— Я серьезно. Надеюсь, мы все будем упомянуты в твоих мемуарах, когда они выйдут.
— Я не пишу мемуары.
— Еще напишешь, прежде чем будешь баллотироваться в президенты, — сказал я.
— Однажды эта шутка устареет, — предупредил он меня.
— Никогда.
Он мгновение раздумывал над моими словами, а потом спросил:
— Хочешь прогуляться?
У меня пересохло во рту.
— Да, — сказал я. — Это было бы чудесно.
Весенний холодок ощущался между деревьев, мы проделывали путь вверх по узкой тропинке, удаляясь от базы, но птицы все равно трещали и прыгали вокруг, и крошечные цветы пробивались через почву в тех местах, где солнечный свет падал на землю сквозь деревья.
Мы ушли недалеко — хотя в тот день мы оба формально были освобождены от обязанностей, в нашей долине было достаточно сепаратистов, что было бы рискованно находиться далеко от базы. Вместо этого мы нашли горный хребет, с которого просматривался наш лагерь, и сели на него, свесив ноги.
— Значит, завтра ты уезжаешь, — сказал Колчестер, глядя вниз на базу. — Едешь домой.
— Буду там, пока мне это позволят.
— Хотелось бы мне чаще тебя видеть, — сказал он, и моя грудь сжалась.
Я не мог вынести то, что он произносил такие слова, поэтому попытался перенаправить его мысли, притупить интенсивность.
— И, конечно же, чаще видеть Морган.
Он покачал головой.
— Я не это имел в виду. Я действительно наслаждался, когда проводил время с Морган (каждым проведенным с ней мгновением), но мне больше это не нужно. А когда ты уедешь… Определенно буду ощущать себя так, словно мне нужно тебя снова увидеть.
И моя грудь сжалась еще сильнее.
— Колчестер…
Он взглянул на меня вспыхнувшими зелеными глазами, обрамленными длинными черными ресницами.
— Мои близкие друзья зовут меня Эшем.
— Я думал, твое имя Максен.
— Так и есть, но… — он на мгновение пожевал свою губу, словно решая, сколько мне можно рассказать. — Я никогда не знал своих биологических родителей. В свидетельстве о рождении нет упоминаний об отце, мне дала имя моя биологическая мать, но думаю, имя — это все, что она хотела мне дать. Так что, Максен — Макс — это имя, которым меня называли, пока меня не усыновила мама, мне тогда было четыре года. В тот день, когда я перебрался в ее дом, она позволила мне самому выбрать себе имя, новое имя, то, которое я мог бы использовать в своей новой жизни и в своей новой семье, — он улыбнулся. — Она была самым добрым, самым милым человеком, которого я когда-либо встречал, — не было случаев, чтобы я подошел к ней, и она не взяла бы меня на руки и не обняла меня. Я ей ответил, что хочу такое же имя, как у нее, и она рассмеялась. Сказала, что не позволит мальчику носить имя «Алтея», но я мог бы взять ее второе имя. И когда меня официально усыновили несколько лет спустя, мы сделали его официальным. Я больше не был Максеном Смитом, а стал Максеном Эшли Колчестером. С тех пор я считал своим вторым именем Эш, своим настоящим именем. Так как это имя было дано мне из любви, а не… — он махнул рукой, ни на что не указывая, — во время отказа от меня.
Я был очарован этим небольшим фактом его истории, этим наследием боли.
— И ты никогда не пытался найти своих биологических родителей?
Горечь отразилась на его губах.
— С чего бы мне это делать? Они не хотели меня.
Я тебя хочу.
— Значит, мне следует называть тебя Эшем?
Он улыбнулся мне, танцующей улыбкой, сияющей улыбкой, широкой улыбкой с ямочками, белозубой улыбкой, этими губами, которые казались твердыми и в то же время мягкими.
— Я был бы рад, — сказал он мне.
Загипнотизированный этой улыбкой, я вторил ему:
— Я тоже был бы рад.
— Эмбри, ты избегал меня?
Я отвел глаза от его оживленного красивого лица. Я почувствовал, что он узнает, если я совру, но я не хотел признаваться в этом, не мог признаться в этом, потому что тогда он спросит, почему, и я не смогу отказать ему в правде.
— Это из-за того, что я спал с твоей сестрой? — надавил он. — Или потому что я не продолжил с ней спать?
— Нет, Колчестер…
— Эш, — поправил он.
— …Эш. Не из-за этого… или, я не знаю, не только из-за этого.
— Просто, я по тебе скучал, — тихо сказал он. — Мне хотелось чаще тебя видеть.
— Я действительно думал, что ты меня ненавидишь.
— Ты испорченный, вредящий самому себе и бесконечно беспечный. Единственное, что я в тебе ненавижу, это то, что ты не принадлежишь мне, поэтому я не могу тебя наказать.
И, несмотря на то, что сказала мне Морган, несмотря на то, что я сам о себе думал, в то мгновение, когда он произнес слово «наказать», у меня на руках поднялись волоски, и напряглись мышцы бедер. Незнакомой части меня хотелось умолять о том, чтобы он наказал меня прямо сейчас.
— И ты хочешь, чтобы я был одним из твоих людей.
— Да. Мне бы хотелось, чтобы ты принадлежал мне.
Принадлежать. Никогда не было слова, которое я бы считал сексуальным, никогда не было слова, которое я бы считал эмоционально взвешенным; это слово касалось вещей: машин, оружия и собственности. Но, боже, в тот момент, я ничего не хотел больше, чем быть его собственностью, его вещью. Хотел принадлежать ему.
Я не мог поверить, что я спрашивал об этом, но слова все равно слетели с моих губ:
— О чем именно ты думаешь, когда представляешь, что будешь наказывать меня?