XVII
Мечтатели нашего столетия возлагают великие надежды на социализм, они указывают на быстрый рост этой партии в разных странах и на мирное завоевание ею власти. Но социализм в конечных целях есть окончательное подавление свободы, торжество массы над элементом ее, личностью. Социализм есть самая тяжкая, вполне омертвевшая форма государственности - государство без общества. Ведь "общество" в его свежем состоянии есть такое сожитие, где личности дан известный простор, социализм же этот простор стесняет до нуля. Конечно, в самом учении делаются всевозможные оговорки об обеспечении личности, но эти обеспечения ничтожны пред логикою самого принципа. Если всеми принято будет право общества управлять всею жизнью личности, инерция этого начала дойдет до своего предела - полного порабощения человека. В истории социализм, под другими именами, действовал и всегда приводил к всеобщему рабству. Стоит вспомнить древние или средневековые республики. К сожалению, принципы социализма имеют силу над умами и проникают под другим именем в самое миросозерцание народное. В странах, где нет вовсе социал-демократической партии, постепенно и безотчетно устанавливается государственный социализм, в виде вмешательства центральной администрации в самые интимные дела общества. Население все более и более делается склонным слагать на власть заботу о своем счастье, оно отказывается от всякой инициативы, предоставляя себе только исполнительную роль. Если прежде от государства требовали только защиты от врагов внешних и внутренних, то теперь требуют и материальной опеки; хотят, чтобы государство регулировало промышленность и торговлю, поддерживало бы те или другие сословия, нормировало бы потребности, обеспечивало бы достаток. Как древний plebs5 кончил тем, что требовал "хлеба и зрелищ", не умея или не желая добыть их сам, так и нынешнее общество: чувствуя, что оно умирает как организм, оно отдает государству все хозяйство, всю свою независимость. Как в век Платона, многие жаждут общности не только имуществ, но жен и детей, не подозревая, что в этой "общности" окончательная гибель "общественности", превращение общества в минеральную массу. Ничто так не угрожает личности человеческой и развитию человеческого типа вообще, как торжество этого учения. Его идеалы - о всеобщем труде и взаимопомощи, об отречении от эгоизма и пр. высоки и святы, но лишь пока достигаются добровольно. Раз человечество начнут принуждать к святости насильно, это будет худшим из рабств. Современное государство, при всех недостатках, несравненно мягче социализма: оно борется с человеческими грехами, но не настаивает на добродетелях, предоставляя их свободному творчеству душ. Успехи социализма, может быть, объясняются не чем иным, как упадком личности. Для обессиленных, обесцвеченных, измятых душ из всех состояний самое подходящее - рабство, и XX век, вероятно, для многих стран осуществит эту надежду. Когда от человека отойдет забота о самом себе, когда установится земное провидение в виде выборного или иного Олимпа земных богов, тогда человек окончательно превратится в машину. За определенное количество работы эту машину будут чистить, смазывать, давать топлива и т.п. Но малейшее уклонение машины от указанной ей роли встретит неодолимые преграды. Меня лично эта утопия не прельщает. Я родился и вырос в эпоху, когда человек еще в широкой степени был предоставлен самому себе. Будучи в некоторых отношениях рабом своего народа и получая за это некоторые выгоды, во всем остальном человек оставался свободным. Как устроитель своей судьбы, он являлся существом самодержавным и даже как бы божественным в отношении своей жизни. Непосредственно после Бога он во многом был первой властью над собою, и это придавало особенное достоинство самому имени "человек". Придавало жизненность, красоту и радость существованию. Необеспеченность такого человека, необходимость вечного промышления о себе были источником его энергии. Лишения, даже тяжкие, угнетали менее, чем гнетет полная обеспеченность при подневольном труде. Тип человеческий, при старом порядке, все же сохранялся и расцветал. Что ждет его при торжестве новых начал - вопрос крайне спорный.
XVIII
Истекающему веку пришлось горько убедиться в истине, что малейшая погрешность в целях жизни делает ничтожными огромные средства к ней. Великие силы, вызванные человеком из недр природы - пар, электричество, динамит и т.п., великие изобретенья, создавшие бесчисленный класс железных рабов - машины с их демоническою способностью к труду, - все это обещало для человечества новую эру, эру полного освобождения от зла. Но зло торжествует в конце века не менее, чем в его начале. Демонические силы, обещавшие безмерное богатство, сдержали обещание, но вместе с богатством одних классов принесли новую бедность для других. Машинное производство сильно понизило стоимость всех предметов, кроме предметов первой необходимости: их стоимость повысилась и все повышается, местами в прогрессии ужасающей. А так как огромное большинство народное всюду обеспечено лишь настолько, что покупает предметы лишь первой необходимости, то оно ничего не выиграло от понижения цен на роскошь и много проиграло от увеличения их на пищевые припасы. "Хотя на соверен богатый человек купит теперь гораздо больше, чем пятьдесят лет тому назад, но бедный человек купит на него гораздо меньше", - говорит один английский исследователь (Д.Гобсон). Одна квартирная плата увеличилась в последнее полустолетие на 150%, страшно вздорожало топливо, мясо, овощи, молоко и т.п. Машины, как древние рабы, обогащают только своих хозяев - класс малочисленный, огромное же большинство народное лишено этими машинами своих древних заработков. Новый ткацкий станок выгнал на улицу сотни тысяч женщин и девушек и создал пышный расцвет проституции в этом веке. Железные рабы, из которых каждый упразднил десятки и сотни человеческих рук, обрекли миллионы рабочего населения на изгнание из родной страны; от чудесных машин, как от чумы, приходилось бежать за океан, в пустыни и леса. Пока земли были не заняты капиталом, пока эмиграция была возможна, - народ еще спасался от машинной культуры, но на земле осталось уже немного места для новой колонизации. Куда деваться "лишним рукам"? Это один из проклятых вопросов, которые XIX-ое столетие оставляет в наследие XX-му. Вдумываясь в эту центральную загадку, ясно видишь, что омертвение общественное стеснило не только свободу человека, но и труд его. Так называемые "первобытные" условия (натуральное хозяйство, кустарные промыслы) давали большее обеспечение большинству. Не было возможности внезапных обогащений; какой-нибудь торговец селедками не разживался в миллионера, не появлялось бесчисленных "королей" - железных, сахарных, нефтяных, каменноугольных, но всякий бедняк находил себе работу и кусок хлеба. Уходящий век, стремясь к равенству среди людей, дал несомненно самые чудовищные примеры неравенства в распределении благ земных. Бедняки делаются беднее, богачи - богаче; идет великий экономический раскол, и народам континентальным, которым "некуда бежать", как, напр., индусам или отчасти русским, приходится особенно круто от этого страшного общественного перелома.
XIX
Что век грядущий нам готовит? Я коснулся здесь мимолетно лишь некоторых моментов столетия - жизнь, как вечность, разнообразна, необъятна. Не хочется мрачных пророчеств. Человечество изранено великими ранами бедности, невежества, рабства, пьянства, разврата, душа его измята безумием и отчаянием. Но чувствуется, что жизнь выше всего этого и в корне своем неистребима. Пусть выродятся целые народы, вымрут страны и материки: где-нибудь пробьются свежие отпрыски, которые начнут новую жизнь. Колоссальное богатство духа, обнаруженное белой породой, не может же исчезнуть бесследно. Эта сила, проявленная извне, может войти внутрь и вступить в серьезную борьбу с гибельными условиями. Животных спасает инстинкт, предчувствие, заставляющее бежать перед начинающимся наводнением или пожаром. Человечество должен спасти разум - может быть, тот же спящий теперь инстинкт жизни, более высокий, чем у животных. Я не думаю, что этот разум проснется под внушениями науки, литературы, искусств. Эти внушения сами - продукт возникшего уже разума, и не всегда самый свежий. Чаще всего голос науки и искусств скован преданиями, наслоение которых постепенно до того усиливает раз принятое мнение, что с ним не в состоянии бороться более свежая мысль. Как ни велики подвиги умственного творчества в нашем веке, все же не отсюда, не из книг нам явится откровение. Мне кажется, спасительный переворот, если суждено нам пережить его, произойдет - как всегда - таинственно и незримо, в глубине душ, подобно зреющему плоду. После страстного возбуждения этого века, столь увлекательного, может быть, вдруг захочется покоя. То, что казалось смертью заживо, покажется блаженством. После воспаленной жадности - все эти несметные богатства покажутся скучными, роскошь - суетною, победа над ближними - неблагородною. Что-то изменится, как в природе в дни солнцеповорота, и души человеческие потянутся к иному миру, и радость "мира сего" покажется презренной. Почему не повториться движениям первых веков нашей эры? Конец XIX века во многом напоминает ту эпоху. Богатый, пышный, роскошный, кровожадный, исступленный мир может вдруг потерять свою прелесть, и снова людей живого духа потянет вон из городов, вон из толпы, к вечной тишине природы, к уединению, к свободе. Тогда среди развалин деревень, среди заглохших полей снова раздадутся счастливые молитвы вновь обретенному Отцу миров. Предчувствие такого возрождения ощущалось уже в конце нашего века. Может быть, XX век разовьет дальше это движение. Иного спасительного пути я не вижу.
Прощаясь с прекрасным и безумным веком, вспоминая с болью его ошибки и преступленья, - вспомним с благодарностью о тех великих, гений которых дает нашему веку бессмертие. Помянем в своем сердце бесчисленные безвестные существования, из которых каждое обнимало собою вечность. Помянем своих дедов и отцов, вынесших на своих плечах весь гнет столетия. Помянем свою ушедшую молодость с ее очарованьями и скажем: благословенна жизнь...
1900
О ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ И НАРОДНОЙ ГОРДОСТИ
ЦЕНЗ ПОМАЗАНИЯ
В эти дни Россия невольно оборачивается на свое прошлое. Какая даль, какой простор! На сверхтысячелетнем протяжении времени приметны три главные этапа, три как бы новых эры истории. К летописной дате призвания Варягов прибавьте приблизительно 3 '/2 века, получится начало 13-го столетия, появление татар. Прибавьте еще 3 1/2 века - получится конец 16-го столетия, крушение династии Рюриковичей. Прибавьте еще 3 '/2 века - получится наше время, которое история назовет гораздо более знаменательным и серьезным, чем кажется.
Добровольное призвание власти - вот что характеризует нашу историю, повторяясь от глубины веков. Древнейший летописец бесхитростно записал причину возникновения государственности: земля велика и богата, а наряду в ней нет. "Наряду", то есть организованности, планомерного порядка. До нас не дошли подробности великой доисторической смуты, заставившей новгородцев пойти на такую рискованную меру, как призвание чужестранной власти. Надо думать, что анархия была продолжительна и наконец показалась нестерпимой даже для первобытных племен, которых торговля на великом пути из варяг в греки несколько цивилизовала. Но если поверить норманнской теории, самое призвание князей предполагает две вещи: во-первых, хорошее знакомство новгородцев и союзных с ними племен с преимуществами варяжской власти (возможно, что те же Варяги-Русь не раз нанимались новгородцами и прежде и были достаточно испытаны, прежде чем поступить на постоянную службу славянским общинам); во-вторых, призвание князей предполагает уверенность народа в безопасности от них. Учреждение монархии не уничтожало древненародного участия в правлении. Оставалось, как и было, народное вече и совет лучших людей, то есть зачаточные палаты парламента. Призвание князей было актом единения народа с властью, а не разъединения. Одно великое начало было оплодотворено другим великим, и в результате мы видим блистательное рождение первой русской империи - новгородско-киевской. Монархия в удельный период существенно ограничивает народовластие, непрерывно организуя народную стихию путем суда, администрации и внешней обороны. Народовластие, со своей стороны, существенно ограничивает монархию, удерживая ее посредством присяги и увольнения в закономерных границах. Последствием явилось появление целого ряда великих государей, развивших древнерусскую цивилизацию (к эпохе Ярослава Мудрого) на степень не низшую, а в некоторых отношениях даже высшую, чем на Западе.
К глубокому сожалению, география наша с искони веков заедала историю, и в этом заключается основная драма нашего племени. Слишком огромная, слишком суровая наша страна служила западней для многих племен. Постепенно втягиваясь в океан дремучих лесов и болот, в океан открытых отовсюду степных пустынь, эти племена часто затеривались там, изнемогали в борьбе с природой, дичали и пропадали. Если приморские народы рано развивали цивилизацию и стойко поддерживали высокий уровень культуры, то глубоко континентальные племена обречены на обратный процесс. Вот почему феодальная наша (удельная) система не удалась. Она оказалась не способной отстоять Русь от азиатских кочевников с одной стороны и от ближайших западных соседей - с другой. За первые три с половиной века варяжское единодержавие пришло в расстройство: уделы постепенно отбились от имперской власти великого князя, установившееся единение монарха и народа сменилось постепенно разъединением, и Русь подпала под татарское и литовское иго.
Восстановление России начинается в лице кроткого и вместе мужественного князя Александра Невского, сумевшего на развалинах царства привлечь к себе любовь народную, то есть возродить нравственное единение народа и власти. Великим плюсом, связывавшим этот основной двучлен, явилась церковь. Православный крест соединял высшие и низшие наши сословия до неразрывной связи. Крестным целованием обязывались друг другу и власть, и народ для взаимного, одинаково священного служения. Последствием этого морального единения, скрепленного отчаянием, было постепенное возвеличение князей московских, постепенное накопление мощи, развившейся до Куликовской битвы и, наконец, - до самодержавия Ивана Великого. Русь Восточная, великорусская, сбросила с себя монгольское ярмо и соединила многие разошедшиеся земли Владимира Святого. Но в процессе этом, тяжком и многотрудном, опять постепенно истратилась интимная связь между монархом и народом. Как французские феодалы, пока они сидели в деревенских замках, возвеличивали Францию и короля, а как только потянулись ко двору скомпрометировали в глазах народных и самих себя, и монархию, - так случилось еще раньше в Московской Руси. "Княжата", потомки удельных князей, набились в Москву и составили сословие чисто придворное, отделившее царя от народа. Потеряв собственную власть и получив значение лишь в меру близости к царю, бояре, подобно французской аристократии, довели культ монархии до разрыва ее с народной почвой. Установилось средостение, разделявшее народ и власть. Неслыханное раболепие не препятствовало измене, - не было бы низких интриг и жестоких казней, если бы совершенно не было крамолы. Умные самодержцы московские чувствовали, что валяющиеся в ногах у них княжата и бояре насыщены всеми добродетелями и пороками челяди. Были, конечно, благородные бояре, служившие царю и народу не за страх, а за совесть, - ими земля держалась, - но они тонули в преобладающем большинстве знатных выходцев из разных краев, интерес которых был не в том, чтобы сблизить монарха с народом, а в том, чтобы разъединить их. По принципу: "разделяй и властвуй", коварная московская бюрократия успела вклиниться между землей и троном до полного (моментами) разъединения царя с народом. Ужасы эпохи Грозного следует считать прямым предвестием анархии. Хотя тирания царя ложилась преимущественно на бояр, подозреваемых в измене, - но разгром торговых городов и неистовства опричнины были обращены одинаково и на все другие сословия. Между Иваном IV и Михаилом Федоровичем Россия агонизировала.
Никогда власть монарха не казалась столь высокой, но никогда она не отделялась в такой степени от стихии народной. Начался совершенно безотчетный, как в химических реакциях, процесс разложения государства и безотчетное же сопротивление этому распаду со стороны всего живого, что оставалось в народе. Прошло несколько мимолетных династий, завядших в завязи: Годунов, Дмитрий (или "Лжедмитрий"), Шуйский, Владислав... Кому только не присягало расстроенное сердце России, кому только не соглашалось отдать власть над собой! Даже на том самом учредительном соборе, который избрал на царство молодого Романова, были сторонники не только Владислава и Сигизмунда, но и шведского царевича Филиппа и даже австрийского Габсбурга Максимилиана...
В числе многих, я имел вчера истинное наслаждение выслушать блестящую лекцию нашего знаменитого историка С.Ф. Платонова. Коротко и сжато он ответил на самый интересный, самый волнующий вопрос нашей истории XVII века: почему в 1613 году на московский престол был избран именно Романов? Старая Русь была богата великими родами, гораздо более знатными, нежели Романовы. Потомки Рюрика и Гедимина кичились своим происхождением. Прекращение одной ветви Рюриковичей, казалось бы, естественно передавало монархическую власть другой ветви, следующей по старшинству. Таких ветвей были десятки, если не сотни. Боярство московское в разгар смуты остановилось было на Шуйском, - но тотчас же оказалось, что одного авторитета породы мало. Необходим был более глубокий, более таинственный и священный авторитет - авторитет нравственный, который и представляет то единение царя и народа, что утверждает династию. "Княжат" - Рюриковичей и Гедиминовичей - было сколько угодно, все они знали друг друга насквозь, все были ознакомлены с взаимными кознями еще в эпоху Грозного и Годунова. "Княжата" не внушали друг другу достаточного уважения, и живой пример был налицо. Только что возвели на престол Василия Шуйского, как начались те же около него интриги, опалы, гонения, казни. Хотя монарх и ограниченный, избранный с "записью", Василий оказался явно плохим царем. Такими же обещали быть и другие Рюриковичи и Гедиминовичи, или почти такими же. Отделившая царя от народа среда боярская сама испугалась,
так сказать, переразвития самодержавия. Вся смута и все поиски нового царя в Польше, Швеции, Австрии и т.п. были заведены с целью ограничения чрезмерного произвола, ставшего уже нестерпимым. Но чувствовалось, однако, что вовсе не в ограничении главный вопрос власти, а в возможности искреннего и сердечного уважения ее.
Романовы потому и соединили в себе народное единодушие, что этот род боярский оказался наиболее нравственно заслуженным. Вот основной ценз новой династии, раскрывшийся лишь недавно, благодаря новейшим историческим изысканиям. Собственно, избран был на царство не Михаил; слишком молодой и болезненный, он казался слишком хрупким для многотрудного царского подвига. Избран был наиболее любимый, наиболее чтимый род боярский, а так как в этот роде не было уже живых представителей, кроме Михаила, способных занять престол, то пришлось остановиться на этом представителе. Отец Михаила, спасшийся от Годунова под клобуком монашеским, в силу монашества, не мог быть царем; притом он находился в плену. Дядя Михаила лежал в параличе, и больше никого Романовых не было. Но имелось налицо нечто большее: живая и благодарная в народе память о Романовых. Эту память народ вменил отроку Михаилу, как достаточное право на царство. Безупречная репутация, передаваемая из рода в род, оказалась могущественнее самых изощренных интриг Рюриковичей, Гедиминовичей, татарских и польских выходцев. Ближайшим собирателем этого великого нравственного фонда для новой династии был дед Михаила, Никита Романов. Профессор С.Ф. Платонов утверждает, что это был "громадный политический талант", умевший выходить с честью из самых трудных задач той эпохи. Благородный и мягкий, чуждавшийся придворных козней, Никита Романов имел очевидное для всех хорошее влияние на Ивана Грозного, как и первая жена Грозного - Анастасия, рожденная Романова. Эти два прекрасных человеческих типа, мужской и женский, - Никита и Настасья, должны были глубоко врезаться в воображение народное, если перешли даже в песни.
Само собою разумеется, что бояре Романовы при Грозном никогда не представляли себе и тени возможности когда-нибудь воссесть на престол Москвы. Если они стояли верно за государство и простой народ, то потому только, что это соответствовало их благородному характеру, не более. Но народ впоследствии всего более оценил этот характер и признал его наиболее царственным. Мне пришлось слышать от одного знатока истории, что Романовы потому были популярны в народе, что в ряду поколений, переженившись с Рюриковичами, они унаследовали множество вотчин в разных краях России. Но, стало быть, во всех вотчинах они были теми же кроткими, справедливыми и заслуживающими любви народной. Избрание Михаила, намеченное еще 7 февраля 1613 года, профессор Платонов объясняет, между прочим, тем, что в Москве стояло все еще преобладающее по силе казацкое ополчение, а казаки донские высказались за Михаила. Это тоже подтверждение доброй славы о Романовых, бежавшей, очевидно, до границ русского племени. Кто такие были казаки? Это были беглецы из Московской Руси, самая энергичная часть простонародья, которой гнет московский казался нестерпимым. Убегая в южные степи, записываясь в вольницу республиканского склада, беглое простонародье, однако, помнило, что из всех бояр тогдашних, помыкавших народом, хорошо говорят только о Романовых. Голос донского атамана имел решающее значение, притом вполне осмысленное, ибо казаки успели в Тушине лично познакомиться с Филаретом, отцом Михаила. Наверное, они слышали его рассказы о гонениях Годунова, о лютых муках его рода, - эти рассказы запали в храброе казацкое сердце. Но собор, избравший Михаила, не хотел довериться себе и разослал гонцов в разные города спросить - люб ли земщине новый царь. И когда уже после этой проверки выяснилось полное народное единодушие, оно было принято всеми как голос Божий. И в самом деле, не чудо ли это вообще, что в огромной земле нашей, истерзанной распрями, замученной раздором, - вдруг все остановились на одном роде, на одном имени? Такие чудеса вызываются лишь особою, потомственною заслугою целого ряда поколений, и именно нравственною заслугой.
Другим чудом, после первого вполне естественным, следует считать отмечаемое историками обстоятельство: молодой и болезненный царь не только усидел на престоле, но и правил страною без тех чудовищных средств, к которым приходилось прибегать последним потомкам Ивана Калиты. При Михаиле не было опал и казней, гонений и изгнаний, не было жестокого произвола, а все царствование его сплошь идет в теснейшем союзе царя с церковью и земским собором. Вот оно, истинное "единение царя с народом", о котором столько говорится теперь! Благодать избрания, основанная на верном чувстве народном, покоилась на молодой династии. Историк Соловьев говорит: "Новый государь неопытный, мягкий молодой человек, около которого нет людей сильных умом и доброю волею, и несмотря на все это, Михаил удержался на престоле: при первой опасности, при каждом важном случае подле царя видим собор, одушевленный тою же ревностью, с какою последние люди (курсив Соловьева) шли на очищение государства".
Венчание на царство Михаила Феодоровича произошло одиннадцатого июля, в день святой Ольги. Этот день, мне кажется, следует чтить как день коронования новой династии. Конечно, это была случайность, вызванная, вероятно, тем, что на другой день приходился день ангела нового государя (св. Михаила Малеина). Но в случайностях такого рода невольно ищешь таинственный верховный смысл. По бабке своей, рожденной княжне Суздальской, царь Михаил был в XIX колене прямым потомком праматери первой династии и первой святой русской церкви. То, что день ангела нового царя пришелся на другой день после дня св. Ольги, а коронование - в самый день ее великой памяти, не указывает ли религиозным умам как бы загробного благословения святой родоначальницы новому царствующему роду?
Из глубоких толщей истории как бы пробился кристально чистый источник, ничем не отравленный в своем зачатии. Такие источники в живой природе признаются целебными и святыми. На протяжении веков невозможно, чтобы течение реки ни разу не помутилось и ничем не было возмущено. Но как важно, чтобы исток всякого явления был безупречным! Если история воспитывает народы и отдельных людей, то следует, мне кажется, считать вечным поучением ту скромную и чистую семью бояр Романовых, из которых развился царственный род.
Призвание Романовых повторило в некотором смысле призвание варягов. Народ русский может гордиться, что во главе обеих великих его династий стоят не завоеватели страны, а люди, избранные самою нацией, свободно признанные в качестве государей. Насильственный монархизм (татарский и литовский) не удержался у нас на всем пространстве русского племени, кроме небольшой галицкой области. В этом смысле верховная наша власть находится в особо счастливых условиях. Никакая древняя узурпация не расстраивает союз царя с народом, и спорам о происхождении власти у нас нет места. Однако, как показывает грустный опыт истории, все великие учреждения ветшают, ветшает и государственность, если не поддерживать ее всемерно тем живым и искренним единением, какое дважды испытано в нашей истории. На избрание Рюрика племя русское откликнулось богатырскою эпохою св. Ольги и ее великих потомков. На избрание Михаила то же племя отвечало титаническою эпохою Петра и Екатерины. Через триста лет после великой смуты мы пережили большую смуту, еще не законченную, но искреннее единение народа со своими монархами должно, если мы того заслужим, отозваться новым блистательным расцветом России. Мы еще на пороге новой эры, но уже чувствуется пробуждение духа, не только борющегося, но и творческого. Идея борьбы чрезвычайно привлекательна в эпохи смут: сначала борется власть с народом, затем народ с властью, и в конце концов обе стороны лежат в развалинах. Борьба с властью истощает нацию, единение же двух сил животворит их.
1913
ЗАВОЕВАНИЕ РОССИИ
Нам потому некогда воевать с соседями, что мы не окончили еще прежних войн. Захватив громадную территорию, равную поверхности Луны, мы не успели до сих пор реализовать свои победы, не успели ввестись во владение. До сих пор великий народ наш, в сущности, еще не утвердился в правах собственности на свою страну. В общем, он похож на тех неисправных колонизаторов, которых правительство вынуждено обязывать в известный срок построиться и дать доказательства культурного пользования землей. Русский народ захватил огромное пространство, кое-как, вкривь и вкось, распределил его по сословиям, понаставил кольев и значков, а вывести эту землю из полудикого состояния, вложить свой труд и разум, преобразовать в предмет искусства, как английское или китайское поле, - мы все еще не собрались. Землевладение наше запутанно, как неприятельский лагерь, только что захваченный и плохо поделенный. Земли невероятно много, и земли нет. Земли много, но завоеватель стоит над ней беспомощно, не умея извлечь выгоды из добычи. Значит, прежде чем решаться на новые войны, решительно необходимо окончить прежние. Это не фраза и не парадокс.
Или история великого народа сплошное безумие, и сто походов на все четыре стороны света были сделаны напрасно, или целью последних было обеспечить народ тем, что для него есть первая необходимость - территорией, этим фундаментом нации. И вот мы видим, что территория отвоевана, а фундамента как будто нет; мы видим, что нация испытывает страшные бедствия от недостатка земли, точь-в-точь как будто не было никаких войн, никаких завоеваний, ни Святослава, ни Дмитрия Донского, ни Ермака, ни Суворова.
Что же мешало нам воспользоваться плодами завоеваний? Мне кажется, главный образом - новые войны. Как нищий в басне, напихивая золото в ветхую суму, мы растеривали его тут же. Все новые и новые войны отвлекали внимание правительства от внутреннего устроения страны, и неустроенность ее переходила из века в век, из поколения в поколение, делаясь как бы естественным состоянием. Острые расстройства перешли в хронические, к которым все наконец привыкли, - самая гибельная из привычек! "Теперь не время строить жизнь - нужно защищать ее!" Если эта справедливая вначале мысль повторяется часто и переходит в инстинкт, то забывается в конце концов самое призвание государства. Поколения, воспитанные среди пушечного грома, продолжают и в мирное время жить психологией войны. "Сейчас войны нет, но вдруг она вспыхнет завтра?" И в опасениях новых войн, в подготовке к ним, великий мирный труд откладывается снова или ему уделяют третьестепенное значение. Возникает плачевная мысль, будто главные бедствия страны - внешние, что внутренние расстройства - не так важны, что "народ потерпит". Известно, что устремленное на один предмет сознание делает человека как бы слепым на все прочие. Сознание, слишком сосредоточенное, из мысли переходит в состояние воли, принимает характер маниакальный. Если вы стоите над бездной, то слишком острое опасение, что вы можете упасть в нее, кончается страстным желанием упасть: бездна тянет. То же происходит и с войной. Когда политические классы народа чересчур озабочены опасением войны, они кончают иногда желанием ее вызвать. Вообще войны заразительны. Одна война влечет за собою иногда целый ряд их; в подобные времена всем кажется, что истинные интересы наций в том, чтобы истребить друг у друга несколько десятков тысяч людей или отнять клочок земли, "не стоящий яичной скорлупы", - как тот, за который сражался принц Фортинбрас. История войн этого типа - сплошное безумство, причем бедствия их не в потере земель и жизней, а в забвении внутреннего народного дела. Россия пострадала от подобных войн слишком чувствительно. Западные народы, благодаря ограниченности своей территории и древней культурности, находили время среди войн для устроения быта, для возделывания природы. Русскому же народу досталась земля несоразмерно огромная, требовавшая гораздо больше мирного времени, гораздо более покоя и свободных сил, чтобы совладать с нею. И народ наш не совладал: он отстал в этом далеко от своих соседей и в последнее время как будто даже изнемог. И старые войны, и вооруженный мир, поддерживаемый громадными армиями, - все это до сих пор победоносное начинает перестраиваться в какое-то поражение, поражение самых глубоких и важных источников благополучия, в поражение народного счастья. Война завоевывает и убивает самих победителей - вот ее ужасный смысл, прикрытый более или менее пышными арматурами.
Закончить прежние войны и навсегда закончить их - вот что должно быть ближайшей целью. Прежде всего нужно привести страну в действительно мирный порядок. Мирный порядок - это не только отсутствие внутренней борьбы, но и уничтожение самих предлогов для нее. Действительный мир есть восстановление справедливости в стране. Мир - это торжество никогда не умирающего закона братства, человеческого достоинства, свободы. Устроенная только в этом смысле страна может счесть себя мирной. Что толку, например, что Персия не воюет и что дома у нее нет междоусобий? Если постоянные отношения между гражданами несправедливы, если закон поддерживает сильного в ущерб слабому, то даже мертвое спокойствие не есть мир. Это тоже междоусобие, только окаменевшее, это борьба, где схвативший за горло и его жертва как бы застыли в своей позе. Истинный мир - это удовлетворение нравственное; оно невозможно, пока человеческие законы не облагорожены, пока в панике войны забываются верховные заветы с Богом. Нам нужен не какой-нибудь мир, а непременно высокого качества, мир, дозревший до расцвета и благоухания душ, до добрых нравов. Но такой мир требует очень долгого отсутствия внешних войн. Для того чтобы нравы народные смягчились, нужно по крайней мере несколько поколений, не переживавших военной страсти. Война - дело жестокое; война совершенно перевертывает психологию человека и перестраивает инстинкты. Война невозможна без убийства, без оскорбления человека, без насилия, без узаконенного рабства. Дисциплина в войне безусловно необходима, но слишком долгая привычка к ней переходит и на гражданские отношения, где иногда из добродетели она превращается в порок. Долгая привычка к идее убийства, хотя бы и считающегося необходимым, привычка достигать согласия насилием - все это расшатывает самую душу общества, те милые, нежные формы междучеловеческого общения, какие мы выносим из семьи и близкого соседства. Невероятно грубые лагерные нравы, воспетые поэтами, входят в население через воинов, вернувшихся к домашнему очагу. Замечено, что после каждой войны увеличивается на некоторое время пьянство, разврат и бытовое, не предусмотренное законом насилие. И офицер, и солдат обращаются дома со своими женами и детьми как с покоренным народом. Отсюда столь распространенная у нас кулачная расправа в семье, почти совершенно неизвестная у народов, долго не воевавших, например, в Японии. Отсюда вообще свирепствующая у нас до сих пор вопреки закону кулачная расправа. А походное отношение к женщинам, в особенности в старые времена? Помимо болезней, сколько нравственной грязи вносят военные привычки в эту святыню жизни. Я не останавливаюсь на этом. Это одна лишь черточка нездоровой культуры. Необходим прочный, продолжительный мир, чтобы народная душа вернулась к свойственной ей кротости, к изяществу и величию, которыми отличаются действительно мирные племена.
Источник силы
Нравственное успокоение прежде всего необходимо для того, чтобы народ проявил свою физическую энергию. Земля наша оттого не устроена, что взволнованный войнами и огрубевший народ очень плохо работает. И физически плохо, и умственно. Он деморализован, а это состояние самое невыгодное для всякого труда. Когда понижено нравственное чувство, не хочется вообще труда, не хочется добросовестного труда. Крайняя нужда заставляет напрягать последние усилия, но последние усилия самые истощающие, и вообще не те, которые дают наслаждение работнику. Народ деморализованный теряет драгоценнейший дар культуры: способность находить удовольствие в работе, потребность каждое дело доводить до совершенства. "Кое-как", "как-нибудь" становится девизом племени, предвестием его упадка. Богатырские племена гнушаются всем, что "кое-что" и "как-нибудь". Они требуют во всем непременно высшего и наилучшего, что и ставит их в авангарде человечества.
Нет сомнения, что продолжительный мир повел бы к смягчению наших "жестоких" нравов ("Жестокие, сударь, у нас нравы!"). Сама собою установилась бы в обществе привычка к мирному решению дел, к согласию, к уважению человеческого достоинства, а из последнего вытекли бы благородные политические обычаи и инстинкты. Нравственно приподнятый народ вновь находит Бога; видя реальное присутствие мира и благоволения, люди начинают верить в них, начинают вводить их все глубже в ткань своей души. Успокоенный народ бодро берется за работу. Не ожидая нападений на свою личность или труд, ожидая лишь защиты и поддержки им, народ с песнями берется за все, хотя бы самые трудные предприятия. Смелость - державная, божественная черта, отличающая свободный народ, - творит прямо чудеса: для истинного мужества нет препятствий. Не только на поле битвы, но и на бесчисленных поприщах работы осмелевший народ оказывается победителем: победителем изо дня в день. Истинный мир воспитывает из рабов труда бесстрашных рыцарей его и аристократов; они вносят этот аристократизм в сто тысяч жизненных задач, все их доводя до совершенства. Мало-помалу создается у каждого народа своя индивидуальная цивилизация, накопление красоты и мудрости, пред которыми потомство склоняется как пред заветом богов. О, если бы война не расстраивала тончайшей ткани культуры! Но не только часто, почти постоянно бывает, что в святую работу мира вплетается новое насилие, новая злоба, новое безумие вражды, и капля гноя вновь заражает весь организм. Может быть, все так называемые "язвы цивилизации": разврат и роскошь, равнодушие к страданиям ближних - суть отдаленные следствия того или иного нарушения мира. Это все равно как раны в теле. Не нужно, чтобы их наносили вам каждый день: иногда пустая рана уже ведет к смерти. Не нужно целого ряда войн, иногда одной достаточно, чтобы внести в страну неисчислимые, нескончаемые расстройства.
Я не берусь исчерпать здесь весь смысл войны. Я хочу лишь напомнить, как необходим долгий мир для подъема народного духа, для воспитания в нем мирного мужества, для производительной ежедневной работы. В конце концов в этом единственный путь спасения. Найти секрет производительности работы народной - это значит привести в действие машину в сто миллионов человеческих сил, машину, одаренную к тому же собирательным сознанием тысячелетнего племени. Чего нельзя сделать с такой машиной! Но она давно расстроена грозой войны, она разбита ядрами. Ее нужно тщательно исправить, очистить, сообразовать с законами истинной механики обществ - и она сама загудит работой. Посмотрите, как пошли в ход западные, успевшие почиститься, культурные общества!
В прошлом письме я говорил, почему нам нужен мир. Это - наша лучшая система войны, наша победа. Естественным нарастанием народной массы Россия каждые десять лет как бы присоединяет к себе по королевству. Через пятьдесят лет вместо одной России у нас будет их две. Если всю нашу энергию устремить на внутреннее устроение, то никакая война не будет так страшна для соседей, как подобный мир. Огромная масса имеет свои законы. Для государства крохотного, расположенного среди таких же малых, война, может быть, лучшее из средств отстоять национальность. Македония, Рим, наша Москва тому примером. Что выиграет Черногория не воюя - в смысле внушительности? Теперь у нее 240 тысяч жителей, а через пятьдесят лет будет 400 тысяч. Много ли это значит для обеспечения мира? Стоит ли ждать богатства, если из десяти рублей экономии через год у вас оказывается только двадцать? Но если у какого-нибудь креза чистый доход дает десятки миллионов в год, то этого стоит ждать. На богача работает само время. Богачу выгодно ждать, и может быть, это самое выгодное, что есть в его положении. То же и государство с большим населением: оно может жить на одни проценты с огромной силы своей; его лучшая политика - ждать. России - раз судьба пощадила ее от участи Индии или Китая, раз она вошла в среду деятельных народов - есть прямой расчет бить на свой мирный рост. Кто чем может взять - мы вернее всего возьмем этим. Прогрессируя в росте геометрически, мы непременно должны обгонять соседние страны в населении не только относительно, но и абсолютно. Правда, на стороне соседей их культура, понижающая смертность в 2 '/2 раза, но на нашей стороне меньшая степень той социальной жадности, при которой общество уже не желает потомства. Я далек от мысли, что одно количество населения что-нибудь значит, но если приложить к нему и качество, то количество сразу приобретает решающий характер. Огромные государства, раз они культурны, в своей величине, как киты в море, почерпают вечное обеспечение от войны и вместе теряют к последней всякую склонность. Нам надо спешить сделаться народом огромным, и это так доступно: стоит только упорядочить отношение нашего народа к земле.
Есть глубокое суеверие, будто много народа нехорошо, будто чрезмерное размножение плодит невежество и нищету. Это суеверие - отзвук печального мальтузианства. Оно превосходно разбито экономистами (напр., Джорджем в его удивительной книге "Прогресс и Бедность"), но необходимо постоянно возвращаться к этой лжи, чтобы наконец избавиться от нее. Чрезмерного населения никогда не бывает, оно невозможно по самой природе вещей: каждая территория в состоянии вместить лишь определенное количество душ. Теснота замечается там, где грубо извращены естественные условия, где-нибудь в кварталах Ист-Энда или в устьях Янце-Кианга. Но как набитый арестантами острог еще не опровергает возможности просторного дома, так и эти человеческие столпления. При естественной культуре размножение ослабевает само собою и держится все на том же уровне. Если бесчисленное население, как поваленный бурей хлеб, душит само себя, то причину тому нужно искать в какой-нибудь социальной буре, в государственном расстройстве, в дурных законах. В условиях же действительного мира густое население, как густо выросший хлеб, скорее поддерживает друг друга, чем давит. Каждый человек в состоянии выработать во много раз больше вещей, чем ему самому нужно. Ясно, что чем больше людей, тем прочнее они застрахованы от нужды. Каждый новый человек есть новое приращение народной силы, новый источник работы. Но это при мирной культуре; не мирная все это переворачивает наоборот. Есть строгое отношение человека к культурной земле. Чтобы овладеть площадью России в 10 тысяч верст длиной, потребовались гигантские усилия русского племени. Тысячу лет назад Россия была океаном леса, который тянулся вдоль океана степи. Сколько нужно было одних физических усилий, чтобы одолеть эту грозную природу, повырубить, повыкорчевать гигантские леса, повысушить болота, повывести хищных зверей, поднять сохою сто миллионов десятин земли. И если эта титаническая задача все еще не выполнена, если наша земля далека от возможной культуры, то, может быть, просто потому, что у нас слишком мало населения и за тысячу лет все-таки не накопилось достаточно сил. Будь русское племя при Рюрике втрое больше, оно справилось бы с землею втрое скорее. Для того чтобы данную площадь земли привести к высокой культуре, нужно вложить в нее вполне определенное количество мускульной силы и ума. Грубо выражаясь, чтобы удобрить известную территорию, нужно вложить в нее много человеческих жизней. Уже много вложено, и как еще много остается вложить! На костях сорока поколений покоится Русское государство, но требуются новые бесчисленные рати людей, требуется еще бездна пота, лихорадочных напряжений, творческого огня, прежде чем человек уравновесит территорию и станет повелителем ее, а не рабом.
Колумб и Россия
Колумбу Россия обязана отчасти своим национальным существованием. Это он отвел от нашего отечества поток народов. Опоздай лет на двести открытие Америки, может быть, волны вооруженной эмиграции хлынули бы вместо Запада на Восток. Ведь еще до Колумба папы проповедовали крестовый поход на Россию, на языческие племена Литвы и Чуди. Еще до Колумба путь немецкой эмиграции прорезался через устье Западной Двины на Псков и Полоцк. До открытия Нового Света Европа успела уже захватить у нас полРоссии, если к немецким захватам прибавить завоевание Витовта. Но открытие новых стран поразило Европу; народному воображению там сразу было дано противоположное направление. Могучий рост Ганзы был остановлен, прилив немецкой стихии к Риге затих. Вольные германские города не сделались завоевательными, как их итальянские собратья, и от России был отвращен удар. Навсегда ли, вот вопрос.
Что немецкое завоевание не шутка и не мечта, доказывает изумительная прочность немецкого вселения в Прибалтийский край. Посмотрите, как там живут бароны. Это до сих пор владетельные особы, признающие только скрепя сердце суверенитет России. До сих пор они живут у себя в замках (мызах тож) уединенно, независимо, гордо, обеспеченно; занимаются хозяйством или ровно ничего не делают. Охота, как и в средние века, их единственное занятие, да иногда романы с женщинами. Обедневшие бароны идут на службу, старая знать остается дома и считает себя единственною опорою русского престола. Воздвигнув шестьсот лет назад каменные твердыни в Зегевольде и по всей стране, не выходя из железных лат, древние тевтоны обеспечили своему потомству прямо царство небесное на земле. Сидя у себя в старинных усадьбах среди вековых рощ и превосходно возделанных полей, наслаждаясь вечным досугом, комфортом, властью, эта аристократия, как английские лорды, имеет талисман волшебный - арендный контракт. Методически возвышая ренту, бароны держат, как и английские завоеватели, одним кончиком пера в страхе и трепете шестисотлетнее потомство побежденных. Корявый эст работает, как вол, и летом ест крапиву, а потомство рыцарей ездит в первом классе друг к другу в гости, рыщет с собаками по идиллическим долинам, оглашая воздух звуками рожка. Нет, завоевание немецкое не шутка, и об этом лучше всего знают эсты и латыши.
Сказать, что Россия совсем застрахована от завоевания, никак нельзя. В древние времена она была под готами, затем под варягами, под татарами. В самой природе России, в ее неизмеримой плоскости есть опасное для нас начало, это пустота, притягивающая соседей. В международной жизни действует тот же закон физического равновесия. Пространство, менее наполненное, отовсюду присасывает к себе окружающую стихию. До сих пор Россия еще очень ненаполнена; посмотрите на карту плотности населения: наша страна почти пустыня, особенно к востоку от Волги. Внимание стесненного человечества до сих пор как бы блуждало около России; Колумбов переворот на четыреста лет отвлекал взоры Европы от ее востока. За испанцами и португальцами ринулись за океан голландцы, англичане, французы, немцы. Но вот уже весь свет почти занят. В Северной Америке, которая для европейской колонизации лучшая часть света, уже нет места. В жаркой Бразилии и Африке северянам угрожает вырождение; уже в третьем поколении они там бесплодны. Южные оконечности материков, сравнительно прохладные, стремительно заселяются. Близится время, когда Колумбов переворот будет закончен, когда отхлынувшая стихия Запада двинется, может быть, к другим пустотам, хотя бы относительным. Россия - самая близкая и самая огромная пустота. Среди немцев Россия, как известно, давно рассматривается как их колония. Drang nach Osten 6 со времен Карла Великого - девиз Германии; в немецкой публицистике завоевание России - тема обычная, ничуть не фантастическая. Еще недавно Вильгельм II провозгласил возрождение древней Ганзы - характерный признак, что дело Колумба закончено. Вы скажете - немцы двинулись теперь на Турцию. Но я не верю, чтобы тут целью была колонизация германской расы. Сирия слишком знойна, это древнее царство смуглых, обожженных солнцем пород. Арийцы северные не могут долго выдержать лучей Ваала. Тамошнее солнце уже восемь тысяч лет назад считалось грозным - даже для семитов. Предсказание Ноя: "Иафет вселится в шатры Сима", может быть, исполнится в смысле лишь политического обладания Турцией. Если крестоносцы шутя овладели дряхлой Византией, что стоит Германии взять Константинополь? Представьте возможный случай: Россия борется на Дальнем Востоке с Японией, Англией и Китаем. Разве трудно при этих условиях тройственному союзу устроить дележ Турции? Но политический захват этой страны вовсе не решит страшного для немцев вопроса - куда деваться? Юг - это гибель расы; долина Рая до сих пор ограждена пламенным мечом херувима. Сколько ни рассуждайте, единственно подходящая по климату страна для немцев - Россия, и притом страна соседняя. Сравнительная пустота России не дает немцам покоя. Нет ни малейшего сомнения, что не Африка, не Аргентина, не Малая Азия, а именно наше отечество - главная мечта Германии. Императору Вильгельму приписывают гениальную прозорливость. Он будто бы предсказал (в известной картине) нашествие монгольских полчищ на Европу. Но, мне кажется, умный государь умышленно вызывает это нашествие. Он всеми силами наталкивает Россию на Китай, чтобы при случае... - вы понимаете, что можно сделать при случае тому, кто умеет им пользоваться.
Немцы - с запада, японцы - с востока. Японцам тоже деваться некуда, они тоже чувствуют горечь латинской пословицы: tarde venientibus ossa7. Сибирь для Японии - единственная подходящая пустота. Земля для безземельных острая, раздражающая потребность, это голод нации... Раз он почувствовался, он долго оставаться неудовлетворенным не может. Слишком узкие границы таких государств лопаются, как обручи, и население ищет себе выхода. Японии нет иного выхода, как в сторону России.
Вы справедливо скажете: "Помилуйте, разве у нас земли так много? Откиньте неизмеримые тундры на Севере и песчаные пустыни на Юге, - много ли останется пространства, годного для культуры?" Но народное воображение в это не входит. Все 50 миллионов немцев и 47 миллионов японцев проходят школу; в каждой из их ста тысяч школ непременно висит карта всего света, и каждая пара голубых или черных детских глаз тысячу раз глядит на эту карту и бессознательно поражается огромным пространством России. Особенно на меркаторской проекции Россия прямо чудовищно велика; в сравнении с нею Германия и Япония прямо козявки. И все эти сто миллионов культурных наших соседей непрерывно слышат в школе и печати, что Россия - страна варварская, полупустынная, крайне бедная, где беспредельные пространства заняты хозяевами, не умеющими хозяйничать и иногда даже не живущими на земле. Все это дразнит воображение народов, разжигает жадность. На наше именно время выпал раздел земли; весь мир хворает "кило-метритом" (выражение генер. Киреева). Не дай Бог очутиться в такое время на линии наименьшего сопротивления: на нас попрут и полезут стихийно, как движется лава.
Мне кажется, мир необходим России и с этой точки зрения. Нам как можно скорее следует самим заполнить нашу относительную пустоту. Если мы не хотим привлекать аппетиты соседей, мы должны предупредить их, мы должны сами завоевать Россию и укрепиться в ней прочно. Владение наше должно как можно скорее перейти в пользование, иначе оно res nullius8 и защищать его очень трудно. Вы заметите, хорошо говорить: "Как можно скорее размножайтесь, как можно скорее богатейте". Но как это сделать? Разве мы не хотим этого и разве умышленно остаемся в нашей нищете?
Говоря по совести, - почти умышленно. Охота же нам не пользоваться способами бесспорными, испытанными, давшими блестящие результаты! Да ведь на наших же глазах наши соседи, и целая дюжина соседей, миллионов триста западного человечества, сумели же они в одно столетие выбиться и из нищеты, и из невежества, и из болезней. Там действовал вовсе не пар только и не электричество, силы и нам доступные, и у нас произведшие колоссальный переворот в способах богатства. Там действовали принципы еще более огромные, нравственного характера, и именно им обязана Европа своим расцветом. Введите в механизм общества справедливость, вы получите могучий двигатель и могучую работу. Введите уважение к человеку и к народу, и вы увидите, каким электричеством затрепещет наша вялая энергия. Вы скажете, что это все слова, слова! Но уверяю вас, что тут не только слова, но и великое, если хотите, изобретение, великая идея. В применении искреннем и честном невероятно, до какой степени так называемые "европейские начала" жизнетворны. Будучи приложены не только к христианским массам, но и к языческим (разительный пример Япония), эти начала удивительно быстро пересоздают общество, возбуждают спящие его силы. Надо знать, чем была Европа еще сто лет назад, и сравнить с теперешней: возможно ли, по совести, хоть какое-нибудь сравнение! Я, конечно, отнюдь не думаю, чтобы народу нужно было отказываться от своего национального облика. Вовсе нет. Напротив. Принять лучшие начала не значит принять чужие начала, это значит найти истинные свои. Если культурный Запад ввел в свою жизнь новые формулы, там никому не казалось, что они - чужие. Как пар и электричество, как истины Эвклида, закон Ньютона, неужели все это иностранное? Стоит познакомиться с ними, как мгновенно понимаешь, что это наше, потому что общечеловеческое, и что единственно, что следует, - это как можно скорее вводить эти истины в обиход. Петр I превосходно понимал это. Он брал с Запада все, что находил лучшим: и ремесла, и государственные учреждения, хотя западная государственность, кроме Англии, уже отживала свой век на Западе, и в этом отношении подражать было нечему. "Продление времени смерти невозвратной подобно", - писал Петр. Нужно серьезно разобрать европейские начала, и если они истинны, не нужно медлить с ними. То, что я называю европейскими началами, в сущности, есть наши же древнерусские начала или, если хотите, древнегерманские. Дух их общий. Чудотворные свойства их в том, что они представляют не сочиненный, а естественно сложившийся быт общества и, стало быть, наиболее отвечают самой природе общества. Если вы хотите видеть хороший экземпляр растения, вы берете его молодым: в старости оно измято, искривлено, изъедено паразитами. Если вы хотите знать лучший тип общественности, берите общество молодое. Там вы встретите наиболее справедливые основы: равенство граждан, самоуправление, прочно огражденную свободу, единодушие и народное достоинство. Эти основы потому хороши, что естественны; из всяких иных они наиболее обеспечивают счастье человека и величие государства. Из этих основ когда-то выросло Русское государство, остатками их держалось, они составляли надежду петровской реформы, возвращение к ним составило славу Александра II, и нет никакого сомнения, что мы придем к необходимости упрочить их, как сделал Запад. О, и сам Запад далек еще от идеальных норм, - он непрерывно вырабатывает лучшие. Но нас ведь никто и не обязывает брать худшее: будем брать только то, что хорошо бесспорно.
Годы бегут. Нам, живому поколению, довелось присутствовать при величайшем моменте в истории человечества, когда из разрозненных миров образуется один. Раз Китай войдет в семью народов, круг рода человеческого будет замкнут. Все народы непременно заживут более или менее общей жизнью, общей цивилизацией. Надо быть очень осторожными, чтобы не оказаться всем чужими. Надо спешить занять достойное место на свете, не в хвосте народов, а во главе их.
1903
О ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ И НАРОДНОЙ ГОРДОСТИ
Если оскорбительно человеку называться сыном презренного
отца, то не менее оскорбительно и гражданину
называться сыном презренного отечества.