Весь экономический посев будет обрабатываться собственными работниками с помощью машин. Затем принужден добавить: вверенная мне собственность господ Гардениных будет строго охраняться от всяких на нее посягательств.
Ясно? Старик, ты понимаешь меня? Разъясни односельцам. Прощайте!
Переверзев еще раз поклонился и ушел. За ним поднялся Застера с портфелем, распухшим от мужицких расписок. Мартин Лукьяныч последовал за ними.
Мужики стояли в каком-то оцепенении... Вдруг Гараська надвинул картуз и закричал:
- Братцы! Старички! Что ж это будя?.. Один аспид отвалился, другой присасывается!.. Где же нам земли-то взять?.. С голоду, что ль, издохнуть по их милости?.. Ходоков, ходоков посылать к господам!.. Ишь, тонконогая цапля, насулил чего!.. - "Раззор!..", "Денной грабеж...", "Ходоков!", "Коли на то пошло, нам старый управитель милее!" - подхватили картузники. Напрасно треухи уговаривали: "Остыньте, ребята!.. Потишай!.. Нехорошо эдак на барском дворе галдеть... Помягче, ребятушки!" - шум все возвышался.
Управитель с бухгалтером, вошедши в контору, принялись было за обычные свои занятия; щелкали на счетах, отмечали в записных книжечках, обращались с изысканно вежливыми вопросами к Мартину Лукьянычу. Но шум начинал их беспокоить. Застера зеленел, зеленел и, наконец, выразительно взглянул на Переверзева.
- Это не бунт, господин Переверзев? - спросил он по-немецки.
- Господин Рахманный, вы не предполагаете враждебных намерений со стороны крестьян? - спросил Переверзев.
- А уж это не знаю-с, вам лучше должно быть известно-с, - насмешливо ответил Мартин Лукьяныч. После объяснения с крестьянами Мартин Лукьяныч не обинуясь решил, что новый управитель "круглый дурак", и утратил всякий решпект к его "благородному" происхождению и изысканному виду.
Шум принял оглушительные размеры.
- Но куда же обратиться в случае опасности? Далеко ли становой пристав? - спросил Переверзев, в свою очередь меняясь в лице и тревожно подымаясь.
Взгляд Застеры сделался мутным, его выхоленная бородка затряслась... Мартин Лукьяныч с неизъяснимым презрением посмотрел на них, распахнул окно, высунулся и закричал:
- Эй, Ларивон Власов!.. Веденей!.. Афанасий Яковлев!.. Что за сходка! Почему глотки разинули? Где вы, анафемы, находитесь? Пошли вон!.. Что такое? Светопреставление затеяли на барском дворе? Введете в гнев господ, думаете, лучше вам будет, дураки? Расходитесь, нечего галдеть!
Треухи с новым усердием принялись увещевать картузников, шум мало-помалу стихал, отдалялся... Щеки Застеры покрылись прежним румянцем. Переверзев спокойно углубился в просмотр каких-то ведомостей.
Как раз к покрову Мартин Лукьяныч освободился, получил по особой инструкции Татьяны Ивановны сто рублей награды и переехал на жительство к Анне Лукьяновне Недобежкиной.
Зимою Николай получил от Веруси длинное письмо - род дневника; первая страничка была помечена ноябрем, последняя - двадцать пятым февраля. На первой страничке было написано вот что:
"Ах, эти ночи долгие, эти дожди без умолку, эти хмурые, бесконечные тучи!.. Вы не поверите, Николай Мартиныч, до чего тоскливо думается, горько чувствуется...
И правду скажу: трудно мне одной, нет союзников, не с кем слова сказать, одиноко стало в Гарденине. Приехавши в половине октября, я застала здесь полный разгром, и хотя уже знала об этом из ваших двух писем, но все-таки грустно мне сделалось. На первый раз, впрочем, еще не так грустно: начались занятия в школе, нужно было показывать глобус, - я таки выписала от Фену! - читали новые книжки, обменивались впечатлениями, затем хлопоты по хозяйству - я ведь теперь обедаю у себя... Но как вошло все в колею, я и почувствовала одиночество. Вот и журнал получаю, да что толку? Не с кем читать, не с кем поговорить о прочитанном...
Однако что же это я хандрю? Села ведь за письмо вовсе не с тем, чтобы жаловаться. Мне рассказать вам мои мысли хочется и в связи с тем, что происходит теперь в Гарденине. Все здесь новое, всё пошли перемены да реформы... Ах, бедный народ! Несладко ему было и при отце вашем, - какой Мартин Лукьяныч был крепостник, для нас с вами ведь не секрет, - но теперь, при новых-то порядках, кажется, еще горше. Вообразите, не дают земли, прекратили раздачу денег под работу, не делают ссуд, не продают лесу! О, как я была возмущена такою бессердечностью... И, разумеется, искала случая повидать этого господина Переверзева, высказать ему все, все... Но не тут-то было. Он решительно нигде не показывается. Лакей Степан вечно дежурит в передней и о каждом, кто придет, докладывает. А на доклад вечный ответ: "В контору!" - в конторе же сидит бухгалтер с двумя писарями и препровождает просителей к ключнику, к приказчику, смотря по надобности. Одним словом, между новым управителем и деревней протянута некая сеть, сквозь которую никакой нет возможности пробраться. Затем, Переверзев постоянно в разъездах. Знаменитая рыжая четверня и высокоторжественный Никифор Агапыч то и дело снуют со станции на станцию; говорят, что к весне придут бог весть какие машины, наедут разные специалисты и закипит самое образцовое хозяйство...
Вот факты. А мысли... Господи боже, не умею я разобраться в них! Надо сказать, что деревня переживает странное состояние. Ну, точно ребята, у которых родители внезапно исчезли. Больно писать такие вещи, однако надо же... Ведь что они вздумали: посылают в Петербург ходоков: Герасима Арсюшина и Анофрия... А зачем? Просить Гарденина, чтобы все оставалось по-прежнему... Друг мой!
Что же это такое? Я понимаю тягость их положения, но прежнего, прежнего просить!.. А с другой стороны, Максим Шашлов по-своему относится к новым порядкам, - он рад. Вот недавно ссужал деньги под расписки, - вы не поверите: за десять рублей отдать к покрову пятнадцать или заработать по цене, которую он сам положит, "по-божьи".
Слышала еще, что в союзе с волостным писарем он хлопочет открыть кабак, так как знают - усадьба умыла руки и вмешиваться не станет.
Ну, что еще?.. Взрослые мало ходят ко мне по вечерам, - вероятно, не до чтения. Да читать нечего, так ограничен выбор книг, так все наше мало доступно их пониманию. Бабы посещают меня по-прежнему; жалобы, пересуды, болезни, семейные неурядицы - все по-прежнему...
А знаете что: с ужасом начинаю замечать, что я-то не прежняя! Нервы притупляются, чувство жалости оскудевает... Господи, как я боюсь сделаться деревяшкой!
Перечитала и что заметила в сравнении с прежним:
и слог-то у меня изменился; говорят - верный признак, что ломается характер... Ну, пусть его ломается!"
Спустя две недели Веруся приписала:
"Удостоилась! Сам, сам посетил школу, слушал, следил, пересмотрел книжки, пособия одобрил, похвалил и, вообразите, пожертвовал на волшебный фонарь из своих собственных средств!.. Нет, не шутя, Николай Мартиныч, я ведь решительно, решительно сбита с толку!.. Что он за человек? Каких убеждений? Я не встречала таких людей и совсем недоумеваю. Имел со мной продолжительный разговор... Господи, как мне стыдно, когда вспомню, что собиралась обличать его! Да разве эдакого можно обличать, разве он похож на Мартина Лукьяныча?.. Я все время чувствовала себя девчонкой, - так он подавил меня ученостью, цитатами, ссылками на Европу и пуще всего своим видом. Да нет, я не сумею передать его слов, их надо было записать; это не простой разговор, а передовая статья, ясная и до жестокости убедительная. Вот то-то и горе мое, что убедительная... Нужно добавить, что он очень вежлив, очень приличен и в вопросах общих, ну, философских, что ли, самых передовых мыслей. Однако попытаюсь изложить, что он мне говорил по поводу своих отношений к деревне.
Начала, разумеется, я первая и, нужно сказать, резко высказала все, что накипело на сердце. Это уж после того, как он побывал в школе: я его пригласила к себе и сразу все выложила. И что же, нимало не оскорбился, попросил сначала позволения поговорить о школе, объявил мне, что имеет инструкции от Татьяны Ивановны следить за моим преподаванием, тут же сказал, что, по его мнению, преподавание превосходно и что он убедился, как неосновательны сведения г-жи Гардениной, и выложил вышеупомянутые деньги на волшебный фонарь. Все это очень меня подкупило, не могу не сознаться. Еще бы, я ведь ожидала встретить в его лице какого-то закоснелого кровопийцу!
Ну, потом он высказал свою программу. Так и выразился: "Во избежание недоразумений считаю долгом изложить вам свою программу". Боюсь напутать, но я совершенно его поняла. Прежде всего он очень строго относится к своим обязанностям: раз, говорит, я принял место управляющего, я должен наблюдать интересы владельцев, а не Петра, не Ивана, я должен извлечь из имения все, что оно может дать. "Значит, эксплуатировать?" - сказала я.
Он сейчас же объяснил, какое неправильное толкование даем мы этому слову (и действительно неправильное!), и вслед за тем развернул свои планы. Они широкие. Требуется изменить основы хозяйства. Будет введен "рациональный севооборот", и вообще должно быть все рациональное и как в Европе.
Я рассказала ему о Шашлове и вообще о том, как нуждается деревня и что пока все-таки необходимо помогать и непременно вмешиваться, если вздумают открывать кабак.
Но и тут он меня опроверг. "Вы, говорит, все мечтаете о возвращении патроната, о крепостном праве (каково?).
Шашлова можно обезоружить отнюдь не филантропией, а открытием ссудо-сберегательного товарищества, о чем я уже и спрашиваю разрешения. Кабак - как хотят, потому что они люди свободные. Помогать из чужих средств не могу, потому что если дам копейку без соображения о выгодах владельца, значит, я украл копейку... А впрочем, - добавил, - я коснулся отношений моих к деревне лишь потому, что вас это интересует. Я явился сюда управляющим Гардениных, представителем гарденинских интересов, а не деревенских; я имел честь изъяснить вам, что правильно понятые интересы владельцев отразятся и на деревне благодетельно".
Тут перешло вообще на принципы. Я очень возмутилась последними его словами. "Мне кажется, всякому порядочному человеку должны быть дороги именно деревенские интересы!" - сказала я и подумала: НУ, теперь-то непременно рассердится... Не тут-то было! "Я к сожалению, смотрю на это не одинаково с вами, - спокойно ответил он. - Всякому порядочному человеку должны быть дороги интересы прогресса; а в чем они заключаются, совпадают ли с интересами Гардениных или деревни, это вопрос второстепенный". Я возразила, что могла и что запомнила из прочитанного и продуманного мною, но должна сознаться, у него больше, гораздо больше нашлось аргументов, и что хуже количества - аргументы-то эти как-то застыли в его голове, окрепли, точно железные, и ясны, ясны... какполированная сталь! Он говорит, что жизнь есть результат исторически сложившихся норм и отношений; что есть нормы жизненные и присужденные к вымиранию; что только жизненные нормы содействуют прогрессу; что между бесчисленным количеством всякого рода норм он, по своему образованию и склонностям, обратил преимущественное внимание на экономические, или, вернее сказать, сельскохозяйственные; что увидал жизненную норму в типе большого рационального хозяйства с оборотным капиталом, с разными промышленностями, с дисциплинированными рабочими, и, наоборот, вымирающую норму - в типе хозяйства мелкого, без денег, без скота, без кредитоспособности, - одним словом, в типе крестьянского хозяйства. Отсюда выходит ясно, что он посвятил себя первому потому, что первое - синоним прогресса, второе реакции, отсталости, застоя.
Я написала это почти его словами, потому что был он в школе тому назад неделю, а с тех пор я говорила с ним еще два раза и все о том же. Вообразите, меня он принимает теперь даже без доклада, хотя и относительно доклада у него, оказывается, есть теория, в значительной степени понятная. Он очень не любит бесплодных разговоров и говорит только с теми, с которыми надеется прийти к соглашению; а сверх того, с крестьянами потому избегает сноситься лично, чтобы напрасно не раздражать их отказами, и вообще избегает недоразумений.
Ах, боже мой! Совсем, совсем убедил он меня в своей правоте, а как вспомню, что мужики сидят без земли и закабалились Шашлову, все существо мое бунтует... Отчего это?"
Спустя месяц:
"Яков Ильич уехал в Москву, а оттуда, кажется, к Веpeщaгиу и еще в Смоленскую губернию к какому-то скотоводу. Выхлопотал разрешение устроить ссудо-сберегательное товарищество; оно будет помещаться во флигельке Капитона Аверьяныча. Не правда ли, как это хорошо со стороны Якова Ильича?"
Затем до февраля Веруся описывала свои школьные дела, наблюдения над детьми, разговоры с бабами и ни разу не упомянула имени Переверзева. Последняя же страничка была такого содержания:
"О, друг мой! Пожалейте меня... Такая я стала слабая, расшатанная, такая малодушная... И чего недостает мне, спросите? Здоровья девать некуда: даже совестно в зеркало смотреться... С ребятами лажу. Деревня? Помогаю, чем могу... Зимою были большие заработки: рубили и возили лес, со станции тоже был извоз - пока отлегло и нужды особенной нет... А между тем так взвинчены нервы, так временами хочется плакать... Ах, уйти бы на край света!..
Дни уж очень похожи один на другой, жизнь серенькая!..
А тут потянуло теплом, солнце яркое светит, даль манит, с крыш каплет... Ну, что я за дурной человек, посудите, пожалуйста!.. Когда мы увидимся? Отчего пишете так редко? Как мне хочется познакомиться с вашим Ильею Финогенычем... Вспоминаете ли вы меня? Я вас часто, слишком часто вспоминаю... Помните наш разговор тогда, зимою?
Господи, как мы были молоды, что могли говорить о таких пустяках... Влюблен - не влюблен, не все ли равно? Жизнь бежит одинаково у всех и так сбивается на одинаковую скуку, одинаковую тоску... Все то же да то же, вчера точно сегодня, слева посмотришь - истина, справа - ложь... фу, какая скука!.. Знаете что: до боли иногда хочется поступить в рабство, в самую беспощадную зависимость...
И знаете, к кому поступить? К такому человеку, у которого все было бы размерено и расчислено, все было бы ясно и без всяких туманных пятен... Табличка умножения бывает- иногда так привлекательна, столько посылает отрады уму, измученному разными вопросами... Однако что за вздор я пишу!..
На каникулы непременно вырвусь к вам. Ведь увидимся же? Ведь переговорим же? Ах, как много нужно сказать, что не упишешь и не напишешь!.. Старосты Ивлия, конечно, давно нет, конный завод думают продать; кажется, его торгует какой-то купец Мальчиков. Ходоки в Петербург ездили и, разумеется, воротились ни с чем: Юрий Константиныч пригрозил отправить их в полицию... Ну, кажется, ответила на все ваши вопросы.
Вот вышло какое письмо, целая стопа! Все почему-то не решалась отсылать... Иногда мне казалось, что вы так отошли от Гарденина, так прилепились к иным интересам, так далеки те времена, когда мы читали вместе и слушали вьюгу - помните?.. Мне жаль того времени... А вам?.. Ну, все равно, читайте, отвечайте, буду ждать.
А вы слышали о Ефреме Капитоныче и Лизавете Константиновне? Яков Ильич как дважды два доказал мне, до чего наивны и вредны эти фантазии. Пожалуй, он и прав, но опять все существо мое бунтует против его аргументов.
Что же это за мучительный человек со всеми его цитатами, ссылками на Европу, ученостью и благоразумием!.. Ну, а посмотрим, кто кого...