Или другая фигура, тоже имеющая к Уралу прямое отношение, — Гарин–Михайловский. Как известно, он был не только прекрасным писателем, но и талантливым инженером, «крестным отцом» Транссиба. Но не все помнят, что ему приходилось при строительстве магистрали выполнять и чисто управленческие функции: принимать решения не просто как инженеру, но как чиновнику. Известно, что на этом поприще ему пришлось выдержать испытание — купечество Томска и Тобольска давало ему взятку с тем, чтобы дорога прошла через их города. А получив отказ, купцы накатали в столицу донос на… самих себя — мы‑де давали главному начальнику взятку. На что не пойдешь, чтобы свалить неугодную администрацию! Но Гарин–Михайловский отстоял свою правоту в столичном суде, и все осталось на своих местах. Кто же есть в этой ситуации Гарин–Михайловский все с той же пресловутой социальной точки зрения? Чиновник–интеллигент. И сей список можно продолжить. Кстати, не без гордости сообщаю, что мой прапрадед, Николай Васильевич Суворов, был одним из заместителей Михайловского в описываемый период и возглавлял строительство Южно–Уральского участка Транссиба.
Особенно интересной становится ситуация, если под таким углом зрения поближе познакомиться с военными руководителями белого движения. И красного, кстати, тоже.
Здесь можно встретить два типа офицеров–интеллигентов: тип потомственного военного–интеллектуала наподобие генерала Ковалевского из фильма «Адъютант его превосходительства». Его прототип — генерал В. Май–Маевский был именно таким. Из мелькнувших на Урале это в первую очередь, безусловно, А. Колчак, а также легендарный «рыцарь белого дела» Владимир Каппель. На противоположной стороне баррикады таковых было немало; к примеру, на уральской земле взошла звезда военной славы истинного победителя белых, начальника штаба Восточного фронта, бывшего царского генерала Ф. Новицкого.
Другой тип лучше всего воплощает в себе фигура А. Деникина. Не все помнят, что его отец был… крепостным крестьянином. А сын закончил кадетский корпус, Академию Генштаба и дослужился до генерала. И не просто дослужился — стал истинным интеллигентом, навсегда заслужив это звание своми великолепными мемуарами «Очерки русской смуты». Великолепными и с исторической, и с литературной точек зрения.
Кстати, пером многие деятели белого движения владели превосходно: и П. Врангель, и П. Краснов, и атаман Семенов, и командир дроздовской дивизии Антон Туркул, и комендант Екатеринбурга в 1919 году генерал Дитерихс. Очень интересный пример такого типа интеллигента с красной стороны — Владимир Мартинович Азиньш (Азин), начдив легендарной Железной дивизии, ворвавшейся летом 1919 года в Екатеринбург. Он так же, как и Денинкин, был и интеллигентом, и крестьянским сыном.
Я так подробно останавливаюсь на этом, поскольку типажи военных руководителей обеих враждующих сторон весьма разнообразны: здесь и тип откровенного солдафона-»гориллы» (как Юденич) или, на худой конец, просто служаки (на Урале это командарм белой Южной армии Ханжин); и тип вчерашнего солдата или «капрала», выбившегося в генералы в окопах Первой мировой войны или в водоворотах гражданской. Таковыми были в наших краях у красных — Блюхер, у белых — уже упоминавшийся в предыдущих главах юный командарм колчаковской Северной армии А. Пепеляев. Наконец, немало было и мясников, садистов, «палеонтологических типов, вышедших наружу из треснувших недр России». Так писали колчаковские газеты о легендарно свирепом бароне Унгерне. На уральской земле таковым проявил себя палач Надеждинска (Серова) командир так называемого Летучего отряда штабс–капитан Казагранди. Не случайно впоследствии он подвизался именно у Унгерна и был убит по его же приказу. Красных эквивалентов не счесть — имя им легион! К примеру, это весьма и весьма знакомые нам и П. Ермаков, и И. Малышев, и прочая, и прочая…
Но самое, пожалуй, главное — в следующем. Огромное количество трудовой, служилой интеллигенции — врачи, учителя, служащие, научные и промышленные деятели, юристы и так далее — дистанцировались и от красных, и от белых. Им, людям самых гуманитарных, то есть человечных (в переводе) профессий, оказалось не по пути с любым «человеком с ружьем», без разницы, в погонах он или без. И если их все же втягивал в свою чудовищную воронку водоворот гражданской войны, то происходило это зачастую не из‑за их сознательного выбора, а, так сказать, в силу обстоятельств.
Вот история одной совершенно конкретной семьи, жившей в те годы в одном небольшом городке Екатеринбургского уезда Пермской губернии. Назовем ее условно семьей С. Подчеркиваю, вся эта история — абсолютно подлинная.
Семья эта — типичный образец служилой интеллигенции Урала. Среди предков — выходцы из самых разных сословий: купцы, священники, чиновники, военные (и нижние чины, и офицеры), земские деятели, даже потомки бежавших от Петра бояр–раскольников. Судьба — типичная для пореформенной эпохи. Глава семьи, Николай С. — для справки, сын писаря, — дослужился до действительного статского советника, получил «Анну» на шею (и с ней личное дворянство), пробыл поочередно попечителем учебного округа — точно, как его современник Илья Николаевич Ульянов, городским головой, мировым судьей, председателем земства и еще, и еще, и еще… Работал так, что и умер на рабочем месте. Женат был на дочери екатеринбурского протоиерея. Потомки ее братьев покоятся ныне в ограде Иоанно–Предтеченской церкви. Воспитал восемь детей — пять сыновей и три дочери. Показалось мало, взял еще приемную дочку. Дочери все пошли «в народ» — сельскими учительницами. Ни одна не вышла замуж. Только Серафима С. дожила до преклонных лет, учительствуя в селе Борневка под Шадринском. Остальные дочери — Елизавета и Вера С. — умерли от чахотки, не дожив до тридцати лет, в революцию.
Старший сын, Виктор С., военный, сделал карьеру в рядах лейб–гвардии Уланского полка в столице, входил в личную охрану императрицы. Младший, Сергей С., — адвокат, умер рано, тоже в революцию. Оба они не успели создать семью. Виктор в 1923 году заболел пневмонией и умер. Средний брат, Алексей С., стал промышленным деятелем, организовал товарищество по импорту сельскохозяйственной техники. Принимал активное участие в политической жизни провинции, как говорят, в рядах октябристов, и… сошел с ума на митинге в дни Февральской революции. В больнице он скончался. Об еще одном брате, Михаиле С., удалось узнать только, что он был председателем банка. У двух последних братьев были семьи, но нити к ним теряются.
Зато обстоятельно удалось проследить биографию еще одного брата — Николая С., человека с весьма колоритной судьбой. Выпускник Казанского университета по двум факультетам: медицина и химия; учился, кстати, в те же годы, что и Ленин. Правый эсер. (Колоритная палитра партий в одной семье, правда? И никаких распрей на эту тему — на семейных фотографиях все вместе, дружно, с домочадцами и собакой.) Женат он был на купчихе. Имел двух сыновей и двух дочерей. Одна пошла по стопам отца, стала врачом и умерла от туберкулеза в молодом возрасте, другая стала актрисой и прожила бурную, долгую и интересную жизнь.
В 1918 году семья застала многократную смену властей. А 1 июля 1919 года старший сын, тоже Николай, нарушил веселье семейного торжества криком: «Мама! Красные в Перми!» За этим последовала мобилизация в армию Колчака отца и старшего сына. Отца тогда мобилизовали в качестве начальника госпиталя, а сына — юнкером.
И Николай–младший — ему было восемнадцать лет — прощался с семьей, плакал, слушая звуки «Вечернего звона», и говорил: «Не пришивайте погоны слишком крепко, мама…» От него долго не будет писем, а потом внезапно — одно, из далекого Николаевска–Уссурийского: «Мама, я жив. Еду повидать виды Востока». И снова его следы теряются, на сей раз на двадцать пять лет. Пока возвращавшиеся после Второй мировой войны из Китая эмигранты с КВЖД не сообщат: Николай С. в 1929 году был жив, здоров, женат, имел дочь, жил в Шанхае и потом, когда войска китайской Красной Армии приблизились к городу, отплыл в Австралию, где его следы потерялись окончательно.
А что с отцом, Николаем–старшим? Он предусмотрительно взял с собой в кошмарное отступление осенью и зимой 1919–1920 годов всю семью. И правильно сделал — в августе 1919 года их городок был взят кавбригадой Г. Томина, причем бой шел на улицах. На некоторое время семья задержалась в Омске, где четырехлетняя младшенькая (будущая актриса) дочка собственноручно преподнесла букет цветов Колчаку.
Потом — самое страшное. Отступление по Транссибу зимой. Крушение поезда. Отец пропадает без вести. И, представьте, догоняет ушедший состав — обмороженный, ободранный, но догоняет. Чуть–чуть не погибает под колесами состава все та же отчаянная младшенькая. Она устроила качели… между вагонами.
Наконец — замкнувшееся под Красноярском кольцо окружения. Тиф, уложивший в лазарет всю семью. Кроме младшей дочери — воистину ее хранило провидение: в эти дни она отморозила ноги, но удалось спасти девочку. Штабеля трупов на улицах сибирского города Ачинска (там красные расстреляли в полном составе целую дивизию чехов).
И нагрянувшие в лазарет красные партизаны: «А ну, контра, показывай, где офицерье!» А «офицерье» — в соседней комнате с замурованной дверью. Им через вентиляционное окошко Николай С. раз в день спускал еду. Потом, когда смертельная опасность схлынула, он даст офицерам фальшивые солдатские документы и выведет из города. Понимал ли он всю смертельность риска, и не только для себя — для всех родных? Мы сейчас знаем, как могли с ними расправиться. В книге С. Мельгунова «Красный террор в России» есть эпизод, где красные медсестры — именно так! — разбили голову белого доктора о кирпичную стену в Таганроге. Но Николаю С. повезло — партизанам нужно было позарез опохмелиться, и аптечный денатурат пришелся как нельзя кстати.
А затем… А затем у партизан тоже тиф, тоже раненые — в общем, «дохтура» мочить нельзя, хоть и в погонах. И поедет семья обратно в родной город по Транссибу весной 1920 года уже под алым стягом. Будет Николай С. снова начальником госпиталя, только уже в 5–й армии товарища Тухачевского. Не правда ли, ситуация прямо со страниц «Доктора Живого» или романа И. Римской–Корсаковой «Побежденные»? И сие сохранит семье жизнь. Хотя их лишат избирательных прав и вручат отчаянной младшей дочери «волчий билет», закрывший для нее двери вуза. В ответ девушка запустит чернильницей прямо в физиономию партийному чину. А ее второй брат Александр пустит себе пулю в висок…
И в дальнейшем, уже после нэпа, судьба опять даст семье небывалую по тем временам поблажку. Николай С. был страстным охотником, и… местные чекисты тоже. Так они и ходили на уток вместе с «врагом народа»: азарт превыше классовой бдительности!
Младшая дочь и тут была верна себе — говорила чекистам все, что думала о них и о Сталине: те даже терялись от такой дерзости. Парадокс: Николай С. умер в своей постели в 1961 году восьмидесяти с лишним лет от роду, ни дня не пробыв за решеткой. А чекистов тех кончили в 1937 году на печально известной Золотой горе под Челябинском.
И еще гримаса тех лет. Очередной местный босс, фамилия была у него Скаредин, решил выслужиться и настучал в Москву донос: здесь‑де живут недорезанные буржуи, семья бывшего председателя… Государственной Думы. Отец‑то Николая С., помнится, городскую Думу возглавлял, вот «ошибся маненько» товарищ Скаредин — а может, и специально, для усиления впечатления так написал? Да только эта ошибка и спасла семью: из Москвы канцелярские крысы прислали ответ — согласно реестру, председателем Государственной Думы числится не Николай С., а… Родзянко. Вот так и еще несколько лет передышки получила семья — аккурат для того, чтобы уехать в Свердловск, где ищейки НКВД их след потеряли. А неугомонная младшая еще надумает в 1938 году ходить в инъюрколлегию — искать своего брата–колчаковца. И опять сошло! Воистину, сюрреализм той эпохи беспределен.
Почему я пишу об этом столь подробно? Да потому, что семья С. — мои предки, а дерзкая младшая дочь — моя покойная бабушка, Нина Николаевна Суворова.
История эта, повторяю, абсолютно невыдуманная. И подобных историй можно рассказать несметное множество — с вариациями, с, увы, не всегда столь благополучным (относительно, конечно) финалом. Наверное, чуть ли не в каждой семье память хранит подобные эпопеи, в которых отразились все перипетии «века–волкодава». Я рассказал ее потому, что она — лучшая иллюстрация трагической судьбы интеллигенции на Урале (и в России), но также и символ несокрушимости, возрождения — как Феникса из пепла — этого удивительного, не истребимого никакими ЧК социального слоя. Имя которому — российская интеллигенция. Духовная элита народа.
Полагаю, что проблема этой главы может быть сформулирована внимательным читателем самостоятельно. И дело вот в чем.
В России практически не было классов и социальных групп, чьи интересы совпадали бы с интересами коммунистов. Как же тогда последние победили? Ведь если Советская власть «висела в воздухе» (популярное эсеровское определение), то шансов на успех у нее вообще не должно было быть! А тем не менее гражданскую войну большевики все‑таки выиграли — хотя бы формально. Как же это понимать? Может быть, все‑таки был в России какой‑то класс или социальный слой, поддерживавший большевиков? Да, такой социальный слой в стране был. Только его в упор не замечали десятилетиями и заговорили о нем лишь сейчас, в последние годы. Имя ему — маргиналы.
Слово это (от латинского «маргиналис» — пограничный) означает людей, выбившихся из одной социальной группы и не до конца интегрировавшихся в другую. Если хотите, людей на пограничье. Такая прослойка возникает, когда идет резкая и масштабная ломка привычных социальных структур: именно это и происходило в России в эпоху Александра II и затем Витте и Столыпина.
Есть давно подмеченный парадокс. Реформы всегда дают эффект спустя некоторое время — когда сработает их коэффициент полезного действия. В ходе же самих реформ чаще всего наиболее сильно ощущаются как раз их побочные, негативные последствия — не случайно у китайцев самое жуткое проклятие: «Чтоб вам жить во времена реформ!» Причина здесь не только и не столько в экономических факторах, сколько именно в социально–психологической ломке и общества в целом, и многих конкретных его членов в частности. Помните у Н. Некрасова: «Порвалась цепь великая, порвалась, расскочилася: — одним концом по барину, другим по мужику!»
Именно в такие годы появляется — и это неизбежная болезненная плата за реформы, зачастую угрожающая обществу, — множество людей с пограничной психологией, с характерным промежуточным менталитетом. Уяснить черты подобного менталитета нам поможет классическая русская литература.
Хрестоматийный и наиболее известный пример маргиналов — люмпены, или деклассированные элементы. «Продукт гниения общества» — по Марксу, «субпассионарии» — по Л. Гумилеву, персонажи, впервые нашедшие свое художественное отражение в творчестве А. Горького. Легендарные горьковские босяки, контрабандист Челкаш, Старик из одноименной пьесы… А уж «На дне» — так это же маргинальный паноптикум, целая галерея лиц, выбитых из привычного социума. Причем люмпены тут рекрутируются из всех социальных слоев: дворянства (Барон), интеллигенции творческой (Актер) и технической (Сатин), мещанства (Бубнов), крестьянства (Лука), пролетариата (Клещ)… Об этом же, кстати, сказано и у В. Короленко в его «Дурном обществе».
Но маргиналы — это не обязательно люмпены! Можно стать маргиналом, что называется, и не потерять лица.
Возьмите поэму Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» Да всем плохо! И все потому, что все без исключения герои поэмы — и помещики, и священники, и крестьяне, и холуи — все, что называется, в подвешенном состоянии: прошлое (плохое, но определенное!) ушло, новое пока зыбко, и не знаешь, как себя вести… Знакомое ныне состояние, не правда ли?
А чеховский «Вишневый сад»? Присмотритесь внимательней: там же все — маргиналы. Помещики, теряющие поместье; прислуга, оказывающаяся не у дел; лакей, для которого отмена крепостного права стала личной катастрофой… А уж про Петю Трофимова, недоучившегося студента, и говорить не приходится — чистой воды маргинал с характерными революционно–анархическими настроениями.
Сохранился интересный факт: вспоминая образ Пети Трофимова в тобольской ссылке, императрица Александра Федоровна заметила: «Ну, сейчас такие все в Питере комиссарами». Проницательный человек была последняя русская императрица…
К слову сказать: недоучившимся (по сути) студентом был у нас Владимир Ильич, а семинаристом — Иосиф Виссарионович. Такие вот дела…
Наконец, маргинальность может быть и чисто психологическим феноменом — без потери человеком социальной определенности. Вспомните хотя бы горьковского Егора Булычева. Ведь купец до мозга костей, до боли узнаваемый (сколько таких «булычевых» описал, к примеру, А. Островский!). Так нет же — тесно ему в купеческом обличье, и «выламывается» он из своего класса (подлинные слова Горького). Выламывается с треском, бунтует, что называется, шикарно, замахиваясь не только на близких, но и на Господа Бога и сатану, вместе взятых. Вот это по–русски — прямо как у Достоевского: «Широк русский человек — так широк, что сузить бы не мешало!» И при этом не приносит ему бунт внутреннего покоя — наоборот, жуткая обреченность в его последних словах: «Эх, Шура, Шура…» А Шура, дочь? Уж так ей невмоготу в обличье купеческой дочки, что мечтает она стать… «кокоткою», а затем находит более практическое приложение своим мечтаньям — уходит в революцию. (Сходный мотив есть у Горького и в «Деле Артамоновых».)
Вы скажете: мало ли что Горький напридумывал! В том‑то и ужас, что все это писано с натуры! Вспомните судьбу легендарного заводчика Саввы Морозова: своих рабочих в кулаке держал, а финансировал собственного могильщика — большевиков (и одновременно — художников Серебряного века!). И когда окончательно понял, что, мягко говоря, заблудился — пустил себе пулю в лоб. Такой судьбы ни одна литературная фантазия не придумает. А ведь Савва Морозов был далеко не одинок: вспомните уральских магнатов Бугрова (Екатеринбург) и Мешкова (Пермь) — те хоть и не застрелились, а все же меценатствовали будущим экспроприаторам…
В общем, к 1917 году этот слой стал угрожающе многочислен и многолик. Причем он как бы вроде и не на виду был — оттого его и не заметили: формально (за исключением откровенных люмпенов) каждого конкретного маргинала можно при желании счесть членом какой‑нибудь определенной социальной группы. И так чаще всего и делается. А выводы о состоянии общества будут ложными. И вот почему.
Самое главное в характеристике маргиналов — отсутствие устойчивой социальной психологии. Система ценностей смещена или крайне релятивна («Что есть истина?» Эти слова Понтия Пилата можно счесть эпиграфом ко всему, что написано о маргиналах). И отсюда — негативность их миросозерцания. Будучи социально–психологическими «пограничниками», они комфортнее чувствуют себя не в сфере созидания, а совсем даже наоборот. Ведь созидание — это в перспективе стабильность, а маргиналы — дети нестабильности и, даже страдая от нее, не могут вырваться за пределы ее духовной атмосферы, становясь своего рода заложниками тревожного времени. Это как раз тот самый случай, который описан в «Собачьем сердце» М. Булгакова: люди поют революционные песни, вместо того чтобы заниматься неотложными делами, и язвительный профессор Преображенский — нормальный человек, не маргинал — ядовито замечает: «Если каждый день гадить в прихожей, обязательно будет разруха». Что мы и поимели…
Отсюда — не просто стремление к деструктивным действиям, но поэтизация разрушения. Как у В. Брюсова: «Ломать я буду с вами, строить — нет!» Не случайно доминанта советской поэзии 20–х годов — «хмельная романтика разрушения старого» (цитирую школьный учебник 70–х годов). Не случайно с такой симпатией выписана у А. Толстого героиня рассказа «Гадюка» — женщина, до такой степени привыкшая только убивать, что и в мирной жизни в любой конфликтной ситуации ее рука тянется к браунингу, и он в конце концов стреляет — в соседку по коммуналке. (Вспомните афганский синдром.) Не случайно, наконец, талантливый пролетарский поэт В. Кириллов в 1918 году написал строки, от которых просто обязан содрогнуться любой считающий себя культурным человек:
«Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы!» Лихо, не правда ли? И самое кошмарное то, что эти строки — не инструкция с Лубянки: нет, поэт был искренне очарован своим бесподобным эстетическим вандализмом.
Вряд ли нужно пояснять, что маргинальный социум был находкой для большевиков. Маргиналы их не просто поддержали — они стали для них главной питательной средой, откуда рекрутировались кадры «большевиков и прочих» (так в «Чевенгуре» у А. Платонова), от руководящего звена до рядовых бойцов. Именно здесь, в маргинальной стихии, идея революционного, насильственного переустройства мира нашла своих паладинов, своих фанатических последователей, готовых взойти за нее на крест или послать туда других — кто не согласен.
Взгляните на «знакомые все лица» — на уральских большевиков, отправивших «в штаб Духонина» царскую семью. Федор Лукоянов и Ян Цвикке (Родионов) — студенты, отрекшиеся от великого студенческого братства (помните, как гордо именовал себя московским студентом булгаковский профессор Преображенский и с каким вызовом, рискуя попасть под расстрел, носил на Соловках запретную студенческую фуражку Дмитрий Сергеевич Лихачев?). Николай Толмачев и Борис Дидковский — интеллигенты, порвавшие с контрреволюционной кастой. Рейнгольд Берзин и уже упоминавшийся Цвикке–Родионов — латыши, отрекшиеся от своей исторической родины во имя пресловутой мировой революции. Яков Юровский, Филипп Голощекин, Леонид и Пинхус Вайнеры — евреи, отошедшие от еврейства (об этом писал сам Юровский). Воистину, в буквальном смысле слова: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»
И так по всей стране. Все порвавшие со средой — под красным стягом. Как в «Хождении по мукам» А. Толстого: Рощин — бывший офицер, Красильников — бывший солдат, Лева Задов — бывший артист…. Все «бывшие». Все — за левых. И все стреляют: «Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем‑ка пулей в святую Русь!».
Самый многочисленный и сыгравший кардинальную роль в истории гражданской войны отряд — это отряд маргиналов, это полупролетарская масса осевших в городах вчерашних крестьян. Слой этот начал расти в пореформенную эпоху. Быстрое разложение феодальных отношений и столь же быстрое развитие промышленности гнали в города все новых и новых рекрутов Великой индустриализации. Они становились рабочими, но рабочими в первом или втором поколениях, не порывавшими с крестьянством ни экономически, ни психологически. Вспомните, как описаны такие полушахтеры–полухуторяне в «Разгроме» А. Фадеева.
Они несли с собой в город особую субкультуру — ту, что позднее социологи назовут культурой посада (или предместья: «Они восстали из предместий» — так и напишет о них впоследствии М. Волошин). Многие из черт этой субкультуры оказались чрезвычайно живучими в советскую эпоху. Так, неоднократно констатировалось исследователями, что, к примеру, коммунальный быт или, скажем, старушечьи посиделки во дворе, превращающиеся для обитателей этого двора в натуральную полицию нравов, — не что иное, как уродливо трансформировавшиеся в условиях города черты сельско–общинных норм поведения. Кстати, нечто подобное довольно часто встречается в XX веке и за пределами России — в странах, где происходят схожие процессы (например, в Латинской Америке, что четко зафиксировано послевоенной латино–американской литературой магического реализма).
Как известно, Урал — край традиционно промышленный и рабочий. То, что заводы на Урале строились с петровских времен, привело к тому, что рабочий класс здесь стал потомственным, с психологией мастеров, зачастую владеющих семейными производственными секретами и передающих их по наследству. Рекомендую всем желающим обратиться в Нижнетагильский краеведческий музей — там материала на эту тему, что называется, залежи: из этой демидовской вотчины вышли десятки талантливых инженеров, механиков, изобретателей (среди них — создатели первого российского паровоза Ефим и Мирон Черепановы и изобретатель первого велосипеда Ефим Артамонов), а также династия художников и граверов Худояровых. Квалификация таких рабочих (они гордо называли себя мастеровыми) была чрезвычайно высокой, и в пореформенную эпоху ей стал соответствовать и уровень жизни: очень советую опять‑таки посмотреть в том же Нижнетагильском музее зал быта рабочих — весьма впечатляющее зрелище в смысле достатка!
Уральские рабочие вообще, в отличие от своих собратьев из Центральной России, отнюдь не были пролетариями, которым нечего терять, кроме своих цепей. Уральцы, все без исключения, имели дома, приусадебные участки, земельные угодья — то есть сохраняли в себе некоторые черты крестьянства. Именно это привело их к конфликту с большевиками, так как последние вовсю старались сделать из уральских мастеров хрестоматийных пролетариев. Коммунисты не только отбирали у рабочих землю и недвижимость, но даже запрещали им ловить в заводском пруду рыбу. Дескать, знай, быдло, свой станок! А остальное тебе не обязательно…
Рабочие Урала создали не только мощную промышленность, но и оригинальный и богатейший фольклор. По части представительности жанров и по художественности народное творчество нашего края — одно из самых полных в России.
Не могу не процитировать следующий перл, записанный в 1961 году от 83–летнего Ф. Верещагина в Шалинском районе: