Нет, - так же спокойно объяснил Торн. - Они гавай цы. И я собираюсь посвятить их в духовный сан в вашей церк ви. Я был бы счастлив, если бы вы тоже представили какого- нибудь молодого человека из Лахайны, который, по вашему мнению, достоин церкви.
Гавайцы в Лахайне, преподобный Торн... Ну, видите ли, я не позволяю своим детям даже общаться с гавайцами из Лахай ны. Вот тут у нас есть один человек по имени Пупали. У него че тыре дочери, и его самая младшая дочь Илики... - Он замол
чал, потому что в это время мозг его окончательно прочистился, и тогда Эбнер подумал: "Нет, он ничего не поймет про Илики".
Церемония посвящения в духовный сан гавайцев произвела в Лахайне огромное впечатление и по значимости превзошла всю предыдущую деятельность церкви. Когда местные жители увидели, что двое их соотечественников теперь имели полномочия по введению христианства на островах, они поняли, что гавайцы действительно являются частичкой этой церкви. А когда преподобный Торн пообещал, что в следующем году священником обязательно станет и житель Лахайны, то весь город несколько дней обсуждал только один вопрос: "Как вы полагаете, может быть, этим священником станет наш сын?" А в следующее воскресенье город облетела еще более приятная новость: Торн объявил, что комитет по делам миссионеров в Гонолулу принял решение оставить в Лахайне одного из священников, преподобного Иону Кееаумоку Пиимало. Он должен был читать проповеди в большой церкви и помогать преподобному Хейлу.
Когда Торн прочувствовал всю радость, которую принесло это сообщение, он случайно взглянул в ту сторону, где находился Джон Уиппл со своей женой Амандой. Джон повернулся к супруге, и они обменялись теплым рукопожатием, словно сами давно ожидали такого шага со стороны комитета. Тогда Торн подумал: "Ну, не парадокс ли? Мне больше нравится Уиппл, который оставил церковь, чем Хейл, который продолжает служить Господу. Уиппл лечит людей бесплатно и преуспевает в бизнесе. Так вот, мне он намного ближе по духу, чем этот маленький бедняга Хейл, который сидит рядом со мной".
На следующий день преподобный Торн отплыл в Гонолулу, откуда корабль увез его в Бостон. Он забрал с собой всех детей Эбнера. Когда они прощались на пирсе, Эбнер торжественно сказал каждому:
-Когда вы научитесь всем цивилизованным манерам Но вой Англии, обязательно возвращайтесь сюда, потому что ваш дом здесь, в Лахайне.
И только самому любимому и способному Михею он заявил следующее:
-Я буду ждать тебя, и когда ты вернешься священником, передам тебе свою церковь.
Торн, случайно подслушавший эти слова, только помор щился и подумал: "Он всегда будет говорить о церкви: "моя церковь"... не Господа... и уж, конечно, не гавайцев".
Настало время Торну проститься с миссионером, которого он сам официально ввел в эту должность девятнадцать лет назад. Он посмотрел на маленького измученного человечка с состраданием и подумал: "Какая нелепая трагедия! Брат Хейл даже отдаленно не смог познать истинный дух Господа. Если бы кто-нибудь специально занялся подсчетом, то, полагаю, от этого священника город потерпел куда больше убытков, чем видел добра".
Эбнер, полностью пришедший в себя, взирал на этого властного инквизитора и видел его таким, каким запомнил в Йеле в году. Сейчас он рассуждал так: "Брат Элифалет разъезжает по всему миру и раздает советы. Неужели он считает, что, явившись в Лахайну на пару дней, он сможет определить, где мы ошиблись? Что ему известно о пушечной стрельбе? Приходилось ли ему когда-нибудь сталкиваться с мятежными китобоями?" И с глубоким сожалением Эбнер должен был констатировать: "Нет, этого ему никогда не понять" . Затем, все еще продолжая мыслить разумно, он сделал для себя малоутешительный вывод: "Сомневаюсь, что вообще кто-нибудь может понять все это... кроме Иеруши и Маламы. Те понимали решительно все".
Прощайте, брат Эбнер, - наконец, произнес Элифалет Торн.
Прощайте, сэр, - ответил Эбнер, и вскоре после этого корабль начал удаляться от берега, увозя Торна и детей препо добного Хейла.
* * *
В последующие годы Эбнер стал чем-то вроде живой достопримечательности старой столицы. Он все чаще находился в каком-то одурманенном состоянии: прихрамывая, бродил по городу, то и дело останавливаясь, чтобы встряхнуть мозги и избавиться от пульсирующей боли в голове. Он уже не жил в миссионерском доме. Туда приехали другие люди, которые теперь трудились в церкви. Но Эбнер тоже часто читал проповеди на гавайском, и когда становилось известно, что в воскресенье за кафедрой будет стоять Макуа Хейл, церковь переполнялась желающими послушать его.
Во время проведения официальных служб он продолжал на девать все тот же фрак, купленный им когда-то в Нью-Хейвене,
и черную касторовую шляпу. Обувь и остальную одежду он продолжал доставать из благотворительных посылок из Бостона. Постепенно его жизнь превратилась в привычную рутину, и только три события выбивали его из обычного ритма. Если к причалу приставал корабль, Эбнер неизменно выбегал на пирс и спрашивал моряков, не встречали ли они во время своих путешествий маленькую гавайскую девочку по имени Илики.
- Ее продали одному английскому капитану, и вот я подумал, что вы могли бы иметь о ней какие-то сведения, - объяснял он.
Но ни разу никто не ответил ему утвердительно.
Второе значительное событие в жизни Эбнера наступало в тот момент, когда у него накапливалось достаточно страниц перевода псалмов на гавайский язык, и листки можно было переправлять в типографию. Старик работал за грубым столом в своей маленькой травяной хижине, и когда ему возвращали отпечатанные листы, он раздавал псалмы прихожанам, и уже во время следующей службы гавайцы с удовольствием распевали их в церкви.
И третьим утешением, конечно, были письма от детей из Америки. Сестра Эбнера Эстер вышла замуж за священника и жила в западной части Нью-Йорка. Она забрала к себе обеих девочек брата, а за мальчиками присматривало семейство Бромли в Уолполе. В одной из художественных студий Бостона были сделаны четыре портрета детей Бромли в карандаше, и теперь юные Хейлы поглядывали на отца с травяной стены его хижины: красивые лица, чуткие и внимательные.
Михей с отличием закончил Йельский колледж и, став священником, читал проповеди в Коннектикуте. Но самая волнующая весть пришла от Люси. Девушка познакомилась с молодым Эбнером Хьюлеттом, когда тот учился в Йеле, и вышла за него замуж. Поначалу Эбнер хотел отправить своему старому приятелю Аврааму Хьюлетту теплое письмо с поздравлениями по поводу объединения двух миссионерских семейств, но он не мог забыть о том, что Авраам женился на гавайской женщине, и не простил его. Даже тот факт, что Хьюлетты процветали и прекрасно ладили между собой, купаясь в богатстве, не изменил мнения Эбнера о том, что нельзя доверять человеку, который женится на язычнице.
Одним из самых грустных аспектов тех лет все же оставал ся факт, что все те, кто мог наблюдать за упадком жизненных
сил и талантов Эбнера, одновременно видели и то, как развиваются способности Джона Уиппла и растет его благосостояние. Джон, который и в молодости отличался красотой, теперь возмужал и расцвел: это был высокий подтянутый мужчина с отличным зрением и бронзовым загаром от постоянного катания на досках в морских волнах. Он отрастил бороду и тщательно ухаживал за ней, отчего выражение его лица приобрело дополнительную мужественность. Элегантность Джона подчеркивала и его безупречная одежда: Уиппл предпочитал темные костюмы классического покроя и жилеты с шестью пуговицами. В сорок четыре года волосы его оставались густыми и черными, в то время как Эбнер успел полностью поседеть. И когда двое ровесников оказывались где-нибудь вместе, они производили потрясающее впечатление. Отчасти именно поэтому, говоря об Эбнере, островитяне стали называть его стариком.
* * *
Торговый бизнес Уиппла процветал. Китобойные суда в ог ромных количествах прибывали в Лахайну. В году их на считывалось , в - уже , и все они делали закупки у компании " Дж. и У.". Следуя основному принципу капитана Джандерса: "Ничем не владей, но все контролируй", Джон стал специалистом в манипуляциях с недвижимостью и капи талами других людей. Если же кто-то из новичков решал от крыть свой собственный бизнес в Лахайне, то, как правило, именно Уиппл сразу определял тактику поведения компании: купить ли этого человека или попросту раздавить конкурента. Когда Вальпараисо сделал большой заказ на шкуры, доктор Уиппл припомнил, что в горах соседнего Молокаи водится много диких коз. Он же организовал экспедиции на наветрен ную сторону острова. Джон отличался и умом, и честностью, и каждому нанятому человеку хорошо платил за выполненную работу. Но когда однажды его лучший охотник решил осно вать свой собственный бизнес по продаже козьих шкур и сала непосредственно одной американской бригантине, неожидан но выяснилось, что он не может найти ни одной лодки для транспортировки своего товара. И после безуспешных трехме сячных попыток отыскать плавсредства, пока шкуры благопо лучно гнили на Молокаи, охотник просто махнул рукой на свою затею и вернулся на работу в "Дж. и У.". Эбнер так и не
мог понять, откуда Джон может знать столько хитростей в торговле и так хорошо разбираться в своем деле.
Как-то раз, во время деловой поездки в Вальпараисо, получилось так, что шхуна Уиппла задержалась на пару недель на Таити. И Джон, чтобы не терять понапрасну время, как это уже вошло у него в привычку, стал изучать слова и обычаи таитян. Результатом этого случайного опыта стал очерк, который несколько десятилетий занимал ученых, исследовавших полинезийцев. Труд назывался "Теория капу", и в нем Джон высказал весьма дерзкое предположение. Он писал:
"Когда мы задумываемся над тем, почему на Таити принято говорить "табу", а на Гавайях - "капу", мы, как правило, начинаем отвлекаться и влезаем во всевозможные рассуждения, которые, какими бы увлекательными ни казались, все же неизменно являются неуместными и не относящимися к делу. Мы должны помнить, что в свое время группа английских ученых трансформировала язык таитян на западный манер, а несколько не столь образованных лингвистически американских миссионеров сделали то же самое на Гавайях. В каждом случае получилось так, что приезжие кристаллизовали в своих исследованиях то, чего на самом деле не было. Наверное, было бы справедливо предположить, что когда англичане записывали слово "табу", то, что они слышали, было на самом деле чем-то другим, а именно словом, находившимся где-то посередине между "табу" и "капу", но немного все же ближе к первому. Американцы же записали то же самое слово как "капу". Но слышали они его тоже немного не так, а опять же где-то между "табу" и "капу", но им почему-то казалось, что правильное произношение, скорее, стремится, ко второму слову. Основная разница, которую мы сейчас наблюдаем между письменными языками на Гавайях и на Таити, объясняется не разницей в языках, а тем различием, которое услышали люди, впервые попытавшиеся записать некоторые слова.
Таким образом, мы имеем сразу несколько слов, обознача ющих понятие "дом": фале, фаре, хале. Но на самом деле это одно и то же слово. Теперь только остается выяснить, сколько же этих отличий может услышать несовершенное ухо белого человека, чтобы потом, используя систему правописания, увековечить эти ошибки! Я вспоминаю одного образованного гавайца, который как-то раз обратился ко мне на своем род ном языке: "Я собираюсь навестить мистера Кауна". Я возра
зил ему: "Кимо, ты же знаешь, что его фамилия - Таун". Он согласился со мной, но заметил: "В гавайском языке нет такого звука, и мы не можем произнести его "Таун"". Правда, когда он постарался, то выговорил фамилию своего знакомого правильно. Мы же навязали ограничения на его речь, которых не существовало до того, когда мы прибыли на эти острова.
В то же время, однако, человек, приезжающий с Гавайев на Таити, поражается тому, какие перемены произошли с полинезийцами, когда те отправились на север. На Гавайях у них увеличился рост. Кожа стала более подтянутой, без складок. Речь стала более отточенной. Очевидные изменения произошли с инструментами и, конечно же, преобразование претерпели и боги островитян. Но наиболее значительные превращения произошли с отчаянной, угловатой и зачастую развратной хулой таитян, которая стала томным и поэтическим танцем на Гавайях. Впрочем, перемены коснулись всего: религия из дикой и природной стала величественной и обрядовой. Правление отличается теперь своей стабильностью и способностью к самосохранению. А то, что на Таити было лишь орнаментом из перьев, на Гавайях развилось в настоящее искусство редкой красоты. Таким же образом, бог моря Таити по имени Таароа стал гавайским богом ада Каналоа. Здесь мы наблюдаем изменения не только в орфографии, но и в теологии. Последнее, кстати, гораздо значительнее первого.
В своих исследованиях Полинезии мы должны начинать со следующего предположения: ничто из того, что появилось на Гавайях, не осталось неизменным. Цветы, любые процессы, слова и люди встретили здесь совсем новую жизнь и стали развиваться в новых направлениях. Однако нас не должна вводить в заблуждение внешность и ее атрибуты и, в особенности, форма слов, чтобы мы не считали различия более существенными, чем они есть на самом деле. Копните глубже любого гавайца, и вы обнаружите в нем таитянина".
* * *
Эбнер стал проводить все свободное время в Часовне для моряков, где он подолгу просиживал рядом со священником Кридлендом, тем самым бывшим матросом, которого Эбнер собственноручно привел к Богу. Преподобный Хейл, размыш ляя о судьбе Кридленда, подумал: "Наверное, из всех моих до
стижений это превращение Кридленда из безбожника в христианина является самым значительным и плодотворным". Эбнер понимал, что жизнь матросов всегда была полна различных соблазнов и искушений, и теперь он чувствовал себя по-настоящему счастливым, что способствовал уничтожению публичных домов и винных лавок в Лахайне.
Эбнер существовал на скудное жалованье, присылаемое ему комитетом, потому что уже не считался полноправным священником. Однако доктор Уиппл постоянно следил за своим приятелем, и если тому требовались деньги, то или Джон, или Джандерс давали ему безвозмездно некоторую сумму. Один раз кто-то из навестивших Лахайну увидел жалкую лачугу Хейла, единственным украшением которой были портреты детей, и спросил с состраданием:
-Неужели у вас совсем нет друзей? На это Эбнер ответил:
-Я знаю Господа Бога, знал Иерушу Бромли и Маламу Канакоа. А кроме них человеку больше не нужны никакие друзья.
Затем, в , году до Лахайны долетела радостная весть, которая на время окрылила Эбнера, превратив его снова в жизнелюбивого, взволнованного отца. Преподобный Михей Хейл писал из Коннектикута о том, что он решил оставить Новую Англию (уж слишком холодным оказался там, на его вкус, климат) и переехать навсегда на Гавайи. "Я обязательно снова должен увидеть пальмы моего детства, - сообщал в письме Михей. - И, конечно, китов, играющих у берегов Лахайны". Многие дети миссионеров, закончившие учебу в Йеле, писали своим родителям о том, что острова оставили в их жизни ни с чем не сравнимое чувство очарования, которое продолжает оказывать влияние, несмотря ни на какие расстояния в тысячи миль. Но письмо Михея все же оказалось не совсем обычным. Юноша сообщал о том, что намерен пересечь Америку по суше и добраться до Калифорнии, поскольку ему хочется лучше узнать свою страну. Он предсказывал и то, что где-то в конце года уже будет садиться на корабль, отплывающий из Сан-Франциско.
После этого Эбнер приобрел для себя карту Северной Аме рики и повесил ее на стену. Каждый день он отмечал на ней примерное воображаемое перемещение сына по громадному континенту. Его расчеты оказались на удивление точными, и
как-то в конце ноября года, стоя возле магазина "Дж. и У.", он во всеуслышание заявил:
- Мой сын, преподобный Михей Хейл, наверное, в данный момент подъезжает к Сан-Франциско.
* * *
Когда Михей спустился со склонов Сьерра-Невада, он, минуя Сакраменто, направился к Сан-Франциско времен золотой лихорадки. Михей был красивым высоким юношей двадцати семи лет, с темными глазами и каштановыми волосами, как у его матери. От отца он унаследовал лишь остроту ума. Болезненный цвет лица и хилое телосложение, отличавшие Михея в детстве, теперь полностью исчезли. Кожа юноши отливала бронзой, а в мускулистой фигуре особенно выделялась широкая грудь. Это стало результатом его долгого перехода в компании золотоискателей, с которой Михей пересек весь континент. Походка молодого человека была на редкость легкой и немного торопливой, словно он ожидал увидеть что-то необычное и восхитительное у ближайшего дерева. Этот парень сумел расположить к себе своих попутчиков тем, что проповедовал христианство, просто рассказывая о любви Христа к своим детям. А уважение погонщиков мулов он заслужил тем, что холодными ночами мог запросто пить мелкими глотками неразбавленный виски.
В необузданном и полном энергии Сан-Франциско Михей познакомился со многими искателями приключений, которые прибыли сюда с Гавайев и намеревались заработать на золотых приисках. Его даже попросили однажды прочитать проповедь в одной из местных церквей. Там, процитировав несколько стихов из Библии, Михей пророчески заявил, что в скором времени "Америка будет представлять цепь больших городов от Бостона до Сан-Франциско, а затем расширит свои границы до Гавайев, куда обязательно придет американская демократия. И тогда Сан-Франциско и Гонолулу будут связаны узами любви и общих интересов, при этом каждый город будет прославлять Господа и распространять слово его".
Вы считаете, что американизация Гавайев уже гаранти рована? поинтересовался какой-то местный бизнесмен сра зу после окончания проповеди.
Она абсолютно неизбежна, - ответил Михей Хейл, про являя любовь к пророчествам, свойственную его отцу. Затем,