Якобинство, в-третьих, в интересах борьбы требует в партии настоящей, крепкой дисциплины. Крики меньшинства против "слепого подчинения", "казарменной дисциплины" - изобличают у их авторов любовь к анархической фразе, интеллигентской расхлябанности, взгляд на себя как на "избранную душу стоящую вне и выше законов партии, выработанных партийным съездом. Выньте дисциплину, опрокиньте централизм - на что тогда будет опираться диктатура? Диктатура, централизм, жесткая и крепкая дисциплина - всё это логично связано, одно дополняет другое. А всё вместе это и есть якобинизм, против которого теперь с благословения Ак-сельрода, пошли войною и Мартов и Акимов, и все прочие жирондисты. -Революционный социал-демократ - нужно это раз навсегда усвоить - должен быть и не может не быть якобинцем (Ленинское определение якобинизма ничем не отличается от существовавшего в партии "русских якобинцев бланкистов", с которой в 1891 г. в Самаре молодого Ленина знакомила Ясенева. Зайчневский проповедывал, что нужно "в подходящий момент захватить власть, посадить всюду своих комиссаров, издать ряд декретов, которые бы в корне изменили существующий порядок", а чтобы "суметь захватить власть, мы должны иметь строго централизованную организацию". Это всё мысли "Молодой России". Ясенева рассказывала, что Зайчневский - вместе с тем требовал "беспрекословного" исполнения партийных постановлений и предписаний. Он пресекал даже "отдаленные намеки" уклониться от этих предписаний, "моментально призывал к порядку своей любимой поговоркой: "иди кума в воду и не булькай". Пролетарская дисциплина в понимании Ленина тоже не мирилась с попыткой "булькать". Было бы неестественно, чтобы при обдумывании "Шага вперед - два шага назад", когда у Ленина выплыло якобинство - он не вспомнил разговоров с Ясеневой. И он их вспомнил. Письмо к Ясеневой тому доказательство. Взгляды Ткачева несущественно отличались от Зайчневского и его партии "якобинцев-бланкистов", у него те же идеи захвата власти, диктатуры, "организации иерархии, дисциплины, подчиненности". Становится понятным, что (об этом в одной из следующих глав) Ленин считал "неправильным отношение Плеханова к Ткачеву". Он был, - сказал он мне, - в свое время большим революционером, настоящим якобинцем.).
{189} Через два дня я снова встретился на прогулке с Лениным. Он по-прежнему находился в состоянии полного ража (Я говорю раж, но должен заметить, что эта характеристика состояния свойственного Ленину принадлежит не мне. Заимствую ее у Крупской, из одного ее письма из Сибири к родным Ленина.).
Почти не обращая на меня внимание, как бы продолжая разговор с самим собой, он всё время на разные лады повторял: "нужно aussprechen was ist, настало время aussprechen was ist". ("обьяснить в чем суть дела" - лдн-книги)
- Диагноз партийной болезни теперь твердо установлен. В партии находятся не просто путанники, истерики и болтуны, а определенно - правое, ревизионистское крыло, под флагом борьбы с "бонапартизмом", сознательно разлагающее, парализующее всю партийную работу. Центр этой отравы - редакция новой "Искры", состоящая из людей, отвергнутых съездом и взбунтовавшихся против решений съезда. Так продолжаться не может. Довольно размагниченности. Нужно aussprechen was ist - нужно прямо, ясно, решительно сказать: с этими господами мы в одной партии находиться больше не можем. Нам они не товарищи, а враги. Нужно немедленно, иначе мы режем себя, создать наш орган печати. Нужно из комитетов большинства вышибать всех представителей меньшинства, а где это невозможно, образовывать на местах параллельные комитеты только из наших людей. Нужно возможно скорее из представителей большинства созвать съезд, который, объявляя об образовании партии непреклонного революционного марксизма, - порвет всякую связь с меньшинством, открыто заявит об окончательно происшедшем расколе.
Сколь ни подготовлялся я предыдущими речами {190} Ленина к мысли о глубокой пропасти, отделяющей большинство от меньшинства, требование полного и оформленного раскола партии - меня привело в ужас. Нельзя идти так далеко! Партия не должна идти на такой шаг. При всей моей тогдашней малой симпатии к меньшевикам я полагал, что нужно все же пытаться с ними примириться и одновременно ставить в ультимативной форме вопрос о возвращении Ленина в редакцию "Искры". Ленин мне на это ответил:
- Если большинство сейчас, т. е. после моей книги, где я всё изложу, не пойдет на раскол, будет продолжать жить в гниющей партии, а еще хуже будет заниматься примиренческими речами, значит, оно готово, чтобы ему мартовцы плевали в рожу. Если большинство не объявит о своем решении полностью и окончательно отделиться от меньшинства, значит оно - безнадежно и состоит не из революционеров, а высохших, анемичных, старых дев. Что же касается "Искры" - я никогда больше в нее не войду. "Искра" стала загаженным ночным горшком и пусть другие возлагают его на себя как лавровый венок.
После этого - я дня через два снова виделся с Лениным. Он был по-прежнему в раже и повторял, что в своей книге полностью развернет все аргументы за неминуемый раскол. При одном из этих свиданий я передал Ленину некий документ на самом деле "исторический", о котором было бы непростительно ничего не сказать.
Распря между большевиками и меньшевиками была так остра, что в подавляющем большинстве случаев личные отношения между ними переставали существовать. В частности, я ни с одним меньшевиком, кроме А. С. Мартынова (Пикера), того самого, который вместе с Акимовым, в глазах Ленина - представлял тип "кретина", не встречался. Мартынов стоял тогда на крайнем правом флаге меньшевизма и был ярым {191} противником организационных схем Ленина. "Вы строите, - сказал он ему, - не социал-демократическую партию, а что-то весьма похожее на организацию македонских четников", на что Ленин ему ответил: "вы ровно ничего ни в чем не понимаете и разговаривать с вами мне не о чем". Если прибавить к этому, что Мартынов на съезде критиковал аграрную программу отрезков Ленина, его теорию, что рабочее движение стихийно стремится к трэд-юнионизму и социалистическое сознание привносится в пролетариат "извне", - то уже этого одного для Ленина было достаточно, чтобы считать Мартынова "кретином" и делать из его имени имя нарицательное.
Не знаю, не помню, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились, знаю только, что к моей жене и ко мне он очень привязался и частенько к нам заходил. В молодости в качестве народовольца, он попал на многие годы в ссылку в самое отдаленное место севера Сибири и можно было часами слушать его рассказы о сибирских лесах, реках, весне, зиме, морозе, бурях, северном сиянии, животных, птицах, рыбах. Рассказчик он был замечательный. Никто не мог бы предположить в этом толстом, неэстетического вида сюсюкающем человеке, страдавшем тяжкой формой экземы на руках и голове (что многих от него отталкивало) огромный дар поэтического повествования. Если бы, вместо писания на политические темы, Мартынов написал книгу о своих сибирских впечатлениях, наблюдениях над природой, я уверен, это было бы яркое, оригинальное произведение. О фракционных разногласиях, чтобы не ссориться, - мы твердо решили с ним не говорить, а когда темы для разговора исчерпывались, Мартынов поучал нас старым французским революционным песенкам и мы распевали:
"Peuple en avant cest dans la barricade que lavenir cache la liberte".
Один раз Мартынов всё-таки нарушил договор. Он прибежал к нам, совершенно не владея собой. Он {192} держал документ, называвшийся: "Заявление представителей Уфимского, Уральского и Пермского комитетов партии".
- Читайте, читайте, - кричал Мартынов, протягивая мне бумагу. - Это так бомба! Это в своем роде исторический документ. Непостижимо, как в голову тех, кто называет себя социал-демократами и марксистами могли придти такие мысли. Эти типы считают, что пролетарское движение во всем мире должно возглавляться диктаторами. Иначе оно не может победить. Вы слышите - диктаторами. Диктатура пролетариата у них превращается в диктатуру диктатора. Они считают, что важнейшей организационной задачей пролетарских партий выращивать, как в инкубаторе, диктаторов и будущих вождей социальной революции. Вот что наделал ваш Ленин! Это дело его рук! Вот как в голове идиотов отразилась его пропаганда властной, антидемократической, ультрацентрализованной, увенчанной "кулаком", партийной организации.
Я стал читать. Сомнения не было - документ составлен ярыми сторонниками Ленина. Они защищали в нем его организационную доктрину и возмущались, что он ушел из редакции "Искры". "Как мог он решиться выпустить из рук редакцию органа, вверенного ему и Плеханову партией". Сомнения не было и в другом: Уральцы, (как их для краткости называли), исходя из идеи властной организации, действительно приходили к тому, что мы теперь бы назвали - "фабрикацией диктатора". Властная организация, по их мнению, как дом крышей, должна увенчаться диктатором.
"Надо сказать, - писали они, - не только о России, но и о всемирном пролетариате, что ему необходимо подготовлять и подготовляться к получению сильной, властной организации. Без сильной, властной, централизованной организации он не сможет управлять, не сможет использовать власть, которая, уже не долго ждать {193} этого, попадет в его распоряжение. Подготовка пролетариата к диктатуре - такая важная организационная задача, что ей должны быть подчинены все прочие. Подготовка состоит, между прочим, в создании настроения в пользу сильной, властной пролетарской организации, выяснения всего значения ее. Можно возразить, что диктаторы являлись и являются сами собою. Но так не всегда было и не стихийно, не оппортунистически должно это быть в пролетарской партии.
Здесь должны сочетаться высшая степень сознательности с беспрекословным повиновением; одно должно вызывать другое (сознание необходимости есть свобода воли). Можно высказать опасение, что властная центральная организация будет подавлять личную инициативу, превращать членов партии в пешек. Но это совершенно напрасное опасение. Это такое же опасение, как и то, что самостоятельный крестьянин полуфеодального времени потеряет самостоятельность и цельность, становясь пролетарием".
Безграмотное заявление уральцев, напечатанное потом в неполном виде в "Искре", - наделало в партийной среде Женевы много шума. Некоторые большевики им были очень смущены. Например, Красиков говорил, что нужно проверить, не есть ли это фальшивка, пущенная в обращение, чтобы скомпрометировать Ленина и показать, какие "болваны" за ним идут.
Меньшевики, конечно, подвергли уральский документ ожесточенной критике, в частности, Плеханов писал о "нелепой идее дважды нелепой диктатуры трижды нелепых уфимских и прочих представителей". Через 48 лет после появления заявления уральских представителей приходится признать, что оно действительно исторический документ. Идея, так называемой, "диктатуры пролетариата", дорогая Плеханову, осуществляется именно в форме указанной "трижды нелепыми уфимскими и прочими представителями".
Кто может теперь отрицать, что мы живем в эпоху, когда взращивание с помощью {194} коммунистической партии диктаторов превратилось в разветвленную политическую индустрию и те, кто называет себя наследниками Ленина, ввозят в разные страны диктаторов в сталинских фургонах или приготовляют кандидатов в диктаторы из местного сырья. Далеко не лишено исторической пикантности, что заявление уральских представителей написано, по словам Б. И. Николаевского, Трилиссером, будущим членом коллегии ГПУ, и организатором Иностранного Отдела сего кровавого учреждения (См. примечание Б. И. Николаевского к моей статье "Уральские провидцы" в "Народной Правде", 1950 г., No 7-8.).
На меня "бомба" уфимских, уральских и пермских комитетов не произвела тогда столь потрясающего впечатления как на Мартынова (Непонятно - как в 1922 г. он мог сделаться коммунистом.), а всё-таки очень смутила. Чем конкретно может быть "диктатура пролетариата" в этом я, как и многие другие, без всякой критики принимавшие это требование программы партии, - плохо разбирался. Всё это было совершенно непродуманно и туманно.
Диктатура пролетариата представлялась мне скорее всего в виде энергичного напора, безличной акции масс, совсем не требующей особой, возвышающей над всеми, власти личности, какого-то пригибающего всех к земле Бонапарта. Чтобы в партии был "Наполеон" - такого абсурда мысль не допускала. Против этого бурно восставало чувство самого элементарного демократизма. Я очень хорошо помню, что немедленно после прочтения резолюции уральских комитетчиков две мысли меня охватили. Первая - узнать скорее, что о ней скажет Ленин. И вторая, впервые меня укусившая: нет ли во властной, централизованной организации, проповедуемой Лениным, некоторых опасных сторон, тех, что меньшинство называет "бонапартизмом"? С Лениным я увиделся в тот же день. Резолюцию уральцев он дважды прочитал очень внимательно.
{195} - Откуда вы ее взяли?
- Мне дал ее Мартынов.
- А что он сказал по этому поводу? - Я рассказал.
- Мартынов, - заметил Ленин, - кудахчет как глупая курица, ничего другого от него ждать нельзя. Резолюция несомненно чрезвычайно глупа, но впадать от нее в истерику нечего, пишутся вещи и более глупые.
Больше ничего Ленин к этому не добавил. Разговор на эту тему он просто оборвал. Что он тогда думал - об этом можно гадать, но следует напомнить, что через 15 лет, став у власти, - он поучал: "Волю класса иногда осуществляет диктатор, который один более сделает и часто более необходим... Советский демократизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит. Необходимо единоличие, признание диктаторских полномочий одного лица с точки зрения советской идеи".
После указанной встречи и еще одной, во время которой Ленин с тем же ожесточением говорил о необходимости раскола партии, я, по ряду чисто личных причин, не видел его в течение более недели. Снова увидев его, я ахнул. Он был неузнаваем. Постепенное нервное изнашивание его организма, очевидно происходившее в течение многих недель, - теперь было явно. У него был вид тяжко больного человека. Лицо его стало желтое, с каким-то бурым оттенком. Взгляд тяжелый, мертвый, веки набухли, как то бывает при долгой бессоннице, на всей фигуре отпечаток крайней усталости. "Вы больны"? - спросил я. Ленин дернул плечом и ничего не ответил.
Обычно во время наших прогулок от моста через озеро до одного дома на route de Lausanne, от которого мы повертывали назад, Ленин шагал быстро, энергично. "Мне нужно размяться от долгого сидения", - говорил он. Теперь он шел медленно, вяло, еле передвигая ноги. Он ничего не говорил. Нарушая это довольно тягостное молчание, я спросил - как идет его работа, подвигается ли она к концу?
{196} - Ни одну вещь я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что я пишу и выправляю. Мне приходится насиловать себя.
Слова показались загадочными. В чем он насилует себя? Желая навести его на ответ, я осторожно спросил: вы, действительно, решили идти на раскол? На это, после всего, что я слышал от него во время предыдущих встреч, я получил столь неожиданный ответ, что он вверг меня в изумление. Смотря на меня с каким-то раздражением, Ленин сказал:
- Об этом не может быть и речи! Неужели вы думаете, что я стану вот на этот мост и буду кричать: да здравствует раскол! Политический деятель, подготовляющий большую кампанию, должен помнить пословицу: не зная броду, не суйся в воду. Затевая войну, нужно тщательно обдумать всю диспозицию, подсчитать силы у себя и у противника. Нужно принять меры, чтобы не зашли в ваш тыл и не обошли с бока. Нужно уметь нейтрализовать враждебные вам или непонимающие вас силы. Меньше всего нужно задевать Плеханова, это большая сила, в нем следует видеть человека, случайно плененного меньшевизмом. Аксельрода за все его выверты и статьи следовало бы крыть матерными словами, но, считаясь с тем, что это чучело пользуется еще авторитетом в партии, приходится сдерживать себя. Если раскол сейчас невозможен, приходится сожительствовать с меньшинством.
В том, что я только написал несомненно чего-то не хватает. На страницах моих воспоминаний уже приходилось подчеркивать, что по ряду причин, а не только потому, что изменила память - я не всегда могу указать достаточно ясно аргументы, которыми Ленин мотивировал некоторые свои мысли, хотя они представляли очень большой интерес. Так было с его речью, предшествующей заявлению, что он убежден дожить до социалистической революции. То же самое и в данном {197} случае. Из того, что сказал Ленин, точно помню отдельные выражения вроде: "об этом не может быть и речи", "с моста не буду кричать", "не зная броду, не суйся в воду", "не задевать Плеханова", и т. д., но остается неясным - почему вместо требования раскола Ленин вдруг заговорил о сожительстве с меньшинством и какие соображения он привел и привел ли в защиту такого решения. Мне кажется, он чувствовал, что его угрозы полным расколом пугали многих большевиков и вызывали у них сопротивление. Ведь не один я их слышал.
Они долетали до комитетов России, до ушей большевиков членов Центрального комитета, а в нем замечались тенденции примириться с меньшевиками. Известно, что член Центрального комитета - большевик Носков-Глебов всё время стремился удержать Ленина от агрессивных выступлений, обуздать его "свободу языка", в итоге чего Ленин порвал с ним всякие личные отношения. Против раскольнических речей Ленина был и другой виднейший член большевистской партии - Г. М. Кржижановский. Из опубликованных после смерти Ленина писем мы знаем, что Ленину пришлось убеждать Кржижановского, что он "не стремится к расколу".
"Не верь вздорным басням о нашем стремлении к расколу, запасись некоторым терпением и ты увидишь скоро, что наша кампания прекрасная и что мы победим силою убеждения".
Хочу к этому еще добавить, что слышанное мною заявление Ленина, что "не может быть и речи о расколе" не сопровождалось долгим объяснением, так как пошел дождь (смутно помню, кажется, даже снег!) и я расстался с Лениным, поспешившим возвратиться к себе. Потом, в течение многих недель, я видел Ленина только два раза: в кафе, где у него произошел описанный мною спор с Ольминским и затем, когда он помогал мне тащить к Петрову повозку с багажом. Ни в том, ни в {198} другом случае Ленин о своей книге и партийных разногласиях не говорил и не желал, чтобы с ним о том говорили.
Каковы бы ни были причины и мотивы, но налицо был поворот Ленина, можно сказать, на 180°: в процессе писания книги, подходя к ее концу, он свое требование порвать всякую партийную связь с меньшевиками смял заявлением, что об этом не может быть и речи. Такое решение далось ему несомненно очень тяжело. Недаром он исхудал, осунулся, пожелтел. Он должен был смирить бушевавший в нем раж, обуздать себя, перекроить текст книги, переделать в ней ряд страниц. Поэтому - "писать ему было тошно", и он "насиловал себя". Несомненно, по той же причине он сказал Лепешинскому, что "кажется не допишет своей книги, бросит всё и уедет в горы".
Когда книга Ленина вышла из печати, мне немедленно бросились в глаза изменения, внесенные во все его формулы и критику. Книга полна злых ругательных выпадов против меньшевиков, всё же они сущие пустяки в сравнении с теми, что я слышал от него. Желая дать презрительную характеристику позиции меньшевиков, Ленин назвал свою книгу - "Шаг вперед - два шага назад". Он не заметил, что это название весьма иронически характеризует и его собственную позицию. Вся его книга, действительно, качается: на одной странице он делает широчайший шаг к расколу, а через несколько страниц - отступает от этой мысли, пятится назад. В этой книге два Ленина. Один, говоривший мне что если большевики не пойдут на раскол партии, их нужно будет считать анемичными, старыми девами и другой, - сухо замечающий, что о расколе не следует говорить. Неоднократно он бросает заявление, что меньшинство есть вредное, правое, оппортунистическое крыло партии, состоящее из наименее устойчивых, невыдержанных элементов, и что "разделение партии на Гору и Жиронду появилось не в одной русской партии и не завтра {199} исчезнет". Однако, сколь жестоко должен был насиловать себя Ленин, чтобы после этого, неожиданно для читателя, вставить такую фразу: "ничего страшного и ничего критического в этом факте нет". "Раньше мы расходились из-за крупных вопросов, которые могли иногда даже оправдывать и раскол, теперь мы сошлись уже на всем крупном и важном, теперь нас разделяют лишь оттенки, из-за которых можно и должно спорить, но нелепо и ребячески было бы расходиться". Поистине: шаг вперед - два шага назад!
Несколько раз, считая это очень важным, Ленин в своей книге подходит к вопросу об отношении к "якобинству". "Реальным основанием" страха пред заговорщичеством, бланкизмом, якобинством, - настаивает он, - является "жирондистская робость буржуазного интеллигента", вздыхающего об абсолютной ценности демократических принципов и на этом основании отвергающего диктатуру пролетариата". Он прямо намекает, что таким жирондистом является Аксельрод, но то, что по этому поводу он пишет, просто бледно в сравнении с прославлением якобинства, которое я от него слышал. Он выбросил из своей книги доказательства, что психология всех меньшевиков, а не одного Аксельрода, не принимая якобинство, должна с "акимовским глубокомыслием" склонять их к непризнанию диктатуры пролетариата. Об "Искре" и ее редакторах - Ленин пишет с зубовным скрежетом. Как только он покинул редакцию, "Искра", по его убеждению, превратилась в новую "Искру" в "загаженный ночной горшок".
"В новой "Искре" мы видим реванш Акимова и восторги Мартыновых. Новая "Искра" еще уверяет нас в своих симпатиях к централизму, на деле же Аксельрод и Мартов повернули в организационных вопросах к Акимову. Старая "Искра" учила истинам революционной борьбы. Новая "Искра" учит уступчивости и уживчивости. Старая "Искра" была органом воинствующей {200} ортодоксии. Новая "Искра" нам преподносит отрыжку оппортунизма. Старая "Искра" неуклонно шла к своей цели и слово не расходилось у нее с делом. В новой "Искре" внутренняя фальшь ее позиции неизбежно порождает политическое лицемерие".
Десятки других обвинений сыплет он по адресу новой "Искры" и восклицает: "Какой позор! Как они осрамили нашу старую "Искру"! После этого ждешь неминуемого заключения: меньшинство нам не товарищи, а заклятые враги, всякая партийная связь с ними должна порваться. Такого заключения нет. Вместо этого, перефразируя Мартова, он - Ленин "претендует на честь" дать пример того, как "не образовывая новой партии" - можно "чисто идейной пропагандой добиться внутри партии торжества своих принципов".
Верил ли в это Ленин или только насиловал себя допущением, что после всего того, что с такой ненавистью он сказал о меньшевиках, всё же есть еще шансы сожительствовать с ними в одной партии? При полном отсутствии у него уступчивости и уживчивости разрыв был неизбежен. И через три месяца после выхода своей книги, получив за нее на страницах "Искры" серию оглушительных пощечин, - решив, что больше не пойдет ни на какие пробы самообуздания и самоограничения, Ленин бросился организовывать по "своему образу и подобию" большевистскую партию, а в ней именно "якобинство", в отличие от меньшевиков, и было одним из главнейших атрибутов. Это обстоятельство, конечно, привлекло на его сторону всех бывших "якобинцев-бланкистов" из группы Зайчневского. Что встретило желание Ленина как-нибудь нейтрализовать Плеханова - буду говорить дальше, а пока расскажу о гневе на меня Крупской. Это ведь находится в тесной связи с моими прогулками с Лениным во время подготовки "Шаг вперед - два шага назад".
Вначале нашего знакомства и, вероятно, до конца февраля Крупская относилась ко мне весьма {201} благожелательно. Она охотно говорила со мною о Петербурге, Уфе, о жизни Ленина и ее ссылке в Сибири, в Лондоне и так как он меня интересовал не только как политик, организатор партии, а как человек, не отказывалась отвечать на вопросы, которые в связи с этим я ей ставил. Правда, она иногда делала это с осторожностью, но тогда ее осторожность была очень далека от той, которая сквозит в ее книге воспоминаний о Ленине. Я спросил однажды Крупскую - есть ли у Владимира Ильича терпение, терпеливость?
- Как понимать терпение? - ответила она. - Если под ним понимать упорство, настойчивость, усидчивость, то, кто же не знает, что эти свойства у Ильича в таком количестве, как ни у кого. Нужно было, например, видеть с каким упорством сидел Ильич за разными словарями, синтаксисами и грамматиками, желая поскорее изучить иностранные языки. Если же под нетерпеливостью понимать стремление к возможно скорейшему исполнению желания, конечно, у Ильича есть и это.
Когда мы отсылаем в Россию в какой-нибудь комитет или к какому-нибудь товарищу письмо с просьбой ответить на интересующий нас вопрос, Ильич не терпит замедления и, не получая скорого ответа, делается нервен, адски ругает русскую неаккуратность и неповоротливость. Ильич - волевая натура. К нему с аршином мещанского терпения подходить нельзя. Овладевшее им желание он немедленно осуществляет. В Сибири, если на него нападало желание идти на охоту, он шел охотиться, не считаясь ни с погодой, ни с тем, что другие указывали на невозможность охоты в такую погоду. В начале 1900 г. срок нашей ссылки кончался, мы могли легально и спокойно выехать из Сибири. Но последние недели Ильич так рвался выехать из Сибири, что не хотел дожидаться даже нескольких дней, что оставались до окончания срока. Тут уж пришлось убеждать его не быть столь нетерпеливым.
{202} Разговор с Крупской происходил на rue de Foyer - в кухне-приемной. Ленин, сойдя к нам из верхних комнат, спросил о чем идет беседа. Крупская, явно смущенная, передала свои слова в весьма туманной и смягченной форме. Даже и в таком виде ее рассказ Ленину видимо не понравился. "Это всё лишнее", сухо заметил он, давая Крупской понять, что нечего выносить наружу то, что происходило и происходит в его "уголке". Я мог заметить, что после этого случая она на мои расспросы о Ленине стала отвечать очень скупыми, почти ничего неговорящими фразами. Если исключить разговор о Ленине, беседы с Крупской на другие темы не представляли для меня интереса. Я ее уважал, но в интеллектуальном отношении видел в ней очень обыденного человека. В ней не было ничего яркого, индивидуального.
Таких революционерок, наверное, было сотни и среди них она принадлежала я сказал бы - к категории неженственных женщин. По какому-то поводу я рассказал ей, что люблю духи и что в Киеве рабочие кружка (В него входил будущая знаменитость Вилонов.), который я посещал в качестве пропагандиста, зная мою слабость, подарили мне флакон духов. Крупская расхохоталась. Презент духов социал-демократу-пропагандисту она сочла не только глупостью, а каким-то нарушением партийных правил. Сама она, в том можно быть уверенным, никогда на себя капельки духов не пролила.
Лепешинский уверял, что лет пять до этого, в ссылке в Сибири, Крупская была очень красива. Как-то не верилось, а если бы это и было так, минусом ее была ее вульгарность. Ленин был моментами крайне груб, невежлив, в лексиконе его было не мало самых базарных выражений. У Крупской их, конечно, не было, тем не менее, она была вульгарна, тогда как к Ленину этот эпитет, по моему мнению, всё-таки не подходит. Своего мужа Крупская называла, как и другие, "Ильичом" - {203} это резало мне ухо. Крупская обычно выражалась уверенно и авторитетно, но в этом не было ничего своего.
Всё от альфы до омеги заимствовано у Ленина. На языке всех нас было тогда более чем достаточно разных прописных революционных истин и quasi истин. У Крупской их был излишек. В России прописные истины провозглашаясь громко, свидетельствовали о смелости говорящего, за них людям могла грозить тюрьма. В Женеве подобные истины теряли свой волнующий, опасный характер, делались потертой, ходовой монетой. "Искра" в Женеве совсем не воспринималась так, как "Искра" в России. Я это почувствовал скоро после моего приезда, привыкнув к тому, что, не прячась ни от кого, могу свободно читать всякие революционные издания. Поэтому, когда Крупская с каким-то особым нажимом и учительским тоном провозглашала истины, вроде "русский рабочий живет плохо", "наш крестьянин бесправен", "самодержавие - враг народа" - я каждый раз от этого съеживался.
Немедленно должен сказать, что этого Крупская никак не могла заметить, как не могла заметить, что мне с нею скучно. Крайне ценя "доступ" к Ленину и зная, что жены имеют или могут иметь влияние на их мужей, я тщательно избегал всего, что могло бы раздражить Крупскую, ее обидеть и на этой почве вызвать изменение отношения ко мне Ленина. На недостаток внешней почтительности и внимательности с моей стороны Крупская не могла пожаловаться. Моя "неискренность" может вызвать порицание - пишу что было. И вот, несмотря на отсутствие каких-либо видимых причин, - я заметил, что благожелательное отношение ко мне Крупской падает и переходит во, враждебность.
Это развивалось постепенно. Началось с перемены тона при разговоре со мною. Исчезли шутки, встречи стали холоднее, ответы на вопросы лаконичнее. Следующим этапом было уже избегание меня. Открыв дверь, Крупская, {204} еле отвечая на мое приветствие, быстро уходила наверх, не вступая со мною в разговор. Если представлялся случай, пускала по моему адресу какую-нибудь шпильку. Не помню хорошо, когда это было, кажется, в середине марта, - я, как всегда, пришел к четырем часам к Ленину. Крупская, увидев меня, не отворяя полностью дверь, а держа ее полуоткрытой, заявила, что Владимира Ильича нет дома и что вообще "нужно перестать ему мешать, так как всем известно, что он обременен очень важной работой".