— С тобой? — тихо спросил он, и я не мог понять: его голос звучит так мягко от злости или от любви. У него они часто шли бок о бок.
Эш встал и обогнул стол, проверяя, заперта ли дверь кабинета, а затем сел передо мной на корточки, всматриваясь в лицо.
— Я счастлив только с тобой, Маленький принц. Пойми, когда я встретил ее, мы с тобой не виделись уже более трех лет, и я думал, что никогда не увижу тебя снова. Я встретил человека, с которым почувствовал — пусть всего на час — то, что всегда чувствую с тобой. Я дорожу этим часом, потому что лишь второй раз в жизни испытываю подобное чувство, и сомневаюсь, что таким, как я, позволено нечто большее.
— Эш…
— Возможно я тороплюсь, называя это любовью, но я ничего не могу с собой поделать, Эмбри. — Он вздохнул, поднялся и посмотрел на меня сверху вниз. — Знаю, тебе не нравится, когда я что-то обещаю, но все равно даю слово: пока трахаю тебя, ты будешь единственным, с кем я трахаюсь.
Его грубое обещание моногамии мне польстило и мои щеки мгновенно покраснели, однако мой пыл немного поугас, когда он продолжил:
— Но в моем сердце всегда будет место для этого, Эмбри. Я сохраню в нем воспоминание о часе в Лондоне. Если бы ты и я… — Эш закрыл глаза, его дыхание сбилось, а на щеке дернулся мускул. Я наблюдал, как он восстанавливает контроль. — Если бы наши отношения сложились иначе, я бы отдал тебе все: и этот лондонский час и многое другое. Но ты с самого начала честно установил, что можешь мне дать и что не можешь, поэтому я тоже честно говорю тебе, что хочу оставить это воспоминание себе.
Я знал, что мог бы возразить. Я мог сказать Эшу, что мне плевать на честность, я хотел, чтобы он сжег эти распечатки писем, хотел, чтобы его сердце и мысли принадлежали лишь мне. И он бы сделал это. Но я отчетливо осознавал, насколько несправедливо просить его отказываться хотя бы от одного воспоминания, когда я не собирался отказываться ни от одной части своей жизни — или лжи, в которую он поверил.
— Ладно, — сказал я.
— Хочешь узнать ее имя? — спросил он.
— Нет.
— Отлично.
— Прекрасно.
Эш обхватил пальцами пряжку ремня и начал медленно его расстегивать.
— Тогда покажи мне, насколько это прекрасно, — сказал он.
Что я и сделал.
***
Прошло два с половиной года с тех пор, как я узнал об одержимости Эша девушкой со струящимися волосами, и ситуация начала выходить из-под контроля. Эш — когда-то так умело придерживающийся нашей договоренности и сочетающий солдатское братство с тайным трахом, — начал ускользать. Он гладил меня по волосам, пока я засыпал. Откладывал для меня Скиттлс из своих сухпайков. Он говорил, что отвезет меня домой в Канзас и познакомит со своими матерью и сестрой.
Мы оба начали — осторожно, едва заметно — говорить о планах на будущее. О местах, которые посетим, о том, какие квартиры нам нравятся, а какие — нет, и о том, хотели бы мы детей. Все звучало достаточно невинно: «Ты хочешь детей?» — оба отвечали «Да»; «Хотел бы жить за городом?» — он да, а я нет; «Чем займешься, когда все это закончится?» — никто из нас не знал.
Мы ходили вокруг да около, задавая друг другу вопросы, и только. Его чуткости и издевательствам во время оргазмов было невозможно противостоять; да и какой человек сможет устоять перед влюблённым в него капитаном Максеном Эшли Колчестером?
Серьезно? Кто бы смог?
И поздно ночью, после того как я лежал в синяках, укусах и жесткого траха, мы говорили о войне. Иногда это случалось в моей комнате на базе, иногда — на скудных морозах форпоста или в патруле, когда остальные солдаты спали, но это всегда происходило ночью, всегда в темноте, когда наши взгляды были устремлены в потолок или в небо. Мы говорили о том, в каких ситуациях поступили бы лучше или иначе, о том, когда бы сделали то же самое, если бы были на месте Конгресса, президента, НАТО или ООН.
Не знаю, почему я тогда так подталкивал его пойти в политику. Отчасти потому, что сам собирался стать политиком, а, как известно, несчастье любит компанию — точно так же, как супружеские пары подстрекают неженатых людей сыграть свадьбу. Но по большей части это произошло потому, что для столь нравственного, умного и обаятельного человека казалось пустой тратой времени не заниматься политикой. Очевидно, что он был рожден для этого, сформирован и отформован для этого, и мысль об Эше, просиживающем штаны в страховой конторе или преподающем управление в средней школе, вызывала у меня желание биться головой о стену.
— Может, я просто буду служить в армии, — часто говорил Эш, когда я рассказывал о том, чем мы можем заняться после войны.
— Не будешь, — обещал я ему. — Ты слишком любишь все исправлять.
Он усмехнулся, и я перекатился на него сверху, пробормотав: «Меня же ты исправил». На этом разговор был окончен, а я позволял ему исправлять меня снова и снова.
И, как ни странно, я чувствовал себя комфортно в частичке его сердца, в котором хранились воспоминания о ком-то еще. Его одержимость этими письмами не ослабевала, и я бесчисленное количество раз видел, как он выходил из душа с раскрасневшимися щеками и полуприкрытыми веками. Я понял, что таким образом он нашел способ провести границу между двумя мирами — в которых он одновременно жил — словно самостоятельно заботясь о своей похоти, тем самым не предавал меня. И однажды, всего один раз, когда нам дали недельный отпуск, и мы напились в Берлине, я наклонился к нему в баре отеля и прошептал:
— Хочу притвориться, что я — это она.
Его глаза вспыхнули, несколько долгих секунд Эш всматривался в мое лицо. Но мы оба были пьяны, глупы и полны невысказанных чувств, поэтому он повел меня в свой номер.
Воспоминания о том, что он сделал со мной той ночью, до сих пор ранят душу.
Я даже находил что-то привлекательное в этой ревности, причиняющей боль, ведь это было не из-за моей лжи или наших тайных отношений. Намного проще было лежать в постели и изнывать от ревности к неизвестной девушке-подростку, находящейся на другом конце континента, чем думать о том, как я подвергаю опасности нашу с Эшем карьеру, как я отказываю нам в том, чего мы оба хотели на самом деле.
Потому что даже когда мы спокойно принимали наши отношения наедине, на публике оба вели себя как образцовые мужчины. Мы внимательно относились к своим должностям, к тому, как общались с другими солдатами. У меня вошло в привычку ходить на множество фальшивых свиданий, дома на всех мероприятиях я появлялся с женщинами, и при любой возможности тусовался с кучей жаждущих молоденьких студенток. На первый взгляд все было в порядке. Даже более чем, все было хорошо. По крайней мере, настолько хорошо, насколько это возможно в условиях безвыигрышной войны и плохой еды.
Так было до того дня, когда Эш зашел ко мне в комнату и сказал:
— Меня повысили.
Откинувшись на спинку кровати, я в триллионный раз перечитывал «Возвращение в Брайдсхед» (с тех пор, как много лет назад Эш сравнил меня с Себастьяном Флайтом), поэтому не сразу осознал всю важность его слов.
И потом я понял.
— До звания майора, если тебе интересно, — равнодушно пояснил Эш, когда я сел.
— Тебя отправят в командное училище, — сказал я, подумав. И запаниковал. — На сколько?
— Десять месяцев. — Выражение его лица изменилось, черты лица немного смягчились. — Домой, в Канзас. База в Форт-Ливенуорт.
«Но мой дом там, где ты», — хотелось мне сказать. Но я промолчал. Потому что слышал голос Мерлина так же отчетливо, как свой собственный. Голос, твердивший о жертве. Все это время он прятался — до этого момента.
— Рад за тебя, — выдавил я. — Поздравляю. Из тебя получится отличный майор.
Эш вздохнул и сел на край моей кровати.
— Полагаю, что откажусь. Я хочу остаться здесь. Сражаться здесь. Уйти сейчас было бы проявлением безответственности.
— Эш, ты же не серьезно! Подумай, сколько хорошего ты сможешь сделать в звании майора.
Он лишь взглянул на меня, а я уже каким-то образом понял, что он собирается сказать дальше.
— Эмбри…
— Не смей. — Слова прозвучали надрывно. — Я серьезно. Не надо.
Он все равно это сказал.
— Прошло почти три года. Я люблю тебя на протяжении семи лет. Если мы уйдем в отставку после окончания войны, ничто не помешает нам быть вместе.