Заметим, что в своем «Декрете о мире» Ленин даже не упоминает о Соединенных Штатах, обращаясь только к Англии, Франции и Германии как «к трем сильнейшим государствам, принимающим участие в текущей войне». Ленин никогда не был в Америке. Видимо, он представлял ее реалии как некое продолжение английской действительности, с которой он был знаком по лондонской эмиграции. Из вождей русской революции только Л. Троцкий имел американский опыт. Живя на 162-й улице Манхеттена («рабочий район Нью-Йорка», по его словам), он был полностью вовлечен в то, что назвал своей профессией — «деятельность революционного социалиста». Было ли это достаточно для понимания растущего гиганта Запада? Несколько посещений Нью-Йоркской библиотеки едва ли закрыли проблемы в понимании природы США как политического общества. Этот специалист по Америке к тому же предпочитал следовать скорее блистательным логичным догмам, чем анализировать сложную реальность Америки, которая к тому времени аккумулировала половину материальной мощи мира.
Какими видели отношения с Западом большевики? Л.Д. Троцкий писал 30 октября 1917 года: «По окончании этой войны я вижу Европу воссозданной не дипломатами, а пролетариатом. Федеративная республика Европа — Соединенные Штаты Европы — вот что должно быть создано. Национальной автономии более чем достаточно. Если Европа останется разделенной на национальные группы, тогда империализм снова начнет свою работу. Только Федеративная Республика Европа может дать миру мир».
По большому историческому счету большевики, своего рода «ультразападники», перенесли на русскую почву конфликт, до которого она, эта почва, еще не созрела. (Потому-то внутрироссийская ломка 1918–1920, 1929–1938 годов была столь жесткой).
Россия стала силою, способной сокрушить Запад — она нашла сторонников на Западе, она расколола Запад по социальному признаку. Наполеон предсказывал такую возможность еще в 1816 году, Данилевский в 1871 году, Шпенглер — в 1918 году. Под знаком этой возможности прошла большая часть двадцатого века — с 1917 по 1991 год. В России возникла, оформилась и в конечном счете возобладала антизападная, антипрометеевская идеология. Ее провозвестниками были критики западного рационализма — славянофилы, затем эстафету взяли в свои руки анархисты и эсеры. В подлинную всеобъемлющую систему антикапиталистическую совокупность взглядов свели марксисты. Они взяли из западного прометеизма идеи материализма и атеизма — но это для коммунистического будущего, а для настоящего они оснастили свое учение ненавистью к господству в обществе сугубо материального фактора. Повторим: антизападничество Октябрьской революции складывалось из постулатов славянофилов, евразийцев, социал-революционеров, панславистов, социал-демократов всех оттенков, желавших строить социалистическое общество мирового, а не ограниченно-западного масштаба. Националисты призывали Россию сплотиться против враждебной Европы, коммунисты призывали пролетариев всех стран сплотиться против Запада как цитадели капиталистической эксплуатации.
То была первая — после нескольких веков мирной передышки (после осады Вены) — угроза Западу. И эта угроза была тем реальнее, чем серьезнее Ленин и Троцкий взывали к всемирной революции, а левые социал-демократы создавали эффективные коммунистические партии, солидарные с Москвой и координирующие свои действия с Коминтерном.
Большевики жили в социальном измерении, для них Европа была сколь привлекательна (местоположение крупнейших социал — демократических партий), столь и ненавистна (как оплот властвующей над миром буржуазии).
Победив в первой мировой войне, Запад думал о том, как не пустить Россию в Европу. Отражением боязни новой России являлась выработка Западом таких условий перемирия, которые позволили бы немцам замедленную эвакуацию с огромных территорий Востока — Закавказья, Украины, Белоруссии, Прибалтики. Запад разрешил немецким военным частям сохранить здесь пять тысяч пулеметов, чтобы осуществить контроль над территориями, «пораженными большевизмом». Только французы, для которых надо всем довлела германская угроза, выступали за скорейшее возвращение германских войск в национальные пределы. Но французы не могли реально противостоять в этом вопросе объединенному давлению американцев и англичан. Вопреки протестам французов, двенадцатая статья соглашения о перемирии, подписанного 11 ноября 1918 года, предусматривала эвакуацию немецких войск с Востока только после того, как западные союзники «сочтут момент подходящим, учитывая внутреннюю ситуацию в этих странах».
Германская сторона быстро ощутила возможность использования страха Запада перед коммунистической Россией. Началась дипломатическая игра, которая длилась по существу до 1939 года. Возможно, первым, кто на Западе увидел этот новый элемент международных отношений, был французский премьер Клемансо. Уже в ноябре 1918 года он предсказал, что, увидев страх Запада перед большевистской Россией, немцы немедленно начнут играть на нем. Даже одно лишь требование, обращенное к Германии, не иметь нормальных дипломатических отношений с Советской Россией, дало германской дипломатии возможность подавать Германию единственным прочным щитом Запада, используя это обстоятельство в качестве своего козыря в новом раскладе мировых сил.
На краткое время у Запада и Германии совпали интересы, обе стороны хотели задержать германские войска на оккупированных территориях России. Запад быстрее всего приготовился перенять у Германии контрольные функции на крайнем юге и на крайнем севере германской зоны оккупации — на Кавказе и в балтийских провинциях. В обоих случаях британский флот подошел к побережью, готовый оказать содействие местным сепаратистским силам.
Окончание первой мировой войны и два последующих года были для Запада связаны, если полагаться на мнение Черчилля, «с русской проблемой». Отношения России и Запада превратились в заглавную тему реконструкции послевоенной Европы.
Западу было ясно, что Россия при всем ее ослаблении, непременно останется крупнейшей державой, изменить этот историко-географический фактор было невозможно. Каким бы ни был конечный результат гражданской войны, какими бы ни были территориальные потери России, ее невозможно было свести до уровня второстепенной державы. Запад, скрепя сердце, должен был признать это обстоятельство.
И этот фантом преследовал Запад. Увеличивая Польшу и Румынию за счет России, помогая Германии в пику ее великому восточному соседу, обращаясь к противоположным сторонам в русском споре, Запад все же осознавал, что великая страна не может быть низведена ниже определенного предела. Данью реализму было понимание того, что Россия в той или иной форме восстанет вопреки всему. И она потребует свое историческое наследие.
Даже когда Клемансо утверждал, что Россия своим предательством в Брест-Литовске сама лишила себя прав державы-победительницы, он не мог затмить в общественном сознании Запада воспоминания о десятилетиях союза, о трехлетней жесточайшей совместной войне, о мужестве и жертвах ради общего дела. Все же человеческие жертвы России в 1914–1917 годах превосходили жертвы всех ее союзников, вместе взятых. Одна лишь эта память исключала возможность максимальной антирусской мобилизации Запада, полномасштабного наступления на Россию с целью изменения ее политического режима.
Союзники должны были в случае такой мобилизации думать о том, кто придет на смену социальным радикалам и каковы будут претензии альтернативных политических сил России. Восстановленный царизм потребовал бы не только всего имперского наследия, но и проливов, потребовал бы Константинополя. Конституционные монархисты встали бы грудью за унитарное государство. Все республиканцы не менее жестко встали бы на защиту прежних границ при минимальных уступках автономистам. Социал-демократы типа Керенского дали бы больше прав сепаратистам, но не было сомнения в том, что в случае крупных изменений, они готовы были бы применить силу.
Важно отметить, что прилагая все усилия по возвращению в русскую столицу «нормального правительства», Запад ни во внутренних дискуссиях, ни во внешних политических заявлениях не назвал законным провозглашение независимости Финляндии, Украины, прибалтийских государств, закавказских республик. Если Германия поддерживала создание независимых государств на этих территориях, то Запад пока еще считал новое политическое устройство территории России внутренним русским делом.
Особую позицию занимала прежняя ближайшая западная союзница России — Франция. После компьенского подписания перемирия с немцами Клемансо волновала не борьба с политической доктриной большевизма, а реальная возможность заполнения образовавшегося в России силового вакуума Германией. Клемансо в решающем 1918 году никогда не говорил о большевизме как о заразной идеологической болезни, его не беспокоило «заражение Европы», он скептически слушал размышления на этот счет Вильсона и Ллойд Джорджа (те сводили дело к предоставлению Германии роли санитара). Клемансо абсолютно не верил в победу большевизма в Германии, все предположения такого рода он считал блефом, порожденным правящим классом Германии (твердо владеющим контролем в своей стране, но готовым использовать русскую карту в борьбе против Запада). Клемансо всегда и везде видел угрозу не со стороны России, какие бы цвета политического спектра она ни принимала, а со стороны прусского милитаризма, со стороны не отказавшейся от идеи гегемонии в Европе Германии.
Но Россия, слабея, все больше теряла свою значимость для Парижа. Перед Францией вставал вопрос, кто бы мог ее заменить в роли восточного противовеса Германии? Уже в первые дни 1919 года французы начинают приходить к выводу, что длительное ожидание консолидации России, способной противостоять Германии, опасно, что выбора фактически нет и нужно ставить на Польшу. Только тогда, на открывшейся 12 января 1919 года Парижской мирной конференции Париж выдвинул идею «санитарного кордона» в отношении России. Новый поворот французской политики укреплял позицию Польши и Румынии за счет России. В Париже ни одна из западных стран не выдвинула прямо идеи приглашения большевистского правительства на мирную конференцию. Выступая с крайних позиций, французский министр иностранных дел Пишон твердо указал, что участники конференции не признают и не позовут в Париж ни представителей Москвы, ни представителей Омска. «Группа десяти» согласилась неофициально выслушать двух крупных деятелей прошлого — министра царского кабинета Сазонова и первого председателя Временного правительства князя Львова. Но при этом Ллойд Джордж, в частности, не хотел, чтобы вопрос о представительстве рассматривался вне контекста обшей политики Запада в отношении России. «Избирать самим представителей великой державы противоположно всем принципам, за которые мы сражались. Возможно, что большевики не представляют Россию. Но определенно, что князь Львов, как и Савинков, также не представляют ее… Британское правительство однажды совершило ошибку, когда признало эмигрантов в качестве представителей Франции. Это привело к двадцатипятилетней войне с Францией. Русские крестьяне, возможно, чувствуют в отношении Троцкого то же, что французские крестьяне чувствовали в отношении Робеспьера». Было бы ошибкой, пришел к выводу Запад, заключать мир с Сибирью, представляющей собой половину Азии, и с Россией — половиной Европы. Не следует пытаться самим избирать представителей огромного народа. И все же британское правительство сформировало политику более последовательную и энергичную, чем мятущаяся вокруг германского вопроса Франция. С определенной точки зрения (полагали в Лондоне) фактическое ослабление России потенциально угрожало обескровленной Франции, но соответствовало интересам Британии, получившей в расколе России гарантии безопасности с севера своим важнейшим владениям. Если у Клемансо мысль о том, что Россия все же сможет определенным образом быть использована против Германии (и ее полное ослабление едва ли соответствует интересам Парижа), то для Лондона настал звездный час успокоения от казаков на границе Индии. Колебания Клемансо сказались в его взаимопротивопоставлении белых, красных и сепаратистов. Англичане, как всегда, имели более цельную концепцию. 3 декабря 1918 года министр иностранных дел Бальфур записал в дневнике, что, с британской точки зрения, «нежелательно видеть границы России прежними в Финляндии, балканских странах, Закавказье и Туркестане». В целом Англия «должна использовать огромные преимущества, предоставляемые открытием Балтийского моря для снабжения наших друзей военными товарами, воспользоваться открытием Черного моря для оккупации необходимых нам портов на восточном берегу». Лондон сразу же признал независимость Финляндии, прибалтийских государств, именно он подталкивал закавказские новоформирования к самоутверждению.
Американский президент Вильсон держался в вопросе о целостности России как бы срединной позиции, но, в конечном счете, видя «красно-белый тупик», согласился с французской точкой зрения, что Польша приобретает особое значение, ее следовало укрепить «освобожденными польскими военнопленными, оружием и амуницией». Южнее следует поддержать новый антирусский бастион в лице Румынии. Три прибалтийских провинции должны получить помощь со стороны балтийского флота Британии, севернее следует помочь «соглашению между финнами и карелами». Западным силам следует удержать за собой Архангельск.
К марту 1919 года Запад послал на границы России до миллиона солдат (200 тыс. греков, 190 тысяч румын, 140 тысяч французов, 140 тысяч англичан, 140 тысяч сербов, 40 тысяч итальянцев). И все же следует отметить, что сторонники интервенции Запада в России всегда находились в тисках явственно проявлявшего себя противоречия: с одной стороны, они утверждали, что большевики представляют анархию, неспособны руководить страной, не имеют массовой поддержки. С другой стороны, они утверждали, что для сокрушения большевизма необходима мобилизация всех сил Запада — так как мощь большевизма якобы огромна и он, наступая на Запад, вот-вот воцарится в Варшаве, Берлине и Будапеште.
В своих долгосрочных стратегических планах французы все же в будущем рассчитывали сделать ослабленную Россию частью профранцузской системы. Разумеется, не были забыты огромные французские инвестиции в русскую промышленность и транспорт. Клемансо напомнил, что «Франция инвестировала в Россию около двадцати миллиардов франков, две трети этой суммы были вложены в ценные бумаги русского правительства, а остальное — в промышленные предприятия». Теперь, после окончания мировой войны, когда финансовый центр мира переместился на Уолл-стрит, Франции самой нужно было платить по обязательствам военных лет, и возвращение русским долгов было бы как нельзя кстати. Но еще более важным обстоятельством являлась стратегическая оценка будущего. Хаос в России мог дать шанс Германии, и она, при благоприятном стечении обстоятельств, могла компенсировать в России с лихвой все то, что потеряла на Западе. Никакая цена не была в Париже излишней, когда речь заходила о способах предотвращения русско-германского сближения. Франция оказалась кровно заинтересованной в том, чтобы предпосылки воссоздания оси Россия-Запад все же были сохранены, иначе ситуацией могли воспользоваться тевтоны. В Париж стекались сведения об активизации рабочего движения в Германии, здесь не могли не думать о том, что две жертвы мировой войны, две крупнейшие социал-демократии мира, две величайшие военные силы континента могут найти общий язык и тем самым отправить в историческое небытие свои недавние поражения.
Версаль не сделал Германию частью Запада. Об этом очень убедительно, в частности, пишет профессор Г. Гацке в книге «Путь Германии на Запад». (Понадобилось еще тридцать лет, чтобы канцлер Аденауэр завершил это движение на Запад. Только в 1950-е годы Германия стала частью Запада, но даже сейчас не исключен вопрос, не соблазнится ли она пожертвовать этим положением в попытке достичь лидерства в Европе).
Есть определенные основания присоединиться к той точке зрения, что Германия закончила войну в 1918 году, занимая более сильные позиции, чем Германия 1914 года, — несмотря на поражение. Главное: распался союз России с Западом, теперь для Берлина уже не было никакого подобия «окружения». Запад раздирался взаимными противоречиями, вокруг Германии была создана сеть малых стран, подверженных влиянию германского гиганта. Большевизация России обратила этого великого соседа Германии на внутренние нужды. Теперь не нужно было строить флот лучше британского или армию сильнее коалиции всего мира. Нужно было просто шаг за шагом овладевать влиянием в малых соседях и в обескровленной России, используя при этом слабости западной демократии. Более того. Теперь появилась возможность противопоставить Россию Западу, и германская дипломатия постаралась не упустить своего шанса. Веймарская республика пошла по дороге к Рапалло.
В середине 1919 года в России решался вопрос о единстве страны. Принцип территориальной целостности страны пока не подвергался сомнению ни красными, ни белыми. Но союзники, хотя они и обещали адмиралу Колчаку сохранить единство России, в этом вопросе уже начали колебаться. На полях гражданской войны решался вопрос, не истощатся ли силы всех объединителей, сцепившихся в истребительной схватке, не станет ли обессиленная Россия призом более удачливого Запада.
Германский генерал Гофман чуть позже поставил (в мемуарах) перед Западом вопрос: почему Антанта, выиграв в конечном счете войну и перекроив всю политическую карту Европы, не изменила заодно и условий Брестского мира? Генерал, которого считают едва ли не самым большим военным талантом своего времени, обратил внимание на то, что «Антанте и в голову не пришло вернуть России, своему прежнему союзнику, Польшу, Литву, Латвию, Эстонию, Бесарабию. Напротив, наиболее существенное из сделанного Антантой — это изменение политических взаимоотношений с отторгнутыми от России областями».
В то же время социалисты во Франции, Великобритании и Италии в этот период не проявили солидарности с радикальными социалистами в России. А государственные круги Запада, как бы смирившись с тем, что Россия погрузилась в «бесконечную зиму недочеловеческой доктрины и сверхчеловеческой тирании» (Черчилль), лишившись в лице Вильсона своего самого яркого адвоката универсальных принципов, пошли раздельными путями. Лидером западного сепаратизма стал Ллойд Джордж, объявивший кабинету министров в июле 1919 года, что отныне политика Британии должна основываться не на идеологии, а на традиционном определении национальных интересов.
Итак, из двух тенденций — сближения и разъединения — вторая вышла вперед. Европа отторгла Россию, Россия отторгла Запад. Отныне, и на многие десятилетия, воцарилось взаимное недоверие, выразившееся в изоляционизме советского государства и в санитарном кордоне Запада после первой мировой войны, в Варшавском Договоре и в НАТО после второй мировой войны. И потребуется еще много усилий, прежде чем союз России и Запада из абстрактной схемы превратится в реальность, прежде чем большая Европа — от Владивостока до Калифорнии — снова станет притягательным проектом будущего.
Наступило время подведения итогов в поисках нового модус вивенди России и Запада на историческом изломе их отношений. Бывший посол Бьюкенен критически отнесся к поощрению Западом сепаратизма в ходе русской гражданской войны: «Признание кавказских республик и балтийских государств, подозрения в том, что мы поощряли поляков к аннексии территории, которая этнически является русской, вызвало негодование у многих русских патриотов. Ряды Красной Армии усилило опасение того, что союзники намерены расчленить Россию». Запад должен был понимать, что, отторгнутая Западом, Россия постарается обратиться к единственным доступным для нее источникам индустриализации — германским.
Бывший посол США в России Д. Френсис так оценил возможности германского сближения с Россией: «Немцы по-прежнему демонстрируют свое понимание важности ресурсов России, поддерживая большевиков в их стремлении доминировать в России. Большевистская армия в настоящее время организована и обучена германскими офицерами и германскими торговыми агентами, которые являются единственными иностранцами, которым позволено въезжать в большевистскую Россию. Одно время Германия подвергалась опасности большевистского доминирования, но она остановила этот процесс посредством создания республики, которая только по названию социалистическая (имелась в виду Веймарская республика. — А.У.), но далека от того, чтобы быть советской республикой. Германский ум пытается использовать различные пути и применять дьявольские методы. Любая стратегия годится им, чтобы достичь своих целей. Побежденная Германия пытается завоевать мир, бросая свою беспримерную энергию на хорошо продуманное экономическое овладение Россией и миром… Россия, чье богатство, помимо частных владений, составляет более 20 миллиардов рублей, чье население достигает почти 200 миллионов человек, представляет собой приз, за который Германия сражалась в течение нескольких поколений, во-первых, посредством торгового проникновения (которое могло быть завершено и стало бы постоянным в течение следующего десятилетия), во-вторых, посредством войны, а затем уже посредством большевизма».
Британский премьер меньше боялся неуемной энергии Германии. Перед Россией дилемма (утверждал Ллойд Джордж) заключается в том, что, если она не сможет воссоединиться с Западом, ей придется замкнуться в изоляции. Важно сделать сотрудничество с Западом привлекательным для русских. Если Запад образует синдикат с капиталом в 25 миллионов фунтов стерлингов для приведения в порядок русских железных дорог, Ленин пойдет на сближение. И при этом обязан будет соответственным образом реформировать всю страну.
25 февраля 1922 года Ллойд Джордж предупредил французского президента, что упорство Франции в стремлении изолировать Россию может толкнуть Британию на создание в Европе «новой политической группировки». Откладывать признание России нельзя, иначе она не пойдет на уступки, а западная промышленность, лишенная рынков, будет простаивать. Получив же признание, новая Россия вынуждена будет действовать по международным правилам. Пуанкаре в конечном счете вынужден был согласиться на созыв международной конференции в начале апреля 1922 года. Тем временем Россия устами наркома Чичерина обещала «гарантировать права иностранной собственности в России».
Ллойд Джордж отчаянно бился на Западе. Если коммунисты пришли к власти в России, тут уж ничего не поделаешь. «Но, с другой стороны, было бы глупостью не помочь России возвратиться в семью цивилизованных наций». Если правительства Запада не сумеют наладить экономического развития Европы, «последует восстание рабочего класса». Восходящая звезда консерваторов Стэнли Болдуин в докладе о перспективах мировой торговли подтвердил наихудшие предсказания Ллойд Джорджа. В докладе говорилось, что для Британии — сверхиндустриализованной страны — торговля представляет собой жизненную необходимость, и русский рынок может дать толчок экономическому подъему. Текущая политика пассивности в отношении жертв Версальской системы гарантирует сближение России и Германии.
Возможно, сближение России с Западом на этом этапе (начало 20-х годов) имело свой шанс на реализацию. Этого не произошло по двум причинам. В Советской России к власти приходила изоляционистски настроенная фракция большевиков. На Западе возобладал страх перед тем, что Москва использует сближение для распространения на соседние европейские страны своей социальной доктрины. Последний, видимо, шанс, перед тем как Сталин твердо поставил на изоляцию, имел место весной 1922 года.
10 апреля 1922 года французский министр Луи Барту открыл Генуэзскую конференцию, на которой впервые за послевоенный период была представлена Россия. Советскую делегацию, вопреки ожиданиям, возглавил не Ленин, а нарком иностранных дел Чичерин. Болезнь Ленина, показавшего пример того, что доктринер может стать прагматиком, политического деятеля, знавшего Запад, ослабила интернационалистскую фракцию большевизма. Сталин и его соратники не знали Запада и испытывали по отношению к нему не симпатии, а ожесточение. Чичерин пытался сделать максимум возможного, но у него уже были жесткие инструкции. Сам стиль его поведения был далеко не компромиссным. После его вступительного слова Барту сурово заявил: дело русских не выдвигать предложения, а выслушивать условия Запада. Чичерин спросил, как поступили бы вожди французской революции, если бы британский премьер Питт потребовал восстановления в революционной Франции британской собственности? Старый режим в России рухнул, а участие Запада в интервенции лишило его права требовать старые долги.
Ллойд Джордж не был так непримирим, как Барту, но и он 15 апреля 1922 года указал русской делегации, что мир велик, и если они не пойдут на компромисс, торговля Запада сместится на другие направления, и это «сотрет Россию с карты мира». Насколько «велико» было уважение западных дипломатов к русской делегации, мы читаем в записках одного из британских экспертов — Дж. Грегори: «Чичерин — дегенерат, а остальные, за исключением Красина, евреи». Взаимное озлобление дало соответствующие результаты. Уже на следующий день, 16 апреля 1922 года Грегори телеграфировал в Лондон: «Вся ситуация изменилась». Уединившись через озеро в Рапалло, две страны — прямые жертвы Версальской системы — Россия и Германия сомкнули руки.
А что же Запад? Лидер коалиции — Британия победила в войне и сохранила (даже приумножила) имперское пространство. Но не надолго. Она потеряла империю через два поколения. Франция еще могла в 20-е годы считать себя самой мощной военной державой Запада, но уже через полтора десятилетия она уступила первенство Германии. США убедились в солидарности европейцев, общим строем выступивших против пришельцев, когда дело касалось их региона. США удалились в изоляцию вплоть до Пирл-Харбора. И Запад потерял Россию почти до конца века.
Наивная вера в то, что марксовы законы сами понесут обобществленную экономику вперед, может быть и присутствовала в мышлении вождей русской революции в отдельные моменты 1918–1920 годов, но впоследствии коммунизм в России стал делом политической воли и сугубой рациональности. Большевики начали строить научно-исследовательские институты, покорять атом тогда, когда еще гремела гражданская война и голод уносил миллионы жизней. Большевики строили свою власть на реальном основании — на ущемленной национальной гордости, а не на мифической диалектике. Модернизация стала национальной религией, тем более, что традиционная религия была упразднена.
Препятствий на пути насильственного внедрения этой религии было огромное множество. И дорога, в конечном счете, оказалась «сильнее» воли и воображения социальных реформаторов, но ради исторической истины мы должны видеть смысл гигантского социально-экономического эксперимента 1917–1991 годов. Традиция и стереотипы национального мышления овладели Кремлем, а не он ими, но смысл насильственной модернизации мы должны видеть ясно. До 1988–1991 годов коммунисты хотели осуществить модернизацию самостоятельно (позже произошел переход к идее, что Россия может быть модернизирована в союзе с Западом, а не выступая против него).
Ради достижения этой цели большевики создали мощное, действительно всеобъемлющее государственное устройство, построенное на жесткой коллективной дисциплине. Идя собственным путем они совершили невиданное — бросили вызов Западу, обратили внутреннюю жизнь в своего рода военный лагерь, пошли приступом на все традиции и стереотипы, от календаря до религии. Государство стало инструментом насильственной модернизации, пафос индустриализации буквально заменил религию. Это была общенародная модернизация на битву с собственным характером, с национальными привычками, обычаями, традициями, верой, склонностями — со всем тысячелетним устоем жизни. Победить в такой борьбе можно было лишь в той степени, в какой раненая патриотическая гордость служила оправданием и стимулятором. Поколения, пережившие первую и вторую мировую войны, готовы были к цивилизационному Сталинграду, поколения мирных лет отказались платить цену.
Большевики полагали, что более всего препятствует выходу на уровень Запада религия, а более всего способствует — наука. Десятки тысяч священников стали жертвами красного террора, множество храмов было уничтожено. В то же время открывались храмы новой религии; в страшном 1918 году основывается институт оптики. Красная власть постаралась привлечь на свою сторону ученых, и не безуспешно. Научная политика коммунистического правительства России определялась такими знакомыми с Западом фигурами как Кржижановский, Красин и, конечно же, Ленин. Уже в марте 1918 года Ленин, размышляя о Брест-Литовском мире, заявил, что «необходимо либо овладеть высочайшей технологией, либо нас сокрушат». Лениным социальная революция воспринималась лишь в паре с научным и технологическим процессом: «Необходимо взять всю созданную капитализмом культуру и именно на ней построить социализм… взять всю науку, технологию, все знания и искусства. Без них мы не сможем построить жизнь коммунистического общества». Они довольно отчетливо оценили ситуацию в ествественно-научной сфере: Россия занимала неплохие позиции в химии, но совершенно провалилась в физике, и именно на этом направлении были предприняты целенаправленные усилия. Уже в феврале 1921 года физик Иоффе был направлен в 6-месячную командировку на Запад для закупки литературы. В голодном еще 1922 году принимается решение о создании под Петроградом физико-технического института во главе с Иоффе. Знали ли комиссары того лихого времени, что именно физика, ядерная физика даст России сильнейшее средство охраны своей независимости?
Большевики уже достаточно хорошо понимали ценность урана, обладателю запасов которого академик Вернадский обещал всемогущество «большее, чем у владельца золота, земли или капитала». Поэтому, когда в мае 1918 года обозначилась угроза захвата немцами Петрограда, запасы урана были направлены в глубину страны. В мае 1920 года на химическом заводе в Вятской области, в современном Менделеевске, из урановой руды впервые выделили радий.
«Расщепление» страны остро воспринималось лучшими людьми. Академик Вернадский писал будущему академику Ферсману из Киева, что он «морально не способен участвовать в гражданской войне», следует сделать все возможное, «чтобы вся научная (и культурная) работа в России не прерывалась, а укреплялась». В январе 1922 г. В.И. Вернадский создал Институт радия с целью «овладения атомной энергией». Весь радий в Советской России был объявлен государственной собственностью. Россия отчаянно сражалась за свое место в мировом научном прогрессе.
Обобщая основные тенденции периода, отметим, что интерес к России со стороны как Запада, так и центральных держав усиливался с 1914 года. Первые желали знать степень крепости союзника, от которого зависит само их выживание, вторые желали определить слабые места своего противника. Миллионы германцев оказались на русской территории с августа 1914 года, их опыт знакомства с Россией стал просто грандиозным после января 1918 года, когда Германия и Австро-Венгрия оккупировали треть европейской территории России. До этого германский генеральный штаб создал разветвленную сеть изучения отдельных частей Российской империи, проводя работу по активизации сепаратистских сил — это особенно пригодилось весной 1918 года.
После 1918 года интерес Запада к России обострился еще более по трем основным причинам. Во-первых, мировая война больно ударила по высокомерию Европы, по ее чувству мирового превосходства. Самоубийственный конфликт показал пределы европейской рациональности, вызвал подлинный кризис западной цивилизации. Высокомерию был положен конец, европейские мыслители стали исследовать корни проблемы в родовых цивилизованных чертах. Климат сомнений способствовал возрастанию интереса к «иным мирам». Россия, являлась одним из них, вызвала новый интерес (мы можем судить по «Закату Европы» Шпенглера и прочей «пессимистической» литературе).
Во-вторых, Ленин начал в России грандиозный социальный эксперимент, который, в свете обострения социальных отношений на Западе, приобрел массовый характер. Создание коммунистических партий на Западе образовало новую — невиданную прежде — связку единомышленников России и Запада. Но у русского большевизма была значительно более широкая аудитория. Строительство нового мира вызывало всеобщий интерес, вне зависимости от знака (положительного, отрицательного) этого интереса — Россия реализовывала идеи западного социального учения, идеи Маркса, и это превращение гигантской страны в грандиозное опытное поле обеспечивало всеобщность внимания.
В-третьих, в первые же годы после первой мировой войны произошло уникальное культурно-цивилизационное событие, встреча западной цивилизации с восточноевропейской на западной почве. Россия, собственно, пришла на Запад — три миллиона русских, самых образованных и талантливых, уехали на Запад. Судя по западной реакции, Запад не знал степени зрелости своего восточного соседа, не знал уровня российской цивилизации. По крайней мере, проявила себя оригинальность этой культуры — в Париже, Берлине и Праге отрицать ее своеобразие было невозможно. Запад впервые встретил культуру своеобразную, глубокую, назвать которую, уступающей западной, было трудно. Бунин и Набоков олицетворяли духовную углубленность России в литературе. Сикорский — в технике, Стравинский — в музыке, Струве и Бердяев в философии. Они дали Западу примеры оригинальной культуры и в то же время иной цивилизации. К России пришло запоздалое признание и она стала популярной на Западе в 20-е годы. Впервые «русское» стало означать «столь же софистичное, как и западное». И в то же время оригинальное, своеобразное, несущее «глубокий смысл в особой форме». Если прежде Запад признавал достижения восточнославянской цивилизации в литературе и музыке, то теперь состоялось его знакомство с русской философией, с русской религиозной мыслью. Как ни странно, но именно в эти годы, потерпевшая поражение в мировой войне Россия, лишившаяся своих творческих центров, изменившая творческую атмосферу недавнего «серебряного века», находившаяся в пучине социальной необустроенности и почти первородного хаоса получила признание Запада в том, что ее цивилизация состоялась. Эта цивилизация не уступала в своих высших образцах западным. То, что почти отрицалось за блестящей царской Россией, было признано за куда более серой Россией 20-х годов.
Некоторые западные мыслители, как, скажем, В. Шубарт, говорят о последовавшей «эволюции в глубине прометеевской души… Европа, — по его мнению, — никогда не выказывала притязания на какую бы ни было миссию по отношению к России. В лучшем случае она ощущала жажду концессий или экономических выгод. Россия же почти в течение столетий сознает по отношению к Европе свое призвание, выкристаллизовавшееся в конце концов в форму национальной миссии». Ряд идеологов Запада пришел к лестному для России выводу, что «русская душа наиболее всех склонна к жертвенному состоянию, отдающего себя самозабвению. Она стремится к всеобъемлющей целостности и к живому воплощению мысли о всечеловечестве. Она переливается на Запад, ибо она хочет все, а следовательно, и Европу. Она не стремится к законченности, а к расточению, она хочет не брать, а давать, ибо настроена она мессиански. Ее последняя цель и блаженство — в избытке самоотвержения добиться вселенскости. Так мыслил Соловьев, когда в 1883 году написал фразу «Будущее слово России — это, в согласии с Богом вечной правды и человеческой свободы, произнести слово замирения между Востоком и Западом».
Важна уже сама постановка проблемы западного и восточного мироощущения — прежде был лишь гимн Западу и упование на присоединение к нему Востока. После внутрирусской войны 1918–1922 годов Восток как бы получил признание, стал респектабельным. Если Гете видел в качестве «конкурирующего Востока» мир ислама, то ко второй четверти нашего века стало ясно, что ближайший и важнейший вызов Западу — цивилизация его русского соседа. И в примирении с ним стало видеться рождение новой, «восточно-западной» мировой культуры.
Без констатации этого нельзя понять основной стержень культурной, политической, цивилизационной эволюции двадцатого века. Ранее западная академическая философия никакое общение с иными цивилизациями не считала нужным (или полезным) для идейного мироосмысления Запада. Персы и индусы представляли экзотический интерес, являли собой маргинальный для Запада феномен. Увлечение Россией в 20-е годы изменило это удивительное самомнение.
Дело доходило до крайностей. Как пишет уже упоминавшийся Шубарт, «Россия — единственная страна, которая может освободить Европу, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы. Именно из глубины своего беспримерного страдания будет она черпать столь же глубокое знание людей и смысл их жизни для того, чтобы возвестить это знание всем народам Земли».