65318.fb2
На крепостную эпоху справедливо смотреть, как на эпоху консерватизма. Благородный период этой эпохи именно и был таким. Аристократию следует понимать как постепенное усовершенствование, накопление силы и красоты. Капитал невозможен без бережения - вот происхождение консерватизма. Достижение, тщательная охрана, благородное использование - три определяющие момента аристократического склада общества, которое в старину было аристократическим сверху донизу. Прошлое, настоящее и будущее культурной жизни сливалось в этих трех направлениях. К сожалению, феодализм наш, расстроенный татарами и сложившийся затем слишком поздно, окончился слишком рано. Достижение оказалось слишком легким; помещикам после Петра Великого дали без достаточных услуг чрезмерно много. Этим было подорвано консервативное начало - охрана достигнутого. Шальное богатство впрок не идет. Одновременно с безоглядочной раздачей государственных имуществ начинается мотовство помещиков, распущенный, пьяный, бездельный образ их жизни. Мотовство - вещь абсолютно противоположная консерватизму. Использование доставшихся даром средств при мотовстве не могло быть благородным. Только труженик, собственность которого есть его душа, воплощенная в предметы, знает цену ей. Только честный труженик может тратить собственность благородно. Дворянское мотовство уже в крепостное время развратило народ соблазнами, приучило к небрежному, циническому отношению к труду.
Если есть еще наивные люди, думающее до сих пор, что народ наш консервативен, то это смешная ошибка, не более. Может быть, народ был когда-то консервативен, сто лет назад, - но теперь этого нет, и это "нет" следует учитывать во всем его значении. Нынешний крестьянин - кроме разве глубоких стариков - почти равнодушен к Богу, почти безразличен к государству, почти свободен от чувства патриотизма и национальности, почти обездушен во всем, что когда-то составляло дух народный. Говорю "почти", чтобы отметить не полное отсутствие старых инстинктов, а лишь опасный упадок их. В старину, в патриархальные времена, крестьянин - как собака к будке - страшно привязывался к своему двору, к своей избе, к родной семье. Оторвать парня от дому бывало так же для него больно, как оторвать от тела живой орган. Куда бы ни забрасывала человека судьба, он мечтал, как о высшем счастье, о возможности попасть домой. Теперь не то. Теперь деревня разбредается, расползается по городам, разлезается, как гнилая ветошь. Парней и даже девок ничем не удержишь дома. Дома начинают тосковать, как прежде тосковали на чужой стороне. Города русские, не выполнив своей культурной миссии - просветить деревню, - начинают действовать антикультурно, развращая деревню. Как мошек на огонь, крестьянскую молодежь тянет на легкие хлеба, на городские промыслы, на веселую жизнь фабрик, трактиров, публичных домов. Нужды нет, что в городах крестьяне чаще всего попадают в унизительные условия прислуги и что хлеб городской оказывается иногда вовсе не легким. Крестьян, отбившихся от жизни, тянет попытать счастья в неопределенном, анархическом труде. Деревни полны легенд: такой-то вышел в купцы, такой-то обольстил купеческую вдову, такой-то получает в городе, сколько и во сне не снилось. Крестьянин знает, что ему придется пройти в городе огонь, и воду, и медные трубы, но отчасти именно эта скитальческая жизнь, полная приключений, и тянет испытать ее. В крови русского крестьянина много кочевых инстинктов. Шататься, бродить, бродяжить - любезное дело, особенно пока не стар. Молодая деревня тем охотнее бежит с разоренной родины, из невылазной грязи, из неудачнического, доведенного местами до идиотизма, хозяйства. Города наши затопляются полчищами безработных. Это люди хуже, чем не имеющие работы. Чаще всего они - не умеющие работать, бежавшие из деревни от своего неуменья, от странной лени, от неохоты жить, от неспособности ухватиться за что-нибудь и зацепиться. Вероятно, значительную часть громадной переселенческой волны составляют эти же "неприспособившиеся". Как ни быстро спивается с круга и погибает их полчище, оно представляет главную угрозу государству. Отбившемуся от земли крестьянству нет нужды читать анархические прокламации. Без всякой пропаганды эти люди уже анархисты. Как опавшие с дерева листья, они поневоле мечутся по земле, составляя сор ее. Быстрый рост бродячего пролетариата представляет язву не одной России. Продукт нашей перезревшей цивилизации, он подготовляет катастрофу её.
"Не все же крестьяне бегут в города", - заметит читатель. Совершенно верно, отвечу я. Скажу более: из тех, что бегут в города, многие не порывают связей с деревней. Многие высылают в деревню заработанные гроши, и местами еще большой вопрос, кто кормит кого: деревня ли город или город деревню. Все так теперь извратилось и перепуталось, как в китайском калейдоскопе. Если я не ошибаюсь, однако, город все-таки больше высасывает из деревни, чем дает ей. Начиная с людей. Все талантливые молодые люди, из дворянских семей и из крестьянских, уходят обыкновенно из деревни навсегда. Трудно подсчитать, до какой степени это разоряет глушь. Выходит все равно как если бы на огороде вы тщательно выпалывали самые удачные экземпляры овощей, а оставляли бы самые неудачные да сорную траву. Получилась бы не культура, а антикультура. Городская цивилизация обирает мужика, начиная с лучших его детей. Деревенская раса мельчает - не только вследствие недоедания, но и вследствие отбора лучших, что идут в города. Городское крестьянство тоже не Бог весть что, но все же это гвардия народная, и нельзя предположить, чтобы земля не страдала от ухода с нее всего, что крупно.
Проехав десятка два деревень, я нашел во многих из них перемену. Там, где невдалеке прошла железная дорога, мужики сильно поправились, главным образом от извоза. Это отразилось прежде всего на постройках. Появилось много светлых, обшитых тесом изб, хорошо крытых соломой "под лопату". Есть крытые "лучинкой" (по-моему - щегольской, но самый нелепый тип кровли, приспособленный как бы нарочно для пожара). Встречаются, и очень часто, избы в два, даже в три сруба, настоящее дома, хоть бы уездному городу впору. Окна - крупные, светлые, цветочки на окнах, занавесочки. Крайне редко, но встречаются уже полусадики, фруктовые садишки и огороды. По расспросам, вообще крестьяне чувствуют наклон к комфорту, черта и хорошая, и плохая,
смотря по тому, представляет ли она следствие соблазна или потребности. Роскошь, как известно, и разоряет, и понуждает к труду. Лет тридцать назад крестьяне нашей местности, еще не вышедшие из курных изб и лучинного освещения, набросились на новую одежду: ситцы, шелка, плис, сапоги, пиджаки и проч. Ситцевая мануфактура сильно разорила тогда крестьянство, убила тысячелетний бабий промысел - домотканое белье и платье. Теперь, не знаю отчего - оттого ли, что крестьяне разорились или мода прошла, но одеваются беднее. В первый Спас я был на погосте шелковиков у баб что-то уже не видно. Последние остатки древнерусских костюмов (сарафаны, повойники и проч.) совсем исчезли. У всех женщин кофточки и юбки; у мужчин, даже у стариков, пиджаки. Совсем чухонщина, а не Россия. Стало быть, так у нас на роду написано: ведь и в старину у нас одежда была не своя, а татарская (сарафан, кафтан, армяк, зипун и проч.). Вместе с движением строить хорошие избы, чему в самом деле способствуют пожары, замечается большая требовательность в еде. Конечно, бедный крестьянин сидит на картофеле да на спитом чае, куда крошит хлеб, - но пушного хлеба, обычного в старину, уже не едят. Потребностью становится пеклеванный хлеб. Чуть побогаче, нынешний крестьянин любит поесть. Опять же это и хороший признак, и дурной, смотря по его происхождению.
До сих пор я ничего не сказал о пьянстве в деревне, хотя достаточно было бы как следует осветить эту сторону, чтобы трагедия деревни стала ясной. О пьянстве что же писать? Пришлось бы повторяться. Пьют по-прежнему, по-скотски пьют, погано и безобразно. Первого июля - большой ли, кажется, праздник? Всего лишь Маккавеи какие-то, еврейские генералы, которых нам чтить, казалось бы, решительно не за что. Притом будень день, суббота. Тем не менее по проселочным дорогам брели шатающиеся пьяные. Гнусно видеть, как выписывает мыслете иной старик, и тут же идет его дочка, внучата. Проезжаю станцию недавно построенной железной дороги. Пьяные валяются, как трупы, у вокзала и по улицам. "Смотрите, не раздавите человека!" - кричит женщина моему кучеру. А "человек" уткнулся носом в засохшую грязь, и тут же его рвота. Немного дальше молодой парень тащит двух пьяных стариков - один из них плешивый, другой в шляпе-котелке. В воздухе от всех троих висит самая зловонная ругань. Это, заметьте, на станции вновь открытой железной дороги, которую ждали сорок лет, тосковали о ней, мечтали. Она врезалась наконец во мхи и болота с своим паром и электричеством - и вот какое встречает культурное человечество!
Омерзительное пьянство народное - самое яркое доказательство отсутствия у нас - и уже с давних пор - внимательной власти. Чиновническому правительству, по-видимому, все равно - гибнет народ от пьянства или не гибнет, вырождается он или не вырождается. В каждой крупной деревне теперь непременно открыта "казенная винная лавка" нумер такой-то, да сверх того всюду пошли пивные лавки. Жадный до водки - пьют ее иные уже не рюмками, а чайными стаканами, - народ наш оказался крайне жадным и до пива. "Корова столько не выпьет воды, сколько мужик пива", - говорили мне в одной деревне. Пьют уже не бутылками, а ящиками, по дюжине, по две дюжины бутылок на брата... Кроме казенных кабаков в каждой деревне в двух-трех местах есть тайная продажа водки. Она всего на четыре копейки дороже казенной, считая бутылку. Русское пьянство народное вступает, по-видимому, в период какого-то особого психоза. Оказывается, у нас в большом распространении, кроме водки, так называемая ликва. Это уже не спирт, а какой-то эфир, рюмка которого, как мне говорили, стоит семь копеек. Пахнет ликва гофманскими каплями, от нее дух захватывает и как будто насквозь пронизывает человека. Прельщает в ликве то, что нужно, в противоположность пиву, немного ее, чтобы человеку совсем обалдеть. Торгуют ликвою тайно. Привозят ее главным образом жиды из Варшавы, из Лифляндии. В большом употреблении и другая отрава, привозимая евреями тоже тайно, - именно, сахарин. Крестьяне сыплют сахарин прямо в самовар и пьют эту ядовитую сладость без конца. Проявляй у нас более внимания к народной жизни правительство, агенты его, вероятно, давно бы подметили эти операции гг. евреев с ликвой и сахарином, и мне не пришлось бы писать об отравах, вошедших уже в обычай.
Любопытно, до какой степени евреи опутывают труд народный даже в губерниях по эту сторону "черты оседлости". У одного деревенского сапожника вижу две пачки шпилек - деревянных гвоздиков, которыми подбивают подошвы.
Несмотря на обилие леса, которого здесь девать некуда, сапожных шпилек местные люди не умеют делать. Приходится покупать их в чухонщине, с немецких фабрик. "Есть, - жаловался мне сапожник, - шпильки еврейского приготовления, но представьте себе - оказываются ольховые вместо березовых! Ломаются, и подошвы отлетают". И тут, стало быть, начиная с подошв христианских, еврей дает себя знать. Особенно тяжела еврейская лапа для трудящихся крестьян, покупающих землю. Облюбовал, например, крестьянин пустошку или усадебку у прокутившегося барина. Надо, скажем, восемь тысяч заплатить, а скоплено всего две тысячи. Приходится обращаться в банк, просить денег под залог земли. Еще до учреждения Крестьянского банка еврейские банки начали свои операции по этой части и успели забрать громадное количество земель. Наголодавшись на наделе, крестьянин думает, что стоит ему купить полсотни десятин - и он барин. На деле выходит не то. Начать сразу интенсивную культуру мужик не может: нет ни оборотного капитала, ни инвентаря, ни подходящих знаний. А трехполье едва-едва выгоняет ему проценты в банк, причем каждый год обыкновенно мужик платит пени, не будучи в состоянии поспеть в срок. Чуть запутался мужик, пеня нарастает. Идут годы, десятилетия, а мужик все платит, да платит евреям и никак расплатиться с ними не может. Нужды нет, что еврей отгорожен чертой оседлости. Он и оттуда достает зазевавшегося русака - будь то мужик или барин...
О деревне хотелось бы говорить без конца: ведь это тело России, ее плоть и кровь. Но что ж говорить? "И погромче нас были витии", да что толку. Чувствуешь громадный стихийный процесс, остановить который едва ли вообще в человеческих силах. Была консервативная пора, когда все складывалось так, что людям хотелось достигать, накапливать и сохранять. Сто тысяч трудовых дворянских хозяйств точно гвоздями приколачивали культуру к полудикой земле и оберегали ее богатства. Хорошие помещики очень берегли свое добро, берегли леса от порубок, озера и реки от истощенья, берегли землю от выпашки, берегли народ от пьянства и беспутства. В этом и состоял тогда консерватизм. Теперь огромные некогда леса погублены евреями. Озера и реки опустошены. Поля повыпаханы. Народ опустился и опаршивел простите за выражение, оно сельскохозяйственное.
Как паршивеет и вырождается скот на плохом корму, так и народ. В результате падения крепостного права через 50 лет после его отмены вы видите ограбленную природу и опустошенного человека. Одичание деревни идет, мне кажется, большими шагами. Как его остановить - придумать трудно. Правительство собирается вводить всеобщее обязательное обучение и финансировать народный труд. Но за эту поездку в деревню я еще раз убедился, что ни школа, ни капитал не возрождают крестьянина при теперешнем его душевном складе. Школа не спасает народ ни от пьянства, ни от лени, ни от невежества: она только обостряет социальное недовольство и плодит претензии. Капитал для нынешнего крестьянина (за редким исключением) ни к чему. Видел я и нескольких кулаков, то есть крестьян с деньгами. Только и умеют, что пивную открыть либо лавочку, где хищничают вовсю. Денег много, а то же остается хамство, почти та же грязь и никакой попытки вложить деньги в культуру, в организованное производство. Богатый мужик осуществляет лишь то, о чем мечтает бедный: вволю водки, селедки, чай, пуховик, баба, хорошая пара лошадей на выезд - и больше ничего. Растущий капитал пускается в дальнейший рост, а хозяин, оплывающий жиром, сидит на лавке в калошах на босую ногу, зевает да ждет мух в свою паутину. Таков богатый мужик - за редкими, повторяю, исключениями. Если бы все мужики вдруг разбогатели, Россия все равно была бы пропащей страной. Не в хлебе едином нуждается Россия!
1909
АНАРХИЯ И ЦИНИЗМ
Революция русская прошла - и если бы дело на этом остановилось, мы имели бы прекрасный порядок вещей, упрочившийся во всем культурном свете. "Прекрасный порядок" конечно относительно: у людей с более ангельскими характерами, у людей иного века мыслима жизнь еще более идеальная, и наконец, почему не настать когда-нибудь царству Божию, где волк, по мечте Исайи, ляжет с ягненком, а лев станет есть солому? Но пока не совершится медленное перерождение душ, это "царство правды" - одна мечта, и самые счастливые народы считают огромным счастьем добиться хотя бы "царства права", т.е. хотя бы сравнительной справедливости. Революция всюду установила это "царство права" - конституционный порядок. Просвещеннейшие народы гордятся им, как самым драгоценным приобретением цивилизации. Но после каждой революции всегда наступает некоторый период анархии, с которою приходится бороться - уже не старому, а новому порядку. Так было в древнем Риме при переходе к империи, так было во Франции в конце XVIII века и даже у нас при смене династий. Таким образом та анархия, которую мы сейчас переживаем, совершенно естественна и закономерна. Это неизбежная болезнь роста. Ее нужно пережить. С нею нужно бороться всеми силами, ибо как недосмотр за выздоравливающим больным - она сразу может лишить нас всех неизмеримых выгод революции и может (как было в Польше) стоить самой жизни.
Анархию я беру не как философское учение, а в ходячем смысле слова. Это - беспорядок, неустроенность, беззаконность, безвластие. И мне кажется, в этом виде анархия всего страшнее в России. Именно у нас - по ужасной нашей некультурности - беспорядок всего возможнее. Вспомните девиз нашей истории: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет". Ни у одного народа история не начинается с анархии, как у нас. И анархия эта продолжается, строго говоря, на протяжении всей истории. Разве удельная система была не анархична? Разве собирание Руси и жестокая тирания Москвы не были насквозь анархичны? Как summum jus - summa injuria20, террор законной власти вносил не порядок в страну, а беспорядок, отчего трон Рюрика и рухнул. Анархия продолжается при первых Романовых, и даже богатырь-реформатор не мог обуздать ее. Петербургский период, пожалуй, анархичнее московского - и так до последних дней. Прошедшая революция есть великая попытка справиться наконец с нашей бытовой анархией, положить конец тысячелетней смуте, наладить жизнь свободную, достойную огромного народа. Но само собой, новый порядок вещей еще не успел оказать никакого действия: оно еще впереди. Людям вдумчивым следует пристально вглядеться в анархию, проследить ее источники. Глубочайший из этих источников есть характер народный, воспитанный в смуте. Народ наш велик и обилен, но порядка в нем нет - нет порядка в его нервах, в его совести, в его рассудке, в его душе. Позвольте мне сделать слабую попытку заглянуть в эту темную пропасть - в глубину народной психологии, в историю народных нервов.
Бисмарк, говорят, носил железное кольцо с русскою надписью: "ничего!". Этим словом он определял таинственную силу самого страшного - восточного соседа Германии. Однажды, когда Бисмарк был послом в Петербурге, он заблудился на охоте и нанял мужика довезти его до станции. Дело было зимой, завернула вьюга, дорогу замело и князь считал себя погибшим. На все его опасения мужичок отвечал бодро: "ничего!" и знай хлестал клячонку. К изумлению великого дипломата, они действительно наконец выехали из дебрей, и он заказал себе кольцо на память. В этом "ничего!" Бисмарку чуялось необыкновенное, сверхчеловеческое упорство русского племени, его способность все презреть, все вынести и в конце концов - все преодолеть. Не знаю, анекдот это или правда, но этот девиз "ничего!" и в самом деле похож на лозунг нашего племени. Что в нем есть некая стихийная сила - это бесспорно, но в нем же и стихийная слабость и, может быть, все объяснение нашей горькой судьбы. "Все перенесем" - это точно, но чего это нам стоит вот вопрос. И не лучше ли было бы иной раз кое-чего не переносить?
"Ничего" - это нигилистическое "nihil", это отрицание, тогда как лозунгом творчества должно быть утверждение, твердое "да!", создающее жизнь. "Ничего" - это принцип анархии в обществе, принцип цинизма в отдельной личности. Вглядитесь в среднего, собирательного русского человека, в этого слабого, распущенного, неряшливого, добродушного и одновременно жестокого, всевыносящего человека. Не сама ли анархия глядит из его кое-как сделанной физиономии? Не воплощенный ли цинизм - его растраченная и бесформенная душа?
Философия характера
И слово и понятие цинизма я заимствую из нравственной философии. Предо мною три великих разновидности человеческого духа, выработавшиеся еще в глубокой древности. Стоики, циники, эпикурейцы. Это как бы три основные расы в области душ, три цвета кожи, подобно белому, желтому и черному, разные сочетания которых дают другие оттенки. Только эти три морально-философских школы окрепли, только они сделались популярными, остальные (напр., пифагорейцы, эклектики и пр.) остались в тени. Может быть, эти три философии характеризуют главные темпераменты человеческого духа: то, что прежде называлось холериками, флегматиками, сангвиниками. Конечно, сами нравственные типы существовали с неисследимой древности, но в эпоху чудного эллинского расцвета они были выяснены и названы. Не вдаваясь в подробности, ибо тема громадна, прошу вспомнить представителей названных философий - Диогена, Зенона, Эпикура. Вспомним благороднейших - и забудем низких. Проследите же разницу между их миросозерцаниями, но только не научно (ибо запутаетесь в противоречиях), а художественно, т.е. так, как сложилось впечатление об этих великих школах на протяжении двух тысяч лет.
Все три философии - подобно колодцам в пустыне - старались проникнуть до самых чистых родников природы, до вечно текучей, утоляющей "воды живой". Ученики великого деда нравственной философии - Сократа, его духовные внуки, все трое - Диоген (через Антисфена), Зенон (через Эвклида Мегарского) и Эпикур (через Аристина) - носят родовые черты благородного предка, но у каждого физиономия иная - родственная и различная вместе. Все трое, заметьте, как и Сократ, были глубокие бедняки, и притом добровольные. Все трое ополчались на современное изысканно-культурное общество, и каждый из них, вместе с нашим Сковородою, мог бы написать на своем могильном камне: "Мир ловил меня, но не поймал". Из них отец эпикурейцев, имя которых осталось нарицательным для жуиров, жил в небольшом саду, ел хлеб и пил воду из ручья. Все его дневное содержание, по его словам, стоило "меньше аса". Это не мешало ему вести прямо блаженные беседы с учениками и написать триста томов (к сожалению, утраченных) "без одной цитаты", как говорит один биограф. Какой степенью восхищения Эпикур пользовался даже через двести лет - вспомните отзыв Лукреция (в "Природе Вещей": "Эпикур, умом превзошедший весь род человеческий, затмив всех, как эфирное солнце, всходя, затмевает звезды").
Что касается Зенона, то нравственное его величие было таково, что "в разговоре с царями не он, а они испытывали смущение". Не усвоив язвительной иронии Сократа, он не удостоился чаши с ядом. При жизни он был награжден золотым венцом и статуей, а когда в возрасте за сто лет он понял, что недостойно быть в рабстве у дряхлости, и лишил себя жизни, - он удостоен был почетного погребения.
Оба - и Эпикур, и Зенон - учили благородному счастью, достоинству, чистоте жизни, презрению страстей и той мудрости, которая выше судьбы. В сущности обе школы изомерны (выражаясь языком химии): у них один состав и лишь различная красота оттенков. Как правая и левая перчатки, эти школы не тождественны, но похожи. Не такова третья знаменитая школа - цинизм, учивший презрению к жизни. Цинизм можно назвать карикатурою стоицизма и эпикурейства, взятых вместе. Как карикатура, цинизм вызывал внимание, как мудрость жизни - глубокое презрение у современников, начиная с Антисфена. Вот портрет основателя школы. Он "отказался от всех удовольствий и удобств жизни, добровольно осудил себя на бедность и терпел всевозможные невзгоды... Он носил самые грубые одежды, бороды никогда не чесал, держал себя очень грязно, и диета его граничила с голоданием..." "Наряженный в лохмотья, он обращался к прохожим с презрительными речами и оскорблял их неприличными жестами". Так как все это было крайне оригинально в веке обожания красоты и изящества, то возбуждало шум. Но шум сменился негодованием, и Антисфен умер, покинутый всеми. Озлобленный философ-собака отрицал всякую культуру, общество, человечество; он отрицал просвещение (даже грамотность), осмеивал брак и признавал свою философию только потому, что она дает возможность не жить с людьми. Верный ученик его - Диогендовел цинизм учителя до последней крайности. "Он проповедовал, что чем больше человек приближается к самоубийству, тем больше приближается к добродетели... Высшим наслаждением его было оскорбление общественных приличий публичным совершением всех жизненных отправлений". Приглашенный однажды в гости, Диоген плюнул хозяину в бороду; он не нашел, видите ли, в доме более нечистого места. Друзья как-то упросили его принести жертву Диане. Он отправился в храм и, поймав на голове вошь, раздавил ее на алтаре богини. "Сумасшедший Сократ", как его прозвали, учил вражде - и с человечеством, и с самим собой. Все высокие чувства - любовь, дружбу, патриотизм - он называл безумством. Учил, что нет ничего ни хорошего ни дурного: даже разбойничество, прелюбодеяние, святотатство, по его мнению, преступны только потому, что так принято думать. Благодарность, милосердие, жалость - все это он считал болезненной слабостью, недостойной философа. Наслаждений он не отрицал, но и не учил искать их; к страданиям питал презрение и учил, что смерть так же желательна, как жизнь. "Отличительная черта цинизма - эгоизм и жестокость, презрение к другим и забота только о себе", - говорит Дрэпер. К этому следовало бы прибавить тщеславие. "Антисфен! - сказал Сократ, - твоя гордость сквозит сквозь дыры твоего рубища!"
Итак, вот три основных человеческих типа, три великих характера, три души: Зенон, Эпикур, Диоген. Вглядитесь в них.
Европейские расы
Возьмите француза, англичанина и русского и прикиньте их к портрету Диогена, Зенона, Эпикура, По первому впечатлению, которое, говорят, всего правдивей, мне кажется, француз более эпикуреец по своей природе, как англичанин - стоик. Русский же человек смахивает, мне кажется, в изрядной степени на циника. Его характер - конечно, не доведенный до крайности, но все-таки цинизм. Беря более широко, из трех великих рас, населяющих Европу, латинская раса - эпикурейцы, германская - стоики, славяне - циники. Само собой, речь идет только о преобладающем оттенке. Все три характера присущи всем расам: всюду есть циники, стоики, эпикурейцы, - вопрос в том, где какого типа больше. Даже в каждом отдельном человеке одновременно живут эти три характера, но один из них господствует.
Что при всем сходстве есть все-таки и различие между расами, это, кажется, бесспорно. Откуда это различие? Может быть, в значительной степени оно зависело от географических условий. На южных островах, омываемых голубым Средиземным морем, среди благословенной, чисто райской природы, не знающей крайностей ни холода, ни жара, с незапамятной древности отложилась раса, склонная к чувственным наслаждениям, к красоте, изяществу, симпатии, к обожанию всего величавого, трогательного и прелестного, что дает мир земной, столь нарядный и ласковый, как там. Основная суть организма раздражимая протоплазма - из века в век получала здесь ощущения пленительные, гармонические, сплетавшиеся в дух художественный, в чувство благородной меры. Отсюда дивные по красоте культуры эллинская и латинская, отсюда вечная их поучительность для человечества. Испания и Италия, хотя и наводненные когда-то германцами, до сих пор сохранили право считаться родиной высокого эпикуреизма. К ним следует причислить и главную наследницу античной древности - Францию: латинский дух ее до сих пор полон мечтой о земном, доступном, прекрасном счастье, которое среди теплых морей и гор так доступно и так близко.
Несколько севернее расположилась германская раса, в климате более мрачном и суровом. Здесь искони жизнь требовала мужества, настойчивости, тяжелого труда, преследования далеких целей. В охоте, мореплавании, в войнах с соседями сложился серьезный и строгий характер германских племен. Внешняя теснота сближала людей, создавала инстинкты родства и дружбы. Менее благоприятная, но все же разнообразная и прекрасная природа давала внушения величавые. Из хвойных лесов, в сумраке которых ютились древние капища, развился готический стиль, из древних замков на вершинах гор - благородная широта мысли. Близкое соседство с эпикурейскими полуостровами, постоянная связь с Италией удерживала стоицизм германцев от цинического варварства.
Несравненно более сурова природа восточной Европы. Она континентальна: летом очень жарко, зимой очень холодно. Чувство меры в самой природы сменяется крайностями. Одновременно земля лишена здесь той волшебной картинности, того поразительного богатства линий, форм и красок, как на горном Западе. Природа в России, особенно в древние времена, в эпоху неизмеримых лесов и болот, давала меньше бодрящих впечатлений, меньше поучала и, угнетая, навевала грусть. Отсюда заунывная, похожая на стон, русская песня. Необъятное пространство восточной равнины заставляло русское племя растекаться и изнемогать в борьбе за жизнь. В то время как скученное население Запада, союзом сил быстро овладевало природой и, сосредоточившись, создавало культуру, - наши колонизаторы быстро рассеивались и быстро дичали, уже силою одного ненасытного, поглощавшего их пространства. Первобытность, бедность, грубость, вечная обида на суровую природу, хоть и любимую, но все же жестокую - все это слагало характер с наклонностью к цинизму. Стоило ли серьезно бороться с этими каторжными трясинами, непроездными лесами, с их зверьем и мошкарой, которые доводили до отчаяния? В подобных условиях благородная раса - как сейчас русские на севере Сибири - идет к вырождению, поневоле отказывается от прогресса, поневоле вводит в основу своей психологии циническое "как-нибудь". Допущенное сначала, может быть, скрепя сердце "кое-как" постепенно входит в привычку и наконец в инстинкты расы. Потребность к лучшему - как всякая иная - есть продукт накопления; она создает прогрессивные народы. Но иногда потребность эта, вместо накопления, растрачивается, и одичавшему народу просто не хочется лучшего. Теряется яркое представление о прекрасном и погасает возбуждаемая им воля. Народ опускается до жалкого переживания, до потребности отвязаться чем-нибудь от своей души - хоть на время. Отсюда беспросыпное пьянство и грубый разврат всех вырождающихся рас.
Кроме географии, конечно, и история достаточно поработала над одичанием русского народного характера. Как Диоген сделался циником поневоле (его отец, богатый банкир, оказался фальшивомонетчиком), так и некогда богатое племя, непрерывно разоряемое то готами, то хазарами, то варягами, то половцами, печенегами, литвой, татарами, - наконец привыкает к разорению и сводит свои потребности к циническому уровню. Когда эпоха разорений проходит, казалось бы, народ должен был быстро подняться, однако что-то удерживает его от культуры. Это что-то - привычный аскетизм, отсутствие самого желания лучшего. Москве, принявшей в наследие Русь, разоренную татарами и Литвой, пришлось долго биться с этой чертой народной. Потеряв охоту и с нею способность богатеть, население не давало средств для содержания государственности. Пришлось выжимать эти средства насилием, равносильным новому игу, причем новое разорение укрепляло последствия старого. Мудрено ли, что цивилизация наша затянулась и что в конце концов воспитался тот характер народный, неряшливый и слабый, который перед нами налицо?
Собачья жизнь
Еще раз повторяю: Россия и по обширности своей, и по многолюдству, и даже по истории очень разнообразна. Есть всевозможные оттенки народного характера. Несомненно, и в отдельных людях, и в целых классах можно подметить черты стоицизма и эпикурейства. Я утверждаю лишь, что главная, преобладающая черта будет все-таки цинизм. И "воля" (стоицизм), и "представление" (эпикурейство) у нас понижены в сравнении с латинской и германской расами. Средний русский человек, надо признать это, меньше хочет и бледнее воображает. Он в более слабой степени обладает чувством меры (и стало быть вкусом). Его не так сильно тянет к неизвестному: "Мы ленивы и нелюбопытны", по словам Пушкина. Предприимчивость наша и упорство бесспорно уступают западным, особенно стоическим народам.
По равнодушию к своей судьбе мы заняли худшие места земли, брошенные другими народами. У нас за всю нашу историю не было ни Александра Великого, ни Цезаря, ни Тамерлана, ни Наполеона. Мы не разрушали мировых империй, как германцы, и не основывали новых царств. У нас не Ч5ыло героических порывов вроде крестовых походов или открытия новых материков. Уже в языческие времена мы не создали ничего подобного пышной эллинской, германской яли кельтской мифологии. У нас не было жречества; примяв христианство, мы гордимся тем, что не прибавили к нему ни йоты своего творчества. Как св. София на русской почве не пошла дальше крохотных церквей в Новгороде и Киеве, так и греческое православие. Оно не дало у нас ни новых великих отцов церкви, ни новых великих подвижников. Столь тонко разработанный у греков культ не развился у нас, а одичал и мог удержаться только насилием власти. Без государственной поддержки православие давно разбилось бы на бесчисленные толки и вернулось бы к язычеству. Мораль христианская - цвет религии - до того была низка у нас, например, в XVI веке, что Флетчер (со слов татар) единственно нравственной низостью объясняет неуспех христианства у наших завоевателей. Татары презирали русских за то же, за что греки презирали скифов - за их цинизм. Черты цинизма мы влагали невольно во все наши культурные заимствования, начиная с веры. Благовестив свободы, христианство было введено у нас насилием. Самое сознательное и свободное проявление веры - раскол наш - полон изуверства, доходившего до самосожжения и самозакапывания, т.е. до самоинквизиции, какой не знал Запад. Греческий аскетизм доведен у нас до юродства. Люди слабоумные, одетые в отрепья, с железными веригами, босые в жестокий мороз, грязные, смердящие у нас - и кажется у нас одних - почитаются святыми, причем им разрешается одновременно быть грешными, ругаться, драться, воровать и т.п. Не правда ли, этот народный "святой" очень похож на Диогена-циника? С той лишь разницей, что тот был все-таки мудрец. Юродивых чтут у нас между прочим за правду, которую они говорят в глаза, Но правда эта совершенно диогеновская по тону: юродивые тоже плюют в бороду хозяина дома и т.п.
То, что народ считает святым, есть его скрытое "я", затаенная сущность духа. Если "Христа ради юродивый" - святой человек, то позвольте, пользуясь свободой слова, сделать дерзкое обобщение. Сам народ русский в своей громаде не есть ли до некоторой степени народ юродивый, т.е. нет ли тайного, несознанного стремления воплотить в себе этот образ? Нет ли не только вынужденной, но и добровольной склонности одеться в рубище, разуться, наложить на себя железные вериги и вести пьяную, беспечную, паразитную жизнь, будто бы "Христа ради"? Нет ли воспитанного исторически отвращения к порядку, к культуре, к законности, к красоте и достоинству жизни? У нас все валят на правительство, на бедный идол, очень неуклюжий, созданный народом же и теперь свергнутый. У нас все валят на нищету - точно нищета нажита не самим народом. Глядя на то, как изо дня в день десятки миллионов рабочих людей несут все свои гроши в кабак, поневоле спросишь себя: да хочется ли этому народу быть богатым? Глядя на поразительную, прямо потомственную способность дворян "оскудевать" при самых блистательных условиях, проживать одно состояние за другим, - спрашиваешь: да дорожит ли русский человек достатком? Серьезно ли он не хочет нищеты? Не тянет ли его к бедности, как утку к воде?
Заезжайте в зажиточную деревню и взгляните на нее взглядом культурного человека. На улице невылазная грязь, иной раз прямо непроходимая. Неужели нищета, пьянствующая сто дней в году, не могла бы с этой грязью справиться? Около изб - ни деревца, ни кустика, Неужели это уж так дорого стоит? У колодца водопой, и навозная жижа стекает в сруб. Входите на двор - все загажено, смрад невыносимый. В хлеву скот в своем помете по щиколку. В сенях, в избе - все черно от грязи: ступить негде от куриного помета. Зимой в той же избе живут поросята, ягнята, гуси. Иной раз сюда же вводят погреться и корову (один англичанин поражался невзыскательностью русских коров - в такой избе). А это еще не полная нищета, если есть скот. И тут же в избе в липкой грязи иногда ползает ребенок с картошкой в руке. Тараканов, клопов, блох в такой избе - без счета. Самыми мерзкими насекомыми заражены головы, бороды, даже усы и брови взрослых мужчин. "Ничего мол". Совершенно, как у обезьян, одно из проявлений нежности в деревне - поискать вшей друг у друга. Вшивая Джульетта тысячу лет "ищет в голове" у вшивого Ромео, а того, чтобы совсем вывести эту нечисть, как у немцев, - это не приходит в голову. С величайшей ревностью следят за тем, чтобы в посту даже капля молока не попала на язык, - и равнодушно отдувают мух и тараканов, попавших в жбан с квасом, и пьют. Неприхотливость - стоическая добродетель, но доведенная до цинизма, становится жалкой глупостью. До чего Гадко в крестьянской избе: даже лечь негде. Старики - на полатях, старший брат с женой - на нарах, а младший из-под венца ложится на пол, на солому... Не то что юрты кочевников, но звериные берлоги иной раз опрятнее и уютнее Такой избы. И причина всему этому далеко не нищета. У богатых крестьян и даже у купцов, даже у мелких дворян в глуши вы не найдете спокойного ночлега. Насекомые, угар, сквозняк, грязное белье - все это не чувствуется, не считается неудобством. Печать безвкусия и варварства лежит на вещах, на хозяйстве, на окружающей, разоренной природе. Самое природу человек-циник делает циничной. Разве опустошенные леса, загаженные пруды и реки, выпаханная почва - не живое рубище когда-то роскошного убора земли?
А дух народный? У эпикурейцев есть чудные создания духа, великие храмы, статуи, театры, университеты, целые поколения великих поэтов и творцов. У стоиков есть героическая история походов, борьбы с невежеством и природой, у них бесчисленные ученые, изобретатели, философы, мудрецы. У стоиков и эпикурейцев роскошная цивилизация, крохи которой падают и к нам. Что же у нас?
У нас пока анархия - столь же, может быть, мощного и творческого духа, но рассеянного, униженного, изнеможенного злой судьбой. С этой анархией, с этой чертой цинизма, питающего анархию, нам следует бороться как со своею смертью.
1905
ВЫШЕ СВОБОДЫ
Что, граждане, еще не надоели нам эти бесчисленные убийства, грабежи, насилия, ложь, клевета, самая гадкая клевета и брань, захлестывающая волной своей даже высокий земский сбор наш, от которого мы ждали торжества правды? Не надоела злоба, отравляющая ежедневные отношения, делающая лютыми врагами - родных братьев? Не надоели тяжелая тревога за завтрашний день, угнетающий страх за жизнь и труд, которые каждую минуту могут быть добычей разбойника?
Если все это измучило нас и надоело, кажется, до отчаяния, то подождите, то ли еще ждет впереди. Так называемый революционный психоз похож на все растущее помешательство нации, на буйный бред, вызванный отравлением: первые симптомы уже крайне болезненны, но подождите. Еще нет виселиц и гильотин, нет массовой резни в тюрьмах - вот как быков бьют на бойне, нет массовых потоплений враждебных партий, нет непрерывных пожаров и разгромов или они в зародыше. Все это будет, если не остановить гражданской войны. Будет свирепый голод и смерть миллионов людей, набивших себе желудки землей вместо хлеба. Будет ужасающая нищета; денежные знаки упадут в двадцать, в тридцать раз против стоимости. Как в осажденной крепости за бутылку молока будут предлагать горсть ассигнаций и не найдут ее. Золото будет разграблено и быстро уплывет из страны. Жизненные продукты уже истощаются и скоро истощатся. Народ, переставший работать, быстро доберет оставшиеся крохи и очутится в пустыне. Если не остановить гражданской войны, она опустошит страну хуже всякого нашествия, разорит в конец, как это было триста лет назад. И тогда, если не явится внешний завоеватель, то это будет чудом, каких нет в истории.
Спасайте цивилизацию, пока еще не поздно! Ибо вопрос ставится о ней, на нее идет поход. Именно потому, что культура в России так слаба и хрупка, на нее направлен удар варварства, вдохновленного нашими врагами. Последние хорошо знают, чем Россию унизить и обессилить. Просвещение наше уже остановлено. Национальный труд в параличе. Государственность расшатана, правительство в презрении, весь громадный и темный, так мало умеющий, беспомощный народ в брожении. Бессмысленное восстание переходит в армию, живую стену, защищающую нас от соседей. Стены колеблются, поймите. Не какие-нибудь стены кабинета, а государственные, всенародные. Неужели ждать, пока они в самом деле рухнут?
Есть нечто, упускаемое из виду самыми искренними друзьями свободы. Принимая необузданность за геройство, они склонны думать, что свобода окончательная цель и что для нее хороши все средства. Но это грубейшая из ошибок. По самой природе своей свобода лишь средство и только средство. Есть нечто высшее, чему свобода должна служить и жертвовать собой, и вне этой службы и благородной жертвы свобода или бессмыслица, или предлог к катастрофе.
Цель свободы - цивилизация. Ей должна служить народная вольность, ей и жертвовать собой. Неразличение или забвение этих понятий ведет к ошибкам, гибельным и для свободы, и для цивилизации.
Если бы всегда знали и твердо помнили, что свобода лишь средство, а цель ее - цивилизация, то не было бы тех гнусностей, что совершаются во имя свободы. Не было бы политического разбоя, политического мошенничества, политической клеветы, политической лжи и гадостных убийств, совершаемых чаще всего мальчишками, воспаленный мозг которых близок к помешательству. Сообразили бы, может ли быть актом свободы то, что отдаляет от цели, а не приближает к ней?
Цель человеческого рода не в том, чтобы рассыпаться в стихию, ничем не обузданную, не управляемую никакими законами. Цель - не ветер, не ураган, не буря, хотя и бури закономерны. Цель - мир на земле и благоволение, тот прекрасный уклад жизни, который называется цивилизацией. Цель в том, чтобы каждый человек чувствовал себя по всей стране, по всему земному шару столь же безопасным, как у себя в постели, чтобы всюду, за тысячу верст он встречал к себе то же уважение, что за своим семейный очагом, ту же благожелательность, готовность каждую секунду прийти на помощь. Цель искреннее братство людей, созданных братьями. Глубоким инстинктом человечество чувствует, что это радостное согласие возможно лишь на вершинах духа, там, где все станет ясным и раздор исчезнет вместе с причиною его - непониманием. Отсюда великое стремление к знанию, к развитию красоты в жизни, к развитию народного богатства, которое делает людей довольными и добрыми, Что такое свобода, если она не служит цивилизации? Ей остается разрушать последнюю - именно то, что мы видим теперь в России.
Цивилизация есть стеснение свободы - вот чего у нас не хотят понять. Цивилизация есть непрерывное ограничение, обуздание, уравновешение, введение в пределы. С начала жизни, разве самый высокий подвиг на земле служение матери ребенку - не есть ограничение ее свободы? Разве добровольно она не отдается в рабство этому маленькому, бесконечно дорогому для нее существу? Разве не переживает мать свирепой пытки родов для того, чтобы тотчас со слезами нежности подставить грудь свою как пищу, своему мучителю? Разве вся жизнь семьи не есть добровольное и необходимое ограничение свободы? Именно самые чудные, очаровательные моменты жизни, делающие ее волшебной, - полны отречения, которое доходит до блаженства. Пусть сколько-нибудь культурные люди скажут: возможно ли общество без добровольных уступок, возможен ли личный и национальный труд без правовых норм? А право есть ограничение свободы. Вдумайтесь в жизнь, как она есть, вглядитесь пристально в бесконечно сложную ткань ее: она ткань, т.е. нечто связанное, сплетенное, не свободное с тысячи сторон. Посмотрите на живое тело с миллиардами связанных, взаимно сотрудничающих клеток. Взгляните на небесные миры и спросите, что дает им возможность быть, как не стеснение в свободе? Цивилизация человеческая не создает, а лишь продолжает закон, общий всей природе. Обуздание хаоса, ограничение его формой - процесс творения вечный, до сего дня.
Мне кажется, если бы мысль недостаточно мыслящих людей хоть несколько отвлеклась от маниакальной страсти к свободе, последняя выиграла бы, и в степени чрезвычайной. Если бы они перевели внимание с одного фокуса на другой, со свободы на ограничение ее, - они нашли бы жизненную меру свободы, момент равновесия, который теперь потерян. Когда молодые люди готовы совершать преступления ради свободы, они напрасно думают, что это подвиг: это измена. Воображая, что они служат свободе, они в сущности разрушают ее. Идя на смерть и грозя смертью, они смертельный удар, сколько в их силах, наносят самой свободе. Грубые насильники, они не видят, что именно свободу народную они держат в рабстве.
Так что ж, спросят, - старая тирания не нуждается в борьбе с ней? Нуждается, отвечу я, - но вы-то чем же лучше старой тирании? Чем по нравственному существу вашему вы отличаетесь от нее? Или динамитная бомба моральнее солдатского штыка? Что касается хороших слов и благих намерений, старый деспотизм вам не уступает в этом. Этого добра хоть отбавляй. Но где же с вашей стороны благородство, уважение к неотменяемым и вечным "правам человека"?
Свобода - вещь необходимая, как движение; без нее нет жизни. Свобода никогда не была совершенно попрана - иначе жизнь тотчас остановилась бы; свобода была лишь искажена. У нас в России она искажена и скомкана в степени опасной, и действительно пора ее выпрямить, освободить. Безусловно необходимо, чтобы все естественные в народе движения, как обращение крови, не были задержаны, чтобы все жизненные процессы вновь забили ключом и чтобы все сочетания сил, которые в средствах природы, не имели помехи. Необходимо во множестве отношений восстановить свободу личную, семейную, общественную, государственную, всенародную. Но восстановление это должно регулироваться целью свободы - цивилизацией. Только последняя может дать меру освобожденью, ту золотую середину, в которой разум каждой вещи.