Он сидел у окна, облокотясь о стол. Нас разделяло лишь тонкое, нисколько не замерзшее стекло, и я невольно попятился. При слабом свете эскимосского жира глубь избы терялась во мраке, но косматая голова и могучие плечи Абакумова, облаченные в пеструю ситцевую рубаху, были достаточно освещены.
У него была густая, черная, окладистая борода, лохматые насупленные брови, большой, как у Менделеева, лоб, но в густых волосах уже блестела седина. Глаза мне показались черными, но потом я разглядел - они были серыми, как у моего отца. Он сидел пригорюнившись, если подходит это слово к кряжистому и могучему мужику, заплутавшемуся в жизни, как малое дитя. Он не то дремал, не то просто глубоко задумался.
Так протекло немало времени. Он размышлял, а я смотрел на него затаив дыхание, забыв об усталости.
Вдруг он поднялся, подошел ближе к окну. Меня поразило сумрачное, подавленное лицо его. Неодобрительно покачав головой, он направился к двери. Я отскочил за угол.
Абакумов вышел во двор. Постоял возле избы, прислушался, оглядел небо и пошел в глубь огорода, к черной лиственнице. Ветви ее четко выделялись на фоне мутного неба.
Я несмело направился к нему и остановился в нескольких шагах. Но Абакумов меня не заметил - так глубоко он задумался. О чем он думал?
- Товарищ Абакумов!- окликнул я его растерянно.
Я не ожидал, что так его испугаю. Даже при свете луны я увидел, как он побледнел. Ноги его подогнулись, он упал на землю и, не отрываясь, с ужасом смотрел на меня.
- Алексей...- начал я и, запнувшись, вежливо пояснил, что не знаю его отчества.
- Кто ты? - перебил он меня, дрожа всем телом. Надо было скорее разрядить невыносимое напряжение.
- Я - Коля Черкасов... Сын Дмитрия Николаевича Черкасова. Я... случайно нашел вас,- запинаясь и торопясь, сказал я.
Абакумов сидел на влажной земле и громко икал... Я понял, что он плачет. После я узнал, что он думал о смерти, и вдруг неожиданно появился я.
- Отрок...- бормотал он, давясь, всхлипывая.- Сын Дмитрия Николаевича!.. Знамение... Остановил мою руку...
Я ничего не понимал. Может, он сумасшедший? Страх только шевельнулся во мне и погас - мне стало очень плохо. Закружилась голова, затошнило... Я опустился на землю и стал расстегивать шубу.
Абакумов заметил мое состояние и сразу опомнился:
- Да что же это я... Мальчонка-то совсем заболел!.. Пошли-ка, однако, в избу.
Но я уже не мог идти: у меня потемнело в глазах. ...Очнулся я в избе, на постели Абакумова. Он стащил с меня шубу и валенки и теперь брызгал на мое лицо водой.
- Не надо...- попросил я.
- Лучше стало? - пробормотал он сконфуженно и куда-то вышел.
Вернулся он с кружкой парного молока.
- Пей, Николай, пей! - уговаривал он меня.- Хорошее молочко, оленье, только что тебе надоил. Подкрепляйся, малец!
Я жадно выпил всю кружку густого, желтоватого, довольно вкусного молока, хотя с непривычки оно могло и не понравиться тем, кто избалован.
Потом Абакумов быстро растопил плиту, заварил чай, прямо в большом полуведерном чайнике. Возясь у печи, он все поглядывал на меня, радостно и умиленно, и бормотал - видимо, привык, живя один, сам с собой разговаривать.
- Николай угодник тебя послал, не иначе. И зовут-то тебя Николаем. Господи!..
Он так был мне рад, будто это его собственный сын нашел его.
Я оглядел избу. Грубо сколоченный стол покрыт новенькой клеенкой. (У Кэулькута сменял?) Топчан, на котором я лежал, застлан шерстяным одеялом, подушка - в ситцевой наволочке. Вдоль бревенчатых стен шли полки до самого потолка, закопченного и темного. На полках лежали аккуратно сложенные, выделанные звериные шкуры, немудреный хозяйственный скарб, орудия охоты, мешки с мукой, лук, всякая кухонная утварь. В переднем углу на полочке стояла маленькая выцветшая икона. На стенах висели медвежьи и волчьи шкуры и две винтовки. А над постелью тикали ходики. (Те самые?) Пол был земляной, аккуратно вымазанный глиной.
Я в изнеможении опустил голову на подушку: совсем из сил выбился. Хоть бы не заболеть! Абакумова я теперь не боялся нисколько. Я ведь не мог не видеть, что человек мне искренне рад. Звали его Алексей Харитонович. В избе стало жарко. Живо поставив все сготовленное на стол, хозяин подошел ко мне.
- Может, на постель тебе подать? - заботливо осведомился он.
Я поспешно встал.
И вот мы сидим с Абакумовым за одним столом и оба степенно едим из одной миски жирный борщ из оленины, жаркое, а потом пьем чай с сахаром и шанежками.
Мы ели и поглядывали друг на друга. "Так вот он каков, Абакумов,- думал я.- Почему же я так его боялся? Чуть ли не каждый день видел в кошмарах. А Кэулькут его не боялся, хотя и считал, что он недобрый человек".
Когда мне стало лучше, я рассказал Абакумову, как провалился отец в расщелину, как я шел на полярную станцию и, заблудившись, попал к нему.
Абакумов хотел, видимо, потрепать меня по плечу, но не решился.
- Ладно! Съездим за Дмитрием Николаевичем. Но ты хоть часок поспи, а то заболеешь.
Я запротестовал, мне было стыдно спать, когда отец там один. А может, у него сотрясение мозга и он уже без сознания... Но я действительно обессилел.
- Ты же оставил ему хвороста...- успокоил меня Абакумов.- Он не замерзнет. Опять же, пока я соберу оленей... Я разбужу тебя через час. И выедем,..
Я согласился и опять прилег на постель. Алексей Харитонович заботливо укутал меня одеялом. Я поблагодарил его и, кажется, тут же и заснул...
Мне показалось, что Абакумов разбудил меня минут через пять, но проспал я два часа.
- Одевайся, однако, Никола,- сказал он.- Пора ехать. Как бы буран не нагрянул.
Я тут же вскочил и торопливо оделся. Почему-то я весь дрожал, хотя в избе было тепло. Наверное, от усталости.
Абакумов надел на себя оленьи чулки, унты, штаны из пыжика, оленью шубу, заячий малахай, пару заячьих рукавиц взял под мышку, и мы вышли во двор.
На реке уже ждала оленья упряжка. Мы сели с ним на одни нарты - я позади, вторые нарты были привязаны сзади. Я понял, что это для отца, и опять стал волноваться. Вдруг он сильно расшибся? Может, сгоряча не почувствовал? Он лежит там и не ждет помощи раньше как через пять дней... И вдруг мы явимся, когда еще и суток не прошло. Я так обрадовался этой мысли, что совсем повеселел. Тут я вспомнил о Ермаке, и меня стала грызть совесть: радуюсь, что отца спасут, а Ермак, может, в это время замерзает... Но мне не хотелось грустить, и я предпочел думать, что Ермак сидит в вертолете и спокойно и твердо ожидает, когда его найдут. Может быть, просто поломка мотора... Мало ли что может быть!
Вторично за эти сутки я пересекал Ыйдыгу. Но теперь у меня было совсем другое настроение - радостное, возбужденное. Я чувствовал себя почему-то ужасно счастливым. И сам не мог понять отчего. Уж так легко, так отрадно было у меня на душе!..
Олени, как ветер, неслись по реке, задрав кверху хвостики. Я боялся вывалиться с нарт и все внимание употреблял на то, чтобы удержаться. Алексей Харитонович следил за "дорогой", если можно так выразиться, ведь настоящих дорог, даже самых примитивных, в этих краях не было, разве что звериные тропы.
Я хорошо приметил то место, где пора было оставить Ыйдыгу. По-прежнему было очень тихо, и мой след, где я спускался с горы на лыжах, где ломал кустарник, был четок, будто я только что прошел по этому чистому снегу.
Приблизившись к расщелине, мы увидели алый отблеск костра и услышали голос отца. Он пел - странный человек,- пел во все горло. Я даже разобрал слова старой партизанской песни "По долинам и по взгорьям..."
Пока мы приближались, песню заменила ругань, которая, как сказала бы моя бабушка, предназначалась "отнюдь не для детей". Я и не подозревал, что папа мог так ругаться. Зато Абакумов нисколько не удивился.
Наклонившись к расщелине, мы увидели пылавший костер и возле него ярко освещенную фигуру Черкасова-старшего, щупавшего свою ногу.
- Папа! - окликнул я его.