом.

Они обменялись парой ударов, ни один из которых не был более или менее крепким. Удивительно, но старики, казалось, обрели второе дыхание: швыряли друг друга, перекатывались, наносили удары, целили в глаза, — и колокольчик зазвенел снова.

Когда Икс-мен сел на свой стул, то сказал:

— У меня сердце сейчас как трепещущая птичка.

— Вам надо это кончать, — сказал Марвин. — Все это не стоит инфаркта.

— Оно трепещет как птичка не от боя, а от того, что я вижу Фелину.

Марвин посмотрел в ее сторону. Она же смотрела на Икс-мена как щенок смотрит на игрушечную косточку.

— Не покупайтесь на это, — сказал Марвин. — Она зло. Проклятое зло.

— Значит, ты веришь мне?

— Верю. Думаете, эти трубкочистки из ваших волос при ней?

— Откуда мне знать?

— Может, в ее накидке?

— Опять-таки, откуда мне знать? — И тут до старика дошло. Он понял, куда клонит Марвин. — Хочешь сказать, если они у нее и ты до них доберешься…

— Да, — сказал Марвин.

Марвин оставил Икс-мена сидеть в своем углу, а сам кружным путем направился в сторону шкафа. Он открыл его дверцу и стал шарить рукой внутри, делая вид, что занимается самым обычным делом. Он взглянул в сторону Икс-мена, который развернул свой стул, чтобы видеть Марвина.

Коровий колокольчик зазвенел. Оба старых джентльмена снова вышли на бой.

Бой был яростным. Звучные удары в голову и по ребрам, по животу. Вцепляясь друг в друга, пиная противника коленом по яйцам… Хесус даже откусил Икс-мену мочку уха. Кровь разлеталась повсюду. Такой бой казался бы удивительным, будь паре на ринге по двадцать лет и будь они в своей лучшей форме. В возрасте же двух стариков это было просто феноменально.

Сейчас Марвин стоял в углу старика, пытаясь привлечь взгляд Икс-мена, но не напрямую, не явно. Он не хотел, чтобы тот потерял фокус, не хотел, чтобы Хесус нырнул под него и вбил бы старика головой в мат, как флагшток на газоне.

Наконец оба снова сцепились. Они крутились и крутились, дыша тяжело, как два паровоза. Марвин поймал взгляд Икс-мена. И поднял два связанных узелками ершика для чистки трубок — темные волосы в середине каждого узелка. Марвин расплел эти трубкочистки, и волосы полетели, как сдутая ветром темная перхоть, на пол.

Икс-мен шумно выдохнул и, казалось, расслабился.

Хесус нырнул под него. Как коршун, пикирующий на мышь. Не успел Марвин оглянуться, как Хесус уже держал бедра Икс-мена в захвате и поднимал его вверх, в то же самое время нагибаясь, чтобы вогнать Икс-мена головой прямо в мат.

Но Икс-мен крутнулся, зарывшись головой между ягодиц Хесуса, ухватившись за внутреннюю сторону его бедер. Хесус прыгнул назад, но Икс-мен упал на спину, а не на голову. Вместо этого его голова оказалась между бедрами Хесуса, а его беззубые десна зарылись в эти бедра, зажав как в кулаке яйца противника. По толпе пронесся крик.

Хесус завопил. Это был вопль, который проходит вниз по твоему позвоночнику до самого копчика и вцепляется в него. Икс-мен не разжимал челюстей. Хесус крутился и вертелся, пинал и бил противника. Удары приходились по голове Икс-мена, но он не разжимал челюстей. Когда Хесус пытался перекатиться, Икс-мен перекатывался вместе с ним, а его десны по-прежнему сжимали яйца Хесуса.

Некоторые старички повскакивали со стульев, вопя от возбуждения. Выражение лица Фелины не изменилось ни на йоту.

И потом это случилось.

Хесус заколотил обеими ладонями по мату, вопя:

— Время! — И все было кончено.

Старики ушли. Все, кроме Хесуса и Фелины.

Хесус долго стоял под душем. Когда он вышел оттуда, то двигался, сильно хромая. Передняя часть его бедер опухла и потемнела от крови.

Икс-мен стоял, опершись рукой о стул и тяжело дыша.

Хесус сказал:

— Ты же мне чуть яйца не отгрыз, Икс-мен! Я взял одно из твоих полотенец и сунул его в штаны, чтобы остановить кровь. Ну и десны у тебя, Икс-мен. С такими деснами тебе и зубы не нужны.

— В любви и на войне все средства хороши, — сказал Икс-мен. — Кроме того, на кой черт яйца такому старому пердуну, как ты?

— Я тебя понял, — сказал Хесус, но его прежнее поведение разительно изменилось. Он был как птица в клетке, которой открыли дверцу. Он был готов вылететь.

— Она целиком твоя, — сказал Хесус.

Все взоры обратились к Фелине. Она слабо улыбнулась. И взяла Икс-мена за руку.

Икс-мен повернулся и посмотрел на нее. Он сказал:

— Мне она не нужна. — И вырвал ладонь из ее руки. — По-любому, я уже пережил свой член.

Лицо Фелины выражало огромное удивление.

— Ты выиграл ее, — сказал Хесус. — Такое у нас правило.

— Не, — сказал Икс-мен. — Нет никакого правила.

— Нет? — сказал Хесус, и, казалось, можно было видеть, как дверцу клетки захлопнули и закрыли на замок.

— Нет, — сказал Икс-мен. — И еще, Хесус. Я больше этим заниматься не буду.

— Ты не хочешь ее? — спросил Хесус.

— Нет, — сказал Икс-мен, глядя на Фелину. — Это худу[51], что ты проделывала с ершиками для трубок. Мой пацан его порушил.

— Что за хрень ты несешь? — сказала Фелина.

Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

— Убирайся, — сказал Икс-мен. — Вместе с Хесусом. Мы этим больше не занимаемся.

— Ты ее не хочешь? — спросил Хесус.

— Нет. Убирайся. И забери эту суку с собой. Пошли вон.

И они пошли вон. Когда Фелина заворачивала за угол коридора, она приостановилась и оглянулась. Это был взгляд, говоривший: ты владел мной, ты отпустил меня — и ты пожалеешь.

Икс-мен в ответ улыбнулся:

— Вали отсюда, старая сука.

Когда они ушли, старик вытянулся на кровати, тяжело дыша. Марвин подтащил стул и сел рядом. Старик посмотрел на него и рассмеялся.

— Этих узелков в ее накидке не было, верно?

— О чем вы? — спросил Марвин.

— Ее лицо — когда я о них сказал. Она понятия не имела, о чем я говорил. Посмотри на меня, пацан. Скажи мне правду.

Марвин выждал секунду и потом ответил:

— Я купил ершики для чистки трубок и немного ваксы. Срезал пучок своих волос, почернил их ваксой и привязал к ершикам.

Икс-мен заржал:

— Ах ты пронырливый сукин сын!

— Я сожалею, — сказал Марвин.

— А я нет.

— Вы нет?

— Не-а. Я понял кое-что важное. Я долбаный наркоман. Она никогда не имела надо мной больше власти, чем я ей сам давал. Эти ершики и волосы, черт, да она забыла о них, как только их сделала. Для нее это было просто времяпрепровождением, а я сделал из этого черт знает что. Я сам искал оправдания своей влюбленности в женщину, которая не стоит пороха из патрона, который ей следовало бы влепить в жопу. А ей нравилось иметь власть над нами обоими. Может, Хесус тоже это поймет. Может, мы с ним много чего поняли сегодня. Все в порядке, парень. Ты сделал все правильно. Черт, да в глубине души я ведь все это знал, и теперь у меня нет оправданий, и с ней покончено. Как будто кто-то отпустил мою глотку, и я снова могу дышать. Все эти годы, вся эта хрень с Фелиной — это был я сам и моя собственная дурость.

Около семи утра Икс-мен разбудил Марвина.

— Что случилось? — спросил Марвин.

Икс-мен стоял, наклонившись над ним. Потом расплылся в беззубой улыбке.

— Ничего. Сегодня Рождество. Счастливого Рождества.

— И вам тоже, — сказал Марвин.

У старика была майка, которую он держал обеими руками. С надписью «Икс-мен» и фотографией, как на той майке, что была на нем.

— Я хочу, чтобы она была твоей. Я хочу, чтобы ты стал Икс-меном.

— Я не могу быть Икс-меном. Никто не может.

— Я знаю. Но хочу, чтобы ты попытался.

Теперь Марвин сидел. Он взял майку.

— Надень, — сказал Икс-мен.

Марвин стянул с себя свою футболку и, сидя на полу, натянул майку Икс-мена через голову. По размеру она ему подошла. Он встал.

— Но я не приготовил подарка для вас.

— Нет, приготовил. Ты выпустил меня на свободу.

Марвин кивнул.

— И как я смотрюсь?

— Как Икс-мен. Знаешь, будь у меня сын, я был бы счастлив, если он был бы таким, как ты. Черт, еще лучше, если бы он был тобой. Конечно, для этого я должен был бы трахнуть твою маму, но мы не станем об этом говорить. А теперь я пошел спать. Может, позднее мы подберем что-нибудь для рождественского ужина.

Позднее днем Марвин встал, сварил кофе, сделал пару сэндвичей и пошел будить Икс-мена.

Но старик не просыпался. Он был холодным на ощупь. Он умер. На кровати рядом с ним лежали журналы по рестлингу.

— Черт, — сказал Марвин и приставил стул к кровати. Он взял старика за руку. В ней что-то было. Скомканное фото Фелины. Марвин взял его, швырнул на пол и долго держал старика за руку.

Спустя некоторое время Марвин вырвал страницу одного из журналов, встал и приложил ее к электроплитке. Бумага загорелась. Он подошел ближе и держал горящую страницу в одной руке, другой вытаскивая коробку с журналами. Он поджег ее и затолкал под кровать. Пламя стало лизать края постели, потом перекинулось на другие коробки. Загорелись простыни и одеяло. Вскоре горел уже и старик. Запах был как от жареной свинины.

«Как Геркулес, — подумал Марвин. — Он поднимается вверх, к богам».

Марвин, все еще в майке Икс-мена, вытащил из шкафа свою куртку. Комната наполнилась дымом и запахом горящей плоти. Он надел куртку и побрел вдоль коридора. И прежде чем выйти на улицу, он почувствовал, как огонь согревает его спину.

Перевод: Михаил Георгиевич Вершовский

Согнутая ветка

Joe R. Lansdale, "Bent Twig", 2014

Тогда я вернулся с работы вечером, и Бретт, моя рыжая, сидела за столом на кухне. На этой неделе у нее не было ночных смен на дежурствах в больнице, так что я удивился, увидев ее на ногах. В два часа ночи. Я закончил работать ночным сторожем на заводе по производству собачьей еды, в надежде на то, что мой приятель Леонард скоро вернется из Мичигана, куда поехал кого-то ловить по поручению нашего друга Марвина, который нанял его на разовую работу в своем детективном агентстве. Время от времени мы на него работали.

На этот раз мне работы не нашлось, и поскольку у Леонарда другой работы не было, а деньги ему были нужнее, чем мне, работать отправился он. А я временно подрабатывал на заводе собачьей еды. Нормально, но очень скучно. Самым захватывающим из приключений была погоня за крысами, которых я обнаружил в хранилище. Они надгрызали мешки с кормом, отнимали хлеб насущный у ищеек, так сказать. И навсегда поняли, что со мной лучше не связываться.

Я все надеялся, что у Мартина что-нибудь для меня найдется и я смогу уйти с завода, но пока что ничего не было. Но недельная зарплата в бумажнике была.

— И что ты тут делаешь? — спросил я.

— Беспокоюсь, — ответила она.

Я сел за стол рядом.

— У нас же достаточно денег, так?

— Нам многое надо менять. Я о Тилли.

— Вот черт.

— Все не так, как раньше, — сказала Бретт.

Немного из графы А, немного из графы Б, вот что она имела в виду.

Графа А — когда она связалась с клубом байкеров, а потом ее украли, чтобы сделать проституткой, отчасти по делу, поскольку этим она и занималась, отчасти — против ее воли, поскольку ей не собирались за это платить. Мы ее вытащили, я, Бретт и Леонард. Потом она сорвалась и влипла в бытовые неприятности в Тайлере, но с этим ей помогла Бретт, по крайней мере, ухитрилась отсрочить катастрофу. Каждый раз, когда Бретт заговаривала о Тилли, это значило, что ей придется паковать вещи, брать отпуск на работе и отправляться на пару дней, чтобы исправить какую-нибудь глупость, которой можно было избежать с самого начала. Но, поскольку Тилли приходилась Бретт дочерью, я пытался о ней заботиться. Хотя я ей не нравился, и она мне тоже. Но я любил Бретт и пытался поддерживать ее, как мог. Бретт прекрасно знала, каково мне это делать.

— Снова придется на пару дней уехать? — спросил я.

— Может, и побольше.

— Почему это?

— Она пропала.

— Наверное, она уже не первый раз на порошке сидит. Ты же ее знаешь. Смылась, не говоря ни слова, так же и вернется, если только ей деньги не понадобятся или если торнадо жилой вагончик не опрокинет.

— В этом всем нет ее вины.

— Бретт, малышка, вот только не начинай мне рассказывать, какая ты плохая мать.

— Я такая и была.

— Ты сама была молода, и я думаю, что ты отнюдь не все плохо делала. Были определенные обстоятельства, и ты старалась сделать для нее все, что могла. Вся ерунда, в которой она живет, — ее собственный выбор.

— Возможно.

— Но ты не согласна.

— Неважно. Она моя дочь.

— А у тебя есть я.

— Мне позвонила ее подруга, ты ее не знаешь. Зовут Моникой, нормальная девушка. Думаю, у нее голова на плечах получше, чем у Тилли. Она была у нее в прошлый раз, когда я туда зашла. Думаю, она стала бы хорошим примером для моей девочки. Мне казалось, что Тилли начинает приводить дела в порядок, и я постоянно держала связь с Моникой, чтобы быть в курсе. Та позвонила и сказала, что они собирались в кино на вечерний сеанс, в компании девушек. Вот только Тилли не пришла. И не позвонила. А теперь уже три дня прошло. Моника сказала, что когда перестала с ума сходить, то стала тревожиться. Сказала, что парень, с которым жила Тилли, вот он может быть проблемой. Он привык пасти шлюх, и Тилли легко может вернуться к этому. В смысле… ну, у парня еще и кое-какие проблемы с наркотиками, и у Тилли иногда. Он мог с ней поругаться. Он мог попытаться заработать на ней денег, или ввязаться во что-то скверное и втянуть Тилли заодно.

— Моника думает, что он ее дома держит?

— Может, и хуже.

— Я-то думал, он в порядке.

— Я тоже, — сказала Бретт. — Но в последнее время — не очень. Сначала он был просто сказочным принцем, бывший наркоман, взявшийся за ум, а потом вдруг он не хочет выпускать ее из дома, не хочет, чтобы она с кем-то общалась. Не хочет, чтобы она виделась с Моникой. Моника думает, что он сам хочет выбирать, с кем Тилли встречаться.

— Проституция, — сказал я.

Бретт кивнула.

— Ага, иногда такие парни ведут себя именно так. Типа, о тебе заботятся, типа того, что у них были те же проблемы, что у тебя, а потом Тилли вдруг понимает, что она снова на коксе и продает себя, чтобы за него платить. А потом перестает получать за это деньги. Когда он сам все забирает.

— Сутенеры так и делают, держа девок на наркоте и забирая все деньги.

— Ага, — выдохнула Бретт. — Именно. С ней такое уже бывало, и сам понимаешь…

— Ты думаешь, что это могло случиться снова.

— Ага. Думаю.

— Это не имеет значения, поскольку такое нельзя спланировать. Он просто мог сам слететь с катушек и потянуть ее за собой. Получив желаемое, не хочет делиться с остальными и демонстрировать ее окружающим.

— Поначалу он очень даже с удовольствием ее всем демонстрировал, — сказала Бретт. — Хотел, чтобы она одевалась сексуальнее, сходил с ума, если кто-то на нее заглядывался. Она принадлежала ему, но он хотел выставлять ее, и в то же время чтобы никто не смел глядеть на это представление. А потом захотел. Может, когда снова проблемы с наркотиками начались. Я не знаю. И мне плевать. Я просто хочу знать, что она в безопасности.

— И хочешь, чтобы я это выяснил?

— Хочу, чтобы мы это выяснили.

— Тогда давай я для начала съезжу на завод собачьей еды и получу расчет.

— Побыстрее, — сказала Бретт.

— Понимаю, — ответил я. — Но все равно надо.

Странно было начинать выяснять что-то подобное, когда рядом нет Леонарда. В таких обстоятельствах я предпочитал, чтобы он был рядом. Он всегда был мне хорошей опорой. Я считал себя вполне крепким в этой сфере, но никогда не помешает, если рядом друг, который тебе как брат. Просто чтобы быть увереннее.

Тилли жила неподалеку от Тайлера, между нашим домом и Баллоком, в небольшом пригороде. Тайлер, конечно, поменьше Далласа и Хьюстона, но это большой городок или небольшой город, как вам больше нравится. Населения тысяч сто, куча машин, нелегальные иммигранты и студенты колледжа. Иммигранты, которых любят нанимать, чтобы платить поменьше, а потом делать из них козлов отпущения при каждом удобном случае, забывая, что их бы вообще здесь не было, чтобы винить их за то, что они делают и чего не делают, если бы им не предлагали работу.

Когда мы добрались до дома Тилли, то увидели на стоянке две машины.

— Это машины Тилли и Роберта. Обе здесь, — сказала Бретт.

Я вышел и постучался в дверь, но никто не открыл. Сложно объяснить, но иногда ты стучишься, зная, что внутри кто-то есть, а иногда возникает ощущение пустоты, будто стучишь по выбеленному солнцем черепу, ожидая, что мозг, которого внутри давно нет, вдруг пробудится. А иногда ты просто очень зол, а тот, кто внутри, прячется. Я помню, как моя мать так время от времени делала, когда приходил сборщик налогов. Всегда было интересно, знают ли они, что мы дома и просто прячемся, чтобы не платить налоги, на которые у нас нет денег, но которые платить обязаны. Например, налог на машину. В надежде, что они не увезут ее.

Я обошел дом и постучал в заднюю дверь — с тем же результатом. Обошел весь дом вместе с Бретт, заглядывая в окна. Большая их часть была закрыта ставнями и занавесками, но за окном кухни с заднего двора занавески были открыты. Сложив руки и прижавшись к стеклу, мы поглядели внутрь. Ничего не видно.

Наконец вернулись к моей машине и присели на капот.

— Хочешь, чтобы я забрался внутрь? — спросил я.

— Не знаю. Я вчера в полицию звонила, ну, в контору шерифа, но они ничего не стали делать.

— Не прошло двадцать четыре часа?

— На самом деле уже прошло. Давно. Но дело в том, что они ее уже знают.

Подробностей я не знал, но можно догадаться. Тилли часто попадала в неприятности, время от времени ей удавалось сбежать, когда у полиции не хватало сотрудников, чтобы вовремя поймать проститутку, наркомана и вообще головную боль для окружающих, постоянную.

— О’кей. Беру ответственность на себя. Заберусь туда.

Вокруг были дома, но никого не было видно, и я не видел, чтобы кто-нибудь отдернул занавески, чтобы подсмотреть. Достав из перчаточного ящика набор отмычек, которыми я время от времени пользовался, когда работал на агентство, я снова обошел дом и открыл заднюю дверь. Взломщик из меня не слишком хороший, и, по правде говоря, обычно это выглядит не так, как в кино, по крайней мере, у меня. Всегда приходится повозиться. Однако замок оказался достаточно простым, и все заняло у меня около пяти минут. Затем я и Бретт вошли внутрь.

— Тилли, Роберт, — окликнула Бретт. — Это я, мама.

Никто не отозвался. Как о стенку горох.

— Подожди у двери, — сказал я.

Я пошел по дому, заглядывая в комнаты. Ничего особенного, но в гостиной стул и кофейный столик опрокинуты. Что-то пролилось на пол и стало липким. Рядом — разбитый стакан. Вернувшись, я рассказал Бретт об увиденном.

— Может, теперь служители закона заинтересуются, — добавил я.

Когда мы вышли наружу, я вдруг увидел дорожку из мелких капель крови. До того я ее не заметил, но теперь, выходя из дома, когда лучи солнца упали под нужным углом, разглядел. Так, будто кто-то рассыпал рубины разного размера в траве.

— Бретт, милая, иди к машине и сиди там, за рулем, — сказал я. — Вот ключи, на случай если придется уехать. И если будет надо, уезжай. Обо мне не беспокойся.

— Чушь, — сказала она. — Пошли, возьмем пистолет из бардачка.

У меня было разрешение на скрытое ношение оружия, но я редко носил пистолет с собой. На самом деле мне вообще не нравилось оружие, но с моей работой — я не имею в виду работу ночного сторожа на заводе собачьей еды — иногда эти штуки нужны.

Мы дошли до машины, взяли из бардачка оружие, старомодный револьвер, и пошли по следу капель крови.

След уходил в лес, а там мы его потеряли. Прошли немного по тропе, и я увидел место, где что-то затаскивали в кусты, которые остались примяты. Мы пошли туда и увидели лежащее на земле тело. Человек лежал лицом вниз. Мне, конечно, не следовало трогать тело, но я толкнул его носком ботинка, и оно перевернулось. У трупа оказалось лицо молодого парня с забитыми муравьями глазами и сплющенным и окровавленным носом, так, будто человека волокли по земле лицом вниз. На груди была дырка от пули вроде бы. Я их немного видел, по пальцам пересчитать. Эта была ровнехонько на кармане рубашки. Потом я увидел еще одну, в правом боку. Видимо, первым выстрелом его ранили, он попытался сбежать, и тут тот, кто его ранил, догнал его и выстрелил снова, а потом утащил в кусты. Затем я заметил, что у парня татуировки по обеим рукам снизу доверху, и не слишком хорошие. Такие, будто пьяница пытался писать иероглифами или на санскрите. Пьяница или товарищ по камере.

— Это он, — сказала Бретт, стоя рядом со мной.

— В смысле, Роберт, приятель Тилли.

— Ага, — сказала она и принялась смотреть по сторонам. И я тоже. До некоторой степени я был готов увидеть и тело ее дочери, но его здесь не было. Мы даже вернулись в дом и прошли по всем комнатам, не касаясь ничего, кроме дверной ручки, на случай если не нашли Тилли в первый раз, спрятанную под кроватью, в шкафу, в холодильнике. Холодильника у них не было, а в шкафу и под кроватью мы ничего не нашли.

Они прислали молодого парня в висящих, не по размеру, штанах и с бляхой, сияющей, как детские мечты на Рождество. В бедренной кобуре у него был пистолет такого размера, будто он собрался на слонов охотиться. Ковбойская шляпа со слишком высокой тульей и слишком широкими полями. Будто мальчик-переросток, собравшийся поиграть в ковбоев. Он представился заместителем шерифа.

С ним прибыл и другой парень, постарше, который сидел на пассажирском месте. Молодой вышел из машины, старший — нет. Просто открыл дверь и остался сидеть внутри. Он выглядел как человек, ждущий, когда выслужится до пенсии, и не уверенный, что ему это удастся. Может, ему лет сорок, но что-то в его лице делало его старше. Пистолет у него в кобуре был поменьше. Это я четко разглядел. А свою ковбойскую шляпу он положил на колено.

Молодой парень выслушал наши показания. Выглядел заинтересованным, что-то записал в блокноте. Я сообщил ему, что у меня в перчаточном ящике оружие и что у меня есть на него разрешение, чтобы не усугублять ситуацию, если он сам его найдет. Через некоторое время старший вышел из машины и подошел к нам.

— Все записал, Олфорд?

— Да, сэр, — ответил заместитель.

Я увидел, что на бляхе у старшего написано «ШЕРИФ». Бляха была так похожа на те, что мы покупали в детстве, вместе с пистонным пистолетом, но без пистонов. Пистоны надо было покупать отдельно.

Он задал нам несколько вопросов, тех же, что задавал молодой, на случай если мы начнем путаться, как я понял. И внимательно глядел на Бретт. Не стану его винить. Она выглядела отлично, как всегда. Длинные рыжие волосы, волнами спадающие по плечам, великолепное тело, поддерживаемое в порядке тренировками, и лицо, от которого Чудо-Женщине захотелось бы биться головой о стену.

— Пойдемте со мной, — сказал мне шериф.

— Я тоже, — сказала Бретт. — Я вам не божья коровка.

— Не сомневаюсь, — сказал шериф. — Олфорд, садись в машину и приведи в порядок все записи.

— Они в порядке, шериф, — сказал Олфорд.

— Все равно иди в машину.

Мы отошли достаточно далеко. Шериф, которого, как выяснилось, звали Натан Хьюз, обратился к нам снова.

— Олфорд — человек мэра. Что еще поделаешь?

— Он себе форму в «Гудвилле» купил? — спросил я.

— Не надо такого неуважения, — сказал шериф. — Он ее с веревки для белья стянул.

Мы дошли до тела.

— Я его перевернул, — сообщил я.

— Зная, что этого не следует делать, — сказал шериф Хьюз.

— Знаю. Но я должен был проверить, может, он жив.

— Когда они выглядят так, лицом вниз, лицом вверх, и так ясно, что мертвые.

— Возможно.

— Ты что-то знаешь, — сказал шериф. — Ты все подметил, ты сказал, что вас здесь двое и кто вы такие, так что я позвонил кое-куда, кое-что разузнал. Шеф из Ла-Борде, знаешь ли, сказал, что ты настоящая заноза. И обычно работаешь с черным парнем по имени Леонард.

— Ага, точняк, — согласился я. — В смысле, я действительно работаю с черным парнем по имени Леонард. Насчет занозы не знаю.

— Думаю, да, — сказал шериф. — Шеф мне кое-что рассказал.

— Болтовня, — сказал я.

Когда мы закончили осмотр тела, то вернулись к машине. Шериф сказал Олфорду взять фотокамеру и сделать снимки.

— Нет у нас настоящей команды, — сказал он. — Я, Олфорд, еще один заместитель и диспетчер. Иногда пончиками бесплатно кормят.

— Помогает поддерживать форму, — сказал я.

— Еще бы, — сказал шериф и посмотрел на Бретт. — Вы весьма хорошо держитесь, учитывая, что ваша дочь пропала, а ее парень мертв.

Он все еще с нами играет, пытается выяснить, не имеем ли мы отношения к случившемуся.

— Поверьте, я очень встревожена, — ответила Бретт.

Пришлось пару часов подождать в мотеле, пока не приехал шериф. Он сообщил, что никакой информации нет.

— Мы не нашли вашу дочь, — сказал он Бретт. — И это хорошая новость, наверное.

— Наверное, — сказала Бретт.

Шерифа здесь не было, когда она сорвалась и рыдала в голос, но, возможно, он заметил, что у нее красные глаза. Выслушав все, что он должен был ей сказать, она просто ушла в ванную и закрыла дверь.

— Слушай, скажу тебе все напрямик. То, что ты уже наверняка сам понял. Я завалящий шериф из завалящего городка, с двумя заместителями, которым впервые придется расследовать убийство. Им бы сбежавших котов с собаками искать да выяснять, кто спер крекеры из отрубной муки в начальной школе. И то за счастье. Я не могу сказать тебе, чтобы ты работал сам по себе или что сюда можно привести людей и поопытнее. Но будь я на твоем месте, с тем, что я о тебе знаю, скажу тебе по секрету, что я и делаю сейчас, на случай если ты вдруг не въехал. Попробуй сам что-то поискать.

Я кивнул.

— Нет никаких идей, с чего начать?

— Я же сказал, я завалящий шериф, но когда-то я работал в большом городе. Приехал сюда, чтобы поменьше на трупы смотреть. Пока что так и было. Это первая смерть за пять лет, если не считать самоубийств. Погибший — Роберт Остин, и его разыскивали за какое-то дерьмо. Девочка, дочка твоей женщины, ходят слухи, что она кое-чем занималась, если понимаешь, о чем я.

— Слухи, скорее, верные, — сказал я.

— Этот парень, Роберт, торговал наркотой и торговал девушкой. В таком городке люди, пользовавшиеся ее услугами… ну, все все знают. Каждый знает, какую кучу дерьма навалит сосед, и отличит ее по запаху. Роберт, скорее всего, продавал наркоту Бастеру Смиту. Бастер заправляет шоу «Госпел Опри» в Марвел-Крик.

— Я там родился.

— Тогда ты хорошо знаешь дела. Место было крутое и жесткое. Все эти дела с выпивкой и прочее. Сейчас городок известен только старинными домами, кабаков больше нет. «Госпел Опри», скажем так, хорошее прикрытие для старины Бастера. В Марвел-Крик его считают набожным бизнесменом. Для меня же, как нормального христианина, он — оскорбление самого названия.

— Все понятно.

— Ему около пятидесяти, он зачесывает волосы назад и очень клево себя ведет. Носит эти ужасные пиджаки в клетку в спортивном стиле, постоянно. Я его пару раз встречал, когда там бывал. Один раз даже сходил на «Опри». Хорошее шоу. Но про него продолжают ходить слухи, и, пусть это слухи, я склонен им верить. Он дилер, живущий простой жизнью, на первый взгляд, чистый до скрипа, но обделывающий грязные дела с черного хода. И хватающий все, что ему под руку попадется.

Еще есть парень по имени Кевин Криспер, он тут в «Гоу-Марте» обретается, сидит на скамейке перед дверьми. Это его точка. Он там наркотой торгует, и по слухам, хотя мы и ничего доказать не можем, он работает на Бастера. Я за ним слежу, но пока ни разу его не поймал на том, чего ему лучше бы не делать. У него есть один-два помощника. У всех у них есть приводы, но ничего и близко такого, за что их можно было бы закрыть. В смысле, я знаю, чем они занимаются, но доказать не могу. Не могу сделать того, что следует сделать. Собственно, Кевин Криспер продает наркоту мелким оптом и сидит на проценте. Основную долю имеет Бастер, поскольку он все поставляет. По крайней мере, «белого». Тилли, и я лучше скажу это прежде, чем твоя подруга выйдет, была покупателем, но ходят слухи, что она так застряла в наркоте, что уже ничего не соображала. Ушла в мертвую зону, оставшись с минимумом мозгов, только чтобы не сдохнуть, вот и все. Роберт, возможно, ее использовал через Кевина. У Тилли, как я уже сказал, мозгов осталось не больше, чем у надувной куклы, настолько она себе их загадила.

— Вы все это знали и ничего не делали? — спросил я.

— Так точно. Разве не здорово? Слушай сюда, шеф из Ла-Борда сказал, что ты умнее, чем на первый взгляд кажешься, хотя я, вроде бы, это уже говорил. Есть вещи, которые ты можешь сделать, а я — нет. Закон и все такое. Но если ты на этом попадешься, я тебе ничего не говорил, а если скажешь, что говорил, назову тебя большущим лжецом. И даже тебя арестую. Как тебе наши современные органы правопорядка?

— Как-нибудь переживу, — сказал я.

Пришлось повозиться, но я наконец-то уговорил Бретт, чтобы она позволила мне отвезти ее домой. Я позвонил Леонарду с мобильника, но он не ответил. Я отправил сообщение. Доехал до делового квартала Баллока, до перекрестка, подошел к «Гоу-Марту» и нашел Кевина Криспера. Мужик лет сорока, пытающийся выглядеть на тридцать. Кевин был похож на человека, который промок до нитки, а потом полез сушиться в микроволновку, кожа — как у мумии Тутанхамона. Но мускулистые руки, такие, которые некоторые люди имеют от рождения. Длинные, жилистые, наполненные скрытой силой.

— Слышал, ты можешь мне кое-что продать, — сказал я, подходя к нему.

— Кое-что? — переспросил он. — Что именно? Я вообще похож на того, кто что-то продает? Кастрюли, сковородки. А может, перчатки и обувь?

— Мне говорили, что у тебя есть чем поразвлечься. Парень по имени Роберт сказал. Ты же Кевин, так?

— Ага, это я. А когда тебе Роберт это сказал? — спросил Кевин, подняв голову.

Я просчитал время, на случай если Кевин уже знает, когда именно Роберт сыграл в ящик.

— Еще он говорил, что тут есть девушка, которая может сделать мне одолжение. За некоторую сумму, — добавил я.

— Ты все это слышал, а?

— Слышал.

— А он не предлагал тебе, чтобы он сам о тебе позаботился?

— Сказал, что работает на тебя и что мне лучше с тобой поговорить.

— Как смешно, что он так сказал.

— Слушай, у тебя товар либо есть, либо нет. У меня есть деньги. Мне нужны определенные услуги. Я хотел бы повеселиться с девушкой и себя в порядок привести. Ты знаешь, от кого я пришел.

Он кивнул.

— Скажем так, я знаю, как добраться до этой девушки, и знаю, что тебе надо, чтобы себя в порядок привести, но неужели ты думаешь, что у меня все при себе? Думаешь, у меня дырка от этой девушки в заднем кармане лежит вместе с мешочком кокса?

— Было бы здорово, если бы так.

— Слушай, вот что я тебе скажу. Мне нравится Роберт, и коли уж он тебя прислал, у меня есть место, куда ты можешь прийти за товаром и девушкой. Мотелем мы не пользуемся. Здесь все друг друга знают.

— Так что за место?

— Ты здесь до вечера задержишься?

— Возможно.

— Если хочешь телку и заворот мозгов, то лучше тебе задержаться.

— Заворот мозгов?

— Товар, которым я торгую. Смесь. Принимаешь, у тебя встает, а в голове приход, так весело, что съедешь, лучше не бывает.

— Точно?

— Так я слышал. Ясен пень, на себе не пробую.

— Плохая реклама для продажи.

— Ну, не совсем. Девочку я пробовал, естественно, но остальное — товар, чувак. Если примешься за товар, которым торгуешь, особенно когда его хватает, очень быстро на косяке повиснешь.

Он назвал мне адрес и назначил время. Я его поблагодарил, постаравшись изобразить возбуждение и предвкушение. Отъехал в сторону, к кафе, и снова позвонил Леонарду, остановив машину на стоянке. Мне казалось, что дело в Мичигане уже должно было закончиться и он уже должен был бы ехать по Техасу, но было похоже, что дело затянулось. Снова то же самое. Ответа нет. Я отправил ему подробное сообщение, даже рассказал, где и в какое время я должен встретиться с дилером. Объяснил все, что Кевин объяснил мне. Пошел в кафе и выпил кофе с сэндвичем. Решил, что, возможно, лучше подкрепиться. Купил ланч с собой и рукоятку для топора в продуктовом магазине, отнес в машину и поехал туда, где должен был встретиться с Кевином. Только на четыре часа раньше.

Еще пару раз пытался дозвониться Леонарду, снова отправил ему сообщения с той же информацией, но, чем бы он там ни был занят, телефон он не включал. Место встречи Кевин назначил не в чаще леса, но за городом, вполне понятно, учитывая, какие услуги он предоставляет. Поскольку я не думал, что Тилли, вероятно, единственная девушка, имеющаяся у него, так сказать, в доступе, реально была в доступе, а Роберт мертв, как две буровые машины, а также подозревал, что Кевин об этом прекрасно осведомлен, то решил, что вряд ли следует рассчитывать на его гостеприимство и то, что он приведет Тилли прямиком ко мне. Мы с Бретт и Леонардом однажды уже ее спасали пару лет назад из схожей ситуации, в которую она ввязалась по глупости, отчасти мне даже хотелось оставить ее как есть. Конечно, я так не мог поступить с дочерью Бретт, и это было главным. Но мои чувства тоже были немаленькими. Я ощущал себя одним из тех парней, которые станут переводить через дорогу бешеную собаку, решив, что она потерялась.

Задумался насчет того, не потеряюсь ли сам. Решил немного отклониться от маршрута, съехав на небольшую дорогу, почти что охотничью тропу. Проехал по ней, а потом еще немного по пешей тропе. Припарковал машину в надежде, что ее здесь никто не обнаружит и не решит сломать зажигание и на ней уехать или просто попортить. Достал револьвер из перчаточного ящика и заткнул за пояс сзади, а сверху прикрыл рубашкой навыпуск. Потом взял еду, которую купил в кафе заранее, гамбургер, картошку фри и «Диет-Колу» в банке, в другую руку взял рукоятку для топора, развернув к плечу сзади, чтобы ее было не очень заметно, и пошел на назначенное место встречи.

Увидев дом, явно готовый развалиться и расположившийся среди деревьев, понял, что подозрения были правильны. Любой, кто решил бы, придя сюда, что здесь он позабавится с девкой и закинется наркотой, был бы просто тупицей. Я не решил ни того, ни другого, но тупицей я был уже потому, что вообще здесь очутился. Подойдя к двери, я дернул её. Закрыта. Я обошел дом. Тоже закрытая дверь, но достаточно тонкая. Решил оставить ее в качестве аварийного выхода, можно будет просто ногой вышибить. Можно вышибить и сейчас и ждать его внутри, но если он сам решит войти через заднюю дверь, то это уже будет мой прокол.

Я отошел в лес влево от дома, нашел упавшее дерево и сел на него. Съел ужин, так сказать, с учетом, что он был безвкусным, как трава, и подходил только человеку с железным желудком. Сначала съел картошку фри, такую жирную, что от нее садовая статуя бы обгадилась. Потом бургер с «Диет-Колой». Мясо выглядело подозрительно, но я уже достаточно проголодался. Я всегда испытываю голод, когда думаю, что мне предстоит кого-то убить или самому быть убитым.

Начало темнеть, прилетели москиты, противно звеня. Пара даже меня укусила. Интересно, подумал я, не переносят ли они нильскую лихорадку или что похуже. Прихлопнул их. Заметил ползущего по штанине клеща, явно намеревающегося укусить меня за яйца, и возгордился тем фактом, что спас эту важную часть.

Через некоторое время я увидел, как подъехал Кевин. Припарковав машину, он вошел в дом. Загорелся свет. Тилли с ним не было. Вряд ли у него вообще что-то с собой было. Тоже приехал раньше. Я решил, что подожду еще пару минут, а затем внезапно нападу на него. Поглядел на часы. Выждал, чтобы он успел почувствовать себя в безопасности. На случай, если у него есть пистолет, а он у него наверняка есть, лучше использовать фактор внезапности. Конечно, у меня он тоже есть, но если дело дойдет до стрельбы, всякое может случиться.

Я задумался об этом, затем о другом, а потом ощутил что-то холодное у затылка. Поскольку на дворе была середина лета, стемнело совсем недавно, вряд ли это был прохладный ветерок.

Это оказался ствол пистолета.

Даже сказать не могу, каким уродом я себя почувствовал. Сижу здесь, собираюсь к нему подкрасться, а они сами ко мне подкрались. Медленно обернулся назад. Там стоял невысокий толстый мужчина с лицом, похожим на использованную мишень, так много на нем было оспин. Он улыбался мне, обнажив зубы, за работу с которыми дантист взял бы штук пятнадцать баксов.

— Сам понимаешь, я могу тебя пристрелить, — сказал он.

— Угу.

— Но мы лучше просто пойдем туда и встретимся с Кевином. Вставай-ка.

Я встал, оставив на бревне рукоятку от топора. Мужчина обыскал меня, нашел револьвер и убрал его в карман широких штанов. Потом подобрал рукоятку от топора и коснулся моего плеча.

— Иди к дому, — сказал он.

Стареем, подумал я. Раньше я был бы готов к такому. Или, по крайней мере, так думал. Думал, что поступил ловко, приехав раньше, но они меня выследили. Луноликий мужик с кратерами оспин на лице поджидал меня в лесу, а Кевин вышел напоказ, в качестве приманки.

— За лесом дорога есть, болван, — сказал Луноликий. — Я прошел по ней, а потом через лес. Спрятался и ждал. Думал, что придется выслеживать тебя всерьез, но ты выбрал место совсем рядом. Все было просто, чувак. Кевин сказал, что ты считаешь себя ловким парнем, но на самом деле ты не слишком ловкий, так ведь?

— Вынужден согласиться, — ответил я.

В доме нас ждал Кевин.

— Ни сока, ни закусок, а? — сказал он. — Конечно, ведь ты не за этим пришел, так ведь? Ты мне с самого начала не понравился.

— У тебя в доме зеркал нету?

Луноликий двинул мне рукояткой топора по ногам сзади, и я упал на колени.

— Я заподозрил, что у тебя иная причина со мной встретиться. Заподозрил, что ты ищешь Тилли или Роберта. Должен сказать тебе, думаю, что ты знаешь, что Роберт мертв.

— Попал, — ответил я. — Я знаю, что он мертв. А что с Тилли?

— С ней все в порядке, но это ненадолго, — ответил Кевин. — Мистер Смит предпочитает выжать из товара все прежде, чем его выкинуть. Он держит ее то на одном, то на другом, так, чтобы продавать ее, пока еще есть, что продавать, сам понимаешь. А потом у нее будет передоз, что сочтут случайностью. Когда найдут ее где-нибудь в яме, с растущими из задницы поганками.

— С Робертом все не выглядело случайностью.

— От него проблем больше оказалось. Все вышло из-под контроля. Сам понимаешь, он подсел, вместе со шлюхой. Нам не нравятся дилеры, которые подсаживаются, если мы сами их подсадить не собираемся.

Они оба рассмеялись. Судя по всему, они многое не договаривали.

— Сажай его на стул, — сказал Кевин.

Они были готовы к встрече. Стул уже стоял посреди комнаты. Меня было хорошо видно в окно, когда Кевин время от времени выходил наружу. Похоже, он солгал, когда сказал, что у него с собой товара нет. Судя по тому, как он нервно дергался, товар при нем был. После того как они усадили меня на стул, Кевин взял пистолет Луноликого и приставил к моей голове, а Луноликий привязал к стулу мои руки и ноги.

— А теперь тебе придется рассказать, зачем ты здесь, — сказал Кевин, когда меня связали окончательно.

— Поди трахни осла в зад на бегу.

— О, как некрасиво, — сказал Кевин. — Джубиль, подержи пушку.

Джубиль, Луноликий, взял пистолет. Кевин схватил рукоятку от топора, ту, что принес я. И я понял, что пожалею об этом. Он со всей силы ударил мне по голеням. Боль пронзила меня от ног по спине и до самой головы. Мгновение я думал, что меня стошнит и я вырублюсь.

— Больно, должно быть, — сказал Кевин.

— Сам знаешь, — ответил я. Не особенно круто, но хоть что-то, пусть и прозвучало, будто голос карлика из-под подушки.

Кевин отошел и положил рукоятку топора у двери. Сунул руку в карман и достал длинный складной нож. Раскрыл.

— Мне этот дом бабушка оставила. Не слишком много, но иногда я сюда по делам прихожу. И чувствую себя несколько сентиментально, даже если все идет по-плохому. Как сейчас. Я не очень-то хочу проливать здесь кровь, но сделаю это, если понадобится. Так что, ради себя и меня, лучше говори.

— Я заговорю, и ты меня так просто отпустишь?

— Конечно.

— Чушь.

— О’кей, ты прав. Я собираюсь тебя убить. Но я могу сделать это быстро, просто перерезав горло. Подумать противно, но быстро кончится. Истечь кровью хорошо. В Роберта два раза пришлось стрелять. Не так хорошо. До второй пули ему было очень больно. А здесь и с этим ножом я могу сделать твои последние мгновения очень долгими.

— Значит, у меня выбор. Я говорю, и ты режешь мне глотку, я не говорю, и ты меня режешь, пока я не заговорю?

— Как-то так.

И тут я увидел в окне голову Леонарда. Понял, что надо тянуть время.

— Так что ты хочешь узнать? Может, я что-то и знаю, если это не касается математики.

— О’кей. Для начала, кто ты такой, на хрен?

— Я переписчик.

— Это обойдется тебе в порез, — сказал Кевин. — Для начала ухо отрежу.

— Прежде чем сделаешь это, выслушай еще кое-что, правда, — сказал я.

— И что бы это могло быть?

— Ад грядет.

В этот момент дверь вылетела от удара ноги Леонарда. Он подобрал рукоять топора быстрее, чем сказать «Боже, это рукоять топора?».

— Ша, педики, ниггер пришел, — сказал Леонард, быстро шагая вперед.

Мгновенно пройдя вперед, он ударил Луноликому рукояткой по зубам, с левой руки. Луноликий упал на пол, выронив пистолет, который полетел в сторону.

Свет блеснул на бритой черной голове Леонарда, сверкал в его глазах, сверкал на новенькой лакированной рукоятке. Пронзив воздух, будто горячий нож масло, рукоять попала в Кевина. Раздался звук, словно ударили ремнем по кожаному дивану, в разные стороны полетели зубы и капли крови. Теперь уж точно дом бабушки Кевина замаран кровью. Брызги попали на окно и стену, зубы со стуком упали на пол.

Кевин упал ничком, выронив нож. Попытался ползти к нему, но Леонард с силой наступил ему на пальцы и снова опустил рукоять топора. На этот раз звук был такой, будто кто-то отрубил голову индейке мясницким ножом.

Кевин уже не шевелился, но Леонард еще раз ударил его, на всякий случай. Потом подошел к Луноликому, который пытался встать, и двинул ему ногой в зубы. Луноликому и так требовались услуги стоматолога, но теперь они обойдутся ему куда дороже.

Когда Кевин очнулся, он был привязан к стулу вместо меня. Леонард стоял рядом, опираясь на рукоятку от топора. Я сидел на полу перед ним. Луноликий все еще валялся на полу. Если он не был мертв или в коме, то, наверное, погрузился куда-то в глубины своего сознания.

— Как дела? — спросил я.

— Пошел на хрен, — ответил Кевин, но очень неразборчиво. И плюясь кровью.

— Если будешь уходить отсюда, а такое возможно, не забудь собрать свои зубы, — сказал я. — Только не перепутай с теми самоцветами, что раньше были во рту Джубиля. Можешь положить в стакан с водой и заморозить. Говорят, сейчас просто чудеса творят с выбитыми зубами.

— Кто ты? — спросил он.

— Меня зовут Хэп, а это мой брат, Леонард. Но вы уже знакомы.

— Рад, что ты представился, на хрен.

Я встал и повернулся к Леонарду.

— И не думал, что ты придешь.

— Я уже домой ехал, когда ты позвонил. Выехал два дня назад, но попал в зону, где мобильный не берет. В низинах. Немного поздновато твое сообщение получил.

— Хорошо, что не слишком.

Я снова повернулся к Кевину.

— Кевин, нам надо поговорить, и мне нужны кое-какие ответы. Если они мне понравятся, я тебе даже горло не перережу.

Они рассказали нам, что Тилли забрал парень, руководящий «Госпел Опри», Бастер Смит, и что Кевин с Луноликим помогали ему забрать ее. Она в старом здании кинотеатра. Здание театра мне было хорошо знакомо, поскольку я родом из Марвел-Крика, и много раз ходил туда в кино, пока рос. Там была сцена и киноэкран, проводили шоу для детей, приглашая клоунов, жонглеров и прочих затейников. Представления обычно были ужасны, и я всегда радовался, когда все уходили со сцены и в зале гасили свет, оставляя меня наедине с тараканами и фильмом.

Леонард не хотел оставлять им машину, но решил ее не портить. Испортить он хотел только их самих. Мне такое не особо нравилось, но что поделать? Они первые начали.

Леонард положил их в багажник своей машины, а я поехал за ним следом, когда он меня довез до нее. Мы привезли их к реке. Леонард выпустил их из багажника. Они кое-как выбрались. Леонард хорошо обработал их рукоятью топора еще до этого.

— Я собираюсь переломать вам ноги, обоим. По одной каждому, — сказал он.

— В этом нет нужды, Леонард, — сказал я.

— Знаю. Но очень хочется.

— Погоди, выслушай своего друга, — начал Кевин. — Мы просто работали на этого подонка. Мы теперь не в деле. И надеемся, что вы заберете вашу девчонку.

— О да, мы ее заберем, если там будет, что забирать, — сказал Леонард. — Но вот еще что. Вы собирались убить моего друга. Если бы я не появился, убили бы. Так какую ногу?

Кевин и Луноликий поглядели на меня.

— Он от своего не отступит, — сказал я. — А вы действительно собирались меня убить.

— Но мы тут умрем, если нам ноги сломать, — сказал Луноликий.

— Нехрена трагедию разыгрывать, — сказал Леонард. — Ползти сможете, может, палки найдете, чтобы на них опираться. На самом деле это уже не наша проблема. — Так какую ногу? — снова спросил он. — Или я сам выберу.

— Левую, — сказал Кевин. Луноликий промолчал. — Но…

Прежде чем Кевин успел что-то сказать, Леонард взмахнул рукояткой топора. Она просвистела в воздухе и врезалась в колено, сбоку, в самое слабое место. Раздался звук, будто сломали коробку с бильярдными шарами. Кевин с криком упал и схватился за колено.

— Одну, — сказал Леонард.

Луноликий попытался бежать. Я был в долгу перед Леонардом, так что побежал следом. Догнал Луноликого, схватил за плечо, развернул к себе и врезал ему по морде с правой. Луноликий упал. Прежде чем он успел подняться, рядом уже оказался Леонард с рукояткой топора в руке. Вроде бы он сделал целых три удара, чтобы добиться своего, не помню. Я отвернулся. Но вроде бы это была правая нога.

Мы оставили машину Леонарда на стоянке у церкви, и это показалось нам иронией судьбы. А потом поехали в Марвел-Крик на моей.

— Что, если эти парни выберутся из леса и позвонят? Предупредят Бастера?

— До их машины не одна миля, — ответил Леонард. — До Ноу Энтерпрайз. У них по одной ноге сломано. Кроме того, это ты не хотел, чтобы я их убил. По мне, лучше бы им лежать в Сабине, чтобы их рыбы ели.

— Экий ты хладнокровный, брат.

— Совершенно.

Мы думали, что придется поискать, где выступает «Госпел Опри», но, проезжая, увидели народ, собравшийся на представление. Большую толпу.

— Только внутрь запускают, — сказал Леонард. — Сколько времени? Девять? Или десять? Никогда не думал, что Иисус так допоздна зависал.

— Точно. Он обычно рано ложился и рано вставал.

Достав револьвер, я убрал его под рубашку сзади. Рукоятку топора и все, что с ней было связано, мы оставили на заднем сиденье. Подойдя ближе, мы увидели, что толпа растет.

— Что тут такое? — спросил я пожилого мужчину с тросточкой.

— «Госпел Опри», как обычно. Сегодня шоу молодых дарований. Неужто не знаете?

— Нет, не знаем, — ответил я.

— Веселее, чем цирк с обезьянами. Поют, танцуют, разыгрывают комедии. Отличное развлечение.

— Тебя впустят, сынок, — добавил он, поглядев на Леонарда. — Хотя я помню времена, когда не впустили бы.

— Боже, как времена меняются, — ответил Леонард.

Оглядевшись, я увидел, как люди по очереди заходят через другую дверь, боковую.

— А это кто? — спросил я старика.

— Дарования. Записываются на выступление.

— Тогда пошли, Хэп, — сказал Леонард.

И мы встали в очередь вместе с дарованиями.

— Веселее, чем цирк с обезьянами, — сказал я. — И таких, как ты, пускают, Леонард.

— Ну, сэр, точняк, что этим заправляют белые голодранцы. Точняк.

Внутри сидел за столом невысокий мужчина. Сделав скучающее выражение лица, он спросил наши имена, и мы их назвали, без фамилий. Леонард сказал, что мы исполним песню.

Конечно же, мужик не нашел нас в списке.

— Мы в программе, — сказал я. — Звонили заранее, и все такое. В Овертоне нас считают уникальными.

— Овертон такого размера, что его переплюнуть можно, — сказал мужчина.

— Угу, но мы здесь, и мы не маленькие.

Он ненадолго задумался.

— Вот что. Есть двое парней, которые играют на волынках и которые отменили выступление. В прачечной килты потеряли или что-то вроде. Я отдам вам их место. Вы не регистрировались, но так сойдет. Так будете петь?

— Аки птички долбаные, — сказал Леонард.

Мужик поглядел на него и медленно улыбнулся. Вряд ли Иисус всегда пребывал в доме сем. Он махнул нам рукой, и мы пошли дальше.

— Певцы? — переспросил я.

— Уникумы, — ответил Леонард.

Все сработало, и нас отвели за кулисы. Там уже вовсю готовились. Старый мужчина в чем-то вроде сержантской формы, толстый и лысый, дышащий так, будто ему не хватало кислородной подушки, держал куклу для чревовещания, одетую рядовым, в пилотке, и все такое. Скажу я вам, терпеть я не могу чревовещателей. Когда я был ребенком, как-то вечером увидел старый фильм «Глубокой ночью», из нескольких новелл. Одна из них была про чревовещателя, чья кукла отняла у него жизнь. Перепугался до чертиков. Потом нервничал, только увидев кусок дерева, вырезанный для куклы. А эта кукла выглядела так, будто над ней поработали крысы и человек с ножом для колки льда.

— И давно этим занимаетесь? — спросил я.

Он со свистом вдохнул, прежде чем ответить.

— Я зарабатывал этим нормальные деньги. А сейчас никуда не берут, только на эти шоу дарований и детские праздники. Не так все хорошо, как прежде. У них теперь этот клятый Интернет есть. Ох, парни, вы же на меня не наябедничаете, а? Они же хотят, чтобы мы слова лишнего не сказали.

— Ни хрена не скажем, — ответил Леонард.

Старик рассмеялся.

— У вас ничего выпить не найдется, а?

Мы сознались, что нет.

— Ну и ладно. Просто спросил.

Он немного тряхнул куклу, поднялась пыль.

— Рядовой Джонсон пообносился. Жена раз ножом его ткнула, а еще меня им по голове молотила. Повреждения были и у меня, и у него. Сознание потерял, старый пердун, а очнулся в памперсе.

Усмехнувшись собственной шутке, он продолжил:

— Денег не было, чтобы его починить. Приходится по ходу представления делать вид, что закрытый глаз — то, что и было задумано. Это добавляет изюминку.

— Еще бы, — сказал я. — Вы их сразите наповал.

Оставалось надеяться, что он не сразит наповал себя. У него было красное лицо, он тяжело дышал и выглядел так, будто у него в любой момент может случиться инсульт. Может, насчет старого пердуна и обморока он и не шутил.

Мы все стояли, выстроившись в ряд и глядя в сторону сцены. Там выступали танцоры. Группа играла и пела, словно хор умирающих коров, а танцоры плясали так, будто у них были деревянные ноги. Потом выступал молодой горбоносый парень, игравший на скрипке так скверно, как будто он бревно пилил. От такого визга даже зад сморщится.

— Сестры конкурс выиграют, — сказал старик. — Я их еще не видел, но они скоро покажутся. Сучки с дырками сушеными. Каждую неделю выходят и выигрывают пять сотен долларов. Гимны клятые. Заставляют народ вспомнить об Иисусе, и все считают себя обязанными за них голосовать. Блин, мне пора.

Старик заковылял на сцену в обнимку с жуткой куклой, подобрав по пути табурет. Его выступление было таким ужасным, что мне хотелось повеситься на веревке от занавеса, но все-таки я восхитился стариканом. Не сдается. Свистит, хрипит, но старается владеть голосом. К концу выступления кукла выглядела здоровее его самого.

Он вернулся, с табуреткой и куклой. Сел на табурет.

— Попытался взять высокую ноту, когда рядовой должен был запеть «Буги-вуги Багл Бой», и чуть не обгадился. Такое ощущение, что ребра сместились.

— Вы хорошо выступили, — сказал я.

— Хорошо я выступал полсотни лет назад, весенним утром, перед этим всласть потрахавшись. Вот тогда я хорошо выступал. По крайней мере, так мне приятнее об этом вспоминать. Может, это было и днем посреди лета, и я с телкой в лесу трахался.

— Просто присядьте и отдохните, — сказал я.

— Уж ты прав, — ответил он. — Точно ничего выпить нет?

— Точно.

На сцену вышла другая танцевальная группа, следом за ними должен был выступать парень, который жонглировал кеглями из боулинга. Мы с Леонардом принялись оглядываться. Место не выглядело так, будто здесь могли бы держать проституток. По крайней мере, если их не использовали забесплатно, пока не затрахают окончательно. Оно не выглядело как место, где кто-то продает наркотики. Просто было похоже на место, где проводят скверные шоу. Конечно, хорошее прикрытие, но я засомневался.

Я заметил, что тех, кто закончил выступление, уводят одной и той же дорогой и что по обе стороны входа на темную лестницу стоят крепкие парни. На церковных дьяконов они не походили, но я решил так их для себя называть. Оставив Леонарда, я подошел к ним и заглянул дальше.

— А что там такое? — спросил я.

— Частная собственность, сэр, — сказал один из них, выходя вперед.

Я вернулся к Леонарду.

— Там наверху целый этаж еще, — сказал я.

— С другой стороны от сцены тоже лестница, — ответил он. — Даже отсюда видно. И тоже быки на охране.

Я поглядел. Точно. Еще двое парней. Если те двое, что поближе, уж точно не дьяконы, то те даже не из хора. Почему-то я сомневался, что наверху хранились книги с гимнами.

— Бастер с черной братвой не водится, — сказал Леонард, — одни белые громилы.

— Не так уж давно такие, как он, вообще твоих братьев не впускали и, возможно, привыкли к этому.

— На самом деле не так, — сказал Леонард. — Они сюда входили, и ты это знаешь.

— Ага, в качестве уборщиков, — ответил я. — А еще по лестнице сзади, и садились только там, на балконе.

— Деньги ниггеров ничем не хуже других, — сказал Леонард. — Знаю. Как-то раз сидел там на балконе и плюнул на голову белому парню.

— Не делал ты такого, — сказал я.

— Нет, но помечтать-то можно.

Мы шепотом обсудили план представления, и вдруг объявился коротышка, который нас регистрировал.

— «Сладкие Девушки» заболели, — сказал он.

— Кто? — переспросил я.

— Певицы, что госпелы поют, я же говорил, — сказал старый чревовещатель, подходя к нам. — Памперсы для взрослых скомкались, вот и выйти не могут. Или услышали, что выйдет петь молодая девушка, и решили слить. Знаю, они здесь. Я их видел, этих самодовольных задниц.

— Хватит уже, — сказал коротышка.

— Простите, — сказал чревовещатель и заковылял обратно к табурету.

Я думал о других вещах и не заметил молодой девушки, на самом деле. Но вроде бы вспомнил, что она исполняет песню Пэтси Клайн, и неплохо.

— «Сладкие Сестры» сказали, что заболели, — повторил коротышка.

— Обе сразу? — спросил Леонард.

— Это случилось с ними внезапно, так что вы двое следующие.

— Ого, — сказал я.

Леонард схватил меня за локоть.

— Ладно тебе, я еще помню «Старый обветренный крест».

— Издеваешься? Мы действительно выйдем на сцену?

— Я пою в душе, — ответил Леонард. — Все сделаю, как надо.

— Вот черт.

Ну, мы вышли, и я тоже вспомнил старую песню. Я атеист, но хорошие госпелы мне нравятся, время от времени. Своего оркестра у нас не было, но местный знал мелодию, типа того, хотя я не помню, чтобы в ней было соло на тубе. И мы начали. Леонард пел хорошо, на самом деле очень даже. Я, типа, подпевал, когда он подымал руку, давая мне знак, но потом забыл слова и начал петь всякую ерунду.

— Уволен, — сказала мне старая леди в первом ряду, в кресле-каталке.

Леонард допевал, а я прищелкивал пальцами, пытаясь выглядеть круто. Будь у меня темные очки, я бы их скинул.

Когда мы более-менее закончили, все явно были счастливы, что мы уходим со сцены. Кто-то даже кинул в меня смятым бумажным стаканчиком, но промахнулся, обормот.

Мы вышли со сцены.

— Проклятье, Хэп, ты все запорол, — сказал Леонард. — Мы могли выиграть деньги. Вернее, я мог.

— Я не смог петь дуэтом, поскольку до сих пор мы ни разу не пели вместе. Да и вообще выходить на сцену не собирался.

— А я вот всегда хотел.

— Ты пел отлично, только не думай, что это станет твоей второй работой, — сказал я.

— Что до тебя, так тебе нечего и думать о такой. Ладно, посмотрим, сможем ли найти Тилли.

— Если она жива.

— Она жива, и они за все это заплатят. А если она мертва, то заплатят с процентами.

Тилли мне не особенно нравилась, но мне нравилась Бретт. А Бретт называла Тилли согнутой веточкой. «Хэп, она согнутая веточка. Согнутая, но не сломавшаяся, — говорила она. — Она может выдержать бурю и остаться целой».

Но до сих пор она была посреди бури, как я понимал, и если информация правильна, то она этого не заслужила. Это даже хуже того, что следовало бы делать с политиками.

Мы двинулись к лестнице с той стороны, где вышли со сцены, рядом с мальчиками из хора. Стоящий рядом мужчина показал в сторону выхода. Упитанный парень в линялом лиловом костюме из синтетики, достойном музея.

— Плохо было, парни, — сказал он. — Реально плохо.

Не обращая на него внимания, мы пошли к лестнице.

— Не сюда, — сказал он, хватая меня за рукав. Я стряхнул его руку и пошел дальше. Похоже, почти никто из присутствующих понятия не имел, что творится наверху, понятия не имел, что человек, заведующий «Евангельской Оперой», столь же преподобен, как лезвие тесака.

— Эти парни шутить не станут, — сказал тот, что хватал меня за рукав. Он имел в виду двоих парней у лестницы. Они шагнули вперед, один ко мне, второй — к Леонарду.

— Вы сюда не пойдете, — сказал мальчик-хорист, оказавшийся передо мной.

Я треснул ему по яйцам, он слегка согнулся, и я тут же отвесил ему хук правой. Ударившись о стену, он ринулся на меня, взбешенный. Я снова ударил его, прямым правым в челюсть. Упав на колено, он попытался выхватить из-под пиджака пистолет. Я достал свой и ударил им ему по голове. Он упал на четвереньки, и я снова его ударил. У него подогнулись локти, будто он не смог отжаться от пола, и растянулся на полу. Только в этот момент я почувствовал, что моя нога очень болит там, куда ударил рукояткой топора Кевин. Я хотел пнуть противника ногой, но передумал.

Глянул на Леонарда. Его противник уже лежал без сознания у лестницы. Думаю, он уложил его одним хорошим ударом кулака. Перевернув своего, я забрал у него пистолет, и у меня оказалось по пистолету в каждой руке. Я пошел к лестнице следом за Леонардом и тут услышал со стороны сцены смех. Видимо, хоть у кого-то что-то получилось. Может, удачная шутка.

Когда я поднялся по лестнице, Леонард уже забрал у своего противника пистолет и взвел курок. Я обернулся, глядя, заметили ли дьяконы, что мы затеяли. Если нет, то скоро поймут. Тот, что меня за рукав хватал, им скажет. Он, может, и не знает, что там происходит, но он четко знает, на кого он работает.

Конечно, если мы ошиблись и наверху просто зал для игры в бинго, нам многое придется объяснять. Хотя нам и так многое придется объяснять.

Дьяконы очнулись. Они пробежали по сцене между танцорами, мужчиной и женщиной в костюме лошади. Мужчина был сзади, там, где задница. Я это увидел, поскольку немного спустился, когда услышал топот ног. Певчие врезались в лошадь, свалив ее, мужчина и женщина выпали из костюма, сказав нечто, что не ожидаешь услышать на «Госпел Опри». Думаю, Господь сделал большую черную отметку в книгах их жизней.

Дьяконы не достали оружие и буквально налетели на меня, так быстро они бежали. Увидев револьвер и пистолет, который я забрал у одного из мальчиков-хористов, они стали как вкопанные. Будто заледенели.

— Вы действительно сдохнуть хотите? — спросил я.

Один мотнул головой и побежал обратно по сцене, мимо лошади, которая снова стала единым целым. Где-то играли труба и пианино. Лошадь танцевала, время от времени проклятая труба выдавала отдельные ноты. Чтоб ему сквозь землю провалиться, парню с этой тубой.

Другой дьякон, тот, что не побежал, поднял руки.

— Тебе придется, по крайней мере, забрать у меня пистолет, чтобы я мог сказать, что был без оружия.

— Пойдет, — сказал я. — Доставай его медленно.

Он сделал это, присел, положил пистолет на пол и отошел назад.

— Не хочу проблем, — сказал он.

— Это здорово, поскольку настроение у меня хреновое, — ответил я.

Он попятился и пошел по сцене быстрым шагом. Пара в костюме лошади только что закончила выступление. Женщина сняла лошадиную голову и бросила зрителям. Хорошо бы, она попала в ту старую леди в кресле-каталке, подумал я, которая сказала, что я уволен.

Подобрав пистолет, небольшой, калибра девять миллиметров, я снова пошел вверх по лестнице. Леонард меня ждал.

— В туалет ходил? — спросил он.

— Разоружал одного джентльмена, — ответил я.

Леонард показал на дверь своим пистолетом.

— Дверь одна. Посмотрим, что за ней? Девушка или тигр?

— Думаю, там могут быть оба, — сказал я.

Мы быстро прошли по коридору, и Леонард пнул дверь ногой. Дверь распахнулась внутрь и повисла на одной петле, а потом упала. Туалет. Пустой.

— Они сортир охраняли? — сказал Леонард. — Неужели?

Возможно, здесь был проход дальше, но мы его сразу не заметили, а искать было немного некогда. Заткнув пистолеты за пояс и прикрыв рубашками, мы спустились по лестнице и прошли за кулисами. Народ с «Евангельской Оперы» ничего не понял и не испугался. Представление продолжалось, как бы то ни было. Сейчас было нечто вроде комедии. Когда мы подошли к другой лестнице, то миновали мужчину и женщину, выступавших в костюме лошади. Они злобно на нас посмотрели.

— Вы этот беспорядок устроили? — спросила женщина.

— Нет, мэм, — ответил я, не останавливаясь. Мы пошли на лестницу, ту, что охраняли дьяконы. Подымаясь, достали пистолеты. Увидели коридор и две двери.

— Ты в одну, я в другую, — сказал Леонард.

Выбрав двери, мы кивнули друг другу и вышибли их ударами ног. Моя сразу слетела с петель, судя по всему, очень старая. Входя внутрь, я слышал, как Леонард продолжает пинать свою.

В комнате стояла кровать и небольшая лампа, справа, а еще стоящие в ряд четыре кресла. Чтоб мне сдохнуть, если я вру, но в этих креслах сидели четверо мужчин. Тот, что ближе ко мне, читал газету. Будто у брадобрея в ожидании своей очереди. Тилли лежала на кровати, поверх нее лежал голый мужчина, и его задница прыгала, словно баскетбольный мяч. Тилли, по сути, здесь не было, она была где-то еще. Глаза у нее были открыты, но с тем же шансом они могли быть и закрыты. Она была худая, как скелет. Похоже, ее некоторое время не кормили ничем, кроме того, что давали через иглу. Сейчас она выглядела как Бретт, прошедшая через концлагерь, и это взбесило меня еще сильнее.

Четверо мужчин встали. Они были одеты, только один разулся, поставив ботинки под кресло. А другой был в форме полицейского и уже положил руку на рукоять пистолета. Судя по всему, слегка отлучился со службы, чтобы немного потрахаться и дунуть.

В этот момент в дверь ворвался Леонард. Коп выхватил пистолет, и я тут же выстрелил в него. Пуля попала в руку, он упал на пол и стал кататься, будто Кудрявый из «Трех Идиотов».

— Не стреляйте в меня, только не стреляйте! — вопил он.

Кровь забрызгала все вокруг.

Трое других кинулись было бежать, но Леонард обматерил их с ног до головы, и они сели, будто снова ожидая очереди. Будь прокляты их матери.

— Где этот козел? Бастер? — спросил я.

Никто ничего не сказал.

— Он задал вам вопрос, — сказал Леонард. — Можете молчать, но мы вам пальцы на ногах отстрелим. А потом и члены.

К этому времени мужчина на кровати слез с Тилли и стоял рядом, прикрыв пах рукой.

— Будь у меня такая индюшачьая шейка, как у тебя, я бы ее тоже прятал. Но я специалист по хренам, и этот особенно уродлив.

— А он разбирается в хренах, — сказал я.

Мужик в полицейской форме перестал кататься по полу и спрятал голову под кресло.

— Я ранен, я ранен, — твердил он.

— Без дураков, — добавил я.

Подойдя к кровати, я услышал, как тяжело дышит Тилли. Снял с края кровати одеяло и укрыл ее. Поглядел на голого мужика, прикрывающего пах, и окончательно взбесился. Не знаю, что на меня нашло, но я просто не мог смириться с тем, что такие люди живут на этом свете, такие, которые в состоянии сидеть в креслах и ждать очереди покрыть девочку, накачанную наркотой. Я ударил голому мужику ногой по яйцам, потом пистолетом по голове, а потом принялся за трех остальных, перед этим пнув ногой полицейского и отбросив подальше под кровать его пистолет.

Я бил этих троих пистолетами, с обеих рук. Так быстро, что, наверное, в этот момент походил на многорукого Шиву. Они пытались бежать от меня, но Леонард пинками возвращал их обратно, а я просто не останавливался. Я понимал, что неправ. Понимал, что веду себя дико. Чувствовал себя ужасно, но в то же время чувствовал себя правым.

Очень скоро все они умылись кровью. Двое упали на пол. Еще один свалился в кресло. Голый лежал на полу и не шевелился, на боку, залив пол перед собой рвотой, и в воздухе повис кислый запах.

— О’кей, — сказал Леонард. Подошел к тому, что был без обуви, и приставил ему к носу пистолет. Тому, кто упал в кресло. — Где Бастер?

Ответа не потребовалось. Распахнулась дверь, и вбежали двое, один с ружьем в руках. Он принялся палить, но мы не стояли на месте. Я упал на пол за кровать, а Леонард прыгнул через проем двери, которую вышиб до этого, и приземлился в коридоре. Через щель под кроватью я увидел ноги противника и быстро выстрелил три раза. Явно попал, поскольку он вскрикнул и упал. Я снова выстрелил, прямо ему в темя, и его голова раскололась, словно большой орех. У второго был пистолет, и он тоже стрелял не переставая, но пока что ему удалось лишь убить босого мужика в кресле позади меня и сделать несколько дырок в стене.

Из-под кровати я увидел ноги Леонарда. Тот вбежал через другой проем, той двери, которую я вышиб, и набросился на ублюдка. Я вскочил на ноги и побежал вокруг кровати, едва не споткнувшись о полицейского, который, пока я за ним не следил, пополз к дверному проему.

— Стоять, — скомандовал я ему, будто собаке.

Он перестал ползти.

Когда я дошел до Леонарда, он уже свалил противника. Тот как-то ухитрился выстрелить себе в ногу. Я пнул его по голове, давая понять, что вступил в игру, а затем Леонард протянул руку и вырвал у него пистолет. Судя по меткости, этому парню нельзя было давать в руки оружие. Когда-нибудь он себе и в голову попадет.

— Задержался, — сказал я Леонарду.

— Точно, но я иду, только если много стрельбы слышу. И всех кладу.

Выйдя наружу через проем, в который вбежали первые двое, я услышал вопли внизу, в зале. От стрельбы все всполошились, наверное, это было самое впечатляющее шоу за весь вечер.

Когда я поднялся в комнату наверху, то увидел, что старый вид здания был маскировкой. Там было достаточно современной мебели, в том числе большой диван. Он был немного сдвинут от стены, и я увидел торчащие из-под него ноги. Подошел, положил пистолеты на кофейный столик и схватил лежащего за лодыжки. Вытащил наружу. Мужик пытался сопротивляться, цепляясь за пол, но лишь скреб ногтями. Рослый худощавый мужчина в клетчатом пиджаке спортивного стиля и волосами цвета черного крема для обуви.

— Ты Бастер Смит? — спросил я.

— Нет, — ответил он.

Я достал из заднего кармана его брюк бумажник и нашел водительские права.

— Нет, ты и есть, — настаивал я. — Уверен, ты всегда попадался, когда ребенком в прятки играл.

— На самом деле да, — сказал он, становясь на колено.

Я отошел и взял пистолеты.

— Я ничего не буду пытаться выяснить. Пристрелю тебя, а потом Леонард пристрелит всех остальных, а потом нам придется долго все это объяснять. Но ты уже будешь мертв.

За решетку мы не попали.

Это главное. И скажу вам почему. Когда все закончилось и всех повязали, в том числе меня и Леонарда, нас отвели к начальнику полиции. После допросов, обысков, вплоть до резиновой перчатки в задницу, на случай, если у нас там ручные гранаты. Начальник полиции оказался приятным парнем с коротко стриженными черными волосами и одним ухом, торчащим больше другого, будто указатель поворота. Он сидел за большим столом красного дерева с небольшой табличкой «Начальник полиции».

— Ну, что ж, Хэп Коллинз, — сказал он.

И я узнал его. Немного постарел. Все такой же тренированный. Джеймс Делл. Мы в школу вместе ходили.

— Давненько не виделись, — сказал он. — Лучше всего помню, что ты мне не нравился.

— Вас целый клуб, — сказал Леонард. — У Хэпа даже рассылка есть.

— Я и Джим встречались с одной и той же девушкой, — сказал я.

— В разное время, — учточнил Джим.

— Он был после меня, — сказал я.

— Точно. И женился на ней.

— Значит, ты победил.

— Хотелось бы, чтобы так, — ответил Джеймс. — Вы, ребята, разворошили улей. Постреляли людей. Ранили людей. Хэп, одного ты убил. А еще до меня дошли слухи про двоих парней со сломанными ногами в Ноу Энтерпрайз. Они там сами шерифу сдались.

— Хороший парень, — сказал я.

— Один из тех, кого вы подстрелили, — полицейский.

— Знаю. Он сидел в очереди, чтобы насиловать молодую женщину. Как она, кстати?

— В больнице. Пока что состояние тяжелое. Но она выкарабкается. Судя по всему, она не чуралась наркотиков, так что, возможно, у нее некоторый иммунитет к лекарствам. Еще не ела, не один день. С Бастером Смитом мы поговорили. Он раскололся, как спелый орех. Крутой только тогда, когда его деньги за него работают. Кстати, тот коп был начальником полиции.

— Ого. А ты тогда кто? — спросил Леонард.

— Новый начальник полиции. Еще должен заметить, что один из тех, кого убило шальной пулей, — мэр. Теперь дохлый, как старая консервная банка.

— Мэр. Начальник полиции. Хорошо повеселились, — сказал я.

Говоря короче, нам пришлось сидеть за решеткой, пока наш друг Марвин Хэнсон не нашел хорошего адвоката, а потом мы вышли, и вышли без предъявления обвинения, несмотря на то, что выследили такого ублюдка и подняли такой шум. Прежний начальник полиции погиб от нашей руки, в списке погибших от шальной пули оказался и мэр, да и остальные были известными гражданами города. И оказалось проще нас отпустить, чтобы замести грязь под ковер своими способами.

Суть же дела была проста. Преступление, совершенное в отношении Тилли, было настолько скверным, что они решили списать все наши действия на самооборону. Черт, в конце концов, это же Техас.

Бретт и я забрались в постель. Она легла на мою согнутую руку.

— Тилли завтра из больницы выпишут, — сказала она.

После трех месяцев, там проведенных. Все шло очень скверно, но, должен сказать, девчонка оказалась крепкой, как вчерашняя фахита.

— Мне надо будет приехать за ней, — сказала Бретт.

— Конечно, — ответил я.

— Я знаю, что она тебе не нравится.

— Правильно.

— Ты не обязан был делать того, что сделал.

— Нет, обязан.

— Ради меня?

— Ради тебя и ее.

— Но ведь она тебе не нравится.

— Мне много что не нравится, — сказал я. — Но ты ее любишь. Ты считаешь, что она — согнутая веточка, и, возможно, ты права. Никто такого не заслуживает.

— Но ведь она сама во все это влезла, так?

— Ага. Влезла. Я даже не думаю, что она особенно изменится. Когда-нибудь она не выдержит, она погибнет. Она подхватывает мужиков, как утки майских жуков ловят. Наобум.

— Знаю. Я пыталась быть хорошей матерью.

— И это я знаю, так что не начинай снова о том, как ты не сумела это сделать. Ты сделала все, что смогла.

— Я довела ее отца до того, что он спился.

— Да, довела. Но, по-любому, он сам к этому катился.

— Катился, сам знаешь.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Я люблю тебя, Хэп.

— А я тебя люблю, Бретт.

— Хочешь потерять еще пять минут жизни, но круто?

— Звучит не очень классно, — рассмеялся я.

Она тоже рассмеялась, откатилась вбок и выключила свет. И потом она была очень классной.

Перевод: Михаил Новыш

Санта Объясняет

Joe R. Lansdale, "Santa Explains", 2015

Итак, ты думала, раз уж у меня нет работы, Рождество обещает быть провальным, но, как видишь, ты ошибалась.

Насколько ты ошибались? А?

Очень сильно ошибалась. Вот так, очень сильно.

Я объясню тебе, почему ты ошибалась. У меня есть подарки. Ты не ожидала этого, не так ли? Но у меня они есть. Но ведь это не так важно? Важно то, чтобы моя семья не голодала и не потеряла эту дрянную крышу над головой, и я знаю, что машину и телевизор уже забрали, но всё это не имеет значения. Я обещаю. Не с теми изменениями, которые я сделал и делаю.

Мы женаты почти двадцать лет, и ты мне говорила: «Это подобно цветению розы. Кратковременно. Всё уже засохло. Я не думаю, что мы должны так продолжать».

По крайней мере, слова были именно об этом. Я прав? Я понял это довольно точно, не так ли?

Я думаю, что да.

Но сегодня ночью не называй меня Чарльзом. Зови меня Санта.

Всё, что ты говорила на днях о том, что я не могу обеспечить семью. Не могу даже создать Рождество для детей, и что в этом году Рождество будет испорченным. И как ты ненавидишь своё Рождество, когда ты была ребёнком, когда у вас не было ничего, даже хорошего обеда или рождественской ёлки.

Ты знаешь, я пытался. Ну, может быть, недостаточно. Я искал работу по всему городу. Некоторое время я занимался только этим. Искал хорошую должность. Хорошую работу.

Да, я знаю. У меня нет степени, я просто сдавал тесты GED[52], но, детка, я получил то, что получил. Но при этом, я хочу сказать сейчас довольно твёрдо, ты всё время была права, что я зря ищу работу выше моего образования и ожидаю, что кто-то предоставит мне такую ​​должность, и что зря я не иду и не подаю заявку на что-то моего уровня, продвигаясь вверх, как твой старик, как ты мне постоянно напоминала.

Но я не хочу начинать это. Ты была права.

Я хотел уважения и положения, но не делал для этого ничего.

Я решил, что мне нужно проглотить свою гордость, и в моём возрасте, после всех моих схем, которые ты поддерживала, для меня настало время поддержать тебя. На самом деле, я понимаю. Не смотри на меня так, и так не наклоняй голову, потому что я понимаю. Это заняло у меня время, и я знаю, что ты поддерживала меня почти пятнадцать лет. Я приносил немного настоящего бабла первые пять лет нашего брака, и прежде чем ты что-нибудь скажешь, я знаю. Это не то, что можно назвать законными деньгами.

Но я был молод. И я не знал ничего лучшего.

По твоему остекленевшему взгляду я могу сказать, что ты отключаешься. Подожди, просто послушай всё это. Возможно, ты мне ничего больше не должна, и я признаю это полностью, свободно и без каких-либо оговорок. Так. Я сказал это снова. Ты мне ничего не должна.

Ты всегда была рядом со мной. Убедила меня уйти из этого бизнеса по продаже наркотиков, когда появился первый ребёнок, и я пошёл работать на склад пиломатериалов твоего отца. Какое-то время там всё было хорошо. Тем не менее, я чувствовал, что мне нужно нечто бóльшее. Моя мама всегда говорила мне: «Сынок, ты — особенный». Она мне это постоянно говорила, и, думаю, со временем я этому поверил.

Для меня это была не просто мать, пытающаяся вселить в сына уверенность. Для меня это была истина Евангелия. Я не пытаюсь переложить всё на свою маму, потому что они всегда так поступают. Психиатр спрашивает о твоей маме, пытается найти источник, корень, который оторвался от земли. Всегда родители, не так ли? Особенно мама. Во всём обвиняют мам.

Но сейчас, скажу я тебе, ты — мама. И ты хорошая мама. Я говорю это не как твой муж, а как Санта, потому что на мне костюм. На праздники я нарядился, шапка и всё такое. У меня тут мешок, полный подарков. Я посадил тебя, мою жену, как ребёнка в торговом центре, на колени. Сидишь здесь, как ребёнок, слушая меня. Я знаю, что это может быть немного странно, и я очень благодарен тебе за то, что ты потакала мне, позволила мне сказать своё слово. Обещаю, тебе больше ничего не придётся слушать.

Я пытался поработать с бургерами. Всем, что с ними связано. Приём заказов, готовка. Я только пропустил работу по доставке. Оказалось, что для этого нужна собственная машина. У нас нет машины. Моя вина. Снова неудача.

Я ходил по городу в поисках работы. Скажу тебе, милая, я даже предлагал подметать улицу перед магазинами. Представляешь, как будто я был подростком. Стоять там с метлой и подметать, когда проходили люди, которых я знаю. Я предложил это сделать, милая. Я им предложил. Знаешь что?

Ни капли интереса.

Ноль.

Один большой ноль.

Ты помнишь Кэла Лювина?

Думаю, да. Ты встречалась с ним в старшей школе. И ты знаешь, до меня дошли последние слухи. С тех пор, как мы расстались, я слышал, что ты снова видишься с ним.

Не волнуйся.

Всё нормально.

Неважно.

Знаешь, почему?

Давай, угадай.

Не скажешь, а?

Я буду ждать.

Нет?

Нет догадок?

Я тебе тогда скажу.

Я внёс изменения, которые позволят нашей семье не беспокоиться о своём будущем, не беспокоиться о потере крыши, о еде на столе или об отсутствии машины. Я решил всё это за один день и ночь.

Рождественскую ночь.

Я не зря оделся в этот костюм Санты.

Кстати. Знаешь, где я его взял?

Нет?

В комиссионном магазине "Goodwill". Но, я собираюсь кое в чём признаться. Когда я во всём разобрался, понял, что делать, чтобы решить наши проблемы, у меня был момент удачи, как рождественский подарок, который просто лежал там, чтобы я мог его найти и забрать. Понимаешь, я шёл мимо "Goodwill" и увидел костюм, свисающий из одного из ящиков для пожертвований. Как будто Санта заполз в ящик, растаял и вытек прямо из костюма, как тёплая вода.

Костюм висел из коробки, как будто его поместили туда по воле Божьего провидения. Коробка была набита до отказа, и кто-то её наполовину закрыл. Я ничего не мог с собой поделать. Они бы ничего не потеряли. Я имею в виду, чёрт возьми, это было для таких людей, как мы, которые не могут позволить себе даже горшок, чтобы помочиться.

Но после сегодняшней ночи всё это исправлено.

Понимаешь, когда я увидел этот костюм и то, что он олицетворяет, я был глубоко потрясён.

Чёрт. Я должен был послушать твоего отца. Он был не такой уж и плохой. Тем не менее, то, как он смотрел на меня, придавало мне такой вид, как будто я прирождённый неудачник, который женился на его маленькой девочке и никогда не буду стоить больше горстки бобов… Это было больно. Но ты знаешь, что? Как и ты, он был прав. Я был подобен наковальне на надувной игрушке, выброшенной в океан. Я быстро спускался вниз. Это было много лет, никто этого не замечал.

Этот костюм заставил меня вспомнить, какой это был день. Заставил меня осознать, насколько важно, чтобы моя семья не страдала. Что двое моих детей, мои чудесные дочь и сын, и ты, дорогая, больше ни дня не страдаете из-за меня. Чтобы не было ещё одного дня, когда тебе приходилось объяснять людям, что я работаю дома, даже если я особо ничем не занимался, кроме возни в интернете, игры в видеоигры, просмотра телевизора и употребления пива. Благодарю за то, что не стыдилась меня. По крайней мере, до недавнего времени.

Но, чёрт возьми, я этого не заслужил. Я не был верен тебе так, как должен был. Ты всегда меня прощала, но после двадцати лет всех этих женщин, всех этих других разочарований я не могу винить тебя за то, что ты меня выгнала.

Я знаю, что нарушаю запретительный судебный приказ, находясь здесь.

Но потерпи чуть-чуть. Я почти закончил.

Я был виноват. Имеет смысл, что тебе нужно бежать к кому-нибудь вроде Кэла. В старшей школе все думали, что вы двое поженитесь, но потом я вмешался со всеми своими большими планами. Со всеми своими пустыми разговорами. Я мог видеть это с одной стороны и отрицать другую. Хотя я хотел только лучшего. Я хочу, чтобы ты знала, что, возможно, я не добился этого, но я имел в виду… Просто… Ну, мне было трудно начать. Мне всё быстро надоедает. Я могу оглянуться и увидеть, что не так с другими людьми, но я не очень хорошо разбираюсь в том, что не так со мной.

Я увидел этот костюм Санты, взял его, пошёл в переулок и надел его. Сначала я пошёл домой. А потом решил, к кому же я ещё должен прогуляться? Кэл и его хозяйственный магазин. Тот самый Кэл, у которого не было для меня работы, он даже отказал мне подметать тротуар.

— Я хотел бы тебе помочь, — сказал он, — но не думаю, что готов так рисковать.

Тот же самый Кэл, с которым ты встречалась.

Тот самый Кэл, к которому ты убежала, когда бросила меня, сука.

Прости. Пожалуйста. Мне жаль. Я действительно… Просто у меня бывают моменты.

Итак, Кэл всё ещё был в магазине. Горела только одна лампочка. Я предполагаю, что он проводил инвентаризацию, и там была подпёртая дверь. Может, он просто переносил внутрь что-то тяжёлое. Я не знаю. Неважно.

Я вошёл и взял с полки топор. Это было быстро. К тому времени, когда он меня увидел, я расколол ему голову, как арбуз.

Kостюм Санты в крови.

Я думаю, это отмоется, так что пусть тебя это не беспокоит. Поскольку кровь в основном находится на красной части, она не особо заметна.

Я шёл домой с топором и думал: моей семье не о чем беспокоиться, потому что я собираюсь всё исправить. Вот почему у меня есть мешок, дорогая. Вот почему у меня всё ещё с собой топор.

Дай мне открыть его. Ты останешься на своём месте. Тебе хорошо там на коленях. Я могу легко поднять тебя и доберусь до него.

Так. Мешок открыт.

Детей пришлось порубить на бóльшее количество кусков, чем я мог себе представить. Но они оба там. Только немного смешались. Но дело не в этом. Им больше не нужно беспокоиться о том, что папа снова потерпит неудачу. Им не нужно беспокоиться о еде и крыше.

И ты не волнуйся.

Я могу сшить их обратно. Я посажу их с тобой под ёлку.

Блин, вот и ты разваливаешься. Думал, что зашил тебя лучше. Я возьму леску и иглу и снова пришью тебе голову.

Затем я посажу тебя и детей под ёлку.

Санта сделает всё возможное для своей семьи, и, как мне кажется, вы все будете под рождественским деревом, без жалоб и без забот.

Лучшее Рождество на свете.

Утром я пойду обратно и посмотрю, тяжело ли отрубить себе голову.

Я думаю, это может быть сложно.

Надеюсь, одного удачного удара будет достаточно.

Перевод: Alice-In-Wonderland

В Горах Безумия

Joe R. Lansdale, "In the Mad Mountains", 2015

Спал, проснулся, спал, проснулся, — жалкая жизнь.

Франц Кафка

Реальность — это то, что не исчезает, когда ты перестаешь верить в нее.

Филип К. Дик

Самой сильной и древней эмоцией, присущей роду людскому, является страх. И древнейшей и сильнейшей разновидностью страха является страх перед неведомым.

Г. Ф. Лавкрафт

Луна ярко светила над черным морем. Накатывала волна, поднимая и опуская вместе с собой тела. Мертвые и живые, заходящиеся в крике и умирающие, просящие и молящие, молящиеся и взывающие к безразличному морю.

Позади них опрокидывался в волны огромный корабль, словно бы напоследок демонстрируя прежнее великолепие; нос его погружался в ночные воды, словно нож в шоколад, корма поднималась к небу, неспешно соскальзывая в холодную воду, разламываясь напополам в своем пути вниз, в бездонные глубины. Шипели котлы, выплевывая клубами огромное белое облако пара. Облако обрисовалось на фоне освещенного луной неба, а потом рассеялось, будто мимолетное видение.

Волна качала спасательные шлюпки, и уцелевшие плыли к ним, кричали. Одна из шлюпок, номер три, и без того уже перегруженная человеческим несчастьем и заливаемая волной, попыталась принять еще нескольких уцелевших, но при этом качнулась, выбросив в воду двоих пассажиров — мужчину в нижнем белье и женщину в меховой шубе, которая немедленно впитала воду, набухла и потянула несчастную вниз. Рядом со шлюпкой из-под воды поднялась акула, блистая зубами, словно отполированными тряпьем. Закатив глаза, она схватила мужчину. Челюсти акулы щелкнули, кровь брызнула во все стороны, в том числе в лодку, вместе с мягким ночным шлепанцем. Рыбина утянула половину тела мужчины под воду, оставив вторую покачиваться на волне, и тут к поверхности поднялась другая акула, вцепилась во вторую половину тела и поволокла вниз, в сундучок Дэви Джонса.

Всех, остававшихся возле шлюпки номер три и плывших к ней, взяли акулы. В маслянистой от крови воде кишели плавники, крики умолкли. И тут волна подхватила шлюпку вместе со всеми, кто находился в ней, и понесла вперед, оставив остальные спасательные шлюпки и отчаявшихся пловцов далеко позади…

Вдали полыхнуло, молния распорола чистое небо хлыстом электрического огня. При свете ее пассажиры шлюпки номер три увидели огромный айсберг, холодную, маячащую поодаль массу, основательную, выжидавшую, зубастую и белую на темной, не знающей покоя поверхности воды. Еще дальше за ним неровной цепью как будто бы поднимались горы. Из прежде чистого ночного неба вынырнуло темное облако, широкое и густое, готовое поглотить все творение, вынырнуло и затмило луну. Пассажирам шлюпки номер три показалось, что их обернули черной ватой.

Снова вспыхнула молния, и все осветилось, a потом свет исчез, и вокруг сделалась тьма и пустота. Они плыли по волнам в кромешной тьме, то и дело разрывавшейся молниями, холодный дождь полил с бурного неба. Истомленные жаждой жертвы кораблекрушения черпали ладонями воду, скапливавшуюся на дне лодки, и пили. Вода окружала несчастных со всех сторон, вода, полная соли, которая заставит их кашлять, давиться и умирать, но эта вода была пресной, и тела их требовали ее.

А потом началась целая вечность качки, тьмы, разрываемого молниями неба. В какой-то момент шлюпка стукнулась в стену айсберга, после чего ее снова унесло в море. Наконец вечность кончилась, и стал свет, и гроза миновала, и солнце застенчиво глянуло на морские воды, указав уцелевшим пассажирам на плавники, еще бороздившие морской простор, дожидаясь своего часа.

Вдали маячил айсберг, быть может, тот самый, который они видели недавно и о который ударилась их лодка, а может быть, и другой, и даже тот самый, с которым столкнулся несший их огромный корабль. Безусловно, это был какой-то странный вид льда, потому что, к собственному удивлению, они видели большие корабли давнего прошлого, выжатые на лед, и даже внутрь ледяной горы, иногда полностью охваченные ею, — похожие на мух, заточенных в сине-белом янтаре. К айсбергу вдалеке примыкало ровное ледяное поле, ставшее местом их назначения.

В шлюпке насчитывалось шесть весел и двенадцать пассажиров, восемь мужчин и четыре женщины. Один из мужчин, молодой парень по имени Гэвин, начал распоряжаться, не спрашивая на то согласия остальных, выбрал гребцов, и скоро шестеро мужчин сели за весла, направляя шлюпку номер три к ледяному берегу. Один из мужчин, пожилой джентльмен, потерял сознание за веслом, его место заняла молодая женщина и стала грести.

Они правили к разрыву в ровном ледяном поле, привели шлюпку в нужное место и причалили к нему, словно к песчаному берегу. Все выбрались из шлюпки на лед — за исключением потерявшего сознание старика — и одеревеневшими от холода пальцами сумели вытащить шлюпку из воды, — на достаточное, во всяком случае, расстояние для того, чтобы из нее могли выбраться и женщины.

Остававшегося в лодке мужчину так и не удалось привести в сознание. К тому времени, когда они сумели вытащить его на лед, он уже умер. Нос его, глаза и рот уже прикрыла тонкая корочка льда. Они положили его на берегу со сложенными на груди руками.

Гэвин проговорил:

— Пока придется оставить его здесь.

Другой мужчина, англичанин, примерно ровесник Гэвина, возразил:

— Это некрасиво с нашей стороны.

— Если хочешь, можешь нести его на собственной спине, — предложил другой мужчина, американец средних лет.

— Нет смысла, — проговорил англичанин. — В первую очередь мы должны позаботиться о женщинах.

— На мой взгляд, каждому из нас, мужчина ты или женщина, следует заботиться о себе, — возразил молодой американец.

Молодая женщина, которая сидела за веслом, сказала:

— По-моему, разумнее будет всем держаться вместе и помогать друг другу. Кроме того, будучи женщиной, я могу оказаться не менее полезной, чем каждый из вас.

— Можете делать что угодно, — проговорил молодой американец. — Но я никому и ничем не обязан.

Гэвин отозвался:

— Очень хорошо. Посмотрим, кто хочет держаться вместе.

Немедленно проголосовали. Выделиться пожелал только молодой американец.

— Очень хорошо, — проговорил он. — Так что я сам за себя.

— И куда ж ты пойдешь? — поинтересовался Гэвин. — На мой взгляд, всех нас ждет одна судьба.

— Возможно, — согласился молодой американец, — но я предпочитаю нести ответственность только за себя и ни за кого другого.

— Тогда удачи, — пожелал Гэвин. — И как тебя зовут на тот случай, если нам придется сказать над тобой несколько слов, прежде чем спустить в воду и все такое?

— Если так случится, оставьте меня там, где я упаду, — ответил тот, — но для справки меня зовут Хардин.

— Это имя или фамилия? — спросила женщина.

— Сойдет за то и другое, — ответил Хардин, поворачиваясь на льду в сторону одного из больших замерзших кораблей, не вросших в айсберг, но вытолкнутых на лед.

Какое-то время все провожали его взглядом. Пройдя мимо корабля, Хардин отправился дальше. Недавно говоривший англичанин произнес:

— Этот парень не из тех, кто умеет играть в команде. Истинный американец.

— Я тоже американец, — проговорил Гэвин.

— Действительно, люди разные, — согласился англичанин. — Ничего личного. Меня зовут Джеймс Каррузерс.

— А я — Амелия Бранд, — сказала женщина, которая гребла и предложила всем держаться вместе. — Тоже американка.

Женщина постарше, англичанка, произнесла:

— Называйте меня Герцогиня, а представиться друг другу можно будет и потом. Мне кажется, что в нашем положении было бы разумно поискать какое-то укрытие, а предоставить его нам может только один из этих кораблей.

Все остальные не проявляли даже малейшего интереса к разговору и не собирались называть свои имена. Они поддались унынию и готовы были капитулировать.

— Действительно, — проговорил Гэвин, бросив взгляд на скованный льдом корабль. Фигура Хардина еще виднелась вдали, учитывая, что идти ему приходилось по льду, шел он достаточно быстро.

Гэвин пустился в путь. Амелия шла возле него. Остальные цепочкой вытянулись за ними. Оглянувшись назад, Гэвин заметил, что случайная высокая волна сняла со льда спасательную шлюпку номер три и унесла ее обратно в море.

Не остановившись, они продолжили путь к первому кораблю.

Немного погодя, Амелия указала:

— Видите, вон там… насыпь возле кормы. Думаю, что там будет проще всего подняться на борт. Напрягаться не придется.

Деревянные борта большого старого корабля уже темнели перед ними. Судно казалось на удивление крепким, а со стороны кормы к нему примыкал нарост из снега и льда, казалось, приглашавший внутрь.

— Возможно, — согласилась Герцогиня. — Примерно через час все мы будем мертвы, но если я сумею перед смертью хоть немного согреться, то предпочту умереть в таком состоянии.

Борт корабля поднимался высоко над головой, на него ломаными крыльями бабочки свисали лохмотья парусов. Они поднялись по склону, ведущему к корме, однако он оказался слишком скользок для всех, за исключением Гэвина, Амелии и англичанина Каррузерса.

Втроем они одолевали склон, стараясь найти во льду щербины, по которым можно было подниматься. Поднявшись на самый верх насыпи и перебравшись на корабль, осторожно ступая, они направились в рулевую рубку. Окно в нее покрывал толстый слой наледи, однако, навалившись втроем, они сумели сдвинуть дверь с места и захлопнуть, произведя настоящий взрыв осколков льда и ощутив при этом удивительное тепло, всего лишь по той причине, что стены рубки и оконное стекло отгородили их от ветра.

Впрочем, утешение оказалось недолгим, ибо уже в следующий момент они заметили тело, повисшее на штурвале. Оно принадлежало мужчине, облаченному в толстую шубу. Лица его не было видно, и на какой-то момент им казалось, что он замерз, прислонившись спиной к штурвалу, однако они тут же поняли, что это не так. Не на месте оказалось лицо. Длинная шея была свернута, лицо смотрело в противоположном направлении. Ноги подогнулись под ним, однако застрявшие в штурвале руки удержали его от падения. Наверху головы его обнаружился пролом, покрытый замерзшей кровью.

Гэвин остановился так, чтобы можно было видеть лицо мертвеца. Рот того был широко открыт, как и глаза, покрытые коркой льда; глазные яблоки казались двумя мраморными шарами на дне стакана воды, верхняя губа его была оскалена, открывая зубы, похожие на растрескавшиеся и неровные сталактиты.

— Боже мой, — проговорил Каррузерс.

— Как это могло произойти? — спросила Амелия. — Что могло сделать это?

— Давайте обдумаем позже, — заявил Гэвин. — Сейчас надо придумать, как поднять наверх всех остальных.

Гэвин отпер шкафы, осмотрел содержимое и наконец нашел толстый моток веревки.

— Сойдет для начала, — заявил он.

Они втянули наверх всех остальных. На это дело ушло некоторое время, дольше всех пришлось повозиться со старой Герцогиней, однако они сумели поднять ее на борт, впрочем, с легким ущербом для ее лодыжки и дыхания. Она пыхтела, вдыхая и выдыхая холодный воздух, словно кузнечные мехи. После того как все оказались на борту корабля, они сняли со штурвала мертвое тело, опустили его на палубу и спустили за борт с противоположной стороны судна. Неприятно обращаться подобным образом с останками того, кто прежде был человеком, однако Гэвин и все остальные ничего не могли с этим поделать. Оставить мертвеца на месте было бы невозможно.

Тело его, превратившееся в подобие камня, с легким скрежетом съехало вниз с откоса — как мальчишка с ледяной горки. Оказавшись внизу, оно скользнуло по льду подальше от корабля и, наконец, остановилось, напоминая греющегося на солнце тюленя. Гэвин сказал, что потом попытается довезти тело до моря, что казалось более уместным, чем просто оставлять его на холодном льду, прекрасно понимая при этом, как и все остальные, что пытается обмануть себя самого. Как и его собратья по несчастью, он знал, что жить им осталось считаные часы. Сырая одежда на них уже превратилась в ледяную корку.

Возле камбуза они обнаружили выбитую из рамы дверь, развалившуюся на несколько частей. Невдалеке от нее лежал труп еще одного моряка, в голове которого зияла большая дыра; вокруг раны намерзла кровь, превращая голову в подобие огромного спелого помидора, который начали есть ложкой. Револьвер, положивший конец его жизни, по-прежнему оставался зажатым в правой руке. Рытвина в голове, безусловно, была произведена после того, как этот человек застрелился, но кто сделал ее и зачем?

Этому трупу также предстояло отправиться за борт обледеневшего корабля, однако стало настолько холодно, что один из них, невысокий мужчина, которого, как они узнали потом, звали Сирил, попытался выдернуть пистолет из руки мертвеца, чтобы покончить с собой, однако оружие примерзло к ладони того — так, словно бы стало ее частью.

Гэвин и Каррузерс оторвали Сирила от пистолета, который он отчаянно пытался выхватить из руки мертвеца. Они повалили его на землю, прихватив при этом мертвеца и оторвав при этом вместе с оружием два его пальца, отломившиеся, как два побега замороженной спаржи.

— Убейте меня, но не мешайте, — попросил Сирил. — Терпеть такой холод уже свыше моих сил.

Эти слова закончили схватку, и, когда она завершилась, оказалось, что у Гэвина и Каррузерса осталось слишком мало сил, чтобы беспокоиться о чем-то еще. Все живые дружно отправились прочь из камбуза по трапу в трюм под верхней палубой. Там нашлись одеяла, одежда, куртки, перчатки, шарфы и шерстяные шапки — целая груда носильных вещей. Все содрали с себя промокшую одежду и переоделись. Женщины, избавившись от сырого тряпья, просушили одеяла и закутались в них[53], чтобы переодеться под ними, хотя все, что можно было увидеть, не укрылось от чужих взглядов. Только Амелия не воспользовалась этим способом. Отважно раздевшись, она обсохла у всех на глазах, a потом оделась, не обращая внимания на взгляды мужчин, забывших о всякой скромности.

Гэвин обратил на нее внимание. И то, что он увидел, понравилось ему, хотя для фундаментальной биологической потребности было еще слишком холодно, слишком хотелось переодеться в сухую и оттого более теплую одежду.

И через несколько минут, когда все переоделись в сухое и залезли в теплые шубы с капюшоном, взятые из кладовой, дополнив их толстыми перчатками и одеялами на плечах, мир сделался чуточку светлее, хотя трюм освещали лишь лучи заходящего света, проникавшие сквозь трещину в палубе корабля над головой. Даже Сирил, который несколько мгновений назад был готов выстрелить себе в голову, казался спокойнее и увереннее в себе. Возможность согреться приободрила всех.

Переодевшись, они поднялись по лестнице и нашли кладовую возле основной секции камбуза, в которой обнаружился повесившийся на мясном крюке человек. Шею его перехватывала короткая веревка, руки были пропущены под пояс. В голове его зияла такая же рытвина, как и у остальных, опять же, скорее всего, проделанная после смерти. Он висел на крюке, как копченая туша. По обе стороны от него располагались подлинные копченые туши, и потерпевшие кораблекрушение оставили несчастного на месте — как и того, которого нашли с пистолетом в руках, — однако сняли одну из свиных туш и отнесли ее вниз — где было потеплее. После чего, как могли, утеплили помещение, протянув вдоль него веревки, которых на корабле нашлось достаточно много, и навесили на них толстые одеяла, соорудив таким образом несколько примитивных палаток.

Так стало намного теплее, и, когда Амелия нашла небольшую жаровню, они переставили ее к щели в борту корабля и, собрав разные деревяшки, ящики и старое кресло, развели огонь. На корабле оказалось немало вполне годных спичек, надежно завернутых в вощеную бумагу и уложенных в кожаные мешочки, нашелся и трут, чтобы развести огонь. Наконец пламя разгорелось, дым потянулся вверх, к трещине в потолке, к рулевой рубке и из нее наружу. Потом они нарезали мясо складным ножом Гэвина. Оно оказалось столь же свежим, как и в тот день, когда его заморозили. Согрев свинину на огне, они набросились на нее, как голодные волки. После всего пережитого на море, после акул, холодного дождя, ночной качки на волнах, найденных мертвецов они впервые, пусть на мгновение, ощутили прилив надежды.

После еды Гэвин, Амелия и Каррузерс вышли наружу и по замерзшему склону спустили остававшихся на корабле мертвецов на ледяную равнину. Закончив это неприятное дело, они вернулись в трюм и снова поели мяса.

После еды Амелия спросила у Гэвина:

— Как ты считаешь, сколько лет этому кораблю?

— Наверное, постройки 1800-х годов. Точнее не скажу. Старый парусник, перепутавший широты с долготами. Это я пытаюсь острить, а на деле не отличу одного от другого.

— Я тоже.

— Должно быть, отыскивая путь к спасению, корабль вошел в полынью между ледяными полями, однако им не повезло.

— Мало того что не повезло… как ты думаешь, что еще здесь произошло?

Гэвин покачал головой.

— Не знаю. Возможно, кто-то на корабле сошел с ума и убил найденных нами людей. Куда девались остальные моряки — представления не имею.

Гэвин и Амелия перешли на противоположную сторону трюма и уселись рядом — для тепла — между двумя бочонками. Все остальные находились неподалеку — внутри палаток или возле них.

— Какими ты видишь наши перспективы? — спросила она.

— Мрачными.

— Думаю, что ты прав, однако, веришь ли ты или нет, я настроена оптимистически.

— Даже теперь?

— Даже теперь. У нас есть тепло и еда… возможно, что нас найдут. A если этого не произойдет, может быть, мы найдем способ покинуть это место.

— Ну, для этого потребуется чрезвычайная удача, — ответил он. — Я представления не имею о том, где мы находимся, и, как мне кажется, моряки нашего корабля тоже не имели его. Все здесь кажется не так.

— Не так? — удивилась Амелия.

— Ну да. Не знаю, как объяснить. Все не на месте, солнце, луна, даже море и небо. Даже при дневном свете все вокруг выглядит странно.

— А тебе когда-нибудь приходилось оказываться на море в спасательной шлюпке?

— Никогда в жизни, — ответил Гэвин. — Признаюсь в этом честно, как и в том, что охотно прожил бы всю свою жизнь, не зная подобной удачи.

— Возможно, на море все кажется странным тому, кто плывет по нему в маленькой лодке, а не на большом корабле.

— Возможно. — Он не стал возражать. — Однако все вокруг какое-то не такое. Наш корабль заблудился еще до того, как столкнулся с айсбергом. Я слышал, как один из моряков говорил о том, что мы потерялись и что звезды какие-то неправильные.

— По-твоему, он имел в виду созвездия?

— Наверное.

— Но как насчет навигационного оборудования? Теперь на море не ориентируются по звездам.

— Однако моряки по-прежнему считаются с ними. Я думаю, что приборы вышли из строя, и, когда моряки обратились к звездам, оказалось, что заплыли мы куда-то не туда.

— Или же моряки разучились ориентироваться по звездам.

— Может быть. Но даже сам воздух здесь какой-то неправильный.

— Когда тебе холодно и ты сидишь в трюме старого корабля, любой воздух покажется тебе странным.

— Ты, конечно, права, но тем не менее…

Амелия разделяла его ощущения, но, в отличие от Гэвина, еще не была готова признать это.

Пока они разговаривали, светлая полоска над головой сначала потемнела, а потом снова посветлела, когда взошла луна.

— Сидеть и ждать, пока кончится пища, — такая перспектива меня не привлекает.

— Еды здесь много. Я видела здесь и консервы. Должно быть, холод сохранил их. Воду можно получать, растапливая лед.

— Тем не менее конец этому все равно настанет. И будет лучше найти способ спастись отсюда, отплыть на подходящем корабле.

— Этот корабль нам не поможет, в бортах его щели. Потом он слишком велик.

— Не знаю, каким способом мы с тобой оставим этот корабль, — проговорила Амелия. — Только однажды нам придется сделать это — на шлюпке, каким-то неожиданным образом — или умереть.

Потом они уснули, и, когда забрезжил утренний свет, Амелия проснулась, но не увидела Гэвина рядом. Закутавшись во флотскую шинель, накинув одеяло на плечи, она отправилась на поиски и обнаружила наверху, что собратья по несчастью сумели растопить большую печь на камбузе и уже жарили на ней мясо. Печь дышала жаром. Это было превосходно. В печи горел уголь, найденный тут же в угольном коробе. Его оставалось еще достаточно много, что вселяло надежду.

Гэвин присматривал за готовкой. Как оказалось, он работал шеф-поваром в одном из крупных нью-йоркских отелей. Пока готовилось мясо, он рассказал им достаточно много о себе. Сказал, что отель достался его матери по наследству, а отец занимался газом и нефтью и обожал аэропланы. Более к воспоминаниям не обратился никто, даже Амелия.

Наконец мясо доспело, и они стали есть. Мяса было много, и все решили, что его нужно по возможности экономить — пока не удастся выработать новый план. Сирил предложил съесть все что можно, а после выйти из корабля и лечь на лед, ожидая смерти, которая тут же объявится в плотной шубе и с ледорубом в руках.

— Не надо говорить глупости, — возразила Амелия. — Надо постараться найти рыболовные принадлежности, которые позволят нам добывать пищу. Когда кончится уголь, дерево можно будет найти на других кораблях.

— A когда кончится дерево, что с нами будет? — спросила Герцогиня, старая кожа которой на холоде плотно обтянула лицо.

— Может быть, нас спасут, — предположила Амелия. — Или же мы спасемся сами. Что, если это окраина континента или просто обледеневший остров… здесь может кто-то жить. Кто-то и где-то.

— Какие-нибудь эскимосы? — спросила Герцогиня.

— Да кто угодно, — ответила Амелия.

— Не слишком ли вы преисполнены надежд? — поинтересовался Каррузерс.

— В данный момент да, и надежда моя укрепится в том случае, если мы будем делать все возможное для того, чтобы выжить как можно дольше и иметь перед собой цель. Я видела на палубе спасательные шлюпки, и мы можем отправиться в море в одной из них.

— Я уже говорил тебе о том, как отношусь к подобной перспективе, — проговорил Гэвин.

— Мы уже плавали в спасательной шлюпке, — возразил Сирил. — И были рады выбраться из нее.

— Если запастись провизией, взять теплую одежду и, наверное, сделать парус, у нас может появиться шанс, — предположила Амелия.

— Вы умеете водить корабли? — спросил Сирил.

— Нет, но я предпочитаю бороться и не сдаваться.

— Какая разница, где умирать — в этом корабле, на льду или в море, — продолжил Сирил. — Нас ждет смерть. Вы забыли мертвых моряков? Кто-то убил их.

Гэвин расхохотался.

— Да, убил, но не вчера и даже не полвека, но существенно больше сотни лет назад. Я сомневаюсь в том, что убийца еще жив и дожидается на льду удобного момента для того, чтобы проникнуть на корабль и понаделать дыр в наших головах.

— Быть может, это какое-то животное, — предположил Сирил. — Почему нет. Что-то вроде белого медведя, который вполне может оказаться поблизости.

— Медведи кусают и рвут когтями, — сказала Герцогиня. — И не бьют никого в голову тупым предметом вроде обуха топора.

— Вообще говоря, Сирил, в вашем случае можно дать одну рекомендацию, — проговорил Гэвин, — если вы решили умереть и постоянно стремитесь разговаривать на эту тему… действуйте… приступайте к делу. Избавив нас от себя, вы сэкономите для нас пищу. Приглянувшийся вам пистолет, наверно, уже не способен стрелять. Не попробовав — не поймешь? Но, следуя собственному предложению, вы вполне можете раздеться и улечься на лед. Вы же предлагали всем умереть на льду, так? Мне кажется, что подобная участь наилучшим образом удовлетворит вас. Ну или хотя бы прекратит ваше нытье. Черт побери, я же знаю, насколько плохи наши дела, и тоже совсем не хочу отправляться в море, однако не желаю выбрасывать белое полотенце на ринг, даже в том случае, если таковое еще обнаружится на этом корабле.

Все остальные, перед этим почти ничего не говорившие и даже не назвавшие своих имен, разразились одобрительными возгласами.

— Да-да, прекратите, наконец, каркать, надоели все эти речи о смерти, — сказал один из пожилых мужчин. — Ступайте на лед, умрите, только заткнитесь…

Согревшийся теперь Сирил, вопреки собственным словам, не проявлял более желания умирать.

— Ну, я просто хотел сказать, что наше положение отнюдь не кажется мне слишком хорошим.

— Ты думаешь, что, кроме тебя, этого никто не понимает? — вступила в разговор Амелия. — А пока нам нужно, прежде всего, решить, сколько пищи может потреблять каждый из нас и на какое время мы можем растянуть имеющиеся припасы. Без полуночных перекусов.

Она окинула взглядом собравшихся. Все согласно закивали.

— Потом, — сказала она, — нам нужно найти рыболовные снасти и назначить рыбаков. И уже после этого можно будет подумать о шлюпке и парусе, ибо те, кто хочет, могут остаться здесь. Ну а те, кто готов совершить попытку спастись, могут попробовать. Я видела здесь две шлюпки. Значит, мы можем набрать два экипажа.

— Из тех еще мореходов, — усомнился Каррузерс.

— Я видел в рубке навигационные книги, — заметил Гэвин. — Я умею учиться по книгам и, возможно, смогу что-то понять.

— Тем не менее, — проговорил Сирил, — сомневаюсь в том, что среди этих книг найдется инструкция по основам хождения под парусом.

— Посмотрим, — сказал Гэвин.

Амелия и Гэвин нашли на борту корабля лазарет и обнаружили, что приставной операционный стол был разложен и покрыт кровью. Что-то неладное произошло на этом заблудившемся корабле. Доказательством тому служили мертвые моряки. Полученные ими раны не могли быть нанесены обычным оружием. Герцогиня права: медведей и прочее полярное зверье можно исключить. Неужели моряки перебили друг друга в припадке вызванного клаустрофобией безумия? Или винить следует каннибализм? Однако еды на корабле было достаточно, зачем же тогда подобные крайности? A окровавленный стол в лазарете… быть может, во время усобицы были и раненые? Но если кто-то пытался помочь им, то где остальные тела? Почему они не остались замороженными на борту?

Согласно сформировавшемуся в результате обсуждения общему мнению, на корабле — быть может, вскоре после того, как он оказался выброшенным на лед, — произошел бунт, закончившийся кровавой баней. Где нашли свой конец выжившие, если таковые и были, осталось неизвестным, однако экипаж этого судна, конечно же, насчитывал много больше найденных нескольких трупов. Быть может, люди ушли с корабля, чтобы попытаться найти путь к спасению или хотя бы оказаться подальше от того существа или нечисти, которая убивала моряков, выкапывая рытвины в их головах.

Рыболовное снаряжение обнаружилось в другой части корабля, так что к морю немедленно были отправлены группы рыбаков, которым предстояло спустить тяжелые лини в холодную воду, используя в качестве наживки сперва небольшие кусочки мяса, а уже потом внутренности пойманных рыбин или мелких рыбешек. Клев возле кромки льда оказался невероятным, рыбаки вытаскивали из холодных вод хороший улов, потрошили добычу, которую потом запекали в печи на камбузе. Возможность добывать свежую пищу приободрила всех.

Так продолжалось несколько дней, мясо на трапезе сменяла пойманная морская рыба, и Амелия, наконец, сказала, что хотела бы посмотреть, не найдется ли что-то полезное на других попавших в ледяную западню кораблях… ночью дул сильный ветер, выла метель, но наутро они с Гэвином выступили в поход. Дневное небо показалось им столь же странным, каким было небо ночное, хотя метель давно улеглась. Солнечный свет на горизонте казался зеленым, сменяясь над головой холодной желтизной, похожей на нездоровую корку.

Другим общепризнанным фактом, который первым сформулировал Каррузерс, стало существование в этом месте дня и ночи. Учитывая наличие льда, казалось вполне логичным, что они могут оказаться в такой точке земного шара, где ночь правит долгое время, уступая дневному свету власть на столь же продолжительные периоды. Однако здесь дело обстояло иначе. День приходил со странными желтыми и зелеными красками, мутно-красное анемичное солнце скоро приобретало цвет яичного желтка. По прошествии должного времени день уступал место густой иссиня-черной тьме, в которой царила маслянистая луна, как будто бы начинавшая трепетать, когда на нее не смотрели в упор. Звезды двигались по огромным спиралям, как если бы земля, и вся эта тьма, и пульсирующие шары медленно продвигались к концу космической воронки. Ничто из этого не согласовывалось с тем фактом, что перед катастрофой они плыли по тихому и теплому океану, однако был и еще один странный фактор: никто из уцелевших при кораблекрушении не помнил, как они садились на корабль… вспоминались только какие-то маловажные подробности путешествия, вечеринки, танцы и пьянки. Попытки обсудить эту тему скоро заканчивались молчанием. Никто не мог вспомнить, куда они плыли, зачем и почему оказались на море… более того, никто не мог сказать, по какому океану плыл их корабль — по Атлантическому или по Тихому. Атлантика казалась более вероятной с точки зрения появления айсбергов, однако уверенности не испытывал никто. Неприятный этот факт не допускал долгих обсуждений. С тем же успехом можно пытаться вспомнить свои ощущения в материнском чреве.

Гэвин на всякий случай прихватил с собой пистолет, хотя и не был уверен в его работоспособности. Он не находил никаких причин брать с собой оружие, однако присутствие его ободряло молодого человека. Они попытались найти тела своего сотоварища и давно усопших моряков, которых спустили за борт корабля, однако трупов не оказалось на месте. Что-то прибрало их. Белые медведи? Ничего похожего на этих зверей они до сих пор не видели. На снегу не осталось никаких следов, которые могли бы намекнуть на направление, однако, учитывая непрекращающийся ветер, нарастающие слои льда и снега, в этом не было ничего необычного.

Преодолев кое-какое расстояние, они начали ощущать уверенность в том, что находятся вовсе не на айсберге, но на огромном ледниковом, уходящем к горизонту щите. Там и сям надо льдом торчали корабли, и среди них были вполне современные. Обнаружились и вмерзшие в лед собачьи нарты, и наконец они наткнулись на винтовой самолет, выкрашенный в кроваво-красный цвет, выглядевший вполне нормально, и даже казавшийся готовым к взлету — если не считать вмерзших в лед колес. Нос самолета был задран вверх, хвост лежал на льду. На дальнем фоне в тумане тонули высокие горы мутно-зеленого цвета — как будто бы едва заметно шевелившиеся на их глазах.

— Как такое возможно? — удивилась Амелия. — Разве горы могут двигаться?

— Это мираж, — пояснил Гэвин, — ну, то, что они движутся.

— Но они же двигались на самом деле. Едва заметно, но я видела это своими глазами.

— Я тоже, но ведь горы не способны двигаться. Должно быть, фокусы освещения… Однако самолет стоит перед нами. Это Электра. Конец тридцатых или начало сороковых годов, можно не сомневаться. У моего отца был такой. Ну, или очень похожий. Я, конечно, не специалист, однако знаю кое-какие марки. Потом у отца были также и модели многих самолетов. Так что я кое-как разбираюсь в авиации, хотя не имею глубоких познаний.

— А летать ты умеешь?

— Ну, самолет этот едва ли взлетит. Наверно, насквозь промерз. А вот как действуют летчики, я представляю лишь в самых общих чертах, причем только по рассказам отца. Но машина эта со всеми удобствами поднимет только двоих человек, которыми, конечно, скорее всего, окажемся мы с тобой. Впрочем, скорее всего, я сумею только доехать на нем до моря, а если взлечу, то тут же уткнусь носом в лед.

Амелия принялась обдумывать мысль о побеге в обществе Гэвина. Остававшимся на корабле она ничего не была должна. И все же даже думать на эту тему было неприятно.

Внимательно посмотрев на самолет, она заметила, что дверь в кабину осталась открытой. От порога к земле спускались ступеньки. Поднявшись наверх, девушка сунула голову внутрь.

— Иисусе, — произнесла она. — Здесь тепло. Как такое может быть?

Поднявшись за ней по ступенькам, Гэвин заглянул в кабину, а потом встал рядом с ней. — Здесь не просто тепло, на этом самолете летали. Мотор выключили совсем недавно, поэтому-то здесь и тепло, даже при открытой двери. Двигатель еще не остыл.

— А это значит, что совсем недавно здесь кто-то был, — отметила Амелия.

Они вышли из самолета и осмотрелись по сторонам. Никого и нигде. Тщательно осмотрели корпус самолета, осторожно прикоснулись к днищу. Сомнений не было. Гэвин прав. Двигатель был теплым.

— Но как такое возможно? — спросила Амелия, снимая ладонь с обшивки.

— То, что эта машина принадлежит к другой эре, не означает, что она не могла сохраниться в хорошем состоянии… потом какой-то летчик-энтузиаст совсем недавно летал на ней. Однако трудно понять, кто и как мог прилететь в такую даль на таком легком самолете.

— Но где же тогда пилот? — спросила Амелия.

— Самолет мог совершить здесь вынужденную посадку из-за нехватки топлива или непогоды. Причин может оказаться множество. Неисправность двигателя, например. Потом прилетевшие вышли, чтобы осмотреться, оценить свое положение, как это делаем мы, или решили пописать, и тут налетел шторм. Помнишь, как быстро меняется здесь погода? Я смотрел в эту трещину в палубе. Только что небо было чистым, светила луна. И тут же застонал ветер, ударил снег. Я даже моргнуть не успел. Снежный заряд застал пилотов снаружи, они не сумели вернуться в самолет и теперь лежат где-то рядом, под снегом и наледью. Черт, да мы можем стоять сейчас на их телах. Или они вслепую направились не в ту сторону, провалились в сугроб или упали в море. Затеряться в здешней непогоде совсем нетрудно.

— Вполне возможно, — согласилась Амелия. — Кстати, о том, как мы оказались здесь. Сперва все было отлично, а потом мы вдруг угодили в этот кошмар.

— Из теплого и чистого моря — и сразу в этот ледяной ужас, — проговорил Гэвин.

— Именно. A теперь еще оказывается, что мы даже не знаем, почему оказались на том корабле и как попали туда.

— Я думал, что память вернется ко мне. Думал, что причиной всему был полученный шок. Теперь я в этом совершенно не уверен и твердо знаю, что здесь что-то не так, Амелия. Сперва все эти корабли, а потом еще и самолет. Получается, что все они попали сюда сквозь какую-то дыру в пространстве и погибли — может быть, сто лет, а может, и всего лишь пять минут назад.

Ветер понес снежинки. Насквозь пронизывающее дуновение способно было выстудить даже открытое пламя.

Амелия укрыла шарфом рот и кончик носа.

— Но зачем мы стоим на холоде? Давай переждем метель в самолете.

Войдя внутрь, они закрыли дверь, отгородившись ею от ветра и холода. Мотор уже остывал.

Покопавшись в нише под приборной панелью, Амелия обнаружила небольшой револьвер. В барабане оказалось пять патронов.

— Ну теперь мы оба вооружены — на тот случай, если на нас нападет какая-нибудь морская птица, — сказала Амелия.

— На мой взгляд, морские птицы далеко не самые странные обитатели этого края, — проговорил Гэвин. — Поначалу я так не считал, однако теперь размышляю на эту тему, и чем дольше размышляю, тем больше меня волнует наша перспектива. Возможно, эти корабли пробыли здесь не так долго, как мы считаем.

— Ты думаешь, что мы попали в дыру во времени?

— Да, что-то в этом роде.

— В данный момент ничего не могу исключить, — проговорила Амелия.

Они осмотрелись. В аэроплане нашлась кое-какая одежда и небольшой матрас. Больше ничего полезного не обнаружилось, если не считать револьвера и свитера, который Амелия забрала себе, пододев под флотскую шинель. Внешне она как бы располнела, однако свитер не мешал движениям, и ей стало теплее. Еще они обнаружили летное руководство и пару книг в твердом переплете, но брать их не стали.

Сидя на креслах, они изучали небо через лобовое стекло. Оно сделалось лазурным, потом по нему побежали удивительные полосы желтого и золотого цвета, прямо на их глазах сделавшихся синими, а потом черными. Амелия заметила:

— Краски заката здесь такие переменчивые.

— Все здесь не так, как надо, — согласился Гэвин.

Появилась луна — надутый волдырь, застывший высоко в небе и готовый прорваться. Рядом с ней рассыпались звезды — но так, словно невидимая рука придала созвездиям новые очертания. Они были разного размера, от монет до булавочных головок, пришпиленных к небесному своду. Небо пересекали многочисленные восходящие струи и падающие метеоры, красные, синие, зеленые и разных сочетаний этих цветов. Амелии живо представились стайки ярких рыбок в черном, как чернила, пруду.

Они решили, что лучше будет возвратиться. Ночь выдалась ясной, и самолет со временем должен был остыть. Так что они вышли в путь, осторожно ступая по озаренному луной льду.

Ориентируясь по корпусам кораблей и саням, мимо которых проходили днем, они направились к кораблю, где их должны были ждать товарищи по несчастью. Ветер поддувал вовсю, и холод, и без того мучительный, сделался почти невыносимым. Подняв воротники, закутав головы шарфами, словно бинтами, оставив только щели для глаз, они продолжали путь. Снег валил, как гусиный пух из вспоротой перины.

Они брели вперед, стараясь выдерживать направление на свой корабль. Время от времени в пологе валящего снега возникала прореха, позволявшая увидеть знакомый ледяной торос, впрочем, очертания таковых быстро менялись под воздействием снега и ветра.

Амелия споткнулась об одни из замеченных ими прежде собачьих нарт. Пока она поднималась на ноги, ветер на мгновение стих, унося с собой снег, и она увидела в открывшемся на какое-то мгновение окне обнаженного мужчину в странном и слишком большом головном уборе, который трепетал и развевался по ветру отчаянными движениями пойманной птицы, ноги которой привязаны к земле. Фигура возникла вдали и тут же пропала.

— Ты видел его? — спросила Амелия.

— Хардин, — ответил Гэвин. — Это был Хардин.

— Голый? В такую непогоду? Как это могло случиться?

— Но откуда здесь взяться кому-то еще?

Они попытались еще раз увидеть Хардина, однако снежный полог надежно занавесил его и укрыл от глаз.

— Но что это было у него на голове? — спросила она.

— Не имею представления.

— А не следует ли нам попытаться найти его?

Гэвин покачал головой.

— Мы и сами уже заблудились. Потом, помнишь, он и сам не хотел, чтобы его нашли. Может быть, он разделся для того, чтобы быстрей умереть.

— Но он бродит здесь уже не один день.

— Должно быть, забился в какую-нибудь дыру, прежде чем сделать свой последний ход.

— Итак, получается, что он где-то залег, потом разделся догола, надел на голову этот странный головной убор и отправился бродить по снегу?

— Черт побери, Амелия, не могу ничего сказать. Мне известно ровно столько же, сколько и тебе.

И, не сговариваясь, они взяли в сторону от того места, где заметили Хардина, стараясь держаться подальше от избранного тем направления. Пройдя еще какое-то расстояние, они наткнулись на выросший перед ними борт корабля и сразу же поняли, что это не то судно. Почерневшая древесина его местами была залатана и просмолена. Борт оказался также слишком высоким, чтобы на него можно было легко подняться, однако к носу была прилажена грубая лестница, и, оступаясь на скользких ступенях, они все же осилили подъем и поднялись на палубу.

Внутренность корабля на короткое время укрыла их от жгучего снега и ветра.

Молодые люди прочесали весь корабль, однако не нашли ни съестных припасов, ни окаменевших от холода тел. Экипаж явным образом забрал корабельные снасти, прихватил с собой все съедобное, a также мебель и все прочее. Скорее всего, для того, чтобы тащить свое добро на санях и чтобы обеспечить себя дровами. Корабль, похоже, относился к той же эпохе, что и судно, в котором укрылись потерпевшие кораблекрушение. Спасательных шлюпок не было видно, и Амелии оставалось только гадать, сумели ли эти люди по морю добраться в какое-то безопасное место, или же застыли во льду наподобие замороженных сардин с дырами в голове? И как давно этот корабль вообще оказался здесь?

— А знаешь, что мне кажется странным, — проговорила Амелия. — Кажется, что где-то в подсознании я знаю ответ или хотя бы часть его, однако никак не могу вытащить его на поверхность.

— Я прекрасно понимаю тебя, — признался Гэвин.

В задней части корабельного трюма обнаружилась груда одеял, и они зарылись в них, укрываясь с головой, подкладывая под себя, а потом замерли, прислушиваясь к доносившемуся снаружи голосу ветра. Холодный воздух проникал сквозь трещины в бортах, прикасался к их лицам, однако стопка одеял грела, и они лежали, наслаждаясь теплом.

Улегшись поближе друг к другу, без всякой задней мысли они соприкоснулись носами, немного полежали в молчании. Затем Амелия протянула руку и прикоснулась к лицу Гэвина, и Гэвин прикоснулся к ее лицу, и их губы впились друг в друга. А потом они избавились от одежды, и какое-то время им было хорошо под слоем одеял, вжимаясь друг в друга, как бы пытаясь согреться от чужого тепла.

Закончив, они полежали, приводя в порядок дыхание, в уюте и блаженстве, которого не знали после того, как попали в сырой океан, a потом на лед.

— Да, мы нуждались в этом, — сказала Амелия.

— Нуждались и хотели друг друга, — отозвался Гэвин.

Амелия устроилась поуютнее в объятиях Гэвина, в его сильных руках. Щекой и шеей она ощущала его крепкие мышцы.

— Ветер улегся, — проговорила Амелия.

— Теперь мы словно вернулись в нормальный мир. А скорее всего, в ненормальный. В тот чертов мир, в котором мы очутились. Вот что. Я думаю, что, когда метель уляжется, мы вернемся к своему кораблю, возьмем веревку и притащим туда сани на дрова. Ну, знаешь, порубим их на части топором. А потом будем ходить на разведку, подальше, куда захочешь. Придумаем, как сделать палатку, сделаем что-то вроде печки, чтобы брать с собой. Будем ходить так далеко, как сумеем, пользуясь своим кораблем в качестве базы.

— Чтобы ходить в далекие походы, нам потребуются лыжи, — сказала Амелия. — И я, кажется, знаю, как их сделать. На борту нашего корабля еще много всякой всячины. И если вернуться к моей мысли, искать путь к спасению много лучше, чем дожидаться, пока замерзнешь или умрешь с голода.

— Вынужден согласиться, — сказал Гэвин, — особенно теперь, когда у меня появилась еще одна причина жить.

Амелия погладила его по щеке и поцеловала.

— Это ты про меня, так?

Гэвин рассмеялся.

— Конечно. Но послушай меня, девочка. Я хочу разведать и увидеть все, что мы сможем найти, однако, по чести говоря, даже представить себе не могу, чтобы через какие-то несколько миль мы могли наткнуться на зеленую травку и коров на пастбище.

— Мы можем обратиться к другому моему плану, воспользоваться одной из шлюпок, сшить из чего-нибудь парус. И попытаться найти землю. Землю, на которой не царствует мороз. Землю, на которой живут люди… нормальной здравой жизнью. Я знаю. Я уже предлагала эту идею, и, хотя ее никто не поддержал, в ней остается рациональный момент.

— Предпочитаю умереть на льду, но только не на какой-то шлюпке в этом поганом море.

— Я умирать не собираюсь, — заявила Амелия. — Точка.

— Приятная уверенность, — отозвался Гэвин. — Однако пока у нас есть пища на корабле и мы можем прихватить с собой отсюда несколько одеял, чтобы пополнить тамошний запас. Потом можно будет вернуться за остальными, привести с собой еще кого-нибудь, чтобы забрать побольше.

— Если только нам удастся выманить их из корабля чем-то, кроме свежей рыбы.

— Море уже доказало, что является надежным источником пищи, — заметил Гэвин. — Но что ждет нас дальше, за кораблями, если идти в сторону гор, — в этом нельзя испытывать никакой уверенности.

Снег перестал клубиться, вой ветра смолк. Сквозь щели в палубе и бортах полился лунный свет. Одевшись, они спустились вниз и пошли. Ночь опять сделалась чистой и ясной, настолько ясной, как если бы они шли под огромным уличным фонарем. Ветер припорошил лед снегом. И тут они набрели на следы… босых ног.

Амелия спросила.

— Хардин?

— Возможно.

Теперь они уверенно шли в направлении своего корабля, опираясь на знакомые ориентиры — остовы кораблей, сани, ледяные торосы, все говорило, что они уже близки к своей цели. Однако уже скоро им попался широкий сугроб, и в нем лежал Хардин.

Лицом вниз, и была кровь на снегу, замерзшая в рубины и мазки клубничного джема.

Амелия нагнулась, чтобы рассмотреть Хардина. И наконец, с помощью Гэвина, перекатила его на спину. Сделать это было достаточно сложно, и тело Хардина хрустнуло, когда плоть его оторвалась ото льда. Рот его был открыт, глаза округлились. Он умер с расширенными ноздрями, словно задыхающийся конь. В верхней части лба виднелся уже знакомый широкий и глубокий пролом.

— Он был в ужасе, — заметил Гэвин.

— Да, и погляди-ка сюда.

Кровь оставила отметины на снегу. Некоторые из оставленных вмятин казались оставленными извивающимися щупальцами спрута, отпечатки сделались крупнее и наконец привели к какому-то большому телу… цилиндрическому, со звездой наверху. Оно явно дергалось, о чем свидетельствовали оставленные отпечатки. И даже ползло по снегу, одновременно увеличиваясь в размере.

— Не знаю, что это за тварь, — сказала Амелия. — Однако растет она быстро.

— И она вышла из головы Хардина.

— Или присосалась к нему. Что это еще за чертовщина?

— Не знаю, но есть еще один важный факт, — заметил Гэвин. — Он мог ходить.

— Быть может, не по собственной воле, — сказала она.

— Это невозможно.

— Ты видел, что было у него на голове. Какой-то паразит. Возможно, он мертв уже не первый день, однако двигался вокруг, будучи уже неживым, словно марионетка, подчиняясь командам питавшегося им монстра.

— Хорошо, однако тогда возникает вопрос, на чем обыкновенно паразитирует эта тварь в тех случаях, когда рядом не оказывается людей?

— На тюленях. Морских животных. А может быть, они и сами живут в море, но время от времени выходят на сушу. Быть может, они едят то, что едят, просто потому, что оно попадается им под руку, а не потому, что нуждаются в пропитании. Этот след оставило нечто неизвестное, и уж, бесспорно, не человек.

Они продолжали путь, ощущая усиливавшееся напряжение. Им казалось, что за ними следят, однако всякий раз, оглядываясь, ничего не замечали. Только снежные сугробы, редкие, стоящие торчмя льдины, озаренные непривычной луной и светом звезд. Однако настойчивое ощущение того, что за ними следят, не покидало их, и к ощущению этому примешивалось чувство дурноты, словно бы они дышали воздухом, перемешанным с чем-то мерзким, примитивным, находящимся поблизости и опасным.

— Я вдруг ощутил надежду на то, что пистолет этот работоспособен. — Не снимая перчатки, Гэвин извлек свое оружие из кармана.

Амелия последовала его примеру, достав пистолет, найденный ею в аэроплане.

Держа на изготовку оружие, они шли возле края воды и наконец заметили впереди спасательную шлюпку, постукивавшую бортом об лед.

— Шлюпка номер три, — отметила Амелия. — Волны прибили ее сюда.

— Ну, мне совершенно не хочется снова оказаться в ней, — проговорил Гэвин. — Ненавижу воду.

— Однако ты отправился в морское путешествие?

— Потому что хотел познакомиться с какой-нибудь женщиной.

Амелия усмехнулась.

— Ну, это у тебя получилось.

На их глазах темная волна подхватила шлюпку и понесла обратно в ночь. Лунный свет облил борта ее серебром, и они невольно остановились, провожая раскачивавшийся на волнах кораблик, пока он не исчез из вида, словно бы спрятавшись за волнами.

Они продолжили путь до тех пор, пока не заметили свой корабль, после чего убрали оружие. Поднявшись по наледи возле кормы и взойдя на борт, они заметили темную полосу на льду, протянувшуюся от мостика до трапа, спускавшегося к трюму. На корабле царила полная тишина, ползущая улитка, наверное, производит больше звука.

— Похоже на кровь, — проговорила Амелия, отбрасывая назад капюшон и разматывая шарф. Гэвин последовал ее примеру.

Вновь достав оружие, они пошли по темному следу, осторожно спустились по лестнице, стараясь не поскользнуться на льду. Внизу оказалось холодно, хотя и не настолько, как снаружи трюма. Здесь еще сохранялось тепло человеческих тел и почти угасших углей в жаровне. Угли подернулись пеплом, полусгоревшие доски, наверное, были отодраны от какого-то шкафа.

Из темной дальней части трюма донесся какой-то стук, Амелия и Гэвин, поколебавшись, последовали на звук, держа наготове оружие.

Что-то шевельнулось.

Что-то пробежало во тьме.

Гэвин произнес:

— Эй, там. Это мы.

Вспышка теней, что-то повернулось во тьме, ловя на себе лучи лунного света, пробивавшиеся из трещины над головой. Непонятное каучуковое шевеление наверху… исчезло.

Амелия повернулась направо, откуда донесся слабый звук, ничего не увидела, сделала полный оборот вокруг себя.

Тут тень отделилась от тьмы, ринулась в лунный свет и, с визгом, хлеща щупальцами, бросилась к Амелии.

Это была Герцогиня, точнее то, во что она превратилась. Череп ее был проломлен, и на нем извивались щупальца. Из широкой трещины во лбу свисал какой-то пузырь, почти закрывавший ее глаза. Она была нага, и высохшие груди хлопали, как кожаные мешки. Руки ее тянулись вперед, рот визжал.

Едва Герцогиня оказалась рядом, Амелия подняла пистолет и выстрелила ей в лицо, как раз над переносицей и под широкой трещиной, раскроившей ее череп. Руки Герцогини коснулись плеч Амелии. Из повисшего на лбу мешка хлынула темная жижа и единым потоком пролилась на доски. Тварь, впившаяся в мозг Герцогини, отвалилась от ее черепа, пролетела в воздухе и шлепнулась на палубу, пыхтя и надуваясь, словно мех волынки.

Безжизненное тело Герцогини рухнуло к ногам Амелии. Оказавшись на полу, тварь зашипела, потом заквакала, а затем явила длинный торс, выскользнувший из пузыря, как жирная крыса из намазанной салом трубы. Длинное, похожее на трубу тело венчалось головой морской звезды. Скользя вперед, оно раздувалось. От цилиндрической части тела отходили покрытые присосками щупальца, шлепавшие по палубе и размахивавшие в падавшем из щели лунном свете, словно пытаясь привлечь к себе внимание светила.

Сделав шаг вперед, Амелия выстрелила в звездообразную голову. Взметнувшиеся щупальца ударили ее по руке, едва не выбив пистолет и оставив на ней воспаленный и круглый рубец как раз над большим пальцем. С шипением испустив воздух, тварь поползла по полу, словно бы ее тянули на веревке, поникшие щупальца трепетали, словно ожившие макароны.

Амелия услышала, как щелкнул, не произведя выстрела, пистолет Гэвина, щелчок повторился. И повернувшись, выстрелила в приближавшуюся к ним тварь… Это был Сирил, на вскрытой голове которого ехал другой наделенный щупальцами пузырь. На сей раз она выстрелила прямо в этот надутый мешок, из которого во все стороны хлынула липкая грязь, затмив своей чернотой все тени. Сирил споткнулся, словно нога его попала в какую-то рытвину, и упал лицом вниз, в воздухе горбом промелькнула его голая задница, затем рухнувшая на палубу. Оторвавшись от Сирила, тварь поползла прочь. Амелия уже была готова выстрелить, но Гэвин остановил ее и, сказав:

— Побереги патрон, — отбросил в сторону свой бесполезный пистолет. Возле печи стоял тяжелый топор, которым они кололи дрова. Схватив его, Гэвин обрушил его на ползшую тварь, отделив звездообразную голову… черная жижа хлынула на пол.

— Господи Иисусе, — вырвалось у Амелии. — Что это еще за твари?

Гэвин ответил с дрожью в голосе:

— Надо полагать, совершенно неизвестные науке.

Гэвин вернулся к печке, подобрал лежавшие возле нее на полу спички, достал из топки светившую красными угольками доску и принялся махать ею в холодном воздухе, пока она не разгорелась. Амелия тем временем поворачивалась по сторонам, наблюдая. У нее оставался только один патрон, поскольку револьвер вмещал пять зарядов. Пистолет Гэвина был бесполезен, поскольку патроны явно пришли в негодность.

Гэвин посветил своим импровизированным факелом из стороны в сторону. И они увидали в сумраке груду нагих тел. Останки жертв кораблекрушения. С осторожностью Амелия и Гэвин приблизились к ним. Все головы были продырявлены, однако паразитов не было ни на одной. Каррузерс лежал наверху. Все были нагими. Либо твари сами срывали с людей одежду, либо их жертва самостоятельно избавлялись от нее, словно одежда начинала жечь их тела.

Что-то застучало во тьме.

Они повернулись. Гэвин поднял свой небольшой факел. Свет заставил тварей затрепетать и разбежаться. Впрочем, ничего не было видно со всей определенностью.

— Они здесь повсюду, — сказал Гэвин.

— Надо уходить, — проговорила Амелия. — Прямо сейчас.

Гэвин выронил факел, взял на изготовку топор, и вместе с Амелией они бросились вверх по трапу на палубу и выпрыгнули за борт с той стороны, где лед поднялся повыше. Они проделали это настолько быстро, что упали друг на друга и кучей съехали вниз. Когда падение их остановилось, оба посмотрели вверх. Там на палубе уже кишели твари, размахивая щупальцами, словно здоровающийся пьяница руками. Создания эти жались друг к другу. Сначала Амелия подумала, что для тепла, но потом подумала: нет, они же живут здесь. Им не холодно.

На их глазах скопление тварей становилось все более и более плотным. А потом с оглушительным шлепком или хлюпаньем они соединились, слились, сплелись и превратились в одну огромную похожую на мешок тварь, наделенную множеством голов и соответствующим количеством щупалец. Тварь начала переваливаться через борт корабля.

И тут Амелия и Гэвин побежали.

Они бежали по засыпанному снегом льду, время от времени оступаясь и падая, однажды оглянувшись назад, они увидели, как тварь тяжелым мешком валится вниз, плюхается на лед и, перекатываясь и скользя, устремляется в погоню за ними.

Снова повалил снег. Он надвигался на них широкой расходящейся белой стеной. Он налетал на них, давил сырой и холодной ладонью. На бегу они обмотали рты шарфами, надвинули капюшоны и оглядывались только тогда, когда бывали уже уверены в том, что тварь нагоняет их и находится почти за спиной. Однако та скоро затерялась за кружащим пологом слепящего снега.

Утомившись, они перешли на шаг, не имея даже представления о том, куда направляются. Без снегоступов путешествие оказалось весьма утомительным. И все же, наконец, они вышли к аэроплану, ярко-красный фюзеляж которого выделялся на фоне зарядов снега. Остановившись, они уставились на него.

— Я настолько замерз, что преследующая тварь уже не волнует меня, — промолвил Гэвин. — Мне надо согреться. Пусть и ненадолго.

Амелия кивнула.

— Ага. Мне тоже. Пусть я достанусь этой твари, только сперва согреюсь.

Они проскользнули внутрь машины, хотя на сей раз им пришлось потрудиться, открывая дверь, ибо весь самолет покрыла ледяная корка. Потом они закрыли дверь и заперли ее, после чего перешли в кокпит и принялись осматриваться. Однако видеть было нечего: кругом кружил один только снег. Сильная метель прекратилась, однако все еще мело.

После короткого отдыха Амелия осмотрела аэроплан, уже более внимательно, и на сей раз обнаружила несколько пропущенных в тот раз патронов, в достаточном количестве для того, чтобы перезарядить ее револьвер. Кроме того, нашлась не замеченная ранее ракетница и четыре заряда к ней в коробке под кокпитом. Ракетницу взял себе Гэвин, тут же зарядивший ее. Оружие невозможно было назвать совершенным, однако это было все лучше, чем ничего. Гэвин засунул оставшиеся ракеты в карман. Наконец, в полном изнеможении, они повалились рядом на матрас и против желания уснули.

Потом, в какое-то мгновение, Амелии показалось, что она слышит нечто вроде кашля, а затем громкое рычание. Она попыталась проснуться, однако утомление не отпускало ее. Если твари готовы, наконец, расправиться с ней, пусть их. Ей тепло, она измучена страхом. И не способна даже пошевелиться.

Рычание скоро стихло, и Амелия погрузилась обратно в глубокий сон. И в охватившей ее тьме ощущала тьму, еще более полную. Во тьме этой двигались какие-то твари, толкались изнутри в стенки ее черепа. Образы жалили ее, как пули, однако исчезали, оставшись так и непонятыми. Она ощущала присутствие какого-то ужасного интеллекта, ощущала дыру, проделанную в ткани реальности, в которую могло проскользнуть все что угодно. А потом глубоко уснула в этой ползучей тьме, и все окружавшие их обоих ужасы на какое-то время оставили ее в покое.

Когда Амелия проснулась, Гэвина рядом не было.

Так ей, во всяком случае, показалось. Она села. Гэвин сидел на месте пилота в кокпите. Был день. Она подошла к нему и села в кресло второго пилота. Наставление по пилотированию лежало на коленях Гэвина, он читал.

— Чудовища не появлялись? — спросила она.

— Похоже, что мы оторвались от них, сбили с толку, или они просто спят. Словом — не знаю. А знаешь что? Я могу летать на этой машине. Во всяком случае, теоретически.

— А она способна взлететь?

— Двигатель еще недавно был теплым. Мороз еще не мог повредить его. Пока ты спала, я попробовал завести мотор, и после нескольких неудачных попыток он заработал.

Амелия поняла, что именно эти звуки слышала во сне. Рычало не какое-то чудовище, а двигатель самолета.

— Думаю, что самолет не мог провести на таком холоде так долго, чтобы мотор вышел из строя. Он просто остыл. Наверное, пилота заставила сесть здесь внезапная метель. Только что в небе ничего, а потом буря. Возможно, он пролетел сюда сквозь какую-то брешь в пространстве, так же, как и мы на нашем корабле. Можно сказать, провалились, как детская игрушка в щель между досками пола.

— Тогда почему мы еще не летим отсюда, раз ты уверен в том, что можешь сделать это?

— На самом деле я не настолько уж в этом уверен. Я сказал только, что теоретически способен улететь отсюда. Я выключил двигатель, потому что, на мой взгляд, он стал сбоить. Я хотел чуть больше прогреть его, однако, гоняя его просто так, мы только израсходуем керосин, тем более что погода не позволяла взлетать. Я не мог видеть перед собой даже на шесть дюймов, но начал готовиться к взлету. Пока ты спала, я взял доску, откопал колеса и высвободил их изо льда. После чего вконец обессилел. Теперь я хочу разжечь огонь под мотором, чтобы получше прогреть его. Не знаю, может быть, я подпалю при этом проклятый аэроплан, подожгу его… но может быть, нам удастся вырваться на свободу. Не знаю. Но, когда метель наконец закончится, когда настанет день и солнце согреет мотор, я прибавлю к нему немного собственного огонька.

— Немного огонька может легко превратиться в слишком много. Почему бы не ограничиться только солнцем?

— Двигатель станет теплее, но не согреется в достаточной мере, — ответил Гэвин. — Солнцу придется помочь.

— И для этого нужен огонь, — сказала Амелия.

Гэвин кивнул.

— Если мотор согреется, тогда мы сможем улететь. Только я не уверен в том, что мне удастся повести самолет. Быть может, я сумею поднять его в воздух, но для того лишь, чтобы снова рухнуть обратно. Но даже если я сумею взлететь… куда мы полетим тогда? И много ли горючего у нас осталось? Тем не менее другого варианта у нас как будто бы нет… Ну как… летишь со мной?

— Взлетаем и валим отсюда, — сказала Амелия. — Ты сможешь. Куда угодно, любое место окажется лучше этого.

Сидеть в кокпите и дожидаться дневного света пришлось долго. Сидеть, ожидая появления чудовищ, готовых проникнуть внутрь аэроплана, вскрыть их черепа, заставить сорвать с себя одежду, превратить в нагие бродячие трупы. Они сидели и ждали, и ожидание было полно тревоги.

Ветер стих, снегопад прекратился, наконец рассвело. Солнце поначалу казалось липким раскаленным розовым ромбом, постепенно превратившимся из розового в оранжевый, распространяя по горизонту свет, как горячую заразу.

Амелия и Гэвин вытащили матрас наружу, под нос аэроплана, и взрезали обивку топором. Из прорезей наружу полезла хлопковая вата. Поверх матраса они навалили разный сор, найденный в самолете. Разобрали найденные книги на отдельные страницы и пустили их на растопку. Гэвин поджег их прихваченными с корабля спичками. Постепенно огонь разгорелся, зашипел, начал пожирать хлопок и бумагу. Наблюдая за горением своего костра, они ожидали появления гостей со щупальцами.

Когда огонь начал лизать низ аэроплана, они забрались внутрь и посидели еще немного. Наконец Гэвин проговорил:

— Ну, давай за то, чтобы что-нибудь не взорвалось невзначай.

— Согласна, — проговорила Амелия.

И они чокнулись кулаками так, словно держали в них бокалы.

Пламя разгоралось, начало лизать бока капота, краска на нем вздулась и начала отслаиваться.

— По-моему, пора, — определил Гэвин и попробовал запустить мотор.

Сначала ничего не происходило. A потом мотор кашлянул и умолк, и тогда Гэвин попробовал снова. Двигатель снова кашлянул, начал глохнуть, но снова ожил, забурчал, запыхтел и вдруг взревел. И, наконец, загудел.

Гэвин еще раз глянул на летное руководство, которое пристроил у себя на коленях, и проговорил:

— Так, посмотрим.

— Не слышу уверенности, — заметила Амелия.

— Ладно. Все понял. В основном.

Гэвин прикоснулся к штурвалу и сумел сдвинуть с места самолет, от костра и направления на море. А затем дал газ, и машина покатилась, скользя по льду. Самолет колыхался на скользком льду, казалось, что он вот-вот развалится на части.

Однако впереди их ожидало худшее. Они увидели чудище, спешившее наперерез, головы-звезды слились в одну пухлую звезду поверх туши темного мяса, покрытой сверкавшей на солнце слизью, сотрясавшую пульсирующие пузыри и дергавшиеся щупальца. Тварь каким-то образом обнаружила их, быть может, услышала рев мотора или заметила костер. Она находилась прямо на их пути.

— Ах ты, черт, — выругался Гэвин.

Взявшись за штурвал, он развернул самолет так, чтобы проехать слева от твари.

Наконец Гэвин снова обернулся, провожая взглядом оставшееся сзади чудовище. Самолет дергался и дрожал, однако продолжал набирать скорость.

— Я забыл, как взлетать, — воскликнул Гэвин.

— Что?

— Я забыл, как взлетают. Черт. Я же только что прочел это.

Амелия схватила руководство.

— Хорошо, дай посмотрю. Нет, это про посадку.

— Лед кончается.

— Что?

Амелия подняла глаза от книги. Ледяной щит заканчивался обрывом, и обрыв этот был высоким и неровным.

— Поворачивай, — сказала она. — Поворачивай эту богомерзкую машину.

Гэвин повернул налево, колеса, скользя, все же остались на льду. Тварь с этого места была видна через боковое окно. Она поднимала переднюю часть тела и с силой опускала ее на лед, разбрасывая подобные осколкам стекла льдинки, и с гибкостью гусеницы продвигалась вперед, снова привставала, снова рушилась, повторяя движение и развивая при этом удивительную скорость. Однако самолет удалялся от нее, набирая скорость и увеличивая разделявшее их пространство.

— Ладно. Убавляй газ, — проговорила Амелия. — Слушай меня теперь. И делай, что я говорю.

Она медленно и громко зачитала инструкцию. Гэвин следовал указаниям, аэроплан подскочил, а потом упал на колеса, запрыгал, заскользил, но двинулся вперед. Впереди, не так уж далеко от них, появились крупные сугробы.

— Теперь или никогда, — промолвил Гэвин.

Амелия продолжала читать руководство, и внимательно прислушивавшийся к ее голосу Гэвин, исполнял указания, стараясь делать все правильно и заставить самолет взлететь.

Наконец аэроплан огненно-красным мотыльком порхнул вверх, в морозный воздух, в густой солнечный свет. Внизу рассыпал алмазные искры белый лик земли и сочлененный из отдельных чудовищ монстр спешил по нему, обращая огромную звездообразную голову к удалявшемуся самолету, тень этой мерзости темным пятном пачкала лед. Вскричав с такой силой, что крик его был слышен даже внутри аэроплана, чудовище рассыпалось. Образовавшие его твари попадали на лед вместе со всем множеством отбрасывавшихся ими теней.

Самолет летел.

Какое-то время Амелия и Гэвин просто парили в полном солнца небе, надо льдом, направляясь к зеленой дымке над острыми вершинами гор.

Гэвин наклонил штурвал, нос самолета поднялся, машина набирала высоту. Оказавшись на удобной для себя высоте, он выровнял самолет. Туман, белый и пенистый, как слюна бешеной собаки, медленно расступался. Под ними лежали влажные горы, впереди поднимались еще более высокие, увенчанные облаками вершины. Справа от этих вершин угадывалось V-образное ущелье.

— Туда, — показала в его сторону Амелия. — Летим туда.

— Тебе, надеюсь, известно, что на самом деле я не умею летать?

— Ты знаешь достаточно, — ответила Амелия. — Ты научился от отца много большему, чем тебе кажется, помог и учебник. Но мы же в воздухе, так? Значит, летим туда.

Гэвин наклонил самолет вправо, выровнял его и направил нос машины в сторону проема в горах. И вскоре они очутились в самой середине ущелья, по обе стороны от них поднимались горы. На противоположной стороне его оказалась долина, покрытая снегом и льдом, а далеко слева темнело открытое море. Прямо перед ними поднимались новые горы, а над ними зеленый туман пронизывали золотые искорки солнечного света. От зрелища, открывшегося на льду прямо под ними, у обоих захватило дыхание.

Шпили, золотые и серебряные, поднимались над стеклянными или ледяными толщами, огромными сооружениями, наделенными какой-то злобной геометрией. На простиравшемся перед этими сооружениями подобии проспекта лежали как будто бы белые глыбы камня.

— Мой бог, — проговорил Гэвин. — Город. Он колоссален.

— Но как могли эти твари соорудить его?

— Скорее всего, они здесь ни при чем, — ответил Гэвин. — Но строители явно сооружали его в нетрезвом виде.

Город тянулся все дальше и дальше, к иссиня-черным горам, как будто бы увенчанным зеленой плесенью.

И когда они приблизились к ним, Амелия почувствовала некую великую силу, парящую под небесами и нисходящую вниз в ее думы. Ощущение было сродни тому, которое она испытала во время сна в самолете, но заметно более сильным. Что там, оно причиняло боль, вселяло дурноту. Ее переполняли мысли и информация, которым она не могла дать определения.

С трепетом душевным они пролетали над хаотически застроенным городом. И когда они, наконец, пролетели его и мощеный проспект закончился, Гэвин развернул машину в обратную сторону, однако в этот самый момент двигатель закашлял, зачихал и начал сбавлять обороты.

— Горючее кончилось, — поставил диагноз Гэвин.

— Великолепно, — прокомментировала его слова Амелия.

— Попытаюсь посадить нас.

За проспектом начиналась полоса льда, и, когда мотор начал задыхаться и торопливо терять высоту, Гэвин выровнял самолет и направил вдоль проспекта в сторону льда. План его сложно было назвать совершенным, однако в случае удачи у них было меньше шансов наткнуться колесом на камень и перевернуться.

Сказав:

— Не сомневаюсь в том, что я сумею посадить самолет, — Гэвин дрожащими пальцами вцепился в штурвал.

— Ну, в конечном итоге мы так или иначе окажемся на земле, — не стала возражать Амелия.

Двигатель самолета фыркнул в последний раз и заглох.

Гэвин изо всех сил старался выровнять самолет и вывести его на посадку, однако самолет двигался быстро, и он не был до конца уверен в том, что надо делать. Амелия лихорадочным тоном зачитывала ему рекомендации руководства. Она еще читала его, когда они оказались в двадцати футах надо льдом. Тогда она прекратила читать. Говорить было уже нечего, да и не оставалось времени что-либо говорить.

Самолет опустился еще ниже, колеса его коснулись льда. Машина подпрыгнула в воздух, снова опустилась на лед, ее занесло вбок, и тут Гэвин потерял контроль, капот ткнулся в лед, самолет развернуло, и он начал разваливаться на части.

Холод привел Амелию в сознание. Она видела над собой небо. Странным было это небо. Ей казалось, будто она видит игру отражений на льду, но на самом деле она смотрела как сквозь прозрачную стену. Она видела людей — идущих, едущих верхом, в грохочущих колесами фургонах, за рулем автомобилей всех эпох, в лодках и катерах и в аэропланах. Зрение ее обладало глубиной. Фигуры людей накладывались друг на друга — на ходу, в поездке, полете, в реке или море. Спящие в постелях люди проплывали мимо нее, с ними соседствовали звездоголовые твари и другие видения, чудовищные, непонятные, и все видения сталкивались, проходили сквозь друг друга подобно призракам. Ею постепенно овладевало сокрушающее душу понимание того, что в космосе она меньше самой малой пылинки. Понимание незначительности собственного бытия в хаотической вселенной наполнило ее печалью и жалостью к себе. Нечто, существовавшее здесь, не просто обладало физической реальностью… оно мощно воздействовало на ее подсознание, являя в нем себя все больше и больше.

Ощутив что-то мокрое и теплое на своем лице, она проснулась. Подняла руку и открыла глаза. На пальцах перчатки краснела кровь. Глаза ее наполняли слезы. Прикоснувшись к ране на лбу, Амелия поняла, что дела не так уж плохи. Всего лишь ссадина.

Ощущение оставило ее. Она попробовала сесть, но тут же поняла, что находится в кабине самолета, кабина же лежит на льду, и она лежит в ней. Кабина отломилась от фюзеляжа и проехала вместе с ней по льду.

Вывернувшись из сиденья, она уперлась одетыми в перчатки руками в лед, стала на колени, а потом поднялась на ноги. Ее пошатнуло. Обломки аэроплана были разбросаны по льду. В одном месте поднимался столбом черный дым. Из столба этого на свежий воздух появился Гэвин, держа в руках топор, который взял еще на корабле и только что спас из обломков самолета. Окровавленное лицо его испачкала сажа, он прихрамывал, однако был жив.

Когда они сошлись и обнялись, Гэвин сказал:

— Я же говорил тебе, что могу посадить эту машину.

Оба расхохотались. Вполне искренне, но не без истеричности.

— И что будет теперь? — спросила Амелия.

— Похоже, у нас нет другого выхода, кроме как идти в город. Здесь, снаружи, мы замерзнем. Ветер крепчает, потом здесь сыро, и, за неимением лучшего, нам нужно хотя бы уйти с ветра.

— Это рискованно.

— Как и оставаться здесь. Без укрытия. Без еды. И без самолета.

Они посмотрели в сторону одного из ближайших зданий, являвшего хаотическое сочетание серебряных и золотых шпилей и куполов, — во всяком случае, так казалось им с неба. Теперь они видели, что так играл на нем свет, наделяя сооружение красками, которыми оно на самом деле не обладало.

— Что ж, хорошо, — проговорила Амелия, и, держась за руки, они побрели к зданию.

Первым делом они вышли на мощеную белую дорогу и обнаружили, что мощена она скорее черепами и костями, скелетами, вмороженными временем в лед. Черепа и кости животных соседствовали здесь с людскими, длинные и узкие черепа лежали рядом с плоскими и широкими, всевозможные позвоночные оставили свой след в груде костей, зачастую не поддающихся определению, среди которых угадывались и чудовищные по величине кости, должно быть, принадлежавшие динозаврам.

Амелия окинула взором городские сооружения, с одной стороны начинавшиеся за пределами возможности глаз, а с другой стороны упиравшиеся в море. Посмотрев внимательно на находившийся прямо перед ними дом, она заметила, что он случайным образом соединен с соседним. Осознать схему соединения было просто-напросто невозможно.

Ветер свистел, ударяя их словно ледяной косой.

— Ты прав, — согласилась она, — надо идти внутрь.

И они направились внутрь города.

Внутри было теплее. Здесь не задувал ветер и, похоже, присутствовал источник тепла. Они заметили это, только когда зашли внутрь достаточно глубоко и обнаружили, что ход под сооружением разделяется и превращается во множество узких ходов, образуя подобие лабиринта. Пол оказался гладким, но не скользким, такими же были и стены.

Гэвин по пути оставлял на стенах сделанные топором метки, помечая таким образом путь для бегства себе, Гансу, и своей Гретель. Скоро они размотали шарфы и повесили их на шеях, сняли перчатки и затолкали их в карманы верхней одежды, расстегнули верхние пуговицы на рубашках. Здесь царило уютное тепло.

Наконец утомление овладело ими. И Амелия предложила:

— Нам надо отдохнуть, пока у нас есть такая возможность. Мое тело, кажется, избито в большей степени, чем мне показалось сперва.

— Но мы не знаем, что находится внутри этого здания, — возразил Гэвин.

— Мы знаем, что в данный момент нам хорошо. Похоже, что здесь ничего больше и не узнаешь, и не знаю, как ты, но здешний холод, полет на самолете, ведомом неопытным пилотом, и, наконец, аварийная посадка на льду основательно встряхнули мой организм.

Гэвин усмехнулся.

— Я тоже изрядно устал.

Они остановились и сели спиной к стене, выставив перед собой ноги. Теплое помещение доставляло им удовольствие. Словно лежишь под отличным пуховым одеялом, хотя в воздухе чувствовался неприятный душок.

— У меня было какое-то видение, — проговорила Амелия. — Или, быть может, я и в самом деле что-то видела.

— Видение? Миры, животные, люди и твари, накладывающиеся друг на друга, перетекающие друг в друга. И ощущение каких-то ядовитых испарений.

— Ты тоже это видел?

— Ага. Не знаю, что в точности было мне открыто, но, когда я очнулся, это было в моей голове. Бодрствуя, я чувствую себя лучше, так как могу следить за тем, что происходит, однако в видениях ощущаю, что именно происходит, и это оказывается много хуже.

— Словно бы истина пытается выбраться на свободу?

— Ну да, — ответил Гэвин. — Примерно так. Получалось, что мой примитивный мозг понимал ее, однако мозг логический не мог с ней справиться. Словно бы ответ находится на виду, но мой ум не может дотянуться до той полки, на которой он стоит.

— O, кажется, я понимаю. Думаю, и ты сам понимаешь это. Наши умы уже знают, что именно находится на этой полке, однако не хотят тянуться к этому знанию и брать его. Не хотят принимать истину. Понимаешь, Гэвин, я думаю, что мы видели междумирье.

— Междумирье? — переспросил он, однако она понимала, что вопрос этот является чисто риторическим. Гэвин прекрасно знал, что именно она имеет в виду. Знание это было в его глазах.

— Говоря фигурально, — продолжила она, — мы как будто бы сумели найти табуретку и дотянуться до этой полки. Что, если в нашем подсознании существует некая трещина, которая позволяет нам время от времени из того, что мы воспринимаем как собственную жизнь, попадать в некий кошмар. Реальный. Не в сновидение с его логикой, но в подлинно существующее место, которое мы воспринимаем как кошмар, но тем не менее более чем реальное. В межпространственную дыру, как ты сам предполагал. И мы иногда проходим сквозь нее, как те люди и твари, которых ты видел в своем видении. Не по собственному выбору, но случайным образом. Дыра находится здесь, здесь же нужное видение и нужное время, ну и мы падаем в нее. Или нас затягивает в нее.

— Ну да, — проговорил Гэвин, на ходу подхватывая ее мысль, в самом деле ощущая ее. — Нас затягивает в нее. Наш мир, в котором мы лежим в постели, сделался теперь сновидением, и мы не можем вернуться в него. Дыра закрывается, или же мы просто неспособны найти ее. Быть может, в нашем старом мире мы принадлежим к тем, кто неожиданно умирает во сне. Но что касается нас нынешних, — нас, находящихся в этом измерении, — мы остаемся здесь и переживаем все, что выпадает на нашу участь, и другая наша суть подлинно умирает. Так сказать, выходит, что мы покинули дом родной.

— Именно, — согласилась Амелия. — Эти твари, чудовища, которых люди видят в кошмарах… Возможно, они и в самом деле видят их. Иногда издалека. Видят, а потом спящий возвращается туда, где ему положено быть. А иногда и не возвращается. Кстати, все может происходить и наоборот. То, что существует на той стороне, просачивается в наш мир в виде каких-то космических помоев.

Гэвин прервал ее прежде, чем она успела продолжить.

— И мы, все люди, плывшие на том корабле, все прочие, кто попал сюда, пилот самолета, все мы попали в одну и ту же дыру. Мы видели во сне разное, но попали в нее и теперь видим один и тот же сон. Некоторым из нас снился корабль, и вот, все мы на борту, и корабль проваливается в эту самую дыру. То же самое произошло с самолетом, другими кораблями, собачьими нартами. Например, кто-то, исследователь например, кто-то катит по льду в запряженных собаками нартах, ставит ночью свою палатку и засыпает. И во сне проникает в другое измерение, попадает со своими собаками сюда, в это измерение. Порождения фантазии обретают плоть и кровь, потому что он в своем сне прошел в межпространственную дыру. То есть все мы, общими усилиями уснули себя в другую реальность. Мы провалились в собственное подсознание и не можем вырваться из него. Все мы попали в одну яму по другую сторону дыры.

Амелия помолчала, прежде чем заговорить.

— Так оно и есть, насколько это можно объяснить. Я чувствую это нутром. И в этом мире присутствуют не одни эти звездоглавы, но и нечто обладающее великим интеллектом. Нечто, пребывающее возле дыры в наших сновидениях, дожидаясь того, как кто-то или что-то проскользнет в нее.

— С какой целью?

Задумавшись на мгновение, Амелия произнесла:

— Получается так, словно мы переживаем некую извечную истину, и ужасно в ней то, что она непривлекательна… Это место, куда мы приходим страдать. Существующая в нашем разуме разновидность ада, только обретшая плоть. Христианский ад может не оказаться христианским, однако он не обязательно миф. И в нашем случае на той стороне не огонь, а лед.

— Но, быть может, сон способен и увести нас отсюда, — проговорил Гэвин.

— Ты считаешь, что способен это сделать?

Гэвин покачал головой.

— Нет. Я чувствую, что ход в обратную сторону закрылся, и никакое сновидение не откроет его. Сон всего лишь делает тебя восприимчивым, когда ход открыт, так я считаю. Здешними сновидениями этот интеллект, как ты сказала, всего лишь загоняет тебя внутрь. Он хочет нас по какой-то причине, однако причина эта отнюдь не рациональна.

Амелия рассмеялась.

— Это неразумно.

— Потому что не подпадает под наше понимание логики. Оно хочет того, чего мы не можем понять. Чего-то, не имеющего совершенно никакого значения в нашем понимании. Полная безнадега.

— Этот интеллект посылает нам те знания, которые угодны ему, — продолжила Амелия. — И только потому, что они наполняют нас ощущением поражения. И еще — кто может сказать, что это знание подлинно? Оно может быть рождено его силой. Оно поражает разум, заставляет тебя представлять именно то, что нужно ему. Ты можешь в известной степени контролировать его, но, чем ближе подходишь к нему, a сейчас оно, наверное, у нас под ногами, тем крепче становится его сила. Мы должны решить не позволять ему побеждать нас негативными мыслями и неприятными откровениями, потому что все они могут оказаться проекциями, а не реальностью.

— Ну, хорошо, — проговорил Гэвин. — Хорошо. Мы не сдадимся, не позволим ему победить.

Немного передохнув, они против желания уснули. На них навалился сон — тяжелый, подобный наркотическому. Они пытались сопротивляться, но сон победил, и они все равно уснули и видели сновидения. Им виделась великая тьма, поднимавшаяся, чтобы окутать их, поглотить, утащить вниз, разжевывая плоть и высасывая души, утягивая эти малые искорки жизни в жуткую вечность, куда более страшную, чем тот мир, в котором они находились.

Проснувшись, они не увидели другого решения своей проблемы, кроме как продолжать поиски, намереваясь найти и убить эту тварь, которая копошилась в их мозгах. Таков был план: найти и убить. У них были при себе пистолет и топор, кроме того, у Гэвина в кармане лежала ракетница с ракетами к ней. Они намеревались сопротивляться, a это означало, что шанс у них все-таки есть.

Перед ними лежала неправильная путаница извилистых коридоров, местами ее пронзали столбы света, пробивавшиеся сквозь прорехи в кровле, и солнце тогда озаряло стены и залы, позволяя видеть их внутренность. Выбрав один из ходов, они последовали по нему. Ход сделался узким и низким, так что для того, чтоб выбраться из него, им пришлось какое-то время ползти на руках и коленях, пока тоннель не привел их в просторный зал. Запах, подобный вони всех смертей и тлена, хлынул навстречу им горячей и удушливой струей. Захваченного им Гэвина вырвало на стенку.

— Надо было обойти это место, — проговорил он, утирая рот.

— Как бы не добавить к нему, — высказалась Амелия.

Закутав шарфами носы и рты, они последовали дальше. Широкий поначалу коридор стал сужаться. Трупная вонь становилась сильнее. Они вновь попали в тесные ходы и продолжили путь, не ища ничего в частности, но просто исследуя.

Наконец они пришли к большому провалу, широкому, глубокому и полному зловония, однако освещенному падавшим сверху сквозь трещины светом. Над ямой, на шарфе, привязанном к какому-то сухому шлангу, висела женщина, облаченная в брюки хаки и кожаную куртку. Она была в летном наряде, на голове оставались очки, на черепе туго сидел кожаный шлем с наушниками. Кожа ее пожелтела, шея вытянулась. Плоть уже начинала гнить, разложению способствовал горячий пар, поднимавшийся из ямы под ее ногами. Ноги женщины болтались над вонючей пустотой, один ботинок уже соскальзывал с разложившейся ноги, готовясь упасть в яму.

— Летчица, — прокомментировал Гэвин. — Иначе быть не может. Каким-то образом она добралась досюда, и испытание оказалось ей не по силам. Она чувствовала то же самое, что и мы, ощущала это мерзкое присутствие, эту силу… Рядом с ней не оказалось человека, способного поддержать ее, поделиться силой. Она была одна, и она вышла из игры.

Кивнув, Амелия заглянула в яму.

— А это что?

Света было уже слишком мало, только над головой еще кое-где светились золотые щели, так что, вставив патрон в ракетницу, Гэвин выстрелил вниз. Ракета вспыхнула ярким светом, потом ударилась обо что-то и рассыпалась красными искрами. Яма была полна почерневшего мяса, гнилых потрохов и всякой требухи.

Лицо Амелии медленно побелело.

— Что такое? — спросил Гэвин, глядя на нее в разгоревшемся свете ракеты.

— Я прикинула ситуацию, Гэвин, и она хуже, чем мы предполагали. Это не здание. И это не город. И над нашими головами не трубопроводы, а вены или артерии. Там, внизу, — послед. Мы находимся внутри высыхающего трупа. Огромного такого моллюска. Разве ты этого не видишь, Гэвин? Там, внизу — матка… звездоголовые твари, они рождаются здесь. Погляди вокруг… здесь нет никаких коридоров. Мы шли артериями, через камеры для органов. Пусть они и не человекоподобны, однако в них помещаются органы. A это — родовой канал, а там, внизу, матка. Кости мы видели снаружи, они извергнуты из пищеварительной системы, выброшены наружу, на землю, где время и холодные ветры высушили их. Кости людей и всяких прочих созданий, закончивших здесь свою жизнь. Эти звездоголовые, они соединяются и растут, на какой-то стадии отвердевают и более не разъединяются, после чего рождают потомство и умирают, оставляя эти раковины.

— Ты ощущаешь это? — спросил Гэвин.

— Нет. Я делаю вывод, наверное, ты чувствуешь то же самое. Быть может, эти твари являются гермафродитами. Как только роды завершаются, носитель детей умирает. Потомство кормится тем, что может найти. Возможно, собственной мамашей, не знаю, как назвать эту тварь. A потом они потребляют все, что проникает сюда через разрыв в ткани сна. Эти сооружения — не дома в городе. Это останки мертвых существ, которые родили потомство и умерли, и цикл этот продолжается.

Гэвин огляделся и сказал:

— Возможно.

— Я не могу быть абсолютно уверенной в собственной правоте, однако, наверное, не слишком далека от истины. Уверена я в другом — в том, что находиться здесь нехорошо. Сейчас мы слишком близки к той силе, что властвует здесь, к твари, которую мы ощущаем, к твари, которая извлекает нас из наших же снов… она где-то неподалеку. И это не сулит нам ничего хорошего. Нам нужно найти пищу, питьевую воду. И что самое главное — я уже не могу терпеть эту вонь.

И они вернулись назад — тем путем, которым шли, следуя сделанным топором засечкам, разыскивая выход и опасаясь появлении звездоголовых.

Они едва ли не обрадовались холоду.

И пошли по усеянной костями тропе к горам, взяв курс на центральный хребет, казавшийся покрытым землей и зеленью, но едва они вышли в путь, центральный горный хребет задрожал. Дрогнул сам горизонт. Вершины словно бы вдохнули в себя повисший над ними зеленый туман, а затем выдохнули его обратно огромным клубящимся облаком.

И тут они все поняли.

Здесь не было городов, не было гор. Их окружали только неправильной формы раковины. Древних, но еще рожавших существ. И некоторые из них были крупнее прочих.

Они еще жили, огромные, как горные хребты, и, скорее всего, туго набитые созревающей новой жизнью — в утробе много большей, чем те, которые составили собой привлекший их сюда ложный город. Ибо перед ними находилось животное. Не гора, а невозможных размеров слизень. Плоть которого еще не отвердела, но дрожала подобно невозможно огромному желе.

Гора задрожала снова и стронулась с места. Невероятно медленно, но она сдвинулась. Конечно, ее нетрудно было обогнать. Она продвигалась по дюйму. Ей потребуется не один день для того, чтобы оказаться там, где они бежали. И уже скоро они оказались на краю черного как уголь моря, на берегу, не зная, куда направиться дальше. Волны плескали в лед, омывая носки их ботинок. По лицу Гэвина потекли слезы.

— Какое безумие, — проговорил он. — Летчица, в конечном счете, была права.

Амелия прикоснулась к его плечу.

Слева от них прозвучал стук. Оба подпрыгнули. Это была их старая приятельница, спасательная шлюпка номер три. Волны пригоняли ее ко льду и отгоняли обратно, продвигая вдоль края ледяного берега.

— Пожалуй, Фортуна все же не совсем против нас, — сказала Амелия.

Гэвин рассмеялся, а потом повернулся лицом к горе. Трудно было сказать, движется она или нет. Гора как будто бы оставалась на прежнем месте, но он знал, что это не так. Щупальца, шириной и длиной в четырехполосное шоссе, поднялись над тварью и хлестали воздух. Они казались полосами камня и глины, однако теперь являли свою сущность. Лед визжал под брюхом ползущего чудовища.

Амелия бросилась к лодке, поскользнулась на льду, с трудом поднялась на ноги и вцепилась в нее. Корма лодки повернулась и ударилась в твердый лед. Еще несколько минут, и они вообще не заметили бы, что шлюпка только что была здесь. Волны снова унесли бы ее в море.

Удержав лодку, Амелия посмотрела на Гэвина:

— Весла на месте.

Гэвин поспешно присоединился к ней. И улыбнулся. Она ответила ему улыбкой. A потом улыбка оставила ее лицо.

Звездоголовые, от которых они как будто бы ушли, оказались много ближе к ним, чем гора. Они вновь составили единое существо, более крупное, чем прежде, но все-таки намного меньшее гороподобного чудовища. Они двигались быстрее, чем их родитель, и скользили по льду, размахивая щупальцами, разевая пасти, усаженные многочисленными зубами, облизывая воздух несчетным количеством выростов, должно быть, исполнявших у них роль языков.

— Этого не может быть, — проговорил Гэвин. — Это безумие. И за одним безумием следует новое. Я должен проснуться.

— Я не стала бы задерживаться здесь и проверять, сон это или нет, Гэвин. Пошли. Надо бежать. Немедленно.

Они столкнули лодку в воду, запрыгнули в нее, оттолкнулись ото льда веслами и оказались на темной и неспокойной воде. И отчаянно навалились на весла.

Оказавшись у края воды, звездоголовая тварь рассыпалась на составляющие, и многочисленные тела скользнули в воду.

Амелия и Гэвин гребли изо всех сил. Звездоголовые плыли быстрее, они скользили под водой, подобрав щупальца. Они нагоняли, и Амелия с Гэвином скоро поняли, что никак не сумеют оторваться от них. Амелия ждала, выставив пистолет. Чудовища высовывались из моря, размахивая щупальцами, пытаясь вцепиться. Амелия раз за разом стреляла, кого-то убивая, кому-то нанося раны. Вода загустела от крови. Гэвин отмахивался топором, пока, наконец, тот не застрял в ком-то из звездоглавов, вырвался из его руки и канул вниз на дно морское.

На какое-то мгновение нападение прекратилось. Пистолет опустел. Она использовала все найденные в самолете патроны. Топор был потерян. У них оставалась только ракетница. Достав из кармана, Гэвин положил ее на дно лодки. Взяв вместо оружия весла, они ожидали продолжения нападения. И став на колени в противоположных концах лодки, приготовились к сопротивлению.

Звездоголовые прихлынули снова, они неслись роями быстрых тел и хлещущих, как кнуты, щупалец. Амелия и Гэвин отмахивались веслами, обрушивая их на чудищ, как только те показывались над бортом. Щупальца хлестали, как ветви дерева в бурю. Амелия ощущала, как они прикасаются к ней, обжигая своими присосками, однако прочно присосаться к ней им не удавалось. Девушка отчаянно извивалась и сбрасывала веслом нападавших.

— О, боже, — услышала она голос Гэвина и оглянулась. Один из звездоголовых поднялся над бортом лодки и обхватил Гэвина вместе с веслом, прижав последнее к его груди; лопасть весла торчала вверх, словно шпага в прощальном салюте. Полностью погрузившись под воду, он увлек за собой Гэвина, как мать малого ребенка.

Оказавшись за бортом лодки, над водой Гэвин устремил свой взгляд на Амелию. Та размахнулась и ударила веслом по щупальцам, однако хватка их оказалась слишком прочной. Чудовище не выпустило Гэвина.

Лицо его побелело как лед, сделалось пустым. Прекратив сопротивление, он висел над водой. Щупальца поплотнее охватили его и с легким плеском утянули под воду.

Амелия закричала, словно бы крепкие выражения могли отпугнуть тварей. Она продолжала бороться, размахивая во все стороны веслом, ударяя по головам своих врагов, явившихся теперь целой ордой. Щупальца окружали ее со всех сторон… они цеплялись за ноги, били по рукам. Черная вода за бортом уже отливала кровью. Звездоголовые лезли в шлюпку со всех сторон, трясли борта щупальцами, то ли намереваясь разломать ее, то ли утянуть под воду. Отделенная от тела голова Гэвина вынырнула на поверхность, повернулась и исчезла в распахнутой пасти одной из звездоголовых тварей. И как только она собралась уйти вниз со своей добычей, вода вскипела плавниками.

Налетели акулы. Во множестве.

Большая белая высунулась из воды, закатила свои черные глаза, отхватила щупальца твари вместе с головой Гэвина и ушла вниз. Акулы выпрыгивали из воды, словно летучие рыбы. Они перекусывали звездоголовых своими зубастыми пастями, хрустели ими, как сухим тостом, и уходили со своей трепещущей добычей в глубины.

Словно стая волков, налетали новые и новые акулы, разрезая залитую кровью воду, хватая звездоглавов, утаскивая их прочь и под воду, для того лишь, чтобы, описав круг, вернуться и нанести новый удар.

И вдруг битва прекратилась. Акулы победили. И исчезли вместе со звездоглавыми — одни для того, чтобы переваривать, другие — чтобы перевариваться.

Накатила ночь, и неровная луна вынырнула из моря, чтобы повиснуть в удобном для себя месте над водой. Вода была неспокойной, лодку качало. Утомленная Амелия распласталась на дне лодки, и утомление унесло ее в сон. Темные твари шевелились в ее голове.

Когда Амелия проснулась на следующее утро, было еще темно, однако рассвет уже кровоточил красными струями. И довольно скоро солнце, трепеща, выбралось наверх и разгорелось чистым золотом. Она подумала о Гэвине, едва ли не ожидая увидеть его, как только соберется с силами и сумеет подняться со дна шлюпки, впрочем, участь его слишком ярко впечаталась в ее память. Он могла думать только о том, что плоть его нашла упокоение в нескольких морских чудовищах. Тем не менее акулы спасли ее. Она подобрала брошенную Гэвином ракетницу. Он так и не зарядил ее. Амелия бросила бесполезную вещь обратно.

По прошествии какого-то времени солнце согрело шлюпку и море, и Амелия заметила на поверхности воды плававшую вверх брюхом мертвую акулу, половина хвоста которой, скорее всего предшествовавшей ночью, была отъедена акулами в припадке каннибальского безумия. Амелия подгребла к рыбине и увидела, что живот ее вспорот и из него вывалились кишки. Трапеза была отвергнута по какой-то причине. Пригнувшись к рыбине, она вырвала из живота кишки, затащила их в шлюпку, обрезала и бросила на дно суденышка, как огромные макароны под томатным соусом. Кишки были туго набиты пометом. Девушка по возможности вытряхнула его, отмыла кишки в морской воде и съела сырыми. Поначалу они показались ей вкусными, но, когда она утолила самый острый голод, в животе ее забурлило. Тем не менее она выхватила и бросила в шлюпку еще шмат акулятины на потом.

Она не представляла, что теперь делать. Быть может, оставалось только попытаться найти дальше на ледяной равнине место, свободное от звездоголовых и гороподобного монстра. Если таковое существовало.

Невзирая на присутствие льда, было удивительно тепло. Из шлюпки она могла видеть всю эту колоссальную тварь. Теперь, когда Амелия смотрела на берег, она занимала все поле зрения. Колосс оказался еще ближе, удивительным образом меняя ландшафт, он скользил вперед по чудовищному слою слизи, выделявшемуся из-под него и облегчавшему движение к морю.

Чудище действительно было с гору. Ей пришлось бы плыть вокруг него несколько дней, если это вообще было возможно.

Амелия попыталась съесть еще кусок акулятины, однако солнце уже успело испортить потроха. Ее вырвало за борт.

Амелия отсчитала четыре дня, проведенных в море, и на этом сбилась со счета. Ей даже повезло. В шлюпку запрыгнула довольно крупная рыба, и она успела размозжить ей голову веслом. Первым делом девушка высосала мозг из разбитого черепа, разорвала голыми руками и впилась зубами в мягкое брюхо, отрывая куски и проглатывая их. Рыбина оказалась куда более съедобной, чем акула, и, прикончив ее, Амелия почувствовала облегчение. Ничего другого в тот день у нее не было, на следующий день она снова проголодалась, однако ни одна рыбина не явилась на выручку. Она сумела выловить несколько плавучих льдинок и сосала их вместо воды.

Амелия оставалась голодной днем и ночью. Она не спала. Там, внизу, в ее снах, было слишком темно, так что она старалась не засыпать. Мысли ее говорили, что тварь приближается к ней. Она не разговаривала с девушкой, однако тем не менее общалась с ней. Общалась самым жутким образом, от которого она кричала во сне, а по коже бежали мурашки.

Голод заставлял ее бодрствовать.

В шлюпку могла впрыгнуть еще одна рыбина, и лучше думать о ней, чем о чудовищной твари, занимавшей весь обозримый горизонт. В начале дня Амелия заметила тюленя, во всяком случае, похожее на него существо, проплывшее рядом с лодкой не слишком глубоко под водой, вполне различимое под отвесными лучами солнца. И теперь она надеялась наткнуться на другого, более глупого, который высунет голову из воды и будет дожидаться удара веслом.

К полудню лодку подхватило какое-то подводное течение, понесшее ее в открытое море, подальше от береговой линии. И тут произошло нечто странное. Зрелище это было видимо, но лишь отчасти, и воспринять его умственно было невозможно. Гора добралась до берега и уже собиралась спуститься в воду. И произошло вот что. С душераздирающим звуком растрескался весь край льда, и великая гора рухнула в воду, частью своей исчезнув под ней, как сказочный континент Атлантида. Чудовищные щупальца извивались над ней.

Зрелище было настолько безумным, что Амелия начала хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Когда гора скользнула в воду, море вздыбилось, а вместе с ним и шлюпка. Гороподобное чудовище размером с небольшой континент подняло внушительную волну. Невероятная тварь все погружалась в воду и вдруг перестала погружаться. Чревом своим она прикоснулась ко дну морскому, однако вершины ее поднимались над водой, и чудовищные щупальца размером с секвойю раскачивались в воздухе и молотили воду, словно разгневанное дитя, битый лед качался на волнах перед ней, а по всей непомерной длине этого живого горного хребта качались в воде айсберги — подобно кубикам льда в бокале.

Шлюпку понесло к берегу, полностью захваченному этим бегемотом. И тут по всей видимой части твари раскрылась горизонтальная щель. Раскрывавшаяся все шире и шире с таким громким треском, что Амелия невольно зажала уши. Трещина расширялась, распространяясь на целые мили. Внутри нее виднелись кривые зубы, каждый величиной со скалу, и была на них слюна, стекавшая крупными каплями, напоминавшими скорее снежную лавину, и пасть эту наполняла крупная пена, похожая на белую лаву, извергающуюся из жерла вулкана. Зубы сомкнулись со звуком, оглушившим Амелию. И когда немыслимая пасть эта снова раскрылась, она сделалась еще шире, низом своим касаясь льда. Вода устремилась в нее с силой цунами, прихватывая с собой спасательную шлюпку.

Амелия взялась за весла, но грести было бесполезно, с такой силой и быстротой стремился поток в открытую пасть чудовища… отрицать это было невозможно.

Она заметила, как огромная губа шевельнулась, и лодка устремилась вперед, к ней, набрав теперь еще большую скорость.

— Но почему? — выкрикнула она, обращаясь к воде и ветру. — Я же ничто. Она меня не заметит. Я даже на зубок ей не годна.

Амелия расхохоталась, громко и истерично. Она слышала свой голос, он пугал ее, однако не могла остановиться.

A потом крошечная мошка, точка, с хохочущей еще меньшей точкой внутри, оказалась внутри окаймленного пеной рта, уходящего за пределы возможностей зрения Амелии, и провалилась вниз, словно с великого водопада. Ударившись об один из колоссальных зубов, как комар, стукнувшийся в стену небоскреба, она разлетелась на части, которые вместе с еще хохотавшей Амелией исчезли под водой, устремлявшейся во чрево чудовища вместе с другими морскими тварями.

Старцы

Еще до того как жизнь вышла на голые камни этого земного шара, и только в океане обитали живые создания, с неба спустилась раса разумных созданий. Они прилетели на собственных крыльях сквозь космическое желе, заполняющее пространство между звездами, совершив путешествие через половину космоса, длившееся не один эон.

Слепой греческий скульптор увидел их во сне и описал их облик своему ученику, Филипу Мудрому, который пишет, что внешне они напоминали короткие и толстые деревья, ходившие на пяти шуршащих ветвях, отделявшихся от основания. Пять широких гребней, подобных бочарным клепкам, тянулись вдоль их стволов. От каждого из гребней отходила ветвистая конечность, которой создания эти пользовались, как мы — руками. Между гребнями этими разворачивались пять крыльев, имевших форму веера, с помощью которых они летали по воздуху или плавали под водой с удивительной быстротой. Тела их венчались головами, напоминавшими пеструю морскую звезду. На каждой из пяти вершин располагались глаза, а между лучами находились заканчивавшиеся ртами стебли. Которых также было пять.

Эти создания, которых иногда называли Старцами, потому что они были первой расой, заселившей нашу планету со звезд, равным образом чувствовали себя как дома на суше и под морскими волнами, так как одинаковым образом умели дышать водой и воздухом, a трепещущие крылья позволяли им с огромной быстротой передвигаться и под водой. Они предпочли поселиться в океане, потому что в тот ранний период истории нашего мира суша была абсолютно безжизненна.

В морских глубинах они сооружали свои города из каменных блоков — настолько массивных, что люди не сумели бы даже пошевелить их, однако их легко ставили на место рабы — раса, выведенная мудрыми Древними Тварями специально для этой цели. Рабы эти назывались шогготами, рассказывают, что они были самым сильными из всех живших на земле существ.

Напоминавшие с виду бесформенные мешки, наполненные грязной, но прозрачной жидкостью, шогготы обладали удивительной способностью при необходимости выращивать из себя руки, ноги или органы восприятия. Они поднимали огромные камни, подтекая под них и расширяя тела. Таким образом им удавалось поднимать и перемещать тяжести, которые, казалось бы, невозможно даже пошевелить. А разгневавшись, могли разметать любые стены с той же легкостью, с которой возводили их.

Долгие века Старцы правили миром, находясь под волнами. Когда живые существа выползли из моря на сушу, а пышные леса покрыли холмы и долины, они перебрались из моря на сушу и построили себе новые города под открытым небом.

Существа эти были наделены невероятным знанием, и мудрость их, с нашей точки зрения, не знала предела. Они создавали плоть живых существ и лепили ее, так как горшечник придает сосуду различные очертания. Шепотом рассказывают, что одним из созданий их стал род людской, однако зачем они это сделали, остается неизвестным. Некоторые говорят, что нас предназначали в пищу, так, как мы сами используем коз и овец, ибо Старцы были плотоядными. Другие утверждают, что они создали нас себе на забаву — как смешных и нелепых монстров, на которых можно смотреть и веселиться.

Но эоны продолжали сменять друг друга, и со звезд в наш мир спустились другие чуждые ему расы, затеявшие войну со Старцами за власть над Землей. Они сражались с Ктулху и его отпрысками, с Ми-Го и с великой расой Йита. Опустошения, производимые в этих сражениях, были настолько великими, что значительная часть поверхности мира стала непригодной для жизни. Войны эти постепенно заставили Старцев оставить поверхность суши и вернуться в свои прежние города, расположенные в глубинах моря, и численность их сократилась.

Самой ужасной из этих войн стало восстание их собственных рабов, шогготов, которые за прошедшие века обрели разум и избавились от контроля Старцев над их собственной психикой. Шогготы стремились перебить своих господ и таким образом освободиться. Старцы сокрушили шогготов, воспользовавшись ужасающим оружием, которое нанесло Земле колоссальный ущерб. После этого они отступили в свой последний великий наземный город, расположенный на дальнем юге, и обитали там в мире до пришествия бесконечной зимы, укрывшей этот город одеялом ледника.

Говорят, что последние из Старцев могли спастись из заледеневшего города и скрыться в пещерах под тамошними горами, где, возможно, обитают и по сей день. Города их разрушены, никого из них более не видели глаза человека, хотя слепой Теон и другие люди видели их во снах. Если остатки их погибшей цивилизации до сих пор сохранились, то только в безлюдных местах нашего мира, куда не смеет ступить человек, или же в ледяных пустынях у полюсов, где нет ничего, кроме снега и льда.

Перевод: Юрий Ростиславович Соколов

Повелитель лесных демонов

Joe R. Lansdale, "The Wizard of the Trees", 2015

Я здесь потому, что у меня ужасно болела голова. Знаю, вы ждете более толкового объяснения, но я не могу дать его. Могу только сказать, что почти погиб, когда большой корабль, «Титаник», пошел ко дну. Был взрыв, наверное, не выдержали котлы. Точно не могу сказать. Когда корабль стал тонуть и переломился пополам, мне показалось, что это я сломался пополам вместе с ним.

Под водой меня ударил по голове какой-то предмет. Я помню, что-то было рядом со мной. Не пассажир корабля, не труп, что-то другое. Я помню его лицо, если это так можно назвать: множество зубов и глаз, больших, светящихся, словно подсвеченных снизу, и когда я вдохнул в легкие воду, существо потянуло меня в водоворот кружащегося света, и последнее, что я помню, — это взмах его рыбьего хвоста, и тогда голова моя взорвалась. Или так мне показалось.

Я очнулся, лежа в теплой, мутной грязи, почти полностью скрытый водой. Я схватился рукой за корни, торчащие возле берега, и подтащил себя к нему. Пока я лежал там, согреваясь в лучах солнца, мучающая меня головная боль начала проходить. Я перевернулся на живот и посмотрел на грязную топь. Это был большой бассейн. Точнее, даже не бассейн. Больше было похоже на озеро из грязи. Понятия не имею, как я оказался там, но это чистая правда. И до сих пор не знаю. Было ощущение, что это все снится.

С трудом мне удалось выбить койку в кубрике на «Титанике» и отправиться домой, в Соединенные Штаты Америки. Я уже замучился в Англии и подумывал вернуться назад и путешествовать по Западу, где я перегонял скот и стрелял бизонов для железной дороги. Я даже убил нескольких человек в целях самообороны, и бульварные романы называли меня Черным Всадником прерий. В основном это была ложь. Единственное, о чем они угадали, — это цвет кожи. Я наполовину черный, наполовину чероки. В бульварных романах, где я белый, откровенное вранье. Один взгляд на меня убедит вас в этом.

Я объезжал лошадей в шоу Буффало Билла о Диком Западе, когда он прибыл в Англию на гастроли. Потом они вернулись, а я остался. Какое-то время мне там нравилось, но, как говорится, лучше места нет, чем родной дом. Не то чтобы он у меня был, но все же в Америке мне привычней.

Я собрался с силами, встал на ноги и огляделся. Озеро грязи, берега, поросшие деревьями. Я считал их деревьями. Они высились вокруг озера, и у меня не было выбора, как только идти к ним. В грязь я бы не вернулся. Я не мог понять, что со мной случилось, что схватило меня и потащило в это светящееся джакузи, но идея снова улечься в него казалась мне малопривлекательной. Он вытащил меня, что бы это ни было за место, и оставил здесь выбираться самостоятельно.

То место, в котором лежал я, было мелким, но остальная часть озера оказалась глубже. Я понял это, когда заметил в воде огромного зверя, думаю, его можно назвать ящерицей. Это была первая мысль, что пришла мне в голову, но потом я вспомнил, что в Монтане несколько лет назад нашли огромные кости и тех животных звали динозаврами. Я немного читал об этом и потому подумал, что существо в грязи и есть динозавр. У него была серо-зеленая кожа, он немного покачался на месте, с него капала грязь, сверкая на солнце, — и погрузился обратно. Потом он снова вынырнул и снова пропал, и, когда он вынырнул в третий раз, в пасти его был какой-то зверь, имевший вид огромного фиолетового комка, его кровь сочилась между зубами монстра, как земляничное варенье.

Можно подумать, что я взирал на все это равнодушно, но это не так. Я рассказываю так спокойно, когда все уже закончилось, у меня было время осознать произошедшее. Но позвольте мне немного забежать вперед.

Мир, в котором я оказался, находится на Венере, и теперь это мой мир.

Мое появление здесь не просто чудо.

Мне сорок пять лет, я в хорошей форме, и мне хочется думать, что и в здравом уме. Но как бы хорошо я ни чувствовал себя в этом возрасте, еще лучше я чувствовал себя здесь, в этом теплом, влажном, заросшем лесами мире. Вскоре я обнаружил здесь такое, что было еще большей тайной и чему я не мог найти объяснение. Но об этом я расскажу, даже если не смогу правильно объяснить.

Я снял с себя облепленную грязью одежду и выжал. Оба ботинка потерялись, когда корабль тонул. Океан слизал их с моих ног, словно ребенок мятный леденец. Я стоял голый, с одеждой в руках, тело было в грязи, волосы спутаны. Выглядело это, похоже, глупо, но, кроме меня, там никого не было.

Я оглянулся на грязевое озеро, но ящерицы с ее добычей уже не было видно. В центре озера поднимались пузыри. Я предположил, что оно очень горячее посередине и теплое по краям. Мой «хозяин» — то существо, что притащило меня сюда, — выбрал, к счастью, один из теплых участков, чтобы выбросить меня на поверхность.

Я заметил широкую тропу между деревьями и побрел туда. Под кронами было сумрачно. Я предположил, что тропа вытоптана животными, судя по отпечаткам, некоторые из них довольно крупные. Зайди я слишком далеко от тропы, я мог бы потеряться в темноте. Между деревьями не было никакого подлеска, потому что сквозь густые кроны не проникал ни один лучик света. Странные птицы и непонятные твари ползли и прыгали по моему следу. Некоторое время я шел без всякого плана, без обуви, держа одежду под локтем, как дамскую собачку.

Если вы думаете, что я был сбит с толку, вы совершенно правы. Какое-то время я пытался выяснить, кто же поймал меня под водой, пронес через вихрь света, оставил тут в грязи и исчез. Поскольку ответов не находилось, я отбросил вопросы и сосредоточился на выживании. Это я мог. У меня имелась деловая жилка, имелись практические навыки — я выживал там, где находился. До этого я выживал в пустыне. Поднимался в Скалистые горы в лютые морозы, имея при себе только винтовку, нож и малюсенькую сумку. И я выжил и весной спустился, чтобы продать лисьи и бобровые шкурки.

Я полагал, что могу справиться и здесь, хотя позже, признаюсь, у меня появились сомнения. Они бывали и раньше, например, перед стычкой с Уайтом Эрпом, которого я полностью изуродовал, с Джонни Ринго, которого оставил умирать под деревом, и в еще некоторых случаях, о которых не стоит упоминать, но этот мир заставил меня смотреть на все эти приключения как на детские забавы.

Пока я бродил среди деревьев, мой живот начал бурчать, и лучшее, что я мог найти сейчас, — это что-нибудь съестное. На дереве, возле которого я стоял, висели большие фиолетовые шары, очевидно фрукты, а птицы размером с меня, с разноцветными перьями и клювом, как кинжал, клевали их. Я решил, что раз они едят это, то и я справлюсь.

Следующим заданием было добраться до ветки и овладеть плодами. Я положил одежду под деревом, ствол которого был толщиной с локомотив, ухватился за низко висящую ветку и забрался наверх до ближайшего плода размером с голову буйвола. Подняться на дерево оказалось просто — много широких веток.

Птицы над моей головой заметили меня, но проигнорировали. Я подполз к выбранному шару, дотянулся и дернул вниз. Это было бы жесткое падение, если бы не мягкая почва, дополненная суглинком, листьями и гнилью, обеспечившими мне упругую посадку.

Я прислонился к стволу, взял плод и попытался укусить. Кожица была крепкой, как шкура бизона. Я огляделся. Надо мной торчал небольшой острый сук. Я встал, поднял плод и с размаху насадил его на острый конец сука. Он повис на нем, пронзенный, словно ножом. Хлынул сок. Я приник губами к краю и сделал глоток. Сок оказался кислым и острым на вкус, но я был убежден, что если он не отравит меня, то с голоду не умру. Я тянул его вниз, пока не разорвал пополам. Мякоть была съедобна. Едва я успел закончить трапезу, как надо мной раздался шум, и, подняв голову, я увидел самую удивительную картину этого дикого нового мира.

Серебряная птица.

Но нет, это скорее своего рода летающие сани, машина, летающий корабль. Я услышал этот корабль раньше, чем увидел, сверху будто доносился гул гигантской пчелы, солнечный свет, отраженный от его поверхности, на миг ослепил меня. Я оглянулся, машина пролетела над деревьями, развернулась, снова вылетела на свет и шлепнулась на развилку массивной ветки. Висела она криво. Я видел в ней кресла, в которых сидели люди с черными волосами и желтой кожей, а впереди поднимался стеклянный щит. Но это не поразило меня так, как то, что произошло потом. Еще одна летающая машина скользнула откуда-то сверху, мягко, но стремительно, как заполненный газом шар. Она зависла в воздухе рядом с веткой, на которой приземлилась первая. Управлял второй машиной человек, сидящий в открытом сиденье, такой же желтокожий и черноволосый. Еще один похожий на него мужчина сидел сзади. На его шее висел большой сине-зеленый полумесяц с жемчужинами на цепочке. Этот парень вскочил на ноги, оказавшись совершенно голым, за исключением перевязи и медальона, достал из-за спины тонкий меч и прыгнул в другой корабль, напав на водителя, который едва успел подняться на ноги, чтобы защититься. Мечи воинов скрестились с громким лязгом. Два других пассажира поврежденного корабля поднялись со своих мест и обнажили мечи, готовые прийти на помощь своему товарищу, но в этот момент произошло еще более фантастическое событие.

С неба с шумом спустилось полдюжины крылатых мужчин с мечами и боевыми топорами. Кроме ремня, служащего исключительно для закрепления оружия, и небольшой сумки, сделанной, кажется, из жесткой кожи, на них ничего не было — никакой одежды. Их глаза широко расставлены, на лицах клювообразные наросты, а кожа молочно-белая. Вместо волос на голове — перья самых разных цветов. Их целью были желтые люди в разбившейся машине, висящей на огромной ветке.

Очевидно, человек с медальоном, хотя и не принадлежал к крылатой породе, был на их стороне. Он ловко фехтовал с водителем, искусно парируя удары, а затем с криком вонзил меч в грудь соперника. Смертельно раненный воин выронил оружие, опрокинулся навзничь и перегнулся через борт своего корабля. Два воина, бывшие вместе с погибшим, боролись доблестно, но перевес оказался слишком велик. Мужчина с медальоном, или амулетом, стоял на носу корабля лицом к убитому, и я смог рассмотреть внимательно его лицо. Обычно я не сужу о людях по их внешнему виду. Но говорю вам, я никогда не видел человека с таким злым лицом. В нем не было ничего особенного, но при его появлении у меня возникло предчувствие, что он способен на злодейство. В нем словно был другой человек, с черным сердцем и дьявольски хитрым умом, и этот призрачный человек пытался выйти наружу. Никогда, ни до, ни после этого случая, я не чувствовал столь явной злобы, исходящей от кого-либо. Даже воины апачей и команчей, которые пытались убить меня во время моей службы в рядах Буффало, не такие злобные.

Потом один из защищающихся, опрокинутый крылатым воином, с которым он сражался, выхватил свободной рукой пистолет. Это была не очень-то искусная поделка, напоминающая старые кремневые пистолеты. Он направил его в сторону противника и выстрелил. Звук выстрела был каркающий, как кашель туберкулезника. Крылатый выронил меч, истекая кровью, поднял руки к лицу, обмяк и упал вниз головой.

Он упал прямо меж ветвей, пролетев мимо меня через листву, и рухнул на землю. Его меч застрял на ветке рядом со мной, и я поднял его, подумав, что теперь у меня есть оружие для самообороны и сейчас самое время, чтобы уйти. Я сказал себе, что это не моя война, из-за чего бы она ни велась. Они были так заняты, что даже не замечали меня. И конечно же, отбросив всякий здравый смысл, я решил полезть в гущу драки.

Было ясно, что противников у меня будет много, но, признаться честно, одного взгляда на лицо человека с жемчужным медальоном оказалось достаточно, чтобы определиться с моими симпатиями. Знаю, как это звучит, но уверяю вас, если бы вы видели его лицо, почувствовали бы то же самое.

С чего я решил, что еще один клинок может что-то изменить, учитывая, что орда нападающих со стороны человека со злым лицом была огромна, я не могу объяснить. Но я начал подниматься ему на помощь, сжимая в зубах тонкий легкий меч.

Те определенные способности, которые я ощутил с первой минуты, подтвердились. Я чувствовал себя сильным, проворным, словно помолодел лет на двадцать, хотя и в молодости никогда не ощущал такой странной легкости. Я прыгал легко, как белка, и в мгновение ока добрался до развилки, где застрял искореженный корабль.

Крылатые люди порхали вокруг выживших, как мухи над пролитой патокой. Человек с медальоном смотрел безучастно, не видя больше необходимости вмешиваться. Он наблюдал, как его бойцы хлопали крыльями и махали оружием, со своего корабля. Меня он заметил, когда я уже поднялся на ветку.

Я разжал зубы и, сделав выпад, пронзил сердце одного из нападавших. Он затрепетал и рухнул вниз. Двое желтокожих, чью сторону я принял, посмотрели на меня, но по понятным причинам приняли мою помощь без вопросов и протестов. Я представлял собой то еще зрелище. Голый, ведь одежду я оставил у подножия дерева, кожа и волосы слиплись от грязи. Я выглядел как дикарь. И в этот момент я заметил то, что должен был заметить сразу, но моя позиция, листья и ветки мешали мне видеть. Один из желтокожих пассажиров — это женщина, худая и высокая, ее волосы были странно обрезаны, словно кто-то взял их в кулак и отстриг по плечи. Она не была обнаженной, как ее противники. Она, как и ее спутник, была одетой. Я разглядел на женщине своеобразную черную юбку и легкий кожаный нагрудник. Она была худой, но фигура, безусловно, оставалась очень женственной. Когда я увидел ее лицо, то забыл обо всем. В ярко-зеленых глазах можно было утонуть. И я почти так и сделал, но крылатый человек с топором помешал мне. Я поднырнул под просвистевшим надо мной топором, рванулся вперед, резко качнулся, вытянув клинок, и вонзил оружие ему в живот. Когда я выдернул меч, его кишки выплеснулись вместе с фонтаном крови. Он рухнул, но на его место слетелось еще больше существ. Их было много, но вскоре стало понятно, что наши навыки владения оружием превосходят умения противников. Крылатые грубо махали мечами и топорами, обращаясь с ними менее умело, чем ребенок с метлой.

Мои партнеры — если так можно сказать — орудовали мечами так же блестяще, как и я. Фехтованию меня учил старый человек, еще во времена моей службы в частях Буффало. Мой учитель тоже был негром, он жил когда-то во Франции. Там он получил свою подготовку, а я перенял от него все навыки. Поэтому неудивительно, что за короткое время мы убили большую часть нападавших, а остальные в страхе бежали.

В разгар битвы человек с медальоном присоединился к атакующим, пытаясь навязать мне противоборство, и я принял его вызов. Он был хорош в бою, двигался стремительно. Но я был быстрее и опытней благодаря тем странным способностям, которые дал мне этот мир. На минуту я запаниковал, но, парировав несколько его ударов, разобрался в его манере фехтования, не сильно отличающейся от моей. У него преобладали верхние и нижние атаки с ложными выпадами, чтобы ввести противника в заблуждение. Я постепенно теснил его, и тогда водитель его судна подвел свою машину к самой ветке. Мой противник издал дикий крик и с удвоенной энергией атаковал меня, заставив податься немного назад, затем развернулся и прыгнул в машину, быстро скользнув в кресло — легко, как холеные женские пальчики в кожаную перчатку. Сани с двумя желтыми людьми-врагами унеслись прочь.

Я повернулся, опустив окровавленное лезвие, и посмотрел на тех, к кому присоединился. Женщина открыла рот, и ее слова поразили меня, как неожиданно появившийся поезд.

— Спасибо.

Это еще один побочный эффект моего появления здесь. Я оказался не только сильнее и проворнее, но еще и мог понимать язык, который никогда раньше не слышал. Все, что говорили местные, мгновенно переводилось в моей голове.

— Не за что, — ответил я. Это был банальный ответ, к которому располагала ситуация: стоишь с мечом, весь в грязи, обнаженный, встрявший не в свое дело. Но, хоть я и был изумлен тем, что мы говорим, словно на моем родном языке, спокойно продолжил беседу.

— Кто вы? — спросила женщина, я бы назвал ее, пожалуй, девушкой.

— Джек Дэвис, бывший кавалерист Буффало, Соединенные Штаты.

— Соединенные Штаты? — переспросила она.

— Это довольно трудно объяснить.

— Вы в грязи, — сказал мужчина, пряча меч в ножны.

— Да, верно, — согласился я и решил придерживаться более простого объяснения: — Я упал в грязевое озеро.

Мужчина усмехнулся.

— Это надо было постараться.

— У меня есть на это свои таланты, — ответил я.

Девушка с любопытством оглядела меня с ног до головы.

— Ваша кожа черная или это краска?

Я понял, какую часть меня она сейчас изучала. Под слоем грязи, будь я ирландцем, а не негром, мой румянец бы полыхал, как заходящее солнце. У местных одежда служила для украшения или защищала от непогоды, и вид обнаженного тела их не смущал.

— Верно, — сказал я. — Я черный. Даже очень.

— Мы слышали про чернокожих мужчин, — сообщила она, — но никогда раньше не видели.

— Есть и другие, как я?

— Мы слышали про это. Они далеко на юге, хотя я подозреваю, что они менее грязные.

— Кстати, — сказал мужчина, — мы благодарим вас. Вы очень помогли нам, и вы прекрасно владеете мечом.

— Видимо, вы справились бы и без меня, но я рад помочь.

— Вы нам льстите. Меня зовут Девел, а это моя сестра Джеррел.

Я кивнул. Девел обернулся к мертвому человеку, лежащему под нашими ногами в крови. Он нагнулся и дотронулся до его лица.

— Бандел погиб от руки Тордо, предателя.

— Мне очень жаль, — вздохнул я.

— Он был воином, тут не о чем говорить, — сказала Джеррел, но, судя по ее тону, они с Девелом хоть и были спокойны внешне, в душе страдали от смерти товарища. Вот почему меня так удивило то, что произошло потом.

Девел вытащил труп с края повозки, положил на ветку, затем без церемоний сбросил вниз со словами:

— Обратно в землю.

Мне это показалось крайне неуважительным и странным, но, как я узнал позже, это повсеместный обычай. Когда человек, живший в большом городе, умирал, его относили под деревья. Если он умирал на земле, его оставляли там, где он лежал.

Такая смерть считалась честью.

Я с трудом воспринял сбрасывание трупа на землю, но сдержался. От них теперь зависела моя жизнь.

— Могу я спросить, кто были эти люди и почему они хотели убить вас?

Джеррел взглянула на Девела и произнесла:

— Он без вопросов решил присоединиться к нам и теперь повязан с нами кровью.

— Это правда. — По лицу Девела я понял, что сестра не убедила его, но все же он ответил: — Они из Варнина. А мы воины Шелдона. Точнее, мы принц и принцесса. Мы собирались проникнуть в их страну, чтобы достать талисман.

— Вы воюете за какую-то безделушку? — удивился я.

— Это гораздо больше, чем украшение, — сказала она. — А так как нас только двое, это трудно назвать войной.

— Я бы вызвал подкрепление.

Она кивнула.

— У нас не было времени.

Она не стала объяснять. Мы остановились на этом и стали освобождать сверкающий серебром корабль от веток, на которых он застрял. Эта работа, казалось, уже не касалась меня, но все же я помог им. Корабль оказался легким, как пушинка. Когда ветки были срезаны, он не упал вниз, а продолжал плавать в воздухе, слегка покачиваясь. Девел забрался на переднее сиденье и взялся за серебряный рычаг. Машина загудела громче, чем раньше. Джеррел заняла место позади него.

— Поехали с нами.

Девел оглянулся на нее.

— Мы не можем оставить его, — объяснила она. — Он выглядит так, словно потерялся.

— Точнее не скажешь, — вставил я.

— И он помог нам, когда мы в этом нуждались, — добавила она. — Он рисковал своей жизнью.

— У нас есть миссия, — произнес ее брат.

— Мы найдем для него безопасное место. Предстоит еще долгий путь. Нельзя просто оставить его здесь.

Обсуждение шло так, словно меня тут не было. Я сказал:

— Я был бы очень признателен, если бы вы доставили меня куда-нибудь подальше от этого дерева.

Девел кивнул, но я видел, что он вовсе не убежден. Я шагнул в машину и сел. Девел смотрел на меня. Уверен, ему не нравился такой поворот, даже несмотря на то, что я помог им в сражении. Но он ничего не сказал. Повернувшись вперед, он снова взялся за рычаги. Машина тихо загудела и выскользнула из переплетения веток. Я нагнулся, отклоняясь от ветвей. Когда снова поднял глаза, машина летела высоко в небе, над кронами деревьев в залитой солнцем синеве. Я был потрясен. Это был очень легкий и маневренный корабль, техника у них шагнула намного дальше того уровня, которого мы достигли дома. В то же время, как я заметил, уровень развития их огнестрельного оружия невысок. По моему мнению, это очень даже неплохо, пусть он и остается таким. Люди и крылатые мужчины вполне могут наносить друг другу раны, ограничиваясь холодным оружием. Что касается пистолета Девела, то он выбросил его так, словно это был порванный носовой платок.

Я посмотрел за борт. Мы проплывали над диковинными существами. Внизу летали огромные монстры с кожаными крыльями, исчезая и появляясь меж деревьев. На изредка встречающихся открытых полянах попадались чудовищные ящерицы различных цветов. Животные поднимали головы, заслышав шум нашего судна, и рты их открывались, словно от удивления. Пасти их были усажены длинными рядами острых зубов. Мы пролетели над кипящими грязевыми озерами, и корабль обдало теплом. Из грязи на сушу и вверх, на деревья, выползали огромные змеи. Это было красиво и страшно одновременно. За короткое время я пережил погружение большого океанского лайнера, чудесное появление в горячем озере, лазил по деревьям в поисках пищи и вступил в борьбу с человеком со странным талисманом, которому помогали крылатые существа. Теперь же, растерянный и смущенный, я летел над гигантскими деревьями в легкой повозке, на огромной скорости, а мое тело обладало удивительными возможностями, словно кто-то в мою кожу нарядил двадцатилетнего. И сейчас он повернулся к водителю.

— Куда вы летите? — Мне пришлось говорить громче, чтобы перекричать шум ветра.

— Наверное, нам лучше не говорить об этом, — отозвался Девел. — Вы помогли нам, но наша миссия секретна. Вы знаете о талисмане достаточно, и большего вам знать не нужно.

— Понятно, но куда вы меня везете?

— Я еще точно не знаю, — ответил Девел.

— Прекрасно, — сказал я. Мне хотелось оставаться с ними до тех пор, пока я не узнаю как можно больше об этом мире. Это лучше, чем бродить в лесу; но насколько лучше, мне еще предстоит выяснить. Как говорил нам старый сержант, пожевывая табак: «Жив, и радуйся». Это был один из тех советов, что он дал мне, его слова запали мне в душу; он всегда завидовал моему образованию, называл его «языком белых». Я получил «язык белых» благодаря своей матери, чероки, которая научилась читать и писать в школе белых людей и потом сама стала учительницей. Она всегда говорила, что образование не принадлежит никому, кроме того, кто стремится его получить. Еще она говорила, что образование — это больше, чем слова и знаки на бумаге. Она рассказывала мне про обычаи чероки, от нее я научился охотиться и наблюдать за жизнью дикой природы, научился всему, что могло мне потребоваться, чтобы выжить.

Тем не менее я предпочитал комфорт летающих саней сырости дикого леса под нами. Так я мог поразмыслить и составить для себя план действий, но, должен признать, мои размышления не очень-то продвинулись. Похоже, что колесики в моей голове прокручивались, но оборотов не набирали.

Кроме того, позвольте вам признаться честно. Я хотел остаться с ними из-за женщины. Я был сражен ею. Ее зеленые глаза были для меня словно прохладные бассейны, хотелось нырнуть в них. Хотелось верить, что с ее стороны тоже есть ответное чувство, хотя, учитывая мой внешний вид сейчас, на взаимность я мог рассчитывать только со стороны борова, по ошибке принявшего меня за свинью, извалявшуюся в грязи. Не могу сказать точно, сколько мы летели, но не меньше чем несколько часов. Усталость одолела меня, прохладный ветер овевал тело, мне было уютно в моем кресле. Я бы чувствовал себя бодрее, но после плавания в ледяном океане, ползания в горячей грязи, лазания по деревьям и участия в сражении я устал. На какое-то время я задремал.

Когда я проснулся, солнце было уже низко. Мы летели над деревьями, стоящими друг от друга на некотором расстоянии. Мы приближались к огромным стволам, по сравнению с которыми наши секвойи были просто карликами. В одном из них темнело дупло размером с небольшую пещеру.

Вскоре я заметил, что все деревья усеяны такими же пещерами, это было естественное образование в их стволах. Когда солнце закатилось за горизонт, мы остановились возле одной из таких деревянных пещер, Девел пришвартовал свой корабль, и мы вышли.

Ночь была темна что внутри дупла, что снаружи. Луны не видно, а от звезд доходил лишь слабый свет. Но, пока я стоял у входа, произошла странная вещь. В воздухе висела пыль, и эта пыль вдруг начала светиться. Сначала я растерялся, но потом некоторые пылинки осели на меня, и я понял, что это малюсенькие светящиеся жучки, излучающие тот же серебряный свет, как наша повозка. Ими было заполнено все пространство вокруг. Они давали свет, такой же яркий, как исчезнувшая луна.

Здесь я должен забежать вперед и рассказать то, что я впоследствии узнал. Тут не было лунного света, потому что не было луны. В этом мире ее не существовало. Из всех вещей, к которым мне пришлось привыкнуть, эта ранила меня больше всего. В небе не висело сверкающего диска. Вместо него в воздухе парили светящиеся насекомые, но они не могли заменить мне Луну, вращающуюся вокруг Земли.

Джеррел вытащила из контейнера на корабле длинную темную ткань и закрыла ею вход в нашу пещеру. Она закрепила ее по краям, но без всяких скоб, шипов или кнопок. Теперь и ночью, и, возможно, даже днем этот участок ствола казался цельным с приличного расстояния. Покров был того же цвета, что и кора дерева. Мы были надежно укрыты.

Внутри контейнера оказались и плащи, красные и плотные. Джеррел выдала нам по одному и еще один накинула сама. Потом включила небольшую лампу, установленную внутри корабля. Свет был мощный, я предположил, что он исходит от какой-то аккумуляторной батареи. Она освещала внутреннюю полость нашей пещеры вполне прилично. Джеррел разломила какую-то еду, хотя я так и не понял, что она мне дала. Знакомой оказалась только фляжка с водой, но, как и в случае фиолетовых плодов, я решил, что это годится мне в пищу. Потом я узнал, что это было. Вкус был не хороший и не плохой, скорее его вообще не было.

Вскоре Девел лег, укрылся плащом и уснул. У меня самого уже слипались глаза, но мне казалось, что Джеррел хочет поговорить, что я интересен ей. Она начала с нескольких простых вопросов, на которые я не смог ответить. Я рассказал ей о большом океанском лайнере, о том, что случилось со мной и что все это было похоже на сон. Она уверила меня в том, что она реальна. Слушая ее сладкий, певучий смех, я убеждал себя в том, что мои уши слышат реальный голос, а перед глазами необычная и очень редкая по красоте женщина.

Джеррел постаралась объяснить мне, где я. Этот мир, по ее словам, назывался Зансан. Она взяла с корабля пластинку с карандашом и схематично изобразила Солнце, затем нарисовала две планеты. Я достаточно знал астрономию, чтобы понять, что она говорит о Венере.

Я узнал от нее, что на Зансан единый язык и все говорят на нем с разной степенью искажения в зависимости от региона. Я рассказал ей о Луне, и она рассмеялась, сказав, что ей кажется странным, что мне так не хватает ее. Она не могла этого понять.

Через некоторое время она открыла ящик на корме и достала большую канистру воды. Достав кусок ткани, она предложила мне вымыться. Я смущался, ведь мне пришлось мыться у нее на глазах, но, поскольку она не испытывала от этого никакого стеснения, решил воспользоваться возможностью очиститься от засохшей грязи. Поливая тело водой, я тщательно вымылся. Когда я почти закончил, поймал на себе оценивающий взгляд Джаррел. Я интересовал ее больше, чем мне казалось сначала.

Не знаю, почему Джаррел так доверилась мне. Если бы Девел проснулся, возможно, она вела бы себя по-другому. Но я видел, что она откровенна со мной. Между нами появилась какая-то тайная связь. Я слышал и читал о таких вещах, но до сих пор никогда не верил в них. Любовь с первого взгляда всегда казалась мне выдумкой романистов, но теперь я сам чувствовал ее. Она предстала передо мной в совершенно новом свете, даже если это был свет от электрической батареи.

— Тордо забрал нашу половину талисмана, — сказала она, — другая половина находится в городе крылатых людей. Если крылатые соединят части талисмана, они получат большое преимущество против нас. Наши соотечественники всегда воевали с ними. У нас нет земли, которую мы можем назвать своей. Мы кочуем среди деревьев, не имея возможности защититься от крылатых людей.

— Откуда он взялся, — спросил я, — что он дает вам?

— Я могу рассказать только легенду. Талисман очень долго был разделен. Одной половиной владел наш народ, другой — их. Это произошло очень давно, когда наши племена, устав от войны, разделили его пополам. Если бы крылатый народ не сделал этого, мы бы не продержались. Но их военачальник Дарат чувствовал, что мы можем существовать в мире. Несмотря на мнение своего Совета, он отдал нашему народу одну половину талисмана, а вторую сохранил у себя. Разделенный надвое, он не обладает силой. Но соединенный вновь он станет опасным оружием для войны. Никто не помнит, как давно это совершилось и было ли это на самом деле, и даже забыто, какой именно силой он обладает. Когда Дарат умер, традиция мира много лет поддерживалась последующими правителями, но последний король людей-птиц, Кэнрад, решил по-другому. Много поколений спустя он решил вернуть утраченную власть обратно.

— И один из ваших людей, Тордо, предал вас?

Джеррел кивнула.

— Он был жрецом. Он должен был хранить нашу половину талисмана, которая находилась в храме.

— Вы поклоняетесь половине талисмана.

— Не талисману. Миру, данному нам. По крайней мере хранящему нас от крылатых людей. Есть и другие, кто готовится к войне против нас, но они не такие сильные. Крылатые могут быть очень опасны. Меня удивляет, что Кэнрад решился на это. Мир между нами сохранялся так долго. Мы пытаемся остановить Тордо, раньше, чем он успеет доставить крылатым нашу половину талисмана. Нас послал наш отец, король Рэн. Мы бы не хотели лишний раз тревожить людей, думая нагнать вора быстро, как только получили известие о предательстве Тордо и младшего жреца, того, что управлял его кораблем. Но оказалось, Тордо ожидал погони. Его действия не были спонтанными, он тщательно подготовился. Крылатые люди ждали его. А король Кэнрад оказывал ему помощь. Тордо знал, что мой отец не захочет поднимать шум и, насколько это возможно, будет действовать небольшими силами. Он знал это потому, что Тордо — брат нашего отца, наш дядя.

— Он предал семью, — сказал я. — Что может быть хуже?

— Мы могли бы вернуться и поднять армию, но будет слишком поздно. Еще два дня, и он будет в Варнине, в руках у них окажутся обе половины талисмана и могучая сила.

— Мне кажется, в этом случае вам стоит лететь всю ночь без остановок.

Джеррел поморщилась.

— Кажется, ты говорил правду о том, что ты из другого мира.

— Ты мне не веришь?

Она улыбнулась, и свет от ее улыбки был ярче света электрической лампы. От него я таял, как масло на раскаленной сковороде.

— Позволь показать тебе, почему мы не летаем ночью. Никто в здравом уме не решится на это.

Она отодвинула полог, закрывающий вход в нашу пещеру, и сказала:

— Посмотри.

То, что я увидел, поразило меня. Небо было освещено насекомыми еще ярче, чем раньше. В их свете я увидел, что в небе полно огромных тварей, похожих на летучих мышей. Они были размером с крытый фургон переселенцев на Дикий Запад, но двигались медленнее, чем наши летающие сани. Они щелкали челюстями, пожирая светящихся жучков тысячами.

— Если они заметят вас ночью, далеко не улетишь. Мы их называем Ночные крылья. Они охотятся всю ночь, до первых признаков рассвета, а потом улетают за лес, в горы, где и живут.

— Значит, ваш дядя тоже где-то остановился на ночевку, — сообразил я.

— Именно. Мы выдвинемся в путь, как только Ночные крылья с рассветом уберутся прочь, и, надеюсь, догоним его. Они оторвались недалеко, но нам надо поспешить.

— Вы никогда не были близки с дядей?

— Близки? — удивилась она. — Нет, они с отцом не ладили. Он считал, что отец занимает его место. Я догадываюсь, что он рассчитывает занять престол по соглашению с Кэнрадом Варнинским. Он предпочитает править, сидя на вулкане, чем не править вовсе.

— Я хотел бы помочь вам. Я владею мечом. Это не помешает, когда нужно, остановить вашего дядю. Я обязуюсь быть верным вам.

Джаррел усмехнулась, выслушав меня.

— Я принимаю твою присягу. Но Девел тоже должен дать свое согласие.

— Мне достаточно и твоего согласия, — сказал я.

— А сейчас надо отдохнуть.

Мы расстелили плащи и растянулись на полу нашей деревянной пещеры. Я попытался заснуть, и с этим не было никаких проблем, учитывая, как сильно я устал. Едва я задремал, как тут же проснулся, мне казалось, что я барахтаюсь в водах Атлантики, но обнаружил, что я действительно на Венере, ночую на дереве, недалеко от самой красивой женщины, которую я встречал.

Я проснулся, когда Девел и Джеррел уже поднялись.

Было еще темно, но слабый свет уже пробивался через край полотнища. Джеррел сдернула его, впустив в наше дупло утренний свет. Они с Девелом сидели в противоположном углу пещеры и шептались. Девел время от времени поглядывал в мою сторону. На его лице отражалась целая гамма эмоций, но ни одна из них меня не радовала.

Через какое-то время Девел подошел ко мне и сказал:

— Джеррел доверяет тебе, и я думаю, мне стоит с ней согласиться. Ее голос решающий.

— Можете быть спокойны. Я заслуживаю доверия.

— Легко сказать. У тебя будет шанс доказать свою верность. Не подкачай.

— Разве я подвел вас в бою?

— Нет. Но то, с чем мы столкнемся там, будет гораздо хуже. Это коснется нас всех.

— Тогда проверьте меня, — предложил я.

Мы вылетели, когда небо стало светлеть. Пока мы летели, солнце поднялось над горизонтом и осветило поверхность. Светящиеся жучки пропали, многие были проглочены Ночными крыльями, которых тоже не было видно. Мы плыли в ярком свете, но вскоре солнце поблекло, и вокруг сгустились дождевые тучи. Капли падали плотно и с большой скоростью, и скоро ливень начал наполнять наше судно. Девел спустил наши сани вниз, укрывшись под ближайшими кронами. Мы спустились к ним так стремительно, что мне показалось, мы неизбежно должны разбиться. Но он ловко вывернул корабль, скользнув под ветвями, и опустил корабль к более низким, но раскидистым деревьям с такой густой листвой, что ливень почти не проникал сквозь них. Над нами словно раскрыли огромный зонт. Как только мы укрылись, небо потемнело еще больше, и ливень ударил по листьям с удвоенной силой, так что отдельные капли попадали и на нас. Засверкали молнии, разрезая небо, и гром загрохотал, как гигантский гонг. Рядом вспыхнуло белое свечение, и с жутким треском и жужжанием, которое обычно сопровождает электрический разряд, исполинская ветка одного из ближайших деревьев обвалилась вниз.

Молния, словно пытаясь отыскать укрывшихся от дождя, пронизав воздух между гигантскими деревьями, ударила в одно из небольших разлапистых деревьев, под которым мы укрылись. Древесина вспыхнула большим огненным шаром, и раздался взрыв. Тяжелая ветка смела корабль на землю — казалось, за нос судна ухватилась огромная рука и отшвырнула его. К счастью, мы висели невысоко над землей, но все же падение было ощутимым. Если бы не копившийся веками перегной из листьев, хвои и гниющих плодов, мы бы разбились, как брошенная на пол фарфоровая чашка.

Удар был такой силы, что лязгнули зубы. Машина пропахала землю, словно плуг пашню. Мы проехали по земле, пока не наткнулись на что-то твердое, отчего судно резко накренилось влево и ударилось о ствол одного из невысоких деревьев.

Некоторое время после крушения я не мог прийти в себя. Когда же собрался с мыслями и смог нормально соображать, то огляделся. До удара молнии я был посредине летающих саней, Девел впереди, Джеррел позади.

Но сейчас ее не было. Она пропала. Я вскочил и кинулся к Девелу. Он не двигался. Не мог. Он был мертв. Короткий острый сучок прошил его грудь навылет, разорвав сердце. Тело было в крови. Я выпрыгнул из искореженного корабля на землю. Когда мне удалось снова встать на ноги, я кинулся искать Джеррел, выкрикивая ее имя.

— Я здесь, — повернувшись, я увидел, как она выбирается из-под кучи листьев и мелких ветвей. Она была исцарапана, но выглядела относительно хорошо. Когда я подошел к ней, она, к моему удивлению, прижалась ко мне.

— Что с Девелом? — спросила она.

Я осторожно высвободился из ее объятий и скорбно покачал головой. Она с тонким стоном упала на колени. Я присел рядом. Она плакала, раскачиваясь из стороны в сторону. Как будто издеваясь над нами, дождь прекратился, и небо быстро расчистилось. Вокруг все осветилось приятным зеленым свечением.

Я все еще не мог свыкнуться с тем, что умерших просто кладут на землю, без всяких обрядов. Я предположил, что во влажном воздухе Венеры с помощью насекомых и разложения тела быстро разрушаются и плоть становится землей. Но все же мне было тяжело смотреть, как Джеррел, вытащив тело брата из машины, просто положила его на землю. Она долго оплакивала его. Затем оставила для Воссоединения, как она сказала. Я убедил ее закрыть тело плащом, хотя она считала это пустой тратой материала. Я знаю, как это звучит, но уверяю, что таковы их традиции. Мне кажется, это немного напоминает обычай некоторых индейских племен оставлять трупы умерших на погребальных настилах на волю стихий и времени.

Мы двинулись дальше. Небо полностью очистилось, буря сместилась. Мы слышали, как она погромыхивает вдалеке. Не знаю, как долго мы шли, но в конце концов оказались на поляне, заваленной гигантскими костями. Некоторые из них были настолько свежими, что гниющая плоть еще висела на них, другие же почти исчезли под слоем земли. Зубы сверкали на солнце. Вдалеке двигались темные грозовые тучи, будто что-то преследуя. Сверкала молния, и слышалось завывание ветра.

— Это своего рода кладбище диких зверей, — вздохнула Джеррел, оглядываясь.

Кладбище, по моим оценкам, протянулось миль на пятнадцать-двадцать. Мы принесли с собой кое-какие вещи со сломанных саней, нашли высокие и крепкие старые кости, сели в их тени и, игнорируя распространяющийся вокруг запах гниения, съели наш обед. Это было странное место для еды, но наша выносливость позволяла нам это. Мы сидели и разговаривали о Девеле. На самом деле его сестра рассказывала истории из их с братом детства. Она вспоминала то смешные, то печальные случаи, кое-что просто странное, но все это Джеррел вспоминала с любовью. Какое-то время она рассказывала, а я слушал.

Восстановив силы, мы двинулись дальше. Пройдя около мили вдоль костей, мы нашли летающую повозку ее дяди. Она была почерневшей, скрученной и лежала среди гигантских ребер, похожих на остов большого корабля. Человек, при жизни управлявший повозкой, все еще находился за рулем, хотя какое-то существо выедало плоть с его головы и лица. Но это был он, сообщник предателя Тордо. Если бы у меня оставались сомнения, Джеррел бы их развеяла. Вытащив меч, она отрезала ему голову и пнула ее в груду костей.

— Предатель, — произнесла она. Я увидел перед собой не только красивую девушку, покорившую меня, но и воина, это меня слегка встревожило.

— Вопрос в том, где сейчас твой дядя? Погоди-ка. Посмотрим там.

Чуть дальше, среди костей лежали тела нескольких крылатых мужчин, дочерна обгоревших в огне.

— Их поразила молния так же, как и нас. Может, твой дядя тоже убит.

Но мы не нашли его тела. Возможно, труп утащили звери, но так же вероятно было и то, что он ушел пешком в королевство Варнин.

— Мы догоним его, — сказал я.

Вскоре я разглядел его следы на мягкой почве и указал на них Джеррел. Она могла отыскать дорогу в Варнин и без следов дяди, но у него был талисман, поэтому мы пошли за ним следом.

Солнце уже садилось, когда наконец мы миновали груды костей и подошли к лесу. Деревья, низкие и высокие, были полны свирепых животных, но оставаться на открытом месте, где нас легко заметить, тоже опасно. На краю леса, куда мы как можно быстрее старались добраться, мы внезапно столкнулись с несколькими всадниками на необычных животных. Мои страхи подтвердились. Они нас заметили.

Звери, на которых они ехали, выглядели удивительно — походили на рогатых лошадей, только короче и шире, в красно-белую полоску. Управляли ими так же, как и обычными лошадьми, я видел те же уздечки, плетки и длинные тонкие поводья. Всадники сидели в высоких седлах, но, когда они подъехали чуть ближе, стало понятно, что это вообще не люди.

Кожа этих существ была желтой, как у Джеррел, но у них она была грубой, как у аллигаторов. Вокруг шеи — яркие чешуйки. Фигуры вроде бы человеческие, носы плоские, как пятаки, с двумя отверстиями. Лбы покатые, на темени поднимались небольшие рога. Широкие пасти существ желтели зубами, а в красных глазах сверкали огоньки. Они держали острые копья с металлическими наконечниками. Короткие мечи с костяными рукоятками болтались в ножнах у них на бедрах. Когда они были уже около нас, я заметил, как светящиеся паразиты кишат на их коже.

— Это галминионы. Каннибалы и грабители. Они всегда ходят дружинами. И они воняют.

Они уже были совсем рядом. Джеррел была права. От всадников шла вонь, как от падали.

— Ого, — сказал всадник впереди, придержав коня прямо перед нами. Остальные сидели позади, скаля грязные зубы. — Путешественники. Какой прекрасный день для прогулки!

— Это точно, — отозвалась Джеррел. — Мы надеялись, что она выйдет приятной.

Всадник захохотал. Его смех напоминал треск льда. Он как-то необычно наклонял голову из стороны в сторону, словно плохо видел одним глазом. Когда в очередной раз он повернул голову, я понял, что не ошибся. Он был слеп на один глаз; глаз белел, как первые сугробы в Скалистых горах.

— И как же проходит ваша прогулка? — спросил Мертвый Глаз.

— Прекрасно, — ответила Джеррел. — Было приятно поговорить с вами. Мы должны продолжать наш путь. Хорошего дня.

— Уже? — произнес предводитель. Он повернулся в седле и посмотрел на своих товарищей. — Они желают нам хорошего дня.

Его спутники засмеялись таким же трескучим смехом, затем заерзали в седлах.

— Приятно видеть, что все мы в хорошем настроении, — сказала Джеррел.

Мертвый Глаз снова повернулся к нам.

— Я в хорошем настроении, потому что собираюсь убить вас и съесть, а ваши мечи забрать себе. Но в первую очередь мы съедим тебя. Может быть, мы начнем вас жрать, пока вы еще живы. Нам больше нравится слышать крики, да и кровь горячей.

— Ты будешь плясать на конце моего меча, — объявил я. — Вот чем ты сегодня займешься.

— А ты что еще такое? — сказал Мертвый Глаз.

— Черный человек.

— Это я вижу. Где это ты так обгорел?

— В адском пламени. Может быть, ты скоро отправишься туда. Твоя дорога ведет тебя в ад.

— Что такое ад?

Я впустую тратил свое остроумие.

— Не важно, — сказал я. — Дайте нам пройти или…

— Я буду плясать на кончике твоего меча, — закончил Мертвый Глаз.

— Именно.

— А как насчет остальных? — продолжал он. — Они тоже должны плясать, а?

— Полагаю, наших двух мечей хватит, чтобы каждого пригласить на танец.

Они расхохотались.

— Он не шутит, — сказала Джеррел.

— Это мы увидим, — хмыкнул Мертвый Глаз, — потому что мы-то точно не шутники.

— Ну, это спорно, — вставил я, — выглядите вы как шуты гороховые.

Эти слова сыграли роль отмашки.

Все они одновременно пришли в бешенство. Джеррел и я вытащили мечи. Казалось, мы с ней понимали друг друга без слов.

Мы забежали за деревья, и галминионы последовали за нами. В лесу им трудно было маневрировать на своих животных, мы же двигались легко. Подскочив высоко в воздух, я полоснул ближайшего ко мне всдника. Голова его отлетела прочь, и кровь брызнула из тела фонтаном. Джеррел выскочила из-за дерева, увернувшись от рогов одного из скакунов, резко вогнала ему в грудь свой клинок. С блеющим криком он споткнулся и рухнул, дергая лапами. Он придавил сидящего на нем всадника, кости и бугристая кожа каннибала громко треснули. Мертвый Глаз соскочил с коня и кинулся ко мне, нацелив копье прямо в грудь. Я увернулся в сторону, парировав его выпад мечом. Наконечник копья застрял в дереве, и резкая остановка выбила почву из-под ног врага. Он оступился, упал, чтобы уже никогда не подняться. Резко вскочив на него сверху, я вонзил сталь глубоко в его горло. Он корчился, как жук на булавке. Его белый глаз расширился. Он приподнялся, загоняя клинок себе еще глубже в глотку, выплюнул фонтан крови, упал и застыл навсегда.

Остальные бежали, как трусливые олени.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Да. Веришь или нет, но, кажется, фортуна улыбается нам.

Джеррел неудобно было ехать верхом. Я же словно снова был в кавалерии. Я чувствовал скакуна. Эти существа похожи на коней, но умнее. И все же походка у них была как у мулов, то есть менее ровная.

— Ты называешь это удачей? — улыбнулась она.

— Если твой дядя идет пешком, то да.

Вскоре перед нами выросли горы. Сначала попался холм, за ним хребет, и за ним мы увидели высокий утес, окруженный тучами, в которых вспыхивали молнии и утробным урчанием отдавался гром. Полоски леса, поднимавшиеся по склону, были чернее, чем деревья, которые дали название местечку Блэк-Хиллз в Дакоте.

День тянулся дальше. Солнце двигалось по небу, и вскоре по земле поползли тени. Появившись вдоль края леса, они становились все длиннее, темнее и прохладнее. Вскоре стали появляться светящиеся жучки. Мы зашли в лес, нашли место возле упавшего дерева, где образовалось нечто вроде хижины из бревен и веток. Мы спешились и провели наших животных через щель внутрь, затем нашли сухостой и завалили им вход. Я срéзал тонкие, но прочные жерди и протянул их от одной до другой стены нашего убежища. С одной стороны я разместил наших скакунов, образовав импровизированный загон. Сняв седла и сбруи, я использовал веревку из сумки с вещами, взятыми с разбитого судна, чтобы стреножить животных.

Наконец мы растянулись с нашей стороны барьера, постелив на землю плащи. Мы лежали и разговаривали так, что каждый подумал бы, что мы знаем друг друга вечно. Временами мы слышали, как над нами пролетают Ночные крылья. Они скользили низко над землей, и временами мы слышали, как их крылья задевают ветки над нашим убежищем. Светящиеся жучки, проскользнув между ветвями, падали на пол нашей хижины, и от этого она осветилась мягким мерцающим светом.

В какой-то момент Джеррел и я достигли того предела, дальше которого джентльмен не должен распространяться в обществе. Но я скажу, что было дальше, как бы мои слова ни отдавали дешевым бульварным романом: моя душа взлетела, как ястреб!

На следующее утро мы поднялись рано, как только пропали Ночные крылья и светящиеся жучки. Мы запрягли наших зверей и выехали в путь. Время от времени я спускался на землю, чтобы найти следы. К середине дня мы поднялись на гору, проехав по узкой тропе между огромными темными деревьями.

Погода изменилась. Снова налетели черные тучи, гром и молнии. Иногда я ловил взгляды странных зверей, смотрящих на нас из чащи леса, но мы их, видимо, мало интересовали.

Вечером я спустился на землю и увидел, что следы беглеца совсем свежие. Наши скакуны вели нас к финальной точке того пути, который был им начат.

— Он не так далеко впереди. — Я снова запрыгнул в седло.

— Хорошо. Значит, скоро я убью его.

— Может быть, стоит просто арестовать его.

— Арестовать?

— Взять в плен.

— Нет. Я убью его и заберу талисман.

Я предполагал, что так она и поступит.

Тропа расширилась, и мы получили больший обзор. Впереди, в горах, прямо на самом пике, в конце широкой тропы мы увидели город крылатых людей. Там росли или были высажены огромные деревья, переплетенные в чудовищный пучок листьев и веток, и внутри его высилась каменная крепость, которая строилась, по всей видимости, много лет и вмещала в себя тысячи крылатых людей. Это было похоже и на замок, и на гнездо, все это сооружение соединялось с естественными каменными стенами горы.

— Перед тем как приблизиться туда, нам следует сойти с тропы и поймать Тордо. Если мы сможем его перехватить прежде, чем он войдет в город, это будет лучший вариант, если же он уже находится внутри, ну что ж, поймать его будет трудно, мягко говоря.

Джеррел кивнула.

Как только мы съехали с тропы в темный лес, с неба спустилась орда крылатых воинов и с визгом устремилась в чащу, сверкая мечами.

Это было неожиданно, но мы повернули наших зверей и приняли удар. Однако биться с ними все равно что отмахиваться от пчел. Мне удалось ударить одного из нападавших. Но когда он падал, сраженный моим мечом, своим телом он сшиб меня с седла. Я вскочил на ноги, в этот момент Джеррел увернулась от очередного взмаха меча, но рукоять атакующего ударила ее по голове. Она вылетела из седла, упала на спину и больше не шевелилась.

Я обезумел.

Я плохо помню, что было дальше, я махал мечом в безумной ярости. Люди-птицы теряли крылья, руки, лица и головы. Мой меч рубил, колол и резал. Было жарко и мокро от крови моих врагов.

Чтобы защититься, они, хлопая крыльями, поднимались выше и пикировали на меня, но им не хватало скорости, мешали толстые деревья, я же был стремителен. Я прыгал, уклонялся, парировал и заманивал. Я бушевал среди этих крылатых демонов, как лев среди овец.

Наконец мне показалось, что вокруг собрались все крылатые бойцы мира. Небо надо мной потемнело, и эта тьма обрушилась на меня. Они кинулись вниз с криками, рассекая мечами воздух и вскидывая топоры. Я был словно сумасшедший дервиш — вращался волчком, рассекая тела клинком, как жнец косой. Они падали вокруг меня, но в этот момент сбоку что-то ударило меня по голове, и я упал. Стало ясно, что это конец.

Я не мог пошевелиться, но, когда лезвие уже коснулось моего горла, я услышал голос:

— Нет. Берите их.

Меня и Джеррел подняли и понесли. Мой меч исчез. Я истекал кровью. Я видел свору крылатых людей и Тордо, дядю Джеррел, предателя.

Нас вынесли из леса на тропу мимо деревьев и скал. Когда мы приблизились к городу, я увидел маленькие облака дыма, поднимающиеся из каменных труб, а в изгибах ветвей — большие гнезда, сделанные из лиан, веток и всякого мусора. Гнезда были открытыми, но их построили под толстыми ветвями и широкими листьями, которые служили им крышей. За ними высилось огромное дерево, самое большое из всех, что я видел в своем и этом мире, а дупло в его стволе служило воротами в город. Подъемный мост был опущен, он протянулся между деревом и горой, пропасть под ним оказалась немыслимой глубины. Нас провели по мосту в крепость, сооруженную из дерева и камня.

Я думал, что Джеррел уже мертва и я буду следующим, но, скажу вам честно, как на духу, меня не волновало, умру я или нет. С потерей Джеррел мне не хотелось жить.

Как выяснилось, меня не убили. И Джеррел тоже была жива. Я не знал об этом, пока мы не оказались в темнице в недрах крепости, находящейся в глубоком дупле дерева. Дверью в темнице служила решетка, и, смотря между прутьями, я мог разглядеть длинный коридор, тянущийся тоже внутри дерева. В нем находилось двое охранников, один с копьем, другой с топором, и с такими лицами, что можно напугать ребенка.

В камере, куда нас бросили, кроватями нам служил ворох веток и листьев. Там стоял специфический запах. Единственное, с чем могу сравнить его, — запах курятника жарким душным днем.

Я опустился на колени рядом с Джеррел и мягко поднял ее голову руками.

— Любимая, — произнес я.

— Голова болит, — простонала она. Ее голос воодушевил меня.

— Полагаю, что так. Ты получила сильный удар.

Она медленно поднялась и села.

— Ты в порядке?

— Я получил шишку, за ухом.

Она осторожно коснулась ее кончиками пальцев.

— Ого.

— Я тоже так думаю. Но я не понимаю, почему они не убили нас.

— Думаю, дядя хочет, чтобы я увидела церемонию.

— Какую церемонию?

— Соединения двух половин талисмана. Обретения величайшей силы на планете. Он хочет, чтобы я увидела, чего он достиг, прежде чем предать меня смерти. Чтобы я знала, что это свершилось.

— Жив, и радуйся, — произнес я.

Ей потребовалось время, чтобы понять, о чем я. Словно та сила, которая переводила мои слова в ее голове, потеряла связь. Через некоторое время она рассмеялась своим мелодичным смехом.

— Думаю, я поняла.

— Мы не сдадимся до тех пор, пока все не закончится.

— Я люблю тебя, Джек, — сказала она.

— И я тебя.

Мы поцеловались. Несмотря на всю мою браваду и на повторение слов старого сержанта, я боялся, что этот поцелуй окажется последним.

— Любовь — это замечательный конь, — произнес голос. — Катайся на нем, пока можешь.

Мы посмотрели вверх: над нами на краю камня сидел крылатый человек, свесив ноги вниз. Он выглядел молодо, насколько я могу судить о возрасте человека, который похож на гигантского цыпленка с человеческим туловищем. Очень слабого цыпленка. Близкого к полному истощению. Голова свисала набок, проступали ребра. Ноги были тощие, как палки, и светилось в нем что-то юношеское.

— Кто ты? — спросил я. Это был неоригинальный вопрос, но других у меня не нашлось.

— Гардон, — ответил он и спрыгнул с выступа, взмахнув крыльями. Он устроился рядом с нами, ноги его дрожали. Сев на пол, он опустил голову и вздохнул. — Я в плену, как и вы.

— Гардон, — сказала Джеррел. — Сын старого короля. Его наследник.

— Все пошло не так, как должно было быть. На троне узурпатор.

— Кэнрад.

— Да. Теперь он король. А я здесь, в ожидании того момента, когда он получит вторую половину талисмана. Из того, что я здесь услышал, этот момент настал.

— Да, — подтвердила Джеррел. — Я Джеррел, принцесса Шелдана.

Гардон поднял голову и глубоко вздохнул:

— Я слышал про тебя. Сожалею о твоей и его судьбе.

— Джек, — сказал я, — меня зовут Джек.

— Я должен уйти как принц, я не буду умолять о пощаде. Но ужасно то, что, соединив две половинки талисмана, Кэнрад будет обладать огромной властью.

— Так что дает эта власть? — спросил я.

— Есть только одна легенда, повествующая об этом. Талисман дает силу управлять духами и демонами старых деревьев.

— Старых деревьев? — переспросил я.

— Гигантских деревьев, в которых живут могучие духи, — пояснила Джеррел. — Таких деревьев больше нет. Они перестали существовать до моего рождения. До того как родился мой отец, дед и так далее. Духи находятся в двух половинках талисмана.

— Кэнрад сможет управлять людьми, — вздохнул Гардон. — Я, как и мой отец, был счастлив, что воцарился мир. Только безумцы жаждут войны. Народ следует за Кэнрадом только потому, что боится. Все восстания подавлены, участники ушли в подполье. После сегодняшнего дня можно считать, что их не существовало, потому что Кэнрад обретет способность контролировать всех и каждого. Он станет непобедим.

— Но ведь вы не знаете, как на самом деле он сможет это сделать? — спросил я.

— Я слышал только легенду, — сказал Гардон. — Могучие духи, демоны деревьев… На что именно они способны, я не знаю. Наши люди всегда боялись талисмана, и теперь, когда все знают, что его части соединят, никто не будет противостоять этому. Бесполезно.

В коридоре раздался звук шагов. Гардон с трудом поднялся и произнес:

— Кажется, мы скоро выясним возможности талисмана.

Тюремщики открыли нашу клетку и быстро вошли внутрь. Чтобы действовать наверняка, они собрались целой ордой, у них были длинные копья, крепкие сети и нелюбезный вид. Мне удалось ударить одного кулаком, повалив в кучу пыли и перьев. Джеррел пнула другого. Гардон пытался бороться, но он был слаб, как голубь. Они накинули на нас сеть, связали, а затем потащили всех троих в мешке, как тащат топить преступников в озере.

Нас доставили в большой тронный зал, который, как и вся цитадель, был сделан из камня, скрепленного ветвями могучих деревьев. Огромные суковатые ветви торчали из стен высоко над нашими головами, и на них, как вороны над местом казни, сидели крылатые мужчины и женщины. В первый раз я увидел женщин их расы. Случайное перо плавно кружилось в воздухе, переливаясь в дневном свете.

Над этими насестами возвышался плотный навес из листьев — такой толщины, что армии сильных воинов потребовалось бы много дней, чтобы пробить его; на самом деле я не уверен, что они смогли бы это сделать и за год.

Нас притащили в сетях и бросили на пол. Мы могли смотреть на происходящее сквозь ячейки. Кроме людей, сидевших наверху на насестах, тронный зал был переполнен множеством людей, воинов, дворян и знатных граждан. Мы для них были зрелищем, и то, что весь крылатый народ собрался тут, свидетельствовало о близости начала церемонии. И я мог предположить, что это не будет парад в нашу честь.

На возвышении стоял трон, на котором сидел большой крылатый человек, который выглядел словно старый дед: жирное тело, тонкие ноги, голова как дыня, скрещенная с кондором, он был весь покрыт бородавками, шрамами и старческими пятнами. На плечи его был накинут обшитый золотом плащ, и, кроме талисмана, висящего на цепочке у него на шее, на нем не было ничего. Его темные глаза цветом напоминали старые высохшие поганки. Это, конечно же, был король Кэнрад.

Тордо стоял рядом с троном, опираясь одной рукой на спинку. По обе стороны от Кэнрада и Тордо стояли стражники. В зале было еще множество воинов.

Кэнрад кивнул Тордо. Тот шагнул к центру, снял половину талисмана с шеи и поднял ее над головой обеими руками. Солнечный свет, проникающий сквозь щель позади престола, заиграл на части талисмана, как на спине форели в ручье.

— Что вы скажете? — произнес король.

Грянули ликующие приветствия. Это звучало как то «ура», которое солдаты Буффало кричали, когда лейтенант ехал верхом на лошади. Он, белый человек, руководил нами, как будто мы не могли командовать сами, словно цвет нашей кожи как-то ослаблял наш интеллект. Это было приветствие, идущее из уст, но не из души.

Король сказал:

— Старый род присутствует здесь. Это Гардон, сын бывшего короля, недостойного того, чтобы быть упомянутым тут. Он увидит, как истинный король проявит свое величие.

— Это ты недостоин быть здесь! — крикнул Гардон из сети.

— Ударь его, — приказал король.

Один из воинов шагнул вперед и резко ударил Гардона в спину обратным концом копья. Гардон захрипел.

— Здесь присутствует также дочь короля Рэна из Шелдона, — продолжал король, — низшая раса, на мой взгляд. Прибавьте черного человека, существо, какого я никогда не видывал, да и никто другой, и получите трех врагов престола. Боги будут приветствовать их смерть. Они станут первыми, кто умрет от силы, данной талисманом. Я призову всех демонов деревьев, и они разорвут эти никчемные создания в клочки.

— Я знаю твой закон, — сказала Джеррел, — и прошу права сразиться с тобой или твоим заместителем. Если я окажусь победительницей, нам будут сохранены жизни.

— Я слишком стар, чтобы сражаться, — ответил король. — И не имею никакого желания пятнать себя поединком. И никого другого из своих людей. С какой стати? Ты имеешь право по нашему закону сделать вызов. А я, как король, имею право тебе отказать. Я отказываюсь. Замолчи.

Кэнрад наклонился, съежился. Я почти слышал, как скрипят его кости. Крылья его слегка подрагивали. Он был похож на гаргулью на портике собора. Он сказал Тордо:

— Принеси мне могучую силу.

Тордо поколебался, затем подошел к нему. Король Кэнрад протянул руку.

— Дай это мне.

Тордо протянул половинку талисмана левой рукой, и, когда король потянулся за ней, Тордо прыгнул вперед, схватил талисман с шеи короля и с силой дернул к себе. Звенья цепочки с лязгом покатились по полу, в полной тишине Тордо соединил две части талисмана вместе с громким щелчком. Он с улыбкой поднял его над головой и выкрикнул слова заклинаний. Я понимал слова, но общий смысл сказанного ускользал от меня.

И когда последнее слово магической формулы было произнесено, то…

…ничего не произошло. В тронном зале было так тихо, что было слышно, как листья шевелятся. Где-то в толпе раздался кашель, словно кто-то проглотил перышко. Учитывая, кто собрался в зале, это вполне могло оказаться правдой.

Ликующее выражение на лице Тордо медленно померкло. Он сказал какое-то слово, которое не перевелось, но у меня есть догадки, что оно значило. Он медленно повернулся и посмотрел через плечо. Из потенциального повелителя деревьев он превратился в дурака с двумя сцепленными безделушками. Охранники спешно поднялись на возвышение, нацелив свои копья на Тордо.

— Нет, — произнес король, — сначала дайте мне талисман.

Один из воинов вытащил из рук Тордо талисман, отстегнул его меч и протянул талисман королю. Тот взял его в руки. Кэнрад смотрел на него, как рыбак смотрит на свою добычу, понимая, что она уже ушла.

— Он бесполезен. Это была ложь. — Он поднял глаза на Тордо. — Твоя смерть будет долгой.

В то время пока все взгляды были устремлены на происходящее на помосте, я осторожно поднял край сетки и выбрался наружу. Выхватив меч из ножен ближайшего стражника, я вонзил его ему в спину и тут же бросился к помосту. Еще один воин встал передо мной, но я молниеносно ткнул ему лезвием в глаз, и он осел на пол. Благодаря моим новоявленным способностям я легко вскочил на помост и приложил меч к горлу короля. Охрана по обе стороны от трона придвинулась ко мне.

— Дай приказ освободить принцессу и Гардона, или я буду вынужден пронзить тебе горло, — сказал я королю.

Тело его дрожало.

— Освободите их, — приказал он.

Сеть подняли, стража расступилась. Я заметил перемещения стражников из одной группы в другую. Это был хороший знак. У них пропало единство.

— Те, кто желает королю добра, сейчас боятся движения моего меча. Те, кто желают ему зла, наслаждаются видом лезвия у его горла. Посмотрим, какая точка зрения популярнее.

В толпе послышался небольшой гул.

Джеррел и Гардон присоединились ко мне на помосте. Сейчас они стояли рядом со мной и королем. Джеррел держала копье стражника, которого я убил. Тордо не двигался; он боялся пошевелиться.

Гардон произнес:

— Я ваш король. Я сын короля, который был сыном короля, и все пращуры его были королевского рода. Сегодня талисман не помог Кэнраду и Тордо. Духи внутри его не хотят исполнять их волю. Они не желают, чтобы их сила использовалась для такого бессмысленного действа, как убийства, разорения и войны. Они хотят мира. И они позволяют нам жить в мире. И я предлагаю всем подчиниться их воле и не сходить с этого пути, чтобы они не обратились против нас и нас же не уничтожили.

Кто-то громко произнес:

— Гардон наш король.

Через мгновение кто-то повторил эти слова, голоса звучали все слышнее и скоро заполнили всю комнату. И слова эти срывались не с запуганных уст, а шли прямо из душ. Были и те, кто, как казалось, не перейдет на сторону Гардона, но они были в меньшинстве. Тех же, кто пытался защитить Кэнрада, быстро настигла волна народного гнева. Они не желали признать, что крылатые люди точно такие же, как и бескрылые.

Гардон взял талисман, поднял его над головой, как это делал Тордо. Юноша был еще слаб и напрягал все силы, чтобы удержать его в воздухе. Но дух его был силен. Он говорил так громко, что голос его отдавался во всех концах зала:

— Власть талисмана останется неиспользованной. Половина его вернется с принцессой Джеррел в ее город, к королю Шелдона, и мир между нами продолжится.

— А что будет с ним? — спросила крылатая женщина, выходя вперед и указывая длинным пальцем на Тордо.

Гардон повернул голову к предателю и некоторое время не сводил с него взгляда. Он хотел что-то сказать, но Джеррел опередила его.

— Гардон, король Варнина! — воскликнула она. — Я прошу у вас права на поединок с Тордо. Он обокрал мою семью. Он оскорбил нас. И я хочу вернуть ему оскорбление на кончике моего меча.

— А если ты проиграешь? — спросил Гардон.

— Не проиграю, — ответила Джеррел. — Но если так случится, пусть уходит. Мы прогоним его.

— Не делай этого, — вмешался я, — позволь мне занять твое место.

— Я хорошо сражаюсь, не хуже других, любимый.

— Хорошо, — согласился Гардон, — но перед этим…

Он повернулся к Кэнраду.

— Я изгоняю тебя. С этого момента ты встанешь и уйдешь, и никогда не вернешься назад.

Старик поднялся, и в тот момент, видя, что он слаб, я почти почувствовал жалость к нему. Но из-под его плаща сверкнуло лезвие, и он кинулся к Гардону. Я вовремя перехватил его руку и вывернул ее в сторону. Она легонько треснула. Он завизжал и выронил кинжал. Я отпустил его.

Гардон наклонился вперед и заглянул в глаза Кэнрада.

— Я вижу пустоту. — Он с трудом поднял кинжал, оброненный Кэнрадом. В этот момент он показался нам неожиданно сильным. — Не имеет значения то, что я сейчас делаю, Кэнрад. Ты уже мертв. — С этими словами он загнал клинок в грудь бывшего короля. Старик рухнул на пол, и кровь лужей растеклась вокруг него.

— Дайте Тордо меч, — приказал Гардон, поворачиваясь к нам. — Проигрыш означает для тебя смерть, Тордо. Твоей победой станет изгнание.

Джеррел отшвырнула копье и взяла меч.

Тордо принесли его клинок. Все его разочарование, его сокрушительное поражение вскипело в нем и выплеснулось в этом поединке. Он с воплем рванулся в атаку, прыгнул вперед, приземлившись на пятки, стараясь достать Джеррел. Но она скользнула назад, словно по воздуху. Все, кто стоял на помосте, шарахались от их лезвий то в одну, то в другую сторону. Иногда между ними оказывался трон. Джеррел поскользнулась на крови Кэнрада, и я почти кинулся ей на помощь, но Гардон остановил меня движением руки.

— Нельзя вмешиваться в поединок, — сказал он мне.

Тордо поставил свою ногу в ботинке на мертвую шею Кэнрада, используя ее в качестве своеобразной опоры, чтобы приподняться и с большей силой обрушиться вниз, но Джеррел продолжала отбиваться.

Тордо спрыгнул с шеи Кэнрада и сделал мастерский выпад прямо ей в лицо. Я с шумом выдохнул.

Но в последний момент Джеррел скользнула в сторону так, что лезвие скользнуло по ее волосам, и вонзила свой клинок в живот противника. Он застыл, словно любуясь чем-то, затем издал каркающий звук, как старый пес, подавившийся куриной костью, и упал лицом вперед. Кровь хлынула из его горла и смешалась с кровью Кэнрада.

Джеррел мгновение смотрела на труп Тордо, потом сделала глубокий вдох и произнесла:

— Я пролила кровь собственного рода, но отомстила предателю за честь моего отца.

Гардон шагнул вперед и оглядел толпу, слегка подняв подбородок. Ответом ему был новый взрыв приветствий, на этот раз более единодушный. Это был крик победного торжества.

Далее прошло установление нового мирного соглашения между королевствами, радостная минута, но я был счастлив, когда торжественная часть закончилась. Нам вернули наших скакунов, отобранных нами у галминионов, и мы отправились в обратный путь с запасами, фанфарами и, конечно же, половиной талисмана.

Пока мы ехали в утреннем свете по широкой тропе, петляющей вниз от города крылатых людей, я спросил:

— Как ты думаешь, люди Гардона поверили в то, что он сказал им о талисмане?

— Может быть, — ответила Джеррел. — Может, поверили только некоторые. Может, не поверил никто. Значение имеет только то, что великая сила не вырвалась, когда две части были объединены. Это всего лишь легенда.

— Предназначенная для предотвращения войны между народами. Кажется, в такую легенду стоит верить. Нельзя поделить власть надвое, так же как и нельзя создать уникальную, непобедимую силу.

— Девел удивился бы, узнав это, — вздохнула она.

На пути в родное королевство Джеррел мы пережили несколько приключений, но они сказались на нас незначительно. В основном это были стычки с бандитами, справиться с которыми оказалось нетрудно, и несколько встреч с дикими зверями. Когда мы прибыли в земли Шелдон, Джеррел рассказала отцу обо всем, что произошло. Он с любопытством рассматривал меня в основном из-за цвета кожи.

Он поблагодарил меня. Я был награжден тонким мечом в ножнах и занял видное место при дворе короля Рэна, и именно тогда Джеррел объявила ему, что мы должны пожениться.

Я впервые слышал об этом, но был в восторге от этой идеи.

Со времени всех этих событий уже прошло некоторое время. Сейчас я сижу за письменным столом в большой комнате замка Шелдон, построенного из камня и глины. Сижу в полутьме перед горящей свечой. Я пишу этот рассказ пером на желтом пергаменте. Моя жена, прекрасная воительница Джеррел, спит рядом со мной на большой круглой кровати.

Сегодня вечером, прежде чем я сел писать, я опять видел этот сон. Он снится мне уже три ночи подряд. Во сне меня несло по длинному ярко освещенному туннелю и в конце выбросило, как пробку, в темных холодных водах Атлантики. Я видел ярко освещенный пароход, возле погружающегося в воду борта качались головы замерзающих пловцов и подпрыгивали на волнах битком набитые шлюпки «Титаника». Воздух наполняли отчаянные крики тонущих. Я понятия не имею, что означает этот сон и значит ли он что-нибудь, но каждый вечер сон становится более четким. Сегодня ночью он был немного другим. Я видел существо, которое принесло меня сюда, на Венеру, протащив через освещенный туннель. Я боюсь, что оно заберет меня обратно.

Я заканчиваю свое повествование, не веря, что оно будет когда-либо прочитано, и совершенно не понимая, что меня вынудило все это написать.

Теперь же я кладу перо и пергамент, задуваю свечу, осторожно ложусь рядом со своей любимой, надеясь, что мне никогда не придется покинуть ее и этот мир останется моим навсегда.

Перевод: М. Беляков

Голый ангел

Joe R. Lansdale, "Naked Angel", 2016

Глубоко в переулке, в луче света фонаря патрульного, она казалась голым ангелом в полете, скользящим к темным небесам.

Одна рука вытянута, словно чтобы ухватиться за воздух. Голова понята, а светлые волосы до плеч плотные, как шлем. Лицо ее было гладким и белоснежным. Тело — умопомрачительным. Одна ножка задрана, словна она только что оттолкнулась от земли. На ножке — родимое пятно, похожее на след собачьей лапки. Она находилась в огромном куске льда, из-под которого растекалась лужа. На дне у глыбы льда таял какой-то вырезанный узор.

Патрульный Адам Коутс сдвинул фуражку на затылок, посмотрел на нее и поводил фонариком. Он слышал, как рядом тяжело дышит мальчик.

— Такая красивая, — сказал мальчик. — И совсем без одежды.

Коутс опустил на него взгляд. Десять, максимум двенадцать, в кепке и потрепанной одежонке, туфли такого вида, словно черкни еще раз по асфальту — и развалятся.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил Коутс.

— Тим, — ответил мальчик.

— Полностью.

— Тим Тревор.

— Ты ее так и нашел? Рядом никого не было?

— Я шел здесь домой.

Коутс выключил фонарик и обернулся к мальчику в темноте.

— Это же тупик.

— Там есть лестница.

Коутс снова включил фонарик, ткнул в сторону, куда показывал мальчик. В конце переулка была стена из красного кирпича, и к ней в самом деле прислонена металлическая лестница, до самого верха.

— По крышам лазаешь?

— Да, сэр, с другой стороны тоже лестница, опускается на улицу. Я шел туда и тут увидел ее.

— Родители знают, что ты гуляешь допоздна?

— Нет у меня родителей. Со старшей сестрой живу. Но она работает, так что, сами понимаете…

— Ты сам по себе?

— Да, сэр.

— Побудь здесь. Я схожу к таксофону, потом отпущу тебя домой.

Коутс повел по переулку детектива Галлоуэя, пока перед ними скакал луч фонарика. Коутсу казалось странным, что они идут смотреть на женщину во льду, а сами пропотели насквозь. В Лос-Анджелесе стояла жара. С гор собачьим дыханием неслись ветра “Санта-Ана”. Из-за них становишься липким, хочется вылезти из одежды, добраться до океана и окунуться.

Когда она дошли до замороженной женщины, Галлоуэй произнес:

— И правда лед.

— А ты не верил?

— Верил, но думал, ты что-то напутал, — ответил Галлоуэй. — Так чуднО, вот я решил, может, ты перепил.

Коутс усмехнулся.

— Странное родимое пятно, — заметил Галлоуэй. Коутс кивнул.

— Я и не знал, что делать, то ли это в убойный, то ли в отдел нравов, то ли Бог уронил кубик льда.

— Многие мужики не отказались бы подкинуть такой кубик себе в коктейль, — сказал Галлоуэй.

Лед начал таять, и ангел слегка пошевелился.

Галлоуэй изучил тело и сказал:

— Вряд ли она сама залезла в эту глыбину, так что, думаю, дело для убойного.

Закончив бумажную работу в участке, Коутс вернулся домой и поднялся по скрипучей лестнице в квартиру. Квартира. Звучит куда солидней, чем есть на самом деле. Внутри Коутс разделся до трусов и по привычке пошел в туалет с пистолетом в кобуре.

Пару лет назад, пока Коутс спал на диване, в квартиру вломился обкуренный грабитель. Завязалась драка. Незваный гость завладел пистолетом, и хотя Коутс его обезоружил и забил этим же пистолетом до бессознательного состояния, с тех пор по комнатам ходил только вооруженным. Из-за горького опыта и, как говорила бывшая жена, психологических проблем.

Усевшись на толчке, который угрожающе закачался, Коутс задумался о женщине. Это не его проблема. Он не детектив. Он не расследует убийства. Но все время на толчке, в душе и даже в кровати он думал о ней. Как она там оказалась? И кто мог подобное удумать — заморозить тело в глыбе льда и бросить в темной подворотне? Ну и щенячий след. Он его тревожил, как зудящий расчес.

Для сна было слишком жарко. Он встал, налил на кухне воды в стакан, вернулся и плеснул на простыню. Открыл пару окон на улицу. Стало громче, но прохладнее. Снова лег.

И тут он вспомнил.

Собачья лапка.

Он сел и поискал штаны.

В центре, в морге, ему из-за стойки приветственно помахал ночной дежурный. На Боуэне был белый халат в красных разводах, похожих на кровь, но не кровь. Перед ним в коричневой бумаге лежал недоеденный сэндвич с котлетой и кетчупом. В руках он держал журнал про вестерны. При виде Коутса отложил его на стол, продемонстрировал зубы.

— Эй, Коутс, в ночную работаешь? Без формы? До детектива, что ли, дослужился?

— И не близко, — ответил Коутс, задвигая шляпу на затылок. — Я не на работе. Как чтиво?

— Ковбои побеждают. Что, больше заняться нечем, кроме как приходить в такую рань и глазеть на мясо?

— Женщина во льду.

Боуэн кивнул.

— Да. Чертовщина какая-то.

— Ее нашел пацан. Потом, позвал меня, — сказал Коутс и в общих чертах обрисовал ситуацию.

— Как она там оказалась? — сказал Боуэн. — И на черта?

— Если б знал, — ответил Коутс, — был бы детективом. Покажешь тело?

Боуэн выбрался из-за стола и Котус последовал за ним. Они прошли через очередные двойные двери и оказались в комнате с большими ящиками в стене. Пахло дезинфектантом. Боуэн остановился у ящика с номером 28 и выдвинул тело.

— Нам еще с одним мужиком пришлось выдалбливать ее ледорубами. Можно было бы оставить ее на тротуаре, и она бы сама оттаяла. Да хоть в задней комнате со сливом. Но нет, вызвали нас срочно доставать. Всю руку себе отбил, до сих пор болит.

— Не оправдывайся, — сказал Коутс. — Рука у тебя болит от совсем другого дела.

— Очень смешно, — ответил Боуэн и погладил голову под простыней.

Простыня была влажная. Там, где она прижималась к голове, груди, лобку и ногам, были темные пятна.

Боуэн стянул простыню, сказал:

— Первый раз такую красоту вижу, и, естественно, она мертва. Везет же мне.

Коутс посмотрел на ее лицо, такое безмятежное.

— Покажи дальше, — сказал он.

Боуэн стянул простыню ниже коленей. Коутс вгляделся в родимое пятно. Собачья лапка. Когда он увидел ее впервые, она что-то напомнила, но тогда он еще не разобрался. А теперь был уверен.

— Как будто щенок грязной лапой наступил, — заметил Боуэн.

— Уже опознали? — спросил Коутс.

— Пока нет.

— Тогда могу помочь. Ее зовут Мегдалин Джексон, если только она не вышла замуж и не сменила фамилию. Возраст — где-то двадцать четыре.

— Ты ее знал?

— Еще в детстве, более-мене, — сказал Коутс. — Скорее, знал я ее старшую сестру. Родимое пятно, где я его видел, — вспомнил, только когда вернулся домой. У ее сестры было такое же — куда меньше, но похожее, повыше. Я не сразу понял, потому что это явно не старшая, Эли. Слишком молодая. Но потом вспомнил про младшую, и что ей теперь должно быть как раз около двадцати четырех. В то время она была всего лишь мелкой соплюшкой, но логично, что она унаследовала такое же пятно, что у Эли.

— Говорят, копа ноги кормят, и в этом случае буквально.

— Этот лед, — спросил Коутс, — уже видел что-нибудь похожее?

— Не-а. Так-то мы уже находили в подворотнях пару девочек. Но не в глыбах льда.

— Понятно, — сказал Коутс. — Ну, я все.

Боуэн натянул простыню, спросил:

— Ладно, я могу сообщить, кто она, раз ты опознал?

Коутс изучил ее бледное, гладкое лицо.

— Конечно. Уже знаете, как она умерла?

— Ран на ней не нашли, так что придется порезать.

— Расскажешь, что узнаешь?

— Конечно, — ответил Боуэн. — Но тогда пять долларов, которые я тебе торчу с покера…

— Можешь про них забыть.

Коутс заехал в круглосуточную забегаловку и, пока солнце только заползало на небо, съел завтрак с кофе. Купил там же газету со стойки, сел в кабинке, читал и пил еще кофе, пока не стало совсем светло; к этому времени он выпил столько, что, казалось, волосы уже ползают по затылку. Он поехал домой к Эли.

В последний раз, когда он видел Эли, она жила в дорогом районе города на тихой улочке, в высоком доме со множеством деревьев на лужайке. Дом стоял на том же месте, как и деревья, хотя в это утро они казались уставшими, потемневшими от ветров “Санта-Ана”.

Коутс припарковался на обочине и прогулялся до дома. Воздух казался плотным, хоть на хлеб мажь. Коутс бросил взгляд на карманные часы. Было еще довольно рано, но он все равно налег на дверной звонок. Через какое-то время к двери, не торопясь, подошел здоровяк в тесном жакете. Выглядел он так, будто может завязать кочергу в узел, сожрать и тут же высрать.

Коутс залез в карман брюк, показал значок патрульного. Здоровяк взглянул на него так, будто он показал какую-то тухлятину, ушел, и спустя время, за которое хромая мышь могла бы отгрохать гнездо размером с Тадж Махал, вернулся.

Коутс не успел войти со шляпой в руках в дом и на метр, когда здоровяк произнес:

— Подождите здесь.

— Ладно, — ответил Коутс.

— Здесь, и больше никуда ни шагу.

— Мне и не надо.

Здоровяк кивнул, ушел и снова началось ожидание. Хромая мышь, наверное, была близка к завершению нового амбициозного проекта, когда наконец появилась Эли. На ней была белая шелковая пижама, а светлые волосы напоминали взбитый мед. На ногах — домашние тапочки. На миг она казалось такой красавицей, что Коутс чуть не расплакался.

— Черт подери, — сказала она и улыбнулась. — Ты.

— Да, — ответил Коутс. — Я.

Она подошла с улыбкой, взяла его за руку и повела по коридору, пока они не оказались в комнате со столом и креслами. Шляпу он положил на стол. Они сели на соседние кресла, она потянулась и снова взяла его за ладонь.

— Ну у тебя и дворецкий, — сказал Коутс.

— Уоррен. Дворецкий, телохранитель и смешивает отличное мартини. Он сказал, что пришли из полиции.

— Из полиции, — подтвердил Коутс. Достал значок и показал ей.

— Значит, ты все-таки стал копом, — сказала она. — Как всегда хотел.

Она потянулась и коснулась его лица.

— Надо было остаться с тобой. Только посмотри, какой красавец.

— Ты не хуже, — ответил он.

Она дотронулась до своих волос.

— Да я спросонья.

— Это не страшно.

— Ты меня уже видел спросонья.

— Я видел тебя и в постели. — сказал он.

Отвечая, она отвела взгляд:

— Ты же знаешь, что мой муж, Харрис, умер?

— Еще когда он на тебе женился, — ответил Коутс, — я не думал, что он долго протянет. В его-то возрасте. Конечно, у него было много молодых друзей, и им ты тоже нравилась.

— Не надо со мной так, милый, — сказала она.

Вспомнив прошлое, Коутс почувствовал, как в нем взыграла желчь, но потом все успокоилось. Когда-то у них с Эли что-то было, но помешала главная загвоздка. Его банковский счет был ниже плинтуса, а все, чего он хотел от жизни, — пойти в полицию. Она вышла за старика — и обеспеченного, и со связями как в высших, так и самых низших обществах; он знал много людей с большими деньгами, а Эли — ей это казалось целиком выигрышной ситуацией, как бы те люди не зарабатывали свои деньги.

В итоге, похоже, каждый получил, что хотел.

— Я не по личному делу, Эли, — сказал Коутс. — Я из-за Мег.

И он ей все рассказал.

Когда закончил, Эли долгое время молчала, ошеломленная, встала, обошла стол, будто что-то искала, затем села назад. Скрестила ноги. Свалился тапочек. Она снова встала, но Коутс потянулся, взял ее за руку и мягко вернул на кресло.

— Сочувствую, — сказал Коутс.

— Ты уверен? — спросилa она.

— Собачья лапка, как у тебя.

— А, — сказала она. — А.

Они еще долго сидели, пока Коутс держал ее за руку, рассказывая по глыбу льда, мальчишку, который его нашел.

— Как думаешь, кто желал ей смерти? — спросил Коутс.

— Она пошла по кривой дорожке, — сказала Эли. — Больше я ничего не знаю.

— Кривая дорожка?

— Наверно, это я виновата. Я пыталась ей помочь, но не знала, как. Я вышла за Харриса, зажила на широкую ногу и многим с ней делилась, но это не помогло. Ей нужны были не деньги, но я не знала, как дать то, что ей было нужно. Единственное, чему я могла ее научить, — пользоваться шансом.

Коутс огляделся и вынужден был согласиться, что Эли знала, как пользоваться шансом. Конечно, не дворец королевы Елизаветы, но и королеве было бы не стыдно здесь пожить.

— Я не смогла заменить ей мать и отца, — сказала она. — Когда они умерли, она была такой маленькой. Я просто не знала, что делать.

— Не вини себя, — сказал Коутс — Ты и сама была ребенком.

— Думаю, я могу винить себя, — сказала она. — И буду.

Коутс погладил ее по запястью.

— У нее были какие-нибудь враги?

— Она увлеклась наркотиками и этой жизнью, — ответила Эли. — Я пыталась ее вытащить, но она сама не хотела. С таким же успехом можно было тянуть слона за хобот. Ей просто ничего было не нужно.

— Под “этой жизнью” ты имеешь в виду проституцию? — спросил Филлип.

В глазах Эли показались слезы. Она кивнула.

— Где она работала?

— Не представляю, — сказала она. — Знаю только, что стоила она дорого.

Коутс снова принялся ее утешать. Когда он был готов уходить, забрал шляпу и Эли проводила его до дверей, вцепившись в руку, как в спасательный круг, положив голову ему на плечо.

— Не могу в это поверить, и не стану, — сказала она. — Понимаешь меня?

— Конечно, — ответил он.

— Я слышала, ты женился.

— Да, — сказал он. — И было здорово. Где-то шесть дней.

Когда Коутс открыл дверь, его одеялом охватил горячий ветер. Коутс опустил шляпу на лоб.

— Погода просто ужасная, — сказала Эли.

Когда он спустился на первую ступеньку, Эли сказала вслед:

— Ты же знаешь, что можешь вернуться и остаться здесь. Здесь места много. Можешь жить здесь, сколько хочешь. Хоть всю жизнь.

Он обернулся и посмотрел на нее. Потом на дом. Чертовский дом и чертовская женщина. Но и то, и другое — для него было слишком.

— Вряд ли, Эли, — ответил он.

Слова о дороговизне ничего не сказали Коутсу о работе Мег. Она могла работать где угодно. Все, что это говорило, — она оказывала услуги сексуального характера людям с деньгами. Коутсу не нравилось об этом думать, но выходило, что она мало отличалась от Эли. Просто Эли нашла способ узаконить свои занятия.

На пути домой Коутс проехал мимо ныне обанкротившейся компании “Лед “Полярный Медведь”. Очередное напоминание о том, как он нашел ее в переулке, и от этого заболела голова. Он проехал дальше и тут его осенило. Он развернулся.

Припарковался перед компанией по развозке льда и обошел здание. На отъезжающей задней двери висела цепь, окна были забиты. На одном окне можно было легко оторвать доски, что Коутс и сделал. Залез внутрь и осмотрелся.

До этого дня последний раз он видел Эли через призму ледяного полярного медведя. Она решила, что с ним ее не ждет ничего хорошего, и началась встречаться со Стариком Харрисом в дальней части города. Он услышал, что она будет на одной вечеринке, и отправился взглянуть на нее, думая, может, закатить скандал; вошел туда с таким видом, будто каждый день ходил на такие мероприятия. И тут он заметил. У всех вокруг была аура, говорившая о привилегиях и правах. Все вокруг были его противоположностью. Вдруг все, что он надел и считал неплохим, — пиджак, туфли, — показались тряпками да звериными шкурами. Вдали он увидел Эли с закинутой головой, и услышал ее смех под аккомпанемент оркестра. Глубокий смех от удовольствия, дополняющий музыку и свет. С ней шутил не тот мужчина, за которого она вышла. Она смеялась с Джонни Дитто; гангстером, наркоторговцем и сутенером. Он славился лучшими девчонками, на любой вкус. Джонни был высок, смугл и хорош собой — великолепен в светло-голубом костюме и с волосами, которым было страшно пошевелиться, так что они лежали смирно в идеальной прическе.

Коутс отошел в сторонку, чтобы между ним и ними оказался стол с огромной статуей полярного медведя на льдине. На ней вокруг какого-то вырезанного узора кольцом были выложены креветки. Сквозь статую он смотрел на Эли, искаженную от сколов и несовершенства льда. Он опустил голову, почувствовав себя слоном в посудной лавке и не в своей тарелке. Быстро сбежал. До сегодняшнего дня Эли он больше не видел.

Этот вырезанный узор на льду с того вечера запечатлелся в его памяти, и он точно совпадал с тем вырезом, что виднелся на глыбе льда в переулке. А полярный медведь на столе — эмблема компании? Все сходилось, как в мозаике.

Коутс обошел помещение и нашел комнату с кроватью, камерой и рисованными задниками. Продолжил исследование, нашел холодильники с кранами, шлангами и формами для льда. Одна из форм была размером с большой блок в переулке. Такой блок льда, из которого можно вырезать полярного медведя или в котором можно хранить холодного мертвого ангела.

Коутс поехал по Сансет, и на какой-то миг ему показалось, что за ним следят, но затем машина — большой синий седан — свернула направо, и он выкинул эти мысли из головы.

В центре он подъехал к моргу на встречу с Боуэном.

— Мы только узнали, что ее желудок и легкие были полны воды, — сказал Боуэн.

— То есть ее утопили? — спросил Коутс.

— Да, но, судя по горлу, скорее кто-то сунул ей шланг в рот и накачал. Может, и в нос тоже. Страшное дело.

— Когда она умерла? — спросил Коутс.

— Из-за льда не скажешь. Не определить температуру тела, чтобы понять, сколько она пролежала, и по трупному окоченению не… — он осекся на полуслове.

Все время, пока Боуэн говорил, Коутс кивал.

— А, дошло, — сказал Боуэн. — В этом и смысл. Не узнаешь, когда она умерла — не подкопаешься к алиби подозреваемого. Ее могли убить два, три дня назад, держать в замороженном виде, а потом выкинуть, когда захочется.

— Если бы в переулке не оказался мальчишка, она была бы обычной мертвой проституткой, — сказал Коутс.

— Теперь все ясно, — сказал Боуэн. — За прошлую неделю мы нашли, дай-ка вспомнить, еще три девушки в подворотнях. Все голые и на мостовой. Одна из них лежала в луже воды. Не мочи. Мы никак не могли понять. А теперь все сходится. Она оттаяла.

— Думаю, их убили в одно и то же время, — сказал Коутс. — Держали в замороженном виде, выкладывали, когда хотели, подстраивали серию случайных убийств. Но в этот раз лед не успел оттаять, как ее обнаружили.

— И это значит… что?

— Я к тебе еще вернусь, — сказал Коутс.

В архиве чопорная дама с таким тугим клубком на затылке, что щеки утягивались под уши, показала Коутсу, где могло быть то, что он искал. А искал он, кто владел компанией “Лед “Полярный медведь”. И когда узнал, у него екнуло сердце.

Он вернулся домой, позвонил в участок и сказался больным, разделся, смочил постель водой и лег с открытыми окнами, слушая движение на улице. Солнечный свет стал темно-розовым и бил прямо в здания, из-за чего казалось, что их подпалили небесные пироманьяки. Он думал о том, что узнал в архиве, и решил, что это необязательно что-то значит — но так и не смог себя убедить, что это не значит ничего. Он думал, что делать дальше, как поступить. Наконец решил, что утро вечера мудренее.

Посреди ночи его поднял щелчок, будто кто-то раскрыл складной нож. Он стряхнул сон, встал и взял пистолет с тумбочки. Гол как сокол, он прошел на кухню и взглянул на дверь в квартиру, от которой и донесся щелчок. Кто-то трудился над замком.

Дверь приоткрылась и Коутс поднял пистолет. Затем дверь открылась шире. На фоне уличных фонарей показалась женщина.

— Добро пожаловать, — сказал Коутс.

— Это я, Эли, — сказала женщина.

— Хорошо, — ответил он.

Она вошла, закрыла дверь и они замерли в темноте. Наконец Коутс сказал:

— Часто взламываешь чужие замки по ночам?

— Я хотела тебя удивить.

— Я принял тебя за другого, — ответил он, и включил маленькую лампочку над кухонной раковиной. Она посмотрела на внего и улыбнулась.

— И кого ты ожидал?

— А, кого-нибудь размером с Уоррена. Может, он подвез тебя на большом синем седане. Может, он как раз стоит снаружи с отмычками.

— Я и не думала, что Уоррен тебе так нравится, — сказала она.

— А он мне вообще не нравится.

— Это всего лишь я, — сказала она. — Не глупи, — она улыбнулась и осмотрела Коутса с головы до пят. — Мне определенно нравится твой костюм Адама, хотя шляпа и галстук добавили бы шарма.

— Твой муж — компания “Лед “Полярный медведь” принадлежала ему.

— Что? — спросила она.

— То есть она не перешла тебе?

— Я тебя что-то не пойму, милый, — сказала она. — Я пришла разговаривать не про лед. Я пришла, чтобы сделать ночь горячее.

— Спасибо, не надо, — ответил Коутс. — Жара и так стоит ужасная.

— Не знаю, не знаю, — ответила Эли. — Мне что-то холодно.

- “Полярный медведь” принадлежит тебе. Ты его купила. И компания продолжает работу. Просто в закрытом режиме, а лед делают только для того, чтобы в него кого-нибудь уложить. А у тебя появился бизнес-партнер. Джонни Дитто. Он даже указан в архиве вместе с тобой. Хорошего тут мало, дорогуша. Его не назвать достойным бизнесменом.

— В бизнесе бывают разные партнеры. Всех не упомнишь. У тебя что, пистолет?

— Он самый, — сказал Коутс. — Знаешь, что я думаю, Эли? Я думаю, ты все та же, кем была всегда, даже еще больше. Твоя сестра — ты приняла ее под свое крыло. Была ее мадам, у нее и у других девушек. Но в итоге вы что-то не поделили, пришлось поставить ее на место.

— Я? Да что за глупости.

— Неплохая из тебя актриса, — сказал Коутс. — Я даже поверил. Как стол обходила — чуть не выдавила слезу. А своего адреса я тебе не говорил, так что как ты меня нашла?

— Я знаю людей, которые знают людей, — сказала она.

— В компании я нашел камеру, так что догадался, что снимали там не голливудские фильмы — порнушку. Но еще я догадался, что Мег — она могла сняться в фильме для одного из владельцев. Кого-нибудь вроде Джонни Дитто, чтобы можно было взять пленку домой и пересматривать одинокими холодными ночами. Но, потом она решила придержать пленку у себя, изъять из оборота. Может, она снимала и другие фильмы, и с собой, и с другими девочками. Может, не только для Джонни. А для серьезных ребят, которым интересно посмотреть, как они занимаются делом с горячими красотками. Только вот девочки оставляли фильмы себе. Шантажировали. Просили денег. Может, Джонни и плевать, кто его в каком виде увидит. Но другие ваши клиенты — для них это лишняя головная боль. Вы такого стерпеть не могли. Так что вам надо было вернуть фильмы и избавиться от девчонок. Они должны были заплатить. Даже твоя сестра должна была заплатить.

— Не глупи, — сказала Эли. — Это же моя сестра. Я бы ее не тронула.

— Для этого у тебя есть специально обученные люди.

Эли переменилась в лице. Стала старше. Стала серьезней. Как будто из-под поверхности выглянул дьявол.

— А ты умен, — сказала она, — к сожалению. Все было не совсем так, но пирожок с полки ты заслужил.

— Я должен тебя арестовать, — сказал Коутс.

— Уоррен, — сказала она.

Хотя Коутс этого и ожидал, его все равно застали врасплох. Он думал, Уоррену придется сперва открыть дверь. Но он вошел прямо сквозь нее. Дверь слетела с петель, будто ее вырвало пушечным ядром, и в проем влетел Уоррен. Прямо на Коутса. Тот поднял пистолет и выстрелил, но Уоррена это не остановило. Он врезался в него, перекинул через стол и впечатал в стену. Дверцы ящиков распахнулись, и посуда посыпалась на пол; вдребезги разбилась о пол.

Коутс лежал на полу под Уорреном, который душил его обеими руками. Перед глазами Коутса поползли черные точки, в голове застучало. Он попытался просунуть под живот Уоррена ноги, чтобы его оттолкнуть, но места не было. Коутс поискал пистолет, но не мог его нащупать.

Потом он увидел, как над ним склонилась Эли. Пистолет был у нее.

— Я против тебя ничего не имею, — сказала она. — Ничего личного. Но бизнес есть бизнес, он двигатель мира. Заканчивай, Уоррен. Пусть все выглядитт как ограбление. Переверни вверх дном квартиру.

Уоррен как будто не слушал. Весь сосредоточился на том, чтобы выдавить из Коутса жизнь. Элли отошла, села на стул у стола и закинула одну ногу на другую.

— Даже жалко тебя, милый, — сказала она.

Коутс поднял плечи. Это немного помогло, ослабило хватку. Черных точек стало поменьше. Он бросил взгляд вбок, увидел разбитую чашку из шкафчика. Схватил и глубоко порезал горло Уоррена. Тот вскрикнул и выпрямился. Одну руку прижал к шее, второй еще держал Коутса за глотку. По пальцам Уоррена поползла кровь, закапала на пол.

Коутс врезал остатками кружки в нос Уоррена и свалил его с себя. Раздался выстрел. Коутс почувствовал, как ущипнуло за бок. Он вскочил и бросился на Эли. Она поднималась со стула и наводила пистолет. Коутс поднырнул и в ушах зазвенело от выстрела. Он не остановился. Она хотела выстрелить опять, но теперь он схватил ее за запястье и врезал об стену. Тут он выпустил ее из рук — но она уже выпустила из рук пистолет. Он проскользил по комнате. Коутс врезал ей с правой в лицо. Она рухнула, как куль, и больше не двигалась.

За плечо Коутса схватила здоровая лапища и дернула назад. Он покатился по полу. Когда поднял взгляд, Уоррен смотрел на него. Одной рукой он зажимал шею. Нос у него стал плоским и окровавленным. Улыбка щерилась зубами, а от огня в глазах у Коутса подкосились ноги, как от удара. Уоррен сделал пару шагов. Коутс поднял кулаки, готовый к драке. С тем же успехом он мог выйти с хворостиной против медведя.

Уоррен пепеменился в лице. Коутсу показалось, что он смотрел с видом человека, который забыл дома кошелек. Уоррен проглотил, потом закашлялся. Изо рта хлынула кровь. Он оторвал руку от шеи и кровь брызнула фонтаном. Уоррен посмотрел на руку, как будто вместо нее оказалась перчатка кэтчера. Теперь Коутс увидел, что первым выстрелом зацепил Уоррена за бок. Амбал даже не заметил.

Уоррен осел на пол и попытался опять зажать рану на шее, но не смог поднять руку.

— Твою мать, — сказал он.

На губах забулькала кровь. Он аккуратно вытянулся на полу и издал звук, будто пытался проглотить ананас. И больше не шевелился. Мертвый, как прошлое Pождество.

Коутс подошел к Эли. Она тяжело дышала и на виске у нее вскочила синяя шишка, но не больше. Когда он поднимался на ноги, у него закружилась голова. Из дырки в боку хлестало. Он на секунду оперся на стул, чтобы прийти в себя.

Снаружи, с улицы, пролился свет. Кто-то услышал выстрелы и позвонил в полицию. Скоро копы будут на пороге. Он улыбнулся, подумал, что, наверное, стоит нацепить хотя бы штаны, для приличия.

Перевод: Сергей Карпов

Киномеханик[54]

Joe R. Lansdale, "The Projectionist", 2016

Многие думают, что работа у меня легче легкого: включаешь проектор и сиди, плюй в потолок. Мало кто знает, что за проектором надо следить в оба — вовремя менять катушки с пленкой, причем менять так, чтобы фильм шел непрерывно, чтобы все было ровненько и без заминок. Если где накосячишь, лента может порваться и будет шлепать хвостом по линзе или, наоборот, застрянет, и ее прожжет лампой. Зрители тут же начнут возмущаться, что отнюдь не на пользу бизнесу и отнюдь не на пользу тебе, шеф все узнает, можно не сомневаться, в зале стоит такой ор, что его только глухой не услышит.

Со мной подобное случается редко, раза два-три я прошляпил конец части, один раз сжег пленку, но мы ее получили уже испорченную. Ее неправильно упаковали, она перекрутилась в катушке, и я никак не мог этого знать. То была не моя вина. Даже шеф понял.

И все-таки смотреть надо в оба.

Я согласен, работа уж всяко приятнее, чем рыть канавы, а я в свое время их вырыл немало, потому как недоучился в школе. Мне оставалось чуть больше года, но пришлось бросить школу в силу некоторых обстоятельств. У человека, не имеющего аттестата о среднем образовании, не так-то много возможностей в жизни.

Я думал, что обязательно доучусь, что когда-нибудь вернусь в школу, сдам экзамены, получу аттестат, но это «когда-нибудь» так и не наступило. Зато с самого раннего детства я проводил много времени в кинотеатре, в кабине киномеханика, старика Берта, который знал моего отца, хотя это было лишь шапочное знакомство. Берт впускал меня через служебный вход, и я бесплатно смотрел кино из проекционной кабины. Берт — замечательный дядька. Он мне очень помог. Я считаю его своим ангелом-хранителем. Он определил мой путь.

Пока я часами сидел у него в кабине, он объяснял мне, как работает кинопроектор. И когда Берт решил выйти на пенсию, его место досталось мне. Тогда мне было двадцать пять. И с тех пор я работаю киномехаником, уже пять лет.

Что еще хорошо: можно бесплатно смотреть кино, хотя есть фильмы, которые я и вовсе не стал бы смотреть, будь моя воля. Если еще раз увижу «Семь невест для семи братьев», со мной, наверное, случится истерика. Я вообще не люблю музыкальные фильмы.

Даже если не смотришь на экран, ты все равно слышишь реплики персонажей, сеанс за сеансом, и если фильм идет в кинотеатре целую неделю, ты волей-неволей запоминаешь все диалоги и можешь их повторить, словно ходячий проигрыватель. Я пытался вставлять в разговор остроумные фразы о парне из фильмов, подкатывая к девчонкам, но мне это ничуть не помогало.

Я не красавец, но и не урод. Просто не умею общаться с женщинами. И никогда не умел. Мой отец нравился женщинам. Он был высоким и статным, с черными кудрявыми волосами, резкими чертами лица и яркими голубыми глазами. Крепкий и мускулистый от физического труда. Женщины от него млели и сами вешались ему на шею. Как только он получал ту, которую хотел, она ему быстро надоедала, как это произошло и с моей матерью, а он уже был готов к новым подвигам и свершениям. Да, отец умел затащить женщину в койку и вытянуть у нее пару-тройку долларов на свои личные нужды. В нем было все, что так нравилось женщинам. До тех пор, пока он их не бросал.

Он всегда говорил:

— К женщинам нужен подход. Все бабы падки на лесть. Поэтому им надо льстить. Они от этого прямо балдеют. Бери любую, какую захочешь. А потом иди дальше. Впереди еще столько непокоренных вершин.

Такой он был, мой отец.

А Берт говорил по-другому:

— Мужик, который гордится, что может любую уговорить лечь с ним в койку, считает, будто только это и важно. Будто это и есть любовь. Но все должно быть иначе. Мы с Мисси женаты уже полвека, и хотя нам давно неинтересно стаскивать друг с друга исподнее, нам по-прежнему приятно видеть друг друга за завтраком. Это, сынок, дорогого стоит.

Так, если вкратце, Берту виделись отношения с женщиной.

И было еще кое-что. Он всегда говорил:

— Даже не пытайся понять, о чем она думает. Все равно не поймешь. Уж если на то пошло, и она никогда не поймет, о чем думаешь ты. Просто будьте с ней вместе. Ты — для нее, а она — для тебя.

Проблема в том, что рядом со мной никогда не было человека, с кем можно было оставаться вместе. Наверное, это из-за того, что я сильно сутулюсь. Берт всегда говорил:

— Выпрямись, Картрайт. Не сутулься. Ты же не горбун, а ходишь весь скрюченный. Смотри людям в глаза, бога ради.

Даже не знаю, почему так происходит. В смысле, почему я сутулюсь. Может, потому, что я очень высокий — шесть футов шесть дюймов — и тощий, как глист. Я пытаюсь следить за осанкой, но иногда у меня возникает чувство, что мне на плечи давит груз воспоминаний и не дает распрямиться.

На днях мистер Ловенстейн нанял новую капельдинершу. Это, скажу я вам, что-то с чем-то. Он требует, чтобы на работе она носила красное. Всегда только красное. В кинотеатре вообще много красного. Сиденья обтянуты красной тканью. Местами материя залоснилась на спинках, где зрители-мужчины прикасаются к ним набриолиненными затылками. Занавес, закрывающий сцену перед экраном, тоже красный. Я люблю, когда занавес раздвигается и можно запускать проектор. Люблю наблюдать, как два красных полотнища расходятся в стороны, открывая экран. Мне от этого радостно, и я даже немного волнуюсь. Однажды я рассказал об этом Берту, думал, он надо мной посмеется, но он лишь кивнул:

— Мне тоже, сынок.

По субботам, перед утренним сеансом мультфильмов, на сцене выступают клоуны, жонглеры, дрессированные собачки и убогие. Детям вроде бы нравится, они бесятся, и кричат, и швыряют в актеров попкорн и конфеты.

Бывает, дрессированные песики гадят прямо на сцене, или клоун падает с велосипеда, или жонглер не успевает поймать подброшенный мячик, и он бьет его по голове. Детишки в зале хохочут, им смешно. Странно все же устроены люди, если подумать: обычно нас смешит что-то, связанное с чужим унижением, болью или конфузом, вы замечали?

Но эта новая капельдинерша… Ее зовут Салли. По сравнению с ней девушки из кинофильмов кажутся не привлекательнее зачерствевшего бутерброда с сыром и ветчиной. Она настоящая красавица. Младше меня лет на шесть или семь. У нее длинные светлые волосы и лицо гладкое, как у фарфоровой куклы. На работе она ходит в красном — заведение предоставляет ей «форменную» одежду, — а в нерабочее время предпочитает наряды спокойных, неярких цветов. Она переодевается в кинотеатре, тут же и красится. Когда Салли выходит из раздевалки в красном платье и в туфлях на шпильках, она буквально сияет, как нос оленя Рудольфа. Платья ей выдают мистер и миссис Ловенстейн, причем миссис Ловенстейн ушивает их по фигуре, и они сидят как влитые. Не хочу показаться грубым, но если бы Салли была загорелой, то загар прорывался бы сквозь материю, вот как плотно они, эти платья, облегают ее фигуру.

Мистеру Ловенстейну лет шестьдесят пять, не меньше. Однажды мы с ним стояли у буфета, где я взял хот-дог и бутылку воды, чтобы унести к себе в кабину. Я каждый день обедаю и ужинаю хот-догами, потому что они положены мне бесплатно. В тот день, как раз перед первым сеансом в полдень, мы с мистером Ловенстейном стояли у буфета, и тут Салли вышла из раздевалки, из той же самой раздевалки, которой пользуются клоуны, жонглеры и дрессировщики собак. Она вышла в своем облегающем красном платье и туфлях на шпильках. Ее светлые волосы рассыпались по плечам. Она увидела нас и улыбнулась.

У меня подкосились ноги. Когда она прошла в зрительный зал, чтобы приступить к работе, мистер Ловенстейн произнес:

— Думаю, Мод следовало бы немного расставить это платье.

Я ничего не сказал, но подумал: «Надеюсь, она этого не сделает».

Каждый день я смотрю из кабины на Салли. Она стоит сбоку от занавеса, под красными лампами. Они неяркие, но света хватает, чтобы зритель, который захочет выйти в туалет или буфет, сумел выбраться из темного зала, не переломав ноги.

Салли провожает зрителей на места, что вообще-то без надобности. Билеты у нас только входные, и каждый садится, куда захочет. Ее зарплата — дополнительные затраты для кинотеатра, но мистер и миссис Ловенстейны считают, что она привлекает мальчишек-подростков. Мне кажется, кое-кто из солидных женатых мужчин тоже не прочь на нее поглазеть. Как я уже говорил, она настоящая красавица. Я смотрю на нее и не могу наглядеться. Просто сижу и смотрю. Раньше, если мне было скучно, я разглядывал юные парочки в задних рядах, как они там целовались и обжимались, хотя мне всегда представлялось, что так неправильно: я не должен за ними подглядывать, а они не должны это делать в общественном месте. Возможно, я просто завидовал.

А теперь я смотрю только на Салли. Из моей кабины отлично просматривается место, где она стоит каждый вечер под красной лампочкой, от света которой ее светлые волосы кажутся чуть красноватыми, а яркое платье — еще ярче. Однажды я так на нее загляделся, что забыл поменять катушку — впервые за долгое время, — и фильм оборвался на середине. Конечно, я быстренько все поправил, но мистер Ловенстейн не мог не услышать возмущенных криков и топота из зала.

Разумеется, он рассердился и устроил мне выговор после сеанса. Я знал, что он полностью прав, и я знал, что его возмущение никак на мне не отразится. Он понимал: от ошибок не застрахован никто. Он видел, что я хорошо выполняю свою работу. Но он был прав: следовало быть внимательнее. И все-таки я не жалел, что засмотрелся на Салли. Оно того стоило.

Буквально на следующий день после того разговора все стало тухло. Миссис Ловенстейн закрыла билетную кассу и уехала домой пораньше. У нее есть своя машина, и ей не надо дожидаться, пока мистер Ловенстейн закончит дела. Мы с ним стояли за стойкой буфета, я пил бесплатный напиток, положенный мне как сотруднику, и тут из раздевалки вышла Салли. Она уже переоделась в свое платье, явно не новое, свободное, в мелкий цветочек. Она увидела нас и улыбнулась. Мне хочется думать, что улыбалась она только мне. Я всегда расправлял плечи, когда Салли смотрела в мою сторону.

А потом в кинотеатре появились два человека — они вошли через стеклянные двери и направились прямо к буфету. Обычно я сам запираю передние двери после вечернего сеанса, сразу, как только уйдут все зрители. Но в тот вечер я завозился с напитками и еще не успел запереть замок.

Когда запираются передние двери, мы с мистером Ловенстейном, а иногда и с Салли, хотя обычно она уходит чуть раньше, выходим на улицу через заднюю дверь, и мистер Ловенстейн ее запирает. Каждый вечер он спрашивает у меня:

— Тебя подвезти?

И я отвечаю:

— Спасибо, не надо. Я лучше пройдусь пешком.

Если Салли выходит с нами, он предлагает подвезти и ее.

Салли тоже предпочитает ходить пешком. Жалко, что нам не по пути. Ей — в одну сторону, мне — в другую.

Так было каждый вечер.

Мне действительно больше нравилось ходить пешком. Однажды мистер Ловенстейн меня подвез, но его машина так провоняла сигарным дымом, что меня чуть не стошнило. Мой отец тоже курил сигары, и пахли они точно так же: дешевый табак, очень крепкий и очень вонючий. Дым намертво въедался в одежду, и избавиться от этого запаха получалось лишь после второй-третьей стирки.

К тому же мне и вправду нравится ходить пешком. Пару раз я шел домой даже в дождь. Мистер Ловенстейн пытался меня отговаривать, но я сказал, что люблю гулять под дождем. Люблю приходить домой мокрым, замерзшим, быстренько раздеваться, долго стоять под горячим душем, потом вытираться насухо и ложиться спать в одних трусах. Такая простая, нехитрая радость, может быть, глупость, но мне это нравилось. Иногда после душа я варил себе какао и пил его, сидя на кровати. Перед тем, как лечь спать.

Но в тот вечер те двое спокойно вошли в кинотеатр, потому что двери были открыты, хотя должны были уже быть заперты. Впрочем, не важно. Эти парни все равно бы вошли, рано или поздно, так или иначе.

Один из них, невысокий крепыш в синем костюме, напоминал кривоногий пожарный гидрант. Поля его черной шляпы были загнуты вверх. Может, на ком-то это смотрится стильно, но на нем выглядело глупо. Думаю, дело не только в дурацкой шляпе. С первого взгляда было понятно, что этот парень не будет ломать себе голову, пытаясь сообразить, как работают электроприборы или, уж если на то пошло, как открываются двери. Второй был повыше, потоньше и более лощеным. В коричневом костюме и коричневой шляпе. Одна штанина заметно топорщилась на лодыжке, словно в ней скрывалась кобура с пистолетом.

Они подошли к нам, улыбаясь, и тот, который повыше, посмотрев на мистера Ловенстейна, сказал:

— Мы работаем на районный Совет по защите бизнеса.

— Что еще за Совет? — нахмурился мистер Ловенстейн.

— Не суть важно, — сказал коротышка в дурацкой шляпе. — Ты пока помолчи и послушай, какие мы предлагаем услуги. Мы обеспечиваем защиту. Всякое может случиться — вдруг сюда кто-то вломится, устроит поджог, или захочет тебя ограбить, или кого-то избить. Мы проследим, чтобы такого не произошло.

— У меня есть страховка, — сообщил мистер Ловенстейн. — Я владею кинотеатром уже много лет и прекрасно справляюсь.

— Нет, — возразил высокий. — Твоя страховка не покроет ущерб, который могут нанести. А наша, она покрывает все. Она гарантирует отсутствие любого ущерба, который точно нанесут, если ее не будет.

Вот тогда-то мы с мистером Ловенстейном все поняли.

Поняли, что это за люди и что им нужно.

— Как это видится нам, — продолжил высокий, — вы не платите взносы. В этом квартале много разных заведений, и все хозяева заплатили нам взносы еще на прошлой неделе. Ты — единственный, кто не платит. Не будешь платить, мы не сумеем обеспечить тебе защиту.

— Давайте я как-нибудь сам о себе позабочусь, — сказал мистер Ловенстейн.

Высокий покачал головой:

— Знаешь, это не лучшая мысль. Всякое может случиться, причем внезапно. Вот было все хорошо, а потом вдруг стало плохо. Такой славный кинотеатр, будет жалко его потерять. Я тебе вот что скажу, мистер Жид: сейчас мы уйдем, но вернемся в следующий вторник. У тебя будет почти неделя, чтобы хорошенько подумать. Но если в следующий вторник мы не получим… ну, скажем, сто долларов… и потом по сто долларов каждую неделю… тогда ты лишишься нашей защиты. А без нее жди беды, точно тебе говорю.

— До скорой встречи, — сказал коротышка. — Начинай копить денежки.

Когда они вошли, Салли застыла. Она слышала весь разговор, стоя в дверях раздевалки, в каких-то десяти шагах от нас. Коротышка задумчиво посмотрел на нее.

— Ты же не хочешь, чтобы у этой малышки помялось платьице, хоть оно старое и застиранное. А сама девочка очень даже. Прямо не девочка, а конфетка.

— Не говори так о ней, — сказал мистер Ловенстейн.

— Я говорю, как хочу, — пожал плечами коротышка.

— Это последнее предупреждение, — бросил высокий. — Никому не нужны неприятности, которых очень легко избежать. Ты нам платишь сто долларов в неделю — и жизнь прекрасна.

— Точно, — подтвердил коротышка. — Прекраснее некуда.

— Сто долларов — это большие деньги, — не отступал мистер Ловенстейн.

— Нет, — сказал коротышка. — Это совсем мало, если учесть, что может случиться с твоим кинотеатром, с тобой, с твоими работниками, с твоей жирной женой, с этой сладкой малышкой, с этим длинным дурнем… Исправлять потом выйдет дороже. И кое-что не исправишь ни за какие деньги.

Они ушли, очень довольные собой. Салли, подойдя к нам, спросила:

— Что это было, мистер Ловенстейн?

— Вымогательство, — ответил он. — Ты не волнуйся, голубушка, они тебе ничего не сделают. И ты не волнуйся, — сказал он, обращаясь ко мне. — Но сегодня я отвезу вас обоих домой.

И он нас отвез. Я не стал возражать. Я сидел на заднем сиденье, за спиной у Салли, и всю дорогу смотрел на нее и вдыхал запах ее волос сквозь тяжелый сигарный дым.

В тот вечер в своей маленькой квартирке я долго думал об этих парнях, чем-то напоминавших моего отца. Бахвальство, угрозы, самолюбование. Дрянные люди, которым нравится делать больно другим. Я беспокоился за мистера и миссис Ловенстейн, я беспокоился за Салли, и, врать не буду, я беспокоился за себя.

На следующий день я пришел на работу как ни в чем не бывало, и когда брал в буфете хот-дог — мой бесплатный обед, — ко мне подошла Салли. Она спросила:

— Эти люди, которые приходили вчера, они опасны?

— Не знаю, — сказал я. — Наверное, да.

— Мне нужна эта работа, — вздохнула она. — Я не хочу увольняться, но мне страшно.

— Понимаю, — кивнул я. — Мне тоже нужна работа.

— Ты остаешься?

— Конечно, — сказал я.

— Ты меня защитишь, если что? — спросила она.

С тем же успехом можно было попросить воробья вступить в драку с ястребом, но я кивнул:

— Даже не сомневайся.

Хотя надо было сказать совершенно другое. Надо было сказать, чтобы она сегодня же взяла расчет и начала искать другую работу, ведь все может закончиться очень плохо. Я знаю, как это бывает. Знаю не понаслышке.

Но, если по правде, я был эгоистом. Мне не хотелось, чтобы Салли уволилась. Мне хотелось, чтобы она оставалась рядом. Хотелось видеть ее каждый день, и в то же время я понимал, что вряд ли сумею ее защитить. Одних намерений мало. Берт всегда говорил, что благими намерениями вымощена дорога в ад.

В тот вечер после работы, когда Салли собралась идти домой, я сказал:

— Давай я тебя провожу.

— Мне в другую сторону, — ответила она.

— Ничего страшного. Я тебя провожу, а потом пойду домой.

— Ладно, — согласилась она.

По дороге Салли спросила:

— Тебе нравится работать киномехаником?

— Да.

— Почему?

— Неплохая зарплата, бесплатные хот-доги.

Она рассмеялась. Я добавил:

— И можно бесплатно смотреть кино. Я люблю кино.

— Я тоже.

— Наверное, это странно, но мне нравится, что я там один, у себя в кабине. Может, мне иногда и бывает одиноко, но не то чтобы совсем. Если мне надоедает смотреть один и тот же фильм или фильм мне не нравится, я все равно не скучаю. Читаю книжки. Хотя читаю я медленно. На одну книжку уходит несколько месяцев.

— Я читаю журналы и книги, — сказала она. — Недавно прочла «Землю»[55].

— Это здорово.

— Ты читал?

— Нет, я сам не читал. Но здорово, что ты прочитала. Я слышал, это хорошая книжка.

— Да, неплохая.

— Наверное, я все-таки предпочитаю кино, — сказал я. — Там больше действия, и история не тянется долго. Час или два, и ты уже знаешь, чем все закончится. Что мне еще нравится в моей работе — я смотрю на экран, на актеров в кино и знаю, что это я включил фильм. Что без меня ничего этого не было бы. Я вроде как бог у себя в кабине, и пока я не включу свой проектор, актеры не появятся на экране. Я как будто даю им приказ начать действие. Вызываю их к жизни. Звучит странно, да?

— Есть немножко, — согласилась она.

— Я вновь и вновь вызываю их к жизни, а на следующей неделе нам привозят новый фильм, и актеры из предыдущего для меня больше не существуют, но теперь у меня есть другие, и я вроде как за них в ответе. Я не управляю ими, они делают только то, что заснято на пленку, но без меня они не сделают вообще ничего. Пока я не включу проектор, кино не начнется. И если я вовремя не поменяю катушки, у них все застопорится.

— Интересная перспектива, — улыбнулась она.

— Перспектива? — переспросил я. — Мне нравится слово. Нравится, как ты говоришь.

Она озадаченно нахмурилась.

— Это обычное слово.

— Да, но ты знаешь слова, которых я не знаю. Или знаю, но не употребляю. Потому что боюсь, что произнесу их неправильно или не к месту и надо мной будут смеяться. Сейчас я боялся сказать «застопорится», поскольку не уверен, где тут правильное ударение, хотя само слово знаю. И то, что оно означает.

— Ничего страшного, — сказала она. — Я тоже не знаю, как произносится слово «поборник». Я его видела только в книжке, но не знаю, как его правильно произносить.

— Я даже не представляю, что оно значит, — заметил я. — И как его употребить в предложении.

— Наверное, я все-таки наберусь смелости и спрошу у кого-то из преподавателей, — сказала она. — По выходным я хожу на вечерние курсы в колледже.

— Ты учишься в колледже?

— А ты сам не думал пойти учиться? В колледже интересно.

— Я верю. Но это стоит денег.

— И дело того стоит. Даже вечерние курсы. Если получу диплом о неполном высшем образовании, то смогу найти работу получше. Я думала, что, может быть, выйду замуж, но потом решила, что я еще молода и надо немного пожить для себя. Надо хоть что-то увидеть в жизни и хоть чему-нибудь научиться прежде, чем посвятить себя детям и дому. К тому же все парни, с которыми я встречалась… вряд ли из них получились бы хорошие мужья.

— Семья не всегда хорошо, — сказал я. — Бывает, лучше вообще без семьи.

— Возможно, мне понравилась бы семейная жизнь. Мне кажется, я буду хорошей женой. Но не сейчас. Сначала надо пожить в свое удовольствие.

Вот тогда я и подумал, что, может, семья это и вправду не так уж плохо. Ведь бывают же счастливые семьи. Вдруг у нас с Салли как раз все получится так, как надо. Но это была просто мысль. Мало ли, какие мысли приходят в голову. Мы проходили мимо аптеки на Марджин-стрит, и я увидел наши отражения в витрине. Она выглядела как богиня, а я… ну, я выглядел как фигурка из палочек, кое-как связанных тонкими нитками. Как уже говорил, я совсем не урод, но в тот миг осознал в полной мере, что я ей не пара. Еще я заметил, как из магазина, который уже закрывался, вышли двое парней под руку с подружками. Один из парней посмотрел на нас с Салли, и я прямо прочел его мысли: «Как ему удалось подцепить такую красотку?» Они прошли мимо и скрылись из виду.

Мы добрались до дома, где жила Салли. Это было двухэтажное кирпичное здание, сумрачное, но неплохо освещенное. Прямо перед подъездом стоял фонарь, и сквозь стеклянную входную дверь было видно, что в холле горит свет.

— Я живу на втором этаже, — сказала она.

— Хорошо. Высоко.

— Да, ты говорил, что тебе нравится твоя кабина над залом.

— Ага.

— Иногда я смотрю в окно, наблюдаю за людьми на улице.

— Я тоже люблю наблюдать за людьми, — признался я. — Хотя кино я люблю больше, но когда фильм идет в третий-четвертый раз, я наблюдаю за зрителями в зале. А если фильм очень хороший, я смотрю его снова и снова, хоть всю неделю. И мне совсем не надоедает. Я уже знаю сюжет, ничего нового не увижу, и все-таки мне нравится. Я знаю, кто там плохой, кто хороший и чем все закончится. А в жизни с людьми непонятно. Люди непредсказуемы. От них не знаешь, чего ожидать. Я люблю фильмы, потому что мне нравится заранее знать, как все будет.

— Интересно, — произнесла Салли.

На самом деле я не был уверен, что ей действительно интересно слушать меня. Я уже пожалел, что не завел разговор о погоде или о чем-то подобном, вместо того чтобы рассказывать о своих идиотских фантазиях, что я вроде как бог в кабине киномеханика. Иногда я бываю таким придурком… Отец так всегда и говорил: дескать, ты неудачник, сынок, а вдобавок еще и придурок.

— Ну, что ж, — заметил я. — Ты почти дома.

— Да. Спасибо тебе.

— Не за что.

Между нами возникла немного неловкая пауза, а потом Салли сказала:

— Думаю, завтра увидимся.

— Конечно, увидимся. Если хочешь, я снова тебя провожу домой.

— Не знаю. Посмотрим, что будет завтра. Может, все не так страшно и я зря испугалась.

— Ну, да. С тобой все будет в порядке.

Я открыл перед ней стеклянную дверь. Салли вошла в подъезд и направилась к лестнице, но остановилась на первой ступеньке, обернулась ко мне и улыбнулась. Не знаю, насколько искренней была эта улыбка и что она означала. Но я вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным.

Я улыбнулся в ответ.

Она вернулась и вышла ко мне на крыльцо.

— Это значит «защитник, ревностный сторонник».

— Кто?

— Поборник, — сказала она. — Или как там произносится это слово, я не знаю.

Она опять улыбнулась и зашла обратно в подъезд. Эта вторая улыбка понравилась мне больше. Я наблюдал сквозь стеклянную дверь, как Салли поднималась по лестнице. Потом она скрылась из виду, и я побрел домой.

Я принял душ и, пока вытирался, долго рассматривал свою грудь в маленьком зеркале на дверце аптечного шкафчика. Зеркало было все в мелких трещинках — как и моя грудь. Вся в уродливых сморщенных шрамах от давних ожогов.

Я выключил свет и лег спать.

А на следующий день, прямо с утра, отправился к Берту. Мисси ушла за покупками, и, хотя в любой другой день я был бы рад с ней повидаться, в то утро меня как раз очень устраивало, что ее дома не оказалось.

Берт впустил меня, налил кофе и предложил тостов. Я не отказался. Мы сели за стол в их крошечной кухне, и я намазал тост маслом и инжирным джемом, который сварила Мисси. У них на участке за домом росло фиговое дерево, и каждый год по весне Мисси с Бертом разбивали там маленький огородик, чтобы сделать запасы на зиму.

Я съел тост, выпил кофе. Мы с Бертом болтали о пустяках.

Когда я доел, Берт налил мне еще кофе и предложил выйти на заднее крыльцо. Там под навесом стояли удобные кресла, в которые мы и уселись.

— Ну, выкладывай, — сказал Берт. — Ты же не просто так зашел в гости, как я понимаю.

— В кинотеатр приходили какие-то люди, — сказал я. — Нехорошие люди.

— Ясно.

— Они угрожали мистеру Ловенстейну, мне и Салли.

— Кто такая Салли?

Я рассказал Берту о Салли и о тех двух мужиках: как они выглядели и что говорили.

— Я знаю, кто они такие, — сказал он. — Но с ними сам я не знаком, понятно?

— Ага.

— Слушай, сынок. Теперь все не так, как было раньше. Мне уже семьдесят четыре года. Как по-твоему, я похож на крутого парня?

— По-моему, вполне похож.

— В тот, прошлый раз… в прошлый раз у тебя не было выхода. А теперь выход есть: увольняешься, ищешь другую работу. Тебя ничто там не держит.

— Мне там нравится, — сказал я.

— Да… понимаю. Мне тоже там нравилось. Иногда я скучаю по тем славным денькам, но дома все равно лучше. Я просто хочу спокойно жить, сидеть дома, смотреть сериал «Дымок из ствола». У нас с Мисси все хорошо. Она смирилась с моим темным прошлым, мы все забыли, и я не хочу волновать ее снова.

— Понимаю.

— Не то чтобы я за тебя не тревожусь, сынок. Не то чтобы я за тебя не болею душой. Но, опять же, мне семьдесят четыре. Тогда я был моложе. И действовать надо было быстро… а ты был совсем пацаненком… Один бы не справился. А теперь справишься. Ты можешь уйти. Или можешь сказать Ловенстейну, чтобы он им заплатил. Я бы именно так и сделал. Я бы им заплатил.

— Нет, — ответил я. — Не могу.

— Как знаешь, сынок, но я тебе вот что скажу: дело скверное. Эти парни от вас не отстанут. Те двое, что к вам приходили, и еще трое, которые всем заправляют. Всего, стало быть, пятеро.

— Откуда ты знаешь?

— Старые связи, сынок. Остались кое-какие контакты, еще с тех времен… до того, как я устроился киномехаником. Не то чтобы я был в курсе всего, что сейчас происходит в городе, но какие-то слухи доходят и до меня. Вот, кстати, давай-ка я поспрошаю, чего и как.

— Хорошо, — сказал я.

В тот вечер я включил проектор, но не смотрел на экран. Я даже не помню, какой был фильм. Я делал все, что положено. Менял катушки не глядя, поскольку все время смотрел на Салли, стоявшую под красной лампой у выхода из зала. Вид у нее был встревоженный, растерянный. Она постоянно оглядывалась по сторонам.

Те парни сказали, что вернутся в следующий вторник. Прошло только три дня, и я рассудил, что сейчас нам бояться нечего. Пока все хорошо. Но надо было придумать, что делать дальше. До вторника оставалось всего ничего.

Перед тем как закрыть кинотеатр Ловенстейн подошел ко мне и сказал:

— Я им заплачу.

— Да, — кивнул я.

— Ну, вот. У меня хороший бизнес. Сотня в неделю, конечно, тяжко. Но что я сделаю против этих ребят? Я вчера позвонил в полицию, и знаешь, что мне сказали?

— Что?

— Заплати им.

— Прямо так и сказали?

— Да. Как я понимаю, сынок, и у них вся полиция куплена на корню. Ну, может, не вся… но которые надо, те куплены. Они отбирают деньги у честных предпринимателей, и полиция в доле, точно тебе говорю.

Я подумал, наверное, так и есть. Если я хоть чуть-чуть разбираюсь в людях.

В тот вечер я опять проводил Салли домой, а когда вернулся к себе, оказалось, что Берт ждал меня у подъезда. Он сидел на крыльце, а рядом с ним на ступеньке стояла небольшая деревянная коробка.

— Что-то ты припозднился, малыш. Я уже собрался уходить.

— Извини — провожал Салли.

— Хорошо. У тебя есть подружка. Рад за тебя.

— Это не то, что ты думаешь, — сказал я.

— Это ведь та, о которой ты мне рассказывал?

— Да. Но все не так, как ты думаешь.

— И как же?

— Никак. Если бы ей не было страшно ходить одной, она бы и не посмотрела в мою сторону. То есть она всегда милая и приветливая, но, черт… ты сам знаешь, Берт. Где я, и где эта куколка? Умная. Учится в колледже, на вечерних курсах.

— Да ну?

— Знает всякие умные слова.

— Симпатичная?

— Очень.

— Умная и симпатичная. Это славно, сынок. Такую нельзя упускать. Ты уж постарайся. И пусть все у вас будет. Ты заслужил.

Я указал взглядом на деревянную коробку.

— Что там?

Он похлопал ладонью по крышке:

— Ты знаешь.

— Да, знаю.

— Я тут поспрашивал по округе. Эти парни, что к вам приходили, отжимают себе территорию и отстегивают полицейским какую-то часть, чтобы те их крышевали. Банда у них небольшая. Пять человек, как я тебе говорил. Они тут недавно, но за дело взялись всерьез. И пока они еще толком и не развернулись. И знаешь, что я тебе скажу? Дай им волю, они развернутся так, что мало не покажется.

— Ясно, — сказал я. — Всего пятеро.

— Пятеро это не так уж и мало.

— Согласен. Мистер Ловенстейн говорит, он будет платить.

— Очень правильное решение. Самое мудрое. Но должен сказать, пройдет месяц, может, два, и одной сотней долларов он уже не отделается. Они потребуют пару сотен, а потом и все три. Выдоят из него все, что можно, а потом приберут к рукам сам кинотеатр. Они так и делают. Уже завладели кондитерской на углу. Очень скоро они отожмут и соседние заведения, а потом — весь квартал. А там, глядишь, замахнутся и на район. Такие люди никогда не уймутся. Им всегда всего мало.

Мы помолчали. Потом Берт поднялся:

— Ладно. Пойду я домой. А то сказал Мисси, что уйду ненадолго, а получилось надолго.

— Она видела коробку?

— Нет. Я постарался, чтобы она ничего не заметила. Она знает только, что я в свое время пошел по кривой дорожке, но потом завязал и устроился киномехаником, чтобы зарабатывать честным трудом. Она не знает о нас с тобой и о том, что нас связывает. Она тебя любит, говорит, ты славный мальчик. Она не знает, что в этой коробке. Коробку я оставляю тебе, но ты ее не храни. Избавься от греха подальше. Чтобы я ее больше не видел. Те парни, которые тебе нужны, живут в конце улицы. Кэриа-билдинг[56]. Последний этаж.

— А почему это здание так называется? — спросил я.

— Без понятия. Но они не такие уж важные шишки, чтобы завести себе телохранителей или вроде того. Их пока пятеро, а как будет дальше — не знаю, но они явно намерены расширяться.

Я кивнул.

— Ловенстейн звонил в полицию, — сообщил я.

— Можешь не говорить, что из этого вышло, я и так знаю. Не отчаивайся, сынок. Держи хвост трубой. И запомни: есть и другие кинотеатры, другие девчонки и другие города. Мой тебе совет — выкинь эту коробку в канаву и уезжай отсюда.

Он хлопнул меня по плечу, сунул руки в карманы и, прихрамывая, ушел. А я еще долго стоял на крыльце и смотрел ему вслед.

Потом я поднялся к себе, лег в кровать прямо в одежде и туфлях. И поставил коробку рядом.

Я помнил, как мой отец приводил домой своих женщин и делал с ними всякое-разное. Совсем маленький, я все это видел из своего закутка в той же комнате.

Женщины приходили к нему постоянно, но ему все было мало. Когда они уходили, он укладывал меня к себе в постель и делал со мной почти то же, что и с ними. Ему нравилось меня трогать. Он говорил, это нормально и правильно. Но я не считал это правильным. Мне было противно и страшно.

Однажды я ему так и сказал, что это неправильно, нехорошо, и он прижал меня грудью к раскаленной печной решетке и держал, не позволяя вырваться. Я кричал так, что сорвал голос, но в том доме, где мы тогда жили, никто не пришел мне на помощь. Никому не было дела.

Никому, кроме Берта. Берт с Мисси тогда жили неподалеку от нас. Он только-только устроился киномехаником, я приходил к нему в кинотеатр, и мы с ним разговаривали обо всем. Он разрешал мне сидеть у него в кабине хоть целый день. Однажды он увидел кровь у меня на рубашке, когда ожоги еще не зажили. На коже была корка из струпьев запекшейся крови, которая трескалась и кровоточила. Временами так сильно, что промокала рубашка.

Так Берт все и узнал. Он спросил, где я обжегся, и я рассказал ему правду. Я распахнул на груди рубашку, чтобы ему показать. Отметины от решетки были четкими, словно татуировка.

Берт был знаком с моим отцом. Он говорил, отец выполнял кое-какую работу для определенных людей из нашей округи, и их Берт тоже знал. Работу, связанную с тем, чтобы махать кулаками, а иной раз и с чем посерьезнее.

До того разговора с Бертом я и понятия не имел, чем занимался отец. Я не спрашивал у него, где он работает. Мне было неинтересно. Когда он уходил по делам и я оставался дома один, это было самое счастливое время. Я любил ходить в школу — куда угодно, лишь бы подальше от отца, — но, как уже говорил, мне пришлось бросить учебу.

Я рассказал Берту, как все было в тот вечер, когда отец меня обжег. Он ворвался в мою каморку и попытался меня пощупать. Я его оттолкнул. Я был уже не малыш. Я стал старше, сильнее, но где мне было тягаться с отцом. Он повалил меня на кровать и сделал все, что хотел. Он всегда получал, что хотел. В тот раз было по-настоящему больно. Он сказал, что будет еще больнее, если я стану рыпаться. Сказал, все закончится очень печально. Как с Дорис. Так звали мою маму. Я уже давно подозревал, что с ней произошло что-то плохое — она не просто сбежала, как всегда говорил отец, — но отныне я точно знал, что мои подозрения были оправданы. И я знал, кто это сделал.

Когда все закончилось, он подтащил меня к печке. Заставил смотреть, как он разжигает огонь, и как только решетка нагрелась, прижал меня к ней. Сказал, это будет мне уроком.

Я не хотел жаловаться и ныть, но когда Берт спросил, откуда ожоги, я все ему рассказал. Не потому, что ждал сочувствия, а потому, что был зол. На себя. Я думал, со мной что-то не так. Что я какой-то испорченный, раз отец так со мной поступает.

— Дело не в тебе, сынок. Дело в нем. Это он испорченный, а не ты.

— Я его убью, — выпалил я.

— Тебе с ним не справиться, — сказал Берт. — Я знаю, кто он и чем занимается. Он хуже, чем я о нем думал, и тебе с ним не справиться. Он тебя просто сотрет в порошок. В прямом смысле слова.

Я заплакал.

Берт приобнял меня за плечи и произнес:

— Все хорошо, сынок. Все будет хорошо.

Так и вышло, что я перебрался к Берту. Они с Мисси как раз переехали из квартала, где мы тогда жили с отцом, в собственный маленький домик. Но не то чтобы очень далеко от нашего дома. Отец узнал о моем побеге к Берту и узнал, где он живет. Он пришел к нам с еще одним парнем — коротышкой с сияющим лысым черепом. Этот отцовский приятель был не из тех парней, кто носит шляпы. По тем временам то была редкость: мужчина без шляпы.

— Я пришел забрать сына домой, — заявил отец.

Они с тем лысым парнем стояли на крыльце. Берт открыл саму дверь, но не отпер дверь с сеткой. Он держал в руке свой автоматический пистолет, пряча его за дверной рамой, чтобы с улицы было не видно. Я стоял в глубине гостиной, и меня тоже не было видно с крыльца. Но я смотрел на отражения отца и его приятеля в зеркале на стене.

— Он не хочет домой, — сказал Берт. — Считай, он взял отпуск.

— Я его отец. Ему придется уйти со мной.

— Нет. Он никуда не пойдет.

— Я могу обратиться в полицию.

— Обратиться ты можешь, — сказал Берт. — Но у парня есть что рассказать.

— Так вот, оказывается, в чем дело.

— Знаешь, что я думаю?

— Мне плевать, что ты думаешь. Скажи моему сыну, пусть выйдет ко мне.

— Не сегодня.

— А я думаю, надо просто войти и забрать пацана. Без разговоров, — подал голос лысый.

— Я так и знал, что ты примерно это и подумаешь, — сказал Берт. — И еще я решил, что это будет не лучшая мысль.

— Говорят, когда-то ты был очень крут, — снова вставил лысый. — Но теперь ты работаешь киномехаником.

— Обо мне всякое болтают, — отозвался Берт. — Попытаешься забрать мальчишку, тоже будешь потом говорить. Если сможешь.

— Ладно, — сказал отец. — Пусть остается. Ненадолго. Но потом он вернется домой.

— Тебе по ночам одиноко? — спросил Берт.

— Ты следи за своим языком! — разъярился отец. — И вообще поберегись.

— Если не будешь рвать сетку на двери, то до свидания, — сказал Берт.

— Ты нарываешься, приятель, — бросил отец. — До добра это не доведет.

— Да ну? — Берт пожал плечами.

— Когда у человека есть дом, милая женушка, работа в теплом местечке… Жалко все это терять.

Берт мгновенно насторожился.

— Я никому не советую мне угрожать, — сказал он.

— Мы зачем пришли? — спросил лысый. — Мы пришли все решить по понятиям, чтобы облегчить тебе жизнь, иначе эта угроза, как ты ее называешь, станет фактом.

— Так чего ждать? — сказал Берт и передвинул руку так, чтобы они увидели пистолет. — Заходите. — Он отпер дверь, сдвинув щеколду стволом пистолета. — Заходите, гости дорогие.

— У нас есть время, — сказал мой отец. — У нас есть время и есть возможности. А вы, мистер, только что вляпались в огромную кучу дерьма.

— Еще посмотрим, кто вляпался, — усмехнулся Берт.

Отец и его лысый приятель развернулись и пошли прочь. Я, подойдя к двери, стал смотреть, как они садятся в машину. Лысый — за руль, отец — на переднее сиденье. Когда они отъезжали, он, взглянув в боковое окно, увидел меня и улыбнулся, как лев в предвкушении добычи.

Я лег спать на кушетке в гостиной, а Мисси с Бертом ушли к себе в комнату. Я думал, они тоже легли, но когда перевернулся на другой бок, увидел Берта в прихожей, с деревянной коробкой в руках. Он достал из коробки какие-то штуки, рассовал по карманам пальто и вышел из дома.

Я вскочил, быстро оделся, проскользнул в прихожую и открыл коробку. Она оказалась пуста. Дно было выстлано тканью, но сама коробка — пуста.

Выскочив на улицу, я подбежал к живой изгороди и заметил Берта — он бодро шагал по улице. Я дождался, когда он отойдет подальше, и двинулся следом.

Прогулка получилась долгой. На улице было противно. Дул сильный ветер, моросил дождь. Берт шагал быстро. Тогда он был моложе — далеко не юноша, уже в годах, — но все равно я еле-еле за ним поспевал.

На очередном перекрестке Берт свернул за угол, и когда я сам туда добрался, его не было видно. Я растерянно замер: Берт как сквозь землю провалился. Мы уже вышли из района частных домов и оказались в той части города, где были большие многоквартирные здания. Я прошел вдоль длинного дома, тянувшегося целый квартал, остановился на дальней его стороне и заглянул за угол. Берт стоял на крыльце подъезда. Прямо под фонарем над дверью. Он поднял руку, в которой что-то держал, и разбил лампочку. Потом резко вогнал эту штуку — я только потом узнал, что это было, — между дверью и рамой. Раздался тихий щелчок. Берт открыл дверь и скрылся в подъезде.

Я поднялся на крыльцо, но не смог заставить себя войти внутрь. Стоял, ждал на улице, напряженно прислушиваясь, и вскоре услышал звук — как будто кто-то громко кашлянул. Потом был крик и снова — такой же странный кашляющий звук.

Еще через пару секунд дверь распахнулась, едва не сбив меня с ног. Передо мной был Берт.

— Черт, малыш! Что ты здесь делаешь?

— Я за вами следил.

— Это я вижу.

Он поднял автоматический пистолет стволом вверх и открутил глушитель. Сунул глушитель в один карман, пистолет — в другой.

— Так, по-быстрому. Пойдем отсюда. Не бегом, но в темпе.

— Вы его?..

— Да. Но не твоего старика. Он сейчас дома. Так мне сказал этот лысый удод, когда я спросил.

— Вы спросили?

— Ага. Очень вежливо. А когда он ответил, я его пристрелил. Пальнул дважды, для верности. Там был еще один дятел, про которого я не знал. Вышел из туалета. Пришлось пристрелить и его тоже. Буду с тобой откровенен, сынок. Они оба мертвы. Мертвее некуда. Ладно, давай-ка чуток поторопимся.

Конечно, я был ошарашен, но все же доволен. То есть те парни… Они ничего мне не сделали, в отличие от отца, но были на его стороне. Может, думали, что я вру. Может, думали, я заслужил, чтобы меня прижгли печной решеткой. Там, где мы жили, многие именно так и думали. Отец всегда в своем праве. Слово отца — закон. Кто не согласен, того следует вразумить. Кто не с нами, тот против нас.

Мы подошли к дому, где жил отец, где я жил вместе с ним до того, как сбежал к Берту. По обеим сторонам дорожки, ведущей к подъезду, тянулись кусты, которые никто никогда не стриг. Отцовская квартира располагалась на первом этаже, в дальнем конце коридора, слева от входа.

Остановившись в густой тени под кустами, Берт спросил:

— Ты уверен, сынок? Если кто дает дуба, это уже насовсем. А он все-таки твой отец.

— Он мне никто, Берт. Никто. Если он заберет меня обратно, то просто меня убьет. И вы это знаете. Я для него даже не человек. Просто вещь, которую он использует, а потом выбросит. Так было и с мамой. Мама была хорошая. Я до сих пор помню, как от нее вкусно пахло. А потом она просто исчезла. Из-за него. Она исчезла, а он остался.

— И все-таки он твой отец, — повторил Берт.

— Я не буду о нем жалеть.

Берт кивнул. Достал пистолет и глушитель, приладил глушитель на место.

— Ты подожди меня здесь. А еще лучше — иди домой.

— Вы не раз занимались такими вещами, да, Берт?

— Всю дорогу, — ответил он. — Я не горжусь тем, что делал. Но о сегодняшнем тоже жалеть не буду. О тех двух дятлах, о твоем отце. Они нехорошие люди. Может, это мне и зачтется. Не то чтобы прямо как отпущение всех прошлых грехов, но тем не менее.

— Я пойду с вами, Берт.

— Лучше не надо, сынок.

— Я пойду с вами.

Когда мы подошли к двери подъезда, Берт вручил мне пистолет, чтобы я его подержал, пока сам он будет открывать дверь. Замок он взломал маленьким ломиком буквально за пару секунд. Я отдал ему пистолет. Мы вошли стремительно и бесшумно, словно два призрака.

У двери отцовской квартиры Берт опять достал ломик, но я его остановил, схватив за руку. У нас был запасной ключ, который хранился в щели за дверной рамой. Если не знать, где искать, ни за что не найдешь. Но я знал. Щель была запечатана оконной замазкой под цвет дерева. Я протянул руку, отковырнул замазку, достал ключ и отпер дверь.

Я сразу почувствовал, что он там. Не знаю, как описать это словами, но я его почувствовал. Еще до того, как увидел. Отец сидел в кресле рядом с кроватью, курил сигарету и услышал нас сразу, как мы вошли.

— Мой тебе добрый совет: ни звука, — сказал Берт.

Отец включил лампу на тумбочке у кровати. Свет был неярким, но его вполне хватило, чтобы он сумел нас разглядеть. Мы подошли ближе.

— Наверное, я должен был догадаться, что ты придешь, Берт. Я знаю, кто ты. Знаю о твоих прошлых делах.

— Зря ты мне угрожал, — сказал Берт. — Очень зря.

— Мой приятель, Амос, он говорит, ты когда-то работал на солидных людей, которых он знает. Он тогда еще не был в деле — так, на подхвате. Он сказал, ты прямо живая легенда. Но когда мы к тебе приходили, как-то ты не был похож на живую легенду. И все же ты здесь.

— Да, — подтвердил Берт. — Я здесь.

— И ты уже все решил, и уговаривать тебя бесполезно?

— Бесполезно.

Дальше все произошло очень быстро. Отец схватил лампу и попытался швырнуть ее в Берта, но провод был слишком коротким, а вилка не выдернулась из розетки. Лампа грохнулась на пол, но не разбилась, в продолжала светить. Отец вскочил, и у него в руке был пистолет, который он достал из-под подушки на кресле.

Берт выстрелил первым.

Вспышка света, запах пороха и звук, словно кто-то отхаркнул вязкий ком мокроты… Отец рухнул в кресло. Он тяжело, хрипло дышал. Рука, державшая пистолет, безвольно повисла. Он попробовал ее поднять, но не смог. С тем же успехом он мог бы пытаться поднять стальную балку.

Берт забрал у отца пистолет и отдал мне. Потом поднял лампу и поставил на место. Свет от нее был таким плотным, что казалось, он давит отцу на лицо, которое стало белым. Я смотрел на него и пытался почувствовать хоть что-нибудь, но не чувствовал ничего. Ни злости, ни жалости — ничего. Тогда еще нет.

Отец хрипел, в его груди что-то булькало и клокотало. Наверное, пуля пробила легкое.

— Можем дождаться, пока он не отдаст концы, если это тебя порадует. Или можем прикончить его, чтобы не мучился. Тебе решать.

Я поднял пистолет и нацелил на отца.

Берт сказал:

— Погоди.

Я застыл как статуя.

— У тебя без глушителя, — сказал Берт. Мы обменялись пистолетами. — Он уже ничего не сделает. Как ты не мог ничего сделать, когда был совсем малышом. Подойди ближе и прикончи его.

Я подошел ближе к отцу, приставил пистолет к его голове и нажал на спусковой крючок.

Пистолет кашлянул.

Теперь коробка была у меня, деревянная коробка с автоматическим пистолетом и глушителем. В тот вечер, много лет назад, Берт хорошенько протер отцовский пистолет кухонным полотенцем и швырнул на пол. Свой пистолет он забрал и теперь передал мне, чтобы я им воспользовался, а потом выбросил. И дело было не только в том, чтобы избавиться от улик. Я думаю, что, отдав мне пистолет, Берт как бы говорил, что отныне и впредь он завязал со своим прошлым.

В тот вечер, когда не стало отца, мы с Бертом тихо вышли из дома и устремились прочь. Мы не сказали друг другу ни слова. Я знал, и Берт тоже знал, что мы сделали, и этого было достаточно. Мы ни разу об этом не заговорили. Даже не заикались о случившемся.

Впервые за несколько лет я нормально заснул, и меня не мучили кошмары. У меня наконец появился свой дом, а со временем я сменил Берта в будке киномеханика. Все шло хорошо, пока в кинотеатр не заявились те двое.

Теперь круг замкнулся. Я защищал не только себя самого, но и Салли, и Ловенстейнов. В коробке лежал еще и маленький ломик, которым Берт в свое время взламывал замки на дверях. А в самом низу я нашел маленький листок бумаги.

Это был список — три адреса. Две квартиры располагались в одном доме. Возможно, даже в одном подъезде.

Третий адрес — частный дом на окраине, почти за городом. Рядом с железной дорогой. При всем их гоноре и стремлении пустить пыль в глаза эти парни мало чем отличались от моего отца. Жили на задворках, тратили деньги на женщин и выпивку. На словах великаны, а по жизни бараны, как однажды сказал Берт.

Я убрал пистолет в передний карман штанов. Рукоятка торчала наружу. Я прикрыл ее полой рубашки и запихал глушитель в другой карман. Ломик пришлось положить в задний карман, где я обычно носил бумажник. Но в тот вечер бумажник был мне без надобности.

Я вышел из дома. Пистолет, глушитель и ломик оттягивали карманы.

Дом по первому адресу располагался недалеко от меня, почти рядом с кинотеатром.

Повернув за угол, я резко остановился. У тротуара стояла машина. Я знал эту машину. Дверца открылась, мне навстречу вышел человек.

Это был Берт.

— Решил составить тебе компанию, — сказал он.

В первой квартире все прошло легко и быстро. Берт отобрал у меня ломик и открыл дверь. Я вошел и увидел их в одной постели. Два голых парня лежали в обнимку. Я о таком слышал. Они даже не шелохнулись. Я пристрелил их обоих во сне. Берт посветил фонариком, чтобы я убедился — это именно те, кто нам нужен. Это была не та парочка, что заявилась к нам в кинотеатр, но Берт сказал, они из той самой пятерки. Бандиты, мошенники. Все произошло так быстро, что они даже не поняли, что их убивают.

Во вторую квартиру мы проникли так же легко и просто, но там никого не было.

Меня это встревожило, но ничего поделать было нельзя. Пришлось уйти.

Мы сели в машину и поехали в пригород. Припарковались в пекановой роще у дороги и подошли к дому. Внутри горел свет. Дом стоял на отшибе, других строений рядом не было, хотя чуть дальше, в пределах слышимости, виднелись два дома, темных и тихих.

Мы подошли ближе и заглянули в окно. На диване в гостиной сидел какой-то мужик и смотрел телевизор. Нам было слышно, как он смеется. Диалог в телевизоре то и дело прерывался записью дурацкого закадрового смеха. Этого парня я видел впервые, но Берт сказал, он тоже из тех, кто нам нужен.

Потом мы увидели и тех двоих, кто приходил угрожать мистеру Ловенстейну. Они вышли из кухни, держа в руках по бутылке пива.

Мы с Бертом отошли от окна.

— Ладненько, — сказал он. — Вот и все пятеро, включая этих троих. Они сейчас вместе. Это хорошо. Не будет болеть голова за того, кого не было в квартире. Это он, на диване.

— Ты уверен?

— Я знаю, кто они, — сказал Берт. — Они тут не то чтобы давно, но и не прямо вчера появились. Это та самая банда, о которой я говорил. Прибирают к рукам район. Раньше ходили в шестерках, а теперь вот поднялись и пытаются урвать кусок территории для себя. Их всего пятеро. С двумя мы разобрались.

— Что будем делать?

— Ну, проще всего было бы порешить их во сне, поодиночке. Но, как говорится, мы имеем, что имеем.

— В смысле?

— В смысле, их больше, чем я ожидал. Надо вернуться к машине, малыш.

Мы отправились к машине. Берт достал из багажника двуствольный обрез. Приклад тоже был спилен. Берт зарядил оба ствола патронами из коробки в багажнике, потом зачерпнул еще горсть патронов и спрятал в карман.

— Надеюсь, мне она не понадобится, эта дура. Слишком громко бабахает.

Мы пришли обратно к дому. Засели в засаде в кустах и просидели там около часа. Не разговаривали, просто ждали. Я вспоминал, как все было с отцом. Как я приставил к его голове пистолет. Как он смотрел на меня. Получилось неплохо, на самом деле. И два сегодняшних парня. Я их не знал. Я их видел впервые в жизни, но я не жалел о том, что сделал. Может, я похож на отца больше, чем мне хотелось бы думать.

Наконец Берт повернулся ко мне:

— Слушай, сынок. Мы можем вернуться в другой раз, когда они будут спать. Может, если они разделятся, этот третий уедет к себе… Тогда нам будет проще. Или можно вломиться к ним внаглую прямо сейчас и закончить все разом.

— Давай закончим все разом.

— В гостиной две двери. Если мы войдем одновременно с двух разных сторон, то сможем их завалить, прежде чем они успеют понять, что происходит. И вот что: если там окажется кто-то еще, нам придется убрать и их тоже. Слышишь меня?

Я кивнул.

— Постарайся не попасть под перекрестный огонь, — сказал Берт. — И сам смотри, куда палишь. Будет обидно, если один из нас ненароком уложит другого.

Мы подошли к задней двери, Берт взял ломик и вскрыл замок. Раздался треск, но не громкий. Не такой, чтобы его можно было услышать при воплях телевизора.

Внутри мы разделились. Берт пошел по коридору направо, а я — налево.

Только парень с моей стороны заметил нас прежде, чем мы приступили. Высокий парень, который приходил в кинотеатр. Он попытался вытащить пистолет из кобуры на ноге. Это было не самое лучшее место, где держать пушку. Я выстрелил раньше. Пистолет с глушителем издал надрывный туберкулезный кашель, и высокому парню снесло пол-лица.

Тут вступил Берт с обрезом. Пальнул сначала из одного ствола, потом из другого. Уложил двоих, как нечего делать. Практически размазал по стенам. Звук его выстрелов в замкнутом помещении был таким, словно рванули две атомные бомбы.

Берт бросил взгляд на телевизор.

— Ненавижу эту программу, этот закадровый смех.

Я на секунду подумал, что он сейчас выстрелит в телевизор.

Мы быстро вышли из дома. Через заднюю дверь. Под рев закадрового смеха из телевизора.

К двери прикасался лишь ломик, в доме мы ничего не трогали, и можно было не беспокоиться об отпечатках пальцев.

Я думал, в соседних домах загорится свет, но они оставались такими же темными, как и раньше. Видимо, шум выстрелов в ночи был не таким громким, как мне показалось. Или всем было плевать.

Мы сели в машину, Берт пристроил обрез между водительским и пассажирским сиденьями, и мы поехали. Но не обратно в город, а в противоположную сторону. Подъехав к реке, Берт спустился под мост, выбрался из машины, тщательно вытер оба ствола и бросил в реку вместе с ломиком и глушителем.

Берт довез меня до дома, а когда я уже открыл дверцу и собрался выйти, попросил:

— Погоди, сынок.

Я сел на место.

— Слушай сюда. Мы с тобой крепко повязаны, и ты это знаешь.

— Крепче некуда, — кивнул я.

— Именно. Но сейчас я скажу то, что тебе не понравится, сынок. Больше ты ко мне не приходи. Не надо. Я сделал для тебя все, что мог. Больше, чем собирался. Теперь мое прошлое утонуло в реке, и пусть там и останется. Я люблю тебя, малыш. Я на тебя не сержусь, ты не думай, но лучше нам разойтись. Больше я в этих делах не участвую.

— Да, Берт.

— Без обид, ладно?

— Без обид, — сказал я.

— Ничего личного, но пусть будет так, как я прошу. И выброси эту коробку. Удачи, сынок.

Я кивнул и выбрался из машины. Берт уехал.

* * *

На следующий день я опять проводил Салли после работы домой. И провожал еще несколько вечеров, потому что ей было страшно ходить одной. В последний раз я проводил ее в понедельник, а на следующий день — во вторник — к нам должны были прийти бандиты.

Салли и Ловенстейны с ума сходили от беспокойства, но мистер Ловенстейн уже отложил сотню долларов для вымогателей. Другого выхода он не видел. Салли сказала, что ей все это очень не нравится, но она рада, что он решил заплатить.

Мистер Ловенстейн читал газеты и видел сообщения об убийствах в многоквартирном здании и в частном пригородном доме, но не связал их с парнями, которые приходили требовать у него денег. Да и с чего бы он стал их связывать? Но он об этом заговорил, мол, что в мире творится… Как страшно жить! И я с ним согласился.

Когда я в последний раз провожал Салли, она сказала:

— Завтра я не пойду на работу. Приду послезавтра, когда мистер Ловенстейн им заплатит. Так что, наверное, тебе больше не нужно меня провожать. Когда он им заплатит, я смогу и сама добираться. Думаю, все со мной будет в порядке.

— Хорошо, — согласился я.

— Но я не хочу там находиться, когда они придут снова. Даже если он им заплатит. Понимаешь?

— Понимаю.

Мы подошли к ее дому и остановились у подъезда. Я знал, что с ней ничего не случится, и был этому рад.

— Салли, если отбросить весь этот кошмар… Может, сходим куда-нибудь выпить кофе на следующей неделе? Перед работой. А в выходной можем сходить в кино, задаром.

Я произнес это с улыбкой, потому что мы с ней и так каждый день смотрим кино. Я — из своей кабины, она — со своего места в зале. Она улыбнулась в ответ, но это была ненастоящая улыбка. Как будто она взяла ее поносить.

— Спасибо за приглашение, — сказала она. — Но у меня есть парень, и ему вряд ли это понравится.

— Ни разу не видел, чтобы ты была с кем-то, — заметил я.

— Мы почти никуда не выходим. Но он заглядывает ко мне.

— Правда?

— Ага. И знаешь, у меня нет времени куда-то ходить. Утром мне надо готовиться к занятиям в колледже, днем и вечером я работаю, а в какие-то дни еще и учусь. У меня только один выходной в неделю, и надо столько всего успеть, а еще уделить время моему парню… В общем, сам понимаешь.

— Да, понимаю. Ну, ладно. Как зовут твоего парня?

Она на секунду задумалась. На секунду дольше, чем нужно.

— Рэнди.

— Значит, Рэнди? Его так зовут?

— Да. Рэнди.

— Как Рэндольфа Скотта. В том фильме, что мы крутили на прошлой неделе. «Большой страх». Ты говорила, он тебе понравился.

— Да. Как в том фильме. Его зовут Рэндольф, но все называют его Рэнди.

— Ясно. Ну, удачи вам с Рэнди.

— Спасибо, — сказала она, как будто я говорил всерьез. Как будто поверил, что у нее и вправду есть какой-то Рэнди.

Салли так и не вернулась на работу. И разумеется, никакие бандиты не приходили. Мистер Ловенстейн сохранил свою сотню долларов. И владельцы других заведений во всем квартале тоже сохранили свои деньги. Наверняка мог бы возникнуть кто-то еще вроде тех ушлых парней, но то, что случилось с той пятеркой, весьма умерило пыл их возможных последователей. Никто не знал, что за банда заправляет в квартале. Это были мы с Бертом, но об этом никому не было известно.

Мне нравится крутить фильмы в моей аппаратной. Иногда я смотрю на то место, где раньше стояла Салли, но, разумеется, ее там нет. Мистер Ловенстейн не стал брать никого ей на замену. Рассудил, что народ все равно будет ходить в кино.

Пару раз я встречал Салли в городе, видел издалека. Каждый раз она была с парнем и каждый раз — с другим. Я почему-то уверен, что ни того, ни другого не звали Рэнди. Если она меня видела, то никак этого не проявила. Интересно, а что бы она сказала, если бы знала, что я для нее сделал, что я сделал для всех нас?

Вот так я и живу: кручу кино, после работы иду домой. Бывало, я иной раз делал крюк, чтобы пройти мима дома Берта. Сам не знаю зачем. Потом я прочел в местной газете, что его жена Мисси скончалась. Хотел послать Берту цветы, что-то типа того, но в итоге так и не собрался.

А буквально на днях я прочел, что Берт умер.

Мне нравится моя работа. Нравится быть киномехаником. Я всем доволен, сижу в своей будке, сам себе хозяин, и меня все устраивает, но иногда — врать не буду — иногда мне становится одиноко.

Перевод. Т. Покидаева

Поворот мертвеца

Joe R. Lansdale, "Dead Man's Curve", 2017

Я не знаю, как их делают, и не умею чинить. Этим занимается мой брат Томми, и справляется с этим очень хорошо. Он может заставить газонокосилку обогнать «Форд Флэтхед», но если я и несильна в механике, то управлять машиной точно умею. Я не хвастаюсь, а просто констатирую факт. Именно это Томми пытался объяснить Мэтту.

— Может, она и девчонка, — сказал Томми, — но водить она умеет.

— Может, и девчонка? — возмутилась я. — Что, черт возьми, это значит?

— Ты знаешь, что я имею в виду, — произнес Томми, обернувшись ко мне. Да, я знала, что он имеет в виду, и очень хорошо.

Мэтт облокотился на капот своего «Понтиака ГТО» и изучающе меня рассматривал, руки он держал при этом в карманах своих синих джинсов. Я подумала, что он слегка затянул с оценкой. Его дружок, Дуэйн, стоял рядом. Выглядел он удивленным.

— Она хорошенькая, и станет для кого-то прекрасной женой, но чтобы водить? — переспросил он.

— Иди к черту! — огрызнулась я.

— Ладно, — ответил Мэтт, — хорошей жены из тебя тоже не выйдет.

— Ты боишься, что тебя побьет девчонка?

Дуэйн засмеялся. Мэтт ничего не сказал, но даже в слабеющем свете дня я увидела, что ему это не понравилось. Дуэйн не был таким же законченным мудаком, как Мэтт, но у меня есть золотое правило. Оно предельно простое и гласит: «Ты мудак, пока не докажешь обратное». Оно остается неизменным, даже если из них двоих лавры большего мудака я отдала Мэтту.

Он снова перевел на меня взгляд. Теперь уже я облокотилась на капот, и моя обтянутая синими джинсами попка упиралась в красный, словно спелое яблоко, «Додж Чарджер». Одной ногой я уперлась в бампер, высоко приподняв колено — мне казалось, что со стороны это смотрится клево. Палец я засунула в карман джинсов, будто у меня там были какие-то деньги.

И, видит бог, они там были.

Я улыбнулась Мэтту улыбкой кинозвезды (как я ее себе представляла), и попыталась изобразить из себя самоуверенную чиксу. «Чарджер», на который я облокотилась, принадлежал Томми, он расплатился за него, устроившись работать на неполный день. С таким же успехом автомобиль мог быть моим — меня-то он «любил» больше. Когда его вел Томми, «додж» скрипел шестеренками и издавал такие звуки, будто кто-то пытается забить кошку до смерти каботажной цепью. Но под моим чутким управлением он мурчал, словно тигренок, и несся со скоростью гепарда, которому подпалили задницу.

— Все девчонки из Техаса такие? — спросил Мэтт.

— Ну, в чем-то они похожи, — ответил Томми. — Но у Дженни есть своя изюминка.

— Вы, янки, боитесь, что я надеру вам задницы? — хмыкнула я.

Мэтт обернулся и посмотрел на дорогу. Солнце заходило в самом ее конце и будто таяло в земле, словно нагретое мороженое. Мне оно казалось каким-то северным солнцем, не таким, как у нас, в Техасе. Черт, да в Техасе оно было в тысячу раз ярче и горячее. Воздух тут, даже в конце лета, был слегка прохладный.

— Хорошо, — произнес Мэтт. — Она может со мной посоревноваться.

— Я не собираюсь вас благодарить за это, мистер Мэтт, — ответила я. — Блин, какой же ты пижон.

— Не подзуживай, — хмуро бросил Мэтт.

— Если ты не будешь соревноваться со мной, то тогда с кем? — продолжила я. — Здесь больше никого нет.

— Я думал, что выиграю деньги у Томми, а не у девушки, которая любит дергать за ручку КПП.

— О, ты-то уж точно никогда не узнаешь, за то я люблю дергать, Мэттью, — съязвила я.

Он посмотрел на меня кислым взглядом.

— Вот, что у меня есть, — сказала я, сунула руку в карман джинсов и вытащила пачку купюр, вид которой даже лошадь заставил бы задохнуться и прокашляться.

— Здесь, Мэттью, двести баксов. Ты когда-нибудь участвовал в гонках за две сотни баксов?

— Я боролся за деньги в два раза больше этих.

— Значит, ты точно можешь побороться и за двести.

— Мне тошно от мысли, что придется забрать твои деньги, детка.

— Просто покажи, из какого ты слеплен теста.

Мэтт повернулся к Дуэйну и сказал:

— Слушай, у меня всего лишь сто сорок баксов…

— Черт, — сказал тот. — С таким же успехом ты мог бы попросить мою энчиладу[57].

— Да ладно, чувак. Выручи меня.

Дуэйн вытащил из заднего кармана бумажник и достал оттуда несколько купюр. Энтузиазма при этом он проявлял не больше, чем человек, который удаляет верхний слои кожи со лба при помощи пинцета.

— Если проиграешь, вернешь мне вдвое больше, — буркнул он и отдал деньги Мэтту.

— Слышь, мужик, — опешил тот, — как это вдвое больше?

— Ну, ты же твердо уверен в победе?

— Хорошо, — согласился Мэтт. — Хорошо. Вжарим им. Посмотрим, как они справятся с этими заковыристыми поворотами.

— Что еще за заковыристые повороты? — напрягся Томми.

— Да есть парочка, — ухмыльнулся Дуэйн.

— Первый еще ничего, — уточнил Мэтт. — Но затем дорога так сужается, что, кажется, будь на корпусе еще один слой краски — и ты бы стер всю кору с деревьев. Проехать можно, но затем дорога делает еще один изгиб, рядом с карьером. Его называют Поворот мертвеца. Разгонишься слишком сильно — и вылетишь за край карьера прямиком в воздух. Но помрешь не от падения, нет, ты просто утонешь.

— Там что-то вроде озера, — вставил Дуэйн.

— Потом, если ты справишься с этим поворотом — а ты ведь справишься, я знаю, — мы финишируем на парковке у больницы.

— У больницы? — не понял Томми.

— Ты что, гребаный попугай? — не выдержал Мэтт. — Да, у больницы. А сразу за ней — городской морг. Можем закончить там, если хочешь.

— Больница, я думаю, вполне сойдет, — ответил Томми.

— В морге сейчас куча мертвых стариков, — сказал Дуэйн. — Проходила какая-то конвенция, и им стало плохо в отеле. Держу пари, что там сейчас около двадцати жмуриков. И в госпитале тоже остается много траванувшихся; некоторым так плохо, что они явно скоро купят билет в морг.

— Читала об этом, — кивнула я. — Кажется, это из-за какой-то плесени в вентиляции.

— Кто знает, — пожал плечами Дуэйн. — Точно можно утверждать лишь, что эта штука их убивает и отправляет прямиком в дом мертвых.

— Вернемся к гонке, — перебил его Мэтт. — Мы здесь для этого.

— Что насчет копов? — спросил Томми.

— Не беспокойся, — ответил Мэтт. — Они редко тут появляются.

— А что, если ты не прав, и они ждут нас прямо за углом? — поинтересовалась я.

— Что ж, девочка, тогда нам выпишут штраф. Ты готова начинать или собираешься продолжать там стоять, стараясь выглядеть покрасивше?

— О, Мэтт, золотце, — сказала я, — мне нет нужды стараться.

Когда я села за руль, а Томми шлепнулся на соседнее сиденье, у меня появилось смутное ощущение, что, возможно, я доболталась и теперь лишусь своих денег. Я была уверена, что могу безболезненно расстаться с какой-то их частью, но эти опасные повороты… они меня встревожили. Однако когда мы согласились на встречу с Мэттом и Дуэйном, то не знали, какой нам предстоит маршрут. Большая ошибка, но отступать уже было некуда.

Мэтт завел свой двигатель.

— Ты уверена? — спросил меня Томми.

— Я родилась уверенной в себе, — слегка приврала я ему.

— Я там был, — сказал он, — но что-то этого не припомню.

— Ты торчал у бабушки и игрался в кубики или в еще какое-то дерьмо вроде этого.

— Что верно, то верно, — согласился он.

Томми был старше меня на три года, но чаще всего казалось, что он младше.

«Понтиак» Мэтта вновь взревел и перестроился на правую полосу дороги. Я, конечно же, была слева. Ранее мы не видели его машину, и где-то с полчаса то спорили, то уговаривали друг друга на предмет того, кто будет сидеть за рулем. Мне показалось, что Мэтт слегка побаивается меня и предпочел бы видеть своим соперником Томми. У меня уже была кое-какая репутация.

— Знаешь, у него ведь под капотом гораздо больше лошадок, чем кажется, — произнес Томми.

— Ну и пусть, — я пожала плечами.

— Только я не совсем уверен, у кого их в итоге больше: у нас или у него.

— Ты же хотел, чтобы я с ним посоревновалась, — ответила я. — Только так можно понять, что у кого под капотом, и кто лучше водит. Разве я тебя когда-нибудь подводила?

— Дважды.

— Один раз шину прокололо, другой раз полетел карбюратор. Сегодня утром у нас под капотом было свежо как после первых детских пропердолек.

— Знаешь, половина денег у тебя в кармане — моя, — продолжал Томми.

— Жребий брошен, брат мой. Возьми свою задницу в руки и стисни зубы покрепче.

Мэтт опустил свое окно, Томми сделал то же самое.

— Вот что мы сделаем, — произнес Мэтт. — Я досчитаю до трех, или вы это сделаете, неважно… главное, досчитаем до трех, и тогда стартуем. И будьте внимательнее на поворотах. А то, если с вами что-то случится, мы просто отправимся домой и выпьем горячего шоколада, как ни в чем не бывало.

— Кончай трындеть и начинай отсчет, — бросила ему я.

— Раз, — начал Мэтт, и, когда он досчитал до трех, моторы взревели, а шины взмолились о милосердии. Мы оба стартанули, словно ракеты на Марс.

Позвольте сказать: с этим ничего не может сравниться. Машина подпрыгивает, а затем вцепляется в полотно дороги, и возникает ощущение, что дорога исчезает, — ты будто паришь в воздухе.

Я бросила взгляд направо и увидела, что мы с Мэттом идем ноздря в ноздрю. Его зубы были крепко стиснуты, окно он так и не соизволил поднять. И это было его ошибкой: он нагнал воздух в кабину машины, который собрался там, словно груз. Томми это понимал, поэтому закрыл свое окно, чтобы облегчить нам задачу.

Обе машины быстро миновали первый поворот, и сразу после него дорога действительно сильно сузилась, но проблема была не в этом.

На дороге были люди.

Там было по крайней мере двадцать человек, мужчин и женщин. На одном из мужчин не было никакой одежды, как будто он ее где-то потерял. Остальные были одеты в больничные халаты. Люди растянулись по дороге тонкой линией, их шатало из стороны в сторону, словно пьяных. Это все, что я заметила в тот момент, когда они неожиданно появились, бледнея в лунным свете, словно облатки для причастия. Даже одна чернокожая леди, бывшая среди них, выглядела бледной.

Я крутанула руль, пытаясь их объехать, но эти чудики рассеялись по всей дороге, и выворачивать было просто некуда. С левой стороны стояли деревья, а с правой неслась машина Мэтта. Я ушла влево, насколько это было возможно, и двое бледных призраков оказались с правой стороны — я проскользнула мимо, хотя уверена, что подняла достаточно сильный ветер, чтобы с них сорвало халаты. От моей машины во все стороны полетел гравий и кусочки лесного мусора, затем я крутнулась, словно волчок, вывернув руль в сторону заноса, и снова вернулась на дорожное полотно. В зеркале заднего вида я увидела, как Мэтт сбил двоих, оказавшихся прямо у него на пути. Раздался громкий, сильный удар. Бедолаги взлетели в воздух, словно Майти Маус. Мэтт ударил по тормозам, и его машина завизжала, словно раненая пантера. Скользнув в сторону, она докатилась почти до того же места, где застыли мы, и, раскачиваясь, остановилась, как будто ее била паралитическая дрожь.

Дуэйн выскочил со своего сиденья и, крича, побежал к лежащим на дороге людям, вокруг которых уже слонялся еще один.

— Вы в порядке?!

Мы с Томми тоже вышли из машины и подошли к Мэтту, который выпрыгнул из кабины, чуть было не споткнувшись.

— Я их не видел! — простонал он. — Они возникли словно из ниоткуда.

И тогда те двое, что лежали на асфальте, попытались подняться. Одной из них, женщине, это удалось, но когда она встала, ее голова свисала на бок, держась как будто на струнке. Когда люди получают такие повреждения, то никто не ожидает, что после этого они будут расхаживать, как ни в чем не бывало. Другой, старик со сломанными ногами, полз вперед, цепляясь руками за дорогу, его ногти скребли по асфальту. Ноги его теперь были так же бесполезны, как ручка от швабры. Остальные окружили Дуэйна, и затем, как будто он попал в бассейн с пираньями. Оказывается, если они хотели, то могли двигаться очень быстро. В общем, они его сцапали.

Я понимала, что они могут быть злы, и тому была причина. Мы вели себя как безответственные придурки, несясь сломя голову по узкой дороге…

Но они начали ЕСТЬ Дуэйна.

Тот, что полз, схватил парня за лодыжку, вгрызаясь в его высокие ботинки, а остальные навалились сверху, кусая и разрывая его на части. Я видела, как чернокожая женщина впилась ему в ухо и откусила его.

Дуэйн закричал. Я уже было рванулась к нему, но Томми, который обошел машину и встал рядом, схватил меня и оттащил назад.

Теперь я могла разглядеть все более точно, хотя зрелище почему-то казалось мне слишком странным, чтобы быть явью. И все же я таки стояла там, вдали от того места, где мы с Томми родились и выросли, и наблюдала, как толпа каких-то людей грызет и кусает Дуэйна.

Он продолжал кричать. Хлестала кровь. Клацали зубы. Они повалили его. Я видела голые задницы в просветах больничных халатов, когда обезумевшая толпа накрыла его и начала рвать голыми руками, вытаскивая из его брюха внутренности и поднося их к своим ртам, словно какие-то огромные спагеттины в соусе маринара[58].

На некоторых из этих психов я смогла разглядеть следы ужасных укусов, как будто их потрепала стая диких собак. Ну, и еще одна вещь — они все казались мертвыми. Их глаза были тусклыми, и двигались они словно марионетки. И потом те двое, которых сбил Мэтт, — у них ведь не было ни единого шанса выжить, однако они лакомились Дуэйном, будто он заменял им «шведский стол».

Я подбежала к багажнику, вставила в замок ключ, открыла его и достала оттуда монтировку.

— Нет, — возразил Томми, но было уже поздно. Я понеслась к этим тварям.

Эти люди были убийцами и они убивали… ладно, уже убили Дуэйна. От его разорванного тела в холодный воздух поднимались струйки пара. Одна из этих тварей колотила по голове Дуэйна кулаками, пытаясь разбить ее, словно гигантский грецкий орех. Мозг вытекал наружу, руки убийцмертвецов нетерпеливо залезали тянулись к образовавшимся в черепе трещинам. Затем они вытащили мозг и сожрали его.

Что ж, я тоже хорошенько их отдубасила. Била монтировкой прямо по головам. Если получалось ударить достаточно сильно, они тут же падали и больше не поднимались. Если же не удавалось попасть по голове, они продолжали наступать. Все это не имело смысла, но я понимала, что ненавижу этих тварей, и доказывала это на деле. К тому же я понимала, стараясь всерьез об этом не думать, что они все уже мертвые, и я просто делаю некоторых из них еще «мертвее».

Их с самого начала было много, а потом стало еще больше. Томми схватил меня и потащил обратно к машине. Мэтт вскочил в свой «ГТО», завел мотор и с ревом объехал нас, чудом не задев.

— Смотри! — произнес Томми.

Раз уж я прекратила размахивать монтировкой, то посмотрела. С холма спускалось еще больше этих тварей, другая группа трупов выходила из леса. Некоторые оказались настоящими скелетами с обтянутыми пергаментной кожей костяками. Многие были обнажены.

— В машину! — крикнул Томми.

Те, что ранее кусали Дуэйна, уже ковыляли к нам, и мне не оставалось ничего другого, кроме как закрыть дверь машины. Томми прыгнул на соседнее кресло, и эти твари принялись стучать нам в окна. Я запустила мотор, проехала немного, сбив одного из них — он отлетел назад, хлопнувшись на дорогу, — а затем рванула прочь.

Мы мчались вперед, остановившись лишь раз, чтобы убрать небольшое упавшее дерево, заблокировавшее нам дорогу. Пришлось немного попыхтеть, но, слава богу, это было не очень большое дерево, и поблизости не оказалось никого из этих тварей.

Чуть позже мы увидели машину Мэтта. Он, видимо, не справился с управлением и врезался в дерево. Дверь со стороны водителя была открыта, но его самого видно не было.

Наконец мы доехали до Поворота мертвеца и, поскольку, оторвавшись от этих тварей, ехали довольно медленно, то легко с ним справились — однако, я обрадовалась, что не пришлось проезжать по нему, соревнуясь в гонке. Этот поворот, честно говоря, был тем еще сукиным сыном. Справа от нас я увидела, как земля уходит вниз, в искусственный провал размером с большой лунный кратер, полный стоячей воды. Это был старый карьер. Он уходил прочь на огромное расстояние, и вдали я разглядела вздымающуюся к небу стену, казавшуюся скользкой и слизистой в лунном свете.

Вот тут уже нам встретилось множество этих тварей, бесцельно слоняющихся по дороге. Налево уходило какое-то ответвление, и я решила туда свернуть. Вначале хотела проехать прямо по дороге, сквозь толпу этих кровожадных уродов, кем бы они ни были, но их столпилось здесь слишком много. Поломай я машину, и нам с Томми пришлось бы сражаться с ними, вооружившись одной лишь монтировкой и бесплодными надеждами.

Тем не менее свернуть на проезд оказалось не самой лучшей идеей. Я сделала это рефлекторно. Ответвление представляло собой длинную прямую дорогу; свернув на него, я заметила в зеркале заднего вида, как эти твари, тяжело переступая, идут за нами. Проезд заканчивался у красивого фермерского дома. Рядом с ним стоял большой амбар, а слева, за длинной белой оградой, расстилалось обширное пастбище.

Когда мы остановились у дома на изгибе дороги, я увидела, что входная дверь открыта и оттуда вываливаются две этих твари, а двор прямо-таки кишел ими. Не все из них носили больничные халаты или расхаживали нагишом: кое-кто был одет в нормальную одежду. Среди них были молодые и старые. Несомненно, тоже мертвые, судя по тому, как дергались их тела, качались головы, а глаза блуждали из стороны в сторону, не задерживаясь на тебе ни на мгновение. На некоторых из них виднелись свежие следы крови.

— Черт! — выдохнул Томми.

— Охренеть какой черт, — ответила я. Мы всегда так говорили, когда кто-то произносил «черт» или «проклятье». «Охренеть какой черт» или «охренеть какое проклятье». Но сейчас это не было ни шуткой, ни гиперболой. Сейчас это было как никогда верно.

Я взглянула в сторону амбара и увидела там женщину. Она открыла одну из больших двойных дверей, видимо услышав, как мы подъехали, и махала нам рукой, приглашая внутрь. Затем я увидела, как рядом с ней появился Мэтт, схватил ее за руку и дернул назад.

Я ударила по газам. От дома к амбару вела дорожка из гравия, и я пронеслась по ней, как пуля. Когда мы оказались около амбара, Мэтт боролся с женщиной, заставив ее прогнуться и одновременно нанося удары кулаком в лицо, снова и снова, пока та не упала на пол.

Монтировка лежала под моим сиденьем. Я схватила ее и выскочила из машины. Мэтт попытался схватиться за открытую створку двери и закрыть ее. Прыгнув вперед, я взмахнула монтировкой и ударила его по руке сквозь щель в досках. Он закричал от боли и упал на спину. Томми вскочил на место водителя и загнал машину в амбар сразу же, как только я широко распахнула створки двери. Там, у дома, было видно, как слоняющиеся по двору мертвецы собираются вместе и ковыляют в сторону амбара.

Как только Томми загнал нашего «скакуна» внутрь, я сразу закрыла двери. Томми выскочил из-за руля и помог мне вставить тяжелую и массивную деревянную перекладину в металлические крепления, накрепко заблокировав двери. Как только мы с этим закончили, я улучила момент и двинула Мэтту в лицо. Спустя несколько секунд амбарная дверь стала трястись от ударов, и мы услышали, как эти твари стонут снаружи. От поднятого ими шума мои трусики готовы были забиться в задницу, как мышь в норку.

Томми помог женщине подняться и усадил ее на стог сена. Из темноты появился мальчик и подбежал к ней. Она притянула его к себе. Затем из амбарных теней вышли еще три ребенка, два мальчика и девочка. Девочка выглядела старше пришедших с ней мальчиков, но и ей вряд ли было больше двенадцати лет. Они побоялись двигаться дальше. Мальчики топтались на месте, не решаясь двинуться вперед, а девочка казалась замерзшей, будто долгое время стояла в ванне с холодной водой, пока та не стала совсем ледяной.

— Ты чуть было не сломала мне руку! — простонал Мэтт. — И точно сломала челюсть. Я это чувствую.

— Не стоит благодарности.

— Сука! — выругался Мэтт.

— Это мое второе имя, — съязвила я в ответ.

— Он пытался вытолкать нас наружу, — произнесла женщина, прикрывая ладонью подбитый глаз.

— Выживут только сильные и подготовленные! — огрызнулся Мэтт.

— Но ты ведь ни черта не подготовлен, — произнес Томми. — Тебе надрала задницу девчонка.

— Ты так говоришь, будто в этом есть что-то плохое, — не удержалась я.

— Сукины вы дети! — зашипел Мэтт. — Это всего лишь тетка и несколько сопляков, один из которых, вдобавок ко всему, еще и тормоз. Ну, что за дерьмо?!

— А ты у нас как будто из элиты, — хмыкнул Томми.

В сарае горели электрические лампы. Это было типовое строение с двумя дверями в противоположных стенах, внутри которого хранилось сено. У задней двери притулился трактор с прицепом. В двух стойлах стояли лошади, гнедая и пегая. Я любила лошадей. Мы с Томми все время на них разъезжали, пока находились в летнем лагере. Это было еще до того, как наши родители развелись.

Я подошла к женщине и осмотрела ее глаз. Одежда у нее была вся в грязи. Ей можно было дать около шестидесяти, на вид она казалась жесткой, загорелой и закаленной временем. Во всем ее облике ощущалась твердость. Мальчик, которого она обнимала, очевидно, был инвалидом. Несмотря на то, что ему было лет тринадцать-четырнадцать, и он выглядел самым старшим из детей, в нем была какая-то мягкость и невинность, которые большинство из нас теряет, когда мы осознаем, что дерьмо в наших подгузниках воняет.

— Это мои внуки, дети моей дочери, — сказала женщина.

— Что здесь произошло? — спросила я ее.

Она покачала головой, слезы текли по ее лицу.

Все дети теперь подошли к ней и сели рядом на сноп сена, облепив ее, словно ягоды — гроздь винограда.

— Я точно не знаю, — ответила она. — Но эти люди… они же мертвые. Это видно.

— Да, я вижу, — произнесла я. — Но, опять же, почему?

Она покачала головой:

— Не могу сказать. Просто без понятия. Дети играли снаружи под луной, и я увидела, как эти твари в один миг наводнили весь двор и приближаются к ним… Я закричала, а затем, сама не знаю почему, побежала к амбару. Когда мы добежали, здесь уже был этот засранец, — она указала на Мэтта. — Он пытался забаррикадироваться, но я стала с ним бороться в амбаре. Я его некоторое время попридержала, и дети смогли забежать внутрь. Тут я увидела, как появились вы, и захотела вам помочь, но он начал меня бить. Мне кажется, он хотел, чтобы вы остались там, снаружи, и отвлекли на себя этих тварей, чтобы они забыли про него. — Словно в подтверждение ее слов, обе двери загремели, будто гигантские игральные кости. — Не могу в это поверить, — продолжила женщина. — Я все пытаюсь понять. Что может заставить людей восстать из могил? С ними был старик Тернер, который только вчера умер, и его тело отвезли в морг. Я хорошо его знала. Ему было девяносто лет, если он ничего не путал.

— А остальных вы узнали? — поинтересовался Томми.

— Да. Друзья. Соседи.

— Как далеко отсюда до города? — спросила я.

— Мы уже практически в нем. Город не шибко далеко от больницы и морга. Может, в паре миль.

Томми посмотрел на меня и произнес:

— В городе они тоже могут быть.

Я обернулась к женщине:

— Люди там, снаружи — вы узнали среди них кого-нибудь из города?

— Ну, я же не знаю всех тамошних жителей, — ответила она. — Но это не так уж и важно. Все, кого я узнала, были отсюда, из соседних домов, но многих других я увидела впервые. Полагаю, они могли быть из города.

— Либо из морга или из больницы, — добавил Томми.

— Судя по тому, как они одеты, то да, конечно, — согласилась женщина.

Мэтт попробовал встать.

— А ну лёг обратно! — сказала я и подняла монтировку.

Он подчинился и произнес:

— Все, что нам надо сделать, — выбросить наружу эту бабу с ее малышней, чтобы отвлечь тварей. Тогда мы сможем прорваться и свалить отсюда.

— То есть сейчас ты, я и Томми — мы команда? — поинтересовалась я.

— Пожалуйста, не надо! — взмолилась женщина.

— Нельзя вести себя как раньше, — убеждал Мэтт. — Надо подстраиваться под новые обстоятельства. Это может твориться сейчас повсюду.

— Просто заткнись и не двигайся, — предупредила его я.

— Ты должна подумать о себе, — продолжил Мэтт. — Всех этих людей ты в первый раз видишь.

— Тебя я тоже не то чтобы хорошо знаю, — ответила я. — А то немногое, что уже узнала, мне очень не нравится.

— Мы гонщики. Мы быстро ездим и быстро живем. И мы сможем выжить. Мы знаем, как вписываться в повороты.

— Только не ты, — перебил его Томми. — Ты врезался на машине в дерево. А там, черт возьми, была прямая дорога. К сожалению, ты выжил. Мне кажется, ты наполовину таракан, а наполовину — просто обычный мудак.

— Они — это наш шанс выбраться отсюда, — угрюмо произнес Мэтт, кивнув в сторону женщины и ее внуков.

— Я велела тебе заткнуться! — крикнула я и хлопнула монтировкой по ладони. Мэтт замолчал, а я повернулась к женщине:

— Трактор на ходу?

— Да. Но у него невысокая скорость, разве что вы отцепите прицеп.

— Прицеп нам понадобится, — ответила я.

— О чем вы тут говорите? — вмешался Томми.

Я повернулась и посмотрела на Мэтта, растянувшегося на полу. Он бросил нас тогда на дороге, потом пытался запереться, оставив нас снаружи, а теперь хотел, чтобы мы взяли его с собой и предоставили этих людей своей судьбе.

Двери сарая загрохотали.

— Мэм, не пройти ли вам с детьми дальше в сарай, за лошадиные стойла? Подождите там немного. И, возможно, вам стоит заткнуть уши.

Они не шелохнулись.

— Немедленно! — я слегка повысила голос.

После этого все пятеро торопливо сорвались с места. Когда я увидела, что они зашли за стойла, то повернулась к Мэтту. Он все понял по моим глазам. Попытался встать и помешать мне, но было уже слишком поздно.

Думаю, что убила его с первого удара, хотя не могу сказать с уверенностью. Первый удар сбил его с ног, это точно. И если уж не убил сразу, то остальные докончили начатое. Но я все равно еще долго осыпала тело ударами.

Я продолжала дразнить этих тварей телом, как приманкой, то ускоряясь, то замедляя ход. Затем проверила, сколько у меня бензина: мало. Подняв голову от датчика бензина, я посмотрела в зеркало заднего вида. Дорогу позади меня перегораживала целая стена из этих тварей.

И тут я увидела его. На лошади.

В руке он держал что-то блестящее и размахивал этим, продираясь сквозь застигнутую врасплох толпу, разбивая головы и раскидывая мертвецов в стороны.

Это был Томми, изображающий ковбоя. Он оседлал одну из двух лошадей и теперь скакал ко мне сквозь толпу этих пускающих слюни уродов. Когда ему удалось вырваться вперед, я замедлила ход, а потом и вовсе остановилась.

Томми подъехал к пассажирской двери и соскочил с лошади. Я нагнулась над сиденьем и открыла ему дверь. Томми бросил внутрь то, что привез с собой — это оказалась газонокосилка. Затем расседлал лошадь, бросил седло в пыль, снял уздечку и шлепнул животное по крупу. Лошадь поскакала дальше по дороге, а потом свернула за деревья и скрылась из вида. Стая упырей двинулась вслед за нею, но они существенно уступали ей в скорости.

— Удачи тебе, мой благородный конь, — сказал Томми. Потом открыл дверь и забрался на сиденье, положив газонокосилку себе на колени.

Я оглянулась и посмотрела назад. Эти засранцы почти нагнали нас. Спохватившись, я завела мотор, и мы рванули прочь.

— Что за черт? — поинтересовалась я.

— Ты хотела сказать — охренеть какой черт. Женщина поехала на тракторе в город и увезла детей. Я оседлал лошадь и поскакал вместе с ними. Когда понял, что с ними все будет в порядке, поскольку этих тварей мы больше не видели, то развернулся и отправился за тобой. Я так с самого начала задумал.

— Ты хороший братишка, Томми. Никогда бы не подумала.

Он рассмеялся.

Когда мы подъехали к рощице, то увидели на дороге довольно много этих созданий. Я ударила по газам и отбросила со своего пути парочку, а одного с хрустом переехала. Теперь мы набирали скорость. Я посмотрела на датчик бензина. М-да, скоро нам придется идти пешком, и это совсем не воодушевляет. Сейчас у нас работала лишь одна фара, левая, — другая разбилась во время столкновений с этими тварями. Но благодаря лунному свету дорогу было неплохо видно, и я продолжала набирать скорость.

— Пристегнись. Сейчас мы будем разбираться с поворотом.

— Черт возьми, девочка.

— Ага, охренеть какой черт, — ответила я.

Томми потянулся ко мне, достал мой ремень безопасности и застегнул его, а потом пристегнулся сам.

Теперь я мчалась вперед на всех парах, Поворот мертвеца уже приближался, но я не стала сбрасывать скорость. В слабом свете оставшейся левой фары я замечала, как мелькают по сторонам эти твари. Эти были одеты получше, чем предыдущие. Наверное, они из разоренных фермерских домов, обитателей которых сожрали не полностью. Было ясно, что если тебя укусят, ты станешь одним из них. Умрешь, а потом вернешься к жизни. Изнемогая от голода.

— Мы перескочим через поворот прямо в карьер, — сказала я.

— Серьезный прыжок, сестричка. И там полно воды. Ты знаешь это, да?

— Ты же умеешь плавать.

— Только если мы не погибнем при падении, и потом — куда нам плыть?

— На другую сторону.

— Стены ведь скользкие.

— Может быть, там есть путь наверх.

— Может быть?

— У нас не так много вариантов. Опусти свое стекло. Потом давление воды может помешать тебе это сделать.

Томми торопливо опустил свое стекло, и я сделала то же самое.

Теперь поворот был прямо перед нами, но на дороге снова появились эти твари. Я срезала нескольких из них, и долго еще, перед тем, как крутануть руль, тащила этих монстров на капоте автомобиля. Потом я вдавила педаль в пол, и мы пронеслись через край дорожной насыпи на Повороте мертвеца. Со склона карьера вверх поднимались ветви деревьев и кустарника, мы пролетели прямо над ними. Они процарапали по дну нашего «Чарджера» словно рассерженные кошки. Инстинктивно я оглянулась в зеркало заднего вида и увидела, как болтавшиеся на проволоке останки Мэтта взлетели в воздух, разлетаясь на части и падая в воду, словно влажное конфетти.

Машина все летела вперед, и в лунном свете я увидела впереди стену карьера. Она выглядела скользкой и отвесной. «Чарджер» падал вниз, машина казалась угловатой тенью, нацелившейся в сторону плывущей в толще воды, словно мишень, луны. Поверхность водоема казалась твердой, словно лист металла.

Воздух свистел в окнах. Заднее стекло автомобиля треснуло и под напором ветра разлетелось вдребезги на множество сияющих в лунном свете звезд.

Мы ударились о поверхность воды.

Я точно не знаю, что произошло после этого. Думаю, что от удара я вылетела наружу. Должно быть, моя голова врезалась в руль и отскочила от него. Вначале я даже не поняла, что случилось, но когда вода затекла мне в рот и в нос, я наконец-то догадалась, что тону. Я потянулась к Томми, но его не оказалось рядом. Затем попробовала нащупать свой ремень безопасности, но его тоже не было. Я поняла, что меня каким-то образом выбросило из машины, и теперь я свободно плыву, кружась под водой, словно травинка, хотя и совершенно не помнила, как там оказалась.

И тут что-то потащило меня вверх. Я выпрыгнула из воды, задыхаясь, разбрасывая во все стороны брызги и отплевываясь. Меня придерживал Томми. Мы оба шевелили ногами, чтобы оставаться на поверхности.

— Ты в порядке, сестричка?

— Ты меня спас.

— Ага. Я уже почти решил тебя бросить, но потом вспомнил, что ты выиграла все свои заезды. Это слишком хорошие деньги, чтобы просто так от них отказаться.

Я подумала о прекрасном «Додже Чарджере», который теперь лежал глубоко под толщей темной воды. Какая потеря.

Около дюжины этих тварей в этот момент находилось в воде, вцепившись в машину или падая с утеса вслед за нами. Они были далеко и, судя по всему, не умели плавать. Побарахтавшись немного, все пошли ко дну, как топор.

К этому моменту я уже пришла в себя.

— И что теперь? — спросил Томми. — Я как-то совсем не в восторге от твоего плана.

— Вначале мы поплывем вместе, — ответила я. — Затем один будет плыть, а другой за него держаться. Потом будем снова плыть по отдельности. И так до тех пор, пока не доберемся до другой стороны.

— Это долгий путь, — кисло произнес Томми. — А я уже чувствую себя так, будто меня сожрал волк и высрал то, что не переварилось, с обрыва.

Я посмотрела на далекую стену карьера. Она вздымалась гораздо дальше, чем это казалось с высоты.

— Да и стена там высокая, и скользкая, как стекло. Что мы будем делать, когда доплывем? Полетим?

— Да, если потребуется.

Мы быстро поплыли — вначале рядом, затем я обняла Томми за шею, и он плыл за нас обоих. Потом мы поменялись, и уже он обнял меня за шею. Я была более выносливым пловцом, чем он.

Не могу сказать, что мы покрыли большое расстояние. Но мне показалось, что я увидела тропинку, уходящую вверх по дальнему склону, а затем луну скрыли облака и тени упали на стену карьера, словно занавес. Не знаю точно, действительно я увидела ту тропинку или мне привиделось.

Может быть, луна разорвет покрывало из облаков, и я снова ее увижу. И если она действительно там (черт возьми, я надеюсь на это!), то думаю, мы сможем по ней подняться.

Перевод: Андрей Баннов

Пропавшая сестра

Joe R. Lansdale, "Missing Sister, 2022

Когда Ральф вошел в дом, его мать плакала, ее лицо постарело на десять лет. Его отец выглядел на три дюйма ниже ростом и на десять фунтов тяжелее. Казалось, он вжался в кресло, словно потерял все силы разом.

— Ничего не слышно? — спросил шепотом Ральф.

— Нет, — сказал отец. — Конечно, нет. Ни слова, иначе я бы сообщил… Прости, Ральф. Я убит горем.

— Мы все.

Ральф никогда не ладил со своей сестрой Мэй. Она всегда искала внимания. Теперь она получила его с лихвой. Ее не было уже три дня, и ситуация становилась тревожной. Сегодня он помогал развешивать листовки с ее фотографией. И последние дни плохо спал.

Полицейские наконец заинтересовались этим делом. Первые два дня они говорили, что она скоро вернется домой, а теперь стражи порядка решили, что девушка сбежала. Они не думали о том, что могло случиться что-то плохое и что она уже никогда не вернется домой. А может, и думали, но просто не говорили, не желая расстраивать убитую горем семью.

— Они все осмотрели, — сказала его мать. — Они думают, что она сбежала с каким-то парнем.

— Исключено, — озвучил свое мнение Ральф.

— Конечно, нет, — сказал его отец. — Она хорошая девочка.

Это была не совсем правда. Она принимала столько наркотиков, что, если бы ей удалось исторгнуть их все за последние несколько лет, она могла бы заполнить ими целую аптеку. А алкоголь, который она пила… Если бы подсчитать все гектолитры которые она выпила, из этих цистерн можно было собрать целый состав. А когда он жил дома, она постоянно рыскала в его комнате, выискивая, что бы украсть, чтобы заложить или продать, чтобы купить таблетки и выпивку.

— У тебя есть идеи, где она может быть, Ральф? — спросила мать.

— Я думал об этом — и нет. Ничего не могу придумать.

— Когда ты видел ее в последний раз, она что-нибудь говорила? — спросил отец. — Она была несчастна?

— Вроде нет.

Правда, с тех пор как он вернулся из университета на каникулы, до того как она пропала, они почти не разговаривали. Только что-то вскользь. Они никогда много не говорили. А потом ее стали расстраивать его увлечения. Она постоянно вмешивалась в его дела и, учитывая то, кем она была и чем занималась, была крайне осуждающей.

* * *

Три ночи назад она взяла ключи от его машины с тумбочки в прихожей. Он решил прокатиться, так как ему нужно было кое-что сделать, и тут увидел, что ключей нет, и сразу понял, что они у сестры. Это было так на нее похоже.

Когда он пришел в гараж родителей, то застал ее стоящей рядом с открытым багажником своей машины, просматривающей сумки, которые он там хранил. Это были его увлечения.

Она открыла одну из сумок и заглянула внутрь. Он знал, на что она смотрит. Это было не то, что она могла бы продать. Это было то, что он собирался отвезти на болото и выбросить.

Когда Мэй поняла, что он здесь, было уже слишком поздно. Ральф схватил молоток со стеллажа с инструментами на стене и, когда она повернулась и начала кричать, одним быстрым ударом по голове покончил с этим.

Он надел перчатки, которые лежали тут же в багажнике, достал оттуда пластиковый пакет и быстро натянул его ей на голову, чтобы кровь не вытекала. Если бы он этого не сделал, ее было бы очень много.

Ральф положил ее тело в багажник вместе с разрезанными останками трех других жертв. Она едва поместилась. Там и так было очень тесно.

Тряпками из ящика, которые отец хранил, когда работал над машиной, он вытер кровь, протер молоток и повесил его обратно на стойку для инструментов. Он сложил окровавленные тряпки в другой пластиковый пакет, положил их в багажник и с трудом закрыл его.

Ральф открыл дверь гаража и вывел машину. "Тойота Приус" был почти бесшумной. Это была одна из его любимых черт в этой машине. Ее бесшумность.

Тихо закрыв дверь гаража, он поехал на болото, съехал с узкой дороги, в конце которой, как он знал, был поворот, и подъехал к реке. Там был длинный пирс, уходящий футов на двадцать в воду.

Припарковавшись у поворота, он достал из багажника мешки. В ожидании он уже положил туда кирпичи. Его сестра оказалась неожиданной и незапланированной жертвой. Он не стал ее резать, и у него не было груза.

Ральф отнес мешки с частями тел и тряпками на конец пирса. Он принес их туда по одному и столкнул в воду. Они быстро тонули. Там было довольно глубоко. Он помнил это по рыбалке и плаванию в этих местах, когда был совсем молодым. Тогда он проводил здесь время и думал о своих увлечениях, которыми в то время еще не занимался. В детстве, дома, он тренировался, вырезая из журналов картинки с красивыми моделями. Ножницы резали бумагу легче, чем ножовка — плоть и кости, а сухожилие, конечно, было суковато.

С другими девушками он делал то, чего не делал с сестрой, и сейчас не испытывал желания делать это с ней. Мэй была убита из необходимости, а не из похоти. Он не был психопатом или что-то в этом роде. В конце концов, она была его сестрой.

Некоторое время он размышлял, что делать с Мэй, и после недолгих раздумий решил оттащить ее на небольшую пешеходную тропинку, которая находилась в стороне от поворота. Вытащив ее из багажника, он поволок ее по тропинке, а затем скатил ее тело в канаву, которая шла под уклон к реке. Она быстро ушла под слой ила, влажной земли и листьев. Прошло меньше минуты и она уже скрылась из вида, в канаве, скрытой подлеском и деревьями, укутанная тенью. Ральф надеялся что тело не смоет в реку.

Он вернулся к машине и поехал домой. Он открыл гараж и осторожно завел машину внутрь. Опустил дверь и осмотрелся. Все было в порядке.

Ральф снял перчатки, зная, что избавится от них на следующий день, где-нибудь в месте, где их не найдут, на случай, если его заподозрят и будут искать ДНК и тому подобное. Он часто смотрел детективы по кабельному каналу.

На кухне он выпил стакан молока и съел подогретый сэндвич. Завтра его родители поинтересуются, где Мэй, а через день или около того начнут паниковать. Уже тогда он представлял себе листовки, которые он поможет сделать, с ее информацией и фотографией.

* * *

Но это было тогда, а теперь он уже сделал эти листовки, они были прикреплены к фонарным столбам и доскам объявлений в магазинах. В настоящий момент он стоял в гостиной, утешая своих опечаленных родителей. Он был не только старшим из их детей, но и стал, одним взмахом молотка, единственным ребенком. Его родители просто еще не знали об этом. Возможно, они никогда не узнают этого наверняка. Если тело не найдут, они могут подумать, что она сбежала куда-нибудь в Южную Америку и прекрасно живет с кучей детей, или что-нибудь в этом духе.

Он решил не думать об этом, пока он с родителями. Он мог бы начать улыбаться, и это вызвало бы непонимание. Ральф знал как нужно себя вести. И все же ему чертовски хотелось вскочить и щелкать каблуками, пока родители плакали и гадали, где она. Но он — сильный, смелый и смертельный.

Возможно, завтра он расклеит еще листовки, но ему нужно было как-то найти время и для учебы. Предстоящий экзамен по биологии в университете будет не сложным, но он занимал больше мыслей, чем пропавшая сестра.

Перевод: Константин Хотимченко

На грязных берегах старой Сабины

Joe R. Lansdale, "On the Muddy Banks of the Old Sabine", 2022

* * *

В этом пепле под голубым небом вы найдете кости и воспоминания, сожженные растраченной любовью. Тонкая кожа превратилась под жаркими струями пламени в пепел и обрывки обугленной плоти. Пепел сложен в кучу у берега реки. Лето выдалось засушливым, и река была мелководной. Из горки торчат почерневшие кости — ветер потрепал импровизированную могилу, дождь размыл ее, но по большей части она осталась. Внутри могилы пепел превратился в липкую грязь, которая частично высохла после того, как сначала была раскалена огнем, затем намокла от росы, потом испепелена летним солнцем, каждое утро снова покрыта росой и снова высушена новым днем.

Эти кости, пепел и куски плоти — почти конец нашей истории.

* * *

Отправляйтесь на рассвете туда, где протекает река Сабина, где можно поймать рыбу с помощью тростниковой удочки и дешевой лески, поплавка, сделанного из пробки от бутылки уксуса. Добавьте крючок золотистого цвета, червяка, мягкое свинцовое грузило или два, насаженных на леску плоскогубцами, оттяните трость и забросьте утяжеленную леску в реку, наблюдая, как вода расходится кругами вокруг лески и медленно становится неподвижной.

Тепло ложится на шею и руки, которые вы намазали дешевым солнцезащитным кремом, больше похожим на индюшачью поджарку, чем на профилактическое средство. Вы согреты и бодры от того, что шли из города пешком, неся свое снаряжение. Вам шестьдесят лет, у вас прекрасное здоровье, вы рано ушли на пенсию с хорошей финансовой подушкой, и теперь вы можете делать то, что всегда хотели делать ранним утром, помимо того, чтобы идти на работу. Рыбалка.

Садитесь поудобней и ждите.

А потом приходят они!

В ушах стоит рев мотора, когда машина спускается с длинного моста через реку Сабину по бетонной лодочной дорожке, ведущей к воде. Мужчина и женщина выходят из машины, мужчина несет сложенное одеяло, а женщина — перекинутую через плечо сумочку размером с корзинку для пикника, и оба они бредут по боковой тропе, преодолевая заросли, водяных мокасинов и случайные рои комаров. Остановившись на поляне, которую однажды летом прочертило пламя молнии, они расстилают одеяло и садятся.

Между вами и ними зеленеет большое скопление кустов. Если бы они посмотрели, то увидели бы вас. Но они не смотрят. Мужчина приступает к работе, как будто только что прозвучал заводской гудок и у него есть квота. Он ласкает женскую грудь через одежду так, словно грудь может убежать. У нее синяк под глазом.

Из укрытия вы подкрадываетесь ближе к зарослям кустарника, заглядывая в щели между ветвями и листьями.

Женщина снимает с плеча ремешок сумочки и кладет ее рядом с собой на одеяло.

Его руки продолжают двигаться без нежности, но с точностью специалиста. И тогда женщина, мягко оттолкнув его, улыбаясь, с блестящими, как фарфор зубами, говорит:

— Тим, я знаю, что у тебя были другие женщины. Я знаю их имена. Я знаю, когда они звонят тебе и когда ты звонишь им. Их духи на твоих рубашках для меня как яд!

— Не говори глупостей.

Его рука настойчиво раздвигает ее ноги.

— Я знаю, что ты это сделал, и мне это не нравится.

Женщина как-то отстранилась от него, и улыбка исчезла с ее лица.

Лицо мужчины — грозовая туча.

— В жизни будут вещи, которые тебе не понравятся, женщина. Смирись. Ты моя. Но я тебе не принадлежу.

— Вряд ли это справедливое утверждение.

Вторая рука снова трогает грудь, и пальцы ловко сжимают сосок.

— Так устроен мир. По закону Божьему мужчина может делать все, что ему заблагорассудится. По браку ты — моя собственность. Знаешь, что будет, если ты будешь возражать?

— Нет. Например?

Он изучает ее лицо, и его глазам надоедает эта непокорность.

— Как будто у тебя есть разум чтобы это понять.

— Но я хочу понять твою логику. У меня есть колледж, есть диплом. У тебя есть ты, но у тебя нет меня. Больше нет.

— Я скажу так — у тебя есть образование, но нет мозгов! Я не хочу больше возвращаться к этому разговору! Знаешь, что бывает, когда ты так делаешь?

— Я ношу это на своем лице.

— Верно, и всегда страдает такое милое личико. Не заставляй меня делать это снова. Не заставляй меня не хотеть смотреть на тебя. Этот синяк и так ужасен.

— Это только сторона силы.

— Опять верно, дорогая. Я выбью тебе все зубы, чтобы ты больше не могла донимать меня своей философией.

И в голове у женщины всплывают все те случаи, когда он "заставлял ее делать это": он хотел секса, когда она не хотела, он хотел ужин СЕЙЧАС, и те случаи, когда он хотел чего-то настолько неопределенного, что она не могла ни понять, ни выполнить. Времена, когда она дрожала в своей постели, когда у нее отбирали телефон, когда она не могла навестить друзей, когда за ее порциями еды следили, чтобы поддерживать ее вес таким, какой ему нравится. Она вспомнила все случаи, как ее называли глупой, уродливой, никчемной или безумной.

Может, она и в самом деле была последней. Ее подтолкнул к этому грузовик обстоятельств, подпитываемый неуверенностью в себе и его необъяснимой подлостью. Она могла смириться с собственным безумием, если таковое имело место. С ним она больше не могла жить, надеясь, что уважение укоренится, надеясь на любовь и перемены. Теперь она понимала, что этого никогда не произойдет.

Она откидывается назад делая вид что в очередной раз сдалась на его милость. Но вместо этого достает из большой сумочки топорик, отполированный, как точный инструмент хирурга, с тщательно обмотанной скотчем рукояткой. Когда она отводит его назад, чтобы нанести удар, солнечные блики рассыпаются по лезвию, и она с восторгом видит его шокированные, расширенные глаза, поджатые губы, откинутую назад голову, как будто это может помочь.

А потом она наносит удар по его красивому лицу.

Топор рассекает кости и плоть, гладко, как горячий нож кусок теплого масла.

* * *

Глубокое утро. Отряд бойскаутов выходит на марш. Их скаутмастер — высокий и худой, бледнокожий парень без капельки пота, хотя температура на марше-броске двенадцати человек держится адская. У скаутмастера есть маленькие полукруги пота подмышками, но они слабые, а его колени то и дело подрагивают под разрезом шорт цвета хаки. В его движениях чувствуется машинная точность, как будто его собрали на заказ на фабрике бойскаутов, андройд с мотором и болтами, скрепленный лазерными лучами и торцевыми гаечными ключами.

Скауты, беспечные подростки, которые следуют за ним по длинному следу, как утки в хаки и красных шарфах, сделаны из материала попроще — плоти и костей, смазанных потом, высушенных жарой, накачанных кровью, а не машинным маслом.

Они идут по краю шоссе в сторону реки. Время прибытия запланировано на полдень, но скаутмастер делает паузу, когда они входят в глубь тропы леса, чтобы указать на ядовитый плющ и могучий дуб и синюю птицу на ветке с червяком во рту.

Скаутмастер любит читать лекции. Он много чего знает, словно в его голову загрузили всю википедию. Он знает, какие волдыри образуются от отравленных растениях, о брачных привычках синих птиц, о жизни извивающихся червей, которым лучше всего живется под землей. Он указывает на червяка, извивающегося в темном суглинке. В этот момент червяк лишь слегка приподнимает мотающуюся голову, как бы в знак признательности. Поднимает ее как раз в том месте, где между деревьями, словно стрела, пробивается луч солнечного света.

Прекрасная синяя птица в середине сладкой песни замечает его, превращается в миниатюрного яркого птеродактиля, который заглушает свою песню и срывается с ветки, чтобы забрать свой червивый приз. Мягкое и липкое птичье лакомство.

Ух ты, — говорят скауты, явно взволнованные этим мрачным примером работы дикой природы. Позже птица полетит в сторону города и будет отдыхать на яблоне во дворе, с брюхом, полным червей. И будет щебетать до тех пор, пока рыжий мальчишка с пистолетом стреляющим пульками и метким глазом не выстрелит в нее с дерева, и синяя птица не упадет на землю. Она будет лежать там всю ночь, пока ее не найдет бродячая кошка и не унесет в лесную рощу, чтобы обеспечить себе хороший ужин.

На следующее утро бездомная кошка перейдет дорогу вслед за убегающей мышью и попадет под машину.

Впрочем, это уже совсем другая история. Вернемся к нашим скаутам.

При всей наблюдательности скаутмастера он не замечает тонкой черной струйки дыма, поднимающейся над деревьями, на некотором расстоянии, но заметной всем мальчишкам, которые видят ее сквозь сучья и листья, но не придают этому значения. Они с удовольствием притаились под сенью леса и делают вид, что прислушиваются. Они потеряли свою военную выправку и превратились в колеблющуюся группу вокруг скаутмастера. Длинная крысиная змея на охоте проползает между ног одного из скаутов так быстро и тихо, что остается незамеченной. Позже ее заметит дикий боров, но это тоже другая история, печальная для змеи и радостная для борова.

* * *

Тем временем на берегу реки убийство топором продолжается.

Рыбак слышит и главное видит все это сквозь просвет в кустах: женщина размахивает топором по зверским дугам, лезвие с громкой, но плавной точностью рассекает плоть и кости, брызги крови словно вырываются в замедленной съемке, горячие, медного цвета струи и капли, сверкающие в солнечном свете, падают и разлетаются на одеяло, делая его мокрым и темным. Ее лицо в кровавых пятнах, словно на ней камуфляжная маска из крови и кожи, зубы оттянуты назад и покрыты брызгами крови.

— Вот дьявол! — говорит рыбак.

Когда слова слетают с его губ, он понимает, что должен был держать их в себе. Он роняет удочку, когда женщина с пятнами крови стискивает зубы, а его губы расходятся и извиваются в немом крике. Она поднимается на ноги одним плавным движением, как акробатка. Смертельная и красивая. Она смотрит в его сторону.

Рыбак бежит обратно к реке и бросается по тропинке вдоль берега. Его сапоги размазывают и разбрызгивают грязь, когда он бежит. Но он не обращает на это внимание. Ему шестьдесят лет, но он в полном здравии, говорит он сам себе. Я справлюсь. Я смогу!

Но за ним стремительно несется "Леди Смерть" с кровавыми пятнами на безупречном лице. Он слышит шум ее ног, и эти стройные ноги набирают силу, а затем он видит ее тень, падающую на него, и свою собственную тень, ее темные локти и колени, сгибающиеся, стремительно летящие, словно подгоняемые ветром. Ее тень высоко поднимает руку и стремительно взмахивает темным топором.

Вдруг вороны темной, испуганной стаей поднимаются вверх и улетают прочь от деревьев, их маленькие тени, прижимаются друг к другу образовав темноту.

* * *

Она обнаружила, что это гораздо проще, чем казалось, — оттащить мужчин на берег реки в грязную яму, образованную водой, снять с них одежду и взяться за топор, рубя и крамсая их плоть и кости. Это жуткое занятие приносило ей успокоение и счастье, такое что раз или два она даже разразилась песней.

Взяв полный канистру бензина и лопату, которые она заранее положила в багажник, прежде чем заманить свою жертву обещанием возобновить романтику, принять послушание, заняться рукоблудием и минетом, оральным и анальным, а также традиционным сексом, она приносит их к месту, где лежат разрубленные тела.

Она льет бензин на плоть и кости мужчин, на их одежду, затем собирает сухие дрова, лопатой зачерпывает окровавленные останки в кучу и зажигалкой мужа поджигает все это.

Пламя прыгает так высоко и горячо, что поджаривает кончики ее волос. Ресницы поджариваются. Кожа на руке, держащей зажигалку, покрыта легкими поцелуями огня, красными волдырями.

Бросив лопату, полупустую канистру и даже зажигалку в реку, где начинается бурное течение, она наслаждается всплеском, как будто это всплеск энергии, создавший вселенную. Ватное одеяло она аккуратно складывает и опускает на костер.

Пламя обволакивает пропитанное кровью одеяло и быстро ласкает его, превращая в пепел. Дрова в костре трещат. Кости в огне лопаются. Плоть шипит. Кровь кипит. Она танцует с топором в руке. Танцует три круга вокруг костра. Она снова поет. Ее голос глубок и нежен. Когда она останавливается, чтобы отдышаться, с того места, где она стоит, виден мост через реку Сабину.

Все то время, пока она рубила мужчин, разводила костер, танцевала и пела, мимо проносились машины. Никто не замечал. А может, ее видели, но никто не понимал, что видит. Скорее всего, глаза были устремлены на бетон или красивый горизонт.

Миледи, говорит она себе, ваш путь к отступлению и транспорт ожидают вас. Прочь, миледи.

Наконец, нехотя решив оставить все как есть, она бросает топор в медленно бегущую коричневую воду.

Она уходит с легкость в ногах и странным ощущением оргазма, полученного не от секса, а от хлестких ударов топора.

* * *

Мгновением позже скаутмастер и его отряд, словно циклон цвета хаки, продираясь сквозь кустарник и уклоняясь между деревьями, выходят как раз к берегу реки.

Скауты бегут по водной кромке, показывают на дым и кричат, а один, с осунувшимся лицом, с мокрыми от пота волосами, подстриженными под полевую фуражку, смотрит на остатки костра и кричит:

— Смотрите, сюда! Там кости людей!

Скаутмастер подходит к дымящейся яме, полной обгоревших дров, костей и клубящегося черного дыма, и рассматривает указаное место. Поджав губы, положив руки на бедра, с надутым от удовлетворения лицом, он говорит:

— Сынок, не делай глупых заявлений и поспешных выводов. Разве ты не видишь костер? Здесь готовили мясо. Мясо животных. Не человеческое мясо. Думаю, свинина, судя по состоянию и размеру костей. Но человеческие кости?! Ни в коем случае. Как скаут, ты должен знать такие вещи.

Мальчишки начинают прыгать вокруг костра, как голодные каннибалы.

— Ешьте кости, — говорит один, потом другой. Это хоровод голосов. — Ешьте кости!

— Стоп! — говорит скаутмастер. Затем: — Какое наше скаутское правило было здесь нарушено?

Скауты замирают, изучая лицо своего оракула.

Угрюмое лицо делает шаг вперед и говорит:

— Никогда не оставляйте огонь горящим! Медведь Смоки говорит то же самое.

Дети молчат.

— И како же это правило? — вопрошает Скаутмастер подняв вверх указательны палец.

— Оставляй место таким, каким оно было до того, как ты его использовал.

— Правильно. Не должно быть похоже, что здесь когда-то был пожар. Скауты! Лагерные лопаты.

Из рюкзаков извлекаются и раскладываются лагерные лопаты. Мальчики приступают к работе, выкапывая яму рядом с существующей. Они сгребают остатки дерева и костей в яму и накрывают ее. Один из мальчиков наклоняется к Друпи.

— По-моему, похоже на кусок человеческого черепа.

Но Друпи терпит поражение.

— Скаутмастер знает что говорит, а ты нет.

Мальчик, который все еще думает, что Друпи был прав и что в дымящейся куче на самом деле лежит кусок человеческого черепа, отгоняет свои тревожные мысли, копает вместе с остальными и зарывает останки. К ночи он обо всем забудет.

В конце концов, они сгладили выжженное место, превратив его в грязевую площадку на берегу старой реки Сабины.

* * *

Хозяйка топора. Она заявляет о пропаже мужа, и полицейские задают вопросы. Она выглядит заплаканной, но слезы эти — слезы свободы, и полицейские ошибочно полагают, что на ее щеках блестит потеря настоящей любви. Они ищут по всему дому, но ничего не находят.

Один из полицейских довольно красив. Он мечтает встретить такую же женщину, как она. Такую, которая бы так берегла и хранила любовь. Он втайне поражен. Он хлопает женщину по плечу и дарит ей свою лучшую улыбку. Она бросает на него благодарный взгляд.

Тем временем у реки, далеко от большого моста, стоит машина рыбака. Она припаркована на одной из красных грунтовых троп, недалеко от места, где течет река. Рыбак тоже пропал. У него нет жены. У него нет друзей. Он на пенсии. Все, что о нем известно, — это то, что он любит ловить рыбу.

Найдены его удочка, коробка со снастями и несколько поджаренных на солнце червей в ведре. Предполагается, что он поскользнулся, упал, ударился головой, утонул и его унесло течением. Реку считают виновной в убийстве.

Что касается леди с шляпкой.

В методистской церкви, которую посещает хозяйка топора, ходят слухи, что ее муж бросил работу и сбежал с другой женщиной. Кто-то быстро сбрасывает трусики и уходит к женатым мужчинам. Скорее всего, у нее есть своя машина, и они уехали на ней. Кое-кто рассказал знакомым, что его и некую горячую блондинку в таком коротком платье, что это выходит за рамки приличия, видели где-то в Уоксахачи.

Леди с шляпкой постепенно приобретает характер птицы, освобожденной из клетки. Она поет в хоре. Со временем она выйдет замуж за красавца-полицейского, который пришел задать ей вопросы. Поиски мужа затерялись во времени.

* * *

Река. Дождевые бури приходят и уходят. Они омывают реку и заставляют ее двигаться, жить, бежать. Река расширяется и покрывает берег, где покоятся кости. Со временем вода размывает берег. Сожженное дерево, кости и воспоминания об убийстве, которые знает лишь берег, смываются проливным дождем, растворяя древесину, и кости, попадают в быстрое течение.

Ночью полная луна лежит на воде, как плоский полированный камень. Днем луна уходит, а солнце встает, делая воду желтой и блестящей. Лунный и солнечный свет поднимается и опускается.

Река течет то быстро, то медленно, унося бренные останки людей в Мексиканский залив.

Перевод: Константин Хотимченко

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• »